Глава V. Мемуары. Дневники.

[99]

Мемуарная литература ХIХ в. весьма разнообразна и многочисленна. Своим содержанием она освещает события государственно-политической, военной, общественной, научно – литературной жизни и т. д. Есть и такие памятники этого рода, которые изображают только их автора. Но если автор — заметная историческая фигура, если автобиографические его записи отражают формирование и рост взглядов, выработку мировоззрения, то такие памятники представляют существенный исторический интерес.

Составом своих авторов мемуарная литература свидетельствует о значительных социальных переменах, совершавшихся на протяжении столетия. Наряду с основной массой мемуаристов – дворян — будь они государственные деятели, представители генералитета и офицерства, дворянские революционеры и т. д. — с середины столетия появляются мемуаристы – разночинцы, купцы, позже — крестьяне и рабочие. Неоднородна и форма мемуаров; наряду с воспоминаниями, стоящими на грани литературно – художественного произведения, имеется много сухих, изложенных деловой прозой.

 Социальное положение и профессия мемуариста весьма сильно отражаются на его произведении. Круг тем, вопросов и изображаемых людей в первую очередь определяется этим. Военный мемуарист даст картину положения армии в тот или иной период, зарисует боевые эпизоды. Работник науки очертит учено – университетский круг. Революционер и общественный деятель изобразят условия политической борьбы, связь данного общественного течения с другими группировками, с печатью. Купец расскажет о торговых поездках и сделках, о банковских делах и биржевых собраниях и т. д.

В каждом источнике мы всегда найдем явные отпечатки личности автора и различных его особенностей. Субъективизм является первой и основной характерной чертой мемуаров. В них он значительно сильнее, чем в путешествиях, и проявляется в более концентрированном виде.

[100]

Лишь в редчайших случаях мемуарист стремится к объективному  изложению событий. Правилом является обратное: автору важно не только пересказать события, но изобразить их под своим определенным углом зрения.

Иногда мемуарист прибегает к иному приему: он не только оценивает и характеризует отдельные события, но и замалчивает те, которые расходятся с его взглядом на ход дел, мешают проведению его точки зрения. Если не вскрыть эти умолчания мемуариста, историк рискует быть вовлеченным в ошибочные заключения.

Поэтому первой задачей историка, использующего мемуары, является выяснение, кто был их автором, ибо «…каков образ жизни людей, — таков образ их мыслей»[1]; какие побудительные причины толкали автора написать мемуары, какую задачу преследовал он, совершая эту работу, какова его точка зрения, какова та классовая позиция, с какой он оценивает события? Проделывая эту часть критической работы, следует всегда обращать особое внимание на наличие или отсутствие перемен в мировоззрении автора мемуаров и на соотношение точки зрения его в момент совершения событий с теми взглядами, какие оп имел в момент написания мемуаров.

В то же время мемуары могут стать причиной ошибок исследователя, если он не поставит предварительно вопроса об источниках и степени осведомленности автора. Необходимо выяснить, был ли автор современником и участником изображаемых событий. Если же он излагает их не на основе непосредственного личного знакомства с ними, то каково происхождение и особенности сообщаемой им версии? Наличие сведений, заимствованных от других, вызывает вопрос о подготовленности и осведомленности этих лиц, заставляет проверять и собственные показания мемуариста и данные его источников.

Необходимо при этом обратить внимание, является ли исследуемый документ плодом одного припоминания лично знакомых автору фактов или мемуарист создает ткань своих воспоминаний на основе какого – то документального материала — официальной переписки, частных писем, газетных сообщений и т. п.

Хотя историк изучает мемуары как источник, рассматривая их существенное содержание, в ряде случаев и форма памятника заставит заинтересоваться ею. Если мемуарист часто прибегает к диалогической форме изложения, — а создает он свои мемуары спустя значительный промежуток времени после описываемых событий, — естественным будет сомнение в автентичности, подлинности этих диалогов. Возникнет подозрение в их литературном происхождении, в том, что автор прибег к диалогу как форме драматизации своего рассказа и воспроизвел не подлинные речи действующих лиц, а создал эти речи как возможный в данных условиях разговор. В ряде случаев историку

[101]

приходится обращать внимание на архитектонику мемуаров, на их стилистическое оформление. Иногда литературная задача, приверженность мемуариста к определенному литературному направлению налагает свой отпечаток на его воспоминания.

