III. Мемуары

[133]

Мемуары — специфический жанр литературы, особенностью которого является документальность; при этом документальность их основывается на свидетельских показаниях мемуаристов, очевиднее описываемых событий. Воспоминания способны восстановить множество фактов, которые не отразились в других видах источников. Мемуарные частности могут иметь решающее значение для реконструкции того или иного события.

Воспоминания — это не только бесстрастная фиксация событий прошлого, это и исповедь, и оправдание, и обвинение, и раздумья личности. Поэтому мемуары, как никакой другой документ, субъективны. Это не недостаток, а свойство мемуаров, ибо они несут на себе отпечаток личности автора. Все достоинства и недостатки мемуариста невольно переходят и на воспоминания. В противном случае мемуары безлики. Иногда в исторической литературе, в учебниках субъективность мемуаров если не оценивается открыто как недостаток, то, во всяком случае, подразумевается. Однако иными, повторяю, мемуары быть и не могут. Их субъективность есть объективно присущее им свойство.

Однако мемуары нельзя считать продуктом исключительно личностного происхождения. Они неизбежно несут на себе печать своего времени. Искренность мемуариста, полнота и достоверность его впечатлений зависят от той эпохи, в которой писались, во-первых, и публиковались, во-вторых, мемуары. Немаловажное значение имеет и объект воспоминаний: событие или личность, о которых пишет мемуарист. Иногда это имеет решающее значение. Мемуаристу нередко в первую очередь хочется показать свою роль в этом событии, отношение той или иной выдающейся личности к мемуаристу.

[134]

Подобную ситуацию хорошо иллюстрирует анекдот 60-70-х годов о воспоминаниях современников В.И. Ленина, появлявшихся в те годы в изобилии, после которых возникал вопрос: так сколько же человек помогало Ленину нести бревно на первом кремлевском субботнике? Если и не играть главную роль в тех или иных событиях, то, по крайней мере, быть причастным к ним — таков подтекст подобных мемуаров.

Если бы знали иные покойники, сколько безутешных они оставят после себя, то ни за что бы не покидали грешную землю. Едва умер Владимир Высоцкий, как объявилось столько его друзей, что тот даже и не подозревал. И все вспоминали такое, что диву даешься. Вот что поведала одному журналисту Марина Влади: “…Вскоре после трагедии в печати вдруг стали появляться воспоминания о Высоцком. Причем рассказывали о нем люди, которые были с ним едва знакомы, либо друзья, как говорится, в кавычках, которые тоже никогда не были ему товарищами, разве что собутыльниками. Они вспоминали о нем такие подробности, которых никогда не было и не могло быть в его жизни. Они рассказывали, как любили его, как он любил их, как они помогали ему, каким он был милым, прелестным, спокойным, героическим человеком. И абсолютно непьющим. Как все у него в жизни прекрасно. Но я прожила с Володей двенадцать лет, поэтому знаю, что его образ, создаваемый мнимыми друзьями и родными, совершенно не похож на истинный. Настоящего лица Высоцкого они и не могли просто знать[1].

Таким образом, к мемуарам, как и к любым другим источникам, необходим критический подход. В источниковедении отработана “технология” критического анализа мемуаров (что, естественно, не исключает необходимости ее совершенствования).

Прежде всего необходимо изучить личность автора, время и место действия описываемых событий. Очень

[135]

важно установить положение, занимаемое автором в происходивших событиях, а стало быть, его осведомленность о них.

Важным вопросом критического анализа мемуаров является установление источников осведомленности автора. Помимо собственной памяти, мемуарист привлекает дополнительные материалы, по крайней мере, в трех случаях: для того, чтобы восстановить в памяти ход событий; для цельности изложения той их части, в которой автор непосредственного участия не принимал; наконец, для большей убедительности своих доводов.

Источники воспоминаний могут быть письменными и устными. Письменные — это самые разнообразные документы: оперативные документы военных штабов, отрывки из писем и дневников, сообщения газет, фрагменты ведомственной документации и пр. В военных мемуарах используется много штабных документов, карт и схем.

Для некоторых политических деятелей наличие документов является вообще необходимым условием написания мемуаров. Так, В.М. Молотов на вопрос, почему он не написал воспоминания, отвечал, что он трижды безрезультатно обращался в ЦК КПСС с просьбой допустить его к кремлевским документам. “А без документов, — заключал Молотов, — мемуары — это не мемуары[2]. Возможно, это благовидный предлог, возможно, очень свое понимание сути мемуаров.

