Воробьёва И.Г. Профессор-славист Нил Александрович Попов. Научная, педагогическая и общественная деятельность

Министерство общего и профессионального образования

Российской Федерации

Тверской государственный университет

И.Г. Воробьёва

Тверь  1999

*  *  *

“В настоящее время никто уже из русских читателей не будет сомневаться ни в политической важности, ни во внутреннем интересе, которые неотъемлемо принадлежат новейшей истории сербского княжества. Судьбы Сербии и сербского народа так были тесно связаны в начале нынешнего столетия с историей России, да и в будущем успехи сербского княжества должны отражаться так или иначе на отношениях России к восточным христианам, что сомневаться в значении для нас сербской истории может лишь тот, кто остается равнодушен к истории своего отечества”[1].

Эти слова, написанные еще в 1870 г. крупным русским историком, оказались пророческими. На исходе XX в. судьба сербов вновь в центре внимания всей Европы. В России возобновляется интерес к истокам русско-сербских отношений и их трактовке в исторической науке. Отсюда внимание к творчеству ученых, жизнь которых есть пример служения славянству.

Темой данной монографии стало творчество историка-слависта, профессора, члена-корреспондента Академии наук Нила Александровича Попова (1833-1891), словами которого и начата наша работа. Его научными исследованиями и публикациями документов создано новое научное направление в славистике – русско-югославянские политические и культурные связи в XVIII-XIX вв. Он – первый в России исследователь истории сербского народа нового времени, автор докторской диссертации “Россия и Сербия”.

Будучи профессором кафедры русской истории Московского университета, Попов почти тридцать лет преподавал совместно с С.М. Соловьевым и В.О. Ключевским, трижды избирался деканом историко-филологического факультета, впервые открыл в университете самостоятельный курс истории и историографии южных и западных славян, стал автором первой в России монографии о В.Н. Татищеве.

Попов был также первым председателем Этнографического отдела ОЛЕАЭ, одним из организаторов первых археологических съездов в России. При его активнейшем участии прошла в 1867 г. первая Всероссийская этнографическая выставка и проведен единственный в России съезд славянских ученых, он же стал первым историком этих важных событий.

В течение десяти лет вместе с М.П. Погодиным и И.С. Аксаковым Попов возглавлял Славянский благотворительный комитет в Москве, сыгравший огромную роль в деле освобождения сербов и болгар в 1877-1878 гг.

Совместно с Н.В. Калачовым он провел архивную реформу в стране, руководил главным историческим архивом России, ныне именуемым РГАДА.

Попов, уроженец Тверской губернии, никогда не забывавший о своих земляках, был активным сотрудником Тверской ученой архивной комиссии и автором первого исторического исследования о своем родном городе Бежецке.

Ученый не забыт отечественной наукой, его имя встречается во всех русских и югославянских энциклопедических словарях и справочниках, в обобщающих трудах, упомянут он в учебниках по истории русской исторической науки. Он был многогранным исследователем и архивистом.

Чтобы понять его замыслы, их влияние на развитие русской исторической науки и гуманитарного сознания, надо стоять вровень с ним по широте знаний. Возможно, поэтому нет монографической работы, анализирующей эволюцию его творчества и убеждений, не рассмотрена его научная методика, не выяснена степень воздействия его разысканий на формирование научных знаний в области славистики.

Данная книга – первое монографическое исследование уникального творчества историка-слависта, оставившего богатое наследство, в котором вопрос о русско-славянских политических и культурных отношениях является главным.

При жизни любого историка обобщающие работы о нем, как правило, не создаются. В эту пору лишь накапливается материал, становящийся в дальнейшем источником для историографического изучения: рецензии, публикации о дискуссиях, полемические и юбилейные статьи. Тем не менее уже в первой аналитической статье А.Н. Пыпина “Русское славяноведение в XIX столетии” отмечены многочисленные труды Н.А. Попова, посвященные истории славянства, “которые указывают, что славяноведение приобретает прочную почву”[2].

После смерти Н.А. Попова, по существовавшей традиции, в  заседаниях научных обществ читались сообщения в память о коллеге, где, наряду с воспоминаниями, давалась общая оценка его трудов и деятельности. Обычно материалы заседаний публиковались, они и положили начало историографическому изучению творчества Попова.

В ЧОИДР большую статью опубликовали И.И. Шимко и А.А. Гоздаво-Голомбиовский, ученики Попова по университету и коллеги по службе в МАМЮ[3]. Имея на руках автобиографические заметки самого историка, они обратились к архиву университета и на основе документов восстановили основные факты его учебы и последующей службы. Они же составили почти полный список трудов историка и предложили свою систематизацию работ: русская история, история зарубежных славян, история Московского университета, этнографические исследования. По сходной классификации описал научные труды историка известный библиограф Д.Д. Языков[4].

В.Ф. Миллер и В.П. Сторожев, коллеги Попова по ОЛЕАЭ и Археологическому обществу, попытались дать предварительную оценку его исследованиям в области этнографии и археологии[5]. Члены Академии наук К.С. Веселовский и Н.Ф. Дубровин оценили вклад ученого в развитие проектов, проводимых Академией: публикация бумаг и писем Петра Великого, организация 200-летнего юбилея В.Н. Татищева, издание архивных материалов МАМЮ[6]. А.К. Жизневский выступил на заседании ТУАК, рассказав о деятельности Н.А. Попова по изучению истории Тверского края[7].

Этот первый историографический опыт не имел продолжения в последующие годы, хотя работы Попова по истории Сербии, его публикация переписки славистов, издания МАМЮ постоянно использовались учеными. В “Очерках истории исторической науки в СССР” В.Е. Иллерицкий отмечал книгу Попова “В.Н. Татищев и его время” как первое исследование, основанное на обильном архивном материале, показывающем занятия Татищева русской историей. Однако замечалось, что “в теоретическом отношении эта книга довольна слаба”[8]. Статьи Попова о Татищеве и его публикация рукописи “Разговор двух приятелей о пользе наук и училищ” вообще не упоминались. В дальнейшем биографы великого русского историка опирались на книгу Попова, но не не подвергали его исследования источниковедческому анализу[9].

Сочинения Попова о зарубежных славянах также заинтересовали советских историков лишь в послевоенное время. Приступив к исследованию русско-югославянских общественных и политических отношений в XIX в., С.А. Никитин проанализировал деятельность Славянского благотворительного комитета в Москве и его секретаря Н.А. Попова[10]. Так впервые были введены в науку документы личного фонда Попова и архива СБК. Для “Очерков истории исторической науки в СССР” С.А. Никитин написал раздел “Славяноведение”, в котором подчеркивал, что “впервые в историографии Попов предпринял исследование внешней и внутренней истории Сербии 1806-1856 гг., основанное на обширном материале, только вводившемся в науку”[11]. В его представлениях Попов по своим взглядам примыкал к позитивистам.

В дальнейшем с архивным фондом Попова с целью выявления его переписки с зарубежными славянскими учеными работали И.В. Чуркина[12], Л.И. Ровнякова[13], Л.В. Горина[14], С.И. Данченко[15], Т.И. Быкова и Т.А. Медовичева[16], болгарская исследовательница Л. Минкова[17].

В середине 1970-х гг. при подготовке к изданию биобиблиографического словаря “Славяноведение в дореволюционной России” обнаружилось отсутствие работ о творчестве Попова после 1892 г.[18] На кафедре истории южных и западных славян МГУ в 1978 г. была защищена дипломная работа З.С. Ахунд-Заде “Нил Попов как историк Сербии”. Н ее основе опубликована статья, где использованы факты, приведенные первыми биографами Попова, привлечены неизвестные архивные документы, в том числе сербские материалы[19]. Однако в статье не рассматривалась педагогическая деятельность профессора, автором не изучены тексты лекций Попова, не исследован фонд архива Московского университета, сочинения и публикации Попова по русской истории.

К вопросу о вкладе Попова в становление российского славяноведения обратилась профессор МГУ Л.П. Лаптева[20]. Ей удалось изучить переписку Попова с чешскими учеными, отложившуюся в российских архивах, и познакомиться с письмами русского историка в архивах Чехии. Она целенаправленно обследовала архивный фонд Московского университета и фонд министерства народного просвещения с целью выяснения обстоятельств преподавания курса истории славян. Исследовательница обнаружила ряд важных документов делопроизводства, ввела в научный оборот дело о составе славянской библиотеки Попова, впервые обстоятельно изучила личные фонды О.М. Бодянского, А.Л. Дювернуа, А.А. Кочубинского, В.В. Макушева, П.А. Кулаковского – славистов, с которыми сотрудничал Попов. В итоговой монографии “Славяноведение в Московском университете в XIX – начале XX века” (М., 1997) Л.П. Лаптева, описав славистические труды русского профессора, пришла к заключению, что творчество Попова-слависта следует отнести к числу самых значительных в России в XIX в., но оно еще не изучено и не оценено по достоинству[21]. Рецензируя книгу Л.П. Лаптевой, В.И. Косик также заметил, что научное наследство Попова еще ждет своего исследователя[22].

Вышеупомянутый биобиблиографический словарь включил информацию практически о всех ученых, занимавшихся славистикой в России в XIX в. На его основе издано коллективное аналитическое исследование “Славяноведение  в дореволюционной России. Изучение южных и западных славян” (М., 1988), где впервые освещалось становление и развитие славяноведения, предлагалась периодизация научных исследований о славянах, выявлялись факторы, обусловившие их появление. Акцент делался на зависимость славяноведения от политической интерпретации идеи славянской взаимности и ее восприятия общественностью. Закономерности и эволюция развития исторической науки, ее воздействие на историческое славяноведение декларировались, но фактически остались неизученными. Не проведено сопоставление и сравнение динамики и результатов славистических исследований с развитием научных знаний по русской истории. Работы Н.А. Попова описаны, но не проанализированы.

Историографы обычно обращали основное внимание на сочинения Попова по сербской истории. Его докторская диссертация “Россия и Сербия. Исторический очерк русского покровительства Сербии с 1806 по 1856 гг.”  остается источником фактического материала для российских и югославянских историков. В сербской историографии книги Попова всегда имели восторженных поклонников и яростных оппонентов, в зависимости от политической ориентации исследователей. Но, хотя не одно поколение историков выросло на книгах Попова, его труды никогда не подвергались историографическому анализу.

Отдельные сюжеты югославянской истории в изложении Попова включались в историографические сочинения В.Г. Карасева, И.И. Лещиловской, И.С. Достян, С.И. Данченко, Е.Ю. Гуськовой, И.В. Чуркиной, Е.П. Наумова, А.В. Сергеева, З.С. Ахунд-Заде, Е.П. Кудрявцевой, О.В. Павленко (Лебедевой), М.В. Белова, Ю.В. Костяшова.

Интерес представляют исследования российских и сербских филологов, анализировавших работы Попова по литературно-языковым проблемам славянской культурной истории. Труды Ю.Д. Беляевой, В.П. Гудкова, П.А. Дмитриева, Г.И. Сафронова, А.П. Бажовой и югославской исследовательницы М. Бошков обнаруживают разные, порой противоположные, оценки суждений и выводов Попова.

К сожалению, многочисленные работы Попова по специальным гуманитарным дисциплинам (археологии, этнографии, топонимике) и по истории культуры славян не учитываются при анализе уровня славяноведения XIX в. Особенно не повезло его трудам по проблеме истории церквей у славянских народов, разрешением которой настойчиво занимался историк.

Что же касается исторических воззрений Н.А. Попова, методологических принципов его исследований, то эти вопросы и вовсе оказались вне внимания современных историков славяноведения.

Неоднозначно оценивается в историографии деятельность Славянского благотворительного комитета в Москве. Идейные взгляды его руководителей М.П. Погодина, И.С. Аксакова и Н.А. Попова называли славянофильскими, панславистическими, шовинистическими. Понимание Поповым сути славянского вопроса, его интерпретация и популяризация не выяснены наукой.

Наша задача состоит в том, чтобы через деятельность профессора Н.А. Попова, его ученые занятия и их результаты увидеть основные проблемы, успехи и противоречия русского исторического славяноведения второй половины XIX в.

Работа над монографией была начата мной несколько лет назад, и за это время удалось опубликовать ряд статей биографического характера. Его жизненный путь описан, в частности, в специальном очерке[23], что привело меня к решению не повторять этот материал в данной книге.

Источниковая база работы представлена как опубликованными, так и рукописными материалами. Последние находятся  во многих архивохранилищах России: РГАДА, ЦИАМ, ОПИ ГИМ, ОР РГБ, РГАЛИ, АВПРИ в Москве; РГИА, СПбФА РАН, РО ИРЛИ, ОР РНБ в Петербурге; ГАТО в Твери. Имеются материалы в архивах Югославии, Хорватии, Чехии, Болгарии. Личный фонд историка находится в ОР РГБ (ф. 239), он состоит из 23 папок, содержащих 1044 документа, общим объемом 8969 листов. Опись фонда, составленная И.В. Козьменко, отвечает составу хранящихся в фонде документов.

Источниковый материал можно разделить на несколько групп. Во-первых, это труды Н.А. Попова. Их около 250, большинство из них опубликованы. После смерти ученого его учениками была составлена библиография, написанная по его собственным спискам. Нами выявлены несколько опубликованных статей, не названных в списке. В фонде № 239 ОР РГБ имеются немногочисленные неопубликованные сочинения, библиографические выписки, черновые материалы, они используются нами впервые. Сохранились литографированные конспекты лекций профессора Попова, программы его курсов в записях студентов. Они хранятся в РГБ, в Научной библиотеке им. Горького МГУ, в фонде В.О. Ключевского в ОР РГБ. В историографических работах они не использовались и впервые вводятся нами в научный оборот.

В качестве важного историографического источника рассматриваются отзывы и рецензии на работы Попова. Оценить вклад ученого в развитие отечественного славяноведения и охарактеризовать методологию возможно только при сравнении положений, содержащихся в его трудах, с идеями его предшественников и современников в России и за рубежом. Для этого привлечена обширная литература, являющаяся историографическим источником.

Выяснению научных интересов Попова помогает каталог его уникальной личной библиотеки, содержавшей редкие книги и комплекты периодики по славистике[24]. Судьбу самой библиотеки, переданной вдовой ученого в МАМЮ в 1903 г., установить не удалось, книги оказались в разных библиотечных фондах[25].

Следующая группа источников – материалы о научной, служебной и общественной деятельности ученого, привлечение которых способствует более объективным представлениям о его личности, об истории создания его работ, об исторических и мировоззренческих взглядах исследователя. Они сохранились в фонде министерства народного просвещения (РГИА, ф. 733) и в фонде Московского университета (ЦИАМ, ф. 418). Это документы Совета университета, протоколы заседаний Совета историко-филологического факультета, научных обществ, действовавших в университете (ЭО ОЛЕАЭ, Археологического общества, ОИДР). Основные документы делопроизводства университета, за исключением протоколов, были опубликованы еще в XIX в. В архивах сохранились послужные списки Н.А. Попова. Наиболее полный формулярный список о службе был составлен самим историком в 1887 г. при обращении в Тверское дворянское депутатское собрание с прошением о записи в родословную книгу Тверской губернии его жены и детей (ГАТО, ф. 645, оп. 1, № 3356).

Особый комплекс материалов составляют документы о деятельности Попова в качестве секретаря Славянского благотворительного комитета, которые после закрытия комитета в 1878 г. были сданы ученым в архив (РГАДА, ф. 1750).

Большая группа материалов о жизни и деятельности Н.А. Попова представлена источниками личного происхождения: воспоминаниями, автобиографией, перепиской и некрологами.

Количество мемуарных произведений о профессоре Попове велико, почти все они опубликованы. Воспоминания оставлены людьми, близко знавшими ученого, часто его учениками и коллегами, много лет проработавшими с ним. Большинство этих мемуарных свидетельств впервые использованы в данной работе. После смерти ученого опубликованы некрологи, имевшие характер мемуаров (нами учтено 18 некрологов).

В ходе исследования удалось выявить несколько автобиографий ученого. Одна из них опубликована в “Памятной книжке МАМЮ” (М., 1890), а неопубликованные материалы выявлены в письмах Попова к чешскому ученому А. Патере и русскому слависту В.И. Ламанскому. Сведения о детских годах, о воспитании будущего ученого и обучении в гимназии сохранились в его личных воспоминаниях, написанных к юбилею Тверской мужской гимназии; их оригинал, записанный писарской рукой, хранится в ГАТО (ф. 11, оп. 1, № 266)[26]. Документы о семье ученого – копии свидетельства о браке с Верой Сергеевной Соловьевой и о рождении детей – также находятся в ГАТО (ф. 645, оп. 1, № 3356).

Значительный источниковый комплекс составляет обширное эпистолярное наследие Попова. Небольшая часть переписки опубликована и  введена в научный оборот[27]. Это письма В. Ягича к Попову, Попова к М.Ф. Раевскому, А.А. Востокову. Частично издана переписка с чешскими учеными и болгарскими деятелями национального освобождения[28].

Все эпистолярные источники можно классифицировать по нескольким разделам. Прежде всего это немногочисленные письма Попова к родным и близким и ответы ему. Сохранилась переписка с родственниками жены – детьми С.М. Соловьева. В отдельную группу нами выделены письма земляков Попова.

 Большую часть переписки составляет корреспонденция деятелей науки и культуры и письма ученого к ним. С некоторыми адресатами он поддерживал связь долгие годы. Письма историка оказались разбросаны по разным фондам, в ходе работы мной выявлено и прочитано несколько сотен писем Попова. Значительный интерес представляют письма Попову из славянских земель, находящиеся, в основном, в его фонде. К сожалению, письма самого историка, находящиеся за рубежом, не удалось изучить, за исключением писем к чеху Адольфе Патере и собрания в архиве Сербской академии наук[29]. Важны письма ученых и писателей с упоминанием работ Попова. Их обнаружено немало, и они впервые вводятся в научный оборот.

Сложность представляло прочтение писем, так как почерк Попова крайне неразборчив, автор имел особенности в написании букв, сокращал слова, использовал иностранную лексику. Зачастую прочитать и разобрать тексты писем ученого было непросто. Зная такую специфику своего почерка, историк часто прибегал к помощи переписчиков, особенно в тех случаях, когда обращался к корреспондентам по делам Славянского комитета. Четкие письма, положенные на бумагу писарской рукой, обращены к членам Академии наук в Санкт-Петербурге.

В целом источниковую базу можно признать вполне репрезентативной. Объем и разнообразие источников позволяют ставить и решать практически все вопросы, которыми традиционно задаются историографы.

Главной особенностью данной работы является то, что ее предметом стало научное творчество ученого-энциклопедиста, слависта-универсала, коих было весьма немного во все времена и во всем мировом славяноведении. Это обстоятельство создавало определенные трудности, особенно на стадии научного синтеза, но и позволило проецировать ход и результаты творчества Н.А. Попова на многогранные аспекты современной ему науки о славянах, на динамику политического, социально-экономического и культурного развития России и славянского мира, на тенденции развития славистики после кончины замечательного ученого.

Отечественная наука накопила значительный материал для создания научных биографий славистов. Написаны биографии О.М. Бодянского, И.И. Срезневского, В.И. Григоровича – деятелей первой волны университетского славяноведения, а также А.А. Майкова, А.Ф. Гильфердинга, В.И. Ламанского, П.А. Ровинского, В.В. Макушева, М.С. Дринова, А.А. Кочубинского – современников и коллег Нила Александровича Попова.

При этом историографами  выработана определенная методика. Обычно биографические очерки открываются анализом периода учебы будущего ученого[30]. Действительно, уровень и формы преподавания, круг общения и многие другие обстоятельства – важные факторы становления ученого-гуманитария. Но их воздействие сопряжено и с активностью самого обучающегося, с индивидуальными качествами его личности.

Узнать и проанализировать восприятие процесса обучения обычно помогают записки самого ученого. В отечественной науке произведения этого жанра рассматриваются как неотъемлемый элемент культуры и заметное явление в историографии. Мемуарные источники часто служат основой для написания биографии ученого, выработалась определенная методика их исследования[31]. Оценивая свое место в науке, ученый пытается определить, кто и каким образом помогал или мешал ему добиться успеха, как формировались его научные интересы и общественно-политические взгляды.

Однако собственные суждения неизбежно отражают действительность весьма односторонне. В этом смысле примечательны “Мои записки для детей моих, а если можно, и для других” С.М. Соловьева, учителя и тестя Попова[32]. Не предназначавшиеся для печати, они глубоко раскрывают и даже обнажают внутренний мир ученого. Соловьев пристрастно вспоминал о своих сложных отношениях с М.П. Погодиным, тогда еще здравствовавшим. При чтении может сложиться  впечатление, что ретроград Погодин – главный противник автора. Но если познакомиться с изданными письмами Соловьева к родителям и Погодину из заграничной командировки в начале 1840-х гг.[33], то такие суждения придется скорректировать. А мемуары других лиц – участников событий внесли бы новые штрихи в освещение этого и подобных сюжетов.

Н.А. Попов не оставил воспоминаний о годах учебы в Московском университете, хотя известно, что он планировал это сделать. Не сохранились и его письма к родным и знакомым времен студенчества. Вспомним, как важны для биографов оказались письма молодого В.О. Ключевского к своему  приятелю П.П. Гвоздеву[34].

Таким образом, поставив вопрос, как и кем формировалось историческое мировоззрение студента Попова, признаем, что специфика источниковой базы влияет на получение развернутого ответа.

Окончив в 1850 г. Тверскую гимназию с высшими отметками по всем предметам, с единственной на курсе золотой медалью и правами на чин XIV класса, Н.А. Попов отправился в Москву[35]. В тот год прием студентов в университеты  был сокращен, и на учебу могли рассчитывать немногие. Попов  был принят  казеннокоштным студентом на 1-е отделение философского факультета Московского университета без особенного испытания, “за отличные успехи и благородное поведение”[36]. Таким образом, в начале самостоятельного жизненного пути ему благоприятствовали два обстоятельства: получение звания потомственного дворянина и собственная активность в приобретении знаний, вознагражденная золотой медалью.

В Московском университете еще свежа была память об управлении Московским учебным округом графа С.Г. Строганова, старавшегося пополнить преподавательский состав новыми силами, талантливыми и глубоко образованными. Современники отмечали, что историко-филологическому факультету особенно повезло в этом отношении[37]. Университет, по словам известного историка К.Н. Бестужева-Рюмина, “…блистал плеядою талантов в разных родах и разных направлениях: Соловьев и Шевырев, Катков и Редькин, Грановский и Крылов, Кавелин и Морошкин, Кудрявцев и Чивилев – что может быть противоположнее по таланту и направлению, по складу ума и характера?”[38] Русскую историю Н.А. Попову читал С.М. Соловьев, выпустивший первый том “Истории России” в 1851 г., а всеобщую историю – Т.Н. Грановский и П.Н. Кудрявцев. У П.М. Леонтьева студенты слушали римскую словесность и классическую древность, Ф.И. Буслаев преподавал сравнительно-историческую грамматику русского языка. По кафедре истории и литературы славянских наречий лекции читал О.М. Бодянский, а историю русской литературы излагал С.П. Шевырев, он же был деканом факультета. На IV курсе студенты слушали лекции юриста В.Н. Лешкова о государственных и губернских учреждениях России.

В год поступления Попова в университет там произошли значительные структурные изменения. В 1850 г. упразднили философский факультет, преобразовав два его отделения в самостоятельные факультеты. При этом словесное отделение превратилось в историко-филологический факультет. Его создание имело в конечном счете глубоко прогрессивное значение, поскольку позволило придать подготовке историко-филологов большую профессиональную направленность и создало условия  для развития внутрифакультетской специализации[39].

Из мемуарных записок Попова об учебе в университете сохранились лишь черновые заметки о Т.Н. Грановском, написанные, видимо, сразу после смерти историка[40]. Это нельзя объяснить недостатком времени: ведь написал же Попов воспоминания об учебе в гимназии, свидетельствующие о хорошей памяти мемуариста. Возможно, он считал, что об истории учреждения и о профессорах как членах этой корпорации должны рассказывать документы, материалы Совета. Попов извлек из архива университета немало документов и часть из них опубликовал. История Московского университета стала важной частью его работ по истории науки.

Может быть, Попов не спешил записывать воспоминания, не желая обидеть своих бывших учителей каким-либо нелестным замечанием. В его гимназических воспоминаниях нет негативных характеристик преподавателей, хотя вряд ли все они были добросовестными учителями. Он писал не столько о том, как преподавали, сколько о заслугах своих учителей, причем интересовался ими и знал о них даже в те годы, когда уехал из Твери. К этой его особенности как бы отстраненного изложения биографического материла еще придется вернуться.

Судя по университетским отчетам, которые изучали еще первые биографы Попова И. Шимко и А. Голомбиовский, студенты историко-филологического факультета серьезно готовились к научной карьере. Не был исключением и Попов. За годы учебы предполагалось подготовить несколько сочинений. На первом курсе Попов по указанию С.П. Шевырева написал работу “О басне вообще и русской в особенности”, на втором -“Эсхил и его трагедия Агамемнон”, на третьем – “Персий и его время”. Шевырев остался доволен работой студента, но вряд ли он мог оказать серьезное влияние на формирование исторических взглядов Попова. О лекциях Шевырева С.М. Соловьев заметил, что тот “богатое содержание умел превратить в ничто, изложение богатых материалов умел сделать нестерпимым для слушателей фразерством и бесталанным проведением известных воззрений”[41]. Однако известны и воспоминания Ф.И. Буслаева, который называл лекции Шевырева “просветительным откровением, дававшим доступ в неисчерпаемые сокровища языка”[42].

Славянские языки и литературу преподавал О.М. Бодянский, первый профессиональный славист в Московском университете. Он же читал лекции по славянской истории, но историю славян преподносил, как правило, в малом объеме – как фон, на котором развивались славянские языки[43]. Правда, Л.П. Лаптева заметила, что если в первое десятилетие профессорства Бодянского “в учебном процессе преобладали языки и “древности” с этнографией, то со второй половины 50-х годов на передний план выходит по существу история славянских народов, которая доводится иногда и до современности”[44]. Однако по измененной программе Попов уже не учился.

В годы его учебы  Бодянский преподавал чешский язык и предлагал студентам переводить “Краледворскую рукопись” по пражскому изданию В. Ганки 1847 г. Оказалось, даже на сфальсифицированном тексте можно хорошо выучить чешский язык: Бодянский остался доволен умением Попова сделать письменный перевод книги Ф. Палацкого “История чешского народа”.

О лекциях Бодянского вспоминал в неопубликованных мемуарах В.И. Герье, учившийся в университете чуть позднее Попова, в 1854-1858 гг.: “Недостаток лекций Бодянского заключался в том, что они не достигали своей цели, не научили нас ни языкам, ни истории, ни литературе славянских народов, за исключением сербских народных песен Вука Караджича. Наиболее важный для нас вопрос – польская литература – осталась нам неизвестной”[45].

Неопубликованные письма Бодянского к Попову не раскрывают каких-либо особых творческих отношений между славистом-филологом и историком-славистом. Можно ли предполагать, что интерес к славистике возник у Попова под влиянием лекций Бодянского, как утверждал В. Сторожев? По крайней мере, слависты не включают Н.А. Попова в число учеников  Бодянского[46].

На формирование научных взглядов молодого человека могли оказать влияние лекции и труды Ф.И. Буслаева, о котором позднее В.О. Ключевский писал: “Профессор растолковывал нам значение языка как исторического источника… уча строению языка и его связи с народным бытом”[47].

Попов, как и его сокурсник Д.И. Иловайский, являлись казеннокоштными воспитанниками и по окончании курса должны были шесть лет отработать по назначению учебного округа. К будущей деятельности их готовил Шевырев. Под его руководством студенты давали примерные уроки ученикам уездных училищ, занятия проходили непосредственно в университете. Попов выбирал для изложения исключительно исторические темы: “Обзор событий в первом периоде русской истории”, “О внешней деятельности Александра Невского и Даниила Галицкого”, “Об отношениях между Россией и Турцией с 1453 г. до последнего времени”[48]. Консультации по этим темам он получал у С.М. Соловьева.

Шевырев проводил также “классические беседы”, на которых читались письменные рефераты. Подготовленный Поповым реферат книги немецкого историка Иоганна Тельфи “Исследования древней и новой истории греков” был настолько удачен, что его опубликовали “Московские ведомости”. Эта была первая публикация Попова, он очень гордился ею и позднее упоминал во всех отчетах и автобиографических заметках. Она читается с интересом даже сегодня. Попов вслед за И. Тельфи аргументировано доказывал, что “в греках нового времени не умерла еще античная Эллада с ее обычаями, языком и нравами”[49]. Статья ставила перед читателем серьезную научную проблему: как соотносится современный этнос со своим древним предшественником? Для русских это была проблема самопознания и возможность получения ответа на вопрос: кто мы – прямые ли потомки древних русичей или новый народ ?

Первая работа Попова оказывается примечательной для нашей темы. Начинающий историк познакомился с мнениями, оценивавшими воздействие переселения славян на Балканы. Его убедила позиция немецких историков, предполагавших сохранение эллинской культуры на Пелопоннесе и после его заселения славянами. Позднее в лекциях по историографии он уделял этой проблеме особое внимание[50]. Статья показывает, что Попов знал греческий оригинал книги Константина Багрянородного “Об управлении империей”, располагал фактами о истории далматинских городов, в частности Дубровника, имел сведения о миссии Кирилла и Мефодия и ее оценках в литературе.

Учась на историко-филологическом факультете, Попов избрал для себя историческую специальность. Ежегодно факультет предлагал студентам тему для конкурсной работы. В 1854 г. для соискании медали была объявлена тема “История вопроса о русской начальной летописи”. Попов победил в конкурсе и был награжден медалью.

Выпуск историко-филологического факультета 1854 г. был невелик –  9 человек, все удостоились степени кандидата. По существовавшей традиции, составлялся список согласно результатам за время обучения. В 1854 г. среди первых четырех кандидатов оказались: Митрофан Павлович Щепкин (1832-1908), будущий деятель московского городского общественного управления, гласный Московской городской думы, профессор политической экономии в Петровской земледельческой академии; Генрих Викентьевич Вызинский, преподававший в университете до 1860 г., специалист по всеобщей истории; Нил Александрович Попов (1833-1891); Дмитрий Иванович Иловайский (1832-1920), будущий автор школьных учебников истории, по которым училась вся Россия вплоть до 1917 г. Даже для Московского университета такой выпуск был редкостью. Интеллектуальная среда благоприятствовала становлению ученого-историка.

Отношения Попова с сокурсниками были ровными, но только об Иловайском Попов написал такие слова: “…мой старый товарищ, однокашник, единственный человек, с которым у меня сохранились отношенья на ты”[51]. О дружеских отношениях между сокурсниками свидетельствует их переписка[52] и совместное участие в заседаниях научных обществ Москвы.

Завершив обучение в университете, Попов остался в Москве преподавателем гимназии, и эта служба не была в тягость. Попов отыскал себе замену, предоставив сослуживцу свои служебные обязанности и свои 14 рублей в месяц, сам же занялся частными уроками и наукой: работал в архивах, писал статьи для газет и журналов[53].

Обсуждение и подготовка социально-экономических реформ в России привели к возобновлению идейной борьбы между западниками и славянофилами. Кипела литературная полемика, завязавшаяся с появлением “Русской беседы”, славянофильского печатного органа, “как только двери, дотоле запертые для мысли, немного растворились”[54]. В центре дискуссии оказались профессора Московского университета. Большинство участников полемики из числа университетских деятелей занимали “западнические” просветительские позиции.

Б.Н. Чичерин запомнил, как в декабре 1856 г. В. Корш сообщил ему, что “он вместе с Любимовым и Нилом Поповым собирается напечатать в “Московских ведомостях” коллективную статью о “Русской беседе”, которая завралась уже через всякую меру.” Статья появилась за подписью Н. Челышевский, “вследствие того, что Нил Попов жил тогда в нумерах Челышева, на Театральной площади”, как писал Чичерин, и печаталась в нескольких номерах газеты[55].

Итак, на раннем этапе творческой деятельности Попов не ориентировался на славянофильскую идейную традицию. Много позднее в лекциях по русской истории он объяснял, что спор славянофилов и представителей историко-юридической школы произошел из-за недоразумения: “Тут спор за эпитет и объектив”[56]. Из контекста лекции ясно, что речь шла о различном толковании типа общины (родовая, соседская или земледельческая). Результаты дискуссии оказались плодотворными для русской науки и развития общественной мысли России.

Оставшись в Москве, Попов продолжал общение с С.М. Соловьевым и по его рекомендации получил в 1857 г. должность адъюнкта по кафедре русской истории в Казанском университете. В это время он определился и с темой магистерской диссертации. Ему предлагалось проанализировать жизнь и творчество русского историка В.Н. Татищева. Диссертацию молодой ученый писал, с точки зрения  С.М. Соловьева, долго: в письме к  С.В. Ешевскому он жаловался: “…что касается до Нила Попова, то с ним дойдет дело у меня до ручной расправы: нет сил какой лентяй”[57].

Однако в Казани адъюнкт Попов не бездельничал. Он разработал и прочитал курс русской истории, в основе которого лежала концепция Соловьева. Историк Д.А. Корсаков, слушавший лекции Попова в те годы, вспоминал, что они “отличались тщательностью фактического изложения и воспитывали в студентах любовь к русской истории и самостоятельные занятия ею”[58].

На кафедре русской истории в Казани Попов сменил профессоров Н.А. Иванова и С.В. Ешевского. Возвращаясь в Москву, он рекомендовал своим преемником бакалавра Духовной академии А.П. Щапова, выпустившего в 1858 г. в Казани монографию “Русский раскол старообрядства”.

В Казани, в рукописном отделе университетской библиотеки, Попов разыскал и затем опубликовал уникальные документы о деятельности стольника Петра Андреевича Толстого, “птенца гнезда Петрова”. Эти публикации позволили в дальнейшем Л.Н. Толстому обращаться к историку для выяснения фактов собственной родословной. Впрочем, дружеские отношения между ними не установились. Летом 1862 г. молодой Попов ухаживал за Соней Берс (Софьей Андреевной Толстой), вызвав чувство ревности у ее будущего супруга[59].

В Казани Попов познакомился со славистом В.И. Григоровичем. Открытый и доброжелательный молодой адъюнкт сумел расположить к себе видного профессора, человека с очень сложным характером[60]. Мог ли Григорович уже в те годы увлечь Попова славянской проблематикой? Этот вопрос закономерен, но не имеет твердого ответа.

С.М. Соловьев, видимо, верил в способности своего ученика и потому, переезжая в Петербург читать лекции по русской истории великим князьям, рекомендовал Попова Совету Московского университета в качестве своего преемника[61].

Учебный год в Московском университете осенью 1860 г. Попов начал в должности адъюнкта по кафедре русской истории, но без степени магистра. Магистерскую диссертацию “В.Н. Татищев и его время” он защитил через год, а 24 ноября 1861 г. был утвержден в степени магистра русской истории[62]. Соловьев брал на себя большую ответственность, рекомендуя Попова без защищенной диссертации; как известно, этого он не сделал по отношению к К.Н. Бестужеву-Рюмину. Совет избрал Попова адъюнктом кафедры русской истории, а Иловайского – адъюнктом кафедры всеобщей истории[63].

Начало нового 1861/62 учебного года ознаменовалось небывалыми в истории Московского университета выступлениями учащихся в защиту своих корпоративных прав и свобод. Именно об этих событиях Б.Н. Чичерин сказал: “В настоящее время в России потребны две вещи: либеральные меры и сильная власть”[64]. Университетское начальство было вынуждено оправдываться перед властями и пыталось успокоить студентов, не доводя дело до суда[65]. Вскоре профессорская корпорация приступила к обсуждению нового университетского устава, надеясь на автономию[66]. Отношение Попова к происходившему установить не удалось. Осенью 1861 г. он был занят подготовкой к защите магистерской диссертации.

Публичный диспут состоялся 15 сентября 1861 г.[67] Официальными оппонентами выступили декан факультета С.М. Соловьев и профессор С.В. Ешевский. Свои возражения предлагали профессора О.М. Бодянский и Ф.М. Дмитриев и адъюнкт Н.С. Тихонравов. О диспуте написал студент Ключевский своему товарищу П.П. Гвоздеву: “Недавно был магистерский диспут Н. Попова, профессора Московского университета. Ешевский был его официальным оппонентом. Я не был сам, но говорили, что он возражал чертовски хорошо. Ну, этот возразить сумеет”[68]. Анонимному корреспонденту “Отечественных записок” не понравились ни научная речь Попова, ни возражения Соловьева: в них он не увидел актуального звучания для современной общественной ситуации[69]. Совет университета имел иное суждение, и Попов получил искомую степень магистра.

Преподавательскую деятельность в Московском университете Попов начал 13 октября 1860 г. вступительной лекцией “По поводу современных вопросов в русской исторической литературе”. По поручению юридического факультета он читал курс по русской истории для студентов-юристов. Полный курс он успел прочитать, видимо, два раза, а уже  летом 1862 г. получил министерское разрешение на учебу за границей для приготовления к профессорскому званию.

Цель поездки полностью соответствовала убеждению, высказанному во вступительной лекции, что “для более полного уяснения главных вопросов русской истории придется обращаться за сравнениями к государственным и общественным отношениям Польши, скандинавских государств, Франции, Германии”.

Завершался период становления ученого-историка, начался новый этап в его научной биографии, положивший основу историко-славистическим исследованиям.

Научные публикации  Попова по истории славян стали появляться после его заграничной командировки. Идея поездки за рубеж  сложилась сразу после магистерской защиты. Это подтверждается “Делом о командировании адъюнкта Попова с научной целью за границу”, начатым 16 октября 1861 г.[70] Подготовка кадров за границей для университетского преподавания становилась в России того времени традицией. Устав 1863 г. предписывал двухгодичную командировку за границу всем лицам, готовящимся к профессорскому званию[71].

И. Шимко и А. Голомбиовский предполагали, что на историко-филологическом факультете университета к 1861 г. усвоился новый взгляд на преподавание русской истории, осознавалась потребность ввести курсы истории славянских народов: “Лишь при этом условии слушатели факультета могли в надлежащей полноте усвоить историю славянского племени и приготовиться к служению общеславянскому делу на ученом или практическом поприще”[72].

Действительно ли с этого времени в Московском университете начинается новый этап в преподавании славянской истории и связан ли он с именем Попова? Изучение истории славистики в Московском университете, проведенное Л.П. Лаптевой и ее учениками, позволяет положительно ответить на поставленные вопросы.

В конце 1850-х гг. профессора Московского университета начали высказывать новые взгляды на преподавание исторических дисциплин. О.М. Бодянский, предлагая разделить историко-филологический факультет, призывал к расширению курса славянской истории: “Новейшие труды по славянской истории писаны большею частию на славянских наречиях. Следовательно, для  исторического отдела необходимо изучение славянской истории, славянских древностей, славянской письменности и славянских наречий. И кому же, как не русским историкам, заняться обработкой славянской истории? Не брать же только у одних иностранцев, у которых мы до сих пор пробивались, и которые упрекают нас за это”[73].

Стоит обратить внимание и на позицию декана С.М. Соловьева. Первый том его “Истории России с древнейших времен” начинался с этнической истории славянских племен, расселившихся по пространствам Русской равнины и встретивших здесь финно-угорское население. Соловьева интересовала новая славянская историческая литература, но обстоятельно познакомиться с ней, как он понимал, можно было только на месте – в Праге, Вене, Белграде. Новейшие публикации биографических материалов Соловьева показывают его желание создать очерк славянской истории. Еще в июле 1843 г. он писал Погодину из Карлсбада: “Я… с восхищением увидел, что впечатления Праги наконец начинают в наших молодых людях пересиливать впечатления Берлина. Прага нужна для Москвы, а Москва для Праги, и оба эти города – два ока миру славянскому”[74]. Возможно, именно Соловьев предложил Попову маршрут заграничной командировки.

Стоит привести суждения А.Н. Пыпина, пытавшегося найти объяснения новому этапу в русском славяноведении: “К 1860-м годам внешние условия значительно изменились; внутренняя жизнь самого русского общества стала свободней; можно было вслух задать себе вопрос, который давно требовал объяснения: в чем же состоит настоящее положение славянства; какого будущего может ожидать его возрождение; в каких отношениях оно должно стать к русскому народу и просвещению и, наоборот, как должно отнестись к славянскому движению русское общество и наконец государство? Общая тема была поставлена уже давно в теориях первых славянофилов, у Киреевского и Хомякова, поставлена в философской форме и должна была быть объяснена и проверена фактами”[75].

Попов отправился именно за такими фактами. План командировки он, скорее всего, обговаривал с Соловьевым и Бодянским. Они могли указать университеты, музеи, библиотеки и архивы, изучение которых пригодилось бы Попову, и дать рекомендательные письма к славянским ученым. Готовясь к командировке, Попов имел возможность прочитать опубликованные отчеты о поездках славистов Срезневского, Бодянского, Григоровича и др.

Из Москвы он выехал в сентябре и направился в Германию, намереваясь прибыть в Гейдельберг к профессору Н.И. Пирогову, который знакомил всех командированных на учебу с расписанием занятий в германских университетах. Выбрав необходимые лекционные курсы, Попов отправился в Берлин и Дрезден, где пробыл почти год. Видимо, летом 1863 г. он перебрался в Прагу, а с ноября занимался в Вене. В феврале 1864 г. через Пешт он отправился в сербские земли, побывав в Нови Саде, Карловцах и Белграде. Летом Попов посетил Любляну и Загреб, оттуда выехал в Молдавию, Валахию, Болгарию и Боснию, а в сентябре, аккуратно в срок, через Берлин вернулся в Москву.

Для выяснения сведений о пребывании Попова в славянских странах можно воспользоваться его перепиской за эти годы (в частности, с чешским ученым Адольфом Патерой, хранящейся в Чехии). Дополнительная информация извлекается из трудов самого Попова и из биографий тех ученых, которые находились в подобной командировке одновременно с Поповым или в близкие годы. Так, с учеными целями в славянских землях побывали И.С. Аксаков (1860), П.А. Лавровский (1859-1860), А.Н. Пыпин (1858-1862), М.П. Петровский (1861-1863), В.И. Ламанский (1862-1864), В.Г. Васильевский (1862-1864).

За границей Попов встречался со своим сверстником М.П. Петровским (1833-1912), которого знал еще по Казани[76]. Что касается общения с В.И. Ламанским, то вряд ли оно было длительным. В письмах Ламанского к родным имя Попова не встречается[77]. Но свидетельства Ламанского и других славистов позволяют восстановить общую картину славянской жизни, какой ее мог видеть и Нил Александрович.

Оказавшись в Праге, Вене, Загребе и Белграде, Попов почувствовал атмосферу напряженной политической борьбы. Австрийская империя переживала ситуацию установления буржуазного правопорядка и конституционной монархии. На политическую арену вышли многочисленные партии, порой с противоположными национальными программами. Молодому русскому ученому было над чем задуматься, если вспомнить о событиях в пореформенной России и о подавленном самодержавием восстании в Польше.

В России мысль о федерализме даже не допускалась, в то время как в Австрии ее пропагандировали многие политические деятели. Попов стремился познакомиться с разными суждениями, увидеть весь спектр национальных движений. В  Праге, посещая политический клуб чешской буржуазии “Мещанская беседа”, он встречался с деятелями разных партий, редакторами газет, учеными. Здесь он установил знакомство с Ф.Л. Ригером, Ф.А. Браунером, Ю. Грегром, И. Гамерником, И. Ранком, А.Я. Вртятко, В. Зеленым, М. Гатталой, К.Я. Эрбеном, И. Калоусеком. В дальнейшем все они станут его корреспондентами, и Попов сохранит их письма в своем личном архиве.

В Чехии в эти годы были сильны русофильские настроения[78]. В большой привязанности части чехов к России Попов мог убедиться, общаясь с А. Патерой и его семьей. Патера был всего на три года моложе Попова. Жизнерадостный и общительный, он был готов оказать услугу  каждому русскому, появившемуся в Праге. В.И. Ламанский писал родным летом 1862 г.: “Другой мой самый близкий знакомец и приятель, молодой чех, лет 23, только что ныне сдающий экзамен в университет… На этого Патеру надо возлагать большие надежды, из него может выйти нечто в роде Шафарика. Он знает и говорит по-русски, как не многие из наших немцев. Трудно Вам описать его ласки и предупредительность”[79]. Такие же впечатления от общения с Патерой вынес и Попов.

О почтительном отношении к русским в Праге сообщали в отчетах министерству и другие командированные[80].

В Вене Попов впервые познакомился с протоиереем М.Ф. Раевским, зарубежным представителем Славянского благотворительного комитета. С ним у историка навсегда установились деловые и дружественные отношения, зафиксированные в многочисленных письмах[81].

Пребывание в Вене оказало сильное впечатление на Попова. Он писал Патере: “Кто не может путешествовать по славянским землям, тот (надо сознаться) найдет в Вене и все книжные пособия в императорской или университетской библиотеках, и всевозможных славян с их спорами, жалобами, надеждами, хвастовствами, слабостями и достоинствами. У меня наиболее знакомых между словаками; затем идут сербы; далее хорваты, наконец русины и булгары”[82].

Правда, в Вене Попов не успел застать в живых зачинателя сербского национального Возрождения Вука Стефановича Караджича. В письме к Патере 13 февраля 1864 г. он написал: “Сегодня мы хоронили Вука Караджича”. Поминальные речи и опубликованные некрологи наверняка  запомнились молодому историку. В дальнейшем он не раз обратится к жизни и творчеству Караджича, станет первым в России издателем и хранителем его писем.

В Белграде, где Попов провел май-июль 1864 г., он завязал контакты с сербскими учеными и политическим деятелями Й. Ристичем, А. Хаджичем, А. Васильевичем, М. Миличевичем, П. Сречковичем. Они надолго станут его друзьями, переводчиками его книг на сербский язык, корреспондентами и героями его историко-биографических очерков.

П.А. Кулаковский, преподававший в Сербии в конце 1870-х гг. по рекомендациям Попова, вспоминал, что “живая, общительная натура Попова создавала ему массу знакомых и друзей, и долго после, через десять лет, молодые слависты, посещавшие эти места, должны были выслушивать запросы о Попове и могли слышать характерные рассказы о его посещении, поездках, приемах работы”[83]. Сам Попов вспоминал, что ему удалось поработать в архиве и библиотеке, получить копии документов, хранящихся в частных коллекциях и не известных даже сербским историкам, он также “имел случай войти в довольно обширные связи с местными учеными и литераторами”[84]

Таким образом, за два года, проведенных за границей, Попов приобрел новые знания о политической и культурной жизни в Австрийской империи и начал ориентироваться в разнообразных националистических течениях – как среди славян, так и среди венгров.

Хорошее знание славянской жизни и умение писать публицистические заметки стали известны И.С. Аксакову, который предложил Попову вести в “Современной летописи” раздел “Славянская хроника”, где тот начал знакомить читателей со славянами, их бытом, положением, выдающимися деятелями.

Важным зарубежным приобретением историка стало его личное книжное собрание, начало которому было положено в Праге и Вене. Славянская библиотека Попова считалась лучшим собранием в Москве, а может, и в России в 1880-е гг. О ее составе и значимости рассказывает “Дело департамента народного просвещения о приобретении библиотеки покойного профессора Н.А. Попова”, начатое 10 апреля 1895 г., “Каталог библиотеки”, которую вдова ученого Вера Сергеевна пожертвовала Московскому архиву министерства юстиции, а также воспоминания учеников Попова,  постоянно имевших доступ к библиотеке[85]. Уникальность ее состояла не в том, что она содержала несколько тысяч книг, а в том, что в ней имелись полные комплекты журналов и альманахов на всех славянских языках, а также на румынском, итальянском, немецком, новогреческом.

Славист П. Сырку, привлеченный Департаментом народного просвещения в качестве эксперта для оценки стоимости библиотеки, писал: “Издания, составляющие эту коллекцию… для историка имеют безусловную важность, которая увеличивается еще и тем обстоятельством, что многие из этих изданий нельзя нигде найти, их нет в местах, где они вышли, хотя бы за большие деньги”.

В письме к Патере из Вены Попов писал: “Если книги и брошюры я буду скупать и впредь в такой же прогрессии, то даст Бог, меня скоро посадят за долги в яму”[86]. Многие славянские ученые оказывали ему неоценимые услуги по пересылке книг, что иногда было непросто по причине почтовой цензуры. Московские библиотеки в то время имели мало книг по славистике, и личные собрания Бодянского и Попова оказались очень необходимыми для обучения студентов.

Итак, заграничная поездка оказалась успешной. Попов определил круг проблем, которыми ему следовало заниматься: история Сербии в новое время, история Галиции и русин как коренного населения, этнография народов Австрийской империи. Он полностью отказался от занятий древней славянской историей и филологических занятий. Фактически после командировки в Москву вернулся историк-славист, и университет получил такого специалиста впервые.

Любопытны в связи с этим воспоминания ученика Попова А.А. Кочубинского: “Я был на третьем курсе, когда в нашей словесной аудитории появился молодой профессор истории. Уже один его внешний вид останавливал внимание наше, студентов: доброе лицо, приветливая улыбка и огромное бородище, как у Онуфрия Пермского. Но особенно поражал нас необыкновенно либеральный костюм нового нашего профессора: среди синих вицмундиров его серенький пиджак резко бросался в глаза: ясно, что перед нами свежий выходец из-за рубежа, в известном смысле с душою чисто геттингенской”.

Непосредственное ознакомление Попова с Западом породило в его душе чувство неудовлетворенности идеями и славянофилов, и западников. Вернувшись в Москву, он стремился к живой деятельности, профессорской кафедры ему явно не хватало. Вот почему он вскоре вступил в только что созданные научные общества при университете.

Судя по формулярному списку о службе, составленному в 1887 г., Попов был избран 8 декабря 1865 г. в непременные члены Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете, 20 марта 1866 г. – в действительные члены Московского археологического общества. С деятельностью в этих обществах и связаны основные исследования Попова по культуре и истории славянских народов.

Не менее важным для научной биографии Попова стало его активное участие в Славянском благотворительном комитете в Москве, сыгравшем колоссальную роль в развитии российско-славянских общественных, политических и культурных связей. Вступив в комитет в 1867 г. и будучи избран его секретарем, Попов оставался в этом качестве вплоть до закрытия комитета в 1878 г., став его первым историком, собирателем и хранителем архива.

Владимир Соловьев писал: “…когда  на Балканах  начались серьезные потрясения и в России возникли стремления помочь югославянам, те самые славянские комитеты, над которыми года два перед тем покойный Катков в качестве реального политика издевался как над пустою затеею “старца Погодина и его молодого друга Нила Попова”, вдруг выросли и стали руководящею общественною силою и увлекли за собою самого Каткова в числе прочих”[87].

Основным  местом службы Попова была профессорская кафедра в Московском университете, он – ученик С.М. Соловьева, старший коллега В.О. Ключевского. Логично предположить, что именно через Попова в ту пору на кафедре реализовывалась преемственность в преподавании русской истории. Его научные взгляды возникли и развивались в постоянном контакте со студенческой аудиторией.

Но как раз преподавательская и научно-организаторская деятельность Попова оказалась вне поле зрения исследователей[88]. Разрозненные свидетельства в мемуарной литературе о его профессорских занятиях фрагментарны и нередко субъективны. Основные же факты по этой теме отражены в его личном архиве, в архиве Московского университета и в опубликованных факультетских отчетах. О содержании и структуре лекционного курса можно судить по сохранившимся литографическим курсам и публикациям самого автора. Таким образом, источниковая основа для формирования представлений о преподавательской деятельности профессора Н.А. Попова вполне достаточна.

Эта деятельность началась с осени 1860 г. Первую лекцию Попов прочитал перед студентами 13 октября 1860 г., а последнюю – в 1888 г. Таким образом, служба в университете составила почти 30 лет. Если учесть годы  учебы, то окажется, что вся творческая жизнь Попова связана с Московским университетом.