Критическая работа над мемуарной литературой требует привлечения дополнительных источников как исходящих от данного автора — его писем, публицистических и литературных произведений, судебных показаний и т. п., — так и исходящих от других. Следует проверить фактические сведения, сообщаемые в мемуарах элиминировать (исключить) ошибки памяти, исправить сознательные извращения. Только после такой критической работы мемуары пригодны в качестве источника.

Эти общие правила исторической критики мемуаров лишь в малой степени осуществлялись издателями русских мемуаров ХIХ в. Мемуары или печатались в исторических журналах (см. о них ниже) или выходили отдельными изданиями. Очень редко дореволюционные издатели сопровождали печатаемый текст необходимым критическим комментарием. В лучшем случае мы встречаем вступительную статью, касающуюся общих вопросов, возникающих в связи со знакомством с данным произведением.

В эпоху царизма издатели часто не могли точно передать всего авторского текста и из – за цензурных соображений вынуждены были прибегать к купюрам. Некоторые произведения мемуарной литературы (мемуары Бестужевых и др.) в подлинном своем виде появились только в советский период. Все это налагает на историка обязанность в значительном ряде случаев ставить вопросы не только внутренней, но и внешней критики, вопросы критики текста и во всяком случае заставляет интересоваться историей подлинного текста, условиями и приемами издателя, чтобы выяснить, с какой степенью доверия можно относиться к тексту данного произведения.

Сказанное о мемуарах можно распространить и на другой, близкий к ним, вид источника, хотя и имеющий некоторые специфические отличия. Это — дневники. Дневники и мемуары одинаково отличаются сильной субъективной окраской, и все, что характеризует автора, — круг его связей и знакомств, вкусы и интересы, взгляды — все это находит отражение в дневнике. В реальной действительности формы дневника и мемуаров чрезвычайно часто сплетаются. Сплошь и рядом автор приступает к воспоминаниям и, изложив какой – то период, переходит к поденной записи. Очень часто первоначальные дневниковые записи ложатся в основу позднейших мемуаров. Все это усиливает родство обоих видов источника.

Но целый ряд черт придает особое своеобразие дневникам. Дневник является записью, близко примыкающей к изображаемым событиям. Того хронологического разрыва, какой (в большей или меньшей степени) обычен для воспоминаний, в дневниках нет. Запись ведется по свежим следам и отражает непо –

[102]

средственное впечатление и восприятие тех или иных фактов автором. Ошибкам памяти здесь почти не может быть места; в смысле хронологической точности показания дневников обычно стоят значительно выше мемуаров. Но если последние являются плодом раздумья, изложением какой – то концепции и в этом отношении отличаются целостностью, то для дневников характерна отрывочность, дробность картины, постепенно возникающей перед автором и также постепенно заносимой в его поденные записи. Эта отрывочность создает еще одну особенность дневников. Довольно часто дневниковые записи носят своеобразную литературную форму: авторы их прибегают к сокращениям, условным обозначениям.

Наиболее сложным является вопрос, в какой мере дневники можно считать точным и непритязательным отражением взглядов автора. Значительное количество дневников пишется с расчетом, что автор не будет их единственным читателем, — в расчете на гласность. Беспристрастие и откровенность таких дневников — не больше, чем у мемуаров. Поэтому и критические задачи возникают те же самые, что и по отношению к мемуарам. Оказывается необходимым уяснить не только точку зрения автора на события, не только распределение света и тени, но установить, какой круг вопросов автор не включает в свой дневник. Таким же актуальным остается вопрос об источниках осведомленности автора, об аутентичности передачи их показаний. По отношению к такому острому и злободневному документу, каким является непосредственно следующий за событиями дневник, это особенно существенно. Иначе случайную версию, сплетню, слух, включенный автором в дневник, можно принять за адэкватную действительности характеристику событий.

Неодинаковая по существу содержания, разнохарактерная по приемам изложения и условиям издания, мемуарная литература ХIХ в. чрезвычайно многочисленна и, с точки зрения источниковедческой, весьма мало исследована. Ниже мы .характеризуем некоторые важнейшие ее образцы.