Но тот факт, что для политических деятелей, а также для военачальников документы играют важнейшую роль при написании мемуаров, несомненен.

Иногда в мемуарах документы приводятся полностью в виде приложений, что весьма ценно. Например, в воспоминаниях генерала П.Н. Врангеля в приложении воспроизводится приказ главнокомандующего вооруженными силами на Юге России “О земле” от 25 мая 1920 г. и весь комплекс документов в развитие этого приказа. Поскольку розыск этих материа-

[136]

лов весьма затруднителен, то подобная публикация является уникальной при изучении аграрной политики Врангеля[3].

То же самое можно сказать о мемуарах дочери П.А. Столыпина, где в качестве приложения приводятся документы о столыпинской реформе о земле и землепользовании[4]. Они обширны и занимают около трети всего объема книги. Правда, если в воспоминаниях Врангеля приложение готовилось самим автором, то в воспоминаниях Бок приложение — результат работы самого издательства “Современник”, которое сочло полезным включение этих материалов для читателя.

Привлекаются к написанию мемуаров и устные источники. Иной раз рассказы других лиц являются единственными каналами знаний о том или ином факте. О таких случаях я упоминал в вводной лекции.

Однако основным источником мемуаров остается память. И здесь многое зависит и от надежности памяти мемуариста, и от его способности точно передать читателю сведения о событиях. Хотя умолчание о чем-либо не всегда есть признак плохой памяти. Читая мемуары, надо помнить любимое выражение знаменитого сыщика Эркюля Пуаро. “Каждому есть что скрывать”, — любил повторять он.

Разумеется, недоговаривать, замалчивать заставляла и цензура (и соответственно самоцензура).

Большое значение имеет время, прошедшее от события до повествования о нем мемуариста. Чем длиннее временное расстояние, тем больше вероятность искажения, утраты деталей, забывчивости имен и фамилий и пр. Вместе с тем временная дистанция дает возможность более спокойно оценить прошлое, объективно взглянуть на собственную персону, более взвешенно расставить акценты, выделить главное из частного и т. д.

Правда, все меньше сохраняется в памяти деталей. А, собственно, что такое деталь в воспоминаниях? Известный американский писатель Джон Ирвинг писал: “Поймите, что (для любого писателя с хорошим воображением) все воспоминания фальшивы. Писательская память — чрезвычайно ненадежный источник деталей, в подборе деталей наша память всегда уступает воображению. Точная деталь — лишь в редком случае именно то, что могло бы произойти, или то, чему следовало бы произойти”[5].

Очень важное наблюдение (за исключением категоричного суждения о фальши всех воспоминаний), которое полезно иметь в виду при анализе мемуаров.

Один из эффективных методов проверки полноты и достоверности мемуаров — это их сопоставление с другими источниками, которые так или иначе пересекаются с событийной канвой анализируемых мемуаров.

Каково место мемуаров в ряду других источников? Нередко им отводят второстепенную роль, а то и вовсе низводят до иллюстративного материала. Значение мемуаров зависит от темы, к разработке которой они привлечены. Скажем, для написания биографии писателя, для воссоздания политической истории страны, для реконструкции какого-либо исторического факта мемуары — важный источник. Что же касается широких социально-экономических полотен прошлого, массовых общественных движений, истории народного хозяйства, здесь мемуары играют второстепенную (или даже третьестепенную) роль, уступая место статистике, отчетам и пр.

Еще об одном обстоятельстве надо помнить. Ведь мемуары возникли как жанр художественной литературы, т. е. это материал не столько для исследований, сколько для чтения, часто занятного. Историки же, забывая это, подходят к мемуарам исключительно как к историческому источнику. Такой однобокий подход порождает претензии к мемуаристу относительно его стремления придать воспоминаниям черты заниматель-

[138]

ности. Не находит сочувствия наличие эмоциональных впечатлений, равным образом и попытка анализа тех или иных событий. Историк требует только фактов. Это его право (и его ограниченность!), но есть и право автора на свой взгляд на прошлое.

По истории советского общества отложилось значительное количество самых разнообразных мемуаров. Для ориентировки среди них попробуем сгруппировать их по конкретным признакам.

Напомню, что любая классификация условна. Однако для удобства работы с мемуарами их можно сгруппировать в зависимости от стоящей перед нами задачи.