Тексты первых лекций по русской истории не сохранились, но представления молодого преподавателя о курсе, о предмете и задачах истории сформулированы во вступительной лекции “По поводу современных вопросов в русской исторической литературе”[89]. Она состояла из нескольких частей. В первой лектор объяснял истоки русской исторической литературы: “Многие из современных вопросов неразрешенных ведут свое начало издалека… Как народная былина, как местная легенда, как рассказ летописца, как слово о деяниях богатыря князя или отшельника пустынника, она началась вместе с раннею эпохой русской жизни… Но как попытка сознательной, критической обработки всех этих данных, она относится лишь к эпохе, последовавшей за реформой Петра. И наконец… как наука, стремящаяся уяснить те законы, по которым раскрывается наше государство, общественный и частный быт, она ведет свое начало только с первой четверти настоящего столетия”. Таким образом, Попов выделял три этапа в становлении русской историографии, не пользуясь этим термином в современном его понимании. “Русская историческая литература” у него –  понятие, идентичное термину “историография”.

Обозначив свое понимание этапов русской историографии, лектор попытался найти между ними связь: “Долго росла наша историческая литература под этим тройным влиянием: жизненных условий, характера изучаемых материалов и теоретических требований науки”. Попов решил проследить, как проявлялись названные условия, на примере жизни и творчества В.Н. Татищева, которые ему были хорошо известны: работа над магистерской диссертацией подходила к концу. По его мнению, “История Российская” Татищева вышла в свет только в царствование Екатерины потому, что русское общество середины XVIII в. не нуждалось в описании собственного прошлого.

Успех сочинения Н.М. Карамзина он напрямую связал с “условиями тогдашней жизни”: “Русские познакомились с политическим, общественным и частным бытом европейских государств… и невольно должны были обратиться к более серьезному изучению собственной жизни”. Однако, считал лектор, сочинение Карамзина не отвечало “теоретическим требованиям науки” (по Попову, третьему элементу).

Проблема применения “характера изучаемых материалов” возникла позднее, остро ее поставили историки-скептики. Преодолев недоверие к летописным свидетельствам, русская наука в лице историко-юридической школы “приступила наконец к  решению существенных вопросов”. С появлением новой школы “внимание было сосредоточено на вопросе о характере элементов русской истории, о их взаимных отношениях и степени того участия, которые они принимали в создании политических форм нашей жизни “.

На этом заканчивалась первая часть лекции. Теперь следовало объяснить задачи курса, вытекавшие из вопросов, сформулированных предшественниками. Попов намеревался раскрыть студентам развитие русской жизни, начиная с XVII столетия и в первые 30 лет XVIII в. По его убеждению, сочетание славянского, германского и византийского элементов к тому времени исчерпало себя, русскому обществу требовались реформы, которые и провел Петр Великий. Лектор обещал студентам “сочетать в общем изложении все три стороны исторической жизни нашей: государственную, общественную и частную”.

В третьей части лекции он объяснял особенности русской жизни в XVII в., называя это время переходной эпохой от средневековой жизни к новой. Попов предостерегал слушателей, что этот период еще мало изучен, так как “огромные архивные склады наши покрыты пылью”.

Итак, лектор попытался сформулировать методологию курса, обозначить его хронологические рамки, оценить труды  предшественников. Не называя имени С.М. Соловьева, лектор ясно давал понять, что будет придерживаться его концепции русской истории, и обращался к слушателям: “При нынешнем состоянии науки я считаю вполне дозволительным самостоятельные суждения лишь по ознакомлении Вас с мнениями уже существующими”. Но мнений историков о начале XVIII века имелось немного, факты истории России этого периода оставались мало известны науке. Лишь в 1860 г. “исторический период, дозволенный для научных разысканий и публикаций”, был продлен до смерти Петра Великого[90]. Сам Соловьев еще только приступал к систематическому изложению событий XVIII столетия, однако Попов спешил за своим учителем.

Лекция заканчивалась эмоциональной тирадой из О. Тьерри, явно рассчитанной на молодых слушателей: “Национальная история есть общее достояние всех людей одной и той же страны, она есть часть того нравственного наследия, которое передается каждым поколением сменяющему его… Откуда мы пошли? Куда идем? Эти два великих вопроса занимают теперь нас в одинаковой степени”.

До нашего времени не сохранились тексты лекций Попова ранее 1878 г., но на основе публикации в “Московских ведомостях” можно реконструировать предмет и задачи всего курса, а также его структуру. Именно здесь Попов показал себя сторонником методологических и теоретических воззрений Соловьева как основателя государственной школы и выступил как ее первый историограф.

С осени 1864 г. он возобновил чтение лекций в Московском университете, приступил к разработке новых курсов и к публикации статей и рецензий в журналах. Написанное и сделанное им с 1864 г. чрезвычайно разнообразно и объемно.

Университетский устав 1863 г. утвердил перечень предметов историко-филологической подготовки. В нем сохранились курсы всеобщей и русской истории, но за пределами перечня  факультетам предоставлялось право вводить, в соответствии с потребностями и местными условиями, и другие учебные предметы. В качестве возможного нового курса предполагалось чтение лекций по истории славянских народов[91]. В Московском университете, как писал сам Попов, было принято решение, по которому “с 1863 г. история славянских народов и государств отделена от кафедры филологической и соединена с кафедрами всеобщей и русской истории”[92].

В письме в Прагу  к А. Патере от 22 декабря 1864 г. Попов писал: “В будущем академическом году я хочу читать курс русских древностей сравнительно со славянскими, а в 1867 г. попробую себя на курсе славянского права”[93], однако жизнь внесла коррективы. Коллега Попова С.В. Ешевский заболел и не читал лекций целый год, а в мае 1865 г. он скончался. В.И. Герье, магистр всеобщей истории, находился  в заграничной командировке. Таким образом, все исторические дисциплины должны были читать профессор Соловьев и доцент Попов. Попову предложили открыть новый комбинированный курс по русской и всеобщей истории. По воспоминаниям А.А. Кочубинского, он читал лекции по истории Средней Европы, то есть тех земель, в которых бывал в 1862-1864 гг. Сокурсник Кочубинского Н.Г. Высотский также запомнил эти лекции: “У Попова была огромная библиотека, которая тщательно им пополнялась; библиографические его сведения были поразительны и памятью он обладал выдающеюся. И вот все это вместе взятое отразилось на его лекциях. Содержание лекций бралось из различных книг, бывших в распоряжении профессора, но все это скраивалось и сшивалось довольно ловко”[94].

Начинающему лектору приходилось много работать, так как в России прежде австрийской историей не занимались. Благодаря собранной библиотеке Попов сумел подготовить и опубликовать на протяжении 1864-1867 гг. исследования по истории польского народа, австрийских сербов, русин. Он писал А. Патере, что желает “изучать: из древней истории славян только их право; из новой – политическую и административную жизнь от Марии Терезии, а всего более от Венского конгресса… Я не археолог, не филолог, не библиоман, но люблю только историю новую и древнее право”[95].

Итак, факты славянской истории использовались Поповым как сравнительный материал в лекционных курсах по всеобщей и русской истории. Конспекты курса всеобщей истории в личном архиве историка не обнаружены. Конспекты по древней и новой русской истории имеются в студенческих записях за 1878-1882 акад. г.[96] Судя по программе и конспекту лекций курса древней русской истории, составленной для студентов 2 курса в 1878/79 акад. г. и сохранившейся в литографическом издании, освещались следующие вопросы из славянской истории: “Доисторический быт народов славянской семьи, средства и методы изучения древнего периода в истории славянских народов, восточные славяне и их быт перед призванием варягов”. В 5 лекциях из 38 лектор объяснял историю славян.

В конспекте лекций по русской истории, хранящемся в фонде В.О. Ключевского и не имеющем даты, лекции 2 и 3 полностью посвящены анализу славянской истории, причем в лекции 3 рассматривались причины возникновения государства у славян[97]. В лекции 8 описывались особенности государственного развития Польши. Подробно лектор останавливался на географической характеристике земель, осваиваемых славянами-поляками, показывал изменения общественной жизни славян в связи с миграциями немцев, евреев и унией с Литвой. Лекции 11 и 12 посвящены истории Малороссии и роли в ней Православной Церкви. Эпиграфом к лекционному курсу русской истории Попова можно считать его слова: “История России начинается со славян”[98]. Почти такая же структура сохранялась и дальше, как видно по конспектам лекционных курсов 1881/82 и 1882/83 гг.

В 1872 г. последовало распоряжение министерства народного просвещения, чтобы студенты исторического факультета были разделены по специальностям: древне-классическая филология, славяно-русская филология, исторические науки. В Московском университете такое разделение было введено двумя годами прежде, но специализация начиналась только после третьего курса[99]. Семинарий по русской истории вели параллельно по группам профессора Соловьев и Попов. Число записавшихся на семинарий составляло 5-7 человек, но были годы, когда на занятия приходили 2-3 человека[100]. Н.И. Кареев вспоминал случай на семинарии, руководимом тестем-ректором и зятем-деканом, когда его реферат о судебниках Иванов III и IV слушали только  ректор,  декан и попечитель округа[101].

Об этих семинариях И. Шимко и А. Голомбиовский, учившиеся в начале 1880-х гг., вспоминали: “Задача состояла или в простом ознакомлении с каким-либо отделом и представлении о том письменного отчета, или в более детальной разработке вопроса по собраниям актов и на основании данных литературы”[102]. Авторы воспоминаний припоминали и темы рефератов: “О кн. А.М. Курбском, о казнях в древней Руси и, как один из лучших, об Иоакимовской летописи”[103]. Профессор подробно разбирал прочитанный реферат, привлекая к разговору студентов, которых поражало его обширное знакомство с русской исторической литературой.

С осени 1879 г., после смерти С.М. Соловьева, вторым штатным преподавателем по кафедре русской истории стал при поддержке Попова избранный в доценты В.О. Ключевский[104]. Воспользовавшись его приходом, Попов открыл новый курс истории южных славян, продолжая читать лекции по русской истории на II, а затем на IV курсе [105]. О чтении курса по истории славян он беспокоился давно. Так, в ходе работы министерской комиссии в Московском университете в 1875 г. Попов публично высказался “за отнесение курсов истории славянских государств и народов к кафедре русской истории”[106].

С 1880 г. для специалистов исторического и славяно-русского отделений Попов начал читать историю славянских народов. В письме к своему ученику П.А. Кулаковскому 27 апреля 1882 г. он писал: “В будущем году мне в третий раз придётся читать специалистам историю славянских народов”[107]. Порядок преподавания отечественной и славянской истории в 1882-1886 гг. записали ученики Попова: “На первых двух общих курсах профессор читал лекции, посвященные обзору древней и новой  русской истории, а со студентами исторического отделения вел семинарий; история славянских народов преподавалась III и IV курсам того отделения и славяно-русского”. В 1882/1883 учебном году были изложены “обзор современной исторической литературы о славянах, историко-географический очерк стран, которые они занимали в средние века, политическая и внутренняя история их до конца ХIV в. В 1883/1884 году курс этот продолжался до новейших времен, со включением в него специального обзора польской, чешской и южнославянской историографии с ее возникновения до ХVII в.” [108]

В осеннем семестре 1886 г. Попов читал 2 часа лекций по истории южных славян и 1 час лекций по историографии. Русскую историю в тот год читали В.О. Ключевский и П.Н. Милюков. В весеннем семестре 1887 г. он вел лекции по истории западных славян и историографии (всего 4 часа)[109]. Новый учебный план заменял семинарии практическими упражнениями по древним языкам. В условиях сокращения специальных исторических дисциплин разработанный Поповым курс по славянской историографии был новым и необходимым для подготовки специалистов. М.С. Дринов приступил к чтению курса в Харьковском университете только в 1890-е гг.[110]

Университетский устав 1884 г. постановил, что каждый факультет составляет учебные планы и представляет на утверждение в министерство народного просвещения. Эти планы и программы предполагалось опубликовать. Попов предложил свою программу и беспокоился о ее публикации, что видно из письма А.Ф. Бычкову от 2 октября 1888 г.: “В печатной программе… комиссий  историко-филологических по предмету истории славянских народов (а эту программу составил я) есть верная опечатка: славянские письмена и земли в период римского владычества… Какие письмена у славян до падения Западной Римской империи?… Считаю долгом обратить на ошибку Ваше внимание “[111].

Конспекты курсов “История южных славян” и “Историография”, прочитанные Поповым в осеннем семестре 1886 г., и их программы сохранились в студенческой записи[112]. Официально курсы назывались “История югославянских народов” и “Югославянская историография”[113]. По невыясненным причинам они оказались вне поле зрения отечественных славистов, поэтому программа курса опубликована мной в специальной работе[114]. О курсе по истории и историографии западных славян, прочитанном для студентов 2 курса,  известно только по университетским документам[115].

Обратимся к анализу лекций по южным славянам, учитывая, что мы имеем дело только со студенческой записью[116]. В 1886 г. курс истории состоял из 23 лекций и охватывал прошлое славян от древности до Берлинского конгресса 1878 г. Под “историографией” Попов понимал весь комплекс исторических источников и трудов ученых. Такого же суждения придерживался и К.Н. Бестужев-Рюмин”[117]. Из 8 разделов курса 5 относились, если применить современную терминологию, к источниковедению и 3 – к историографии. Эти лекции дополняли факты истории славян, поэтому рассмотрим оба курса вместе.

Первая лекция “Древнейшая история славян” начиналась с разъяснения научных гипотез о прародине, внешней культуре и религии арийцев. Лектор объяснял причины “распадения арийской расы на отдельные ветви” и говорил о миграциях кельтов, италийцев, иранцев, германцев, литвы и славян. Он придерживался теории об этническом единстве славян и литовцев, основанной на данных лингвистики[118]. Далее в конспекте записана информация о древнейших названиях славян (венеды, анты) и их быте по лингвистическим данным.

Конкретизировать научные знания должна была специальная лекция в курсе “Историография”, названная “Источники древней истории славян” и предвосхищавшаяся замечанием, что “славянская историография с научным направлением – явление новое. Древняя же история славян представляет богатую письменность, но летописный отдел в ней очень слаб; богат и важен отдел юридический (множество законодательных памятников)”.

Источники древнейшего периода славянской истории классифицировались так: легендарная поэзия (былины, песни, сказки); обычное право; изучение мифов; “язык в названиях народных, племенных земель и местностей, этнографическая и топонимическая номенклатура”; вещественные памятники. Каждый раздел сопровождался суждениями ученых-славистов. Рассуждая о народной поэзии, лектор называл книгу А.Н. Афанасьева “Поэтический взгляд славян на природу”, приводил мнение В. Ягича о ней, цитировал исследование словенского ученого Г. Крека “Введение в  историю славянских литератур”. Профессор предостерегал слушателей: “Ни в одной области исторического исследования не встречается так часто произвольных догадок, как в вопросе об этнографическом характере памятника. Тут необходимо обратить внимание на форму произведения”. Он подчеркивал, что “важно знать, как сам народ относится к преданию… нельзя забывать, что народная поэзия возникает с самим народом, с его колыбели”, и в заключении говорил, что “в народной поэзии следует искать не факты, события, а верования, мировоззрения, понятие народа”.

Следующая лекция в курсе “История” посвящалась проблеме славянских миграций и расселению славян на Балканах и начиналась подробной географической характеристикой земель, вновь освоенных славянами, причем природно-климатическими условиями объяснялись и изменения в общественном устройстве славян: “Большая часть нагорных местностей Балкан неплодородна, оттого жители их занимались скотоводством, звероловством и разными промыслами. Дробление привело к мелким союзам, отсюда явились родовые общины (задруга) или же на юго-западе – родовые колена (или Фисы)”.

Историография этого вопроса выносилась на специальное обсуждение, ей была посвящена лекция “Литература вопроса о заселении славянами Балканского полуострова”. Здесь профессор очень обстоятельно рассматривал взгляды ученых на балканскую этническую картину. С 1820-х гг. развернулась дискуссия, начатая мюнхенским историком Ф. Фальмерайером, предположившим, что эллины на Балканах совершенно исчезли, а новые греки – потомки “всех других народов, принявших византийскую цивилизацию”. По его мнению, в этнической истории греков значительной должна быть роль славянского элемента. Попов констатировал, что с тех пор в науке появилось выражение “греко-славянский мир”, и объяснял студентам его сущность, опираясь на разыскания Е. Копитара, Ф. Миклошича, М. Дринова, Г. Финлея и др. В лекции он придерживался мнения М. Дринова о славянском заселении Балкан с III в. В то же время, события VI-VII вв. излагались с опорой на сведения византийских историков, использовались выводы молодого в то время слависта М.И. Соколова[119].

Далее в курсе “История” выделялся вопрос о взаимоотношениях славян с кочевниками: гуннами, аварами, булгарами. Профессор объяснял современные взгляды ученых на этническую историю гуннов и протоболгар, цитировал отечественных и зарубежных ученых.

 Специальная лекция посвящалась особенностям развития Византийской империи, подчеркивался ее полиэтничный характер: “…здесь национальности почти не имели никакого значения”. Обращалось внимание студентов на централизованный характер власти, специфику военной организации, дипломатии, финансов, на роль церкви.

В седьмой лекции курса “История” Попов описывал этапы складывания государственных отношений у южных славян. Записи конспекта свидетельствуют, что здесь он применял родовую теорию С.М. Соловьева. Его схема проста: семьи разрастались, образовывали роды, затем родовая связь слабела, родовую жизнь заменило “общее сожительство, основанное на общих интересах – задруга”. Переселяясь, славяне создавали новые поселения, составлявшие племенные союзы. Земля племени называлась жупа, а его глава – жупан. У всех славян имелось собрание старейшин, избирались племенные вожди, у племени был свой град для защиты от неприятеля. В дальнейшем из племенных союзов создавалось государство. Схема рассматривалась на примере создания болгарского, хорватского и сербского государств.

Трудно сказать, насколько подробно лектор сообщал о христианизации славян, но в конспекте упоминался болгарский хан Борис и его письмо к папе римскому  Николаю II, рассказывались биографии Кирилла и Мефодия, обращалось внимание на первые славянские памятники письменности. Вопрос об изобретении славянской письменности рассматривался особо в историографическом курсе. Судя по записи в конспекте, профессор говорил следующее. Первоначально славяне, как упоминал черноризец Храбр, употребляли черты и резы. Попов допускал употребление славянами греческих букв. Об изобретении Кирилла и Мефодия он сообщал два бытовавших в то время в науке мнения: Кирилл усовершенствовал и дополнил греческий алфавит; Кирилл составил глаголицу, а кириллицу изобрел Климент. Называл профессор и “среднее мнение – Кирилл изобрел, а Климент усовершенствовал алфавит”. О глаголическом письме, сохранившемся в Далмации, Попов рассказывал в лекции по истории Хорватии.

Две лекции посвящены истории Болгарии XI-XII вв., акцентировалось внимание студентов на учении богомилов и его влиянии на культуру болгар. Вопрос о “быте болгарского народа” выносился на экзамен. Под “бытом” подразумевалось политическое и социальное устройство: верховная власть, администрация, земское управление, законодательство, бояре, духовенство, поселяне. В курсе “Историография” особо рассматривалась “юридическая письменность болгар”, давалась источниковедческая характеристика законнику Крума, подробно рассматривался Номоканон (Закон судный людям), составленный при Симеоне, приводились суждения историков права, сопоставлявших югославянские и русские редакции.

История словенцев и хорватов в XI-XIII вв. излагалась в одной лекции: сообщались факты политической истории, обращалось внимание на усиление “немецкого элемента”, ставился вопрос о роли Венгерского королевства в судьбах южного славянства и галицких земель.

Три лекции профессор отводил истории средневековой Сербии. Он подробно характеризовал сербские княжества до их объединения Неманичами в XII в., объяснял причины, препятствовавшие объединению, разъяснял вопрос о порядке престолонаследия в Сербии.

Отдельная лекция посвящена разбору статей “Законника” Стефана Душана. Опираясь на этот источник, профессор разъяснял церковные и светские формы землевладения, рассматривал пронию как условную земельную собственность, рассказывал о сословном устройстве сербского государства, о государственных и земских повинностях, торговом, военном, гражданском и уголовном праве. Источниковедческая характеристика памятника и история его публикации излагались в курсе югославянской историографии, в лекции “Исторические и юридические памятники древнесербского языка”, где анализировались агиографические памятники, летописи, юридическая письменность, освещалась история публикации сербских письменных источников. По сути Попов прочитал спецкурс по средневековой истории Сербии, опираясь на обширную историографическую традицию.

В курсе “История” нет лекции по Боснии, но факты политической истории применительно к юридическим документам излагались в курсе “Историография” (лекция 7). К разряду юридических документов относились грамоты (повели) боснийских правителей с Дубровником.

Истории города-государства Дубровника Попов не уделил отдельной лекции, но некоторые сведения сообщал. Законодательные памятники городской коммуны (Статут 1272 г. и Реформации) анализировались в лекции 8 курса “Историография”. О дубровницкой поэзии и итальянском влиянии на нее, о народной поэзии Далмации он говорил в лекции “История хорватов после Могачской битвы”. В конспекте есть указания, что подробности о далматинской литературе следует искать в книге А.Н. Пыпина “Славянские литературы”.

Истории хорватского народа в средние века отводилась специальная лекция. В ней рассматривались родовые области – жупы, более крупные объединения – comitates, условия возникновения городов, отмечалось итальянское и немецкое влияние. Попов объяснял особенности складывания феодальной системы в Хорватии, показывал полномочия князя и его отношения с народным собранием, выяснял права племичей и низшего сословия, подробно разъяснял соотношение норм обычного права и официального судопроизводства. С этой целью анализировались Винодольский и Полицкий статуты XIII-XIV вв.

Лекция 17 рассматривала историю турецких завоеваний на Балканах и государственное устройство Османской империи: султан, визири, диван, областное управление; войско, флот; судебная власть; великий муфтий; финансовое устройство. Следующая лекция посвящена положению славян в XVI-XVIII вв. В ней обращалось внимание на исламизацию христианского населения, на бесправное положение райи, описывались “элементы, отстаивавшие славянскую народность”: ускоки, гайдуки и черногорцы. Здесь впервые говорилось о союзе черногорцев с Россией при Петре I.

Далее лектор выделял тему” Сербы в Австро-Венгрии”, излагая следующие вопросы: первые движения  сербской народности; положение сербов при Марии Терезии и Леопольде II; общественные элементы, игравшие главную роль среди сербов в Австро-Венгрии; сербские городские общины; организация Военной границы. Профессор предлагал студентам прочитать его работы по истории австрийских сербов и о переселении сербов в Россию.

Лекция “История хорватов после Могачской битвы” излагалась по такому плану: попытки Габсбургов распространить свою власть и имперскую централизацию в хорватских землях; литература хорватская; литературные пробуждения в Далмации. В ней Попов очень подробно говорил о хорватских историках, писателях и публицистах, особо останавливался на деятельности Юрия Крижанича, подчеркивая, что он “первый старался увлечь Россию в славянскую политику”.

В двух последних лекциях описывалось положение балканских славян в конце XVIII в., выяснялись причины слабости Порты, говорилось о восстании сербов под руководством Кара-Георгия и Милоша Обреновича, рекомендовалась книга Попова “Россия и Сербия”. Лектор разъяснял отношение европейской дипломатии к турецким христианам, излагал историю Сербии с 1830 г., давал характеристику Черногории, Болгарии, Боснии и хорватским землям в ХIХ в. Выделялся вопрос о событиях 1848-1849 гг., но без понятия “революция”. Изложение политической истории заканчивалось 1878 г.

В курсе “Историография” интересна лекция 4 – “Южнославянская историография”. Конспект начинался так: “Южнославянская историография не богата специальными исследованиями и не представляет ни одного цельного сочинения по истории славянской народности во всей полноте, за исключением хорватов. Умственная деятельность южных славян моложе, чем у северных и восточных их соплеменников”. Затем лектор сообщал об издании словенцами “Згодовины словенского народу”, рекомендовалось трехтомное  сочинение А. Димитца “История Крайны с древнейших времен до 1813 г.”, изданное на немецком языке в 1874-1875 гг.

Кратко представлена в конспекте информация о сербской историографии. Попов назвал неудачей попытки М. Медаковича и Н. Крстича создать обобщающий труд. Его суждение совпадает с позицией  чешского историка К. Иречека, писавшего: “XIX в. не принес ни одного большого национального труда, какие были созданы по русской истории от Карамзина до Соловьева”[120]. В лекции есть материал о деятельности Сербского ученого общества в Белграде и Сербской Матицы в Нови Саде, названо исследование хорватского историка Фр. Ваничка, посвященное Военной Границе, которое Попов оценивал высоко.

О болгарской историографии в конспекте есть только замечание, что она “лишь в зачатке”. В качестве примеров исследований по истории Болгарии Попов назвал работы М. Дринова и рекомендовал книгу “История Болгарии”  К. Иречка.

Больше сведений Попов, видимо, сообщал о развитии хорватской исторической науки. Он рассказывал студентам о деятельности Югославянской академии наук в Загребе и ее изданиях – Трудах, Листинах, Старинах. Все они имелись в библиотеке профессора, и студенты имели возможность с ними ознакомиться. Он давал характеристику книгам Векослава Клаича “История Боснии до падения королевства” (1882), Тадии Смичикласа “История Хорватская”(1879-1882). Ведущими хорватскими историками Попов не без основания считал И. Кукулевича-Сакцинского и Фр. Рачки, основателей Югославянской академии наук, состоял с ними в переписке, по предложению Попова Ф. Рачки избрали членом Московского археологического общества и почетным профессором университета. Во время пребывания Рачки в Москве в 1884 г. произошло личное знакомство ученых[121].  Рачки внимательно следил за научными разысканиями Попова[122]. Видимо, в лекциях Попов подробно рассказывал об обширном исследовании Рачки “Очерки хорватской историографии”, так как упоминается его конспект. Это был первый обзор национальной исторической науки, опубликованный в 1885 г. Напомню, что лекции читались Поповым в 1886 г., и он знакомил студентов с новейшими исследованиями. В лекции названы труды русских славистов: А.А. Майкова, А.Ф. Гильфердинга, В.В. Макушева, Л.В. Березина, Ф.И. Успенского, М.И. Соколова, рекомендовалась и своя книга “Россия и Сербия”. Эти же работы упомянуты в списке пособий, опубликованном в официальном документе[123]. Названы также географические и этнографические карты Лежана, Мирковича, Беккера, Риттера, Я.Ф. Головацкого, которыми студенты должны были пользоваться при подготовке к экзамену.

Итак, впервые в Московском университете курс истории зарубежных славян был прочитан профессиональным историком. Он отличался от курсов филологов-славистов О.М. Бодянского, А.А. Майкова и А.Л. Дювернуа четко сформулированной исторической концепцией. История зарубежных славян излагалась не как фон их литератур, а как раздел всемирной истории. К истории зарубежных славян применялось теоретическое осмысление русского исторического процесса историками государственной школы. При соотнесении общества и государства на первый план выдвигалось государственное начало. Попов, хорошо знавший славянскую этнографию, включил в курс сведения о народном быте южных славян, специфику которого он объяснял во многом особенностями географической среды Балкан, отсюда отбор источников. Вервые студентам системно излагались источниковедческие и историографические проблемы истории зарубежных славян.

Литографированный курс лекций был распространен в студенческой среде, им продолжали пользоваться и после смерти профессора. Н.А. Янчук (историк и этнограф, окончил Московский университет в 1885 г.), опубликовав очерк “Судьбы австрийских славян”, рекомендовал читателям в качестве пособия конспект лекций Н.А. Попова “История славянских народов”[124].

Составленная Поповым и апробированная им в течение нескольких лет программа курса истории южных славян легла в основу чтения  лекций в Московском университете. Историю славян здесь впоследствии читали П.В. Безобразов, И.А. Линниченко и М.К. Любавский, слушавшие прежде лекции Попова. Историю южных славян преподавали П.А. Лавров, М.И. Соколов, В.Н. Щепкин и Ю.В. Готье, знавшие курсы лекций, читанные Н.А. Поповым.

В рукописи М.И. Соколова “Программа по истории южных славян” записаны формулировки шести вопросов, полностью соответствующие тексту Попова[125]. Курсы лекций Лаврова, Щепкина и Готье, дошедшие до нас в литографированных изданиях, построены явно по программе Попова[126]. Лавров и Щепкин читали историю южных славян до турецкого завоевания включительно, Готье – вплоть до первой мировой войны. Сравнение раздела “Источники” в курсе Готье с лекциями Попова обнаруживает расхождения. Готье не считал источником древнеславянской жизни  фольклорные тексты, легенды и мифы. У него отсутствуют свидетельства этнографов, не названы топонимические источники, нет упоминаний о возможностях картографического материала для реконструкции истории славян. Таким образом, он отказался от тех групп источников, которые традиционно использовались профессорами при чтении курсов “Славянские древности” и включены Поповым в курс “История южных славян”. Отечественные учебники по истории славян второй половины ХХ века показывают, что предложенная Готье схема возобладала. Но наше славяноведение  напрасно сузило источниковую базу лекционных курсов. Отделив лингвистику и филологию от истории, оно лишилось той основы, которая придавала оригинальность славистике как учебной дисциплине.

 Готье предлагал  рассматривать историю славян “как частный процесс общеевропейской истории”. Попов же настаивал, что “история России начинается со славян”. Вопросы, впервые поставленные им в 1860-е – 1880-е гг., актуальны и поныне.

О манере чтения лекций Поповым, его общении со студентами сохранились воспоминания. А.А. Кочубинский, учившийся в университете в 1863-1867 гг., писал: “С появлением Попова в жизни нашей аудитории стала замечаться новая черта: это неслыханное раньше живое, откровенное почти товарищеское общение между профессором и его слушателями, но исключительно в области интересов знания, чуждое всякого заискивания,  фальшивой популярности,  далекое приторной фамильярности, какого-либо неприличия. Его скромная квартира… воскресными утрами превращалась в  университетскую живую аудиторию: дебатировались вопросы, просматривались свежие книги, особенно из-за границы, делались справки. Его разнообразная библиотека, особенно по славянской части, была моим неоцененным другом: славянские грамматики, словари, славянские журналы таскались мною домой, и радушный владелец не стеснялся пользования, но сам руководил выбором, помогал советом, указанием.”

В таком же духе вспоминал своего учителя П.А. Кулаковский (учился в университете в 1863-1867 гг.): “Отзывчивый на всякую нужду, общительный, доступный Нил Александрович был любим товарищами и студентами. Он никогда не уклонялся оказывать помощь и поддержку всякого рода, особенно студенту. И если кто-либо обнаруживал склонность заниматься предметом, его интересовавшим, то Нил Попов являлся самым ревностным его помощником. Он указывал литературу по данному вопросу, охотно давал книги из своей богатой библиотеки, а то и дарил их из имевшегося у него запаса”.

Н.И. Кареев вспоминал сдачу экзамена строгому Соловьеву и добродушному Попову, который “по живости своего характера больше сам говорил, чем давал говорить мне”[127]. И. Шимко и А. Голомбиовский, учившиеся в 1882-1886 гг., отмечали,  что Попов “как лектор имел качества истинного оратора: обладал прекрасным органом голоса, говорил просто, ясно, серьезно, заинтересовывал слушателей и производил на них всегда одинаково приятное впечатление”[128].

Коллега Попова по университету В.Н. Сторожев  отмечал: “…отличаясь хорошим внешним изложением, университетские курсы Нила Александровича давали слушателям обширный запас фактического материала, довольно разнообразно построенный. Отсутствие мелких, но досадных придирок, простота отношений к студентам, всегдашняя готовность содействовать, чем можно, лицам, пристрастившимся к историческим работам, снискали ему обширные симпатии, которые особенно окрепли за время его девятилетнего деканства. Непосредственная простота и задушевность отношений к окружающим всегда проскальзывали даже в те моменты, когда по внешности  спокойный Нил Александрович казался резким”.

Эти воспоминания записаны вскоре после смерти Нила Попова и отвечают скорее жанру некролога. Иную характеристику Попова-лектора мы встречаем в мемуарных записках П.Н. Милюкова, который учился в университете в 1877-1882 гг., но вспоминал о студенческих временах в довольно преклонном возрасте: “Заместителем кафедры Соловьева явился, по старинной привычке, его зять, Нил Ал. Попов. Преподавание в университете было его синекурой, чего он в сущности не скрывал. Помню, читал он нам о крестьянском освобождении. Посещали его лекции студенты по очереди, по наряду.  Но надо было все-таки иметь материал для экзамена. Я пришел, в свою очередь, на лекцию с книгой Иванюкова, и к своему удивлению заметил, что лекция целиком списана с этой книги”[129]. В 1912 г., вспоминая В.О. Ключевского, Милюков писал: “Что касается лекций Нила Попова, с ними мы знакомились только перед самым экзаменом.  Раньше знали о них только одни студенты – издатели лекций, но и для них труд издания, по взаимному согласию, превращался в труд переписывания отмеченных профессором мест из разных специальных работ по русской истории”[130]. В парижских мемуарах Милюков писал: “Мы подводили его пребывание в университет под формулу: “Живи – и жить давай другим”. Благодушный вид и полная фигура профессора совершенно соответствовала смыслу этого стиха Жуковского.” Заметим, что эти строки принадлежат не Жуковскому, а Державину[131].

Претензии к курсу лекций Попова, высказал и А.А. Кизеветтер, поступивший в университет в 1884 г., а затем оставленный в нем для подготовки к профессорскому званию на кафедре русской истории: “Курсы, которые он читал нам, были довольно скучны, тут опять не было ничего, кроме пересказа фактов, которые можно было бы узнать из любого руководства, а манера чтения лекций отличалась монотонностью. Читал он лекции по листочкам, пожелтевшим от долго употребления, и временами при чтении их с кафедры мысли лектора, кажется, улетали куда-то совсем в сторону от излагаемого предмета.”[132]

В. Сторожев совсем иначе оценивал “несамостоятельность” научных разысканий профессора в отдельных вопросах: “Профессорская деятельность Нила Александровича в Московском университете началась под непосредственным руководством С.М. Соловьева; в основу курсов по общей истории России прямо полагалась “История России с древнейших времен”, сопровождаемая научным аппаратом многих других пособий русской исторической литературы, хорошо знакомой Нилу Александровичу”[133]. Проведенное мною сопоставление конспектов курсов лекций Попова по русской истории за 1878/79, 1881/82 и 1882/83 уч. г. с текстами сочинений Соловьева обнаружило схождения в построении материала. Источниковедческий анализ курсов двух историков не проводился и утверждать об их идентичности нет оснований[134]. Попов как ученик и последователь Соловьева целенаправленно пропагандировал его материалы, постоянно на него ссылаясь. Еще в 1860-е гг. ему не раз приходилось убеждать читателей и слушателей в логичности и аргументированности концепции своего учителя.

Да, Попов не создал своей концепции русской истории, но он к этому и не стремился, объясняя студентам концепцию Соловьева, которую разделял и развивал своими исследованиями. Ему вообще была присуща манера цитирования работ коллег. Выступая официальным оппонентом на защите докторской диссертации Ключевского в 1882 г., Попов без всякого стеснения говорил, что “обильно черпает из работы Ключевского материалы для своих лекций”[135].

Вместе с Милюковым в университете учился и В.В. Розанов, упоминавший о Ниле Попове, как о “благородном и праведном человеке”, у которого он брал “справки и книги для курсового сочинения”[136]. Имя Попова неожиданно встречаем и в поздних записках Розанова “Мимолётное”. В дни революционных событий  1-2 марта 1917 г. в Петрограде он записал: “Вечерело… И вот с ружьем наперевес… прошел, проковылял – мимо меня ужасно невзрачный рабочий, с лицом тупым… И вся история русская пронеслась перед моим воображением… И Ключевский, С.М. Соловьев, и Н.А. Попов: все, кого я слушал в Москве. И я всем им сказал реплику консерватора: – Господа, господа… О, отечество, отечество, что же ты дало вот такому рабочему?..  и в том-то и боль, что вы не только сделали  “сего Степана” отброшенным, ненужным себе, ненужным ни Ключевскому, ни Соловьеву, которые занимаются “величествами историческими”… Но сколько же Степанов, сколько русских Степанов забыто русскими историками и русскою историею… в окаянном молчании”[137]. Здесь уже не упрек в манере чтения лекций, а серьезные претензии к общей концепции русской истории, сформулированной в стенах Московского университета и в 1917 г. потерпевшей крах.

Кроме университета Н.А. Попов, как и другие  профессора, читал и  лекции для публики. В 1872 г. Россия готовилась отметить 200-летний юбилей Петра Великого. К этому событию приурочили открытие в Москве Политехнической выставки. В ее устройстве Попов принял активное участие, за что был пожалован орденом св. Владимира IV степени[138]. В торжественные дни Попов выступал с речью о Петре в “Славянском базаре”, затем она была опубликована под названием “Годовщина основания Петербурга” в ряде газет[139].

Менее яркими, но примечательными университетскими событиями были ежегодные акты в Татьянин день, сопровождавшиеся чтением речей на научные темы[140]. 12 января 1871 г. Попов прочитал речь “О значении германского и византийского влияния на русскую историческую жизнь в первые два века ее развития”, опубликованную в МУИ.

Как профессор университета Попов выполнял разные поручения Совета, в частности редактировал  периодическое университетское издание “Московские университетские известия”[141]. Журнал выходил с 1865 по 1872 гг. В первый год редактором был профессор М.Н. Капустин, в октябре 1866 г. Совет назначил на эту должность доцента Попова, и он исполнял ее до конца 1868 г. За это время Попов опубликовал здесь 5 собственных работ, причем одна из них, “Всероссийская Этнографическая выставка и Славянский съезд в мае 1867 г.”, имела объем почти в 500 страниц. Изданная книгой, она является основным документальным свидетельством важного для славянского мира события.

Попов трижды избирался деканом историко-филологического факультета: со 2 декабря 1872 г. по 14 февраля 1876 г., с 8 октября 1877 г. по 19 апреля 1880 г., с 27 июня 1882 г. по 25 апреля 1885 г. На должности декана он сменил Соловьева, а его в 1887 г. заменил Ключевский. Должность была очень хлопотной, влекла за собой участие в хозяйственных делах университета, составлении расписания, улаживании претензий со стороны преподавателей, разборе мелких студенческих дел и просьб, сокращала каникулы, которые для ученого были дороги. Известно, что Ключевский очень тяготился этой должностью[142].

Деканство Попова пришлось на очень трудное для Московского университета время борьбы за сохранение университетской автономии в рамках устава 1863 г. Университет пытался противостоять консервативным нападкам со стороны М.Н. Каткова, в ходе чего пострадал Соловьев, позицию которого Попов поддерживал. Видимо, повторно деканом Попова выбирали, зная его деловые качества и спокойный нрав. Кизеветтер вспоминал:  “Большим достоинством его нравственной личности было удивительное добродушие… ни тени зависти и недоброжелательства не возбуждали в Попове триумфы Ключевского, и они находились друг с другом в самых приятельских отношениях.”[143]

В обязанности декана, по существовавшему положению, вменялась и организация диспутов при публичной защите диссертаций. Впечатления о Попове-оппоненте записал В.Н. Сторожев: “Вспоминая два последние университетские диспута (гг. Лаврова и Багалея), в которых Н.А. участвовал в качестве официального оппонента, я живо представляю себе его звонкий голос, резко отчеканивавший возражение за возражением, порою не лишенное иронического оттенка, но без малейшей  напыщенности, злорадства или оттенка гордого превосходства по своему положению над противником, обыкновенно производящих чрезвычайно отталкивающее впечатление на диспутах”[144]. Попов выступал оппонентом на защитах М.С. Дринова, Н.И. Кареева, Д.И. Багалея, П.А. Лаврова, В.О. Ключевского, В.И. Семевского. Особенно значимо было его участие в защите Ключевским магистерской диссертации “Жития святых как исторический источник”[145], а в 1882 г. он же составлял факультетский отзыв и на его докторскую диссертацию Ключевского “Боярская дума Древней Руси”[146].

Профессор Попов не создал такой научной школы, как В.И. Ламанский в Петербурге, но у него были ученики и последователи. П.А. Кулаковский по настоянию Попова занялся историей Сербии. А.А. Кочубинский под руководством Попова написал кандидатское сочинение “Сношения России при Петре I с южными славянами и румынами”. Позднее он признавал, что “наука нам далась доступной лишь благодаря личной покупке книг на свои, тяжко всегда достававшиеся гроши, да гуманные, либеральные отношения таких преподавателей, как Нил Александрович. Истинно незабвенною услугою обязан я ему”. К числу учеников Попова можно отнести и М.К. Любавского. Именно так считал В.В. Розанов, сокурсник Любавского. Слушал лекции Попова, участвовал в его семинаре, бывал у него в доме, состоял с ним в переписке В. Якушкин, оставленный для приготовления к магистерскому экзамену в 1881 г. Он же читал лекции по русской истории совместно с Поповым и Ключевским в 1885 и 1886 гг. [147] Учился в университете у Попова и этнограф-славист Н.А. Янчук, ставший секретарем ОЛЕАЭ, редактором “Этнографического обозрения”, хранителем этнографического отдела Румянцевского и Дашковского музеев.

В личном фонде Попова сохранились рекомендательные письма филологам А.Л. Дювернуа и П.А. Лаврову, географу и зоологу Д.Н. Анучину (впоследствии выдающемуся ученому-энциклопедисту), философу В.С. Соловьеву. В начале научной карьеры они получили помощь и поддержку от профессора. В письме к Попову 22 апреля 1885 г. Д.Н. Анучин писал: “Спешу присоединить свой слабый голос к хору факультета и позволю себе особенно поблагодарить Вас за Ваше всегдашнее радушное отношение ко мне и представляемой мной науке, – за Вашу постоянную готовность оказать нужное содействие в деле введения нового предмета, его первой обстановки и т. д. Будьте уверены, что всякое добро и содействие, Вами в этом случае оказанное, вызвали во мне искреннюю благодарность и останутся навсегда в памяти, как пример Вашего внимания к нуждам отдельных предметов факультета и к потребностям его преподавателей”[148].

Ученики прибывали в Москву к Попову и из славянских стран. Молодые люди с Балкан писали письма с адресом: “Москва. Нилу Попову”, и они легко находили адресата. В некрологе “Славянского обозрения” читаем: “Трудно найти сейчас в славянских землях имя более популярное, чем Н.А. Попов, ибо везде есть учителя, писатели, деятели, которые так или иначе обязаны были Н.А. Попову за содействие в образовании”[149]. Сербская газета “Бранник” откликнулась на смерть профессора словами: ” Его научная деятельность, его характер, а кроме того, моральная и материальная помощь, которую получала от него … славянская молодежь, приезжавшая в Москву на учебу, распространила его имя и создала ему огромную популярность во всем славянском мире”[150]. Ученик Попова, а позднее преподаватель Высшей школы в Белграде, серб Ефрем Бойович писал учителю: “Вы обессмертили Ваше имя в сербском народе как писатель его новой истории, кроме этого, Ваше имя обессмертится и тем, что Вы покровительствуете сербам, обучающимся не только в Москве, а даже в России”[151].

Завершить очерк о Попове-профессоре  можно словами, произнесенными на его похоронах В.О. Ключевским: “Попов был одним из последних представителей лучших времен Московского университета – времен Грановского, Кудрявцева, Соловьева”[152].

История науки, уже судя по списку трудов Н.А. Попова, представляет одно из центральных мест в его творчестве. Он сформировался как ученый, занимаясь аннотированием, критикой и анализом трудов своих предшественников и современников – русских и зарубежных.

Попов заинтересовался историей исторической науки еще в студенческие годы, подготовив выпускную работу “История вопроса о русской начальной летописи”. В ту же пору имя Н.А. Попова становится известным читающей публике по ряду критико-библиографических заметок[153].

Сочинения по истории исторической науки создавались им в разных жанрах: аннотации, критические рецензии, полемические заметки, научные статьи, отзывы на диссертации, некрологи, биографические очерки, монографии.

В наследии Попова есть работы по историографии истории зарубежных славян,  хотя чаще всего ученый анализировал труды по отечественной проблематике, что и понятно: он был профессором кафедры русской истории. Его работы по истории русской исторической мысли и их современное понимание помогают выяснить эволюцию всего творчества ученого, определить уровень историографических знаний и его самого, и российской исторической науки второй половины XIX в. в целом.

Вскоре после окончания университета Попову удалось опубликовать около 20  рецензий и заметок на страницах газеты “Московские ведомости” и журнала “Русский вестник”. Уже в те годы он высказывал соображения о необходимости специального периодического издания, “посвященного критике научных сочинений”, аргументируя это тем, что “ничто так не вредит развитию науки, как оставление без надлежавшей оценки тех трудов, которые двигают ее вперед или по крайней мере приготовляют средства для этого движения, дают источник для ее жизни”[154].

Газетные публикации нередко были довольно обширными и публиковались с продолжением в нескольких номерах. Иногда Попов ограничивался библиографической характеристикой издания, давая краткий пересказ содержания[155]. Порою он, видимо, не решался высказывать замечания в адрес авторитетных историков, в частности в рецензии на вторую книгу “Ученых записок” II отделения Академии наук, в отзыве на VI том “Истории России с древнейших времен” С.М. Соловьева, на издание “Актов, относящихся до юридического быта древней России” Н.В. Калачова[156]. Ряд статей имел характер рефератов, где внимание читателей обращалось на наиболее яркие эпизоды из жизни страны. В таком жанре Попов писал о книге Э. Голицына “Русское посольство в Испанию и Францию в 1668 г.”, изданной в Париже, о публикации записок путешествия в 1586 г. в Архангельск француза Иоанна Соважа, о книге А.Н. Попова “Русское посольство в Польше в 1673-1677 гг.”, где рассказывалось о миссии Василия Михайловича Тяпкина.[157]

Писал Попов и полемические работы, резко критиковал книги И.Е. Андреевского “О правах иностранцев в России до вступления Иоанна III Васильевича на престол” и “О договоре Новгорода с немецкими городами в 1270 г.”, статью А. Богдановского “Судебные преследования колдунов и ведьм в Германии”[158]. В этих заметках он обращал внимание на недостаточное знание авторами фактического материала и на их неумение пользоваться сравнительно-историческим методом. Попов был убежден, что “право всегда и везде, в главных своих проявлениях развивается одинаково”[159] (то есть существуют общие закономерности развития общества, которые историк, изучающий национальные особенности, обязан сопоставлять с общеевропейскими).

Рецензируя вышедший в Казани под редакцией Дмитрия Мейера “Юридический сборник”, он писал: “В нашей науке был период, когда при изучении древнего быта России видели заимствования, посторонние влияния… Неужели ни одно учреждение не могло возникнуть само по себе, по законам общечеловеческого развития, свойственным всем народам”.  Для подтверждения своей мысли он приводил высказывания Ф.И. Буслаева касательно языка и мифического быта Древней Руси: “Как язык, так и мифический быт наших предков получили свое начало не на одной только русской, ни даже славянской, а на общей индоевропейской почве”. Далее он заключает: “Ясна отсюда возможность сравнительно-исторической методы изучения какого бы то ни было предмета, будет ли то язык, или мифология, или юридический быт народа”[160].

Наиболее серьезной критике Попов подверг книгу С. Горского “Жизнь и историческое значение князя Андрея Михайловича Курбского”, изданную в Казани. Статью объемом в почти в 40 страниц  он  напечатал в только что созданном  журнале критики, современной истории и литературы “Атеней”[161]. Она содержала основные методологические принципы, которые и тогда, и позже исповедовал Попов. Он настаивал, что нельзя впадать в “недостойную историка роль уголовного судьи своего героя”. Для подтверждения этих слов он цитировал С.М. Соловьева: “Историк не должен быть адвокатом того или другого исторического лица; его обязанность при описании подобной борьбы состоит в том, чтобы, основываясь на актах несомненных, уяснить смысл борьбы, ее значение в истории народа”[162].

Первые опыты Попова, пытавшегося оценить работы современников, показывают, что начинающий ученый выяснял для себя методы и приемы описания исторического прошлого России. “Московские ведомости” и “Русский вестник” имели значительный круг читателей. Критические отклики на вновь вышедшие книги имели особое общественное звучание в России середины XIX столетия. Так произошло с уже упомянутой статьей за подписью “Н. Челышевский”, положившей начало активной полемике университетских профессоров со славянофильским журналом “Русская беседа”.

Как лектор русской истории Попов и в Казани размышлял о задачах исторической науки, пытался определить ее методы, выявить основные периоды в становлении русской исторической науки. А во вступительной лекции в Московском университете 13 октября 1860 г. он прямо заявлял: “При нынешнем состоянии науки я считаю вполне дозволительным самостоятельные суждения лишь по ознакомлению Вас с мнениями уже существующими. Лишь под этим условием будет возможен для каждого из нас собственный труд; лишь тогда он сделается для нас не только нравственною обязанностью, но и гражданским правом”[163]. Текст лекции важен как один из первых в России историографических опытов, который напрасно не учитывается современными историографами.

Думаю, что для историков русской науки, в познавательном отношении было бы результативным сравнить текст лекции Попова со статьей Н.И. Надеждина “Об исторических трудах в России”, опубликованной в 1837 г.[164], и лекцией И.Е. Забелина 1860 г. “Размышления о современных задачах русской истории и древностей”[165].

В последующих лекциях, уже вернувшись из-за границы, Попов довольно подробно и регулярно рассказывал о творчестве русских историков. П.А. Кулаковский вспоминал, что на лекциях Попов “основательно знакомил слушателей с различными отделами русской истории, придерживаясь капитальных исследований и трудов в этой области русской науки. Особенно были интересны и богаты его курсы по историографии”. На семинарских занятиях профессор “сопровождал чтение рефератов внимательным и подробным разбором со стороны содержания и отношения к литературе… Эти беседы давали ему возможность входить в библиографические подробности. Нельзя было не удивляться редкому знакомству его с русскою историческою литературой, за которой он тщательно следил, его памяти и умению быстро раскрыть перед слушателями историю разработки отдельных вопросов, определить известное направление в науке”[166].

В фонде В.О. Ключевского в ОР РГБ есть недатированный курс, в котором имеется лекция Попова в двух частях по историографии, записанная на 5 страницах[167]. В курсе, датированном 1882/83 г. и находящемся в фондах фундаментальной библиотеки МГУ, историографический материал изложен в пяти лекциях. Д.А. Гутнов, изучивший текст 1882/83 г. с целью выяснения связей лекций С.М. Соловьева и В.О. Ключевского, считает курс Попова связующим между ними звеном “в цепи не только научного, но и образовательного процесса”. По его мнению, это был “специальный курс по историографии, который в период подготовки курса русской истории читался автором отдельно, а затем был включен в состав общего повествования”[168].

Историю исторической науки Попов пытался уяснить через анализ личного вклада того или иного ученого. В его исследованиях по русской историографии главный сюжет связан с творчеством В.Н. Татищева, по зарубежной историографии – с творчеством венгерского историка Ласло Салаи.

Книга о В.Н. Татищеве была первым монографическим исследованием о его жизни и творчестве. Все последующие биографы великого историка не смогли обойтись без нее. Важную роль сыграла эта книга и в научной биографии самого Попова. Его влекла тайна Иоакимовской летописи, о которой он впервые написал еще в 1856 г., высказав убеждение в добросовестности Татищева и надежду на обнаружение текста летописи, датируя ее XI в.[169]. У профессора имелась особая папка с надписью “Бизюков монастырь и Иоакимовская летопись”, куда собирался новый материал, часть которого после смерти историка была опубликована[170]. В архивохранилищах и у частных лиц Попов продолжал выяснять факты биографии Татищева.

Ему удалось найти и опубликовать в 1887 г. рукопись философского труда Татищева “Разговор двух приятелей о пользе наук и училищ”[171]. Многие факты обнаружились при общении с правнуком историка Алексеем Никитичем Татищевым, владевшим имением на родине Попова, под Бежецком, и с помощью  профессора Казанского университета (бывшего студента Попова) А.Д. Корсакова, жена которого находилась в родстве с Татищевыми. О постоянных и интенсивных поисках татищевских материалов свидетельствует переписка Попова с А.Д. Корсаковым, А.А. Куником, А.Ф. Бычковым.