Одним из мемуаристов начала столетия является сын польского магната, противника России времен Екатерины II и ее политики в Польше, кн. Адам Чарторижский (1770— 1861).

[103]

 Чарторижский — представитель польско – шляхетских интересов. Ненавистник русских в юные годы, когда он только приехал в Петербург, он скоро понял, что нельзя «смешивать в одной ненависти всех людей, которые часто не имеют с правительством ничего общего», но до конца жизни остался защитником интересов польского дворянства и ради них стремился использовать Александра I, свое положение и связи. Не изменившись в существе своих взглядов, Чарторижский поэтому мог написать мемуары, где оценочных сдвигов, расхождений мы не встретим. Всюду перед нами выступает польский националист, во главу угла ставящий интересы шляхетской Польши.

Свою дипломатическую деятельность он ориентировал в направлении, наиболее целесообразном именно с польской точки зрения. «Но чтобы не подходить прямо к тем затруднениям, которые должно было встретить это новое направление дипломатии, столь противное укрепившимся идеям, я избегал произносить имя Польши, — признается он. — Идея ее восстановления вытекала сама по себе из моей программы и того направления, которое я хотел дать русской политике». Вот почему он поддерживал франко – русскую вражду: «всякое соглашение между этими двумя государствами было бы гибельным для интересов Польши». Все эти, хотя и скудные и требующие расшифровки другими материалами, высказывания Чарторижского весьма интересны для истории русской дипломатии начала века. Остается пожалеть, что Чарторижский — то ли по старческой забывчивости, то ли по свойственному дипломатам способу употребления речи для скрывания своих мыслей — не пожелал эти общие характеристики дополнить сообщениями фактического порядка о действиях своих в качестве товарища министра иностранных дел.

Откровенность мемуаров Чарторижского не так уж велика. Кое – что он замалчивает, кое – что прикрашивает. Но есть вопросы, где он не пытается что – либо скрывать. Это прежде всего относится к его политике в области народного просвещения. «…Вся территория Польши покрылась школами [польскими], где национальное чувство могло развиваться вполне свободно». Скрывать это было и не нужно и бесполезно, да это само по себе представляло, в глазах Чарторижского, бесспорную заслугу. Но и здесь есть одно очень важное для националиста Чарторижского умолчание. Это вопрос о понимании им термина «Польша».

[104]

Известно, что Виленский учебный округ включал не только польские, но и украинские и белорусские губернии. Известно, что и в этих последних проводилась полонизаторская школьная политика. Так, говоря о своей деятельности, мемуарист показывает, что в мечтах он видел прежнюю территорию Польши со включением земель угнетавшихся поляками белоруссов и украинцев; его национализм приобретает уже явно шовинистический характер. Все эти приемы заставляют с сомнением отнестись к утверждениям издателя русского перевода мемуаров Чарторижского — А. А. Кизеветтера, — писавшего, что «Чарторижский нисколько не старается затушевать своего личного отношения к описываемым явлениям, но наоборот, с полной откровенностью и усиленно подчеркивает особенности своей точки зрения». Изложенное показывает, что это далеко не так.

Если откинуть польские мотивы, три темы в мемуарах Чарторижского являются основными: 1) личность Александра до вступления на престол и в первые годы его царствования, 2) Негласный комитет и его деятельность, 3)  внешняя политика России.

Для первой темы мемуары Чарторижского хранят очень ценный материал, содержа передачу интимных разговоров с Александром, относительно которых эти показания являются единственным источником. Туманный либерализм Александра и «беседы о войске на манер его отца» очень ярко освещены мемуаристом. Не менее интересен облик Александра – императора. Ирония, кое – где проскальзывающая у Чарторижского по поводу нежизненного либерализма Александра, — поздний мотив, идущий не от Чарторижского — члена кружка «Молодых друзей» Александра I, — а от Чарторижского — 90 – летнего мемуариста, посмеивавшегося над юношескими мечтами.

Записи о Негласном комитете сохраняют свое значение, несмотря на наличие других о нем материалов. Характеристика членов комитета, воздействия их на Александра I, первые реформы ХIХ в, — все эти вопросы находят свое освещение. Сообщения о внешней политике мало содержат деталей, их не сохранила старческая память автора, но характеристика общего направления представляет интерес.