Если мы зададимся вопросом, о чем написаны мемуары, события каких лет они освещают, то их можно сгруппировать по тематически-хронологическому принципу:

1. Воспоминания об Октябрьской революции и гражданской войне.

2. Воспоминания о 20-30-х годах.

3. Воспоминания о Великой Отечественной войне и т. д.

Среди воспоминаний есть мемуары, посвященные отдельным личностям, поэтому, если мы поставим вопрос, о ком мемуары, то появится новая группировка, по персоналиям:

1. Воспоминания о В.И. Ленине.

2. Воспоминания об А.А. Ахматовой и т. д. (здесь число единиц в группе бесконечно).

Если нас интересует вопрос о том, кем написаны мемуары, то их все можно классифицировать по происхождению:

[139]

1. Мемуары участников революции и гражданской войны.

2. Воспоминания крестьян.

3. Мемуары деятелей литературы и искусства.

4. Военные мемуары.

5. Воспоминания эмигрантов.

6. Записки иностранцев и т. д.

Наконец, можно сгруппировать воспоминания по способу и форме воспроизводства:

1. Собственно воспоминания.

2. Литературная запись.

3. Запись воспоминаний

– магнитофонная;

– письменная.

4. Анкетный способ записи (опыт Истпарта, Я.А. Яковлева, современная устная история).

5. “Новая проза”, или художественные мемуары (Варлам Шаламов).

6. Интервью.

К мемуарам примыкают дневники. Их в учебном плане рассматривают в той же группе источников, что и воспоминания.

Я уже говорил, что на характер мемуаров, степень их достоверности, полноту, сокрытие информации, недосказанность в сильнейшей степени влияет эпоха, в которую создавались мемуары. На истории советского общества влияние политического режима сказалось очень сильно, возможно, как ни в какой другой стране. Поэтому наиболее приемлемой классификацией, затрагивающей сущностную сторону мемуаров, является группировка воспоминаний в зависимости от времени их написания[6]. Она выглядит следующим образом:

1. Мемуары, написанные в 20-е годы;

2. Мемуары 30-х — начала 50-х годов;

3. Мемуары периода “оттепели” 60-х годов;

4. Мемуары 60-80-х годов.

[169]

Можно выделить появившиеся за последние два десятилетия по меньшей мере три разновидности литературы мемуарного характера.

К первой разновидности я бы отнес прозаические рассказы Варлама Шаламова. Я говорю “рассказы”, но их трудно соотнести с каким-либо жанром. Эти вещи собраны в книгу Шаламова “Колымские рассказы”.

О своих произведениях В. Шаламов писал: «Автор “КР” считает лагерь отрицательным опытом для человека — с первого до последнего часа. …”КР” — это судьба мучеников, не бывших, не умевших и не ставших героями.

Потребность в такого рода документах чрезвычайно велика. Ведь в каждой семье, и в деревне и в городе, среди интеллигенции, рабочих и крестьян, были люди, или родственники, или знакомые, которые погибли в заключении. Это и есть тот русский читатель — да и не только русский, — который ждет от нас ответа.

Современная новая проза может быть создана только людьми, знающими свой материал в совершенстве, — для которых овладение материалом, его художественное преображение не является чисто литературной задачей — а долгом, нравственным императивом».

Надо добавить, что “художественное преображение” — это не Авторский домысел, вымысел, образное, собирательное воспроизведение. Нет, это нечто иное. Шаламов поясняет: «Новая проза отрицает принцип туризма. Писатель — не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни… Выстраданное собственной кровью выходит на бумагу как документ души, преображенное и освещенное огнем таланта.

Писатель становится судьей времени, а не “подручным” чьим-то, и именно глубочайшее знание, победа

[170]

в самых глубинах живой жизни дает право и силу писать. Даже метод подсказывает…

Как и мемуаристы, писатели новой прозы не должны ставить себя выше всех, умнее всех, претендовать на роль судьи.

Напротив, писатель, автор, рассказчик должен быть ниже всех, меньше всех. Только здесь успех и доверие. Это и нравственное и художественное требование современной прозы.

Писатель должен помнить, что на свете — тысяча правд».

Я не буду комментировать весьма свежее, но и спорное, и даже противоречивое авторское кредо Шаламова, ибо мы надолго отвлеклись бы от темы лекции. Хотя надо заметить: что означает “писатель становится судьей времени” и в то же время он не должен “претендовать на роль судьи”? Вероятно, многим покажется парадоксальным, но лично мне более понятным, утверждение, имеющее для истории, я бы сказал, значение методологического порядка. Это утверждение о том, что “на свете — тысяча правд”. Мне оно кажется справедливым: ведь каждый раз, при очередной политической конъюнктуре политики и историки извлекают из истории лишь нужное им и отбрасывают за ненадобностью неподходящее.