Попов ни разу не назвал свою работу историографической, а разбору собственно литературных и научных сочинений Татищева посвятил лишь одну из восьми глав книги. Советская историография утверждала, что в книге Попова “исторические взгляды В.Н. Татищева не оказались предметом самостоятельного исследования и были затронуты лишь в связи с характеристикой его литературного наследства”[172].

Обратим внимание на полное название книги – “Татищев и его время. Эпизод из истории государственной, общественной и частной жизни в России первой половины прошедшего столетия”. Попов исследовал историю России XVIII в., и его прочтение свидетельствует о жесткой увязке биографии Татищева с биографией государства.

Признав за энциклопедистом Татищевым право называться  “первым русским историком”, Попов решил выяснить условия становления его именно как ученого-историка: “Теперь, когда после государственной истории России обращено внимание, в нашей ученой литературе, на историю общественной и народной жизни, я считаю далеко не лишним изучение биографическое… И государство, и общество, и сам народ представляется тогда лишь средою, в которой развивалось, жило и действовало лицо”[173]. Сходным образом начинал в 1856 г. статью “Писатели русской истории XVIII века” С.М. Соловьев: “Чтобы понять характер деятельности Татищева, нужно обратиться к характеру той знаменитой эпохи, к которой принадлежал он, – эпохи преобразования”[174].

Но и Соловьев не был оригинален. В европейской исторической науке первой половины XIX в. наблюдался значительный интерес к выдающимся личностям прошлого. В середине 1850-х гг. шумный успех в России имела книга английского историка Т. Карлейля “Герои, почитание героев и героическое в истории”, русский перевод которой в 1856 г. опубликовал “Современник”. Как утверждает Н.И. Цимбаев, Соловьев, знакомый с этой книгой, решительно отвергал взгляды Карлейля и настаивал на существовании связи “великого человека” с его временем и народом[175].

В книге Попова великим человеком, чье время следовало изучать, стал историк В.Н. Татищев. Описывая особенности эпохи, в которой жил, действовал и творил русский энциклопедист, Попов пытался обнаружить факты и события, побудившие Татищева обратиться к осмыслению истории России.

Любознательность таких людей, как Татищев, могла быть удовлетворена за счет обширных библиотек, возникших именно в это время. Татищев тоже имел библиотеку, но она сгорела. Попов попытался восстановить ее состав и круг чтения историка, опираясь на цитированные Татищевым сочинения. Другим путем приобретения Татищевым исторических знаний могли стать его многочисленные путешествия. Попов обратил внимание на разыскания Татищева в архивах, а также на “метод устного опроса”, как бы сейчас сказали. Ему удалось, составить подробный перечень мест, где самоучка Татищев приобрел новые знания, каких не мог дать ни один университет Европы.

Внимательно изучив доступные ему в то время труды первого историка новой России, Попов впервые составил их полный список с указанием местонахождения рукописей. Кроме того, он перечислил те сочинения историка, что еще не были обнаружены в архивах, но сведения о которых имелись, тем самым поставив задачу их поиска. Одно из этих сочинений – “Разговор двух приятелей” – он разыскал сам.

Но этим не ограничивалось исследование Попова. Текст главы VII посвящен чисто историографической проблематике. Вот ее план: “Ученое направление русской литературы при Петре и после него. Страсть Татищева к книгам. Его любознательность. Географические занятия в России во времена Татищева. Собственные географические труды Татищева. Исторические занятия Татищева. Рукописи исторических сочинений его. Вопрос об источниках Истории России Татищева. Вопрос об Иоакимовской летописи. Некоторые из сомнительных мест в его истории. Критические приемы Татищева. Богословские, политические и исторические мнения его. Антропологические и этнографические сведения. Юридические труды Татищева. Примечания к Русской правде и Судебнику. Сочинения Татищева о ревизии, о беглых, об обязанностях управления. Что не дошло до нас из сочинений Татищева? Где он кончил свою историю? Писал ли он мемуары? Разговор о пользе наук Татищева.”

Итак, Попов проделал тщательное источниковедческое исследование “Истории” Татищева. Вслед за Соловьевым он настаивал на добросовестности Татищева-историка, которая в те годы ставилась под сомнение некоторыми учеными[176]. Самое большое недоверие вызывала Иоакимовская летопись. И для современных исследователей этот источник остается загадкой: летопись сегодня изучается только как историко-культурный факт[177].

Что же касается изучения приемов исторической критики Татищева и его мировоззрения, то наблюдения Попова выглядят довольно поверхностными, возможно, потому, что важный философский трактат “Разговор о науках”, а также его духовное завещание в то время Попову не были известны.

По выходу книги на нее было опубликовано пять отзывов. Академический – А.А. Куника – был абсолютно положительным, в результате Попов получил в 1863 г. Демидовскую премию[178]. Доброжелательный отзыв напечатал “Русский вестник”, отметив, что “книга стоит искренних похвал”[179]. Довольно краткую аннотацию поместил журнал “Русское слово”, “Отечественные записки” и “Современник” выступили с некоторым раздражением[180].

Работая над книгой “Татищев и его время”, Попов обрел убежденность в необходимости следовать ряду принципов: историк обязан знать мнения своих предшественников; он должен постоянно  работать в архивах в поисках новых фактов; источниками знаний историка должны стать не только рукописи, но также этнографические материалы и географические свидетельства. Попов открыл для себя жанр научной биографии ученого-историка. В дальнейшем он написал биографические очерки о Н.И. Надеждине, О.М. Бодянском, М.П. Погодине, о зарубежных славистах Ф. Палацком, Ф. Ригере, Й. Юнгмане.

Итоговом исследованием творчества Татищева стал для Попова доклад, прочитанный 19 апреля 1886 г. на торжественном заседании Академии наук, посвященном 200-летию со дня рождения В.Н. Татищева. К юбилею Попов начал готовиться загодя. Еще в 1883 г. через  директора Тверского музея А.К. Жизневского к нему обратился  Алексей Никитич Татищев  с предложением об издании собрания сочинений своего знаменитого прадеда: “Вполне понимаю, что никто лучше Вас не знаком с этим делом и никому оно не может быть поручено с большею надеждою на успех как Вам”[181]. Попов энергично откликнулся на предложение и приступил к обследованию Московского архива Министерства иностранных дел на предмет обнаружения бумаг Татищева. О результатах поиска он сообщал А.Н. Татищеву и  директору Публичной библиотеки в Петербурге А.Ф. Бычкову, с помощью которого удалось получить несколько важных копий с рукописей, хранящихся в библиотеке.

В 1885 г. Попов завершил работу по подготовке к изданию “Разговора двух приятелей”, и Академия наук, учитывая заслуги ученого, включила его в комитет по празднованию юбилея Татищева. Попов к тому времени был уже избран членом-корреспондентом АН и получил должность управляющего МАМЮ.

В марте 1886 г. Попов писал из Москвы секретарю Академии наук К.С. Веселовскому: “Речь моя продвигается вперед, но боюсь, что мне не уложить ее в надлежащие рамки, – уж больно обилен, а главное разнообразен материал! Татищев был энциклопедистом в практической жизни, как многие из учеников Петра Великого. С деятельностью такого человека не сладишь в отрезке, который не может продолжаться более 1,5 часа… Чем больше сижу над Татищевым, тем более убеждаюсь, что именно в Архиве и Библиотеке самой Академии еще много не выписанных материалов для его биографии, не говоря уже о государственном архиве и некоторых других питерских”[182].

Даже магистерская диссертация писалась с гораздо меньшим напряжением, чем речь в 60 страниц. Стиль, логика, система доказательств, языковые обороты в речи были иными, чем в книге. Для Попова стало абсолютно очевидным, что Татищева следует “считать не только русским историком, но и географом”[183], он подчеркивал, что “географический обзор Татищев считал полезным пособием при обработке русской истории”.

В юбилейной речи, приступая к анализу исторических трудов Татищева, Попов сделал краткий, но очень точный обзор уровня исторических знаний в России к началу XVIII в., обратил внимание слушателей на трудности в занятиях историей, которые чинились со стороны Синода, полагавшего, что от исторических известий может “произойти соблазн в народе”. На фоне такой обстановки усилия самоучки Татищева выглядели гигантскими, а результаты его научного поиска поразительными.

Центральное место в речи было уделено выяснению мировоззрения Татищева, те есть тому сюжету, который в книге был описан поверхностно. Выяснив источники знания Татищевым новых правовых и политических учений, получивших признание в Европе, Попов увидел в них не источник компиляций и бездумного заимствования, а средство передать на русском языке разные философские понятия и определения. Работа над “Разговором двух приятелей” позволила Попову пересмотреть свое прежнее суждение, что “философские учения Татищева не могли быть ни самостоятельны, ни глубоки”.

Принципы построения научной биографии Попов формулировал так: “Если для историка главною задачей должно быть объяснение государственного развития России, то для биографа столь же важно указать на характер того влияния, которое оказывало это развитие на действовавшие лица”[184]. Этот тезис лег в основу всех последующих научных биографий, каковых было немало в творческой судьбе Н.А. Попова.

Попову очень импонировало осознание Татищевым необходимости синтеза исторических и географических знаний. Он подчеркивал, что Татищев имел глубокие картографические знания и сделал первые топонимические наблюдения. Татищев “при объяснении вопроса о происхождении народных названий сразу стал на верную почву – на сравнение этих названий при помощи корней, принадлежащих различным языкам народным”[185].

Попов обнаружил, что именно Татищев впервые рекомендовал привести в порядок все местные архивы и описать их “для получения сведений о древних и новых названиях  земель и урочищ и о времени перехода их под русское владычество”. Таким образом, в юбилейной речи Попов предложил тщательный анализ источниковой основы исторических работ Татищева. Этим он как бы завершил и тему своей магистерскую диссертации.

К разряду работ по историографии следует отнести статьи Попова по истории научных обществ в России. Впервые к этому сюжету историк обратился, находясь в Казани, представив очерк деятельности Общества любителей отечественной словесности при местном университете с 1805 по 1834 гг.[186]

В 1884 г. он выпустил публикацию о деятельности Общества истории и древностей российских при Московском университете (ОИДР), куда был избран 27 октября 1875 г. Возможно, уже с того времени его начинала занимать мысль об истории возникновения и первых годах существования Общества. Судя по письму к А.Ф. Бычкову, к этой работе Попов приступил осенью 1878 г.[187], а завершил ее к 80-летнему юбилею ОИДР.

Вопреки точке зрения О.М. Бодянского, было доказано, что первым председателем ОИДР являлся ректор университета профессор Х.А. Чеботарев, а не Н.Е. Черепанов. Именно на Чеботареве лежала обязанность по изданию русских летописей, но за шесть лет работы тот напечатал только 80 страниц. Общество не выполнило возложенные на него задачи и в 1810 г. было закрыто. Причины закрытия ОИДР в 1810 г. очень занимали Попова, потому что деятельность общества и в 1870-е гг. была слабой. Анализируя прежние ошибки, он искал выход из кризиса. Известно, что он входил в состав комиссии по пересмотру устаревшего устава[188].

Научная ценность книги Попова состояла в публикации найденных в Петербурге архивных материалов по истории общества первых лет, ведь в Москве все бумаги сгорели в 1812 г. Все последующие историки ОИДР опирались на опубликованные в ней документы[189].

По мнению Л.П. Лаптевой, сочинение это также “весьма ценное для освещения вопроса о пробуждении интереса к славянам в Московском университете и уровне знаний о них в начале XIX в.”[190] В научных планах ученого значилось и написание истории ОИДР после 1812 г. В письме к Бычкову он писал, что “для нее уже все материалы собраны до кончины последнего председателя, т.е. Сергея Михайловича /Соловьева – И.В./”[191], но эта работа оказалась незавершенной.

Занимался Попов и историей Московского университета. В. Сторожев вспоминал, что архив московского университета вообще очень интересовал Нила Александровича. Он написал более 10 работ, все они имели документальную основу и представляли собой аннотированную публикацию текста источника. Правда, Л.П. Лаптева заметила. что он не давал точных ссылок на архивные дела, но при этом тексты документов почти всегда верны. Работая над материалами биографий профессоров Московского университета, Попов обращал внимание и на документы славяноведов О.М. Бодянского и М.П. Погодина. Значительный материал в архиве был собран к биографии Н.И. Надеждина, но он, не имел отношения к его славистическим занятиям[192]. Правда, Попову удалось опубликовать письма славян к Надеждину.

В нашей науке сложилось представление, что “в России 1860-х годов начинают предприниматься попытки концепционного осмысления итогов славянских изучений одновременно и в научном и общественно-культурном контексте. Они связаны в первую очередь с именами А.А. Котляревского, В.И. Ламанского и А.А. Майкова”[193]. Следующий этап в развитии истории славяноведения соотносили с трудами А.Н. Пыпина, где история славянских изучений в России рассматривалась на фоне острой идейной борьбы[194]. Однако первым целенаправленно приступил к исследованию отечественного славяноведения в конце 1880-х гг. А.А. Кочубинский. Его книга “Начальные годы русского славяноведения” (Одесса, 1887-1888) ставила следующие задачи: “…уяснить историю возникновения славянских студий в России, обрисовать главных и вторых действующих лиц в этом деле, с их славянскими стремлениями, заботами и работами”.

Среди названных ученых нет имени Попова, хотя его публикация писем к М.П. Погодину отнесена в разряд “собирания и публикации материалов по истории славяноведения”. Впервые на историографические занятия Попова обратила внимание Л.П. Лаптева. Она предложила разделить труды ученого на две группы: исследования об отдельных ученых и издание источников[195].

Значительный вклад в историю славяноведения внесли биографические статьи Попова о О.М. Бодянском и М.П. Погодине.

О.М. Бодянский (1808-1877) – первый в Московском университете профессиональный славист, профессор кафедры истории и литературы славянских наречий. Его лекции Попов слушал студентом, позднее они стали коллегами по факультету. Собственными архивными разысканиями Нил Александрович внес существенный вклад в изучение биографии известного слависта. Он опубликовал 23 письма Бодянского к Погодину  1837-1841 гг., сообщавшие ценнейшие сведения о его путешествии по славянским землям[196], напечатал документы, из архива Московского университета, рассказывающие о начальных годах деятельности профессора здесь[197]. Публикация архивных материалов, по словам самого Попова, была вызвана изданием в “Русской старине” воспоминаний М.И. Семевского о покойном Бодянском[198].

Попов впервые точно установил дату рождения Бодянского: 31 октября 1808 г., а не 3 ноября, когда он был крещен. Но и в дальнейшем биографы Бодянского, игнорируя установленный Поповым факт, внесли много путаницы, на что обратила внимание Л.П. Лаптева, восстановив приоритет Попова[199]. Попов выявил важные документы о магистерском экзамене Бодянского и о публичной защите диссертации 31 мая 1837 г.

 Значительный интерес для истории славяноведения в России имеет публикация Поповым донесений Бодянского на имя ректора университета М.Т. Каченовского от 28 августа 1839 г. из Оломоуца (Чехия) и 7 марта 1840 г. из Загреба”. Попов обнаружил в архиве университета и любопытные документы о составе славянской библиотеки Бодянского, которую приобрел у него университет. Для научной биографии Бодянского важна и публикация документов, рассказывающих о редактировании им “Чтений” Императорского Общества истории и древностей российских при Московском университете.

Н.А. Попову принадлежит приоритет в изучении славянских занятий М.П. Погодина (1800-1875). Он впервые опубликовал письма к Погодину от деятелей славянского возрождения, сопроводив их обширной биографической статьей.

Попов, в отличие от Соловьева, не учился у Погодина в университете. Их постоянные контакты начались после избрания Попова в 1868 г. секретарем Славянского благотворительного комитета, председателем которого в 1861 г. стал Погодин. Историки общались почти ежедневно посредством писем и записок через курьера. Их переписка, насчитывающая несколько сотен писем, сохранилась, но никогда не публиковалась. Она показывает деловые, но не задушевные отношения между славистами. После смерти Погодина (8.12.1875) Попов через Софью Ивановну, вдову историка, получил возможность работать с частью его архива и в итоге издал письма к Погодину от различных славянских деятелей.

Попов владел достаточной информацией для написания биографии Погодина, но выбрал только одну, правда, очень значительную, грань творчества ученого – его славянские занятия. В 1871 г. он опубликовал заметку “Дополнение к биографии М.П. Погодина”[200]. Она содержала отрывки из неопубликованной автобиографии Погодина для “Биографического словаря профессоров Московского университета”. Почему появилась необходимость его публикации через 15 лет, Попов не объяснял, но об этом рассказывает переписка двух ученых. Дело в том, что в конце 1871 г. исполнялось 50 лет государственной службы Погодина. Он собирался широко отметить предстоящее событие и попросил Попова опубликовать “Дополнения к биографии”. Оттиски раздавались гостям на юбилее, о чем сообщает письмо Попова от 24 декабря 1871 г.[201]

На заседании университетского Совета в октябре 1871 г. Нил Александрович выступил с предложением поднести Погодину в день именин диплом на степень доктора русской истории. Как известно, докторской диссертации Погодин так и не написал, а следовательно, и не имел докторского диплома. Диплом, подписанный деканом историко-филологического факультета С.М. Соловьевым, был выдан Погодину как “приобретшему всеобщую известность своими знаменитыми учеными исследованиями в области исторических наук”[202]. Отзыв факультета, хотя и подписанный деканом, составлял Попов.

В течение трех месяцев Попов занимался подготовкой юбилея, решая довольно сложные этические вопросы. Известно, что отношения между Соловьевым и Погодиным были натянутые. Из письма Попова от 29 декабря следует, что Соловьев отказался от речи на юбилее. Но Попов объяснялся: “Речь по праву принадлежит мне как представителю кафедры de facto. Мне остается пожелать, чтобы на юбилее не было жалких слов о прошедшем”[203].

На смерть Погодина Попов откликнулся чтением доклада в заседании Общества любителей российской словесности 21 марта 1876 г., текст которого вскоре был опубликован в сборнике “Родное племя”[204]. Доклад, написанный в жанре некролога, не предполагал критических суждений и в этом смысле он сопоставим со статьей К.Н. Бестужева-Рюмина.[205] Попов, вспоминая покойного, отмечал, что не имеет возможности полно осветить все заслуги Погодина перед славянским миром. По его словам, “для того необходимо более продолжительное и более близкое знакомство с покойным…; нужен полный доступ к переписке…, необходимы такие обстоятельства времени, которые не останавливали бы нашу речь чуждыми ей соображениями”.

Деятельность Погодина как слависта имела в представлении Попова несколько направлений. Это научные труды, “любопытные рассказы внимательного путешественника”, публицистические статьи, личные контакты с “лучшими деятелями славянских племен”, организация благотворительной помощи. Как видим, об университетских лекциях Погодина по славистике Попов ничего не знал. Тем не менее известно, что профессор с кафедры рассказывал студентам об истории и культуре славян. Ф.И. Буслаев вспоминал: “Является Михаил Петрович на кафедру и вместо исторической лекции начинает нам рассказывать о Шафарике, Палацком, Вуке Караджиче и других знаменитых ученых славянских”[206]. М.Ю. Досталь, изучившая материалы этих лекций, даже пришла к убеждению, что “формирование концепции русской и славянской истории происходило у М.П. Погодина под влиянием идей, распространенных как в России, так и в Западной Европе, отчасти и в славянских землях”[207].

О научных трудах Погодина по славистике Попов высказывался довольно осторожно. Как известно, Погодин занимался только переводами. На средства Н.П. Румянцева был осуществлен перевод на русский язык книги Добровского “Cyrill und Method der Slawen Apostel” (1825 г.). В 1833 г. Погодин совместно с С.П.  Шевыревым перевел “Грамматику языка славянского по древнему наречию”. Об истории этих переводов интересные архивные факты сообщила Л.П. Лаптева[208]. Она отметила, что переводчик был слаб и в немецком, и в латинском. В то же время Г.Н. Моисеева, знаток творчества Добровского, считала, что ” перевод “Грамматики” был осуществлен на достаточно высоком научном уровне”[209].

Известен был Погодин и как издатель журнала “Москвитянин”, где публиковались статьи по истории и культуре славян.  Они тщательно проанализированы М.Ю. Досталь[210]. Попов умолчал об этой стороне деятельности Погодина, возможно, не видя в ней научного значения. Правда, в примечании он напомнил, что в 1865 г. под редакцией Погодина вышел “Кирилло-мефодиевский сборник” в память о совершившемся 1000-летии славянской письменности, но суть сборника оставил без комментариев.

Что же нового привнес в славистику Погодин? Попов отвечал так: он одним из первых посетил славянские земли и вступил “в личные сношения с вождями славянского движения на западе и юге”. Весь текст доклада есть рассказ о путешествиях Погодина и о его встречах со славянами. В нем не хватает живого воспоминания секретаря комитета о его председателе. Попов лишь в примечании заметил, что Погодин “горячее участие принимал в устройстве православной церкви в Праге, раздаче пособий школам в славянских землях, в приеме черногорского князя и сербского митрополита в Москве” и др.

С позиции конкретной исторической ситуации следует рассматривать текст биографии Погодина, написанный Поповым в качестве предисловия к публикации “Писем  к М.П. Погодину из славянских земель”[211]. Здесь автор с большей определенностью разъяснил место и роль Погодина в становлении славяноведения в России. Предисловие завершено 17 сентября 1878 г.  Прошло не только некоторое время со дня смерти ученого, но и произошли серьезные события в отношениях России и славянских народов. Решения Берлинского конгресса 1878 г. были встречены и в России, и в славянских странах с нескрываемым осуждением. Выступление И.С. Аксакова, осудившее то решение, привело к закрытию в июле 1878 г.  Славянского благотворительного комитета (тогда уже называемого Обществом). Аксаков был выслан в деревню, а Попов остался разбирать дела и готовить их к сдаче, так как именно он исполнял обязанности председателя общества. Однако в те же дни лета 1878 г. он продолжал готовить к публикации письма к Погодину, полученные от его вдовы. Текст биографии Погодина следует рассматривать как ответ на происшедшие события.

В то время, когда официальная русская политика на Балканах скорее потерпела поражение, чем одержала победу, историк Попов писал о начале установления личных контактов русских ученых с деятелями славянского возрождения, разделяя действия общества и действия властей. Он обозначил мотивы, по которым Погодин общался с деятелями из славянских земель: во-первых, тот стремился изучить и познать прошлое славянских народов, получал от своих зарубежных корреспондентов литературу и пополнял “свое древлехранилище старопечатными славянскими книгами, древними рукописями”; во-вторых, сведения о славянах Погодин пытался распространить в России и через печать, и непосредственно обращаясь к министру просвещения графу С.С. Уварову с различными проектами; третьей целью славистической деятельности Погодина Попов считал “желание оказать нравственную и материальную помощь деятелям славянского возрождения”.

Славянскую деятельность Погодина он разделил на четыре хронологических периода. Первый, охвативший 1825-1835 гг., Попов назвал временем книжного знакомства. Второй (1835-1848) – периодом личного знакомства со славянами во время четырех путешествий. Третий (1848-1858) – время собирания сведений о славянах. Последний период (1858-1875) он связывал с деятельностью Погодина в Славянском благотворительном комитете в Москве. Публикатор предложил для биографии Погодина конкретные документы, которые будущий биограф мог комментировать и разъяснять[212].

Развернутую оценку дал этой публикации А.Н. Пыпин. Прочитав первый том писем к Погодину, он написал: “Погодин не был настоящим “славистом”, он не был и настоящим “славянофилом”, но он займет видное место в истории славянофильского движения в нашем обществе и в истории развития у нас славянских интересов”[213]. Но еще большую значимость публикация имела “для истории наших славянских изучений”, как оценил ее А.Н. Пыпин. Он заметил, что изданный Поповым материал “любопытен для немногих, потому что славянством все-таки интересуется у нас небольшой кружок любителей, и при том содержание переписки поглощено все более предметами археологии и старой славянской истории. Но материал в высокой степени ценен для тех, кто будет искать более близкого знакомства с развитием славянской науки”[214].

Работая над изданием “Писем к Погодину”, Попов обнаружил документы, раскрывающие связи Погодина с югославянами. С некоторыми из них он познакомил научную общественность в статье “Людевит Гай в России”[215], предъявив свидетельства финансовой помощи русского правительства и меценатов в открытии в Загребе славяно-русской типографии. Хорошо документированная работа Попова показывала направленность иллиризма на соединение югославян под общим именем и на основании общей литературы.

Биографические статьи Попова, сообщавшие новые факты, все же не имели каких-либо теоретических или концептуальных положений. Их написание связано с конкретными событиями, на отбор материала влияла общественно-политическая ситуация в стране в целом  и в Московском университете. Попов писал о славистах, которых хорошо знал и которым симпатизировал.

Выявление и анализ критико-библиографических работ Н.А. Попова показывает, что историк целенаправленно наблюдал  за развитием отечественного и зарубежного славяноведения, пытался выяснить процесс формирования историографических знаний. Изучение Поповым славянской истории происходило  одновременно с осмыслением уровня и достижений отечественного и зарубежного славяноведения. Он публиковал в газетах и журналах обзоры, аннотации, рефераты и критические заметки о вновь вышедших книгах по истории славян.

В  числе работ Попова можно выделить статьи по истории русского славяноведения и по истории зарубежной науки о славянах. Причем число работ второй группы явно преобладает. За годы плодотворной научной и литературно-критической деятельности у Попова сложилась своя система жанровых форм: обозрение, реферат, рецензия, отзыв, проблемная статья, биографический очерк, некролог (как особая форма литературно-критического портрета). Мотивы, побуждавшие Попова выступать в роли историка науки, были различными. Иногда его просили высказать свое суждение в печати авторы книг[216]. Были случаи, когда к профессору обращались редакторы журналов и сборников, в частности В. Ягич и В.В. Качановский[217]. Выполнял Попов и поручения Академии наук, участвуя в комиссии по присуждению наград графа Уварова.

Первые библиографические обзоры зарубежных изданий по славистике Попов напечатал сразу по возвращении из командировки. В “Современной летописи” в 1864 г. он опубликовал “Обзор славянской журналистики”, где рассказал о всех газетах и журналах, выходивших в славянских землях, о направленности этих изданий и о людях, издававших их. Он прямо писал, что “необходимо, чтобы знание интересов, которыми живут различные славянские земли, было доступно большинству нашей читающей публики, а не только людям, специально занимающимся славянской наукой”[218]. Продолжением обзора стала заметка “Русские периодические издания в Вене”[219].

Важную информацию о новых книгах по истории национальных проблем в Австрии давала “Славянская хроника”, специальный отдел в “Современной летописи” в 1865 г., который публиковался в семи номерах газеты. Позднее этот материал в расширенном виде Попов повторил в статье “Австрийская публицистика перед введением дуализма (1865-1866 гг.)”[220]. Из критических заметок этого времени более всего известна статья “Вопрос об общеславянской азбуке”, напечатанная позже отдельной брошюрой и переведенная на чешский язык.

Все эти работы имели все же характер обзоров, собственные суждения автора в них отсутствовали, критических замечаний не было вовсе. Полноценные историографические статьи, где бы фиксировалось состояние исторической мысли, изучалось развитие исторической науки, Попов начал писать после защиты докторской диссертации.

Сочинения по славянской истории публиковались крайне редко, и откликался на них Попов только в исключительных случаях. В 1869 г. по поручению Академии наук он выступил в качестве рецензента сочинения В.В. Макушева “Исследование об исторических памятниках и бытописателях Дубровника”. В Академии наук имелись определенные негласные правила по написанию таких отзывов, и отзыв Попова довольно осторожный: хотя в нем имелось заключение, что книга “имеет значение полезного пособия для занимающихся славянством”, замечаний в адрес автора было высказано много[221]. Попов отмечал бессистемность, отсутствие стройности и последовательности в изложении материала. Читать книгу Макушева крайне трудно, в ней нет цельной концепции, это некий свод исторических текстов, которые к тому же невозможно использовать для критического анализа. Далее Попов упрекал автора “в неполноте, в слишком общих и внешних приемах исследования и в не оправдываемых прочными доводами суждениях о трудах других ученых”, обратил внимание на способы оценки Макушевым источников по средневековой истории Дубровника, что являлось главной целью работы, и заметил, что Макушев “собрал и описал преимущественно такие, которые относятся к истории  внешней”.

Таким образом, Попов подчеркнул субъективный характер отбора текстов для анализа. Макушев писал только о том, что сумел почерпнуть из архива и что попалось ему под руку из публикаций по истории Дубровника. Критически к магистерской диссертации Макушева, особенно к использованию исторических документов, отнесся и В.И. Ламанский[222]. Такой метод работы историка вряд ли можно назвать сравнительно-историческим. В дальнейшем исследовательские приемы Макушева усовершенствовались и его последующие работы оцениваются современными учеными высоко[223]. Мнения Попова о них не известны.

 Беспокоило историка-слависта очень слабое знание о достижениях зарубежных ученых. Такой недостаток он отметил в книге Л.В. Березина “Хорватия, Славония, Далмация и Военная граница”, рецензируя ее для журнала “Народная и детская библиотека”[224]. Попов обнаружил, что Березин не знаком с самыми новыми и полными сочинениями по истории Военной Границы, в частности с 4-томной книгой Фр. Ваничка. Отметил он и то, что Березину остались не известны публикации документов Югославянской академии в Загребе. Он решительно заявлял, что “писать о хорватских землях и обойти молчанием богатое содержание “Трудов”, “Памятников”, “Древностей”… то же самое, что, составляя русскую историю, обойтись без издания наших археографических комиссий и исторических обществ”. Компиляция Березина не свидетельствовала об интенсивном развитии исторической славистики в России[225], что и показала рецензия Попова[226], однако в качестве пособия он рекомендовал ее студентам.

Попов столкнулся с плохим знанием в России зарубежной литературы по славянской истории  и при чтении книг, выходивших после русско-турецкой войны в серии для “войск и народа”. Ученый внимательно их изучал и опубликовал несколько критических заметок, отметив в них многочисленные ошибки в изложении фактического материала[227]. Здесь же он высказал ряд предложений о том, как следует писать научно-популярные книги о южных славянах.

При анализе трудов Попова по истории зарубежной славистики выясняется, что в отечественной науке даже не ставился вопрос об уровне знаний по истории славяноведения в XIX в. Коллективная монография “Славяноведение в дореволюционной России” не выделила раздел по историографии зарубежного славяноведения. Тем более не изучались сочинения Попова по истории зарубежного славяноведения, хотя они всегда были доступны. А ведь он впервые в России разработал и прочитал курс лекций по славянской историографии.

Историографические занятия Попова в первую очередь были связаны с разработкой курса лекций по истории славян, но существовали и другие мотивы, которые вынуждали профессора следить за развитием славистики за рубежом и высказывать свои суждения.

Прежде всего он решал просветительские задачи, именно с этой целью публикуя очерки о виднейших деятелях чешского национального возрождения. Биографию Ф. Палацкого историк сообщил русским читателям еще в 1865 г.[228], подчеркнув, что Палацкий – отец новейшей чешской историографии, член нескольких ученых российских обществ, в том числе и Академии наук. Эта биографическая статья о Палацком не была первой[229]. Известна рецензия В.А. Елагина на “Историю Чехии” Ф. Палацкого, которая выделялась славянофильской направленностью[230], отрывки из трудов чешского ученого цитировал А.Ф. Гильфердинг[231].

Готовясь к Этнографической выставке и приезду славян в Россию, Попов напечатал биографию единомышленника и соратника Палацкого Ф. Ригера, сделав перевод из той же энциклопедии[232]. С деятельностью Ригера русские знакомились впервые.

В 1873 г. к 100-летнему юбилею основателя ново чешской литературы Й. Юнгмана Попов написал его биографию, опираясь на автобиографические записки, опубликованные после смерти ученого в 1871 г.[233] В ней чешский ученый показан и как выдающийся славист, мыслитель, и как человек, не чуждавшийся политических вопросов и общественных идей[234]. Основное внимание Попов сосредоточил на критических суждениях Юнгмана о католической церкви, которые вызвали оживленную дискуссию в чешской прессе. В описании русского историка Юнгман – наставник чешского народа, боровшийся  за чистоту родного наречия и понимавший важность общего литературного языка.

История зарубежного славяноведения представлена и журнальными критическими обзорами. Интерес к науке о славянах к этому времени  явно возрос в русском обществе, и предложения Попова оказывались востребованными. В России увеличилось число журналов, которые специализировались именно на критических обзорах. К “Вестнику Европы” добавились “Народная и детская библиотека” и “Критическое обозрение”. Публиковали рецензии и обзоры журналы “Православное обозрение”, “Исторический вестник”, ЖМНП и др. В одном 1879 г. Попов напечатал 15 критических заметок и статей, большинство из них в “Критическом обозрении”, одним из редакторов и организаторов которого был коллега Попова по этнографическому отделу ОЛЕАЭ В.Ф. Миллер, привлекавший к сотрудничеству в журнале профессоров университета.

Именно здесь Попов опубликовал в 1879 г. работу “Новейшая австрийская историография”. Термин “историография” в заглавии работы он использовал впервые и единожды. Р.А. Киреева, специально изучавшая трактовку этого понятия, определила, что дореволюционные историки редко выносили термин “историография” в заголовки работ[235]. Лишь к концу XIX в. он стал встречаться в названиях работ. Статья Попова и книга харьковского историка Н. Петрова “Новейшая национальная историография в Германии”, вышедшая в Харькове еще в 1861 г., Киреевой не были известны. В очередной раз мы констатируем изолированность современных специалистов по истории отечественной науки от тех, кто занимается историографией всеобщей истории.

Приступая к анализу работ Попова по зарубежной историографии, следует выяснить понимание им термина “историография”. К.Н. Бестужев-Рюмин предлагал следующее объяснение: “Историография – термин недостаточно определенный, иногда отождествляемый с историею, понимается: 1) как изучение исторической литературы какого-либо предмета… 2) как синоним исторической литературы. В последнем значении обзор историографии является как бы “историею истории”[236]. Попов использовал это слово в том и другом значениях. В упомянутой  вступительной лекции 1860 г. он употреблял словосочетание “русская историческая литература”, в работах конца 1860-х годов чаще встречается термин “историография”. В дальнейшем Попов применял и термин “историография”, и словосочетание “историческая литература”. В программе курса лекций по славянской историографии1886 г., проанализированной выше, термин употреблялся для обозначения обзора источников и литературы.

Попов осмысливал ход накопления исторических знаний первоначально на примере русской исторической литературы, и здесь он был не одинок в своих исканиях. Так, К.С. Бестужев-Рюмин в 1859 г. опубликовал статью “Современное состояние русской истории как науки”[237].

Однако зарубежная историография была мало известна русским ученым в середине XIX в., и уж совсем редко кто о ней писал. В 1867 г. Попов подготовил книгу о мадьярском историке Ласло Салаи[238], где впервые сообщил о развитии венгерской историографии.

Л. Салаи – блестящий венгерский историк периода национального возрождения Венгрии первой половины XIX в., общественный деятель, принимавший участие в революции 1848 г, соратник Л. Кошута, но занимавший центристскую позицию[239]. Его “История Венгрии” – первая попытка “представить историю венгерских земель с мадьярской национальной точки зрения”.

Попов подготовил о нем обширную статью, напечатанную в “Журнале министерства народного просвещения”, имевшем большое число читателей. Журнал являлся официальным органом и ориентировался на студентов, учителей, профессоров, его выписывали гимназии, семинарии, училища. Вскоре работа Попова вышла отдельной книгой. Автор написал ее в жанре литературного портрета,  то есть использовал опыт магистерской диссертации. Она состоит из четырех глав: две первые посвящены жизни Л. Салаи в контексте событий и окружающего его общества, третья и четвертая предлагали русскому читателю аннотированный пересказ его “Истории Венгрии”.

Труд Л. Салаи начал новую эпоху в венгерской историографии. “Творение, предпринятое им, не было плодом сведений, почерпнутых в школе; мысль о нем не была внушена с высоты кафедры каким-нибудь присяжным историком; книга его не была ему заказана какою-нибудь академией, и не получил он на нее денег от щедрого какого-либо монарха. Он приступил к своему делу как природный мадьяр, как государственный муж”.

Ласло Салаи – один из представителей национального направления в изучении истории, которое стало складываться в Австрийской империи после 1815 г. В Чехии развитие национальной историографии связано с именем Ф. Палацкого, а в Хорватии – с Людевитом Гаем. Труды этих историков изучались и обдумывались Поповым, о каждом он написал биографический очерк: о Палацком – опубликовав перевод его биографии в “Современной летописи”, о Гае – приведя неизвестные документы о его пребывании в России в 1840 г., о Салаи и его роли в развитии венгерской историографии написал книгу.

Впервые обзор литературы об Австрии Попов предложил в обширной статье для “Русского энциклопедического словаря” под редакцией И.Н. Березина[240]. Эта аннотированная библиография содержала информацию об изданных топографических и этнографических картах, перечень географических, статистических и этнографических сочинений, вышедших в XIX в. Выделен раздел об исторической литературе, в нем отмечены научные и популярные труды по истории империи.

Конкретные наблюдения над развитием исторической мысли в империи Габсбургов Попов сделал в статье 1879 г. , где писал: “В последние три десятилетия историческая литература в Австрии значительно увеличилась: расширился сам круг входящих в нее вопросов, изменился характер руководящих начал и даже исследование в области политической истории приняло своего рода национальное направление”[241]. Какой же, по его мнению, была прежняя историография? “Общая история королевств, княжеств, герцогств, составляющих наследие габсбургского дома, излагалась в виде частных национальных движений… скорее всего как ряд второстепенных дополнений к истории германской империи”. Попов считал последним представителем старого направления графа И. Майлата, автора “Истории Австрии”, книги, имевшей русский перевод. Он ее оценил так: “Его книга не история страны и ее народов, даже не история постепенного утверждения в них более или менее однородных форм государственной жизни, а история внешних успехов и взаимной борьбы нескольких династий.”

Естественно, такое изложение не могло устраивать историков национального Возрождения. Попов отмечал, что “за два десятилетия до 1848 г. возродилась историография с национальным направлением. Более всего сделано было для истории немцев, мадьяр и чехов… Наконец возникла историческая литература и южных славян”. Обзор книг нового направления и сделал Попов.

Он рассмотрел книги Франца Кронеса и Морица Сметса, посвященные австро-венгерской истории с древнейших времен до середины XIX в. Сочинение Кронеса, в то время профессора австрийской истории в Грацком университете, прослеживало, как писал Попов, “постепенное образование империи Габсбургов и отражало мысль, что все придунайские земли от Карпат до Альп предназначались историей к слиянию в один политический организм”. Этот труд в 5 томах содержал в себе “историю Австрии с древнейших до новейших времен, обращая особое внимание на историю отдельных земель и народов ее и их культурное развитие”. Попов подчеркивал, что автор “обнаруживал довольно подробное знакомство с исторической литературой отдельных австрийских народностей, хотя и не следовал взглядам национальных авторов”.

Книгу Сметса, которого считают представителем либерального направления в австрийской историографии[242], Попов подробно не рассматривал, заметив, что “в ней меньше внимания к культурной истории, чем в книге Кронеса, но она служит полезным дополнением” к ней.

Новое направление в изучении истории Австрийской империи, названное им “национальное”, Попов заметил и во французской историографии. Наиболее видным славистом того времени был Луи Леже (1849-1921). Он часто бывал в Праге, Загребе, Белграде. Результаты своих путешествий Леже изложил в книге “Савва, Дунай и Балканы”, которая получила европейскую известность, и факты, приводимые в ней, до сих пор представляют вид исторического документа[243] . Как и в других своих работах, французский ученый подчеркивал здесь идею о кровном расовом родстве славянских народов, причем полагал славян прирожденными соперниками немецкого мира. Панславистические взгляды Л. Леже и их воздействие на научную общественность Франции недавно прокомментировал французский славист А. Бернар[244].

В 1879 г. в Париже вышла книга Леже “История Австрии”. Уже в конце того же года Попов опубликовал в “Критическом обозрении” рецензию на нее, прямо указав на ее связь со своей статьей о немецкой историографии. Напоминая читателям, что особенностью новейшей историографии является ее национальный характер, он писал: “Леже делает еще шаг вперед в этом направлении”, он оставил в стороне историю господства Габсбургов в землях, совершенно чуждых Австрии, поскольку его интересовала история трех основных территориальных групп: наследственные или собственные австрийские земли, земли Венгерской короны, земли Чешского королевства[245]. Главная задача французского историка, как указывал Попов, состояла в том, чтобы “выставить как можно ярче значение и специальную роль этих элементов”.

Попова, видимо, убедила концепция книги Леже: “История этих земель должна раскрыть путь, каким Австрия шла к своему внешнему единству, и выяснить основы тех справедливых отношений, которые должны быть установлены между австрийскими народностями и которые могут обеспечить внутреннее единство Австрии”. Он обращал внимание читателей, что Леже часто приводил “отзывы национальных писателей о крупных событиях и деятелях в истории их родины” и  что такой прием – одно из достоинств книги. Он писал буквально следующее: “В известных кругах нашего общества существует предубеждение против необходимости изучать историю западных славян вообще и в особенности в последние два века и недоверчивый взгляд на какое бы то ни было значение их в истории Австрии. Книга французского писателя должна разубедить таких русских читателей, жалеющих труда на прочтение того, что говорилось и говорится русскими писателями о славянах”. Леже опубликовал в 1884 г. в Париже доброжелательную рецензию на публикацию Попова “Письма к М.П. Погодину из славянских земель”[246].

Вклад Попова в изучение истории Австрии и ее историографии был обозначен в книге К.Я. Грота “Австро-Венгрия или Карпато-Дунайские земли в судьбах славянства и русских исторических изучениях”: “Вся наша литература об Австрии с начала 18 в. ограничивается не очень длинным рядом ученых статей, этюдов и очерков, между которыми самые важные и ценные принадлежат все тем же русским славистам разных поколений, между которыми выдаются опять те же знакомые имена Ламанского, Гильфердинга, Нила Попова, Первольфа, Будиловича, Флоринского, Филевича”[247]. Грот с сожалением констатировал, что “русская ученая литература по всеобщей европейской истории насчитывает ряд больших, самостоятельных и даже замечательных трудов по истории Германии, Франции, Англии, Италии, но почти вовсе не имеет трудов… для Угрии и Австрии, ей, однако, несравненно близких, родственных и, казалось бы, более привлекательных”. Т.М. Исламов, цитируя эти слова Грота в статье 1995 г., заметил, что “описанная безрадостная картина стала изменяться к лучшему лишь в последние четверть века”[248]. Но работа по уяснению взглядов русских историков на развитие австрийской исторической мысли до сих пор не выполнена.

Как историк Сербии Попов проявил больший интерес к изучению сербской исторической науки, что уже видно по его лекционному курсу. В докторской диссертации не было историографического раздела, автор ограничился отдельными суждениями в примечаниях, многие из которых метко характеризовали изучение конкретных вопросов в историографии. Видимо, Попов счел этот сюжет не главным, критика же была другого мнения. В итоге ученый написал обширное введение к новой книге “Сербия после Парижского мира”, поместив в нем историографический очерк[249], начинавшийся словами: “Сочинений, обнимающих политическую историю Сербского княжества, внутреннюю и внешнюю, до сих пор нет ни на русском, ни сербском языках”. Первой попыткой изложить историю Сербии нового времени, по мысли Попова, стала книга Вука Караджича “Милош Обренович князь Сербский”. Сочинение Караджича Попов не мог считать научным исследованием, назвав его “весьма дельной программой”, которой воспользовался немецкий историк Леопольд фон Ранке. О книге Ранке “История сербской революции по сербским источникам” Попов сообщил лишь, что в ее основе лежал рассказ Караджича, в чем он видел ее главное достоинство.

К трудам немецкого историка он обратился еще раз в заметке о новой книге Ранке “Сербское восстание против Турции”[250]. Знаменитый историк в то время жил в Берлине, ему было 84 года. В. Ягич, профессор Берлинского университета, предложил Попову опубликовать рецензию на нее[251]. Попов написал довольно скупо, не высказав критических замечаний, заметив, что “труды Ранке не нуждаются ни в чьих похвалах.”

Следует сказать, что книги Л. Ранке о Сербии были достаточно популярны в России, имелся русский перевод Бартенева. По ним учились в университетах. В целом дореволюционные российские историки высоко оценивали деятельность  Ранке, в отличие от  некоторых наших современников, как правило, и не читавших его труды. К примеру, можно привести такое абсурдное высказывание: “Европоцентричная  концепция Ранке, причислявшего славян к “неисторическим народам”, использованная им для истолкования сербской истории… закрепила ложные представления о предпосылках Первого сербского восстания и, придав ему некоторый апологизаторский блеск, изобразила сербскую историю как вторичную по отношению к западноевропейской цивилизации, низведя сербов до выразителей интересов западной цивилизации”[252].

Попов же о первой работе Ранке 1828 г. написал: “Полвека прошло с тех пор, как он, по собственному его выражению, имел счастье описать историю борьбы за освобождение Сербии в то время, когда еще в памяти читателей живы были воспоминания об этом перевороте”[253]. Здесь же о книге “Сербия и Турция в XIX в.”, вышедшей в 1879 г., он высказался более возвышенно: “Мы должны выразить здесь особенную признательность, от имени всех интересующихся историей сербского народа, знаменитому  историку за те новые известия, которыми он содействовал объяснению новейшей истории сербского княжества, начиная с 1842 года… Эти известия составляют драгоценный вклад в историографию Сербии”.

О том, как происходило накопление документов и как сербы их издавали, Попов достаточно подробно сообщал во введении к книге “Сербия после Парижского мира”. По его мнению, начало строго документированному изучению истории Сербского княжества положено было в 1846 г. Общество сербской словесности на заседании 29 декабря 1846 г. заявило о необходимости “не только озаботиться сохранением и собиранием известий и документов для сербской истории нового времени, но и написать историю освобождения Сербии”.

Сербия еще не имела тогда национальной академии и даже университета. Единственной научной организацией было названное Общество сербской словесности, основанное в 1842 г. и в январе 1864 г. закрытое князем Михаилом Обреновичем за избрание почетными членами общества Гарибальди, Герцена и Чернышевского. В июле 1864 г. оно было воссоздано под названием Сербское научное общество, членом которого Попова избрали 20 марта 1869.

До закрытия общество издало 17 книг своего издания “Гласник”, а с 1864 по 1871 гг., по сообщению Попова, были изданы 11 томов. Кроме того, появились частные издания мемуаров, среди них Попов выделил публикацию воспоминаний протоиерея Матии Ненадовича.

Отмечая полное отсутствие в начале 1860-х гг. русских исследований по новой истории Сербии, он не упустил из виду статью военного историка Н.Ф. Дубровина “Сербы при Александре 1”, заметив, что в ней “история Сербии излагалась лишь по отношению к русской истории”[254].

Таким образом, предложенный Поповым очерк исторической литературы по проблемам истории Сербии в новое время носил характер аннотированного обзора. Констатировав не изученность новой истории Сербии, автор предложил выполнение этой задачи самим сербским историкам, указывая на необходимость обследования архивов не только в Сербии, но и в Вене, Париже, Будапеште, Берлине.

Трудно понять, почему, зная лично многих сербских историков, общаясь с ними в течение длительного времени, получая от них книги, Попов ни разу не выступил в печати как рецензент сочинений П. Сречковича, Ал. Васильевича, А. Хаджича, хотя сербский митрополит Михаил предлагал  ему написать “критику” о книге К. Ненадовича, посвященной Карагеоргию[255]. Но только исторические сочинения И. Ристича, видного государственного деятеля и лидера либеральной партии, он подверг разбору

Труды Йована Ристича, профессионального историка, получившего образование в Германии, обычно относят к критическому направлению в сербской историографии[256]. Попов иначе характеризовал его исторические воззрения, объясняя суть его книг “Сербия и Порта после бомбардировки Белграда”, “Сербия и сербское восстание в Венгрии”, “Сербия и Крымская война”: “Во всех трех сочинениях автор является более государственным человеком, политическим мыслителем, а не стоящим в стороне от событий историком, хотя в смысле полноты изложения автор большею частью удовлетворяет любопытство читателя, давая не мало сведений сравнительно с существовавшими до его книг повествованиями о том же времени и тех же предметах… заслуга  Ристича, как историка, заключается в установлении очевидной связи между изложенными им эпохами сербской истории”[257].

 Итак, в описании Попова Ристич – историк определенной политической направленности. Причем ни его политические воззрения, ни методы отбора и интерпретации источников Попов не подвергал критическому разбору, хотя вряд ли их разделял. Его статья написана довольно ровно, в ней сглажены противоречия, имевшие место в сербской исторической литературе.

Приведенный сюжет показывает определенную зависимость в оценках сербской историографии, которую испытывал Попов, от политических событий и в России, и в Сербии. Его стремление к объективной оценке наталкивалось на определенную позицию общественного мнения, и он с ним считался.

В ряду сочинений Попова по историографии особое место занимает статья “О важнейших явлениях в польской исторической литературе”[258]. Принято считать, что впервые о развитии польской историографии сообщил Н.И. Кареев в статье “Новейшая польская историография и переворот в ней (1861-1886)”[259]. Однако работа Попова написана раньше и имеет большую научную ценность. Кареев не упомянул о ней, представляя свою работу как первый опыт исследования польской историографии, а в мемуарах “Прожитое и пережитое” сказал о Попове: “…его научная деятельность мне осталась неизвестной” [260].

В начале 80-х гг. Попов разрабатывал курс лекций по историографии западных славян, внимательно изучал новейшую литературу и имел собственные суждения о развитии исторической мысли в Польше.

Первая часть статьи “О важнейших явлениях в польской исторической литературе” посвящена памяти трех умерших в 1883 г. известнейших польских историков – А. Мацеевского, Й. Шуйского и Г. Шмитта.  Здесь изложены важнейшие факты научных биографий этих ученых, названы их исследования и дана краткая оценка их. О Мацеевском, профессоре Краковского университета, который с 1838 г. проживал в Варшаве и умер в 90-летнем возрасте, сказано следующее: “Он был между польскими учеными самым видным представителем славянского направления… но последнее его сочинение “История польских крестьян”, несмотря на все трудолюбие автора и несомненную в ученом отношении основательность, не имело заметного влияния на польскую литературу, а в настоящее время уже частью устарело”.

Юзеф Шуйский (1835-1883) – профессор Краковского университета, “один из передовых бойцов консервативной партии в австрийской имперской думе, как писатель, профессор и главный секретарь Краковской Академии наук и искусств, он вел чрезвычайно многостороннюю и имевшую большое влияние деятельность”. Попов отмечал, что четырехтомная “История Польши” Шуйского имела большой успех, “особенно произвела сильное впечатление книжка “Возрождение и реформация в Польше”, его сочинения “отличались чрезвычайно живым изложением”. Шуйский “как историк держался эмпирического направления и предпочитал прагматическое изложение событий философскому обобщению их, хотя держался клерикально-консервативных взглядов и нередко в своих отзывах об исторических деятелях бывал резок.”

Генрих Шмитт “был горячий сторонник той априористической методы, которая строит историю на предвзятых теориях, из коих он держался теории республиканской”. Перечислив основные сочинения Г. Шмитта, в том числе издание документов времен Августа III и русский перевод польской истории в трех томах, Попов отметил, что писатель “не переставал искать в истории подтверждения своим республиканским взглядам”. Однако “в его сочинениях преобладал публицист над историком”.

 Таким образом, Попов даже в краткой библиографической работе пытался охарактеризовать взгляды польских историков, делая при этом акцент на политические убеждения авторов. Все трое, полагал автор статьи, принадлежали к уже отжившему направлению в польской исторической науке. Статья создавалась Поповым с целью обозначить в ней новое направление, основателем которого стал Михаил Бобжинский (Bobrzyński), профессор истории польского права в Кракове[261].

