Предисловие

[3]

В ночной тиши, поглощающей и устраняющей всемелочное и суетное в повседневной жизни человека, Умрищев — один из персонажей повести А. П. Платонова «Ювенильное море» — «охотно отдавал мысль любой далекой перспективе, лишь бы она находилась на сто лет впереди или на столько же назад» [Повести. 1988, с. 292], а в лесной глуши, где человек наедине с природой, лесной надзиратель из романа «Чевенгур» (1988, с. 139) «сидел над старинными книгами. Он искал советскому времени подобия в прошлом, чтобы узнать дальнейшую мучительную судьбу революции и найти исход для спасения своей семьи». В обоих случаях перед нами человек, освободившийся или освобожденный от всего привходящего и наносного, человек «вообще», «как таковой», сущностным видовым признаком которого, как считает А. П. Платонов, является память. Отнюдь не рассматривая память, определяемую как процессы организации и сохранения прошлого опыта, что делает возможным его повторное использование в деятельности или возвращение в сферу сознания, в качестве единственного или основного видового признака человека, следует согласиться с теми исследователями [Deonna. 1922, с. 10; Левада. 1969, с. 193; Барг. 1987, с. 5 и сл.; Антипов. 1987, с. 89, и др.], которые признают способность человека, а главное – его потребность вспоминать прошлое сущностным и необходимым свойством человека и человечества.

Однако заинтересованность в прошлом, исторический интерес — величина не постоянная, а переменная, так как интенсивность его может быть большей или меньшей. Особой активностью исторический интерес отличается во времена переломные, драматические в жизни общества, народов и стран, а наше время — конец XX в. — именно такая эпоха, эпоха

[4]

гамлетовского «Быть или не быть?» Мы повсеместно наблюдаем повышенный, острый интерес к прошлому, к истории, который выражается, однако, неодинаково и неоднозначно. Амплитуда колебаний огромная — от полного отрицания прошлого до преобладающего охранительства, от попыток забвения прошлого до погружения в него. Если первое отношение к прошлому вызывает к жизни феномен манкурта, не знавшего, «кто он, откуда родом-племенем, не ведал своего имени, не помнил детства, отца и матери — одним словом, манкурт не осознавал себя человеческим существом» [Айтматов. 1980, с. 414], то второе порождает его антипода-двойника, антиманкурта. Такой антиманкурт знает свое происхождение, помнит свое детство, отца и мать, но, не зная и не желая знать своего настоящего, также лишает себя человеческой сущности. Как это ни банально, но ныне приходится вновь и вновь напоминать, что человек – существо историческое, которое познает себя только в ходе истории и посредством истории [Барг. 1982, с. 50].

Другое соображение, также послужившее для автора побудительным мотивом, связано со специфической особенностью исторической науки, состоящей в том, что историк, как правило, не встречается непосредственно с предметом своего изучения — человеком и человеческим обществом прошлого, а знакомится с ними лишь по оставленным ими следам, т.е. по историческим источникам. Большинство источников, особенно письменные, фиксируют событие или явление уже post factum, после того, как оно произошло, что обусловливает неизбежное и необходимое отношение к нему, его осмысление и оценку тем, кто осуществляет фиксацию данного события или явления. Поэтому выявление специфики восприятия и осмысления человеком прошлого своей истории представляет собой важную предпосылку истинности и действенности современной исторической науки, переживающей вместе со всем нашим обществом трудную пору переоценки ценностей.

Часто звучащие в настоящее время обвинения исторической науки в конъюнктурности, а иногда — в сознательной фальсификации, в преднамеренном создании «зон молчания» и «белых пятен», в непозволительной модернизации прошлого и предвзятости, в догматизме и застойности, в отставании от запросов

[5]

времени и уровня других наук во многом справедливы. Но встает тревожный вопрос: являются ли эти пороки особенностями только нынешнего состояния исторической науки или ее имманентными свойствами? Этот вопрос и поиски ответа на него заставляют с пристальным вниманием всматриваться в прошлое самой науки, в историю истории, обращаясь при этом не только к Н. М. Карамзину, С. М. Соловьеву, В. О. Ключевскому, но также к исторической науке и историкам более отдаленного прошлого, в том числе древнего Ближнего Востока.

История — всегда диалог между настоящим и прошлым, между эпохами и поколениями, и «каждая эпоха выбирает себе в прошлом, иногда осознанно, иногда стихийно, традиции, близкие ей по духу, служащие коррелятом ее опыта» [Завадская. 1970, с. 5]. Многие факты — увлеченность восточными религиозно-философскими и этико-эстетическими учениями, популярность восточного словесного и изобразительного искусства и т. д. — говорят о том, что в отличие от человека XVIII-XIX вв., для которого коррелятом его опыта была классическая античность [Михайлов. 1988, с. 308-324], человек конца XX в. в поисках собеседника все чаще обращается к Востоку, особенно к древнему Востоку.

Перечисленные соображения подводят к мысли о целесообразности постановки трех основных вопросов: существовала ли на Ближнем Востоке середины I тысячелетия до н. э. историческая мысль, а если она существовала, то что занимало ее носителей в их собственном прошлом и как они осмысляли это свое прошлое?

Труд современного историка, кстати, как и труд его далекого предшественника, носит в принципе индивидуальный характер, что не означает келейности, отгороженности от внешнего мира. Наоборот, индивидуальный труд историка предполагал, видимо, в древности и бесспорно предполагает в настоящее время необходимый обмен мнениями, обсуждения и т. д. Этим я воспользовался по мере возможности и искренне благодарен своим коллегам, особенно И. М. Дьяконову и И. С. Свенцицкой, за критические замечания и конструктивные советы, а моей жене – Л. А. Вейнберг — за понимание и поддержку.