Значение произведений Шаламова выходит за рамки просто рассказа о прошлом. Как объясняет сам автор, “Колымские рассказы” — это попытка поставить и решить какие-то важные нравственные вопросы о времени, вопросы, которые просто не могут быть разрешены на другом материале.

Встреча человека и мира, борьба человека с государственной машиной. Это, наконец, раскрытие смысла человеческой надежды: ее иллюзорность и ее тяжесть. Поиски возможностей опереться на другие силы, нежели надежда.

Действительно, именно в постановке подобных вопросов и есть отличие новой прозы от бесстрастных, как правило (так сказать, уставных), мемуаров, в этом ее “художественное преображение”.

Поэтому в своей “новой прозе” автор разрушает рубежи между формой и содержанием, создает “преображенный документ”[7].

Возможно, что к подобной прозе можно отнести и недетские рассказы о лагерной жизни детского писателя Льва Разгона[8]. О своих рассказах Разгон пишет: “Здесь нет придуманных сюжетов, эпизодов, фамилий. Историческая память складывается из памяти каждого отдельного человека. В этом смысле рассказы мои — малая толика исторической памяти народа”[9].

Может быть, с точки зрения литературоведческой данная мной квалификация и классификация лагерной литературы не совсем корректна, но для историка она, думается, приемлема.

Ко второй разновидности новой формы воспоминаний я бы отнес мемуары в форме интервью или, условно говоря, исторические интервью. Если быть более точным, форма эта не так уж и нова: подобные интервью записывались и лет 15-20 тому назад и лишь недавно были обнародованы. Например, записи бесед с В.М. Молотовым, Н.Г. Кузнецовым[10]. Эти интервью прежде всего характерны тем, что в них идет разговор об исторических событиях.

Надо полагать, что подобные материалы будут появляться и впредь. Так, у историка Г.А. Куманева, предоставившего материал о Кузнецове, имеется более 80 подобных интервью с военачальниками и государственными деятелями.

Если интервью с Молотовым имеет существенную особенность, запись беседы по памяти, то интервью

Кузнецовым и другие похожие интервью — магни-

[172]

тофонная запись, в точности передающая слова собеседника.

Сейчас интервью стали разнообразнее. От коротких, скоростных диалогов, которые можно было бы назвать блиц-интервью, до интервью, в которых вопросы задаются заранее и отвечающий имеет время как следует подумать над ответами. А полученные ответы не всегда устраивают редакции. В результате редакция и интервьюируемый торгуются, борются, а интервью как таковое превращается в форму организации газетного материала, где вопросы корреспондента, в сущности, играют роль подзаголовков к заранее подготовленной статье. В этом плане особенно характерны исторические рубрики “правдинских пятниц”, практиковавшихся в конце 80-х годов. (Здесь материал, собственно, смыкается с материалом лекции о периодической печати, где интервью также уделено внимание.)

Интерес к истории, проявившийся в последние годы, ликвидация запретных тем, раскованность людей — все это способствовало появлению небольших по объему воспоминаний-миниатюр, посвященных одному, но важному эпизоду из жизни страны или из биографии известного полководца или государственного деятеля. И это обстоятельство я отметил бы как еще одну, третью особенность современных мемуаров.

По форме это небольшие журнальные или газетные публикации. В качестве примера я назвал бы чрезвычайно любопытный документ — воспоминание полковника в отставке А. Скороходова о событиях лета-осени 1953 г., связанных с арестом Берии[11]. О новых эпизодах из жизни маршала Г.К. Жукова повествовал в коротких воспоминаниях-реплике Дм. Коробов[12]. Таких публикаций в последние годы было много, и количество примеров можно без труда умножить.

[173]

К мемуарам близко примыкают дневники. Они отличаются от мемуаров тем, что записи в них фиксируются сразу же после того или иного события. Дневники можно подразделить на две категории. Первая — это дневниковые записи, просто констатирующие очередность событий, отношение автора к ним. Такие записи порой могут быть торопливыми, автор не заботится в них о форме изложения. Можно сказать, их “девизом” служит принцип: лишь бы не забыть, лишь бы успеть зафиксировать впечатления о прожитом дне.