Попов знал, что “История Польши в общем очерке” Бобжинского своей новой концепцией вызвала бурную дискуссию среди польских историков. Разобраться в ней московскому слависту было не просто, видимо, ему помогли прежние занятия польской историей, недаром он опубликовал несколько статей еще в 60-е гг. Те работы носили компилятивный характер, но в них уже были видны глубокие знания польской историографии. Новая работа Попова оказалась глубокой и созвучной с оценкой позитивиста-либерала Кареева.

Полемика 1880-х гг. выявила потребность в новых подходах к изложению польской истории. Ситуацию ясно обрисовал Бобжинский, ответив своим противникам двумя брошюрами: “Слово о задачах истории и ее нынешнее положение” и “О разделении польской истории на периоды”. Познакомившись с ними, Попов увидел, что “взгляды и приемы Бобжинского весьма ценятся  между польскими учеными, а потому мы должны остановиться на том положении, какое занимает Бобжинский в польской историографии”. В изложении Попова, в польской исторической науке сложились три школы (направления).

Глава первой Адам Нарушевич (1733-1796) впервые обратился к источникам польской истории. Разыскивая их и по возможности опираясь на них, он пытался “очистить польскую историю от басен”. Однако Нарушевич и его последователи, как указывает Попов, “изображали события не столько во внутренней их связи, сколько с внешней стороны”. Эти историки стремились “посредством описания великих событий и деяний прошлого, посредством воспоминаний о прежней славе пробудить благородные чувства в народе, подвергшемся политическому и общественному упадку”. В итоге “декоративность изображения событий и стремление учить читателя исторической морали достигли крайней степени”.

Следующий этап польской историографии, начавшийся с 1830-х гг., связан с именем Й. Лелевеля. Он “стал изучать историю своего народа, когда разделенная Польша уже не существовала политически”,  и задаваться вопросом: какие причины привели польское государство к падению, а польскую народность к ослаблению? Ответ польский историк искал “в прошлых судьбах своего народа, в его предшествовавшей жизни, и рядом с нравственными причинами упадка стали находить причины того в явлениях жизни общественной и политической”. Концепция Лелевеля, по мнению Попова, имела две особенности: автор “опирался на источники из первых рук, открыл много новых” и стремился “указать в польской жизни такие начала, верность которым возвышала польский народ, а отступление от коих ослабляло”. Обращая внимание на недостатки этой концепции, Попов  писал, что” как человек известной политической партии, Лелевель не мог освободиться от односторонности: он выставил исключительным догматом исторической жизни польского народа общественную и политическую свободу”, причем этой свободой поляки владели только однажды – во времена славянского общинного управления. Попов выделял в воззрениях Лелевеля мысль, что только возвращение к народному общинному управлению и “восстановление во всей чистоте основанного на нем политического быта Речи Посполитой могли возвратить равновесие польской народной жизни”. Такой романтический взгляд имел мало общего с научным восприятием прошлого поляков, противоречил историческим фактам, изымал историю польского народа “из под общих законов, на основании коих развивалась история других народов”.  Но именно он породил представление, признававшее за польским народом “как бы посланничество в человечестве”, а от других народов требовалось преклонение перед избранником истории. В упомянутой статье Н.И. Кареева концепция Лелевеля изложена по той же схеме, видимо, оба историка следовали Бобжинскому.

Попов довольно обстоятельно пересказал критику Бобжинским лелевелевских теорий в польской литературе, доведенных в мессианизме Мицкевича до всех крайностей утопии. Именно из этой критики и родилось новое научное направление.

Он сообщал читателям, что “теперь уже польские историки все менее и реже отдают свою науку на служение философским учениям и клерикальным целям, а ищут оснований для своих выводов лишь в критически объясненном материале, в сравнении польской истории с историей других народов и в более беспристрастном отношении к слабым сторонам польской жизни”. М. Бобжинский, по его мнению, и представлял эту новую школу. Близкими ему по духу были Ст. Смолька, А. Павинский, Тадеуш Корзон (Попов называл его Фаддей Коржон). Приветствуя многотомное издание Корзона “История Польши при Станиславе Августе Понятовском”, Попов обращал внимание русских читателей на новые архивные разыскания немецких, австрийских и русских историков по дипломатической истории той эпохи.

Труд Корзона, опиравшийся на материалы польских архивов, отмечал Попов, анализировал “внутреннее, экономическое и культурное состояние Польши в последнее десятилетие ее политической независимости, чего не имели в виду предшествовавшие ему писатели”[262].

Неоднократно повторяя, что Бобжинский принадлежит к новому направлению в историографии, Попов ни разу не сообщил о сути его концепции польской истории. Такую работу через два года проделал Н.И.  Кареев, показав новый взгляд польских историков на причины падения Речи Посполитой. В обстоятельном исследовании, он подчеркивал, что “девиз современной польской историографии – выступать против утверждения, что народ польский пал только в силу внешних причин, и искать внутри самого польского общества причины его политической гибели, останавливаясь на мысли, что главная причина – в безнарядье, т. е. анархии”[263]. Вскоре Кареев перевел “Историю Польши” Бобжинского на русский язык (СПб., 1888) и с новой концепцией можно было познакомиться. Но почему о ней не рассказал Попов?

Рассматривая три школы в польской историографии, русский историк разделял их по принципам  работы с историческим материалом и пытался обозначить методологические установки ученых, не разводя их по классово-социальным направлениям (шляхетское, буржуазное и т. д.). Выстроив ряд “школ” (Нарушевич – Лелевель – Бобжинский), Попов фактически описал стадиальные понятия: просвещение – романтизм – позитивизм. В этой работе историк впервые перешел от аналитической биобиблиографии к стадиально-типологической характеристике исторических исследований. Его суждения не самостоятельны, они основаны на идеях польского историка, но важно, что Попов воспринял новаторство критического направления.

Работам Попова свойственна персонификация науки. Он рассматривал эволюцию исторической мысли через анализ личного вклада ученого в науку. Такой подход был характерен для русской историографии 1860-х – 1870-х гг.[264], когда главное содержание сводилось к описанию деяний правящей династии и отдельных героев. Отражение подобного понимания встречаем в заглавии работы “Писатели русской истории XVIII века”, принадлежащей перу С.М. Соловьева, учителя Попова. Такова же и стилистика названия книги К.Н. Бестужева-Рюмина “Биографии и характеристики”. Известно, что лекции В.С. Иконникова назывались “История науки в главнейших ее представителях”. Такой подход правомерен и естествен на всех этапах развития историографии как науки.

Но сочинения Попова по истории науки отличались от работ его коллег. Написание биографических очерков не было случайным, для своих сочинений историк выбирал биографии не просто выдающихся ученых – В.Н. Татищева, Л. Салаи, М.П. Погодина, О.М. Бодянского. Он им симпатизировал, следуя суждению Т.Н. Грановского: “Тот не историк, кто не способен перенести в прошедшее живого чувства любви к ближнему”. В биографических работах Попова нет нарочитой сухости изложения, того “ученого беспристрастия”, на котором настаивал, к примеру,  Бестужев-Рюмин.

Попова занимала проблема национальной историографии, и он пытался решить ее, анализируя в том числе сочинения по истории Австрийской империи. Он четко обозначил хронологический рубеж: революция 1848 г., выявившая специфику национального. При этом Попов, видимо, продолжал рассматривать русскую, чешскую и сербскую историографию как часть общеславянской.

Термин “историография” использовался им как синоним исторической литературы и как знание источников и пособий по проблеме, что соответствовало уровню развития науки его времени. Так, В.С. Иконников, автор “Опыта русской историографии”, писал: “Критическое изучение источников и литературы в их постепенном развитии составляет предмет историографии”[265]. Но Попов раздвигал рамки предмета истории исторической науки, изучая историю исторических научных обществ, учреждений, периодических изданий – и российских, и зарубежных славянских. Сведения, собранные им, в том числе и в архивах, имеют большую информационную ценность.

Попов первым из отечественных ученых начал читать лекции по историографии зарубежных славян, где объяснял наиболее спорные вопросы славяноведения и определял пути развития национальных наук. Он стремился представить студентам пути развития славяноведения и результаты, добытые наукой на протяжении XIX в., обращая все свои труды и знания на пользу начинающих ученых и студентов. Недаром А.А. Кочубинский, который, как сам признавался, “обратился в слависта в процессе бесед с Н.А. Поповым о славянстве и среди славянских книг” его библиотеки, стал автором первого в России исследования по истории славяноведения “Адмирал Шишков и канцлер граф Румянцев. Начальные годы русского славяноведения” (Одесса, 1887-1888).

Значительным вкладом Н.А. Попова в развитие истории славяноведения следует также считать выявление и накопление историографических источников и, что самое важное, их публикацию.

В многообразной деятельности Н.А. Попова работа в архивах и археографические занятия занимали значительное место. В современной исторической науке он известен как управляющий МАМЮ, издатель “Описания документов и бумаг, хранящихся в Московском Архиве Министерства Юстиции” и “Актов Московского государства”. Только преждевременная кончина Попова прервала этот грандиозный проект, завещанный ему Н.В. Калачовым. Правомерен вопрос о значении археографических занятий Попова для отечественного славяноведения.

В годы становления Попова как ученого многие в России считали, что единственно полезное, научно и общественно необходимое поле творчества историка – это разыскание и введение в оборот конкретных документов прошлого. Попов, как и его учитель Соловьев, верил в правоту немецкого историка Леопольда фон Ранке: историческое исследование начинается с архивного разыскания.

Термин “археография” уже вошел к тому времени в обиход русской научной речи, под ним понималось собирание, описание и издание документов. К середине XIX в. археография имела определенные успехи: действовала Археографическая комиссия; при Московском университете заседало Общество истории и древностей Российских, имевшее свое издание “Чтения ОИДР”; издавались журналы, ориентированные на публикацию исторических документов – “Русский архив”, “Русская старина”. Научная деятельность Попова проходила в годы проведения реформы архивного дела. В числе его знакомых и единомышленников были ведущие археографы России П.И. Бартенев, Н.В. Калачов, А.Ф. Бычков, К.Н. Бестужев-Рюмин, К.С. Веселовский и др. Таким образом, для археографических занятий Попова имелась благоприятная среда.

В среде российских интеллектуалов середины XIX в. ощущался значительный интерес к публикациям обнаруженных в архивах документов, особенно носивших налет таинственности. Возможно, молодой историк Попов, следуя настроению в обществе, стремился найти материалы из российской жизни XVIII в., разыскивал в архивах сочинения В.Н. Татищева и таинственную Иоакимовскую летопись Бизюкова монастыря.

Самостоятельная работа в архивах, поиск и обнаружение новых документов, стремление издать их характерны для казанского периода деятельности ученого. Он обнаружил материалы к биографии стольника Петра Андреевича Толстого и публиковал их на протяжении 1859-1860 гг.[266] Однако комментарий и примечания публикатора были мизерными по объему. Попов спешил познакомить ученых со своими находками. Публикация документов носила прикладной характер, как иллюстрация сюжета петровского времени.

Архивные разыскания историк продолжал и на каникулах на родине, в Бежецке. Результатом явилась статья в 1861 г. в “Московских ведомостях” под названием “Из хроники уездного городка за первую половину XVII в.” В ней обильно процитированы акты магистратуры города Бежецка, которые позднее частично были изданы ученым в отдельной работе “Исторические заметки о Бежецком Верхе в XVII-XVIII вв.”[267]

Вернувшись из-за границы, Попов оказался  очень занят журналистской работой и изданий исторических документов из зарубежных архивов не предпринимал.

Первые публикации Попова по истории российско-славянских отношений появились в “Московских университетских известиях” в 1866 г. Это издание иной направленности, и его редактор Попов просто воспользовался удобным случаем. Начав с публикации нескольких писем Г.А. Строганова к сербскому князю Милошу Обреновичу за 1817-1826 гг., он издал в 1867 г. почти 500 страниц материалов Всероссийской этнографической выставки и Славянского съезда в Москве (май 1867 г.). Вряд ли другое издание взялось бы за столь объемную публикацию. В дальнейшем Попов напечатал источники по истории славян и их связей с Россией лишь в объеме нескольких страниц в том же журнале и в “Русском архиве”, пока не стал членом ОИДР.

Защитив докторскую диссертацию и получив профессорское звание, он приобрел авторитет обстоятельного исследователя и оказался готов к серьезным издательским проектам. В 1873 г. ему удалось опубликовать в “Русском архиве” уникальные “Письма Платона Атанацкого, Вука Караджича, Миклошича и Коллара к Н.И. Надеждину”, в 1879-1880 гг. в “Чтениях ОИДР” вышли “Письма М.П. Погодину из славянских земель” в трех выпусках (почти 800 страниц), а  позднее – мемуары сербов, отца и сына Пишчевичей, почти такого же объема.

Опубликованные источники по славистике были, в основном, не архивного происхождения. Переписку Г.А. Строганова с сербским князем Милошем Обреновичем Попов получил в копии от одного из современников князя во время своего пребывания в Белграде[268]. Материалы Этнографической выставки собирались в ходе самого события: перепечатанные из газет или запротоколированные самим Поповым. Письма к Погодину из личного архива историка после его смерти были получены от вдовы. Н.П. Поливанов, племянник А.С. Норова, доставил Попову письма чеха В. Ганки. Сочинение Симеона Пишчевича по истории сербов с начала средних веков до XVIII в. получено от родственников в 1867 г., а в 1879 г. потомки Пишчевича передали Попову для публикации мемуарные записки Симеона Степановича и его сына Александра[269].

Полученные рукописи не оставались в собственности Попова. Он, как и его тесть Соловьев, в отличие от Погодина, не имели рукописных коллекций. Более того, когда рукописи попадали к ученому, он стремился передать их в архив или библиотеку. Так, историческое сочинение Симеона Пишчевича он подарил Сербскому ученому обществу: “Препровождаю при сем в дар для библиотеки общества, членом-корреспондентом которого имею честь состоять, рукопись генерал-майора Симеона Пишчевича, под заглавием “Известие, собранное из разных авторов и введение в историю о народе славянском, о Иллирии, Сербии и т. д…, а напоследок о выходе сербского народа в Россию”[270]. Рукописи мемуарных записок после публикации в 1881 и 1885 гг. в “Чтениях ОИДР” остались в Москве, видимо, в частном собрании. Они стали известны сербскому читателю только после издания в “Матице сербской” в 1961 г.[271] Письма Платона Атанацкого, Вука Караджича, Ф. Миклошича и Я. Коллара к Н.И. Надеждину, не ясно как попавшие к Попову, после публикации были переданы в фонд Славянского благотворительного комитета в Москве. Письма к Погодину вернулись в личный фонд историка, ныне находящийся в ОР РГБ.

Материалы по истории русско-славянских отношений Попов разыскивал и в архивах. Следует помнить, что поиск документов по теме русско-сербских связей и, тем более, их публикация – задача,  непосильная для одного исследователя, тем более в середине XIX в.  Так, публикация дипломатических документов их архивов СССР, освещающих политику России в сербском вопросе в период 1804-1813 гг. (а монография Попова шире по хронологическому охвату), была подготовлена к печати советскими и югославскими историками только в 1980 г.[272]

В работе “Сербия после Парижского мира” Попов ясно сформулировал программу возможных публикаций по сербской истории: “Теперь уже могли быть напечатаны: дневники и переписка первого русского дипломатического агента в Сербии Родофиникина, хранящаяся в Петербургском государственном архиве; переписка барона Г.А. Строганова с Милошем Обреновичем, хранящаяся у его потомков и напечатанная мною лишь по имевшимся в моих руках отрывочным письмам; дела и письма, без сомнения, сохранившиеся у нынешних членов государственного совета, В.П. Титова и барона В.Н. Ливена, бывших в Турции и находившихся в личных сношениях с сербами”[273]. Он отмечал необходимость обследования архивов Вены, Лондона, Парижа и Константинополя, ссылаясь на исследования зарубежных ученых.

Не имея возможности такой работы, Попов стремился собрать и сохранить новые документы, еще не поступившие на хранение в архив. Это видно из его докторской диссертации, где использованы многочисленные свидетельства очевидцев и рукописные документы из частных архивов сербов. В приложении опубликованы тексты 33 документов по сербской истории 40-50-х гг. XIX в.

Будучи секретарем Славянского комитета, он вел делопроизводство и старался публиковать протоколы заседаний в периодической печати, тщательно регистрировал письма от славянских корреспондентов, иногда включая их в текст своей статьи или очерка. Объемные тома переписки хранятся в архиве комитета и в личном фонде профессора. Сложными путями Попов получал от зарубежных корреспондентов записки, воспоминания, копии официальных документов. Итак, он действовал, как истинный археограф, занимаясь не только обследованием архивов, но и сбором новых документов и введением их в научный оборот.

Проблемы издания исторических источников занимали Попова и в теоретическом, и в практическом плане. Единые правила публикации не были выработаны в России в XIX в., имелись лишь некоторые их варианты. В письме к директору Публичной библиотеки А.Ф. Бычкову по поводу подготовки к изданию сочинения В.Н. Татищева Попов писал: “…я лично издавал бы русские памятники нынешним правописанием начиная с половины даже XIV в. Помнится, что Шафарик в одном своем письме к Погодину смеялся над русскими изыскателями, передававшими из года в год со всею точностью грубые описки переписчиков и их правописание, и  надстрочные знаки исковерканные”[274]. Понимание того, что публикации могут быть разных типов, только начинало проявляться. Попов стремился познакомить русских читателей с вновь открытым философским сочинением Татищева “Разговор о пользе наук”, поэтому его не интересовали лингвистические особенности текста. Но для палеославистов необходима была публикация точной копии текста.

Основным каналом, позволяющим ознакомить общественность с архивными богатствами, являлись периодические издания. Эта сторона архивного дела в России мало исследована[275].

В 1868 г., видимо, после Славянского съезда, издатель “Русского архива” П.И. Бартенев впервые пригласил Попова к сотрудничеству. В журнале было напечатано письмо сербского патриарха Иосифа Раячича к русскому консулу в Белград от 8 октября 1848 г.[276] Отдавая материал для издания, Попов следовал правилам, принятым в журнале. Публикации предшествовала небольшая сопроводительная записка, объяснявшая ценность документа. В ней не указывались ни имя консула, ни дальнейшая судьба письма, ни место его нахождения, не было комментария. Лишь очень осведомленный в истории человек мог предположить, что именно это письмо спровоцировало русское правительство на  решение отправить войска в Венгрию на помощь сербам.

Недостатки археографической работы автора и редактора заметны и в самой замечательной публикации Попова в “Русском архиве” –  издании писем к Н.И. Надеждину от зарубежных ученых[277]. В публикации нет легенды – указания на прежнее и нынешнее местонахождение писем; комментарий издателя неполный, ряд сюжетов не разъяснен Поповым.

Несколько писем к Надеждину содержали информацию о попытках издания в России венской рукописи, привезенной из Константинополя и представлявшей собой подлинный патриарший регистр. Эти акты в количестве 700, с 1315 по 1402 гг., являются ценнейшими источниками по истории Византии и русско-византийских отношений, ознаменовавшихся решительным поворотом в политике нового исихастского руководства патриархатом, поворотом, направленным на возвышение Москвы как религиозного и политического центра Русского государства[278].

Комментируя письмо Ф. Миклошича к Надеждину, датируемое 29 июня – 11 июля 1848 г., где упоминался греческий кодекс, который с копий венских ученых И. Мюллера и Ф. Миклошича Надеждин пытался издать в России, Попов не установил название рукописи и не выяснил судьбу текста. Замечу, что отечественным ученым венская рукопись была известна. В.И. Григорович в 1847 г. в ЖМНП сообщал о ней[279].  Этой библиографической ссылки в комментариях Попова нет. Правда, он высказал предположение, что “греческий кодекс, о котором переписывался с Надеждиным Миклошич и Караджич, не попал к Надеждину и в копии, а был одним из тех, которые впоследствии напечатаны Миклошичем и Мюллером: “Acta et diplomata graeca aevi sacra et profana”[280].

Не раз высказывал претензии к публикаторской деятельности Попова С.А. Никитин. Он выявил случаи, когда тот неправильно называл авторов документа или опускал указание автора и дату[281]. Исследуя историю Славянского съезда в Москве, Никитин обратился к публикации Попова в МУИ и обнаружил, что в отдельных случаях дан сокращенный текст, из которого выпущены целые абзацы без указаний на это, иногда передавался лишь общий смысл выступлений. Речи звучали сильнее и остреее, чем это представлял текст, опубликованный Поповым. Правда, признавал Никитин, это объяснялось техникой записи речей.

Выявив случаи тенденциозной обработки автором материала, Никитин заключил, что при всей важности этого источника одного его недостаточно для создания отчетливого представления о съезде.

Высказывал Никитин претензии Попову и в том, что он, будучи  инициатором создания славянского отдела на выставке, членом выставочного комитета, и располагая рядом документов, почти не использовал их в издании. От Попова ожидали более полной информации о съезде в Москве. Но можно ли предъявлять претензии профессору, подготовившему и издавшему сотни страниц документов по истории русско-славянских отношений, без которых нынешняя славистика немыслима!?

К эпистолярному наследию Вука Караджича в России Попов относился бережно и пытался познакомить с ним читателей различных изданий. Так, в 1887 г. он предложил Рязанской ученой архивной комиссии для публикации 6 писем Караджича к Надеждину за 1841-1852 гг., что и было осуществлено в “Трудах Рязанской УАК”[282]. Сам ученый рассматривал издание писем как продолжение публикации 1873 г. в “Русском архиве”. Для лучшего понимания их Попов предпослал необходимую легенду, проделал текстуальный комментарий, привел библиографию.

С начала 1870-х гг. Попов принимал участие в проекте Академии наук по изданию “Писем и бумаг Императора Петра Великого” под руководством А.Ф. Бычкова. В его обязанности входило снятие копий с документов из архивов Москвы и доставка их через университет в столицу. Об этом рассказывает его обширная переписка с Бычковым[283]. В феврале 1875 г. “за труды по комиссии по издании писем и бумаг Императора Петра Великого объявлена Попову благодарность Его Императорского Величества”. Деятельность в комиссии Попов продолжал и далее. 27 ноября 1890 г. он отправил на имя Бычкова копии “27 писем и документов за подписью Петра Великого, самое раннее 1698 г.”[284] Последнее письмо к Бычкову о документах петровской эпохи, обнаруженных в МАМЮ, написано Поповым 27 августа 1891 г., когда он уже был тяжело болен.

Исследуя эволюцию археографической практики Попова, следует обратить внимание на его деятельность в Этнографическом отделе ОЛЕАЭ. Будучи его первым председателем, Попов в течение двух десятилетий редактировал “Труды” отдела, где публиковались материалы этнографических разысканий российских исследователей. В протоколах заседаний, опубликованных Поповым, видны попытки выработать единые приемы и методы издания этих материалов. Готовя к публикации материалы П.С. Ефименко для этнографического описания русского населения Архангельской губернии, Попов с коллегами по отделу не раз обсуждал необходимость составления указателей и библиографических примечаний к своду[285]. На заседаниях отдела обсуждалась степень готовности рукописей к изданию, учитывались материальные возможности Общества и научная актуальность подготовленных материалов. Коллеги Попова по Этнографическому отделу ценили его археографические знания, не случайно публикация латышских этнографических материалов в шестом томе “Трудов” открывалась словами признательности Попову.

Наиболее серьезным издательским проектом Попова стала публикация писем к М.П. Погодину из славянских земель, реализованная в ЧОИДР, где археографическая практика была более научной, чем в “Русском архиве”. Попов высоко оценивал научную значимость писем и “неоднократно убеждал его привести переписку со славянскими деятелями в порядок, снабдить примечаниями и приготовить к изданию”[286].

Получив от вдовы материалы архива, Попов выполнил авторскую волю. Для публикации он выбрал письма 1835-1860 гг., то есть от первого путешествия Погодина по славянским землям до избрания его председателем Славянского благотворительного комитета в 1861 г.  Они имели личный характер и показывали “весьма важную часть связей, установившихся между русским и славянским ученым миром”[287]. Письма от славянских деятелей более позднего времени в публикацию не вошли. Попов видел в них официальный характер, они написаны Погодину как председателю Славянского комитета и представляли другой тип документа. Следовательно, требовался и иной вид издания.

Готовя издание, Попов провел серьезное обследование, обращался к людям, знавшим Погодина в пору его заграничных командировок, искал письма самого Погодина, писал в Прагу и Загреб а в письме к А.Ф. Бычкову жаловался, что не имеет уведомлений от своих корреспондентов[288]. Мне известно от хорватских архивистов, что в австрийской Хорватии письма из России хранить было опасно, их не сдавали в архивы.

Свое издание историк рассматривал как часть предприятия по публикации материалов российско-славянских научных связей и писал Бычкову: “Вы мне говорили, что Академия собирается издать свои сношения со славянскими учеными старых годов и А.О. Патера об этом меня спрашивает… Какие годы и какую именно переписку собираются публиковать? Пора приняться за это дело. Есть кое-какие уже напечатанные письма от славянских ученых при Записках Шишкова, в переписке Востокова, мною издана в Русском Архиве переписка Надеждина. А Румянцев? А Кеппен? А слависты, поехавшие за границу в 1838-1842 гг. и после? Погодинскую издам в года полтора, но без его писем… Вот почему хотелось знать: что готовит Академия и кто работает над этим делом?”

Первый выпуск “Писем к Погодину” открывался корреспонденциями О.М. Бодянского из его путешествия по славянским землям. Первое письмо датировано 3 ноября 1837 г., последнее – 24 апреля 1841 г. Всего опубликованы 23 письма, подробно прокомментированные Поповым и снабженные примечаниями, намного более полными, чем примечания к письмам Надеждина. Правда, Попов не знал об ответных письмах Погодина Бодянскому и не сделал указаний на них.

Публикацию первого выпуска положительно встретила критика. “Вестник Европы” поместил рецензию А.Н. Пыпина, отметившего, что “Попов известен как большой знаток русско-славянских отношений, которым посвящен целый ряд его крупных и мелких работ. Настоящее издание займет между ними свое важное место”[289], комментарий Попова “вообще точный, полезен даже для читателя приготовленного”.

Появилась рецензия и в журнале “Древняя и новая Россия”, где обращалось внимание на роль О.М. Бодянского, прояснявшуюся из его обширной переписки с Погодиным. Журнальная статья дополняла публикацию Попова, к ней даже прилагался портрет русского слависта[290].

Второй выпуск включал 145 писем П.-Й. Шафарика за 1835-1858 гг. Как удалось выяснить Ф.А. Петрову, в издание не включены два письма Шафарика на немецком языке от 4 сентября и 9 ноября 1839 г., хранящиеся в ОПИ ГИМ (ф. 280, ед. хр. 8)[291]. Выпуск открывался биографией Шафарика для русских читателей, еще большую ценность представляла полная библиография трудов чешского слависта. Замечания и комментарий Попова аккуратны и тщательны. Все письма изданы на языке оригинала, то есть на немецком, сделаны пометы, что тексты писал не сам Шафарик, и лишь некоторые строки – автограф ученого.

Попов тщательно относился к письмам Шафарика, пытался восстановить потерянные письма. Известно, что он обращался к А. Патере с письмом от 18 октября 1878 г.: “Наибольший ученый интерес представляют, разумеется, письма Шафарика, но в них есть пробелы. Так, не имеется писем между 22 октября 1843 и 2 марта 1845 (по новому стилю)… Не можете ли Вы доставить мне какие-либо указания на письма Шафарика 1844 г. или, по крайней мере, не можете ли Вы сообщить мне какие-то сведения об ответах Погодина Шафарику, которые должны храниться в Literární pozůstalosti Šafaříkove в Музее Королевства Чешского?”[292] Мы не знаем ответа Патеры, а разыскивавшиеся письма так и не найдены. Известно, что Шафарик в 1857 г. сжег почти весь свой архив, в том числе, видимо, и письма Погодина[293]. Отсюда ясна значимость публикации Попова для истории русско-чешских научных связей.

К переписке Шафарика Попов добавил приложение на немецком языке: статью Шафарика под названием “Русские в Галиции и Венгрии” (предназначалась для Надеждина, а тот передал ее Погодину) и биографические материалы о Шафарике из венского издания.

Спустя 10 лет ученик Попова П.А. Лавров и его земляк М.Н. Сперанский напечатали в ЧОИДР письма Шафарика к Бодянскому за 1838-1857 гг. Написанные по-немецки, они были изданы в переводах, в отличие от публикации Попова[294]. В 1927 г. В.А. Францев издал корреспонденцию Шафарика. В дальнейшем письма этого выдающегося ученого-слависта неоднократно издавались в России и в Чехии, при этом публикация Попова была как бы точкой отсчета[295].

В третьем выпуске вышли письма славянских ученых, с которыми Погодин не был в таких постоянных отношениях, как с Шафариком. Он начинался письмом В. Копитара и тремя письмами Й. Добровского к Копитару, пересланными Погодину Миклошичем. Далее – несколько писем чеха В. Ганки, галичан Д.И. Зубрицкого, Я.Ф. Головацкого, Вагилевича, поляков И. Линде, В.А. Мацеевского, серба Вука Караджича, болгарина Филаретова, словаков Я. Коллара, Л. Штура, хорвата Л. Гая, словенца Ф. Миклошича, часть писем Вука Караджича к Погодину (в настоящее время, по подсчетам Ф.А. Петрова, опубликовано свыше 40 писем, находящихся в архивохранилищах России)[296].

Осуществляя публикацию, Попов стремился выявить связи, установившиеся между русскими и славянскими учеными. Он подчеркивал, что Погодин не был одиночкой, а лишь продолжил деятельность Н.П. Румянцева, А.С. Шишкова, П.И. Кеппена, А.Х. Востокова в этой области. С целью уяснения этих связей ученый составил обширные библиографические и биографические примечания. Правда, не хватало именного и географического указателей ко всем трем выпускам.

Публикация писем к Погодину из славянских земель – первый реализованный проект, глубоко освещавший научную славистическую деятельность русских ученых, в частности М.П. Погодина. В отличие от последующих публикаций, например от издания 1948 г. “Документы к истории славяноведения в России”, публикация Попова была не антологией, не выборкой из фондов ученых, где возможны пристрастность и тенденциозность, а полным изданием собрания писем.

Исследователи оценили эту полноту издания. Сразу по выходе “Писем к Погодину” печать живо откликнулась на это событие, появилось несколько рецензий: на русском языке в “Вестнике Европы” и “Древней и новой России”, на немецком А. Брюкнера и на французском Л. Леже. Откликнулся на публикацию и И.В. Ягич. В письме к Попову в октябре 1880 г. он писал: “Посылаю Вам отметочку насчет Вашего великолепного и важного издания переписки славянских ученых с Погодиным. Спасибо Вам за это общеполезное предприятие”[297]. Заметка Ягича объемом в две страницы была напечатана в Германии[298].  Почему-то не последовало отклика из Чехии.

В России предпринятое Поповым издание было встречено, как давно ожидаемое событие, как назревшая необходимость. А.Н. Пыпин писал: “В 30-40-х годах в европейской, особенно немецкой, публицистике очень много говорилось об угрожающем европейскому миру “панславизме”. Предполагалось, что в Москве находится главный центр панславизма. Настоящая переписка вводит в самое гнездо этого панславизма. Главным, чуть ли не единственным представителем и хозяином этого гнезда был Погодин. Правда, он много грозил Европе, но изданная теперь переписка достаточно объясняет, что эти угрозы были только его личными, а что в действительности все его связи со славянским миром заключались в скромных, чисто литературных сношениях, где речь шла больше, почти исключительно – об археологии. Опасности от этого для спокойствия Европы не представилось бы и самым строгим судьям “панславизма”, если бы они об этом знали”[299].

С вниманием и интересом читал письма С.М. Соловьев. Есть любопытное воспоминание В.О. Ключевского, запечатленное в его некрологе на смерть С.М. Соловьева: “Прошедшим летом, прикованный болезнью к креслу, он не мог оторваться от только что изданной переписки Погодина со славянскими учеными и знакомым, пришедшим навестить больного и напрасно усиливавшимся сдержать его участие в разговоре, передавал свои воспоминания о Шафарике и народно-литературном движении среди чехов 40-х годов с живостью недавнего впечатления, хотя прошло уже 37 лет с тех пор, как он был в Праге”[300].

“Письма к Погодину” Попов постарался разослать библиотекам и научным обществам. В.В. Качановский писал из Загреба 23 апреля: “После получения Вашего письма я немедленно сделал справку сначала у Матковича, а затем у Рачкого относительно того, можете ли Вы все экземпляры “Писем к Погодину”, предназначенные для  Загреба, одним пакетом отправить на имя Югославянской академии? Отвечаю Вам… что можете свободно сделать это. Здешние ученые, особенно Рачкий, с нетерпением ждут присылки несомненно интересных “Писем к Погодину из славянских земель”[301]. Вскоре он сообщал: “Извещаю Вас, что присланные Вами “Письма Погодина” производят в Загребе самое благоприятное впечатление, с жадностью прочитывают эту книгу, и изъявляют Вам благодарность за издание этой интересной корреспонденции”. П.А. Кулаковский писал из Белграда: “Письма Погодина – клад для людей, желающих знать начало славянского движения у нас и у славян”[302].

Продолжением публикации документов по истории русско-славянских связей стало издание писем чеха В. Ганки к А.С. Норову и барону М.А. Корфу за 1844-1857 гг.[303] Публикация 17 писем имела емкое предисловие, излагающее биографию председателя Археографической комиссии, министра народного просвещения Норова и подчеркивающее ценность писем из Праги Ганки, библиотекаря Чешского музея, как сейчас предполагают, автора нескольких сфальсифицированных рукописей. Письма снабжены примечаниями с обширной библиографией. Попов попытался привлечь внимание к письмам, затрагивавшим судьбу старославянской Супрасльской рукописи и касавшимся поиска недостающих ее листов. Интересны, с точки зрения атрибуции текстов, суждения Попова об определении авторства двух писем Ганки. Он доказал, что они адресованы не Норову, как предполагал хранитель писем Н.П. Поливанов, а Корфу, в те годы директору Публичной библиотеки. Знания о круге корреспондентов чешского ученого расширились усилиями Попова. В 1887 г. проф. И.В. Помяловский опубликовал письма В. Ганки к О.М. Бодянскому, опираясь на археографический опыт Попова.

Итак, публикация писем к русским ученым из славянских земель была почти безукоризненной в археографическом отношении для  науки того времени. Она оказалась значимой и для дальнейших публикаций ОИДР, которые во второй половине XIX в. выполнялись на высоком археографическом уровне. Отбор материала для публикации и приемы издания текстов постоянно обсуждались на заседаниях, где по этому поводу велись бурные дискуссии. К одной из них оказался причастен и Попов[304].

В 1889 г. кружок молодых московских ученых, лидером которого был А.А. Шахматов, предложил издать полное собрание трудов хорвата Юрия Крижанича, рукописи которого в большом числе хранились в архивах России. Попов поддержал инициативу Шахматова и просил  довести до сведения Общества его взгляд на дело: “На Крижанича установился вообще взгляд как на первого проповедника панславизма, и лишь с этой исключительной точки зрения издавались и изучались его сочинения. Такой взгляд, по моему мнению, крайне односторонен. Не удивительно, что первый издатель некоторых, преимущественно политических сочинений Крижанича, а за ним и другие обратили главное внимание на указанную сторону в произведениях Крижанича и даже самое издание их подчинили этой точке зрения, местами делая пропуски, к ней не относящиеся, и даже оставляя без внимания такие сочинения Крижанича, которые имели своим предметом совершенно новые цели. Вот почему необходимо новое издание его произведений. Он важен для историка как образованный для своего времени публицист, критически относившийся к явлениям современной ему жизни, где бы ни находились, его сочинения дороги, как представляющие на каждом шагу отрывки, отличающиеся характером мемуаров, сообщающих притом немало сведений о таких происшествиях, о коих мы бы не знали ничего без Крижанича. Далее, он интересный филолог, в чем Вы, конечно, более меня судья. Затем любопытен как представитель эрудиции XVII века, как образец человека весьма начитанного и много переводившего на своем веку, что дает ему право на известное место в истории славистической литературы того века. Наконец, если бы удалось собрать всю его переписку, то она была бы, несомненно, важным вкладом в кругу материалов, служащих для истории русского просвещения и славяноведения в XVII столетии. Всего сказанного для меня лично совершенно достаточно, чтобы оправдать мысль для издания сочинения Крижанича вновь”[305].

Претензии П. Безсонова, пытавшегося захватить инициативу издания в свои руки, удалось уладить председателю ОИДР В.О. Ключевскому. Он же совместно с Поповым в те годы обсуждал проект нового устава Общества, предусматривавший редактирование каждого тома “Чтений” не постоянным лицом, а одним из членов  Общества[306].

Последней публикацией Попова по проблеме российско-славянских контактов стало издание в 1884-1885 гг. в ЧОИДР мемуаров сербов Симеона и Александра Пишчевичей. Он ставил задачу ознакомления русских читателей с неизвестным текстом. Отсюда довольно скромное предисловие с небольшим историческим разделом, имевшим целью привлечь внимание к судьбам сербов,  ревностно служивших своей новой родине России. Автор замечал, что в публикуемых сочинениях есть характеристика русского общества второй половины XVIII в., факты русско-турецких войн и событий в Крыму и на Кавказе. Текстуальные примечания в публикации отсутствовали вовсе, не было именного и географического указателей. Возможно, Попов рассматривал мемуары Пишчевичей как литературный жанр и потому оставил их без примечаний.

Эту публикацию Попова заметили читатели. А.Н. Пыпин использовал материалы мемуаров при подготовке “Обзора русских изучений славянства”[307]. В Сербии мемуары Пишчевичей стали известны лишь в 1960-е гг. Писатель М. Црнянский в романе-эпопее “Переселение” использовал факты мемуаров Пишчевичей и заинтересовал ими публику. В советском академическом издании документов “Политические и культурные отношения России с югославянскими землями в XVIII в.” (М., 1984, под ред. акад. А.Л. Нарочницкого) публикация Попова не упоминается. Современный казанский историк А.В. Сергеев, не приводя никакой аргументации, посчитал публикацию Попова небрежной[308]. Таким образом, судьба ее оказалась менее удачной, чем “Писем к Погодину”.

Сотрудничество в ЧОИДР Попов продолжал и далее. В 1887 г. он впервые опубликовал философский труд В.Н. Татищева “Разговор двух приятелей о пользе наук и училищ”. Из работ К.Н. Бестужева-Рюмина Попов знал о неполной рукописи в Императорской Публичной библиотеке, где служил А.Ф. Бычков, поэтому попросил последнего доставить ему копию рукописи. Получив требуемое, он обнаружил, что К.Н. Бестужев-Рюмин, как и А.И. Куник, были не правы, назвав рукопись “несомненно неполною”[309]. Она являлась законченным сочинением, и Попов сопоставил ее с тремя другими вариантами. Оказалось, что она содержала  более полную редакцию, что “дает ей еще новую цену”. Корректуру историк вел сам, тщательно сверяя готовый текст с рукописью из Публичной библиотеки, взятой за основу при издании “Разговора”.

Публикация в ЧОИДР носила научный характер, она содержала предисловие, именной, географический и предметный указатели. В предисловии Попов обстоятельно описал все известные печатные упоминания о сочинении Татищева, отметив роль К.Н. Бестужева-Рюмина в поисках рукописи, охарактеризовал четыре известных ему списка, выявил разночтения, пометы владельцев на полях. Время написания “Разговора”, по мнению Попова, 1733 г., но рукопись дорабатывалась, видимо, во времена губернаторства Татищева в Астрахани. Попову удалось выявить заимствования, сделанные автором из иностранных энциклопедических словарей, в частности из “Лексикона” Вальха. Таким образом, ученый дал подробную источниковедческую оценку публикуемого текста.

Как публикатор Попов провел археографическое оформление документа: разделил “Разговор” на три части, выделив вопросы 114-120 как вывод из суждений Татищева. Он констатировал: “Такова программа, по которой написано Татищевым за полтораста лет до нашего времени издаваемое ныне сочинение его, в коем он выразил свои взгляды на науку и просвещение, как на могущественное средство к развитию народного и личного самопознания. Во всяком случае, “Разговор” с точки зрения историко-литературной представляет очень любопытное и крупное произведение русского слова, которое нельзя обходить, говоря о судьбах русского просвещения в XVIII в.” [310]

Публикация сочинения Татищева убедила членов Академии наук в добросовестности и опытности Попова, и в феврале 1887 г. его избрали членом Археографической комиссии.

Для определения вклада Попова в развитие архивоведения и археографии следует сказать о его деятельности в МАМЮ. В декабре 1885 г. Н.А. Попова назначали сначала директором, а позднее управляющим Московским архивом министерства юстиции. На эту должность он  попал не случайно: здесь переплелись и любовь к архивным разысканиям, которую он стремился привить своим студентам в университете, читая курс историографии с подробным обзором главнейших архивов, и желание укрепить финансовое положение большой семьи. Известны письма его к А.Ф. Бычкову с просьбой ходатайствовать перед министром о получения должности директора архива после смерти Н.В. Калачова[311].

Первые публичные выступления Попова в поддержку архивной реформы относятся ко времени I археологического съезда в Москве в 1871 г., в числе организаторов и участников которого он был. Н.В. Калачов вступил с докладом “Архивы”, а Попов внес несколько дельных предложений. Он обращался к коллегам: “Съезд должен отозваться на заявление Калачова и указать на необходимые меры к сохранению старинных актов. Хотя старинные акты уничтожаются очень часто в огромном количестве, но все-таки остается масса их, сбережение которой требует большого труда и больших издержек, а потому заведование архивами должно принадлежать правительству. Способом к легчайшему сохранению старинных актов может служить образование центральных архивов, пример чему уже имеется в Киеве и Вильне… Существование одного центрального архива сократило бы расходы на многочисленные местные архивы, существующие по городам”[312]. Калачов подтвердил, что “мысль об образовании центральных архивов чрезвычайно полезна, но в настоящее время одно только министерство юстиции старается об образовании центральных архивов, к таким архивам относится МАМЮ”.

МАМЮ объединял в себе несколько старых архивных собраний, и Калачов задумал издать их историю. Сам он был занят делами по открываемому Археологическому институту и историю возникновения архивов предложил написать Попову. Так возникла “Памятная книжка МАМЮ” (М., 1880), которую историки архивного дела считают образцовым путеводителем. В ней впервые приведено описание состава фондов архива и данные об истории образования фондов, напечатаны биографические сведения о сотрудниках архива и их научных интересах.

Архив был учрежден в 1852 г., но только 28 сентября 1886 г., уже после неожиданной смерти Н.В. Калачова, открылось новое, специально построенное для этих целей здание. Открывать архив пришлось новому управляющему  – Н.А. Попову. Об устройстве хранилища одним из его чиновников написано шутливое стихотворение:

“Там, по совести скажу, не ложно,

заблудиться очень можно,

а как взглянешь там наверх, от изумленья –

ума просто

помраченье:

шкафы, истые гиганты, документами набиты,

чуть не до

неба стоят…

рельсы между них лежат…

А по рельсам в высоте…

что не видано нигде…

испуская гром и свисты, разъезжают архивисты…”[313]

Попов выступил с речью на открытии нового здания, которую опубликовали  “Московские ведомости” и “Русские ведомости”[314]. Рассказав присутствовавшим об истории МАМЮ и особенностях нового архивного здания, Попов заговорил о ближайших задачах. Он считал, что “главное – иметь опись Архива”. Для этой цели по его инициативе было создано археографическое отделение, куда он пригласил “лиц, получивших высшее образование и знакомых с архивной деятельностью”. Он искренне заявлял: “Чем меньше у археографического отделения будет сил и средств к выполнению своих обязанностей, тем далее отодвинется приведение в известность его документальных сокровищ, тем более останется у него на руках документов “безгласных”, как выражаются хранители прежних московских архивов. Будем надеяться, что эта “безгласность” будет устранена новым положением об Архиве”.

Образование с 1 января 1888 г. археографического отделения из 8 человек со служебными правами по Министерству юстиции – идея Попова, которую он сумел реализовать в тот момент, когда был получен отказ высших властей на открытие в Москве Археологического института. Археологический институт понимался как археографический, и его попытался открыть Н.В. Калачов, но правительство не нашло средств. Следовало придумать выход из положения, и проект Попова оказался наиболее рациональным. Он сумел пригласить на работу в архив способных выпускников Московского университета, добился увеличения окладов по новому штату, в течение шести лет успел издать с новой командой четыре книги “Описания документов и бумах, хранящихся в МАМЮ” и “Памятную книжку МАМЮ”, оказавшуюся небесполезным пособием.

За это же время под его редакцией как члена-корреспондента АН на средства Академии были изданы два тома “Актов Московского государства”. Его коллеги академики К.С. Веселовский и Н.Ф. Дубровин в памятном слове о Попове 8 января 1892 г. сказали: “Для справедливой оценки заслуг Н.А. Попова по редакции двух первых томов “Актов Московского государства” должно заметить, что Калачову принадлежит лишь первая мысль о таком издании, исполнение же его, и при том в существенно распространенном виде, есть всецело дело Попова, при чем нельзя забывать, что Калачов, посвящая свой труд Академическому делу, пользовался зато и всеми материальными выгодами Академического кресла, тогда как Попов работал безвозмездно и вполне бескорыстно; а между тем выборка из архивов полезного для науки материала есть работа трудная, большею частью не видная и во многом неблагодарная”[315].

Современный историк МАМЮ Л.И. Шохин провел обследование материалов делопроизводства архива, изучил переписку Калачова, Попова, Самоквасова и сумел определить значение их деятельности в развитии архивного дела в России[316].

Следует сказать об особенностях деятельности Попова как директора архива, подмеченных еще современниками. П.Н. Полевой писал, что “в отличие от “архивных генералов”, стоявших во главе других московских и петербургских архивов, где ученые встречали много препятствий и препон, демократичный, добродушный и приветливый Н.А. Попов умел создать благожелательную атмосферу для исследователей, приходивших в архив. Можно смело сказать, что русский ученый не чувствовал себя так спокойно и уютно, как в залах архива Министерства юстиции под управлением Н.А. Попова”[317].

Сотрудник МАМЮ Н.Н. Оглобин упоминал, что Попов относился ко всему составу архива “с полной справедливостью, с чисто русским добродушием и высокой гуманностью, смотря на своих подчиненных не как бюрократ-начальник, а как старый добрый товарищ, как соработник на совместном поприще высокого служения русской науке”[318].

А.А. Кизеветтер вспоминал: “Архивом Попов управлял, как добрый и ласковый папаша. Большой его заслугой было то, что он освежил состав архивных служащих, пригласив туда на службу целую группу молодых историков, только что окончивших университетский курс. Это обстоятельство сразу внесло в деятельность архива струю серьезной научности. И некоторые из приглашенных Поповым в архив молодых людей выполнили затем очень ценные работы по описанию архивных документальных фондов, составив эти описания согласно с научными требованиями… Все его там любили”[319].

Рассмотрение приемов и методов публикаций исторических документов Поповым приводит к следующим выводам. Новаторство историка обнаруживается в характере публикуемого им материала. В основном он издавал тексты XIX в, то есть нового времени, а для него –  новейшего. Для русской археографической науки это было крайне актуальной задачей. В России издавались обычно документальные материалы, созданные до 1800 г., но для исследовательских задач необходимо было раздвинуть хронологические рамки публикаций. С предложением вводить в научный оборот документы нового времени выступило Императорское Русское историческое общество, созданное в 1863 г. Действия Попова отвечали новейшим требованиям науки.

Основная тема публикаций ученого была связана с его научными интересами, она посвящена истории науки, славяноведению. Было положено основание для дальнейших плодотворных исследований в этой области.

Публикаторская программа Попова имела общественную значимость, она отвечала популярной идее славянской взаимности, получившей распространение в кругах русского образованного общества с середины XIX в.

Попов продолжил разработку методики археографической публикации, он использовал новые приемы, новый материал, новый тип документа (письма), освоил новый хронологический период. Его публикации отвечали уровню археографических знаний в России и усовершенствовали их. Деятельность профессора Н.А. Попова в должности управляющего МАМЮ способствовала развитию не только практической археографии, но и теоретической ее части.

Археологические и этнографические исследования Н.А. Попова связаны с его участием в работе Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии и Московского археологического общества. Почти все профессора университета входили в их состав, однако именно Попов проявил наибольшую активность в организации и деятельности ОЛЕА (с 1867 г. ОЛЕАЭ). При его содействии был устроен этнографический отдел Общества, в котором он председательствовал свыше 10 лет[320].

В годы становления Попова как ученого нерасчлененность гуманитарного знания, специфически проявившаяся в славистике, требовала глубоких знаний раннего периода жизни славян, времени их культурно-языкового единства. Этот отдел славистики получил, с легкой руки Шафарика, название “Славянские древности”. Древнейший период славянской истории реконструировался на основе данных лингвистики и археологии. Студентам в университетах профессора обычно подробно разъясняли достижения сравнительного языкознания. Так поступали учителя и коллеги Попова по Московскому университету М.П. Погодин, О.М. Бодянский, А.А. Майков, Ф.И. Буслаев. Попов не проявлял исследовательского интереса к лингвистическим разысканиям по этому периоду (за исключением данных топонимии),  его более интересовали вещественные источники славянского этногенеза.

В 1866 г. он был избран в действительные члены Московского археологического общества, созданного двумя годами ранее под председательством А.С. Уварова. Славянская археология стала важной сферой занятий Общества, организовавшего в 1869 г. в Москве свой первый съезд. В составе распорядительного комитета значится имя Попова, его же избрали секретарем отделения “Первобытные древности”[321]. На заседаниях этого отделения обсуждались и вопросы археологии западных славян. Попов выступил с рефератом статьи чешского ученого Я.Э. Воцеля “О границах и признаках славянских могил”, сопроводив его своим комментарием. Он высоко оценил работу съезда в письме в Нови Сад Сербскому ученому обществу 24 апреля 1869 г.

На III археологическом съезде в Киеве в 1874 г. славянская археология стала центральной темой. Готовясь к съезду, общество на своем заседании в феврале 1872 г. поручило Попову разослать приглашения к участию в съезде иностранным ученым и организовать на съезде выставку славянских древностей[322]. Будучи секретарем Славянского комитета, Попов имел такую возможность и отправил письма в Англию, Францию, Пруссию, Саксонию, Галицию, Чехию, Австрию, Хорватию, Далмацию, Черногорию, Сербию, Буковину и Турцию, о чем доложил на заседании 24 ноября 1872 г.[323] В ответ председатель Далматинской матицы в Задаре Божидар Петракович сообщил “о богатом собрании курганных предметов, находящихся в Матице”, а С. Веркович из Середа предложил для выставки свое собрание славянских монет, рукописей и старопечатных книг[324].

Попов был в числе делегатов и, хотя не делал доклада, постоянно выступал в дискуссии, как показывают протоколы заседаний. В опубликованном дневнике участника съезда В.О. Ключевского интересна запись 9 августа 1874 г.: “Утром. Отделение языка и письма. Иловайский о славянстве болгар. Возражал шумно Григорович, указавший на одно переводное житие, где болгары названы уграми, Попов и Ягич, сказавшие, что филология не находит ни малейшего следа славянства в именах первых болгарских царей”.[325]

На VIII археологическом съезде, проходившем в Москве в 1890 г., Попов был избран почетным членом.

Интересовался он и археологическими разысканиями зарубежных ученых, регулярно получал новые книги и журналы из Загреба, Праги и других городов, состоял в переписке со славянскими археологами (Я.Э. Воцель, А. Шембера). В заседаниях Московского археологического общества ученый выступал с сообщениями, некоторые были опубликованы: рецензия на книгу чеха А. Шемберы “Западные славяне в древности”[326], обзор “Археологическое общество при чешском музее и его журнал”[327], заметка “Хорватское археологическое общество”[328]. Находясь в заграничной командировке летом 1870 г. он ознакомился “с состоянием археологических знаний в Константинополе, Бухаресте и Белграде”, о чем доложил в заседании Общества[329]. Публикации Попова давали представление об уровне славянской археологии за рубежом и их стоит учитывать при изучении истории отечественной науки, о чем, к сожалению, забывают[330].