Вторая категория записей — это своеобразная форма художественного творчества. Для таких записей характерна тщательная проработка текста. Речь, разумеется, идет не о художественных изысках, а об особо высокой форме поэтического осмысления реальности творческой личностью и правдивом, метком, выразительном воспроизведении своего восприятия мира.

Образцом таких записей являются дневники М.М. Пришвина. О своих записях в 1940 г. он писал: “Я долго учился записывать за собой прямо на ходу и потом записанное переносить в дневники. Все написанное можно потом складывать, но только в последние годы эти записи приобрели форму настолько отчетливую, что я рискую с ней выступить”.

Дневники Пришвина охватывают полстолетия — с 1905 по 1954 г. В разные годы дневники публиковались женой писателя В.Д. Пришвиной в различных изданиях начиная с 1956 г. Публиковались они и после кончины вдовы писателя. И при этом производился пусть добросовестный, но все же отбор материала, ибо объем дневников настолько велик, что составил бы не одну книгу. (Все тексты хранятся в РГАЛИ.) Это обстоятельство порождало возможность настолько произвольного выбора текстов, что искажались писательская сущность и гражданская позиция Пришвина.

[174]

В 1990 г. в издательстве ЦК КПСС “Правда” вышли в свет дневники М.М. Пришвина[13]. Годом же ранее записи за 1930 г. были опубликованы в журнале “Октябрь”[14]. Их сравнение показывает, что правдинская публикация вышла с серьезными купюрами.

Вот, например, что записал Пришвин в 1930 г. и что показалось правдинским редакторам “не существенным”: «Вчера нащупалось: с самых разных противоположных сторон жизни поступают свидетельства о том, что в сердце предприятия советского находится авантюрист и главное зло от него в том, что “цель оправдывает средства”, а человека забывают». Или еще: «…узкий путь “генеральной линии” — единственный, по которому революция может двигаться вперед: это путь личной диктатуры и войны. Можно думать, что личная диктатура должна завершить революцию неизбежно, потому что как из множества партий у нас после падения царизма в конце концов взяла верх одна и уничтожила все другие — так точно и внутри партии происходит отбор личностей, исключающий одного, другого до тех пор, пока не останется личность одна». Есть и другие интересные места, которые безжалостно выкинуты “Правдой”[15].

Уже нет никакой цензуры, но, видимо, бессмертна идея партийности литературы, согласно которой всегда должна быть инстанция, говоря словами самого Пришвина, “умнее писателя, направляющая его полет в желательную сторону”.

Дневники Пришвина не вписывались в созданный образ “певца природы”, далекого от политики. Смелые мысли Пришвина пугали партийных церберов даже 60 лет спустя!

Дневники Пришвина и даже их сегодняшняя судьба свидетельствуют о том, в какое страшное время мы жили и продолжаем жить.

[175]

Важно особо отметить мужество писателя. Дело в том, что многие известные люди, работая над своими дневниками или мемуарами, втайне или открыто надеются, что их “личный поверенный тайн” будет рано или поздно, хотя бы и после смерти автора, все же опубликован. А это обстоятельство накладывает вполне определенный отпечаток. Авторы хотят выйти в свет не в “халате”, а “при полном мундире” с надлежащей косметикой, чтобы как можно пристойнее выглядеть перед будущим читателем. Пришвин же и вовсе не скрывал своей заинтересованности в публикации дневников. И тем не менее не предпринимал усилий для ретуширования явно “непроходимых” страниц, ибо правда и только правда руководила им. И он надеялся, что настанут времена, когда написанное им станет достоянием общества.

Записи, подобные пришвинским, в те годы делать было небезопасно. Бумаге не доверяли. Боялись.

На сей счет весьма примечательны слова Лидии Чуковской из ее предисловия к своим “Запискам об Анне Ахматовой”. Она писала: «Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что в них воспроизводятся полностью одни только сны. Реальность моему описанию не поддавалась; больше того — в дневнике я и не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да и мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? Содержание наших тогдашних разговоров, шепотов, догадок, умолчаний в этих записях аккуратно отсутствует… Реальная жизнь, моя ежедневность, в записях опущена, или почти опущена; так, мерцает кое-где, еле-еле. Главное содержание моих разговоров со старыми друзьями и с Анной Андреевной опущено тоже… Записывать наши разговоры? Не значит ли это рисковать ее жизнью? Не писать о ней ничего? Это тоже было бы преступно. В смятении я писала то откровеннее, то скрытнее, хранила свои записи то дома, то у друзей, где мне казалось надежнее. Но неизменно, воспроизводя со всей возможной точностью наши беседы, опускала или затемняла главное их содержание: мои хлопоты о Мите,

[176]

ее — о Леве; новости с этих двух фронтов; известия “о тех, кто в ночь погиб”.