Знания славянской археологии распространялись профессором в лекционных курсах. На лекции по древней русской истории он говорил: “В наше время исторические исследования опираются на более твердое основание; они опираются на лингвистику, на сравнительное изучение языков и на данные доставляемые раскопками могил доисторической археологией. Могильные раскопки доставляют нам два ряда данных: 1) скелеты и черепа и 2) остатки вещей положенных вместе с людьми в могилы”[331]. Далее профессор обстоятельно и подробно сообщал студентам о вещественных памятниках и их значении для изучения русской истории, о современных раскопках, о славянских признаках археологических вещей.

Хотя славянская археология и не стала предметом самостоятельных исследований Попова, но его знания в этой области и организаторские действия на посту декана исторического факультета способствовали развитию археологии в Московском университете. Среди его учеников Д.Н. Анучин – выдающийся географ, археолог и этнограф.

Попов отдал предпочтение как исследователь другой  дисциплине – этнографии, интерес к которой приобрел, учась у С.М. Соловьева и Ф.И. Буслаева. Со славянской этнографией в изложении П.Й. Шафарика знакомил студентов О.М. Бодянский. Об определенных теоретических представлениях о термине “народность” свидетельствует первая печатная работа Попова “Древние и новые греки”. Позднее о методах этнографического исследования Попов узнал, работая над диссертацией о В.Н. Татищеве. В диссертации подробно воспроизводилась этнографическая программа Татищева. Впоследствии ему не раз приходилось напоминать современникам о вкладе Татищева в развитие этнографии. Однако до 1867 г. он не опубликовал ни одной работы, имевшей этнографическую направленность. Сильнейшее воздействие на формирование его научных занятий оказала Всероссийская этнографическая выставка.

Этнографическая выставка и Славянский съезд, организованные при участии ОЛЕА, стали громкими научными событиями  1867 г. в России. История подготовки выставки, создания на ней славянского отдела и ее оценка не раз излагались в нашей историографии[332]. Все исследователи единодушно подчеркивают инициативу Попова в создании славянского отдела выставки и его участие в организации Славянского съезда. 24 ноября 1865 г. Попов обратился в ОЛЕА с предложением открыть славянский отдел на выставке. Соображения его были приняты, он вошел в состав выставочного комитета, ему поручили вступить в сношения со славянскими учеными. Посредником утвердили М.Ф. Раевского, настоятеля посольской церкви в Вене.

Началась трудоемкая подготовка к выставке, что видно по обширной переписке Попова и Раевского со славянами. Попов собирался ее опубликовать, но ему так и не удалось этого сделать, хотя Вс.Ф. Миллер делал неоднократные напоминания[333]. Все материалы позднее оказались в архиве Музея этнографии в Санкт-Петербурге, часть переписки со славянскими этнографами отложилась в личном фонде Попова. Небольшая ее часть опубликована И.В. Чуркиной.

Попов зафиксировал события лета 1867 г. в книге “Всероссийская этнографическая выставка”. Эта публикация, несмотря на ряд недостатков, в целом удалась автору. Без нее не обходится ни один исследователь, изучающий общественную жизнь пореформенной России.

Несомненно, участие ученого в столь крупном научном предприятии имело серьезное значение для становления и развития его этнографических знаний. В ходе подготовки к выставке молодой исследователь написал два этнографических сообщения.

Первая работа посвящена этнической культуре жителей Венгрии[334]. Для русского читателя материал, предложенный Поповым, выглядел достаточно экзотичным. Сюжет статьи несложен, он построен на контрастах. Сначала автор кратко описал жизнь венгерской деревни, выстроенной в виде лагеря и “напоминающей о воинственных нравах старины”, а затем предложил читателю углубиться в пушту. Словесный портрет пастуха получился у него настолько впечатляющим, что писательница Е.Н. Водовозова почти дословно процитировала этот текст в книге “Жизнь европейских народов”[335]. Объектами описания Попова стали также костюм пастуха, его жилище, любимые кушанья. Занимательный и достаточно научный рассказ о жителях венгерских степей впервые предлагался русскому читателю.

Накануне выставки, в марте 1867 г., Попов дважды выступал с публичной лекцией на тему “Сто лет русской жизни под чужим владычеством (из истории Галиции)”. Затем он опубликовал очерк о славянах, проживавших на Карпатах[336], использовав в нем записки путешественников и научные исследования польских, немецких и венгерских историков, а также публикации профессора Львовского университета Я.Ф. Головацкого, с которым состоял в длительной научной переписке. Вслед за Головацким Попов считал, что в Венгрии и Галиции частично проживает русское население. Его очерк так и назван – “О русском населении по восточному склону Карпат”. Историк употребил и самоназвание карпатских славян – горалы, выделяя субэтнические группы: лемки, бойки и гуцулы.

 Восточные склоны Карпатских гор в середине XIX в. в государственном отношении принадлежали Австро-Венгрии, до конца XVIII в. – польскому королю, но в раннем средневековье здесь проживали восточные славяне, находившиеся в составе Древнерусского государства. Изложение материала историк начал с географической экспозиции, затем давалось описание населения, носившего общее название горалы. Автор красочно рассказал о их внешнем виде, особенностях характера, дал общую психологическую характеристику этноса, подчеркнул набожность населения. Затем сообщалось о хозяйстве жителей Карпат, которые занимались земледелием, но “бесплодные горы с трудом могли удовлетворить потребности всего населения”, поэтому приходилось искать другие средства для пропитания. Горалы – искусные мастера столярных и токарных изделий, часто они нанимались плотниками в городах Галиции и Венгрии, уходили на лето и на другие отхожие промыслы (солеварение, получение угля и поташа). Часть жителей Карпат была занята исключительно овцеводством. Попов подробно описал пастушеские занятия.

Познакомив читателей с особенностями материальной культуры жителей Карпат, автор с восхищением описывал песни и пляски горалов, рассказывал о поверьях, легендах и сказках. Попов подчеркивал родство горалов с другими славянами, в частности в умении и желании петь и плясать. Подробно он остановился на описании свадебного обряда, кратко рассказал о похоронах и вернулся к элементам материальной культуры, дав описание национального костюма.

Далее этнографическое повествование касалось отдельных субэтнических групп. О бойках Попов не пишет подробно, а о южных горалах (гуцулах) сообщает дополнительные сведения по следующей схеме: территория расселения, верования, занятия, пища, дом и его внутреннее убранство. Заметил он особенности женского и мужского костюмов, причесок  девушек и замужних женщин.

Северные горалы, называя себя русскими, имели прозвище лемки, от словацкого лем в значении лишь. Было у них и прозвище чугонцы или куртаки, так их называли по верхней одежде. Рассказ о лемках Попов начал с их психологической характеристики, сообщил о верованиях, богобоязни, затем рассказал об их занятиях хлебопашеством и о скотоводстве. Привел он сведения и о других источниках заработка:  извозе, изготовлении инвентаря, сезонных работах в Венгрии. Далее автор подробно остановился на песенном творчестве лемков, выделив среди песен свадебные, колыбельные и исполняемые в особые религиозные дни (вечеря накануне Великого поста). Материальная культура лемков, по мнению Попова, отличалась от других горалов, особенно их костюм, который ученый тщательно описал. В заключении он попытался сравнить лемков с их соседями – словаками, поляками и венгерскими русскими. По его мнению, речь их ближе к словацкой, однако Попов настаивал на том, что язык жителей восточных Карпат – русский, хотя и не  чистый, а испорченный.

Работа Попова выполнена в жанре научной этнографической статьи, с употреблением многочисленных топонимов, дающих важные ориентиры для обозначения территории расселения этносов. Этнографическая карта Карпат в то время не была составлена, и факты, приводимые Поповым, способствовали ее составлению. В статье имеется много специальных терминов, обозначавших элементы костюма, хозяйственного инвентаря, пищи, напитков, названия танцев и др. Важно, что Попов давал термины в местной транскрипции, иногда приводя русский эквивалент или словесное описание.

Особо ученого заинтересовали описания свадебного обряда у всех субэтносов, имевшиеся в литературе, и он их подробно пересказывал. Удивили Попова и сказания, верования, легенды, бытовавшие у жителей Карпат. Для русского читателя они были любопытны, так как рассказывали о загадочных кладах в горах, о демонических существах, обитавших там. Эти легенды сопоставлялись с многочисленными мистическими сказаниями, известными в других европейских регионах (Скандинавия, Альпы, Шотландия). Описание Попова отвечало духу  романтизма, в каком в то время представляли малоизвестные народы. Эта часть описания сегодня выглядит достаточно наивной. Описание же материальной культуры сделано по довольно логичной и ясной схеме, которой и ныне придерживаются этнографы[337].

Автор избежал в этой статье употребления общенаучной терминологии. Он не использовал понятия народ, племя, народность. Много говоря о набожности жителей Карпат, он ни разу не намекнул на принадлежность их к определенной церкви.

Эта статья – первая в русской науке романтическая попытка описать быт и внешний вид карпатских крестьян, которые русским не известны, но являются родственниками, яркая и талантливая зарисовка жизни карпатских субэтнических групп.

Интерес к карпатскому региону сохранился у Попова и в дальнейшем. Он пытался разобраться в этнической ситуации Галиции и Закарпатья. Современники Попова ценили его знания по этнографии Галиции. Д.Н. Анучин просил у Попова в письме 1888 г. книги из его библиотеки и обращался за разъяснениями: “Мне желательно бы иметь понятия об этнографических и антропологических различиях в среде галицийского населения”[338].

Попов, видимо, следовал мнению Н.И. Надеждина, который, посетив югославянские земли в 1841 г., писал, что население по обеим сторонам Карпат русское, называется “карпато-руссы или русняки” и поселилось здесь еще до прихода мадьяр[339]. Попов знал, что среди восточнославянского населения Закарпатья и Галиции было распространено сохранившееся с древности самоназвание русские, руськие, русины, идущее от древнего названия самой страны Черная Русь и  Галицкая Русь и раскрывающее родство местного населения с древнерусской народностью. В австрийской статистике жителей Галиции обычно называли Ruthenen (Russinen) oder Klein–Russen[340].

В конце XVIII – начале XIX вв. здесь усилился процесс этнической самоидентификации, на направленность которого воздействовали внешние факторы – политика Австрии, а позднее и политика России. К тому же в Галиции на русинское движение оказывали влияние отношения с поляками, являвшимися здесь земельными собственниками, а Угорская Русь находилась под угрозой мадьяризации. Влияла на развитие самоопределения галичан и позиция украинских националистов Львова. О ней обстоятельно сообщал либеральный “Вестник Европы” в статье “Русские в Галиции”, где прямо сказано, что “русины суть часть 15-миллионного малорусского племени” и что о малорусском языке русин писали Шафарик, Миклошич, Головацкий, П. Лавровский[341]. И только газета “Слово”, издаваемая во Львове, настаивала на тождестве русинов с великороссами.

В газетной заметке 1865 г. Попов замечал, что в Галиции живут “русские или русины, как называет их австрийская этнография”[342]. В дальнейшем он использовал этноним русины, понимая его как автоэтноним, но пользовался и этнонимом карпато-руссы. Попов, скорее всего, был прав в оценке этнической ситуации. Процесс этнического самоопределения в Галиции и Закарпатье не был завершен, представление об идентичности с украинцами Поднепровья еще не сложилось[343]. Попов зафиксировал существование узколокального русинского варианта самоопределения жителей Карпат. Как он выяснил, в  развитии этого варианта большую роль сыграла униатская церковь. В 1915 г. А. Петров писал: “Униатство, или, как народ называет, “русская вера”, много способствовало сохранению народности”[344].

Ныне в районе Мукачева, Пряшева, Ужгорода проживает население, называющее себя русинами. Здесь действует культурно-просветительное общество, имеющее свое издание. Центр общества находится в Пряшево, в Словакии.

В члены ОЛЕАЭ Попов вступил в 1865 г., а в 1867 г. был избран первым председателем вновь созданного Этнографического отдела, выполняя эти обязанности до 1881 г. Организаторские успехи на этом поприще Попова были оценены его современниками: к 10-летнему юбилею ОЛЕАЭ Попова наградили золотой именной медалью.

Создание Этнографического отдела ОЛЕАЭ поставило задачу теоретического осмысления предмета и содержания этнографической науки. До этого времени русские ученые, рассматривая предмет этнографии широко – как изучение этносов и этнических групп, –  ставили на первое место изучение языков, ибо справедливо считали, что именно в языке выражается жизнь, образованность, духовная культура народов[345]. Однако развитие науки привело к пониманию того, что предметом этнографии должен стать комплекс проблем, связанных и с физико-географическими, психическими, экономическими, социальными и иными сферами жизнедеятельности народов.

Попов составил ряд записок о предмете этнографии, взаимоотношении между антропологией и этнографией, которые сохранились в его архиве[346]. При основании Этнографического отдела он приложил немало усилий для разработки Устава ОЛЕАЭ, текст которого опубликовал в “Московских университетских известиях”, где был редактором. В § 6 Устава сформулирована задача Общества: “Изучение племен, населяющих Россию, а равно и соседние с нею славянские земли в этнографическом отношении, как-то: свадебных обычаев, обычаев при рождении и похоронах, народных и местных праздников, народных и местных предрассудков и поверий, народных игр и песен, остатков языческой старины и мифологии, одежды по отношению к этнографическим и географическим условиям жизни, жилищ с их обстановками, сельскохозяйственной жизни и семейного быта”[347]. По сути это было новое определение предмета этнографической науки.

Организационно отдел был устроен следующим образом. Годичное собрание избирало председателя и секретаря отдела, которые имели непосредственные связи с президентом Общества. С 1867 г. это соответственно Н.А. Попов, А.Л. Дювернуа и Г.Е. Щуровский. В год проходило несколько заседаний, велись их протоколы, которые первоначально публиковали “Московские университетские известия”, а в дальнейшем – “Труды этнографического отдела”.

За время председательства Попова издано 6 книг в 8 выпусках. Первый том вышел в 1868 г. под названием “Сборник антропологических и этнографических статей о России и странах ей прилежащих”, второй в 1873 г. -“Народные песни латышей”, в третьем и четвертом публиковались протоколы заседаний и приложения к ним, где печатали тексты докладов и сообщений. Кроме того, отдел издал книги К.А. Попова “Зыряне и зырянский край” (1874), П.С. Ефименко “Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии” (1877, 1878), Ф.Я. Трейланд “Материалы по этнографии латышского племени. Пословицы, загадки, заговоры, колдовство” (1881).

Уже на первом заседании отдела 22 декабря 1867 г. рассматривались итоги Этнографической выставки. Среди прочих материалов Попов выделил сообщения, подготовленные к выставке славянскими исследователями: С. Верковичем о быте болгарах, населяющих Македонию; М. Маяром о свадебном обряде в Каринтии; М. Миличевичем об одежде сербов, и предложил их опубликовать. Две статьи были изданы в России, работа Миличевича опубликована в Сербии, на что указал Попов в отчетном докладе[348]. На заседании было подготовлено обращение к венскому профессору Алоизию Шембере, академику Югославянской академии Вальтазару Богишичу, чешскому ученому, редактору “Часописа Чешского музея” Иосифу Калоусеку, русскому писателю в Галиции Венедикту Площанскому с просьбой прислать библиографические сведения о книгах, касающихся быта славян[349]. Все ученые ответили согласием на сотрудничество. Библиография, подготовленная Калоусеком, была прочитана Поповым в заседании 12 октября 1868 г. и опубликована[350]. В заседании 27 марта 1869 г. Попов прочитал сообщение К.И. Жинзифова “О свадебных обрядах у болгар” и предложил его к публикации, что и было сделано[351].

Интересно заседание 20 апреля 1868 г., в котором А.Л. Дювернуа прочитал записку о методах этнографических исследований[352], где касался исключительно этнографии славян, и предложил издать календарь народных обычаев. Предполагалось написать вопросник для сбора материала по русской календарной обрядности. У зарубежных славян имелся опыт издания подобных календарей, о чем сообщил Дювернуа. Попов принял участие в обсуждении этого вопроса и, как показывают протоколы заседаний, несколько раз возвращался к нему.

Председатель отдела очень гордился установлением научных контактов со славянскими учеными и пытался их расширить. В состав “особых членов отдела” уже в 1867 г. были избраны по инициативе Попова и Дювернуа известные зарубежные слависты: К.Я. Эрбен (Прага), Я.Ф. Головацкий, Ст. Веркович, К.Н. Жинзифов, П. Маткович (Загреб), Н. И. Палаузов (Одесса), И.И. Смоляр  (Будиштин), А. Шембера (Вена), Я. Шафарик (Белград), Ф. Рачки  (Загреб), Э. Воцель (Прага), И. Эрбен (Прага), А.С. Петрушевич (Львов).

Попов рассчитывал на проведение научного заседания во время съезда славян в Белграде в 1869 г. и писал в Сербское ученое общество: “…я бы осмелился предложить почтенному Обществу устроить во время этого съезда два или три заседания по вопросам, касающимся истории и древностей, а также статистики, искусств и естественной истории всех славян. Для этого полезно было напечатать программу таких вопросов. Со своей стороны я предложил бы следующие:

1) о общих признаках и отличиях болгарских, сербских и русских редакций древних рукописей.

2) о сношениях болгарской и сербской патриархий с другими славянскими церквами.

3) о древних путешествиях сербов по другим славянским землям и наоборот других славян по сербским землям.

4) о литературных сношениях сербов во время средних веков и после падения сербского царства до 1850 года с остальными славянами и наоборот.

5) о сербах, живущих в других славянских землях и прославившихся там в жизни политической, церковной, военной, административной, литературной или художественной.

6) о торговых связях сербского народа с остальными славянами, и тому подобное.

Мне кажется, что таких вопросов, особенно частных и специальных, но интересных для ученых всех славянских земель, набралось бы много, если бы белградское общество поручило их составление особому одбору /комитету – И.В./. По одобрении и напечатании такой программы, ее следовало бы заблаговременно разослать во все славянские земли с приглашением съехаться в Белград к определенному сроку, –  разослать надо в университеты, духовные академии, ученые общества, редакции газет и известным ученым. Ученый характер также придал бы много значения съезду, если только он действительно устроится в октябре”[353].

К сожалению, съезд не состоялся из-за обострения ситуации в Сербии. Судя по протоколам заседаний отдела, интерес к славянской этнографии после этих событий упал. В 1870 и 1871 гг. проведено по одному заседанию, в следующем году готовили Политехническую выставку, и, вероятно, заседаний не было. Всего одно заседание прошло в 1873 г. Славянская тема теперь мало интересовала общественное мнение, что заметил Попов и как секретарь Славянского комитета, когда резко сократились взносы в общество. Требовались новые идеи и новые силы, и Попов предложил в члены общества В.О. Ключевского, Ф.И. Буслаева, Н.А. Покровского, Н.Д. Квашнина-Самарина[354].

Началом нового периода в жизни Этнографического отдела стало заседание 29 января 1874 г. Попов докладывал “о предложении составить популярный текст к снимкам на стекле с рисунками, взятыми из книги Паули “Племена России”. Он считал, что учебное пособие М. Московского “Этнографические очерки России” для этих целей не годится, как в описание народов России там положен географический признак, а не этнографический. Недостатком данного пособия он считал также полное отсутствие информации о  западано- и южнославянском населении России: болгарах, чешских колонистах, поляках.

Для разработки программы курса публичных этнографических лекций избрали комиссию, в которую вошли Попов, Дювернуа, Зенгер,  Королев, Ключевский, Нефедов, Варрава. В архиве историка сохранилась рукопись на двух листах “Вопросы, могущие быть предметом публичного курса по этнографии”, датированная 1 марта 1874 г.[355]  Свое представление о необходимости использовать этнографический материал в популярных исторических очерках Попов распространял и далее. Рецензируя книги Р.С. Попова о сербах, черногорцах и болгарах, вышедшие в 1877 г. в Петербурге, он отмечал как недостаток игнорирование сведений о быте боснийцев, о роли эпической поэзии в жизни сербов, о характере народных плясок коло и поскочица[356].

На заседании 29 января 1874 г. обсуждали также программу для собирания этнографических данных, которую предложил этнографический отдел Географического общества, были определены задачи по этнографическому изучению Москвы и уезда, решался вопрос о возможностях издания этнографического календаря.

Таким образом, председатель совместно с коллегами активизировал работу отдела. В течение 1874 г. на заседания собирались 4 раза, возросло число обсуждаемых вопросов и их значение для развития методики и практики этнографических исследований. Попов возобновил свои этнографические занятия, прочитав 14 ноября 1874 г. доклад “Народные и юридические обычаи у южных славян”. Это этнографическое исследование оказалось в русле нового направления в русской науке. Университетские учителя Попова изучали народное творчество славян, он же обратился к познанию славянской крестьянской общины, семьи, роли права в славянской жизни. Как отмечал С.А. Токарев, в пореформенной России изучение обычного народного права стимулировалось и практическими побуждениями[357]. Появилась необходимость в изучении юридических обычаев и понятий российских крестьян, что могло бы помочь судебным и административным властям в решении множества вопросов и конфликтов.

РГО в 1864 г. разработало и напечатало “Программу для собирания народных юридических обычаев”. Этнографический отдел ОЛЕАЭ в начале 1870-х гг. приступил к разработке новой программы. Попов решил обратиться за помощью к известному специалисту по юридической этнографии В. Богишичу, состоявшему членом ОЛЕАЭ. Об этом свидетельствует их переписка, которая велась с 1866 г. Письма югославянского ученого показывают высокий уровень научного общения двух исследователей.

С 1872 г. Богишич, выполняя поручение черногорского князя по составлению Общего имущественного законника Черногории, находился за границей. Для решения поставленной задачи он разработал специальную программу, состоявшую из 352 вопросов, и разослал анкеты с целью выяснения сохранности норм обычного права среди славян Балканского полуострова. Материалы анкетирования Богишич опубликовал в “Сборнике современных юридических обычаев у южных славян” в Загребе. В сентябре 1874 г. Попов получил от него эту книгу, а на заседании 14 ноября прочитал свою рецензию на нее, которую в начале 1875 г. опубликовал в ЖМНП. Ее стоит назвать заметкой на “научную злобу дня”. Попов писал: “Книга и программа г. Богишича могут служить образцом для собирания сведений о народных юридических обычаях и в нашем отечестве”[358].

Ссылаясь на мнение Богишича, Попов еще раз объяснял коллегам скудость, недостаточность “печатных источников” для этнографического исследования. Он настаивал на необходимости сбора “живых источников”. Далее рецензент обращал внимание читателей на успешность применения  сравнительного метода в этнографии, позаимствованного у лингвистов. Он предупреждал, что при всем видимом сходстве можно увидеть разные обычаи, так как “наукою о языке признано, что сходство внешних форм и звуков, а иногда и близость значения этих слов от одного корня, и нередко это внешнее сходство имеет совершенно другие причины”. Вот почему Попов полностью одобрял метод Богишича, публиковавшего весь собранный материал.

Пристальное внимание к технике издания этнографического материала может удивить современного исследователя. Нам известны многие опубликованные своды этнографических экспедиций, построенные по такому принципу. Но в 1870-е гг. позиция Богишича была принята не всеми учеными. Через три года после публикации заметки Попова ЖМНП опубликовал рецензию Ф.И. Леонтовича на сборник Богишича. Считая себя специалистом по славянскому праву, Леонтович  резко выступил против публикации Богишича[359]. Рецензия Леонтовича занимала 66 страниц, ее критический пафос был направлен как раз на методы издания Богишича. Автор оспаривал то, что Попову казалось разумным и целесообразным. Столкнулись два взгляда на методику этнографических публикаций. Ответ самого Богишича последовал незамедлительно, в нем хорватский ученый заявил, что “критика Леонтовича ниже всякой критики”, и в качестве аргумента приводил мнение профессора Попова[360]. Время показало его правоту.

Какие же формы юридического народного права заинтересовали Попова и почему? Он предполагал, что “между обычаями, касающимися частного права, самыми важными представляются входящие в область права семейного, личного, имущественного и облигационного. Что касается семейного права, то известно, что у южных славян существуют две формы семейного быта:  семья и задруга”. В отечественной литературе существовало множество описаний югославянской задруги, но понималась она то как родовая, то как семейная община, ее часто путали с крестьянской (земледельческой) общиной, эволюция ее вообще не была понятной. Такая разноголосица мнений в отечественной этнографии проанализирована в исследовании М.М. Керимовой[361]. В русском языке нет эквивалентов для перевода многочисленных местных названий семейной общины: задруга, братство, друшство, скупщина. Все их переводили одним словом община. Недоговоренность в использовании понятия семейная община привела к совершенно фантастическим толкованиям, предложенным М.М. Ковалевским и его последователями[362].

Попов полагал, что “задруга отвечает древнерусскому роду, опиравшемуся на связи по крови”[363]. Он признавал ее широкое распространение в южнославянских землях, но отмечал, что “события 1848 г. и государственные законы Баха нанесли удар сожительству в задруге”. Обращал он внимание и на то, что “сербские села удержали с большей верностью старый порядок, чем хорватские”[364]. Сведения об устройстве задруги, ее функционировании в сельском обществе, имущественных правах, роли женщины и многие другие материалы Попов цитировал из анкет Богишича. Это помогало отечественным этнографам понять, что большая семья в России середины ХIХ в., несмотря на сходства с задругой, все же таковой не была. С исследованием Богишича Попов познакомил С.М. Соловьева. Одна из последних работ Соловьева “Начала русской земли”, напечатанная в “Сборнике государственных знаний” в 1877-1878 гг., не просто подытоживала тридцатилетние наблюдения историка, как считают его современные биографы[365]. В этой статье автор подтверждал свои выводы о жизни древних славян, “живших в форме родового союза”, фактами из этнографических исследований В. Богишича[366]. В частности он цитировал полученные в ходе опросов ответы о задруге и ее составе. В исторические работы Соловьева вошли наблюдения этнографов, историк пытался осмыслить прошлое русского народа с позиций новых методов исследования, в чем ему помогал Попов.

В сборнике Богишича Попова заинтересовали и народные взгляды на преступления и наказания, на судебные доказательства по народному обычаю. Обратил ученый  внимание и на тот факт, что “наиболее материалов для исследования народных юридических обычаев дает жизнь семейная и родовая. Быт общинный и государственный отражают в себе народные взгляды и понятия менее всего”[367]. В вопросе понимания сути общины и ее роли в будущем славян Попов явно не был союзником тех, кого мы называем славянофилами.

К проблемам изучения традиционных норм права у славян Попов обращался и позднее, когда рецензировал книгу Ф.И. Леонтовича и А.Ф. Кистяковского на эту тему.[368] Видимо, он считал, что жанр рецензии как нельзя лучше подходит для изложения собственных взглядов на проблему.

Популярное разъяснение особенностей славянских общинных отношений Попов дал в статье “Кровная месть в Старой Сербии”[369]. В ней в жанре рассказа от имени Лазо (Лазаря) Делича повествовалось о случае убийства православного учителя в Сербии, за смерть которого его сын требует крв за крв. Повествование сопровождалось комментарием самого ученого, показывающим понимание смысла сербских обрядов и знание славянских поговорок и присказок. Историк любил вставлять в письменный текст народные славянские присловья. К примеру, в кратком примечании к статье С. Верковича “Описание быта болгар, населяющих Македонию” он не преминул привести македонскую пословицу “Накроши сперва, а потом хлебай”[370].

В программе курса” Югославянская историография”, являющейся, по современной терминологии, и программой по источниковедению, как уже указывалось, есть  несколько разделов о юридических памятниках сербов, хорватов, жителей Боснии, Герцеговины и Черногории. Студентам рекомендованы к изучению издания Богишича, которые относятся к разделу юридической этнографии.

Знания этнографических фактов были нужны Попову для изучения славянской истории и понимания сути национальных движений. Он пытался пользоваться ими для реконструкции исторического прошлого славянских народов. В его курсе русской истории несколько лекций посвящены быту славян, в том числе “Средства и методы изучения древнего периода в истории славянских народов”. В качестве одного из пособий профессор предлагал студентам фольклорные наблюдения А.Н. Афанасьева из книги “Поэтические воззрения славян на природу” и книги словенского ученого Г. Крека “Введение в историю славянских литератур”. Он объяснял студентам, что “в произведениях народного творчества историк должен изучить первоначальные народные воззрения на явления природы и исторические события и на остальные эпохи, а не сами явления и события”[371]. Разъясняя особенности памятников народного творчества как исторического источника, профессор поучал студентов: “Повторяю, источник самый труднейший /для/ этнографического исследования. Чтобы пользоваться им, надо быть хорошим филологом и критиком”.

В публицистических статьях, в работах о положении церкви в славянских землях встречаются яркие этнографические пассажи. Особую ценность представляют данные об этническом самосознании и соотношении конфессий в Боснии и Герцеговине. М.М. Керимова исследовала на сей счет русские публикации первой половины XIX в. Достойный материал для сравнения обнаружила О.Н. Хохлова, изучившая взгляды А.А. Майкова, современника Попова и его соратника по Славянскому комитету[372].

Попов, в отличие от своего коллеги А.Ф. Гильфердинга, не жил в Боснии, он был там проездом во время своей первой командировки. Таким образом, он не имел возможности вести непосредственные наблюдения над жизнью боснийцев, но внимательно следил за периодической печатью и этнографической литературой, знал записки путешественников и миссионеров, получал письма от боснийских деятелей, общался со студентами, приехавшими на учебу в Москву.

Восстание против турок побудило Попова к созданию большого труда по истории Боснии. В 1875 г. в сборнике Петербургского славянского благотворительного общества он сообщил о готовящейся книге, но опубликовал лишь небольшой отрывок о положении райи в Боснии[373]. Работа начиналась историческим введением, где сообщалось о географическом положении Боснии и ее природных богатствах. Характеризуя этнический состав населения, Попов следовал схеме, предложенной еще Гильфердингом, а тот, в свою очередь, следовал за Шафариком, полагавшим, что Босния заселена сербами. Из описания Попова следует, что в Боснии имелись три народа, отличные конфессионально, социально и имевшие три разных имени. Однако сам Попов настаивал на существовании одного племени – сербов, поскольку они говорят на одном языке. Еще в 1865 г. он писал: “Этнографически хорваты не составляют народа, отделенного от сербов: они употребляют тот же язык, как и сербы; только пишут латинским шрифтом как все католические славяне… Сербы поделены между православием и католицизмом… Щадя те исторические предания, которые связаны с именем сербов, они предлагают им соединиться в общем имени югославяне”[374]. Значит, язык в его истолковании – единственный надежный этнообразующий признак. Как же тогда понимать его разъяснение ситуации на Карпатах, где население говорило на одном языке – русинском, но осознавало себя как гуцулы, лемки, бойки, то есть различными народами или, как говорят сейчас этнографы, субэтносами?

Попов доверительно отнесся к суждениям Гильфердинга, не ставя их под сомнение. Возможно, он полностью доверял и мнению Вука Караджича о “сербах трех законов”, высказанному в его “Ковчежце”. Знал он и об убеждении министра иностранных дел Сербии Илии Гарашанина, что население Боснии – сербы. Об этом же Попову мог сообщать и М.Ф. Раевский, опубликовавший в 1850 г. статью о Герцеговине[375]. Попов продолжал утверждать, что в Боснии имеется единое племя – сербы – даже тогда, когда хорватские историки бросили вызов сербам. Претендуя в будущем, после распада Османской империи, на боснийские земли, они настаивали на том, что Босния  в древности принадлежала хорватским королям и населяли ее не сербы, а хорваты. Попов резко осудил заявление “католических монахов”, назвав их “хорватскими фанатиками”, и даже утверждал, что мусульмане лучше помнят свое сербское происхождение, чем католики[376].

По дошедшим до нас средневековым текстам и сегодня ни один историк не сумел безоговорочно определить государственно-правовое положение боснийских земель, которое изменялось на протяжении веков. Тем более невозможно достоверно выяснить характер этнических процессов и их направленность[377]. Научные дискуссии приобретали политическую направленность, что произошло, к примеру, после публикации в 1989 г. книги хорватской исследовательницы Нады Клаич[378]. Источниковедческие штудии исследовательницы лишь продемонстрировали слабые информативные возможности сохранившихся исторических документов. В отличие от жесткого противостояния югославянских историков, предположения российских историков о росте этнического самосознания бошняков, пытавшихся отделить себя от сербов и хорватов накануне турецкого завоевания, видимо, имеют лучшую научную перспективу[379].

Работы Попова и Майкова, односторонне, с позиции одного лишь сербского племени освещавшие ситуацию в Боснии, вряд ли способствовали прояснению политической обстановки накануне восстания 1875 г. и принятию верных решений русской дипломатией.

В статье “Положение райи в Боснии” Попов, вслед за Гильфердингом, пытался выяснить причины возникших религиозных и сословных различий. Он обнаруживал их в геополитическом положении Боснии между Римом и Константинополем, существовании богомильской ереси, наличии феодальной аристократии, владевшей поземельной собственностью и пытавшейся сохранить ее любыми средствами, вплоть до перехода в ислам. Однако предложенное объяснение было лишь гипотетической моделью. Вопрос о путях иссламизации славянского населения и сегодня остается открытым, а имеющийся источниковый фонд вряд ли позволит разрешить его [380].

Разночтения, обнаруженные в описании Поповым этноконфессиональной ситуации в Боснии, нуждаются в объяснении. Следует разобраться, как русская наука середины XIX столетия понимала основные этнографические термины: племя, народ, нация. Отечественные этнологи провели на сей счет ряд исследований. В частности Э.Г. Александренков выявил, что слово народность как перевод немецкого Volkstum первоначально означало качество народа, но с середины 1840-х годов приобрело другой смысл, обозначая сообщество людей[381]. В этом смысле же употреблял слово народность Н.И. Надеждин, когда писал о этнографическом изучении русской народности[382]. Термин национальность есть адаптация французского nationalite, обозначая принадлежность к нации. Слово нация встречается уже в “Письмах русского путешественника” Н.М. Карамзина. Прилагательное национальный стало широко употребляться в Европе в связи с распространением так называемого “принципа национальностей”, подразумевавшим право угнетенных европейских народов иметь свое государство.

О сознании народа в России, видимо, впервые заговорил П. Чаадаев, термином народное самосознание широко пользовались славянофилы. В середине XIX в. народ стал предметом внимания европейских психологов, трактовавших самосознание как определение себя тем или иным народом, в отличие от трактовки Гегеля, говорившего о самосознании народа как “сознании самого себя”. Термины народ, нация, племя у Гегеля не были ранжированы.

Попов, видимо, придерживался гегелевской трактовки. Для него племя и народ – синонимы. В 1866 г. он писал: “У австрийских славян есть много учреждений, главная цель которых состоит в том, чтобы поддерживать славянскую народность в каждом ее племени… Нет месяца в году, когда бы не происходило каких-либо национальных праздников у того или другого из славянских племен, населяющих Австрию… Собрание постановило разуметь под именем “Сербская омладина” всех, кто мыслит по-сербски и сознает в себе силы поддерживать сербскую народность”[383].

Понимание термина народность Попов уяснил из работ венгерских публицистов, которые пытались решить сложные национальные проблемы, выработав теоретические критерии. Он пристально изучил работу Этвеша “Вопрос о народностях”, вышедшую в 1861 г., и подробно рассказал о ней русским читателям. Попов привел обширные цитаты из работы Этвеша, не критикуя его: “Народность есть ни что иное, как сознание той общей связи, которая в известной массе людей возникает из воспоминаний об их прошлом, их непосредственного положения, из общности их интересов и убеждений… К общей связи ведет язык. Помимо родства по крови и слову весьма важным фактором в создании народного сознания или вернее национального чувства является история. Чувство своей народности есть то же самое для народов, что у отдельных людей сознание своей личности… Идея народности не принадлежит к числу новых идей, но она еще никогда не имела такого влияния на людские отношения и никогда не давала повода к таким требованиям, как в наше время”[384].

Интерес к пониманию термина национальность в русской печати был высок. Так, либеральный журнал “Вестник Европы” с первого номера 1866 г. публиковал сочинение “Новейшая история Австрии”, представляющее собой адаптированный перевод книги А. Спрингера “История Австрии”, изданной в Лейпциге в 1863-1865 гг., где приводились обширные теоретические рассуждения о сути понятия национальность.

Вряд ли народное самосознание трактовалось Поповым как определение себя особым народом, иначе он бы попытался выяснить, как себя определяли шокцы (католики Боснии), влахи (православные) и турки (боснийские мусульмане). Ведь названные этнонимы – прозвища, а не самоназвание. Правда, для этого требовалось серьезное этнодемографическое обследование, а в Боснии не было даже ясных статистических данных.

Изучение исторических сочинений Попова и его специальных этнографических заметок выявляет стремление ученого освоить новые виды источников, использовать содержащуюся в них информацию для получения нового знания. В XIX в. представления о быте и внешнем виде этносов могли воссоздаваться, при отсутствии кино и TV, живописными картинами. Историк Попов ценил такой вид источников и несколько раз обращал внимание коллег на его информативность. В июне 1868 г. в аксаковской газете “Москва”, где в то время Попов сотрудничал, он поместил небольшую заметку “Русские фотографические альбомы из Герцеговины и Боснии”. В ней сообщалось, что гг. Пятницкий и Буссе, путешествуя по Боснии, Герцеговине и Черногории, сделали несколько фотоснимков. Подготовленный альбом они поднесли императрице, другой экземпляр предложили для осмотра публике. В нем имелись снимки балканской архитектуры, видов монастырей, портреты монахов, крестьян в народной одежде и другие материалы, имеющие этнографический интерес. Ученый продолжал и далее собирать и фиксировать изобразительные материалы по славянской этнографии. На заседании 23 марта 1875 г. он “представил на внимание отдела картину “Русские крестьяне в Буковине” и объяснил по статье Григория Купчанка изображенные типы подолян и гуцулов”[385]. Вскоре Купчанка прислал Попову письмо, о котором тот  доложил отделу. В нем сообщалось, что по поручению русского академического общества “Буковина” в отдел передана брошюра “Голос до народа” и картины, представляющие типы и костюмы в Буковине.

На заседании отдела 4 января 1877 г. председатель сделал доклад о французском художнике Теодоре Валерио, который по заказу Наполеона III во время Восточной войны написал большое число картин из южнославянского быта[386]. Затем художник отправился в Черногорию и сделал там несколько сотен эскизов и акварелей. Его работы были изданы специальным альбомом, который появился в России и мог служить научным занятиям. Заседание проходило во время наступления русских войск на Балканах. Попов предлагал использовать иллюстрации рисунков французского художника, чтобы удовлетворить читательский интерес к событиям в Болгарии.

По окончании войны русские ученые и публицисты организовали цикл публичных лекций и бесед для народа с целью рассказать о подвигах и героизме русских солдат. Попов предложил использовать для этих занятий иллюстративный материал, как тогда говорили,  “туманные картинки при волшебном фонаре”[387].

Попов внимательно следил за открытиями этнографов, причем не только в России. Протоколы заседаний фиксируют прочитанные членами отдела доклады и сообщения о книгах и статьях ведущих ученых того времени Э. Тейлора, Л. Моргана, Э. Мак-Леннана, Э. Леббока, Г. Спенсера. В обсуждении вопросов о происхождении семьи, первобытных верованиях, об антропологических разысканиях председатель неизменно принимал участие. О постоянном совершенствовании в области этнографии свидетельствует и переписка Попова со многими русским этнографами: Е.В.  Барсовым, И.Н. Березиным, А.С. Гациским, П.С. Ефименко, Н.Г. Керцелли, В.Ф. Кудрявцевым.

Отдельные эпизоды из народной жизни славян встречаются во многих его работах и в лекциях. В статье “Нынешнее состояние православной церкви в Сербии” Попов сообщал о книге сербского митрополита Михаила[388].  Среди фактов из жизни церкви он приводил  многочисленные свидетельства о народных обычаях и суевериях сербов, писал об обычаях посестринства, побратимства, о сербской “Славе”.

Постоянное сотрудничество с учеными-этнографами, регулярное чтение научной литературы, разработка курса лекций по истории славян привели Попова к пониманию взаимообусловленности этнической истории славян и природы, их окружавшей. Описывая природу Русской равнины, он ссылался на суждения С.М. Соловьева, а в лекциях по истории славян приводил наблюдения, полученные во время поездки по Сербии, Болгарии, Венгрии. Он был уверен, что студенты должны иметь “чувство места”, где происходили события, поскольку история развивается не только во времени, но и в пространстве.

Одним из результатов изучения географии славянских земель должно было стать составление словаря географических названий, который бы позволил выяснить ареалы обитания славян, границы расселения и направления миграций. Первый опыт такого словаря предложил Я.Ф. Головацкий, и Попов тут же откликнулся на него рецензией[389]. В ней ученый логично и аргументированно показал возможности  славянской топонимии не как вспомогательного, а как важнейшего источника “в поисках славянского единства”.

Он писал: “В названиях гор и долин, рек и озер, лесов и пустынь, поселков и урочищ сказывался народный взгляд на природные свойства этих местностей, но также и на значение их в народной жизни”. Возможно, Попов научился выделять объективную информацию, поставляемую совокупностью географических названий, изучая творчество известного топонимиста Н.И. Надеждина. Он полностью соглашался с суждением Надеждина, что “земля есть книга, где история человечества записывается в географической номенклатуре”.

Словарь Головацкого был важен для Попова как “необходимое пособие для исторических работ”, и он показал его источниковые возможности. Выбрав из “Словаря” 156 названий, известных прежде по Лаврентьевской и Ипатьевской летописям и сохранившихся на картах XIX в. Попов предложил продолжить поиск славянских названий в Европе в текстах, опубликованных в “Памятниках дипломатических сношений древней России”, где встречаются названия мест, через которые проезжали русские послы в XV-XVII вв.

Попов соглашался с критикой А.С. Будиловичем слишком прямолинейного заявления Головацкого о том, что в землях, заселенных славянами, были исключительно славянские названия рек, гор, селений[390]. Он подчеркивал, что славяне обычно не были автохтонным населением, их распространение носило характер колонизации, с постепенной ассимиляцией местных народов и созданных ими географических терминов. Ныне доказано, что в пределах славянского ареала всегда были дославянские и неславянские элементы[391].

Важнейшим источником для реконструкции славянской истории Попов считал картографический материал[392]. Недаром в программе “Славянская историография” он рекомендовал студентам для чтения целый список атласов и изданных карт. Раздел “Литература об Австрии”, опубликованный в Русском энциклопедическом словаре, историк начинал перечнем топографических и этнографических карт и словарей[393]. В его личной библиотеке имелось множество карт и атласов, изданных в Австрии, Венгрии, Польше, России. Попов считал необходимой работу по сличению славянских и иноязычных названий на картах, особенно в изданиях для школ. Он не настаивал на замене иноязычных названий, а предлагал  в картах и словарях “ставить те и другие названия рядом”: Аустерлиц – Славков, София – Средец, Рагуза – Дубровник. К сожалению, практика двойных названий так и не закрепилась  на учебных картах. И сегодня место рождения славянских первоапостолов г. Солунь на картах называют Салониками, а Рагузу на исторических картах XIV-XVII вв. – Дубровником.

Без преувеличения можно сказать, что Попов положил начало установлению норм написания славянских этнонимов, которыми мы пользуемся и поныне.

Изучив славянские географические сочинения, он поставил перед будущими исследователями задачу составления подробного сравнительно-исторического словаря славянских местностей, призывая “собрать старые местные названия, существовавшие некогда по окраинам русской земли… и вытесненные ныне не только из русских географических учебников, но даже из исторических сочинений”. Тем самым он показал возможности топонимии как важнейшего источника разысканий в области славянской истории.

Научное творчество профессора Н.А. Попова – ярчайший пример последовательного применения того метода, который ныне именуется комплексным источниковедением. И если сегодня он употребляется обычно в конкретных исторических исследованиях, то Попову удавалось успешно пользоваться им и в том комплексном гуманитарном (историко-филолого-культуролого-географическом) знании, которое носит именование славистика.

Проблема истории церквей у славянских народов слабо изучена отечественным славяноведением, долгое время ее даже не формулировали. Идеология советского времени не поощряла интерес к церкви, светские историки по своим убеждениям были или казались атеистами и изучали проблемы церкви только в контексте классовой борьбы, а современные церковные историки анализировали прошлое поместных церквей с узкоконфессиональной точки зрения. Показателем некоторого изменения ситуации стала международная научная конференция “Роль церкви в истории народов Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы”[394]. Историографическая ситуация затрудняет выявление роли Н.А. Попова в изучении истории славянских церквей.

Строго говоря, профессор университета Попов не занимался историей церкви, – эту проблему могли рассматривать в основном профессора духовных академий, высшая иерархия. Очерк С.Г. Пушкарева, посвященный историографии русской церковной истории, показывает, что церковно-историческая наука сложилась в России только в XIX в[395]. В нем не упомянуты светские ученые, занимавшиеся в прошлом столетии изучением церковной истории. По мнению автора очерка, родоначальниками церковно-исторической школы стали Московский митрополит Платон и митрополит Евгений (Болховитинов). Большим вкладом явились труды архиепископа Филарета (Гумилевского) и его ученика протоиерея Александра Горского[396]. С 1845 г. журнал “Христианское чтение” начал публиковать очерки архимандрита Макария (Булгакова), автора монументальной “Истории Русской Церкви”. Эти труды Попову были хорошо известны.

Из школы Горского вышел крупный представитель следующего поколения московских церковных историков Е.Е. Голубинский. Событием стал выход его капитального труда “История Русской Церкви”. Критический метод характерен и для обширного труда Е.Е. Голубинского по истории славянских православных церквей[397]. Он уникален по охвату и анализу огромного фактического материала, уложенного, правда, в довольно упрощенную схему. История сербской и болгарской церквей выстроена по иерархам, в книге отсутствует очерк богословских учений, споров и сомнений, существовавших в Церкви.

Выходили в России и другие, более конкретные, исследования частных вопросов истории славянских церквей, к примеру, статьи о. Леонида (Кавелина) и о. Арсения (Иващенко)[398]. Прославились трудами по этой тематике профессора И. Чальцов, М. Коялович, И. Чистович. В конце XIX в. появились обширные исследования А.П. Лебедева, И.С. Пальмова, Г.А. Воскресенского, трактовавшие историю славянских церквей с более совершенных  в научном отношении позиций.

Сочинения Н.А. Попова логично отнести к исследованиям по социально-религиозной истории. Этот термин, предложенный польским ученым Ежи Клочовским, подчеркивал, что предметом интереса социально-религиозной истории являются разного рода религиозные общества или общества, имеющие какие-либо программные отношения к религии[399]. Именно история таких обществ и привлекала внимание профессора Попова.

Объяснения его интереса к церковной истории можно искать уже в фактах биографии. По своему происхождению Н.А. Попов – выходец из духовного сословия. Среди корреспондентов и друзей Попова имелось немало людей духовного звания. Дружеские отношения связывали его со священниками И. Преображенским из  родного Бежецка, И. Покровским из Твери, В. Успенским из Осташкова[400]. В Славянском благотворительном комитете Попов сотрудничал с М.Ф. Раевским, настоятелем Русской посольской церкви в Вене.  В числе его адресатов духовные лица из многих славянских земель. Значима по объему и информативности переписка Попова с сербским митрополитом Михаилом, давно вошедшая в научный оборот славистов, и переписка с православным священством Далмации, Галиции и Боснии.

В работах Попова отчетливо обнаруживаются следующие сюжеты: история миссионерской деятельности христиан в разных странах, в том числе и в славянских; история греко-болгарской церковной борьбы; история религиозных и благотворительных обществ в славянских землях; история борьбы православной церкви с католической; история православной церкви в Сербии.

В исследовательском отношении и по устойчивости авторского отношения к темам эти сюжеты не равнозначны. Об истории распространении Евангелия в различных странах мира Попов писал для журнала “Миссионер”, еженедельного издания Православного миссионерского общества, основанного в Москве священником В. Марковым в 1870 г. Работы Попова имеют популяризаторскую направленность, в них нет научного аппарата, цитирования и комментирования источников, рассуждений и столкновений мнений, а высказана официальная позиция Правительствующего Синода. Изучив эти публикации (а их около 20), можно заключить, что журнал “Миссионер” представляет важный  источник для изучения миссионерского движения в России, но мало полезен для уяснения проблемы славянских церквей. Публицистическая направленность присуща и работам Попова, написанным для газет “Современная летопись” и “Московские ведомости”.

Для журнала “Православное обозрение”, который издавался в Москве в 1860-1891 гг. и редактировался с 1869 г. университетским профессором церковной истории А.М. Иванцовым-Платоновым, Попов писал обстоятельные, строго фундированные работы. Журнал являлся одним из лучших духовных изданий России. В нем печатались статьи научно-богословского, нравственно-назидательного и церковно-исторического содержания, обозрения замечательных событий в славянских и западных христианских обществах, очерки и исследования. Именно здесь Попов опубликовал наиболее значимые работы по социально-религиозной истории.

Обозначив жанровую особенность публикаций Попова, обратимся к их содержательному и концептуальному анализу.

История греко-болгарской церковной борьбы обстоятельно исследована в отечественной и зарубежной науке[401]. Суть ее заключалась в стремлении болгар к политической самостоятельности через создание своей независимой церковной организации, что было сопряжено с нарушением единства православного христианства на Востоке[402].

Важно увидеть  понимание Поповым этой борьбы и проделанное им разъяснение ее в печати. С.А. Никитин тщательно изучил освещение греко-болгарской борьбы в русской периодической печати середины XIX в. [403] В основе русской политики лежали две идеи. Одна касалась церковно-канонической стороны вопроса. Без согласия Константинопольского патриарха болгары не могли создать канонически законную национальную церковь. Второе соображение затрагивало политическую сторону вопроса. В церковном единстве видели способ консолидации всех сил христианских народов против турецкого господства. Однако русская дипломатия не могла не заметить в болгарском вопросе его национальный аспект [404]. Эти две позиции и нашли отражение на страницах русской прессы.

К обсуждению греко-болгарского вопроса в печати Попов приступил в 1866 г., когда борьба в Болгарии вновь обострилась. Сотрудничая в “Современной летописи” и “Московских ведомостях”, он должен был по заданию редакции объяснять читателям суть проблемы. Факты черпались из зарубежных газет. В статье “Распря между болгарами и греками” Попов проанализировал решения собора при Константинопольском патриархе в апреле 1866 г., отвергнувшего требования болгар. Он прямо заявлял, что “болгары издавна несли на себе тягость двойного гнета: турецкого и греческого. Если первое мешало материальному благосостоянию, то второе препятствовало их умственному и нравственному развитию, как особого от греков народа” Он предостерегал читателей, что “принимать болгар и греков за две партии, действующие равно ошибочно, и ограничиваться равнодушными советами препирающимся, чтобы они избежали крайностей, значило бы восстановить против себя обе стороны, что и было причиной той перемены болгарских чувств к нам” [405].

В большой статье “Болгарский вопрос” Попов критиковал представление о болгарских церковных претензиях как неканонических. Отмечая плохое знакомство русских с болгарскими делами, автор показывал, что призывы к умеренности, шедшие из России, казались болгарам продиктованными намерением сохранить господство греков над ними и приводили к охлаждению болгаро-русских отношений.

Попов так понимал суть собственно болгарского вопроса: “Пытаясь освободиться от нравственного и умственного господства греков, болгары с еще более радостным чувством приветствовали бы свое освобождение от восточного управления, от мусульманских насилий, от материального гнета и разорения, которым подвергают их беспрестанно турецкие власти”[406], то есть греко-болгарский конфликт осознавался им как национально-политический, а не церковный. Эта позиция была характерна, как считал С.А. Никитин, для печати, редактируемой М.Н. Катковым[407]. Такое понимание сути конфликта у Попова сохранилось и позже.