Литературные разговоры в моем дневнике незаконно вылезали на первый план: в действительности имена Ежова, Сталина, Вышинского, такие слова, как умер, расстрелян, выслан, очередь, обыск и пр., встречались в наших беседах не менее часто, чем рассуждения о книгах и картинах. Но имена великих деятелей застенка я старательно опускала, а рассказы Анны Андреевны о Розанове, или Модильяни, или даже всего лишь о Ларисе Рейснер, или Зинаиде Гиппиус — записывала»[16].

Мало сохранилось записей военных лет. В армии во время войны вообще запрещалось делать какие-либо записи.

Но главное — над всеми довлел страх. Правда, имеется уникальный случай, когда автор не опасался своих записей, а, напротив, уповал на них. Так, драматург А.Н. Афиногенов в ожидании ареста вел лихорадочные дневниковые записи, надеясь ими убедить следователей и судей в своей невиновности[17]. Однако случай этот — не исключение из правила, а его подтверждение: ведь на поверку выходит, что двигал-то человеком все тот же панический страх.

Страх на грани помешательства.

И все же смельчаки находились. Они не думали о последствиях своих поступков. Вспомним записи М.М. Пришвина. А вот дневниковые записи писателя и дипломата Александра Аросева (отца известной актрисы Театра сатиры), которые он вел в 1932-1936 гг. Там есть удивительные места. Читаем запись от 16 августа 1936 г.: “На моих глазах история сделала большие зигзаги. Люди по своим настроениям и мыслям (многие) оказались в тылу у своих собственных мыслей и настроений. Революционеры стали реакционерами. Меня иногда бросает в жар от желания дать

[177]

картину такого падения, и в мыслях получается захватывающая картина… Но на бумагу, на бумагу — трудно изложить”[18].

И такие свидетельства прошлого, наверное, не единичны. Их надо искать.

Дневники имеются в архивах. Так, только беглый просмотр описания личных фондов даже такого архива как РГАЭ, позволил обнаружить дневниковые записи русских ученых, инженеров и др.[19]

Есть дневники и в музейных фондах, семейных архивах. Недавно в личном архиве крестьянина В.В. Кузнецова из села Гореловка Богдановского района Грузинской ССР (село духоборов) был обнаружен дневник крестьянина П.Н. Чивильдеева. Лаконичные записи воссоздают жуткую картину времен коллективизации. Читаем отрывок за 1931 г.: “В этом году было у нас взято несколько семей, раскулачены. В конце мая ночью приехали солдаты, атаковали село ночью совместно с нашими партийными и выгоняли из домов стариков и больных, не было пощады никому…” Запись за 1933 г.: “…В Росии много помирало с голода, так что негде было взять хлеба. Ели собак, лошадей, кошек, лягушек — одним словом, всякую тварь, а наши духоборы, которые были в ссылке в Туркестане… половина почти померла с голоду, ели разную чепуху…”[20].

Может быть, где-нибудь лежат подобные скорбные записи. Надо искать.

Недавно в Тотемском краеведческом музее (Вологодская обл.) найдены уникальные тетради — дневники крестьянина Тотемского уезда А.А. Замараева за 1906 – 1922 гг. Насколько мне известно, это всего лишь второй случай обнаружения подобных документов. Подневные записи о семейной и деревенской жизни, кресть-

[178]

янском труде — уникальный источник, как никакой иной, дающий представление о характере крестьянской работы, последовательности производственных операций, раскрывающий, так сказать, технологию труда.

Здесь же мы находим регулярные сообщения о ценах на продукты и городские товары, описания событий, происходивших в стране и мире, а точнее, интерпретацию Замараевым этих событий.

Вот, например, запись от 8 марта 1917 г., сделанная по поводу свержения самодержавия: “Романов и его семья низложены, находятся все под арестом и получают все продукты наравне с другими по карточкам. Действительно, оне нисколько не заботились о благе своего народа, и терпение народа лопнуло. Оне довели свое государство до голоду и темноты. Что делалось у них во дворце. Это ужас и срам! Управлял государством не Николай II, а пьяница Распутин…”

Вот, выражаясь высоким штилем, глас простого человека. Его полезно бы знать многим, особенно сейчас, когда вновь ожила ностальгия по монархии.