В 1870-е гг. Попов выступал в печати не как частное лицо, он отражал мнение Славянского комитета. Сам Попов объяснял причины, заставившие комитет думать о положении православных именно в Болгарии, “разладом между Константинопольским патриархом и болгарами”[408]. Комитет тщательно собирал материалы о положении в Болгарии, о настроениях болгар, вел с ними переписку, отправлял своих людей для выяснения ситуации на месте. Сам Попов летом 1870 г. был в командировке на Балканах.

О работе комитета Попов подробно написал в книге “История Славянского благотворительного комитета в Москве”.  Из  нее видно, что комитет занял ту же позицию, что и московский митрополит Филарет (член комитета), и руководящие дипломатические круги[409]. Она отличалась от позиции болгарской буржуазии. У болгарских деятелей доминировала политическая точка зрения на вопрос, тогда как у русских официальных и церковных представителей – церковная, хотя политическое ядро вопроса сознавалось вполне отчетливо.

В марте 1870 г. султанским фирманом было признано существование болгарского экзархата. Но патриарх в Константинополе отказался признать независимость болгарской церкви, в 1872 г. болгар объявили схизматиками. Русская печать была единодушна в реакции на эти события: решения собора не признавались основательными. Попов писал Т. Стоянову-Бурмову: “Отлучение болгар произвело здесь сильное впечатление, которое растет с каждым днем и вызывает журнальное и газетное обсуждение его. Все церковные журналы стоят за болгар; громадное большинство светских также за них, и только один Тертий Филиппов в газетке “Гражданин” громит болгар и называет их мятежниками. В общественном мнении возникает раздражение против греков. Константинопольские корреспонденции “Московских ведомостей” читаются нарасхват”[410].

В 1872 г. Попов опубликовал в “Православном обозрении” три небольшие заметки[411], насыщенные фактами и именами. В числе людей, постоянно сообщавших сведения о церковной борьбе, были: врач при русском посольстве в Константинополе Васил Костов Каракановский, деятель болгарского просвещения Петр Мусевич-Бориков, болгарский государственный деятель, публицист и богатый предприниматель Тодор Стоянов-Бурмов и даже сам Болгарский экзарх Анфим.

Полученную из Болгарии информацию Попов регулярно докладывал на заседании Славянского комитета. В протоколе заседания 26/IX – 8/X 1872 г. записано, что Попов представил фотографическую карточку болгарского экзарха Анфима и доложил о нем биографические сведения, пообещав их опубликовать[412]. Вскоре появилась статья Попова “Биографические сведения об экзархе болгарском Анфиме I”. Этот сюжет протокола был использован в опубликованном подложном документе “Les  responsabilites”, изготовленном в Турции. Фальсификаторы расширили краткое сообщение протокола, прибавив, что “портрет прислан с благословения экзарха, что единодушно решено издать портрет и распространять среди друзей “святого болгарского дела”, что он будет распространен среди известных людей de la Slavie”[413]. Авторы фальшивки стремились представить Московский славянский благотворительный комитет в глазах европейского общественного мнения как некую тайную организацию панславистов.

Эти факты могут объяснить осторожную позицию Попова в освещении болгарского церковного вопроса. Он владел обширным фактическим материалом, имел возможности публиковаться, но не написал аналитической статьи ни в 1872 г., ни позднее. Попов так объяснял болгарскому адресату отличие Московского комитета от Петербургского в вопросах публикаций материалов о политической ситуации в славянских землях: “Московский же комитет всегда был осторожен в своих публикациях за все 15 лет своего существования”[414].

Возможно, на такую позицию Попова могло повлиять и мнение сербского митрополита Михаила, члена Славянского комитета. 8 апреля 1872 г. он писал Попову: “Болгарская патриархия все более запутывает свое дело. Турки тоже дурачатся, и одни, и другие винят вас, а слушаются англичан и немцев”[415]. Митрополит высказывал недоверие болгарам из-за спорных территорий в Старой Сербии, предвидя сербско-болгарский конфликт: “Болгарское дело нас очень беспокоит, когда принимает такое направление, опасное для православия”.

Осторожная позиция Московского комитета по вопросу греко-болгарской борьбы была замечена К. Леонтьевым.  Вернувшись весной 1874 г. с Балкан в Москву, он привез рукопись книги “Византинизм и славянство” и предложил ее для публикации некоторым редакторам, в том числе и И.С. Аксакову, председателю Славянского комитета и лидеру славянофилов. Аксаков взялся читать рукопись с большим желанием, познакомив с ней и Попова. Леонтьева пригласили на вечер к Аксакову, где произошло обсуждение книги, и Аксаков в довольно мягкой форме отказался публиковать ее. Это обстоятельство крайне огорчило Леонтьева, и он в своих автобиографических заметках яростно обрушился с критикой на Аксакова и Попова. Он замечал: “…вторая часть моей книги чисто практическая, она написана против болгар, которые и нравственно, и канонически не правы… многие у нас воображают себе болгар какими-то жертвами и только. Людьми невинными, патриархальными; но надо видеть самому вблизи этих болгарских вождей-буржуа…. Какое-то противное соединение Собакевича с Гамбеттой”. Аксаков, прочитав рукопись Леонтьева, заявил, что в ней “славянство есть и оно очень сильно, славизма нет”[416]. Такое же суждение мог иметь и Попов.

Интерпретация Поповым греко-болгарской церковной борьбы по своей сути была религиозно-национальной, с самого начала нацеленной на реального противника – греческое духовенство. Возможно, он не хотел знать иной, более положительной его трактовки, как у Леонтьева, писавшего в защиту Константинопольского патриарха.

Со времени возникновения Московского славянского благотворительного комитета в 1858 г. на первом месте в его деятельности стояла благотворительность. Это обстоятельство не устраивало некоторых его членов, в знак протеста покинувших комитет.

Попов как секретарь комитета представил в правление записку, в которой счел необходимым придать деятельности несколько иной характер. Для этого ему пришлось познакомиться с зарубежными организациями подобного рода. Он запрашивал информацию о их деятельности у М.Ф. Раевского: “…нам нужны также сведения о действиях разных католических и протестантских обществ на Востоке, их уставы, отчеты и история: Adolfs-Ferein (кажется, в Лейпциге под покровительством прусского короля), Hilfsverein fur die Christen in Orient (в Гессен-Дармштадте), Diakonissen Anstalt zu Kaiserswerth am Rhein, учреждения римской пропаганды веры и т. п.”[417] Попов использовал собранный фактический материал для выработки стратегии комитета, которую стремился пропагандировать в журналах.

Первая его  работа по данному сюжету напечатана в 1871 г. в официальном издании[418]. Направленность статьи отражала изменения характера русской балканской политики, происшедшие после Парижского мира. В результате экономических связей и роста образования распространилось западное влияние на христианские народы Турции. Русская дипломатия, увеличивая консульскую сеть, стала уделять большое внимание общественным каналам для усиления русского влияния на Балканах. Статья Попова отражала мнение комитета, совпадающее с тенденциями дипломатической службы.

Эта обширная работа носила очерковый характер. Ее целью было желание познакомить русских читателей с благотворительной деятельностью католических, православных и протестантских обществ среди славян, опираясь на их собственные показания и “рукописные материалы и мелкие заметки”, сообщенные в комитет его корреспондентами. Автор не оговаривался, что корреспонденты комитета – лица православного вероисповедания и, следовательно, вряд ли беспристрастны в своих суждениях.

Действительно, факты, приводимые Поповым, тенденциозны. Они отобраны с одной целью: показать бедность и нищету православного населения, которое нуждается в помощи России, естественно, материальной. Иными словами, корреспонденты с Балкан искали деньги, надеясь на комитет в Москве. По убеждению Попова, православные славяне могли рассчитывать только на Россию: “Боснийские школы ждут русской лепты”. Попов приводил в статье факты  русской благотворительности на Востоке с незапамятных времен, но замечал, что славяне от этой помощи мало что получали, все оставалось на греческих территориях либо в Иерусалиме и на Афоне.

Однако политическая ситуация изменилась, и во время восточной войны в России стали возникать особые учреждения для пособия славянам: “В русском обществе созрело прочное убеждение, если не в недостаточности, то, по крайней мере, в односторонности официальной благотворительности, которая более обращалась в сторону греков, чем славян”. Итогом этих изменений стало создание Славянского комитета в Москве в 1858 г. О его деятельности, учитывавшей национальную сторону общественной благотворительности, и рассказывал русским читателям Попов. В статье преобладала нарочитая доверчивость к источникам, полученным от православных корреспондентов, а факты, изложенные католическими или протестантскими деятелями, подвергались сомнению.

В дальнейшем сюжет о деятельности религиозных и благотворительных обществ продолжал занимать Попова, появились его заметки о занятиях болгарских обществ “Македонская дружина” и “Просвещение” в Константинополе[419]. Оба общества имели  целью устройство болгарских церквей и училищ в Македонии и Константинополе. Болгары, члены этих обществ, приезжали в Россию для сбора средств от русских благотворителей, и публикации Попова, можно сказать, создавали им рекламу. Информацию об  этих обществах Попов получал от болгарских корреспондентов, в частности от историка М. Дринова[420]. Общества стремились укрепить болгарское влияние в Македонии, борясь и с греками, и с сербами, и с македонскими славянами, этническая консолидация которых лишь начиналась. Корреспондентов из числа македонских славян Попов, кажется, не имел, поэтому излагал только позицию болгар.

Одностороннее знание Поповым ситуации характеризует его заметка о благотворительном обществе имени свв. Кирилла и Мефодия, созданном в Загребе Иосифом Михаловичем. Как заявляли учредители, общество предназначалось для содействия духовному, материальному и умственному развитию босняков-католиков. Каковы его реальные задачи в контексте соперничества хорватских и сербских националистов в Боснии, Попов, видимо, не знал. Он предложил русским читателям рассказ о делах общества на основе информации из хорватских газет, которые он как секретарь комитета получал, и пожелал обществу успеха, предположив, что “оно будет действовать одинаковым образом с нашим славянским комитетом” [421].

С точки зрения вероисповедания рассматривал Попов и историю взаимоотношений католической и православной церквей. Он внимательно следил за развитием в литературе сюжетов о деятельности в России католиков и протестантов. В начале 1870-х гг. А.Н. Пыпин опубликовал в журнале “Вестник Европы” ряд работ по истории Библейского общества и масонства в России[422]. Одним из героев публикации Пыпина был философ, мистик, реформатор немецкого масонства, суперинтендант Саратовской евангелической консистории Игнатий Аурелиус Фесслер. Попов, работая с материалами архива Московского университета, обнаружил ряд новых документов о Фесслере и написал о нем биографическую статью, которую предложил Пыпину для публикации[423]. Она и сегодня имеет источниковедческое значение[424].

Интересна трактовка Поповым истории взаимоотношений католиков и православных в славянских странах. Наиболее остро противостояние двух христианских церквей проявлялось в землях со смешанным этноконфессиональным населением: Галиции, Далмации и Боснии. Именно эти регионы и привлекли внимание историка. В 1873 г. он опубликовал обширную статью об истории православной церкви в Далмации[425]. В ней рассказывалось о длительной борьбе православных славян за открытие собственной епископской кафедры. С XV в., когда Далмация входила в состав Венецианской республики, православные были подчинены венецианскому епископу, носившему титул Филадельфийского архиепископа и находившемуся в юрисдикции Константинополя[426]. Лишь в 1808-1810 гг., во время захвата Далмации Наполеоном, здесь была учреждена православная епископская кафедра, но реально управлять своей епархиальной территорией владыки начали только при австрийцах. В 1873 г. власти Австро-Венгрии решили провести некоторую реорганизацию, соединив Далматинскую епархию с Буковинской. Видимо, это событие и стимулировало написание Поповым названной работы. Она имела жанр научной статьи. Автор изучил документы за 1836-1871 гг, опубликованные в журнале “Сербско-далматинский магазин”, издававшемся в Задаре православным священником Божидаром Петрановичем при содействии Далматинской матицы.

Попов отобрал для своей темы тексты постановлений венецианских правительственных органов, донесения венецианских чиновников, которые находились на службе в Далмации в течение двух лет, а по возвращении отчитывались в Сенате. Эти источники представлялись ему достаточными и объективными. Современник Попова немецкий историк Л. фон Ранке отдавал предпочтение посольским документам, особенно венецианским[427]. Попов следовал его методике анализа исторического документа, изучив также письменные обращения-жалобы православных на действия католических священников и ответы на них властей. Знал он и другие нарративные источники.

Для большей убедительности историк приводил обширные цитаты, иногда почти полный текст в переводе на русский, ссылаясь на номер журнала. Это стоит отметить, поскольку в отечественной литературе существовала и традиция цитировать текст на языке оригинала. Так, к примеру, поступали В.И. Ламанский и В.В. Макушев.

Попов не был первооткрывателем сюжета. Напрашивается сравнение его работы с книгой Е.Е. Голубинского “Краткий очерк истории православных церквей”, в которой несколько страниц посвящено положению и состоянию христианских церквей в Далмации, дан краткий исторический очерк борьбы далматинских православных сербов за открытие собственной епископской кафедры. Факты извлекались из того же источника – журнала “Сербско-далматинский магазин”. Работу Попова отличает более обильное цитирование документов. Но толкование этноконфессионального конфликта у обоих авторов схоже, оно тенденциозно и предвзято. Гиперкритицизм, который отмечали критики в книге Голубинского по истории русской церкви, в работе по истории славянских церквей, увы, не проявился. То же следует сказать и о статье Попова.

Рассматривая конфессиональные конфликты в Далмации и участие в них Венецианского государства, Попов замалчивал ряд фактов. Упоминая о деятельности задарского католического епископа Виченция Змаевича, он  не обратил внимание на ее просветительский характер. Благодаря этому учебному заведению югославяне сохранили навыки глаголической письменности почти до XX в. и сберегли для науки древнейшие славянские рукописи. Змаевич написал уникальный трактат “Диалог между сербами и католиками”, пытаясь найти формы совместного общежития горожан разных конфессий.

Больше внимания Попов обращал на дела православных священников, настойчиво разыскивая сведения о них. В письме к Раевскому от 19 сентября 1873 г. он сообщал: “Окончив теперь статью о православной церкви в Далмации, я вскоре возвращу вам по почте “Житие Зелича”, которое для меня было чрезвычайно важно”[428]. Несколько страниц статьи он посвятил Симеону Кончаревичу, рукоположенному епископом Далмации вопреки воле венецианцев в 1751 г., затем арестованному и бежавшему в Россию. Стоит отметить, что Голубинский лишь кратко упоминает о нем. Удивительно, что Попов не задался целью отыскать в русских архивах документы о Концаревиче, каковые в них имелись и были впоследствии опубликованы[429]. Ни он, ни современные историки не обратили внимания на любопытный сюжет из жизни Концаревича. Есть не подтвержденная документами информация, что Концаревич, будучи в России, написал труд “Летопись гражданских и церковных дел”[430], будто бы на основе которой православный сербский историк Никодим Милаш выпустил в 1901 г. книгу “Православная Далмация”. Летопись Концаревича не найдена, хотя сербские историки обращались в Московскую духовную академию с просьбой поискать ее[431]. Интерес к этой рукописи объясняется тем, что в ней якобы имелся материал о расселении с VI в. в Далмации православных сербов, имевших каноническую власть от Константинополя, и что в Далмации православные постоянно находились под угрозой окатоличивания со стороны хорватов.

Книга “Православная Далмация” переиздана в 1989 г. в Белграде и стала настольной книгой православных сербов Далмации, особенно в деревнях. Для хорватов суждения Милаша оказались неприемлемыми. Пока существовала титовская Югославия, книгу открыто не критиковали, но сегодня она стала объектом жесточайших обвинений сербов в шовинизме. Хорватские клерикальные историки считают, что Никодим, в миру Николай, происходил из католической семьи, обучался богословию в Вене, в 1873 г. стал православным монахом, а затем  далматинским епископом[432]. Милаша подозревают в фальсификации, намекают на его нечистоплотность в финансовых делах[433]. В современной Хорватии сюжет с рукописью приобрел политическое звучание в связи с вопросом о давности заселения сербами Далмации и о их особом менталитете. Хорватские историки утверждают, что в архивах Далмации нет свидетельств о переходе православных в католичество, хотя факты об обращении мусульман имеются. Также нет доказательств присутствия православных, а следовательно, сербов, в Далмации до XVI в. Поэтому столь важно получить достоверную информацию о существовании рукописи[434].

Несмотря на тенденциозное толкование некоторых фактов, следует сказать о позитивной стороне статьи Попова. Она давала возможность сформулировать и решить вопрос о роли венецианского государства в разрешении этноконфессиональных конфликтов в Далмации и обозначить роль Русской православной церкви в них. Попов предлагал задуматься об эволюции этнического самосознания сербов, оказавшихся в Далмации во враждебном окружении.

Историю противостояния православных и католиков Попов продолжал изучать и на материалах других регионов. Он задумал большую работу по истории Боснии[435], которая не была завершена.

В журнале “Православное обозрение” историк опубликовал значительную работу “Православие в Боснии и его борьба с католической пропагандой и протестантским миссионерством”. Поводом к ее написанию стал приезд в Москву боснийского архимандрита Саввы Косановича для сбора средств в пользу православного населения[436]. В середине 1873 г. из-за турецких притеснений в Австрию бежали несколько торговцев, они подали жалобу в правительство, и то предписало своим консулам разобраться в ситуации. Обо всем этом сообщил Савва Косанович, обращая внимание и на притеснения православных священников, в частности, на арест и ссылку Васы Пелагича. Мысли Косановича, изложенные в устной беседе, а затем в письмах на адрес комитета, пересказала  газета “Русские ведомости” в статье “Письма из Вены” за подписью Х.  По убеждению С.А. Никитина, под этим псевдонимом скрывался Н.А. Попов[437].

Если Никитин прав, то газетные и журнальную публикации стоит рассматривать как единое целое, они имели четко выраженную политическую программу, суть которой состояла в следующем. Население Боснии – униженное, нищее и неграмотное – просит помощи. Католикам помогают европейские благотворительные общества, папа Римский и австрийские власти. В Боснии началась борьба Запада и Востока. Россия, намекал Попов, может в ней участвовать, если поможет православным. Статья “Православная церковь в Боснии” недвусмысленно призывала русских оказать материальную помощь единоверцам. Работы о Боснии отражали мнение всего Славянского комитета, а не одного Попова. Они показывают способы и методы формирования общественного мнения в России накануне восстания в Боснии 1875-1876 гг. и русско-турецкой войны.

Отдельные статьи переводились и публиковались в местной церковной печати. Сербская церковная газета “Сион” печатала статьи русских авторов, в том числе и Попова. Русская православная церковь постоянно предлагала обмен изданиями. Попов писал Раевскому 7 января 1869 г.: “До 10 редакций духовных журналов и газет изъявили согласие высылать в Белград свои издания. Устройте так, чтобы и две сербские газеты хоть раз в месяц и таком же числе экземпляров для передачи в русские издания”[438].

Многие славянские православные священники получили богословское образование в России: сербский митрополит Михаил окончил курс Киевской  Духовной академии, а боснийский священник Васа Пелагич – выпускник Московского университета, в дальнейшем видный революционер-социалист. Оба были лично знакомы Попову. Через православных священников в Сербии, Боснии, Далмации Славянский комитет распространял свои воззрения, они же могли быть и его агентами, поставлявшими необходимые сведения.

Сказанное подтверждается публикацией Поповым заметки “Литературный спор о свв. Кирилле и Мефодии между католикам и православными на славянском юге”. В ней шла речь о реакции славян на энциклику папы Льва XIII “Rerum novarum”, обнародованной 30 сентября 1880 г., где, указывая на отношения свв. Кирилла и Мефодия к Риму, папа обещал покровительство славянам. Опираясь на нее, польский епископ Ледоховский и хорватский епископ Штросмайер организовали движение в пользу папства. Штросмайер в специальном послании призвал сербов и боснийцев к соединению с римской церковью. Православные Хорватии выступили против предложенной унии. Профессор богословия в задарской семинарии, выше упомянутый Никодим Милаш, выпустил книгу “Славянские апостолы Кирилл и Мефодий и истина православия: по поводу римского движения в 1880-81 гг. против православной церкви”, с содержанием которой и знакомил Попов русских читателей. Он подчеркивал, что книга вскрыла главные источники разногласий двух церквей и опровергла утверждение хорватских и итальянских клерикалов, что создатели славянской азбуки – истинные католики[439].

Вопрос о жизни и деятельности свв. Кирилла и Мефодия в середине XIX в. стал приобретать политическое звучание. Похвала сочинению Милаша в заметке Попова была преувеличенной. В то же время заметим, что отечественные слависты игнорировали очевидный факт, что в середине IX в. между Восточной и Западной церковью не существовало серьезных противоречий, которые позднее были порождены схизмой 1054 г. Энциклика папы Льва XIII давала возможность для начала мирных переговоров. Как верно писал В. С. Соловьев, “спор между восточною и западною церковью не мог быть решен восточною церковью, ибо это значило бы быть судьею в собственном деле. Всякий спор может быть решен только вселенскою церковью” [440].

Кроме старой борьбы с католичеством Русская православная церковь была озабочена борьбой с унией. На землях Литвы, Белоруссии и Украины противостояние католической и православной церкви привело к заключению в Бресте в 1596 г. унии с Римом. Православные епископы признали католические догматы: об исхождении Святого Духа, индульгенциях, чистилище и главенстве папы, но православная обрядность сохранялась. Рим и Польша рассматривали унию только в качестве переходной ступени, через которую должно было пройти православное народонаселение Речи Посполитой к чистому католичеству[441]. Была создана Греко-католическая церковь. Современная отечественная историография, объясняя причины перехода православного населения в униатство, отмечает не только насильственные действия польских феодалов-католиков, но и сознательное обращение к унии со стороны некоторых православных священников, стремившихся спасти свои приходы от влияния многочисленных ересей и сект[442]. Западнорусские епископы надеялись, что заключение унии приведет к прекращению гонений на православных, к ликвидации ограничений, налагавшихся на деятельность православных светским и церковным законодательством,  и приобретению тех прав и привилегий, которыми пользовалась католическая церковь[443].

После разделов Польши униатское население оказалось в составе Австрии и Российской империи. Русское правительство первоначально индифферентно отнеслось к униатскому населению, но вскоре воссоединило униатскую церковь с православной. В 1839 г. на соборе в Полоцке это воссоединение было закреплено законодательно. В составе России осталась Холмская униатская епархия.

В Австрийской империи ситуация была прямо противоположной. “Эдикт терпимости” (Toleranzedikt) от 13 декабря 1781 г. разрешал открытое протестантское богослужение, признавалось его равноправие с католичеством; существование православных также стало законным. Каждая христианская община могла требовать разрешения на строительство храма не далее чем в часе пути от ее местонахождения[444]. Политика веротерпимости способствовала и обновлению греко-католической церкви в Галиции. Положение униатского духовенства юридически уравнивалось с другими конфессиями и включалось в систему общегосударственной жизни. В 1808 г. была восстановлена Галицкая митрополия[445]. Эти мероприятия способствовали тому, что определяющее влияние на процесс национального возрождения славянского населения Галиции стала оказывать греко-католическая церковь. Данное суждение активно развивается и аргументируется современной историографией, чаще украинофильской[446].

Попов, находясь в заграничной командировке в австрийских землях, заметил эти тенденции: “Интеллигенция в Галиции вышла из духовного сословия”[447]. Сотрудничая в газете “Московские ведомости”, он опубликовал несколько статей о положении дел в униатской церкви. Следует сказать, что редактор М.Н. Катков чутко относился к общественному мнению, которое живо отреагировало на польские события 1863 г. Газета активно обсуждала необходимость русификации Западного края, приводя, как считал редактор, убедительные доказательства стойкости и жизненности “русского начала” на территориях, веками подвергавшихся полонизации[448]. Статьи Попова писались по заказу редактора в соответствии с его пониманием ситуации. Их цель состояла в ознакомлении русских читателей с “действительным положением дел”, основанном не на информации европейских газет, которым Попов не доверял, а на фактах из местной прессы. Чаще всего цитировалась львовская газета “Слово” и другие издания Русской матицы в Галиции. Правда, газета имела русофильский характер и финансово поддерживалась Славянским благотворительным комитетом, поэтому вряд ли была свободна от тенденциозности.

Историк обычно не употреблял термин “греко-католическая церковь”, он писал о “русско-униатской церкви”. Важно и его обозначение этничности униатских прихожан. Попов считал, что в Венгрии и Галиции проживает русское население. Иногда он применял термины “карпато-руссы”, “венгерские русские”. Как упомянуто выше, историк использовал самоназвание карпатских славян – горалы, выделяя среди них лемков, бойков и гуцулов. Этнонимы “украинцы” и “малороссы” ни разу не встретились в работах Попова.

Начав с изучения современного состояния унии в Галиции, историк расширил круг изучения проблемы, пытаясь выяснить историю и состояние этой церкви в Европе и Америке. Он считал, что для папского престола униатская церковь значима, и борьба католиков и православных за униатов будет решительной и бескомпромиссной[449]. В этом историк вскоре убедился, когда обострились отношения между русскими униатами и венгерскими католиками в Мукачеве в 1866  г., что привело к гибели людей. Об этом факте Попов сообщал читателям “Современной летописи”[450]. Рассказывал он и о попытках полонизации русского населения униатского обряда в Холмской епархии[451].

Позднее историк вернулся к этому сюжету еще раз. В 1875 г. при решительных действиях русского правительства в Холмской епархии формально завершилось воссоединение униатов с православной церковью. Именно в эту пору Попов и подготовил для “Православного обозрения” большую статью “Судьбы унии в русской Холмской епархии”. Вскоре Славянский комитет издал ее отдельной брошюрой, которая заинтересовала многих читателей, появились благожелательные отзывы в печати. Священник М.И. Горчаков писал: “Это небольшая по внешнему виду, но в высшей степени богатая по внутреннему содержанию, мастерски составленная и изложенная брошюра – замечательное явление в русской церковно-исторической литературе настоящего времени. С научной и литературной сторон сочинение безукоризненно. Православный русский читатель этой брошюрой в какие-нибудь часа полтора-два отчетливо, полно и вразумительно, с полным удовлетворением требованиям ума и в то же время патриотического чувства, может ознакомиться не только с историей церкви в пределах современной Холмской епархии…, но может совершенно ясно вразуметь и отчетливо объяснить себе современное состояние вопроса об Унии в этой епархии” [452].

По жанру статья напоминает исторический очерк[453]. Автор сообщал читателям историю польских притязаний на западнорусские земли вплоть до XVI в. Затем излагались факты о возникновении унии, о борьбе униатских священников с православными, об отношении к унии польского правительства и шляхты. Обстоятельно описывались  взаимоотношения униатского и православного населения в Холмской области в первой половине XIX в., автор подробно остановился на политике русского правительства. Ее суть, по суждениям Попова, состояла в присоединении униатов к православной церкви через исправление обрядов. Это вызвало недовольство среди униатов, которые за два века привыкли к ним и воспринимали обрядность в своей церкви как истинную, традиционную, верную и отличную от обрядности поляков-католиков.

Очерк Попова носил реферативный характер. К этому времени имелась значительная литература об униатской Галиции. Автор черпал информацию из работ своих коллег А.С. Петрушевича, А. И. Добрянского, М.О. Кояловича, П. Кулиша, Е.М. Крыжановского, которые печатались в “Русском вестнике”, “Вестнике Европы”, в изданиях Галицкой Матицы во Львове: “Науковый сборник”, “Галицкий исторический сборник”, в Холмском греко-униатском месяцеслове, в церковных календарях. Использовал историк и публикации документов в “Русском архиве”, а также газетные материалы: в львовском “Слове”,  аксаковских “Москве” и “Дне”. Выстроенный Поповым событийный ряд дополнялся впечатлениями от личных встреч и от переписки с Я.Ф. Головацким и А.И. Добрянским. Определенную информацию он мог получить от своего младшего брата Василия Александровича,  служившего в Люблинском уезде по министерству народного просвещения. К примеру, в письме брата есть интересное описание храмового праздника в Холме 8 сентября 1885 г., на котором он “увидел замечательное явление – чистую, без примеси, старую мужицкую Русь, собравшуюся на богомолье под чудотворной иконою. Народу было до 20.000 человек”[454].

В описании Попова униаты вызывали скорее сочувствие, чем недовольство. В 1870 г. в Обществе любителей российской словесности он выступил с сообщением об Александре Васильевиче Духновиче, униатском священнике из Закарпатья. Выступление, вскоре опубликованное, носило патетическую направленность[455]. Духнович представлен русскому читателю как просветитель, русский писатель, автор книг, стихов, учебников, развивающих русскую литературу в землях, где население, которое называется русинским, есть потомки Черной Руси, но, к сожалению, мадьяризированные. Попов процитировал его стихотворение, ставшее патриотическим катехизисом карпато-руссов: “Я русин был, есмъ и буду”. Но историк лишь единожды упомянул, что Духнович был священником Пряшевской униатской епархии. Для него он прежде всего народный просветитель, боровшийся за сохранение русинской народности, “и эта борьба сосредотачивается в школах, в литературе, в церкви”.

Политика комитета по отношению к униатам  Галиции и Венгрии носила характер благотворительности. Эти земли были территориями соперничества двух империй. А.И. Миллер, обстоятельно изучающий позиции империи Габсбургов и Романовых по отношению к Галиции, отмечает, что “Россия  оказывала разнообразную поддержку прорусской ориентации среди галицийских русинов, в том числе и финансовую, как на правительственном, так и на неофициальном уровне[456]. Действия Славянского благотворительного комитета в Москве в этом вопросе согласовывались с правительственной политикой.

Попов настаивал на проведении осторожной политики в униатских землях: ” Политическая сторона дела… может быть устроена мерами, обращенными не против русского униатского населения, а против живущих рядом с ним польско-латинских элементов. Народная сторона дела может быть подчинена только повсеместному распространению русского языка и народного просвещения во всех приходах Холмской епархии… Церковная сторона дела могла бы выйти на более ровный путь и принять подобающее ей направление, если бы она была поддерживаема более сильною иерархической властью… Но мы все-таки никогда не должны забывать, что холмский униатский вопрос есть только часть общего церковного вопроса всей Червоной Руси, бывшей некогда нераздельною как в религиозном, так и в политическом отношении”[457].

Итак, Попов проявлял терпимость и даже сочувствие к униатам, особенно проживавшим в Австрийской империи. Понимал он и ситуацию в униатской церкви в России. Его позиция несколько отличалась от официальной правительственной, но сходилась с представлениями разумно мыслящих русских иерархов. В то же время его интерпретация греко-католицизма мотивировалась “польской интригой” и действиями Римской курии. К галицийским католикам, даже заботившимся о просвещении народа, Попов относился осторожно.

Сербия и сербы – основной объект исследования историка. Именно в Сербском княжестве он располагал большим числом корреспондентов, информаторов, друзей, способных выслать необходимые книги, журналы, копии документов. Основным источником сведений по церковной проблематике был для него митрополит сербский Михаил. С ним Попов познакомился,  скорей всего, в 1868 г. Они несколько раз встречались, переписка между ними обширна, она велась многие годы. В книге “Сербия после Парижского мира” Попов привел основные факты из биографии сербского иерарха. Митрополит пережил историка, написал его некролог.

История сербской церкви создавалась Н.А. Поповым как часть истории сербской государственности. Он подчеркивал, что “в сербской православной церкви элемент мирской преобладает над духовным, интерес церковный смешивается с политическим”[458], поэтому о деятельности митрополитов повествовал в контексте политических событий в княжестве. Факты, приводимые Поповым, активно используются современными историками сербской церкви[459].

В заметке “О церковных древностях в Сербии” Попов рассказал об истории сербских монастырей по книгам известного в то время ученого и путешественника Ф. Каница[460]. Работая над докторской диссертацией, Попов не имел случая прочитать книгу, но, получив ее, не преминул тут же познакомить с ее содержанием русских читателей. Статья “Сербский церковный вопрос в Австрии” излагала факты из анонимной брошюры, изданной в Венгрии[461], однако их не стоит рассматривать как простую компиляцию.

Наиболее известна в русской церковной историографии статья Попова “Нынешнее состояние православной церкви в Сербии”[462] – комментированный пересказ книги митрополита Михаила “Православная сербская церковь в княжестве Сербском”, изданной в Белграде в 1874 г. Об отправке книги в Москву митрополит сообщил 31 августа[463], а статья Попова появилась уже в октябрьской книжке журнала. Книга митрополита имела характер справочника и предназначалась для практического руководства сербской церкви. Попов привел из книги статистические сведения: количество жителей, число округов и епархий, количество храмов, монастырей, обратив внимание на число разрушенных во время турецкого господства и вновь построенных. Распределив факты по годам, он сделал заключение, что больше всего храмов было построено во время вторичного правления Обреновичей. Монастыри располагались вне городов и сел, ни в одном городе, кроме Белграда, не было более одной церкви, один священник приходился на 300 жителей.

Вторая часть статьи излагала правила и законы, действовавшие в сербской церкви. Историк обнаружил множество обычаев и суеверий в среде сербского крестьянства, с которыми церковь боролась и делала это малоуспешно. Как ученый-этнограф Попов подробно объяснял суть таких народных обычаев, как шишанье, слава, посестринство и побратимство. Пытался историк привлечь внимание и к роли сербской церкви в народном просвещении и укреплении нравственности, рассказывая о новых государственных праздниках, проводимых при ее участии. В то же время он подчеркивал бедность и малообразованность сербских священников, от которых требуется лишь умение читать, писать и знать пение и катехизис. Сербские монахи и попы были беднее русских. По этому вопросу Попов ясно высказался в заметке “По поводу событий в Сербии”[464].

Сравнивая две братские церкви, Попов заключал: “…в Сербии переход православных восточной веры в какую-либо другую строжайше запрещен, и всякий, кто советует и склоняет или содействует к тому, подлежит строгой ответственности по закону”[465]. Свое отношение к такому закону историк не высказал, но думаю, что он его поддерживал. Он предполагал, что слова “православный” и “серб” – синонимы, что, оберегая православие, сербы сохранят свое сербство. Таким образом, работы о ситуации в сербской церкви выявляли его интерес к народной жизни, к самоопределению славянского населения Балкан.

Рассмотрев сюжеты социально-религиозных исследований Н.А. Попова, обозначив жанр его сочинений, определив их источниковую базу и зависимость суждений историка от информаторов, можно обнаружить их общее направление. Попов был убежден, что “народы, утратившие свою политическую независимость и попавшие под чужое, иноверное владычество, всегда находили защиту своих народных интересов в церкви и в иерархии”[466]. Этот тезис он применил к истории славянских народов. Историк обнаруживал и описывал факты деятельности церкви по созданию народных фондов, открытию школ с преподаванием народного языка и письменности, участия священников в культурно-просветительных обществах. Он знакомил русских читателей с позитивной ролью славянских церквей. Случаи негативных действий отдельных священников им не  замалчивались, они активно осуждались, но при этом не ставилось под сомнение значение церкви как важнейшей институции в сохранении народной самобытности, укреплении народного самосознания.

Обращает на себя внимание отношение историка к деятельности униатской церкви, теоретически враждебной православной, но, с его позиции, направленной на развитие русской народности в Галиции и Венгрии. Таким образом, ее оценка в трудах Попова приобретает положительную характеристику. При этом историк упорно не замечает украинофильские настроения среди деятелей церкви.

Во всех рассмотренных работах мы не обнаружили тезиса о том, что “католицизм есть основное духовное орудие в наступлении романогерманского мира на мир греко-славянский”, который считают в литературе “классическим положением славянофильства”[467].

Ученого интересовали взаимоотношения между церковью и государством: между венецианским государством и православной церковью в Далмации, православными в Австрийской империи и  австрийским правительством, боснийской церковью и Османским государством, греко-католической церковью и российским правительством. Во всех этих сюжетах роль государства носила отрицательный характер. Такое представление не случайно. Известно, что в России после реформ Петра церковь стала лишь одним из институтов государственной власти. Лишившись патриаршества, она получила ограниченные возможности для воздействия на духовную жизнь общества, в ней стали возникать негативные явления и тенденции. Во второй половине XIX в. русская интеллигенция приступила к публичному обсуждению проблемы восстановления патриаршества, что означало ее поворот к религии. В.В. Зеньковский увидел в этом движении “устремление к Православию… Оно искало Церкви, ощущало себя церковным… звало к пробуждению весь “церковный народ”, так возникла и окрепла новая церковная интеллигенция, вынесшая на своих плечах, вместе с духовенством, великое дело первого Всероссийского собора”[468].

 Идея православной культуры все полнее и глубже захватывала русских мыслителей. Вся внутренняя мощь этой идеи реализовалась в сочинениях философа В.С. Соловьева. В.С. Соловьев – брат жены Попова, Веры Сергеевны. Восстановить личные отношения между родственниками по имеющимся источникам сложно, но известно, что Попов помогал В.С. Соловьеву в годы учебы в университете, снабжал его рекомендательными письмами в заграничном путешествии, как более опытный и прагматичный человек заботился о его делах[469]. Письма Соловьева к Попову, которых, к сожалению, сохранилось мало, показывают уважительное отношение молодого человека к родственнику-профессору. Сочинения В.С. Соловьева Попов, несомненно, читал. Иногда оба автора публиковались в одном номере “Православного обозрения”. Соловьев понимал и высоко оценивал значение Славянского комитета и роль в нем Попова.

Но как относился историк Попов к утопии Соловьева о восстановлении церковного единства, к его католическим симпатиям? Возможно, его беспокоили отношения философа с деятелями католической церкви, особенно после папской буллы о непогрешимости римского первосвященника. Этот вопрос Попов обсуждал с сербским митрополитом Михаилом, который тяжело переживал публичные высказывания  Владимира Сергеевича[470].

Попов видел выход из сложившегося положения в развитии исторических знаний о деятельности Церкви и в преподавании их в университете. Как декан историко-филологического факультета он настаивал на развитии кафедры церковной истории в Московском университете, беспокоился о качестве лекций. Это подтверждает записка, обнаруженная мной в личном фонде В.И. Герье: “История церкви должна читаться на общих курсах историко-филологического факультета, потому что мы не язычники, а христиане. Сказано Н.А. Поповым 28 марта 1872 г. Верно: Ординарный профессор Нил Попов. С мнением Попова я согласен. Герье”[471].

Социально-религиозные исследования написаны Поповым в основном до событий русско-турецкой войны, то есть  в то время, когда историка занимала проблема национально-освободительного движения на Балканах, которому он как секретарь Славянского комитета активно помогал. Занятия социально-религиозной историей позволяли ученому понять специфику национальной борьбы, развернувшейся и шедшей на Балканах в XIX в.

Литературно-языковые проблемы славянской культурной истории не являлись основными в творчестве ученого. Тем не менее филологическая подготовка в университете, глубокие знания в области славянских культур и интерес к теме позволили Попову выступить в печати с публикациями, не потерявшими научной актуальности и значимости.

В 1864 г. газета “Современная летопись” заказала Попову обзор книжных новинок, вышедших в славянских странах. Среди научных изданий, выходивших в Австрии, были выбраны для обзора книги об общеславянском правописании. Прошел только год со дня празднования в России 1000-летия создания Кириллом и Мефодием славянской азбуки. Появились публикации с сожалениями, что ныне славяне пишут разными алфавитами и потому друг друга не всегда понимают. Культурная проблема единого алфавита и  общеславянского языка превратилась в проблему политическую: славянскую взаимность связывали с созданием общеславянского правописания.

Попов вызвался объяснить историю возникновения идеи общеславянского правописания, заметив, что “история этого вопроса слишком обширна… а  потому мы ограничимся лишь временем литературного возрождения западных и южных славян”[472]. Он начал с рассказа о чехе Вацлаве Ганке, который, по его мнению, “посвятил всю жизнь свою распространению кириллицы между чешской молодежью”. Далее он отмечал, что “не у одних чехов, врезавшихся далее всех западных славян своими поселениями в центральную Европу, поднят был вопрос об общеславянском правописании”. Другим таким народом были словенцы и их писатель Матия Маяр (1809-1892)  – просветитель, либерал, сторонник иллиризма, в 1848 г. один из создателей программы “Объединенная Словения”[473]. Маяр издал грамматику “взаимнославянского” языка, которую Попов и представил российским читателям.

Он уловил цель Маяра – идею возможного построения общеславянского литературного языка, поверил сам в такую возможность и объяснил механизм, созданный Маяром для сближения и уподобления языков славян, процитировав самого Маяра: “…как легко было бы сблизиться всем славянам в языке и письме, если бы ученые каждого славянского племени, имея в виду общие выгоды, уступили мало-помалу, как в некоторых грамматических формах, так и в правописании”[474]. Теоретические рассуждения Маяра и его практическая деятельность очаровали Попова: “Без книги г. Маяра не может обойтись ни один филолог, занимающийся сравнительным изучением славянских языков… Его неутомимое стремление, деятельность и заслуги на пользу единения и сближения различных племен славянских, посредством общих грамматических форм и орфографии, будут с благодарностью припоминать будущие поколения не только его соотечественников, но и прочих славян”.

Возможность структурного сближения и уподобления славянских литературных языков была мотивирована, по мнению Маяра, историей славян, имевших в истоке единый старославянский литературный язык[475]. Отсюда главным и первым средством к сближению между южнославянским  литературами он считал принятие хорватами и словенцами кириллицы вместо латинской азбуки. Попов ни разу с ним не поспорил, более того, процитировав слова Маяра: “Будем обращать более внимания на то, что нас соединяет, нежели на то, что нас разлучает”, он заключил: “Из этих слов читатели наши могут видеть, какое важное значение для всех славян имеет спор о латинской и кирилльской азбуках”. Таким образом, Попов был убежден, что язык имеет способность стать диагностическим признаком существования славянского сообщества.

Работам чешского филолога Ф.И. Езберы (Йезбера) Попов посвятил вторую часть статьи.  Езбера являлся убежденным русофилом, сторонником и активным пропагандистом применения кириллической азбуки для чешского языка. С 1853 г. он издавал всеславянскую газету “Словенин” и все материалы в ней печатал кириллицей. Попов попытался оценить начинания чешского филолога и привел суждения за и против такого эксперимента. Текст статьи показывает сочувствие Езбере.

Попов приветствовал выход в свет “Чешско-славянского букваря” Езберы со славянским правописанием. Сравнивая его с книгой М. Маяра, Попов писал: “Распространяться здесь перед русскими читателями о той пользе, которую, без всякого сомнения, книги эти принесут южным и западным славянам, в деле  их взаимного знакомства и сближения, нечего. Уже то обстоятельство, что на двух отдаленных друг от друга концах славянского мира, в одно и то же время, возникла и развилась мысль о принятии общеславянской азбуки и общеславянского  правописания, доказывает лучше всего потребность и необходимость в них”.

Итак, историк приветствовал начинания чешского и словенского филологов: “Крайняя раздробленность по языкам и наречиям, существование мелких литератур, скудных дельными и замечательными произведениями, не находящих себе поддержки в малочисленных читателях, совершенно бесполезное разнообразие всевозможных правописаний, затрудняющих литературное сближение в славянском мире, – все эти препятствия… могут быть легко устранены при помощи той деятельности, пример которой дал южным славянам Маяр, а западным Езбера”. Он убеждал себя и читателей, что в момент складывания  национальных литератур можно с помощью взаимных уступок получить несомненную пользу для всех славян.

Статья Попова не случайно была заказной. Редактора газеты интересовала не историографическая ситуация в славянских землях, а сравнение политической и культурной ситуации в России и Австрии. В России идея возможной федерализации Австрии многим не нравилась и даже пугала. Любые попытки решения национальных проблем австрийским правительством могли восприниматься как необходимость преобразований в России, в частности в польском вопросе.

Австрийское правительство, стремясь к унификации делопроизводства в стране, стало действовать в пользу принятия латинского правописания русскими из Галиции. На эти факты и обратил внимание читателей Попов. Он завершил статью, перечислив буквари для поляков и литовцев, изданные в России на кириллице, и нашел в этом “домашнем предприятии…  большое сходство с предприятиями Маяра и Езберы”. Напрашивался вывод:  австрийцы не желают единства славян и потому препятствуют введению кириллического письма, в России же славянскую взаимность развивают и потому используют древнеславянскую азбуку и для поляков.

Отклики появились быстрее, чем можно было ожидать. Уже через две недели в  письме из Праги от 6 ноября 1865 г. А. Патера писал: “Удивлен Вашей статьей об общеславянской азбуке. Если бы под ней не было Вашего имени, никогда не поверил бы, что это написали Вы”[476]. Патере не нравилась высокая оценка книг М. Маяра и деятельности Ф. Езберы. Отрицательный отзыв статья получила и в чешской печати, о чем Попову сообщал из Праги коллега по университету А.Л.  Дювернуа:  “Сознание политического банкротства и повсеместной нищеты делают чехов особенно восприимчивыми: они обидчивы до последней крайности. Но, со своей стороны, замечу Вам, что средства, Вами предлагаемые, слишком сильны для организма столь расслабленного”[477].

Попов незамедлительно ответил Патере. Возражения на критику написаны в конце, после поскриптума. Возможно, он хотел немного сдержать полемический пыл письма. Письмо Попова, как и его статья обнаруживают его ориентацию в то время на идею общеславянского языка, но он не предлагал в качестве такого языка русский, поэтому имеющиеся в нашей литературе подобные утверждения не верны и возникли из-за незнания ситуации[478]. Концовку письма стоит процитировать почти полностью: “Впечатления, которые произвела моя заметка о vseslovanzka azbuce на Вас, напоминает мне впечатления, которые получили некоторые из москвичей от моих славянских хроник: им казалось, что я желал бы видеть в России федерацию; Вам кажется, что я агитирую в пользу кириллицы у всех славян. Но статейка моя, во-1-х писана по желанию редакции, которую смущала федеральная программа; во-2-х кто знает Езберские творения и прочтет мою статью, тот увидит, что у меня сглажена масса неровностей; в-3-х только живя среди малого народа и небольшой литературы, можно думать, что статейка подобно моей, может иметь важное значение; у нас она прошла незамеченною. Наконец все чехи – странные люди! Почему мы должны говорить только о хороших явлениях в Вашей жизни? Ваши же руководители, журналисты и вообще все славянские радолюбы постоянно сетуют и плачутся на несчастное положение… Если Ламанский и предлагает взять русский язык за дипломатический для всех славян, то между мыслью об общей азбуке и мыслью об общем языке нет ничего общего. Да при том, черт возьми, и азбука-то кириллическая не наша, а ваша: моравско-паннонская!.. Книга Маяра, разумеется, важна как материал и как попытка (удачная или неудачная – это другое дело), а не как пособие для филологов, и даже не как руководство” [479].

Статья Попова  показывает, что в 1865 г. он считал, что для всеславянского единства первоначально необходимо создание пространства общего языка. Он допускал возможность панславистической реформы на основе лингвистических опытов. Реакция на его статью, критика панрусизма, общение со славянами во время Этнографической выставки, деятельность в Московском славянском благотворительном комитете внесли корректировку в его взгляды. После славянского съезда в Москве в 1867 г. почти все филологи-слависты, как и Попов, сочли идею создания общеславянского литературного языка нереальной.

Давняя концепция славянского гуманизма, согласно которой общий славянский язык может быть создан для интеллектуального общения славянских народов между собой, стала постепенно терять свою привлекательность. Элитарные славянские слои пришли к убеждению о  пользе “органической”  эволюции письменных диалектов и превращения их в независимые литературные языки. Однако развитие индивидуального приводит лишь к отступлению от общего. Современные лингвисты отмечают, что чем успешнее развивался данный литературный славянский язык, тем менее возможной становилась для него перспектива отказа от своей специфики. Лингвистический плюрализм привел к тому, что к концу XIX в. к семи славянским языкам, обладавшим письменностью, прибавилось еще шесть письменных языков, утверждавших свой литературный характер. Видимо, именно плюралистическая концепция славянских литературных языков, как предполагает американский лингвист Р. Ленчек, способствовала тому, что Вук Стефанович Караджич и Людевит Гай создали концепцию южнославянского интегрирования[480].

Как же изменялись взгляды Попова на проблему становления литературных славянских языков? Центральной в ней была языковая реформа Вука Караджича. Эта реформа, как и сама  личность Караджича, постоянно привлекали внимание русских славистов[481]. В отличие от старших коллег-славистов, Попов не был знаком с Караджичем[482]. В письме от 13 февраля 1864 г. он писал своему корреспонденту в Прагу: “Сегодня мы хоронили Вука” (Попов – Патере). Возможно, уже тогда в Вене, прочитав некрологи и выслушав надгробные речи, молодой историк осознал значение деятельности сербского реформатора. В дальнейшем ему удалось послушать рассказы М.П. Погодина о встречах с Караджичем, прочитать мемуары И.И. Срезневского. Он стал хранителем и публикатором переписки Н.И. Надеждина с Караджичем, постоянно следил за изданиями материалов о борьбе Вука за реформу. В книге “Россия и Сербия” Караджич представлен как политический деятель, советник князя Михаила Обреновича. Таким образом, Попов имел серьезные основания для выступления в печати с критикой первой в России на эту тему книги П.А. Кулаковского “Вук Караджич. Его деятельность и значение в сербской литературе”(М., 1882).

Кулаковский был учеником Попова по Московскому университету и на протяжении многих лет сохранял дружественные отношения с ним. Будучи первым профессором русского языка в Белградской Великой школе (1878-1882), он работал в местных библиотеках, собирая материал для магистерской диссертации. Книга о Вуке и была защищена как диссертация в Московском университете в 1882 г. Попов откликнулся обширной рецензией, фактически являющейся оригинальным исследованием проблем литературно-языковой и культурной истории славян[483].

В отечественном славяноведении рецензия Попова часто упоминалась, но достойную оценку она получила только в статье лингвиста В.П. Гудкова[484]. Хотя Гудков и призвал коллег к “углубленному и всестороннему обследованию научного наследия славистов-универсалов”, каковым он  считал Попова, вняли ему немногие.

Обратимся к интерпретации Поповым реформы Вука. Историк был убежден, что “в истории новой сербской литературы едва ли найдется вопрос более занимательный и вместе с тем более важный. Преобразование сербского литературного языка и его правописания, произведенное Вуком Караджичем, внесло новую жизнь в историю сербского просвещения, умственного и народного развития всего Сербского племени”. В книге Кулаковского ученый обратил внимание на два вывода: 1) новая сербская литература возрождалась действительно под влиянием русской школы и русской литературы; 2) возведением сербского народного языка на степень языка литературы Вук Караджич ослабил связи сербской литературы с русской. Попов отметил, что Кулаковский привел недостаточное число аргументов, и читатели не смогут вполне убедиться в истинном положении дел. Он поставил себе задачу “привести эти доказательства… ибо значительная часть их до сих пор еще не получила надлежащего места в сочинениях по истории сербской литературы”. Установка Попова на собирание как можно большего числа исторических фактов, восприятие прошлого как совокупности частностей, из которых никакую нельзя считать мелочью, – методологическое убеждение историка Попова, разделявшееся многими учеными его времени.

Опираясь на сведения, сообщенные в “Описании документов и дел, хранящихся в архиве святейшего правительствующего Синода”, Попов знакомил читателей с историей направления русских учителей в Сербию в начале XVIII в. К нынешнему времени миссия Максима Суворова и его последователей подробно изучена[485], но в книге Кулаковского о ней имелись лишь отрывочные упоминания. Попову принадлежит приоритет в исследовании этого сюжета русско-сербских связей, но в отечественной историографии данный факт не отмечен. Так, работа Попова осталась неизвестной А.П. Бажовой, автору монографии “Русско-югославянские отношения во второй половине XVIII в.” и публикатору сборника документов “Политические и культурные отношения России”. Тем самым допущены неточности в освещении деятельности русских учителей в Сербии.

История перехода сербов к русской редакции церковнославянского языка в начале XVIII в. тщательно изучается лингвистами, особенно это видно по работам В.П. Гудкова и Н.И. Толстого[486]. Обратим внимание на объяснение Поповым роли сербских иерархов в деле образования и просвещения сербов. Он писал, что “полуобразованные мирские попы”, опасавшиеся вызвать раздражение венского правительства, стали главной причиной “слабых успехов карловацкой школы, основанной Суворовым”. Сербские архиереи тревожились мыслью, что “аще младшие научатся лучше, то похитят их саны”.