Надобно заметить, что Замараев отнюдь не революционер и радикал. Он равным образом не принимает и власть большевиков (ныне дневник опубликован. См.: Дневник тотемского крестьянина А.А. Замараева. 1906-1922 годы. М, 1995).

Имеется еще одна группа дневниковых записей, о которых знали немногие. Их авторы — в основном те, кто своевременно умер или уехал из России. Ныне эти материалы публикуются и у нас. Это дневники русских писателей К.И. Чуковского, В.Г. Короленко, И.А. Бунина и др.[21]

Эти записи неожиданно открывают нам мрачные страницы тех дней. Неожиданно потому, что мы привыкли к одномерному, единообразному освещению событий революции. Они преподносились советской мемуаристикой и историческими работами в виде опи-

[179]

сания героизма, доблестных побед, пафоса и т. д. Негативные же явления квалифицировались как вымыслы враждебных элементов. Но достаточно почитать дневники, например, Гиппиус или Бунина, чтобы содрогнуться от ужаса и бессмыслицы происходившего.

И самое последнее о дневниках. Случай совершенно уникальный. Как известно, почти невозможно было вести записи в тюрьмах, лагерях… Амалия Семеновна Суси, урожденная Тигорен — учительница математики из небольшого поселка Тексово под Петербургом, финка по национальности, Испытала все. В 1954 г. вернулась в Ленинград, опять учительствовала, в 1972 г. 74-х лет от роду умерла. Незадолго перед смертью передала родственникам дневник — 28 мелкоисписанных полотен: разрезанные простыни, наволочки, спинки от платьев. В “переводе” на бумагу ситцевых страничек оказалось примерно 500 машинописных страниц. Как полагают, “писалось, очевидно не в лагере, но, безусловно, в глубокой тайне”. (См. Огонек. 1989. № 15. С. 17).

К разновидности дневниковых записей следует отнести записи о каких-либо важных событиях, сделанных сразу же по их следам. Великолепны для характеристики наших “вождей” записи СМ. Эйзенштейна и Н.К. Черкасова об их беседе со Сталиным, Молотовым и Ждановым по поводу 2-й серии кинофильма “Иван Грозный”, состоявшейся 25 февраля 1947 г.[22] Чего стоит одна запись, характеризующая Сталина и его политику, в данном случае как бы “опрокинутую в прошлое”. Читаем: “Сталин: Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким, можно. Но нужно показать, почему нужно быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он недорезал пять крупных феодальных семейств. Если бы он эти пять семейств уничтожил бы, то вообще не было бы мутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом не мешал. Нужно было быть еще решительнее”.

[180]

Обратим внимание на то, с каким интересом относился Сталин к эпохе Ивана Грозного. Не сходной ли со своим временем ситуации он в ней искал?

Но каковы цинизм и жестокость Сталина! “Лучше перерезать, чем недорезать!” — так можно было бы сформулировать его девиз. Каким же агнцем выглядит грозный царь Иван Васильевич по сравнению с Иосифом I!

Примечательны записи литератора Д.А. Левоневского, сделанные сразу же после заседания в ЦК ВКП (б) 15 августа 1946 г., по поводу постановления ЦК о журналах “Звезда” и “Ленинград”, принятого накануне[23]. Они из немногих документов, позволяющих воссоздать обстановку, в которой принималось то печально знаменитое постановление.

Прекрасные записи надиктовал кинорежиссер Михаил Ромм о своих встречах с Н.С. Хрущевым. Великолепны по меткости отдельные зарисовки[24]. Появление записей он объяснял так: “Иные пишут воспоминания от злости, другие же, наоборот, из чистой добросовестности. Я лично решил писать в результате инфаркта. Поверьте, это могучий стимул! Были ведь и у меня интересные и ни на что не похожие встречи… Потом появился портативный магнитофон, и я стал наговаривать свои рассказы… решил сделать нечто вроде устной книги рассказов”[25].

Здесь мы незаметно подошли к еще одному, условно говоря, жанру дневникового типа — это журналистские, и не только журналистские, записи в блокнотах, а точнее, записные книжки.