Красноречивые свидетельства Попова со ссылками на известного сербского историка Й. Раича о нежелании иерархов просвещать народ разрушают концепцию “народной церкви”, которая стала складываться в сербской историографии в среде профессоров-теологов в последней трети XIX в. Эта апологетическая школа идеализировала роль церкви, представляя ее единственным выразителем чаяний народа. Постепенно эту концепцию восприняла и светская историография. В исследованиях отечественного историка-слависта Ю.В. Костяшова сделана попытка выявить реальную роль православной церкви в общественной жизни сербов XVIII в.[487] Доводы Н.А. Попова могли бы пригодиться автору, но, видимо, остались неизвестны ему.

Попов показал, что “умственному и духовному возрождению сербов” способствовали отнюдь не высшие чины православной церкви и не правительство Австрии, которое отказалось открывать типографии, гимназии и создавать школьный фонд. Начало литературного возрождения сербов историк начинал с М. Суворова. Он даже установил цепочку преемственности: Раич учился у русских учителей, у него учился Лукиан Мушицкий, тот стал наставником Вука Караджича. Назвал Попов и еще ряд деятелей, способствовавших установлению русско-сербских связей. Как историк он должен был объяснить причину сербско-русского культурного сообщества  и это сделал с позиций позитивизма, рассмотрев отношения сербов с австрийскими и венгерскими властями, сербско-русские отношения и сословную структуру сербского общества.

Социальная организация сербского общества, по мнению Попова, способствовала установлению и развитию связей с Россией, безусловному восприятию русских церковно-служебных книг, их языка, массовых школьно-учебных пособий типа букваря Феофана Прокоповича. Безраздельное использование “славяно-русских книг и славяно-русского образования между венгерскими сербами поддерживалось господством над ними церковной иерархии, военного управления и монастырского землевладения. Эти три бытовые условия сильно влияли на умственное  и духовное развитие народа, заставляли его следовать туда, куда его влекли помянутые руководители. Иерархия получала образование в России или из России. Пользуясь известными общественными выгодами, она составляла своего рода аристократию в сербском населении. К ней примыкали люди военные”.

Выяснив объективные причины образования в XVIII в. сербско-русского культурного сообщества, Попов заключал: “Причины эти лежали в самой жизни сербов и были троякого рода – политические, церковные и социальные. Под их совокупным давлением сербы охотно шли навстречу русскому влиянию. Последнее не было навязываемо им ни Петербургом, ни Москвою: сербы сами искали и находили в нем опору для борьбы с притязаниями католической иерархии и той педагогической системы, которую проводило венское правительство”. Он предлагал рассматривать австрийских сербов вовсе не как пассивный объект разно государственных внешних влияний и не как объект конкурентной борьбы за доминацию в области культуры с далеко идущими политическими целями, где одержала победу хитрая русская дипломатия, что частенько бывает в историографии. Хотя сербская церковь, находившаяся в пределах Австрийской монархии, и получала иногда финансовую поддержку из России, она все же более ориентировалась на Вену, чем на Петербург, ведь: сербские митрополиты и архиепископы получали жалованье из государственной казны, владели полученными из государственного фонда земельными угодьями, монархи жаловали их дворянскими титулами и одаривали богатыми подарками[488].

 Вывод о “несомненном влиянии русской школы и литературы на возрождение народного просвещения у австрийских сербов” Попов подтверждал фактами распространения русских книг среди сербов в конце XVIII века. Задолго до рецензии на книгу Кулаковского он опубликовал в “Русском архиве” “Заметку о торговле русскими книгами”[489], где анализировал содержание каталога русских книг, продававшихся в Новом Саде в 1804 г. Поражает не только их количество (около 130 наименований), но и разнообразие жанров – от церковно-служебных до исторических книг, словарей и собраний сказок.

Историк был убежден, что “русские книги и в подлинниках, и в сербских перепечатках или переделках давали готовое и вполне подходящее к тогдашним потребностям сербских школ и церквей удовлетворение”, однако “своим влиянием совершенно не вытеснили из употребления у сербов прошлого века тот язык и то правописание, которое мало-помалу развилось в прежних памятниках сербской письменности, так называемых “сербулях”. Русская литература могла влиять на издание учебников или церковных книг, но “как только дело коснулось составления книг с содержанием, взятым из практической жизни, тотчас же обнаружилась необходимость обратиться к родному языку”.

Попов привел важные доказательства непрерывности употребления народного языка в сербской книжности и документации. Для него было очевидно, что освоение сербами русско-церковнославянского языка не означало угасания традиции народного письма, развитие которой он приветствовал: “Можно не колеблясь сказать, что сербские историки, порывшись поусерднее в своих старых архивах и библиотеках, откроют еще и другие указания на продолжение и в XVIII в. сербской письменности с народными признаками в языке и даже способами написания. Во всяком случае, вопрос о перерыве сербской народной письменности и о вытеснении ее литературой славяно-русской должен быть пересмотрен, причем ответ на него, конечно, придется изложить уже не в столь решительных выражениях, как это делалось до сих пор”. Филологи убедительно подтвердили в дальнейшем эти предположения Попова[490].

Русский историк впервые обратил внимание на ограниченность социальной базы русско-церковнославянского языка и литературы на нем у сербов. Сербская книжность, явившаяся порождением сербско-русских связей, “могла продержаться до тех пор, пока политические обстоятельства и общественные отношения удерживали народную массу, преимущественно городское и сельское население, от участия в духовной и умственной деятельности, составлявшей до конца прошлого столетия как бы исключительную собственность господствующих и образованных классов”. В.П. Гудков выделил это суждение, подчеркнув, что современная наука настаивает на постановке вопроса о реальных носителях литературного языка и о тех социальных слоях, на которые ориентированы его нормы, для каждой рассматриваемой исторической эпохи[491].

На тезис Попова о хронологических границах существования русско-церковнославянских компонентов в культуре в зависимости от степени демократизма сербского общества обратила внимание югославская исследовательница М. Бошков: “…по актуальному значению методологических положений следует особо выделить Нила Попова. Оценивая книгу П. Кулаковского о Вуке, он изложил свое видение русско-сербских связей, которое и для нас имеет ценность недостаточно использованных методологических положений в изучении  нашей культуры XVIII в.”[492] К сожалению, в русской историографии новаторство Попова в интерпретации истории сербской культуры не было замечено.

Кулаковский настаивал на том, что “слишком большая поспешность и резкость преобразований литературного сербского языка разобщила его с русской литературной речью и их обще-церковно-славянской основой”[493]. Из этого суждения в историографии делался вывод, что автор негативно оценил реформу Вука, а Попов его поддержал[494]. Попробуем разъяснить позицию Попова.

Историк прямо заявлял, что “полному возрождению сербского народного языка в литературе, разумеется, содействовала реформа Вука Караджича”, и задавался вопросом, каковы были причины ее проведения. В разъяснении Попова этот причинный ряд выстроен в следующей последовательности: благоприятные политические события  (уравнение гражданских прав для сербов в Венгрии; улучшение политического положения всех народов в Австрийской империи в ходе войн с Наполеоном; начавшееся освобождение сербов от турецкого господства), “сохранение в сербской письменности и литературе XVIII в. предания о народном способе произношения и написания”[495].

Попов был убежден: чтобы оценить переворот, произведенный Вуком Караджичем в новой сербской литературе, следует не только описать литературную ситуацию в XVIII в., но и проанализировать под этим углом зрения  древний период развития сербской культуры. Кулаковский на него не обратил достаточного внимания, но сделал это А.А. Майков, и Попов напомнил русскому читателю о наблюдениях своего коллеги.

Майков выяснил, что в сербских памятниках письменности церковнославянское начало есть заимствование, а “народное начало есть образователь древнесербского письменного языка”[496].  Казалось бы, предполагал Попов, Вук мог опереться на такие памятники, но он “нашел опору в том громадном запасе сербских народных песен, издание которых составило его славу”. Для убеждения оппонентов этого оказалось недостаточно, началась длительная борьба за реформу[497].

Попов желал видеть в книге Кулаковского серьезный анализ литературной полемики, развернувшейся в Сербии и в России. Предложенный обзор его не удовлетворил, и он попытался сам дополнить его новыми фактами и оценкой участников дискуссии.

Попов упрекал Кулаковского в том, что тот не объяснил социально-политические предпосылки ожесточенной борьбы вокруг нововведений. Он заявлял, что “борьба из-за реформы Вука Караджича не была только теоретическим спором в области филологии: это борьба… двух эпох в сербской истории, разделяемых друг от друга и политическими событиями – постепенным высвобождением сербского княжества из-под владычества Турции и народными движениями, как в самой Венгрии, так и среди сербского населения. Оценка реформы Вука с этой точки зрения столь же необходима, как и со стороны литературно-филологической”.

Ныне очевидно, что литературно-языковая реформа Караджича под девизом “Пиши, как говоришь” облегчила доступ к литературе многих югославян. Но вывод Попова о том, что “нет никакого сомнения, что реформа сознательно или бессознательно содействовала подъему городского и сельского населения и привлечению его к участию в общенародных делах”, звучал ново и оригинально в 1880-е гг. Он был замечен советской марксистской литературой. Впервые его положительно оценил С.С. Советов в 1929 г., затем постоянно цитировали, правда, отказывая Н.А. Попову в своеобразии и значимости суждений и отдавая предпочтение демократу А.Н. Пыпину[498].

Вывод Кулаковского о воздействии реформы Вука на русско-сербские литературные связи не был оригинален. Отмечу радикальную позицию А.Ф. Гильфердинга, близкую к суждениям Кулаковского[499]. Позднее В.В. Макушев, характеризуя диссертацию Кулаковского, даже утверждал, что Караджич “изменил своему народу не только потому, что порвал связь с историей, но еще и потому, что затруднил другим славянам понимание сербского языка, а следовательно, удалил от них сербов” [500].

С выходом книги Кулаковского полемика о реформе Караджича вновь оживилась и явно приняла идеологический характер. Это заметно по реакции И.В. Ягича, хорошо знавшего мнения российских ученых. Прочитав книгу Кулаковского, он не согласился с общей посылкой о “разрыве” сербско-русской взаимности и написал Кулаковскому: “Мне кажется, что Вы или неясно высказались, или ищете корень зла не там, где следовало бы. Могу представить себе, что Вам нынешняя “узаjемност” не по душе, потому что ее, к сожалению, вовсе нет; но в этом вовсе не виноват Вук и его реформа. Мерзавцы остались бы мерзавцами и при “славено-сербском” языке, а что любовь к родному своему не исключает уважения к ближайшему родственному, примером этому служат многие благородные люди чешского народа и даже многие из моих хорватов”[501].

Ягич увидел в книге Кулаковского аналогии с конкретной политической ситуацией начала 1880-х гг., когда государственные связи между Россией и Сербией расстроились, Австрия активно осваивала Балканы, а авторитет русских деятелей явно упал. Показательны слова В.В. Качановского в письме к Попову в январе 1881 г. после посещения Белграда: “Мне приходилось слышать такого рода отзывы: Аксаков и компания причинили нам, сербам, много вреда своей общеславянской идеей. Каково!”[502] Схожи с этими суждениями записи в дневнике Кулаковского. 23 февраля 1881 г. он записал разговор с сербским писателем и этнографом, библиотекарем национальной библиотеки Миланом Миличевичем, который заявлял, что “осуществление единства славянства политического, наподобие немецкого, как сделала Германия, не желательно для Сербии и сербов. Этого быть не должно”[503].

Кулаковский хорошо знал ситуацию в Белграде в конце 1870-х годов. Об этом свидетельствуют его обширные письма И.С. Аксакову, А.А. Майкову, процитированные в статье Л.П. Лаптевой[504]. Преподавание русского языка проходило с большими трудностями: не хватало учебников, не было читальни с русскими книгами, ученики без особого энтузиазма изучали русский язык, многие сербы смотрели на культурное сотрудничество с Западной Европой, как на более ценное, чем с Россией. Кулаковский находил объяснение проблеме в поспешности реформы Вука, желая эволюционного процесса в развитии литературного народного сербского языка. Такая позиция никак не устраивала А.Н. Пыпина, автора рецензии на книгу Кулаковского в журнале “Вестник Европы”, вышедшей одновременно с рецензией Попова в апреле 1882 г.[505]

Пыпин считал, что “книга Кулаковского очень полезный вклад в нашу научную литературу о славянстве, которая при всех толках о славянском единстве, гораздо больше до сих пор занималась древностями славянской жизни, чем ее новейшей историей и современными ей интересами” однако заявлял: “…в существенном вопросе деятельности Караджича, о значении его реформы литературного языка, мы совершенно не согласны с автором”. Он не принял заключение Кулаковского о разрыве связей сербской литературы с русской в ходе реформы Вука Караджича и писал, что “в этом аргументе против реформы кроется большое недоразумение. Во-первых, сам успех реформы показывает, что она вовсе не была его произволом; писатели принимали ее именно потому, что она отвечала живой потребности, – ведь они могли же не принять ее… Поспешность” Караджича была именно реакцией против мертвенной уродливости этого школьного языка, каков был ломаный “славяно-сербский”. Во-вторых, недоразумением надо назвать слова автора о “крепких” будто бы связях, которые могли дать сербской литературе поддержку русской… Новейшие произведения русской литературы были бы уже непонятны самым усердным приверженцам “славяно-сербской школы”[506]. Суждения Пыпина близки позиции Попова, но последняя, направленная на скрупулезный сбор информации об истории сербской культуры, представляется более значимой.

В дискуссии о значении реформы Караджича приняли участие и сербские ученые. Так, Светислав Вулович, профессор Великой школы в Белграде, занимавшийся историей южных славян, выступил в белградском журнале “Отаджбина” с рецензией на книгу Кулаковского. Отметив, что “произведение П. Кулаковского драгоценный вклад в историю новой сербской литературы” Вулович осудил тезис Кулаковского о “разрыве”, с жаром доказывая, что связи литератур двух братских народов укреплялись и стали богаче в ходе реформы Вука[507].

Ответ Кулаковского опубликован в том же журнале, а для подкрепления своей позиции он привлек рецензию Попова. Этот отклик не удовлетворил сербского критика, а апелляция к русским рецензиям рассердила его: “Отвечать Пл. Кулаковскому по самым главным положениям вопроса, значит, отвечать и Макушеву и Нилу Попову, т.е. каждому русскому славянофилу… Остается один шаг до признания Вука агентом Меттерниха. И до сих пор было славянофильствование, но такого еще не было! Не случалось еще, чтобы кто-то грязью бросил в одну из самых блестящих славянских звезд XIX в.”[508]

С точки зрения сегодняшнего дня эти суждения легко истолковать как заинтересованные действия с позиции политики силы. В то время, однако, мотивы, как считает американский лингвист Б. Штольц, могли быть более альтруистическими[509]. Во времена Караджича Сербия была всего лишь автономным княжеством, а Хорватия и Далмация, не говоря уже о Боснии и Герцеговине, все еще находились под иноземным господством. Как известно, язык Караджича так никогда и не был полностью воспринят ни сербами, ни хорватами. Сербский вариант языка, сохранивший слой церковнославянской интеллектуальной лексики, не мог быть воспринят хорватами-католиками, чей литературный язык глубоко уходил своими корнями в народно-разговорную традицию Далмации и Дубровника. Не исключено, что политические события 1980-х – 1990-х гг. еще дальше разведут варианты сербохорватского языка.

С точки зрения современной лингвистики, для литературных языков, в том числе и славянских, характерны три социолингвистические функции: объединительная, разделительная и престижная[510]. Разделительная, по определению пражского лингвистического кружка, – функция отделения языковой общности от окружающих обществ. В нашем случае это значит, что сербский литературный язык должен был обособиться от других славянских, в том числе и от русского, чтобы стать национальным языком. Разумеется, Попов не предвосхищал открытий лингвистов, но его интерпретация фактов в таком контексте выглядит новаторской.

В.П. Гудков, давая мне консультацию по данному вопросу, обратил внимание на следующее суждение лидера современной сербской лингвистики академика П. Ивича: “Расставание с традицией не обошлось без утраты некоторых элементов языкового и культурного наследия, и притом существенно сузилась возможность пополнения ресурсов литературного языка непосредственно из богатых русских источников. Сама осуществленная Вуком реформа графики, по сути своей столь позитивная, удалила сербов от русской кириллицы и сделала русскую книгу более трудной для восприятия. Произошло это, однако, в ту пору, когда и сам русский литературный язык сильно обособился от церковного языка. Процесс удаления двух литературных языков друг от друга был обоюдным и обусловливался, очевидно, социальными потребностями, актуальными как для сербского, так и для русского общества. Вук, впрочем, со свойственным ему филологическим пуризмом сделал расхождение более глубоким, чем это было необходимо”[511].

 Размышления историка Попова над литературно-языковой ситуацией и ее динамикой в сербском обществе не сводились к позитивной или негативной оценке реформы в вопросе русско-сербских отношений. Он показал, с какими трудностями сербская светская интеллигенция совершила переход от языка, на котором получила образование с помощью русских учителей (славяно-сербском), к языку родной культуры. Создание новых оригинальных поэтических произведений, нового перевода Библии придавали престижность сербскому языку, похожую на престижность русского, хоть и неравную ей. Новая этническая элита, формирующая систему ценностей и связывающая общий язык с концепцией нации, должна была и по-новому строить свои отношения с соседними, близкими ей культурами, в частности с  русской.

Уместно сопоставить  рассуждения о диалогичности культур, примененные Ю.М. Лотманом к русско-византийским культурным контактам, с ситуацией в Сербии начала XIX в.[512] Можно предположить, что резкие внешние (русские) текстовые вторжения сыграли роль катализатора. Под их воздействием внутренние потенции сербской культуры оказались выведенными из состояния “дремотного равновесия”. В середине XIX в. начинался мощный выброс собственных (сербских) текстов в окружающее культурное пространство. Лотман назвал такую ситуацию “бунтом периферии против центра культурного ареала”. Модель межэтнического культурного диалога, предложенная Лотманом, делает вполне основательным уверенное суждение Попова, что “только пройдя через славяно-русские школы, сербские писатели могли устоять перед напором католической пропаганды и перед школьными реформами австро-венгерского правительства, после чего уже не столь труден был переход и к народному языку, задержанный не одним только влиянием русской литературы, но и внутреннею политикой Венского двора”[513]. Вряд ли права Ю.Д. Беляева, увидевшая в этих словах абсолютизацию Поповым фактора русского влияния на сербскую культуру [514].

В конце XIX в. русское славяноведение совсем отбросило трактовку Н.А. Попова. Появилась и даже стала популярной концепция новых славянофилов, в частности А.С. Будиловича, о введении у славянских народов русского языка в качестве общелитературного. Она свидетельствовала о методологическом кризисе науки, потерявшей связь с требованиями национальных литератур.

 Исторические исследования Н.А. Попова следует отнести к государственной школе в русской историографии (в XIX в. был принят термин “историко-юридическая школа”)[515], он полностью разделял концепцию С.М. Соловьева, К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина, основателей нового методологического направления, и развивал ее на материале истории зарубежных славянских народов.

Попов исследовал события, происходившие в XVIII-XIX вв. на территориях проживания чехов, поляков, сербов, хорватов, боснийцев, черногорцев, болгар. Эти земли входили в разные политико-государственные образования. Основным объектом анализа стала для Попова история сербского народа добившегося в ходе ожесточенной борьбы в начале XIX в. самостоятельности их государства. Он посвятил сербской истории две большие книги и несколько статей – в общей сложности свыше двух тысяч страниц, разыскал и опубликовал более сотни исторических документов. В историографии Попова принято считать преимущественно историком Сербии нового времени.

Складывание интереса историка к сербской теме относится к началу 1860-х гг., ко времени его поездки за границу. Находясь в Белграде и Нови Саде, работая в библиотеках и архиве, молодой ученый увидел, что в русской науке нет работ по сербской истории: “Отсутствие в русской литературе особых сочинений о новой истории Сербии дало мне мысль ознакомиться, во время моего трех месячного пребывания в Белграде в 1864 г., с историей сербского княжества”[516].

Выбор для докторского исследования истории Сербии нового времени, возможно, связан с его пониманием предмета и задач истории как науки народного самопознания, что давало возможность ученому не столько описывать конкретные факты, сколько выявлять взаимосвязи событий и явлений. Полагая, вслед за С.М. Соловьевым, что государство – цель и смысл общественного развития, выразитель всех проявлений народной жизни, “высшее назначение народа и его исторического призвания”, Попов увидел в истории сербов начала XIX в. борьбу старых, архаичных форм жизни  и новых, государственных. История политического возрождения сербов давала ему возможность как бы проверить и подтвердить историческую концепцию Соловьева.

Материал, накопленный во время командировки, осмысливался не сразу. Вернувшись в Россию, ученый выступил в печати с несколькими историческими очерками, но они были посвящены не только сербам. В 1864 г. “Русский вестник” начал публиковать большую статью Попова “Поляки в Пруссии”. Польская тема продолжалась в работах “Варшавское герцогство”, “Познанский сейм”, “Вольный город Краков”. Хронологически эти статьи близки друг другу, каждая следующая дополняла и продолжала предыдущую, имея целью выяснить судьбу поляков, оказавшихся после раздела Речи Посполитой в составе Австрии, Пруссии и России, и оценить возможности их национального развития: “…вопрос о положении поляков в Пруссии долго не потеряет для нас своего интереса по своей аналогии с вопросом о положении поляков в пределах Русской империи”[517].

Возможно, выбор польской темы был подсказан С.М. Соловьевым. чья большая работа “История падении Польши” появилась в 1863 г., в год польского восстания. Традиционно ее публикацию связывают с этим событием, но стоит прислушаться к суждению А.Б. Каменского, подчеркивавшего, что “Соловьев выступал в данном случае не с публицистической статьей, где выразить собственные политические взгляды ему было бы много легче, а именно с исследованием, в котором, опираясь на исторические факты, он должен был отразить то, что считал научной истиной”[518]. К тому же стремился и его ученик Попов.

Заказ на статью “Поляки в Пруссии” явно сделал Попову редактор “Русского вестника” М.Н. Катков. В тех же номерах журнала печатались статьи К. Щебальского “Русская политика и русская партия в Польше”, Д.И. Иловайского “Граф Яков Сиверс”, С.М. Соловьева “Венский конгресс”, главы из книги Л.Н. Толстого “1805 год”.

Хронологически статья Попова продолжала “Историю падения Польши”[519]. В ней излагались события с 1772  по 1845 гг. Описывая положение поляков под властью Пруссии, автор приводил обширный статистический материал, говорящий о сокращении “польского элемента” под напором немецких колонистов в Силезии и Восточной Пруссии. Он проанализировал опубликованные немецкие документы и попытался оценить последствия административных реформ, проведенных прусской администрацией. Факты должны были показать читателю, что тенденция к унификации в области управления, права, образования возобладала в Пруссии, несмотря на сопротивление поляков. Он довольно подробно описал германизацию поляков, проживавших в Мазурии, где “начальство и учителя твердят ученикам, что польский есть “lingva barbara”, а “немецкий язык имеет за собой огромные преимущества для интеллектуального развития народа”. В Силезии вообще не преподавался польский язык и даже не звучала проповедь по-польски. Статья “Поляки в Пруссии” заканчивалась словами: “…только в одной Познани польская народность еще продолжала бороться с наплывом германизации”.

Следующая статья “Познанские сеймы” как раз и рассматривала политику прусского правительства в Познани в 1827-1845 гг.[520] Попов выступил как оригинальный исследователь, проделавший тщательный анализ протоколов и постановлений познанских сеймов, приведший его к заключению, что от прежних сеймов, некогда защищавших интересы поляков, осталось одно немецкое пятистишье: “Ландтаг завершился, завершился он неудачно. Депутаты возвращаются домой, зная заранее, что король им скажет: из этого ничего не получится”. Материалы сейма были только что изданы, и историк оперативно их использовал, проявив способности к комментированию и толкованию трудного текста.

Описание ситуации, сложившейся во всех польских землях после разделов, завершала статья “Варшавское герцогство”[521]. Она была не самостоятельным исследованием, а рефератом двухтомного сочинения польского графа Ф. Скарги, изданного в Познани в 1860 г. Текст статьи изобилует цитатами из речей Станислава Сташича и мемуарных записок Каетана Кожмяна, лишь изредка Попов приводит собственные суждения. Построение статьи и стиль изложения более близки к жанру публицистики, нежели научной работы.

Логика последовательного изложения событий в польских землях привела историка к необходимости описания событий в Малой Польше и Галиции, земли которых неоднократно подвергались переделу. Материал по истории Галиции Попов собирал постоянно. Книги и журналы закупались через знакомых в славянских землях, и благодаря им историк смог восстановить ход событий, не выезжая из Москвы. Так появилась статья “Вольный город Краков”, предложенная для публикации редактору “Вестника Европы” А.Н. Пыпину[522].

Эта работа готовилась в совершенно иной ситуации: к середине 1870-х гг. польский вопрос в России, не потеряв своей политической актуальности, стал изучаться более объективно и обстоятельно. Сам автор получил признание как историк-новист не только в России, но и в Европе, в 1869 г. вышла из печати его докторская диссертация.

“Вольный город Краков” – статья о истории города в 1815-1846 гг. в контексте международных отношений в Европе[523]. Попов попытался описать деятельность Священного союза в конкретной ситуации. Он постоянно подчеркивал особую роль Кракова в польской истории: “Краков нераздельно связан с судьбою польской народности. Недаром говорили о нем в средние века “Sola Cracovia est Polonia”. Попов привел обширный перечень источников и пособий на немецком, французском и польских языках, кажется, не упустив ничего. Он подчеркивал, что “большинство литературных пособий обращало внимание только на главный вопрос: политическое значение Кракова и отношения его к покровительствовавшим дворам”. Для получения сведений о внутренней истории Кракова исследователь должен “обращаться к периодическим изданиям и сборникам того времени, какие ему удалось собрать во время путешествия по славянским землям”.

Таким образом, Попов вводил в научный оборот по теме новый вид источников – периодическую печать. Умение анализировать периодику он ярко показал уже в докторской диссертации. Как свидетельствует каталог личной библиотеки историка, он располагал многими полными изданиями. В статье о Кракове Попов приводил исчерпывающий спектр мнений тогдашней публицистики по вопросу присоединения города к Австрии и показал, что самостоятельность, нейтральность Кракова не могла сохраниться в окружении столь сильных противников, и его приобретение было лишь делом времени.

Сочинения Попова на польскую тему не стоит рассматривать как чисто славистические. Историк реконструировал события европейской истории рубежа веков. Его работы носили описательный, реферативный характер, он редко анализировал документы, чаще пересказывая фактические события, опираясь на книги немецких, французских, австрийских и польских историков. Поскольку они не были самостоятельными, то редко упоминались уже в дореволюционных исследованиях. О них ничего не сказано в работе А.Л. Погодина “История польского народа в XIX в.” (М., 1915) и в учебной книге М.К. Любавского “История западных славян” (М., 1918). Но Н.И. Кареев в обширном исследовании по новой истории Западной Европы ссылался на статью Попова “История вольного города Кракова”[524]. Современная полонистика не дала оценки работам Попова.

Исследования же по истории сербского народа имели иную судьбу:  каждый последующий специалист по этой тематике их цитировал, соглашаясь с Поповым или вступая с ним в дискуссию.

Если Польша в конце XVIII в. утратила самостоятельность как государство, то Сербия начала борьбу за политическое возрождение, и становление ее государственных институтов оказалось для историка более важным в исследовательском отношении, заключая в себе идею социально-политической реализации национального потенциала в новую, современную ему эпоху.

Впервые Попов выступил в печати по проблемам сербской истории в 1865 г. Его статья “Сербы в Австрии” – очерк общественного устройства сербов, переселившихся за Дунай, спасаясь от турок, и оказавшихся включенными в новое политическое образование[525].

Попов ясно сформулировал причины своего обращения к истории зарубежных славянских народов. Он считал, что немецкие, венгерские, чешские и сербские историки, живущие в Австрии, защищают интересы родного народа, а история есть наука народного самопознания: “Каждый автор смотрел на предмет с точки зрения, выгодной для народа, к которому он сам принадлежал, и не только авторские приемы, но и сами материалы черпались разноплеменными писателями из различных источников”. По его логике выходило, что только ученый, не связанный рамками австрийского государства, может быть беспристрастным и объективным. Статья “Сербы в Австрии” оказалась не только первым, но и на долгие годы единственным исследованием по этой теме в России. Современные отечественные историки признают ее высокий профессионализм и информационную ценность[526].

Для аналитического исследования Попов избрал историю Сербского княжества. Объектом изучения стало оформление государственных институтов в борьбе со старыми родовыми и участие в ней народного представительства. Исследование Попова, представленное в качестве докторской диссертации, называлось “Россия и Сербия. Исторический очерк русского покровительства Сербии с 1806 по 1856 год”[527].

Попов попытался анализировать сербскую проблему не изолированно, а в контексте истории международных отношений в Европе. Рассматривая содержание и оценивая “Россию и Сербию”, следует помнить о ее новизне для историографии и о комплексном характере цели, поставленной автором. По сложности и деликатности темы книга сопоставима с работой С.М. Соловьева “История падения Польши”[528]. Но если у того были предшественники за рамками русской исторической школы, то Попов стал первооткрывателем направления.

 Структура “России и Сербии” довольно проста. Весь материал распределен по двум частям. Первая, охватывающая события с начала века и до принятия устава 1839 г., содержала четыре главы; вторая характеризовала события с 1839 г. до Святоандреевской скупщины 1859 г. и возвращения Милоша Обреновича в Сербию, она включала три главы. Общий объем книги составлял более 1000 страниц. Каждой главе предпослан подробный план. Рубрикатор построен по предметно-хронологическому принципу. Тематика глав первой части: сербы до русского вмешательства, до Венского конгресса, до Андрианопольского мира, до отречения Милоша Обреновича. Вторая часть имела несколько иную разбивку: борьба уставобранителей против княжеской власти, венская война, восточная война. Книга снабжена развернутыми примечаниями, в приложении даны тексты документов.

Авторский стиль изложения характерен для научных трудов того времени. Текст изобилует длинными цитатами из документов, иногда они занимают целые страницы. Тем не менее диссертация – не хрестоматия по истории Сербии, а монографическое исследование. Комментарии автора в ней развернуты, логичны, рассудительны. Текст рассчитан на широкий круг читателей, поэтому написан занимательно. Попов часто цитирует документы, где разговоры между сербскими деятелями переданы прямой речью, не указывая, что они не могли быть запротоколированы. Возможно, он пытался придать изложению не столько достоверность, сколько занимательность. Иногда текст перегружен частными подробностями, лишними деталями. Автор буквально следует за текстом документа, его собственное отношение к описываемому можно определить лишь по употребляемым эпитетам. Особенно это относится ко второй части книги.

Основные положения диссертации ученый изложил на диспуте, состоявшемся в Московском университете 30 сентября 1869 г. Он заявлял, что главный предмет его исследования – история политического возрождения сербов, при этом основное внимание сосредоточено на следующих вопросах: “…история кровавой борьбы задунайских сербов с их вековыми угнетателями, освобождение их при содействии России, образование сербского княжества, вмешательство дипломатии в сербский вопрос, соперничество между великими державами за влияние на внутренние дела Сербии и борьба партий между собой”[529].

По мнению Попова, актуальность темы состояла в том, что “для русских вопрос о существовании Сербии важен потому, что с нею тесно связана судьба всех южных славян, а через то и восточный вопрос”[530]. Соединив впервые сербскую историю с восточным вопросом, докторанту следовало объяснить происхождение последнего. Ссылаясь на мнение Ф. Гизо, Попов писал, что выражение “восточный вопрос” впервые появилось в ходе событий в Египте в 1833 г., когда столкнулись интересы России и Франции[531], но при этом прямо заявлял: “Восточный вопрос вообще считают унаследованною еще из древней истории распрею между Европою и Азией”[532]. Здесь он полностью солидарен с С.М. Соловьевым, который в статье “Восточный вопрос” рассматривал противостояние Европы и Азии как важнейшую особенность всей мировой истории еще со времен античности[533]. Попов, как бы продолжая его, считал, что “в конце XIV в. на окраинах славянского мира произошло столкновение с азиатскими варварами, имевшее решительное влияние на судьбу обоих славянских  народов, участвовавших в борьбе. Но исход этих столкновений был различен: на Куликовом поле русские поразили татар, на Косовом поле сербы проиграли туркам”[534]. Затем “у русских возвышалась княжеская власть, у сербов замечалось обратное явление – распадение королевства на отдельные области… большая часть сербских земель попала под власть турок”, вся их последующая история – попытки освободиться от турецкого ига.

Для России же, в силу ее географического расположения, восточный вопрос, полагал Соловьев, имеет особое значение, от его решения зависит ее собственная безопасность. Он утверждал, что политика России всегда была миролюбивой: она не стремилась к территориальным захватам, но выступала за создание на землях распадающейся Османской империи новых самостоятельных государств. Попов развивал точку зрения своего учителя: “Россия поддерживала движения христиан, стремившихся освободиться из-под мусульманского ига… новая помощь со стороны России навсегда обеспечила сербский край от воинственных покушений не только Порты, но и Австрии”[535].

Задача диссертационного исследования состояла в конкретизации этой помощи, определении отдельных этапов русского покровительства, его эволюции, выявлении причин ошибок и просчетов, допущенных дипломатией на этом пути: ” Ныне история русского покровительства Сербии может быть предметом хладнокровного изучения. Людям нашего времени, отделенным от прежнего вмешательства русской дипломатии в сербские дела столькими великими событиями… никогда не лишне ознакомиться с теми ошибками, которые были сделаны в предшествовавшие десятилетия. Но эти ошибки не могут иметь влияния на справедливую оценку тех существенных услуг, которые были оказаны Россией освобождающейся Сербии”[536]. Попов отрицал завоевательные намерения со стороны России, но настаивал на необходимости активной политики на Балканах с целью освобождения христианских народов, которым следует помочь в создании независимых государств.

Автор напоминал, что со времен Петра Великого Россия постоянно оказывала южным славянам помощь и ходатайствовала за них даже перед австрийским правительством. В период Первого сербского восстания сочувствие России и ее дипломатическая помощь также имели место, хотя и в скромных размерах. Не будучи знаком с архивными материалами МИДа, он не мог знать о размерах финансовой и военной помощи повстанцам, которая выявлена современными российскими историками[537]. Тем не менее Попов впервые сформулировал концептуальные положения о роли России в освободительной борьбе сербского народа, и это признано современными историками[538].

После Венского конгресса и первых успехов сербского восстания русская дипломатия стала заботиться не столько об освобождении христиан славянского происхождения, “сколько о их благосостоянии и внутреннем управлении”. Историк подчеркивал, что Россия считала “преждевременным поддерживать династические стремления Милоша Обреновича” и “признала за Обреновичами право на княжескую власть в наследственном порядке” после Турции[539]. Вскоре русская политика перешла от защиты и покровительства к вмешательству во внутренние отношения и постоянно удерживала сербов от участия в борьбе с турками, “что не могло производить на них доброго впечатления”[540]. На просьбы сербов дать им вооружение Россия отвечала отказом. И все же, как ни осторожна была дипломатия, она принуждена была уступить и в греческом, и в сербском вопросах. Попов объяснял, что помощь сербам со стороны России вызывалась “установившимися в ней преданиями об обязанности и выгоде поддерживать единоверных и единоплеменных христиан”[541].

Рассматривая события русско-турецкой войны 1828-1829 гг., историк, считая ее удачной для России, предполагал, что она могла принести независимость Сербии, но Россия остановилась на полпути, замкнув Сербию в определенных границах и не дав ей полного освобождения. Мирный договор оценивался им совсем не оптимистично: “…сербское княжество, до тех пор неизвестное в европейском международном праве, потеряло через то половину своего значения; ибо, подпав под дипломатические обязательства, не могло уже сделать ни шагу вперед. Подобно Греции оно потеряло возможность подчинять своему влиянию народное движение в Болгарии, Боснии и Албании”[542]. Попов оказался далек от вывода, сформулированного сербским академиком В. Чубриловичем и поддерживавшегосы российскими историками, что “достижением автономного положения 1830 г. Сербия в большей степени обязана настойчивому посредничеству России”[543].

Русская дипломатия, по мнению Попова, совершила и другие, еще большие просчеты. Когда возник конфликт в Египте и египетский паша попытался создать независимое государство, Россия выступила против раздела Османской империи, пытаясь сохранить слабого соседа, и отправила свои войска на Босфор. Ее вмешательство в египетский вопрос очень помогло Англии, а сама она только проиграла. Попов разделял мнение Ф. Гизо, что преобразование Османской империи должно идти естественным путем, его нельзя сдерживать, следует содействовать вновь образованным государствам на Балканах.

Российское правительство придерживалось несколько иных взглядов. Оно довольно бесцеремонно вмешивалось во внутренние дела Сербии и навязало ей в 1839 г. новый устав, который, “в общем своем содержании необходимый и полезный для Сербии, 17 статьей утверждал в ней господство олигархии. Торжество уставобранителей повлекло за собой восстановление турецкого влияния на внутренние дела Сербии, а потом и весьма сильное влияние Австрии”[544]. В диссертации приведены многочисленные свидетельства пренебрежительного отношения русской внешней политики к делам в Сербии, куда направлялись равнодушные к сербам  посланники, чаще всего не русские по своему происхождению (П.И. Рикман, К.К. Родофиникин).

Попов обстоятельно проанализировал историю возникновения проекта регламента, известного под названием “базис”, предложенного русским правительством Милошу Обреновичу. По его заключению, “базис” защищал некоторые “выгоды народа” и не противоречил соответствующим статьям Сретенского устава 1835 г., но вводимые последним новшества решительным образом устранялись, пресекалось расширение политических прав Сербского княжества по сравнению с хатти-шерифами 1830-1833 гг. Особенно “неосторожной ошибкой” стало устранение народной скупщины, что противоречило историческим обычаям сербского народа. По мнению Попова, это явилось следствием недальновидности русской политики, боязни народного участия в делах правления в какой бы то ни было стране[545]. С этим соглашаются современные исследователи[546].

Рассматривая положения Устава 1838 г. и публикуя его текст, Попов пришел к выводу, что, создав условия для правительственной деятельности Совета, состоящего из богатых и влиятельных старейшин, он не ставил никаких преград замыслам советников. Это было, по его мнению, следствием того, что в уставе нет упоминания о народной скупщине[547]. Современные историки полагают, что сербские скупщины были далеки от представительных органов, присущих парламентарным буржуазным государствам, и Устав имел положительное значение для формирования сербского государства[548].

Принятие Устава привело к власти в Сербии уставобранителей и к падению в 1842 г. династии Обреновичей[549]. Александр Карагеоргиевич начал проводить относительно самостоятельную внешнюю политику, русско-сербские отношения развивались очень неровно, дело чуть не дошло до военного вмешательства России в сербские дела. Попов, не имевший достаточно документов, довольно схематично описал этот период. Ему не была известна программа 1844 г., вошедшая в историографию как “Начертание” Илии Гарашанина и опубликованная только в 1906 г.[550] Архивные разыскания 1980-х гг. позволили К.В. Никифорову опровергнуть бытующее в сербской историографии мнение об исключительно негативных и бесцеремонных действиях России в княжестве в начале 1840-х гг.[551]. Русские дипломаты, по его мнению, шли на компромисс с режимом  уставобранителей.

Участие России в подавлении венгерской революции, Попов объяснял “ее собственным положением в то время” и оправдывал “тогдашней политической программой западных славян”. В диспуте на защите он говорил: “Венгерская война и события последующих годов показали с одной стороны трудность установления федеративного союза на равномерных условиях между народами, живущими по среднему течению Дуная, а с другой возможность и необходимость образования нейтральных государств между германскими и славянскими великими державами”[552].

Рассматривая причины Крымской войны, Попов задумывался об альтернативе прошедшим событиям: “В Европе не нашлось ни одной державы, которая бы поддержала Россию в неравной борьбе…  были ли союзники у России на Востоке и между славянами, и не получило ли бы их участие в войне надлежавшее значение и влияние на исход ее, если бы  русская дипломатия действовала иначе не только перед самой войной, но и в предшествовавшие ей десятилетия, если бы она вместо полунезависимости от Порты и своего покровительства успела дать им полную свободу и ввести их в круг европейских государств?”[553] Из этого напрашивался вывод, что если Россия вновь задумает воевать с Турцией, то она должна иметь прочных союзников среди независимых славянских государств. Таким образом, опираясь на исторический опыт, Попов сформулировал четкую программу русской внешней политики в этом вопросе.

Книга заканчивалась описанием событий в Сербии в 1856 г., когда та вышла из-под опеки России. Парижский мирный договор  подтвердил автономные права княжества и его привилегии, но они ставились теперь под “совокупное ручательство договорившихся держав”. Таким образом, описание событий за 50 лет завершилось довольно логично: закончился этап русского покровительства, начинался новый период в истории двух государств.

Концепцию Попова почти без изменений приняла русская историография, согласившись, что “русско-турецкие войны, возникавшие на разных этапах борьбы с Османской империей, объективно способствовали решению важнейшей задачи национально-освободительных движений балканских народов – освобождению от османского ига и созданию национальных независимых государств”[554].

Изложением событий сербской истории накануне Парижского мира 1856 г. заканчивалась диссертация, но не научные разыскания Попова. Вскоре из печати вышла книга “Сербия после Парижского мира”, затем “Вестник Европы” напечатал статью “Сербия и Порта в 1861-1867 гг.”, а “Русская мысль” опубликовала работу “Вторичное правление Милоша Обреновича в 1859-1860 гг”, изданную и отдельной брошюрой в переводе на сербский язык. Впервые была проделана систематическая работа по изучению сербской истории первой половины XIX в.

Для выяснения основы концепции Попова необходимо определить, какие исторические источники анализировались автором, как он проводил отбор материала и подвергал его критике, на основе каких принципов характеризовал события, какие факты и явления из истории сербской жизни интересовали историка и что оставалось за пределами его внимания.

Сам историк сообщал о поиске исторических документов для своего исследования в Белграде следующее: “Я не мог ограничиться только печатным материалом, но должен был обратиться к собиранию материалов не изданных, но по краткости времени и по некоторым другим причинам пришлось ограничиться лишь отрывочным знакомством с одним официальным архивом и тремя собраниями документов у частных лиц”[555].

Это обстоятельство отмечено в отзыве, который по поручению Академии наук составлял В. Богишич[556]. Рецензенту предложили проверить состояние русских архивов, и он обследовал архив МИД в Петербурге и Военно-ученый архив Главного штаба[557]. Разыскания Богишича показали, что в русских архивах имеется множество материалов по сербской истории, которые необходимо описать и исследовать.

Почему же Попов, зная о “сербских делах” не обратился к архивам МИД? На это вопрос он отвечал так: “Г. Богишич, как иностранец, недавно прибывший в Россию, конечно, не знал, что архив этот не принадлежит к числу открытых для частных занятий, подобно публичным библиотекам… Быть может, потому наша литература и не имеет до сих пор таких сочинений, что люди, знающие кое-что по этой части, ждут открытия государственного архива для частных занятий в нем, о чем ближе всего было бы похлопотать Петербургской академии… получить разрешение для работы в государственных архивах с материалами XVIII-XIX вв. русскому историку почти невозможно”[558]. Возможно, историк считал, что изученных им документов достаточно для написания этого труда, в дальнейшем он надеялся на дополнения коллег. Ведь требовалось и изучение архивов Парижа, Вены, Лондона, Константинополя.

Информационная база диссертации Попова видна из его обширных примечаний к книге. Он изучил документы русского и сербского происхождения, прочитал вышедшие к тому времени книги на немецком и французском языках. Число использованных документов возрастает по мере приближения в описании событий к началу 1850-х гг. Они не только лучше сохранились, но и чаще фиксировались на бумаге, ведь в начале века основное население Сербии было неграмотным, и даже сербский князь Милош Обренович не умел писать и читать. Первая газета в княжестве вышла только в 1834 г.

В такой ситуации в сербских землях велико было значение устной передачи информации. Со времен публикаций Вука Караджича сербский эпос рассматривали как основной источник изучения народной жизни сербов. Даже во второй половине XIX в. сербы заставляли своих детей учить историю по песням. Вспомним на этот счет сатирические рассказы Бранислава Нушича о школьных уроках[559].

На защите диссертации Попова в роли его официального оппонента выступил славист-филолог А.Л. Дювернуа. Он обратил внимание “на сербские народные песни как источник для истории Кара-Георгия”, который не использовал автор[560]. Претензии Дювернуа повторил В. Богишич[561]. Члены Академии наук, подводя итоги присуждения Уваровской премии, развивали этот тезис: “Попов, к сожалению, не воспользовался некоторыми важными источниками, а именно народными песнями, характер которых, благодаря их оригинальности и обилию, уже и теперь достаточно выяснен и определен отчасти даже научным образом”[562].

Докторант, “признавая за песнями значение исторического источника, говорил, что для его цели они не могут служить, тем более что и в сербской литературе до сих пор не подвергнуты исторической критике”[563]. Попов как историк довольно осторожно относился к фольклорным текстам. Разъясняя студентам особенности памятников народного творчества как исторического источника, он заключал: “Повторяю, источник самый труднейший для этнографического исследования, чтобы пользоваться им, надо быть хорошим филологом и критиком”[564]. Заметим, что юнацкие песни нового времени воспевали подлинные события, но они по-эпически расцвечивались, с использованием типических мест, характерных для сербской традиции[565].

В книге Попова несколько раз упоминаются песни, посвященные вождю сербского восстания Карагеоргию и даже есть указание на их публикацию в России[566]. Тексты песен историк привлекал для того, чтобы показать необычайные военные способности Карагеоргия и мудрость Милоша, его отношение к врагам-туркам. Но этот вид источника все же имел для Попова характер иллюстрации. В современных монографиях по истории Первого сербского восстания юнацкие песни вообще не упоминаются, хотя их можно было бы исследовать с целью выяснения изменений в народном сознании. Такую задачу поставил А.С. Будилович в рецензии на книгу Попова[567]. Он посвятил целый раздел “характеристике идеалов и стремлений сербских народных масс”, считая, что для изучения народа лучший источник – словесность. Однако Будилович не владел методикой чтения фольклорного текста, очерк  получился в романтическом стиле, автор не вычленял эпические клише и не смог объяснить народные представления сербов периода возрождения.

Больше внимания Попов уделил историческим преданиям, рассказам о восстании, слухам, анекдотам, сохранившимся в народной памяти, о которых он узнал от самих сербов. Его интересовала мемуарная традиция в самом общем ее значении – закрепленная на письме и транслируемая устно. В Белграде он стремился опросить очевидцев событий, по возвращении просил своих корреспондентов пересылать ему записки и воспоминания, хранящиеся в частных коллекциях.

Однако историку требовалось не только выявить тексты и ознакомиться с ними,  но и понять характер и способы изучения не отделенного от современности прошлого, которое уже тогда было принято назвать “новым” или “новейшим периодом” европейской истории. Возможности познания уже по одной его близости к настоящему ограничивались и осложнялись обстоятельствами вне научного порядка. В дореформенную пору даже XVIII в. не воспринимался как история в подлинном смысле слова. Критерием историчности была Древняя Русь, граница же между историей и текущей действительностью проходила через петровское время. Начало XIX в. воспринималось только что ушедшей или уходящей в прошлое современностью. При таком восприятии “нового” периода непосредственная живая память, воплощенная в мемуарах, неизбежно выдвигалась на передний план и как средство его познания, и как явление культуры [568].

Необходимо отметить особенность сербской мемуаристики, состоящей в ее сопричастности национально-освободительному движению[569]. Мемуарно-автобиографическая проза быстрее, чем беллетристика, реагировала на процессы национальной жизни – в политическом, историческом, культурном проявлениях.

При описании событий Первого сербского восстания Попов пользовался мемуарными записками протоиерея Матия Ненадовича, непосредственного и активного участника двух антиосманских восстаний, и несколькими книгами Вука Караджича. Привлекались также записи Йована Хаджича (литературный псевдоним Милош Светич) – литератора и политического деятеля, автора гражданских и уголовных законов для Сербии; Михаила Обреновича, сына князя Милоша; Лазаря Арсеньевича-Баталаки, который собирал исторические материалы; Якова Живановича. С Хаджичем и Арсеньевичем Попов встречался и получил от них ряд рукописных материалов.

Материалы Я. Живановича не были опубликованы, но Попов приобрел их в 1864 г. в Белграде от его родственников. Живанович получил хорошее образование и был приглашен в княжество в качестве директора княжеской канцелярии, оставшись в Сербии до отречения Милоша. Рукопись Живановича – замечания, которые он написал на тенденциозное сочинение К. Роберта, но, по мнению Попова, рукопись “вполне заслуживает названия мемуаров”[570].

Чаще всего встречаются ссылки на книгу Б.С. Кюнибера, врача князя Милоша, которая была издана в Лейпциге в 1855 г. и названа издателями “Сербская революция…” В ней подробно освещались события с 1804 по 1850 гг. Для освещения военных событий Попов привлекал дневники и воспоминания русских военных и политиков И.П. Липранди, Н.Н. Муравьева, Ф.П. Фонтона.

В. Богишич писал в отзыве на диссертацию: “Чтобы убедиться в достоверности отдельных, особенно же главных фактов, излагаемых в имеющихся источниках, историк, конечно, должен прежде всего выслушать всех свидетелей и для того, чтобы извлечь истину из разнородных показаний, необходимо оценить личность свидетелей и их показания… Из некоторых мест г. Попова видно, что автор не пренебрег указаниями историографического требования и хотел их выполнить”[571]. Похвалив Попова, Богишич все же заметил, что “иногда автор безразборчиво относится к источникам как первой, так второй и третьей руки, ставя на одну доску каких-нибудь Таля, Рихтера, Поссарта, Сора с Кюнибером или Вуком Караджичем, которые были большею частью очевидцами и стояли весьма близко к описываемым событиям”.

Это суждение Богишича, основанное на недоразумении или невнимательном чтении книги Попова, повторено в отчете о присуждении наград графа Уварова как главный недостаток книги, который не позволил автору получить большую премию. В дальнейшем фраза Богишича перешла в литературу. Его замечание безосновательно, перечисленные им немецкие историки подвергаются в книге Попова резкой критике, их работам противопоставлены сочинения Караджича и Кюнибера[572]. Попов имел четкое представление об исторической критике, что доказывают его примечания к основному тексту книги.

Сербским мемуарам  как источникам историк знал цену. Матия Ненадович, чьи записки часто цитировал Попов, признавался: “Если напишешь истину – потеряешь голову, так как ее отсечет господарь Милош, если же напишешь ложь, то твоя голова останется целой, но зато ты потеряешь свою честь”[573].

В книге Попова можно обнаружить важные источниковедческие наблюдения над сочинениями Вука Караджича. Караджич – очевидец и участник деятельности Кара-Георгия и Милоша, его публикации, по мнению Попова, имели мемуарный характер, но не всегда были искренними. Современные исследователи по-разному определяют характер исторической прозы Караджича: “повстанческая проза”, “историко-литературные сочинения”, “мемуарная проза”. Сербский историк Р. Люшич настаивает на том, что Караджич был историком-самоучкой и его сочинения – хроника, редко мемуары, Вук редко писал о том, что сам видел[574]. Он полагает, что Караджич использовал метод Ранке “писать как это было”, оставаясь хронистом событий.

 Историкам известно, что Караджич часто писал публицистические статьи с целью расположить к себе сербских правителей и получить от них деньги для издания своего собрания песен и словаря. Анализируя статью Караджича 1828 г. “Первая годовщина сербского восстания против дахий”, Попов замечал: “В этом рассказе видна неполнота, он составлен на основании преданий и свидетельств очевидцев, знавших только ту сторону дела, которая им лично известна. А потому в дополнение к этой статье Вука Стеф. Караджича необходимо пользоваться также свидетельствами других современников тех же событий, например первыми страницами записок протоиерея Матвея Ненадовича, рассказом Янкия Дюрича, бывшего секретарем Карагеоргия”[575].