В принципе, они имеются у людей любой профессии. В них чего только нет: телефоны, адреса, заметки для памяти, афоризмы, умненькие мысли, наброски будущих статей, докладов, книг. Нас в первую очередь интересуют записи, сделанные на каких-либо

[181]

совещаниях, собраниях, особенно таких, содержание которых не стало достоянием широкой общественности Записных книжек более всего в семейных архивах и эти конспективные записи, часто с большими сокращениями слов, выражений, с условными обозначениями, ведомыми лишь самому хозяину книжки, по большей части остаются нерасшифрованными.

Иногда такие записи, собранные воедино, представляют собой оригинальный жанр художественной литературы, но литературы без авторского вымысла. Такова, например, книга Ю.К. Олеши “Ни дня без строчки”[26]. Имеются, так сказать, целенаправленные записи, посвященные какому-либо одному объекту наблюдения. Таковы, например, дневниковые записи Л. Чуковской об А. Ахматовой[27].

В заключение несколько слов о достоверности дневников. Трудно сказать, каков процент позднейшей правки в записях. В принципе это возможно: что-то со временем уточняется, что-то проясняется, что-то, оказывается, было записано неверно. Такие позднейшие исправления делаются прямо по тексту. Но встречается и нечто иное. Есть особая категория правки — чисто конъюнктурного порядка. Она и производится иначе. Так, известнейший советский писатель, ныне покойный, еще при жизни сдал на хранение в один из центральных государственных архивов свои дневники. Спустя какое-то время он, используя право фондообразователя, брал дневники из архива якобы для работы над очередным литературным произведением, перерабатывал их в духе времени и возвращал, в сущности, новые материалы. Естественно, изначальные записи уничтожались, а посему и характер исправлений определить невозможно. В результате этих манипуляций автор, конечно же, стал выглядеть более пристойно. А как поступают другие великие и не очень, которые не спешили и не спешат расстаться со своими

[182]

документами, но смеют надеяться, что их бумаги достойны государственного хранения и последующего изучения потомками? Этого никто не знает.

Ведь, в сущности, дневник можно не писать, а создавать как мифическое литературно-публицистическое произведение, “засвидетельствовавшее”, как “показало” время, глубочайшую мудрость и прозорливость выдающегося, но очень скромного человека.

[188]

Советское общество в воспоминаниях и дневниках: Аннотированный библиографический указатель. М., 1987—1990. Т. 1—2.

Богомолов Н.А. Дневники в русской культуре начала XX века // Тыняновский сборник: Четвертые тыняновские чтения. Рига, 1990.

Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика XVIII — первой половины XIX в. М., 1991.

Чекунова А.Е. Русское мемуарное наследие  второй половины XVII — XVIII  вв. Опыт источниковедческого анализа. М., 1995.

* * *

Дынник В. Мемуарная литература // Литературная энциклопедия. М., 1934. Т. 7.

Черноморский М.Н. Мемуары как исторический источник. М., 1959.

Кардин В. Сегодня о вчерашнем: Мемуары и современность. М., 1961.

Деревнина П.И. О термине “мемуары” и классификации мемуарных источников // Вопросы архивоведения. 1963. № 4.

Курносов А.А. О мемуарах участников партизанского движения (1941 — 1945) // Источниковедение истории советского общества. М., 1964.

Жанровые и текстовые признаки мемуаров / Т. Александрова А. Рогинский, Г. Суперфин и др. // Тартуский государственный университет. Материалы 22-й  научной студенческой конференции. Тарту, 1967.Т. 1.

Голубцов B.C. Мемуары как источник по истории советского общества. М., 1970.

Урбан А. Художественная автобиография и документ // Звезда. Л., 1971. № 2-3.

Публикация мемуарных источников: Методич. пособие. М., 1972.

Бушканец Е.Г. Мемуарные источники: Учебн. пособие к спецкурсу. Казань, 1975.

Минц С.С. Об особенностях эволюции источников мемуарного типа: К постановке проблемы // История СССР. 1979. № 6.

Минц С.С. Об одном из способов изучения сознания по материалам мемуарных источников // Комплексные методы в изучении исторических источников. М., 1987.

Дмитриев С.С. Мемуаристика как феномен культуры // История СССР. 1981. № 6.

Шайтанов И. О. Как было и как вспоминалось: Современная автобиографическая и мемуарная проза. М., 1981.

Знанецкий Ф. Мемуары как объект исследования // Социологические исследования. М., 1989. № 1.

Павлова Н.И. Образ детства —  образ времени: О современной автобиографической прозе. 1990.