О работе “Правительствующий Совет Сербский за времена Кара-Георгия, или борьба тогдашних вельмож за власть” (1860) Попов писал, как о самом неудовлетворительном сочинении Караджича. Несоответствие содержания статьи Караджича официальным документам, в частности материалам скупщины, обнаруженным В.П. Грачевым, подтверждает взгляды Попова[576].

В то же время Попов считал весьма важным источником книгу Караджича “Милош Обренович, князь Сербии, или материалы для сербской истории нового времени”, изданную в 1828 г. Он не упоминал русское издание 1825 г., возможно, считая его несовершенным. Оба издания имели цель угодить князю Милошу и были так же тенденциозны, как и вышеназванные труды Караджича, но Попов об этом умалчивал. Не сообщал он и о том, что Вук, покинув пост председателя магистрата Белграда, написал “Особые материалы о сербской истории нашего времени”, где открыто изложил множество фактов о тирании князя Милоша. Скорей всего, он не знал этого, так как Вук спрятал рукопись в свой архив и надписал на первом листе “Завещаю не открывать в этом веке”. Завещание было исполнено, “Особые материалы” были раскрыты в 1901 году[577].

Попов не оставил без внимания и прокомментировал письмо Караджича Милошу Обреновичу в апреле 1832 г. из Австрии. Это письмо – программа возможных преобразований в Сербии и жесткая критика княжеской политики. Караджич требовал введения какого-либо устава, определяющего отношения князя к остальным властям страны, считал это более важным, чем даже издание гражданских и уголовных законов Сербии. Попов подчеркивал, что “он был совершенно прав в этом отношении”[578].

Относясь к большинству сочинений Караджича как к мемуарам, Попов сопоставлял излагаемые в них факты с книгой Б. Кюнибера, для которой он пытался применить элементы исторической критики. Он писал: “Сочинение Кюнибера, изданное после восточной войны, может служить одним из полезнейших источников для истории Сербии под управлением Милоша. Оно есть не что иное, как самые подробные и пересмотренные автором мемуары, в начале впрочем составленные по сочинениям Караджича;  ибо Кюнибер был из медиков Милоша, участвовал в его переговорах с английским консулом Ходжесом и был очевидцем всех событий по 1838 год… Но при этом сочинением Кюнибера должно пользоваться осторожно, ибо он сам был горячим сторонником Милоша”[579].Сам историк часто ссылался на эти мемуары, но нередко приводил двойную ссылку. Рассказывая о событиях 1835 г. по принятию устава, он замечал: “И Хаджич, и Кюнибер свидетельствуют, что Милош, принимая присягу на сохранение этого  устава, говорил невнятно и даже изменял ее форму к своей выгоде”.

Попов, следуя методу Л. фон Ранке, проводил в диссертации “перекрестный допрос” свидетелей. Если он обнаруживал отсутствие факта у Ненадовича или Кюнибера, то такие сведения разыскивались у Караджича, и ссылка делалась на книгу последнего. Прием простой, но эффективный, дающий возможность увидеть информационный потенциал текста.

Показательны проделанные историком сравнения воспоминаний генерала Ф.П. Фонтона, участника русско-турецкой войны 1828-1829 гг., со статьей из болгарской газеты “Дунайская Заря”. Полученные факты свидетельствовали о деятельном участии болгар в войне, независимо от русской армии.

 Во второй части книги, описывающей события в Сербии после 1839 г., часто перекрещиваются мемуары Л. Арсениеича-Баталаки, Я. Живановича и Й. Хаджича. К мемуарным запискам Лазаря Арсениевича-Баталаки, современника Первого сербского восстания, государственного советника с 1842 г., Попов относился с доверием. Эти записки он получил в Белграде и впервые вводил этот источник в научный оборот. Под названием “История сербского устанка” они были изданы только в 1898 г. Современная сербская историография согласна с высокой оценкой Поповым этого текста и считает сочинение Баталаки по жанру “мемуарно-научным трудом”[580]. Попов вставлял в свой текст обширные цитаты из него, приводя слова действующих лиц в прямой речи, чтобы его собственное изложение выглядело убедительным.

Попов и в дальнейшем считал мемуарные записки важным свидетельством эпохи. Статья “Военные поселения сербов в Австрии и России” основана полностью на записках генерала русской армии серба Симеона Пишчевича[581]. В основу работы “Сербия и Порта в 1861-67 гг.” положен рассказ участника событий Й. Ристича, в ту пору посланника в Константинополе[582]. Значительным свидетельством времени правления уставобранителей Попов полагал мемуарные записки Георгия Протича, главного министра при князе Михаиле, изданные в 1869 г. Протич стоял во главе уставобранителей и помогал свергнуть Милоша, но позже изменил отношение к нему. Именно он посылал в 1837 г. Николаю I жалобу на действия сербского князя. С этими записками Попов ознакомился в Белграде летом 1870 г. и попытался на их основе внести дополнения в изложение хода событий в Сербии в 1830-1840-е. гг.[583] Этот текст не вызывал у историка сомнений.

Складывается впечатление, что больше доверия Попов испытывал к мемуарам тех людей, с кем лично был знаком (Хаджич, Живанович, Баталака, Ристич). В подтверждение можно привести рассказ Попова об истории публикации известного послания славянофилов к сербам, напечатанный им в книге “Вторичное правление Милоша Обреновича в 1859- 1860 г.” По мнению Попова, “Послание к сербам” задумано было в “самую удачную минуту: народная жизнь сербов получила сильное возбуждение в следствии святоандреевского переворота”[584]. Однако оно не имело столь сильного воздействия на сербский народ потому, что это было обращение литераторов, а не правительства. Сербы хотели услышать “приговор над их распрей со стороны русских людей”. Но авторы “Послания” плохо знали ситуацию в сербском обществе, потому оказались не понятыми.

Попов впервые разъяснял историю со славянофильским посланием, он, видимо, боялся ошибиться и потому прочитал текст в рукописи И.С. Аксакову как одному из авторов послания. В письме к Юрьеву от 1 ноября 1880 г. он писал: “Эта последняя глава наиболее интересная… по разбору отношения московских славянофилов к тогдашнему сербскому обществу, получившему от них “Послание”. Разбор этот я читал в рукописи И.С. Аксакову и возражений не встретил”[585]. Как видим, для проверки своей версии историк обратился к современнику и соучастнику событий.

Попов как историк формировался в то время, когда мемуаристика признавалась как способ закрепления исторической памяти, характерного для нового времени, подобно летописи для глубокой древности. Некритическое отношение к мемуарам русские историки начали преодолевать только в пореформенную эпоху. Но и в XX в.  источниковедческая оценка сербских мемуаров, которыми слависты продолжают активно пользоваться, отсутствует в русской исторической науке. Попов – единственный российский историк, столь тщательно изучавший мемуары по теме и устанавливавший достоверность фактов с помощью доступных ему методов критики.

Большое внимание историки XIX в. уделяли запискам путешественников, с доверием к ним относился и Попов. В его диссертации приведен ряд фактов, полученных из описаний немца Отто В. Пирха и серба И. Вуича. Более подробно он сообщал о сведениях Вуича: “К его сочинению приложены даже рисунки народных одеяний, впрочем, весьма плохие. Вуич занес в свое сочинение описание церквей и монастырей, которые он видел в Сербии, старинных актов, которые в них находил, надписей, поместил разговоры, которые привелось иметь с сербами и турками, а в конце сочинения представил краткий очерк управления и судопроизводства в Сербии”[586]. Правдивостью, по мнению Попова, отличались сочинения известного путешественника по Востоку Ами Буе “Европейская Турция”, изданные в Париже в 1840 г. Он упоминал о публикации в этом издании на французском языке текста сербского устава 1839 г. Встречаются в книге и ссылки на путевые записки дипломата и ученого Е.П. Ковалевского, опубликованные в “Русской беседе” в 1859 г.

В круг исследованных Поповым источников вошли и опубликованные письма сербских государственных деятелей, русских дипломатов, процитировано письмо императора Николая I. Именно эта группа документов при написании диссертации менее всего была известна историку, но он стремился разыскать письма хотя бы в частных коллекциях. В 1866 г. он опубликовал переписку Г.А. Строганова с сербским князем Милошем Обреновичем, полученную от одного из современников князя в копии, снятой во время пребывания Попова в Белграде[587]. Цитировались и неизданные письма Я. Живановича.

В книге “Сербия после Парижского мира” историк сообщал о местонахождении такого рода документов. Он считал, что “теперь уже могли быть напечатаны: дневник и переписка первого русского дипломатического агента в Сербии Родофиникина, хранящаяся в Петербургском государственном архиве; переписка Г.А. Строганова с Милошем Обреновичем, хранящаяся у его потомков и напечатанная мной лишь по имевшимся в моих руках отрывочным письмам; дела и письма, без сомнения, сохранившиеся у нынешних членов Государственного совета В.П. Титова и барона В.К. Ливена, бывших в Турции и находившихся в личных сношениях с сербами”[588]. После издания “России и Сербии” корреспонденты Попова стали пересылать ему новые документы. Так, он получил копии переписки Стояна Симича и Вучича от мая 1839 г., решавшей судьбу князя Милоша.

Для исторических построений Попов использовал и факты, извлеченные из официальных документов: текстов законодательных актов Порты, мирных договоров России с Турцией, постановлений сербского князя и Совета, материалов заседаний скупщины и ее решений, документов сербской церкви, но не уделил пристального внимания толкованию статей Андрианопольского мирного договора, сославшись на книгу сербского юриста Матича.

Официальные документы анализировались Поповым в последовавших за диссертацией публикациях. История Свято-Андреевской скупщины в книге “Сербия после Парижского мира” реконструировалась историком на основе опубликованных протоколов. Однако мы не встретим здесь ссылок на текст протокола, не приводились результаты голосования. Часто факты из протоколов дополнялись известными историку мемуарами, но возможные в них противоречия не фиксировались историком.

Попов стремился изучать и анализировать и другие виды источников. В числе немногих в России он имел систематизированные сведения об австрийской и сербской периодической печати. В личной библиотеке историка имелись подшивки славянских газет и журналов за многие годы. Поражает упорство, с которым историк добивался от своих коллег (чеха А. Патеры, сербского митрополита Михаила, М.Ф. Раевского, П.А. Кулаковского и др.) присылки недостающих в комплекте номеров. К периодической печати он относился как к целостному источнику, что стало большим достоинством его книги.

Еще в 1864 г. он опубликовал работу “Обзор славянской журналистики”, где приводились обширные библиографические сведения и давалась характеристика периодическим изданиям. Первая газета в Сербском княжестве – “Новине Србске” – начала выходить в 1834 г. в Крагуеваце. С этого времени Попов постоянно привлекал ее материалы для описания событий. В книге “Россия и Сербия” он ясно показал, что каждая газета отражала взгляды определенной группы людей. Так он писал о Т. Павловиче, редакторе пештской газеты, которого нельзя назвать беспристрастным журналистом, хотя его биографы на этом настаивали.

Несколько странно, что, анализируя прессу, Попов ни разу не обратился к русским газетам и журналам. Трудно понять, почему, ставя цель выяснить значение русского покровительства в Сербии, он не задался вопросом об отношении общественного мнения к проблеме.

Итак, историк привлекал для составления своего труда разные типы документов, сравнивал и сопоставлял полученные факты, источниковедческие же этюды встречаются редко. В этом отношении примечательны его наблюдения над мемуарами и периодической печатью. Источниковая основа диссертации, видимо, представлялась ученому достаточной для того, чтобы открыть русскому читателю историю политического возрождения сербов.

Как поняли его современники? Какова была реакция критики? Книга Попова “Россия и Сербия” вызвала в российской и сербской печати обширную полемику, несколько неожиданную для автора. Кажется, ни одна историческая монография, опубликованная в России в XIX в., не имела столь сильного общественного резонанса за рубежом. Полемика вокруг книги даже привела к обострению политической борьбы консерваторов и либералов в Сербии. В России, кроме официальных университетских отзывов, в печати было опубликовано 10 рецензий и заметок, две из них оказались настолько значимы, что были изданы отдельными книгами и обрели самостоятельную научную ценность.

На публичном диспуте в университете 30 сентября 1869 г. официальными оппонентами выступили профессора С.М. Соловьев, М.Н. Капустин и доцент А.Л. Дювернуа. Судя по отчету, возражения оппонентов не носили принципиального характера. Соловьев считал, что автор “слишком строго осудил действия противников Милоша” и высказал сомнение в существовании народной скупщины в Сербии как векового учреждения. Дювернуа не согласился с прочтением Поповым некоторых мест из сербских памятников, с толкованием роли далматинского священника Карамана в истории литературных сношений между Россией и южными славянами, интересовался отношением докторанта к сербским народным песням как историческому источнику. Замечания Капустина, профессора-юриста, описаны в отчете туманно.

Факультетский отзыв завершался выводом, что “обширное сочинение доцента Н.А. Попова принадлежит к числу самых замечательных произведений нашей исторической литературы последнего времени. После отношений России к Польше, первое место между отношениями к другим нашим соплеменникам занимают, бесспорно, отношения к Сербии. Это единственное славянское государство, успевшее в недавнее время получить почти полную независимость… в борьбе его за независимость и в выработке правительственного строя Россия принимала самое деятельное участие”[589]. Подробное описание и оценка этой деятельности, проделанные Поповым, по мнению совета, заслужили докторскую степень.

Стоит обратить внимание на последнюю фразу из факультетского отзыва, которая раскрывает методологические требования к историческому исследованию, предъявляемые в середине XIX в. “Автор имеет свой определенный взгляд на события, на роль России в истории новорожденной Сербии, но этот взгляд не навязывается читателю; в чрезвычайности обилия фактов, добросовестно изложенных, читатель может найти поверку мнениям автора и возможность образовать собственный взгляд”.

Согласно с положительным заключением совета писались заметки о диспуте и книге в газетах “Московские ведомости”, “Санкт-Петербургские ведомости”, “Сын отечества”. Библиографические статьи с кратким пересказом книги опубликовали журналы “Библиограф”, “Вестник Европы”, “Всемирный труд”. Анонимный автор журнала “Всемирный труд”, издаваемого в Петербурге М. Ханом, оспаривал критические замечания Соловьева, настаивая на том, что Попов доказал существование сербской скупщины как народного учреждения и во времена турецкого владычества[590].

Е.М. Феоктистов в “Русском вестнике”, высоко оценив труд Попова, высказал свой взгляд на русскую политику в восточном вопросе. Он подчеркивал политическую значимость книги: “…если народности эти должны убедиться, что, несмотря на все ошибки, совершенные русской политикой, только со стороны России могут встретить надежную опору и сочувствие, то на обязанности России лежит доказать, что не тщетно будут возлагаться на нее подобные надежды”[591].

Отозвался на книгу и “учено-литературный и художественный” журнал “Заря”, опубликовав обширную рецензию А.С. Будиловича “Сербия и сербы в период возрождения”[592]. Журнал уже с первой книжки 1869 г. печатал главы трактата Н.Я. Данилевского “Россия и Европа”, ставшего манифестом журнала. Данилевский пытался объяснить положение славянского мира в истории, определив, что он составляет лишь один из культурно-исторических типов, рядом с которым может иметь место существование и других типов. В то же время Данилевский писал: “Мы можем надеяться, что славянский тип будет первым полным четырехосновным культурно-историческим типом… Осуществится ли эта надежда, зависит от воспитательного влияния готовящихся событий, разумеемых под общим именем восточного вопроса, который составляет узел и жизненный центр будущих судеб Славянства!”[593] Книга Попова, связавшая историю сербов с решением восточного вопроса, аргументировала призыв Данилевского. Но следует согласиться с С.И. Бажовым, что идеи Данилевского не соответствуют “нормам современного международного общежития стратегии политико-исторического поведения государственного субъекта”[594].

А.С. Будилович, написавший рецензию на книгу Попова, находился видимо под впечатлением идей Данилевского. Выступление в “Заре” – его первая самостоятельная работа, где он высказал свое понимание славянского вопроса, поводом для чего и стала книга Попова[595]. Будилович восторженно отозвался о сочинении Попова: “Если справедливо, что  история есть лучшая школа для развития народного самосознания, и вместе с тем лучшее средство для обнаружения и изучения народных характеров и стремлений, то труд Попова должен значительно содействовать прояснению как народного сознания в южном славянстве, так и наших о нем понятий”[596]. Жанр критической статьи требовал замечаний, и автор их сделал, но без пояснений и аргументации: “Несмотря на всю массу накопленного материала, он все же страдает значительной неполнотой в отношении к источникам и плану”. И тут же рецензент восклицает: “Но не искупаются ли с лихвою эти недостатки положительными достоинствами сочинения!”

Достоинств у книги Попова он видит множество. Отмечено значительное число использованных документов, в том числе рукописные материалы. Обращено внимание на “замечательное умение совладеть с этим материалом, расположить стройно и изложить живо, сохраняя колорит времени и места”; на “строгое беспристрастие и возможный объективизм изложения”; на “способность метко и верно характеризовать лица и оценивать события” и “на стремление привести события в их прагматическую связь и объяснить их отношение к внешним обстоятельствам и народному духу”. В завершении Будилович писал: “Мы должны признать, что в сравнении с этим трудом все предшествовавшие об этом предмете, даже труд Ранке, представляются очень мелкими и незначительными”.

Сообщив основные факты из сербской истории, с опорой на книгу Попова, А.С. Будилович дополнил их событийным рядом из болгарской, боснийской, черногорской истории. В рецензии приведено много цитат из сербских песен, дана “характеристика идеалов и стремлений сербского народа”. Если воспользоваться современной терминологией, то можно сказать, что Будилович описывал менталитет сербов на основе их народного творчества.

Странно, что никто из рецензентов не обратили внимание на этнографические наблюдения Попова, которые показывали этническую самобытность сербов времени восстания против турок.

Особо следует рассмотреть неоднократно упоминавшуюся рецензию В. Богишича. Книга Попова была выдвинута на соискание Уваровской премии Академии наук, и рецензентом сочинения Попова назначили хорвата В. Богишича. Для самого Богишича предложение оказалось неожиданным, ведь он был юристом, а не историком.

Не исключено, что Рачки и другие знакомые Богишича посоветовали ему поработать в петербургских архивах и библиотеках. Заседание Академии наук состоялось 25 сентября 1870 г.[597], и Богишич был сильно ограничен во времени. Учитывая это обстоятельство, а также его непрофессионализм, можно сомневаться в объективности отзыва. Попов получил малую награду, которая равнялась 500 рублям[598].

Отметим, что книга В. Богишича “Разбор сочинения Н.А. Попова “Россия и Сербия” (СПб., 1872) писалась позже, она включала 220 страниц опубликованных документов, копии которых автору пересылали из Петербурга в Одессу. Текст же отзыва написан на 17 страницах, и не исключено, что он мог быть изменен в сравнении с текстом, представленным в комиссию. Сам текст отзыва, видимо, по существовавшим правилам, не был опубликован полностью, его пересказал кто-то из членов комиссии, сам Попов считал, что И.И. Срезневский[599]. Показательно в связи с этим и письмо Богишича к Ст. Новаковичу из Петербурга от 6 января 1872 г.: “Вы, верно, читали, как в своей новой книге “Сербия после Парижского мира” Попов на меня нападает, но без причин, потому что он не знает содержания моей критики, которая вообще благоприятна. Он основывает свои “возражения” на годовом отчете секретаря академии, который был напечатан и в котором из моей критики пропущено то, что я хвалю. Это никого не удивит, кто знает о глубоком антагонизме между Москвой и Петербургом, который находит свое выражение mirabile dictu /как это ни удивительно/ и в ученых сферах”[600]. В сербском издании книги “Сербия после Парижского мира” ответ Попова на критику Богишича не был напечатан по решению правительственных чиновников. Для Попова это было неприятно и повлияло, как представляется, на дальнейшую сербскую историографию. В Сербии книга Богишича постоянно цитируется, но возражения Попова почти не известны, ведь русский текст книги там обычно не читают.

С самого начала Богишич подменяет название книги Попова и рассматривает ее “не как “Очерк русского покровительства, а как историю сербской борьбы за независимость”[601]. Он считал, что автор книги напрасно “не затронул народные песни о сербской борьбе”, не использовал некоторые важные рукописи из архива МИД, не воспользовался некоторыми книгами: Лукьянович. “История войны 1828-29 гг.” СПб, 1843; Герман М.Ф. “Жизнь и подвиги морского офицера”; Броневский В.Б. “Записки морского офицера”.

Богишич считал, что следовало написать обзор древней истории Сербии, хотя бы от основания царства Немани, тогда была бы понятна борьба сербов за независимость. Но Россия не имела в то время никаких политических отношений с Сербией. Богишичу следовало бы обратить внимание на обширное примечание № 9 в первой части диссертации, где сказано: ” История сношений русского народа с южными славянами могла быть предметом особого исследования, и не было бы недостатка в материалах для нее”[602].

По мнению рецензента, большего внимания заслуживали аграрные отношения в Сербии, где в основном проживало земледельческое население. Он был не согласен с мнением Попова, что сербы по преимуществу свинопасы, а не земледельцы. Но Попов описывал не всю Сербию, а только Белградский пашалык, где основой хозяйства было разведение свиней, хотя, конечно, хлеб выращивали.

Существенны рассуждения Богишича о причинах ошибок русской дипломатии. Попов выявил и описал просчеты посланников и консулов, но не всегда объяснял их.  Ряд недоразумений он относил на счет нерусского происхождения дипломатов. Богишич считал, что ошибки происходили оттого, что “русские дипломаты были не знакомы с внутренними отношениями и стремлениями отдельных племен”. Такого мнения придерживался и Будилович, который в качестве исправительной меры предлагал открывать в российских университетах кафедры славянской истории.

Значимо замечание Богишича о стремлении Попова отказаться от суда над происшедшим. Как юрист он допускал необходимость принятия судебного решения, требуя этого и от историка. Он призывал дать оценку правлению князь Милоша, объяснить причины бегства  Карагеоргия из Сербии и оценить его поступок. Но именно этого принципиально не делал историк Попов. Читатель на основе предложенных историком фактов должен был сам делать вывод. Такой была методологическая установка, которой придерживались русские историки, стремясь отделить себя от писателей-беллетристов. Это требование к историческому сочинению родилось не в России, отечественные историки узнали о нем, обучаясь в немецких университетах, его исповедовал Ранке. В курсе лекций по русской истории Попов повторял: “История не проводит судебного расследования, не обвиняет и не оправдывает, она только объясняет – лишь оставаясь в рамках такого призвания, он достойна носить почетное имя “История”[603].

Высказав свои замечания и сомнения, Богишич пришел к заключению: “Труд Попова является первым полным прагматическим изложением новой истории Сербии”. Что понималось в то время под термином “прагматическая история”? Наиболее четко развитие исторического знания как движения по пути создания прагматической русской истории разъяснил Н.Г. Устрялов в докторской диссертации “О системе прагматической русской истории”[604]. С его точки зрения, для прагматического, то есть критически осмысленного сочинения, были необходимы два условия. Первое – знание фактов и событий на основе источников и дополняющей их литературы. Второе – соединение полученных фактов в единое целое, создание их системы. Чтобы создать систему, исследователю надо: вникнуть в общий смысл истории и найти нить, связующую все явления; определить те точки, где общий ход исторических событий получает иной, отличный от прежнего, характер; разместить все явления сообразно общему историческому ходу. В прагматическом рассказе требовалось объяснение влияния одного события на другое, с указанием причин и следствий, и к тому же современным языком. Следовательно, если Богишич определил диссертацию Попова как “прагматическое сочинение”, значит автор ее все полученные им факты сумел системно объединить и объяснить, представить историю Сербии не как собрание биографий, а как картину постепенного развития общественной жизни, переходов гражданского общества из одного состояния в другое.

Придерживаясь взгляда на государство как на выразителя всех проявлений народной жизни, историк сосредоточился на анализе взаимоотношений княжеской власти, правительственного совета и народной скупщины. Причем скупщину как форму общественной самодеятельности он считал обязательным элементом сербской государственности, споря с Соловьевым о ее вековом возрасте. Он признавал наличие объективных законов развития и главное противоречие, присущее историческому развитию Сербии, усматривал в борьбе родовых и государственных отношений. Действующими персонажами его исторического повествования были те люди, которые укрепляли и совершенствовали государственные институты. Их действия и поступки рассматривались с точки зрения выгоды и целесообразности всего государства. Пользуясь методами и приемами Ранке, Попов рисовал психологические портреты сербских политиков. Они ему удались. Так отбирался материал для авторских построений.

Специфика Сербии состояла в том, что здесь прежние архаические, родовые институты еще действовали, сохранилось множество пережитков в народном сознании. Эти обстоятельства понимались Поповым, и он их использовал для объяснения происшедших событий.

Изучение этнической культуры сербов позволило ученому узнать особенности их быта и традиций. Мировидение православных сербских крестьян, неграмотных и находившихся под турецким гнетом долгое время, во многом определяло социальное поведение членов общества. Попов упоминал об архаичном обряде побратимства, который существовал не только внутри сербского общества, он приводил случаи побратимства между сербами и мусульманами. Например, Милош состоял в отношениях побратимства с албанским Мустафой-пашей и, пользуясь этим, отговорил  пашу от военных действий против русской армии в 1828 г.

Сохранялся среди сербов и обычай кровной мести, объяснявший их вооруженные выступления. Рассказывая о событиях Первого сербского восстания, историк писал о наивности и доверчивости сербов. Так, для объявления султанского приказа достаточно было переодеть глашатая в турецкие одежды – и ему верили.

Народными преданиями Попов объяснял взаимоотношения сербов с жителями Боснии: “Хотя те и другие говорили одним и тем же языком, принадлежали к одному и тому же племени, но православные сербы не могли забыть, что босняки приняли магометанство ради сохранения за собой своей власти и своей поземельной собственности”. Народные песни напоминали сербам, что даже битва на Косовом поле была проиграна вследствие измены босняков и их бана… Сербы считали босняков заклятыми врагами и даже убийство босняка не считалось грехом. Босняки видели в “сербах вечных свидетелей той черной измены народному делу, которая совершена была их предками”[605]. Этим объяснялась, по мнению Попова, невозможность общей борьбы против турок.

Особенностями сербского менталитета, сформировавшегося во время турецкого правления, объяснял Попов и причины падения авторитета князя Милоша к 1832 г. Милош управлял сербами, как паша, “он не мог отрешиться от примеров самовластия, виденных им с детства”. И все же главную причину историк видел не в воспитании Милоша, а в том, что тот не сумел создать новые институты власти, не увидел социальных изменений в обществе. Но не стоит преувеличивать понимание историком происшедших в сербском обществе изменений. Возникновение группы новой сербской торговой буржуазии “великашей” он объяснял личной дружбой с князем, а не торговлей солью и скотом.

Попов нередко сводил причины разногласий к мелким личным мотивам сторонников двух враждовавших княжеских династий, но порою и приближался к пониманию социальной основы столкновений. Так, обстоятельно проанализировав события Свято-Андреевской скупщины, он указал на наличие четырех партий, отражавших интересы определенных общественных кругов.

Следует обратить внимание на понимание Поповым воздействия географической среды на развитие общества. Отыскивая причины восстания сербов в Белградском пашалыке, сербской окраине, историк предполагал, что “тому способствовала отчасти сама природа этих земель”. Дав четкую географическую характеристику, он выделил особенности этих земель: почти девственный лес, горная местность, река, разделившая страну на две неравные части. Немногочисленное здесь население слабо владело навыками земледелия, основой жизни являлось скотоводство, “народная жизнь скрывалась в селах, рассыпанным по лесам”, церквей почти не было. По этим причинам, по мысли Попова, “народная жизнь в Сербии сохраняла в себе более старины, дедовских обычаев и преданий, чем в других сербских землях”. Стало понятно, как самая неразвитая в экономическом и социальном отношении часть сербских земель стала центром восстания. Как видим, с помощью логического метода приобреталось новое знание.

Анализ исторических построений Попова обнаруживает применение историком позитивистской методологии исследования. Если следовать ходу рассуждений современных философов, то позитивизм начинается с эмпирической истории, с констатации индивидуальных исторических фактов. В качестве основного выделялся метод наблюдения и описания, то есть дескриптивный метод. В нашем случае описание предполагает изучения государства как объекта. Государственный феномен Сербии описывался и наблюдался Поповым, в нем находились качественные особенности, они интерпретировались, а результаты исследования излагались в форме исторического повествования, завершающегося выводами.

Более высокой ступенью познания считается формирование социологического знания, то есть понимания и использования законов общественного развития. Однако социологический метод Попов не применял.

Таким образом, отзывы на книгу Попова, вышедшие в России, дают возможность определить его исследовательскую методику, а отзывы, прозвучавшие в Сербии, показывают идейное звучание книги.

Интерес к книгам Н.А. Попова в Сербии оказался велик: в 1870 г. вышел сербский перевод “России и Сербии”, через два года – перевод “Сербии после Парижского мира”. В политической жизни страны совершались важные события: после убийства князя Михаила Обреновича установился регентский режим, к власти пришли умеренные либералы во главе с Й. Ристичем (“либералы 1868 года”), была принята конституция 1869 г., названная Св. Марковичем “Сербские обманы”, происходило идейное размежевание либералов и демократов.

Е.П. Наумов, рассматривая сербское издание книги как одно из первостепенных событий общественной жизни в Сербии, проанализировал историю возникновения перевода и полемику, которая затем развернулась, правда, не использовал материалы личной переписки[606].

О предстоящем выходе книги в Москве Попов сообщил Сербскому ученому обществу в письме 24 апреля 1869 г.: “Я надеюсь в непродолжительном времени представить вниманию общества большое историческое сочинение, касающееся Сербии, основанное отчасти по неизданным источникам.”[607] 5 сентября он писал М.Ф. Раевскому: “Мое сочинение о Сербии отпечатано: вышло два тома в 75 листов. Пришлю при первой возможности”[608]. А 10 января 1870 г. митрополит Михаил сообщал в Москву, что книги получены и резюмировал: “Вы хорошо поняли очень многие стороны нашей жизни”[609]. В этом же письме испрашивалось разрешение на сербский перевод книги.

Обратим внимание, что инициатором перевода выступил сербский митрополит. Видимо, его поддержали и высшие чиновники, что расходится с представлением Е.П. Наумова, считавшего, будто инициатива принадлежала демократически настроенным интеллектуалам, непосредственным переводчикам книги[610]. Перевода ожидали многие сербы, умевшие читать, независимо от их политических пристрастий: ведь это была первая книга об их истории, изданная в России.

На сербский язык книгу переводили четыре человека, и вышла она в 4-х частях. Все переводчики знали Попова лично. Живоин Жуевич учился в Москве, сотрудничал в русской печати, считался “первым социалистом среди сербов”[611]. Алимпие Васильевич окончил Киевскую духовную академию, был профессором Высшей школы в Белграде, министром просвещения в правительстве либералов[612], состоял в личной переписке с Поповым. Пантелия (Панта) Сречкович учился в Киеве, сербский историк, профессор Высшей школы, переписывался с Поповым. А. Марьянович – также знакомый Попова.

Переводчики без согласования с автором переименовали книгу, и она вышла под названием “Сербия и Россия от Кочиной крайны до Св. Андреевской скупщины”. Изменив название, переводчики на первое место поставили Сербию и сделали акцент на события Святоандреевской скупщины, которая представлялась для сербов самой важной эпохой в развитии народного сознания. Подзаголовок “Исторический очерк русского покровительства” исчез из названия полностью. “А так как сербский перевод имел много подписчиков, то между сербами распространилось мнение, что я написал новую историю их отечества, хотя на самом деле этого не было”, – писал сам автор[613].

Сербский перевод предварялся предисловием, подписанным Жуевичем, Васильевичем и Сречковичем. Позднее С. Маркович перепечатал его в своей социалистической газете “Раденик”. Переводчики увидели в книге русского историка ответы на важные вопросы: могла ли Сербия за 50 лет продвинуться в своем развитии или нет, действовали ли правители действительно от имени народа и для него или нет. Издатели решили перевести “это великое произведение” на сербский язык, “чтобы помочь народу узнать об обстоятельствах, которые сопровождают его на пути его политической жизни… и что самое важное: пробудить в народе мысль о необходимости лучше самому о себе заботиться, производить свои расчеты со своим государем на своей законодательной скупщине, полагаться на свою силу и на свой ум”[614].

Переводчики книги внесли некоторые дополнения и примечания, чтобы усилить воздействие книги на сербских читателей. В частности в книгу был включен полный текст обращения Милоша Обреновича к сербскому народу от 28 января 1859 г., которое могло служить напоминанием об обязанностях династии Обреновичей перед народом.

Книга Попова была встречена в сербском обществе с восторгом. Проявлением интереса к книге может служить число подписчиков на сербское издание, их оказалось около 3 тысяч, список подписавшихся был опубликован в приложении к сербскому переводу книги. Он открывался именем князя Милана Обреновича, затем назывались известные политики и интеллектуалы Белграда, а также студенты, учителя, офицеры, мелкие чиновники, писари, почтальоны, купеческие приказчики, ремесленники.

Лестные отзывы встречаются во многих письмах, адресованных автору. Сербский митрополит сообщал: “…Ваша книжка очень понравилась, и регенты мне говорили, чтобы Вам сказать спасибо. Они обещают Вам открыть архив нашего иностранного министерства, когда приедете к нам по случаю собрания славян”[615]. В письме сербского архитектора Михаила Вальтровича подчеркивалось, что русский историк был “первый, кто внес в свет правду о серьезнейших временах для сербов и русских”[616]. Историк А. Васильевич утверждал, что “Россия и Сербия” Нила Попова “долгое время останется настольной книгой каждого серба” и что “ни один серб не мог бы написать так беспристрастно и в то же время, чтобы в ней проглядывала тенденция народной партии”[617].

Специальным письмом выразило благодарность руководство Сербского ученого общества, отмечая, что книга “привлекает своим объемом, изучением источников и вложенным в нее трудом”[618]. Газета “Млада Србадиjа” подчеркивала, что книга “показывала русским сербский народ того времени – и в этом ее огромная ценность”.

Свое мнение о книге высказали Йован Гаврилович, член регентского совета, и Медо Пуцич, наставник князя. Тексты этих отзывов, вполне положительные, опубликовал Богишич в приложении к своему “Разбору сочинения Попова”. Он же сообщал, что Гаврилович предполагал сделать дополнения к книге Попова[619].

Обширное письмо с дополнениями и исправлениями изложенных в книге фактов отправил автору советник князя Михаила, министр финансов, член Государственного совета Йован Маринович. Попов процитировал его во введении к “Сербии после Парижского мира”, стараясь ответить на каждое замечание, что, судя по тексту, доставляло ему истинное удовольствие[620]: он вел научную полемику.

В спор с Поповым вступил Светозар Маркович, публицист с социалистическими убеждениями. Его книга “Сербия на Востоке”, задуманная как большой историко-публицистический труд, родилась не столько, как принято считать, в полемике с Владимиром Йовановичем, идеологом сербских либералов[621], сколько в споре с Нилом Поповым. Маркович начал писать свою работу в 1871 г., часть ее опубликовал в газете “Раденик”. В той же газете сотрудничал Димитрие (Мита) Ценич, знавший Попова по учебе в Московском университете и получивший рекомендацию туда от его имени[622]. Как видим, русский историк общался с представителями различных общественных настроений в Сербии. Вернувшись на родину в 1871 г., Ценич стал участником социалистического и революционного движения, соратником Марковича, вынужденного эмигрировать в Австро-Венгрию.

В 1872 г. в Нови Саде вышла отдельным изданием книга Марковича “Сербия на Востоке”. В ней автор, как и Попов, ставил задачу исследования развития общественных и государственных отношений в Сербии, но, в отличие от русского историка, преследовал и другие цели: “Разбирая возникновение нынешнего сербского государства и значение первой сербской революции, мы хотим показать, что нам следует делать и к чему стремиться в великой борьбе за освобождение, которая в любой момент может начаться на Балканском полуострове и в которой, без сомнения, Сербии отведена первая роль”[623].

Фактический материал “России и Сербии” очень пригодился сербскому революционеру, он приводил обширные цитаты, делая аккуратные ссылки. Однако с пониманием и разъяснением русским историком сербской революции, а именно так он и называл восстания сербов в 1804-1815 гг., Маркович резко не соглашался. Для него Попов – монархист, “готовый уважать любую власть и любой порядок… являющийся большим почитателем князя Милоша… абсурдно приписывающий конституции 1835 г. демократические стремления”. Непосредственно из текста “России и Сербии” такие выводы не вытекали, но у Марковича не было большего повода, чем “критика” книги Попова, для высказывания собственных убеждений о “миссии” Сербии на Востоке и о тех преобразованиях, которые “может и должна провести Сербия среди народов юго-востока Европы”.

Пророческими оказались слова из факультетского отзыва на диссертацию: “…в чрезвычайности обилия фактов, добросовестно изложенных, читатель может найти поверку мнениям автора и возможность образовать собственный взгляд”. Маркович сформулировал достаточно утопичную программу будущего развития Сербии, и в этом была заслуга книги Попова, как и в том, что в сербской историографии второй половины XIX в. возникло критическое отношение к собственной истории.

Весной 1870 г. Попов получил разрешение на командировку в Сербию, чтобы собрать материал для следующей книги, об этом он сообщил митрополиту Михаилу. Тот отвечал, что “письмо Ваше читано правящими, и они сказали, что очень рады Вас видеть и все вам сделают, чтобы облегчить Вам в рассмотрении архива. Гаврилович сам занимался давно этим делом и поэтому больше других знаком с архивом и он пособит и посоветует, что важно. Пищи дадут Вам сколько нужно”[624].

Летом 1870 г. Попов прибыл в Сербию и в течение июля-августа работал в архивах, встречался с историками, политиками, журналистами. Вернувшись домой, он приступил к созданию новой работы. Из Сербии шли запросы о ней. Митрополит Михаил писал: “23 апреля видел князя и он спрашивал о Вас, скоро ли выйдет ваше продолжение истории, что Вы лучше всех сербов напишете историю, вполне беспристрастно потому, что не принадлежите ни к одной партии. Также и господа другие спрашивают о Вас, ожидая продолжения дела вашего, которое действительно очень трудно написать потому, что еще свежи перед глазами беды наши… Но Вы умеете написать так, чтобы увеличить славу свою”[625].

В 1871 г. работу Попова “Сербия после Парижского мира” начал печатать с шестого номера журнал “Беседа”. Одно крыло в нем представлял славист А. Будилович, другое – редакция журнала. В число сотрудников входил идеолог национализма А.Д. Градовский. Особой популярностью среди читателей этот журнал не пользовался[626].

“Сербия после Парижского мира” не получила столь широкого резонанса в России, как “Россия и Сербия”, но в самой Сербии ситуация была прямо противоположной. В конце 1871 г. книга была доставлена в Белград, и газета “Раденик” объявила о ближайшем выпуске ее перевода. В объявлении  за подписью все тех же Сречковича, Васильевича и Марьяновича (Живоинович умер в 1870 г.)  подчеркивалось: “…данный труд Нила Попова охватывает одну из самых новых и самых интересных эпох нашей истории”[627].

Митрополит Михаил сообщал Попову в письме от 3 декабря 1871 г.: “Письмо от 12 ноября получил, а потом пришла и книжка ваша, которую тотчас разослал. Передал одну князю и он благодарит Вас. О ней… различно говорят. Либеральная партия очень довольна и усердно благодарит Вас. Стевча и Груич кланяются Вам. Эта книжка принудила многих читать по-русски. Большое любопытство не знало препятствий, все ее читали. Партия Каймакомовского  и другие не совсем довольны и говорят, что в ней есть ошибки. Партия правящая, видимо, не совсем одобряет за то, что выписана слишком светло либеральная партия. Наместник Ристич просил Вас высылать номера “Беседы”, чтобы заранее могли быть Вам указаны ошибки, если будут в другой и третьей книжке, чтобы потом исправить их. Он думает, что в другой книжке Вам нечего описывать внутренние дела, но больше будете заниматься внешними. Тут, говорит, больше можно сказать о Милоше, чем о внутренних делах его.”[628] Далее в письме давались советы, что следует поискать в русских архивах, и в конце письма сообщалось, что книжка уже переводится на сербский язык.

 Сербское издание вышло в Белграде в 1872 г. Оно вызвало жесткую критику. А. Васильевич в письме от 14 января 1872 г. сообщал: “Ваша новая книга произвела у нас большое волнение, гораздо больше, чем первая, ибо она говорит о современных еще живущих лицах, и между ними некоторых поднимает вверх, а некоторых затопила в грязь, поэтому одни смотрят на нее с ненавистью, а другие с любовью… Спасибо Вам от имени сербского народа.”[629]

Если до того времени консервативные деятели Сербии, сторонники свергнутого в 1858 г. уставобранительского режима и абсолютизма князя Михаила, ограничивались осуждением книги Попова в доверительных беседах, то теперь выступили в прессе. Бывший премьер-министр Дж. Ценич опубликовал специальную брошюру, обеляя себя от “клеветы” Нила Попова Вскоре последовал ответ на его критику, написанный сербскими переводчиками. В нем говорилось, что Ценич сознательно извращает факты, злобно клевещет на Россию, изображая ее как некое “царство кнута”, подобие прогнившей Османской империи. Подчеркивая научные достоинства книги Попова, переводчики отмечали необходимость развития русско-сербских связей и несостоятельность реакционного русофобства Дж. Ценича. Они считали, что Попов “показал миру, что народ сербский имеет достаточно жизненной силы, чтобы исполнить ту великую задачу, которую ему определила история”[630].

Итак, книга Попова воспринималась именно как история политического возрождения сербов, рецензенты подчеркивали ее политическую актуальность и значимость. В дальнейшем историк был вынужден думать о своих читателях и включать в повествование рассказ о политических событиях. Именно так написаны его последующие работы о Сербии – “Вторичное правление Милоша Обреновича в 1859-1860”, “Сербия и Порта в 1861-1867 гг.”

Цикл капитальных трудов профессора Н.А. Попова по новой истории сербов стал знаковым для тогдашней русской историографии. Он открыл глаза многим коллегам и обществу на то, что история – не только седая древность, но и современность, показал, что ученые, наряду с политиками, военными и дипломатами, могут влиять на судьбы государств, на тенденции их социального и культурного развития. Славянская тематика этих исследований делала их особенно привлекательными и убедительными.

Уроки, извлекаемые из историографического опыта, различны. В большой степени они определяются той ступенью, на которую взошла или поднималась научная дисциплина в рассматриваемое время.

Если речь идет о конкретной школе, то она может либо оказаться заметно продвинутой в теоретическом отношении, либо гармонировать с историографическим этапом, либо иметь консервативные установки, задерживающие или исключающие ее развитие и качественное обновление.

На личностном уровне вариантов и оттенков еще больше. Степень природной одаренности, специфика домашней среды и социального общения, уровень, тип и традиции учебного заведения, где подросток получает довузовское образование – все эти и многие другие обстоятельства, объективные, субъективные и вовсе случайные, образуя неисчислимые конкретные сочетания, формируют индивидуальность человека, решившего избрать научный путь своей жизненной стезей. Университет дает профессиональную подготовку и погружает в научную атмосферу, с ее профессурой, диспутами, библиотеками, архивами, публикационными возможностями, оперативной научной информацией и т. д. Но этот колоссальный потенциал может не сработать, если зерна падают в бесплодную или плохо подготовленную почву.

Нил Попов всеми обстоятельствами своего происхождения и воспитания оказался приуготовлен, еще не вполне догадываясь о том, к способу и направлению деятельности, идеально созвучному исторической эпохе, общественным чаяниям и интересам современной ему гуманитарной науки. Выходец из трудолюбивой многодетной семьи, сын интеллигента из уездного города, золотой медалист губернской гимназии, вошедший в стены Московского университета – именно из таких людей нарождающаяся эпоха реформ, эпоха диалога с Европой воспитывала своих летописцев, мыслителей, практических деятелей, посредников между сословиями, народами и культурами, между прошлым и будущим.

Естественная демократичность провинциала, выросшего в среднерусском пейзаже, придала Нилу Попову особую притягательность в глазах всех, с кем его сводила судьба. Вкус к новому, открытость людям и знаниям, фантастическая энергия трудолюбца реализовались в десятках научных и общественных проектов, где он был инициатором, руководителем или активным участником.

Потребность в энциклопедистах не всегда одинакова. Не существует учебных заведений и программ по их подготовке. Но когда складывается объективная потребность в них, высшая воля и национальная среда создают такой тип личности, делая его общественным явлением.

Назревавшие в 1850-е гг. перемены в Российском государстве и обществе ощущались, как подземные толчки, гуманитарной наукой, которая и сама способствовала обновлению мышления, обновлению жизни.

Представления С.М. Соловьева о сущности и закономерностях русской истории не похожи на взгляды Н.М. Карамзина, смысловые акценты и стилистика их “Историй” разительно различны, и трудно поверить, что первые тома этих эпических трудов разделяют по времени создания всего четыре десятилетия.

Но следующее поколение русских историков работало в еще более изменившихся условиях. Политические события в Европе и России, университетские реформы, деятельность славянофилов, контакты с европейскими учеными особенно заметно повлияли на отечественную славистику второй половины XIX в.

Там, где еще недавно высились несколько одиноких фигур первых русских славистов, создавались и активно действовали целые научные школы и направления. Н.А. Попов органично совпал с этим процессом во времени и пространстве, а широта его научных и общественных интересов обеспечила ему центральное положение и в научной славистике, и в университетском образовании, и в источниковедении, и в публицистике, и в международной общественной деятельности славян в 1860-е – 1880-е гг.

В его научных исследованиях наиболее впечатляют теоретические принципы и основания деятельности. Попов и декларировал, и внедрял на деле комплексный подход в изучении славянства. Отнюдь не всеядность и не простое любопытство двигали им при многочисленных тематических переключениях – с истории Сербии на лингвистику, с церковной истории на этнографию, а с публикаторской деятельности на археологию и топонимику. Он понимал, что динамика славянского суперэтноса может быть адекватно изучена, если ни один вид источников и ни один способ их интерпретации не будут упущены исследователями.

Не имея в выборе такой парадигмы предшественников, он взвалил это бремя на собственные плечи и нес его, не ропща и не похваляясь. И чем тяжелей и разнообразней становилась с годами ноша, тем ярче и весомей оказывались в итоге результаты его исследований.

Попов не мог ждать, пока вырастет новое поколение славистов, хотя много способствовал этому как профессор Московского университета и декан историко-филологического факультета, как наставник многих молодых зарубежных славянских ученых. Он стал первопроходцем во многих отраслях гуманитарного знания не только по желанию, но и по необходимости: выход на новый уровень комплексного знания требовал сбалансированности в методологии, терминологии, объеме фактического материала составляющих славистику компонентов, являющихся предметом и объектом изучения нескольких научных дисциплин. И эта задача должна была решаться не только на уровне кабинетного осмысления или лекционных университетских курсов, но обязательно через интенсивную публикацию результатов исследований в научной печати.

Профессор Попов сумел фактически в одиночку, опираясь  на источники, профессиональное общение и добровольных корреспондентов, решить задачи, которые на новых витках науки смогли осилить научные коллективы, представляющие не только самостоятельные учреждения, но и разные научные дисциплины. У Попова перед ними было только одно парадоксальное преимущество: он изначально не стал загонять себя в прокрустово ложе специализации, свободно ориентируясь во всех дисциплинах и вопросах, которые становились полем его деятельности. Тем самым он избавил себя от необходимости регулярно пользоваться чужим недопонятым знанием, типичной для узких специалистов, не готовых к междисциплинарному синтезу. В его голове, личном архиве и библиотеке помещались все основные источники, идеи и представления о славянском мире.

Ни прежде, ни сейчас у Попова нельзя взять прямых уроков с намерением стать таким же, как он сам: он уникален как славист-универсал. В нынешнем веке, пожалуй, только один русский ученый столь непринужденно и ответственно оперировал тысячами фактов разных наук в своих этнокультурных исследованиях – Л.Н. Гумилев, по удивительному совпадению тоже бежечанин, земляк Н.А. Попова.

Отечественная историография лишь начинает по-настоящему открывать корифеев русской славистики и осмысливать значение научного наследия каждого из них. В последние десятилетия изданы всего две персональных монографии о русских историках-славистах: книга А.А. Сергеева “Исторические взгляды В.И. Григоровича” (Казань, 1978) и работа Л.В. Гориной “Марин Дринов – историк и общественный деятель” (М., 1986). Но источниковая ситуация и огромное число опубликованных статей об отечественных славистах позволяют надеяться, что уже в скором времени творческий путь многих из них будет проанализирован и обобщен монографически.

Современные исследователи должны помнить, что многие “свежие” умозаключения являются в действительности открытиями и достижениями научной мысли XIX в., о чем они забывают или не догадываются. Историографические труды – не только дань памяти и уважения предшественникам, но и актуализация их творений, солидно фундированных источниковедчески, важных по тематике и зачастую не оспоренных по выводам.

АСАНУ  – Архив Српске Академиjе наука и уметности

АЕ – Археографический ежегодник

ВЕ – Вестник Европы

ВИ – Вопросы истории

ГАТО – Государственный архив Тверской области

ГФФ – Годишњак Филозофског факултета. Нови Сад.

ЖМНП – Журнал министерства народного просвещения

ИССБО – Известия Санкт-Петербургского Славянского благотворительного общества

КО – Критическое обозрение

МАМЮ – Московский архив министерства юстиции

МВед – Московские ведомости

МУИ – Московские университетские известия

НиДБ – Народная и детская библиотека

ОРК НБ ТвГУ – Отдел редкой книги Научной библиотеки Тверского государственного университета

ОЛЕАЭ – Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете

ОЛРС – Общество любителей российской словесности при Московском универститете

ОПИ ГИМ – Отдел письменных источников Государственного исторического музея

ОР РГБ – Отдел рукописей Российской государственной библиотеки. М.

ОР РНБ – Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. СПб.

ПО – Православное обозрение

ПФА РАН – Санкт-Петербугский филиал Архива РАН

РА – Русский архив

РАН – Российская Академия наук

РБ – Русская беседа

РВ – Русский вестник

РГАДА – Российский государственный архив древних актов

РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства

РГИА – Российский государственный исторический архив. СПб.

РО ИРЛИ – Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН

РС – Русская страрина

СБК – Славянский благотворительный комитет в Москве

СДР БС – Славяноведение в дореволюционной России. Биобиблиографический словарь. М., 1979.

СДР ИЮЗС – Славяноведение в дореволюционной России. Изучение южных и западных славян. М., 1988.

СЛ – Современная летопись

ССл – Советское славяноведение

СЭ – Советская этнография

ТУАК – Тверская ученая архивная комиссия

ТГОМ – Тверской государственный объединенный историко-архитектурный и литературный музей

ЦИАМ – Центральный исторический архив г. Москвы

ЧОИДР – Чтения в Обществе истории и древностей Российских при Московском университете

ЭО – Этнографическое обозрение

ЭСБЕ – Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона

Введение                                                                                                           5

Глава 1. Становление ученого-слависта                                                   14

     Студенческие годы                                                                                  15

     Первая научная командировка в славянские земли                           21

Глава 2. Н.А. Попов – профессор Московского университета             29

Глава 3. Историографические исследования Н.А. Попова                   49

     История русской исторической науки                                                 49

     История славяноведения в России и в европейских странах            57

Глава 4. Архивная и археографическая деятельность Н.А. Попова        80

Глава 5. Труды Н.А. Попова по специальным гуманитарным

дисциплинам и истории культуры славян                                                96

     Исследования по археологии, этнографии и топонимии

зарубежных славян                                                                                       96

     Работы по социально-религиозной истории                                     115

     Изучение языков и литератур славянских народов                         134

Глава 6. История славянских народов в новое время

в творчестве Н.А. Попова                                                                         154

Заключение                                                                                                  188

Список сокращений                                                                                   191