Этими основными вопросами значение мемуаров Чарторижского не исчерпывается. Они содержат ряд дополнительных сведений о деятелях изображаемой эпохи, о роли Александра J в перевороте 1801 г. и т. д.

Если Чарторижский выражает польскую, то А. С. Шишков (1753—1841)—русскую дворянско – националистическую точку зрения.

Шишков окончил морской кадетский корпус. После заграничного плавания он служил преподавателем в морском корпусе. В 1790 г. участвовал в войне с Швецией, в 1798 г. был удален от двора и назначен членом Адмиралтейской коллегии. В эти же годы он обратился: к литературным занятиям, в 1796 г. Был

[105]

избран в Академию наук. Шишков стал центром литературного кружка, сложившегося в 1807—1810 гг. под названием «Беседы любителей русского слова». Борьба с западноевропейскими влияниями, отстаивание единства русского и славянского языков, охранительно – националистические тенденции — эти основные позиции «Беседы» возбудили против Шишкова литераторов прогрессивного лагеря.

В  1812 г. Шишков был назначен государственным секретарем. Он составлял указы и рескрипты. В 1813 г. получил пост президента Российской академии, в следующем году — члена Государственного совета, а в 1824 г. — министра народного просвещения; на этом последнем посту он пробыл до 1828 г. С этого времени Шишков никакого участия в государственных делах не принимал, погрузившись в филологические изыскания.

Записки Шишкова с некоторыми пропусками охватывают время с 1780 по 182G г., касаясь политических событий и участия в них автора, его литературно – научных отношений. Одна часть данного памятника (1780—1814) является мемуарами, другая (1824—1826)—дневником, третья (1808—1820)—собранием отдельных заметок и деловых записок. Этот пестрый по своей форме подбор документов однороден по отношению автора к событиям. Шишков — консерватор, при всей своей преданности царской власти способный осудить в ее носителе наличие какого бы то ни было либерализма.

Во время войны 1812 г. Шишков явился инициатором подачи прошения, подписанного им, Аракчеевым и Балашовым, где они умоляли Александра уехать из армии и не мешать своим присутствием генералитету действовать по его усмотрению. Рассказ об этом и текст самого прошения представляют значительный интерес. Не менее важна запись разговора с Кутузовым о целесообразности заграничного похода, разговора, в котором оба собеседника сошлись на мысли о ненужности похода с точки зрения русских интересов. Шишковым эта мысль была развита, кроме того, в специальном докладе.

[103]

Шишков был составителем выпускавшихся в это время манифестов. Его записи об обстоятельствах появления каждого манифеста, изменениях, вносившихся Александром I, представляют интерес.

Второй, наиболее интересной, частью записок Шишкова являются заметки 1824—1826 гг., посвященные, главным образом, обрисовке борьбы, какую вел Шишков в качестве министра народного просвещения с мистической реакцией, с библейским обществом и его деятельностью, и мероприятиям Шишкова по усилению цензурного надзора. Особая ценность этого раздела заключается в обилии документов, дополняющих текст записей самого автора.

Последняя часть представляет запись событий, последовавших за смертью Александра I. Шишков изображает заседания Государственною совета, на которых обсуждались вопросы об отречении Константина, о присяге Николаю и т. д.

За исключением небольших неточностей в фамилиях и отдельных деталях, Шишков дает хороший фактический материал. Правда, он не говорит о многом, что мог бы описать.

[107]

и налистике ХVIII в., которая олицетворяла лучшие чаяния прогрессивных кругов дворянского общества. В своих позднейших баснях Крылов умел обличать преступления чиновников, тупость дворянства. А что увидал в нем Вигель? «Человек этот никогда не знал ни дружбы, ни любви, — пишет он о Крылове. — Никогда не вспоминал он о прошедшем, никогда не радовался ни славе нашего оружия, ни успехам просвещения… две трети столетия прошел он один сквозь несколько поколений, одинаково равнодушный как к отцветшим, так и зреющим». Острая, резкая характеристика в конце превращается прямо в клевету. Стоит сопоставить приведенное место с другим суждением самого же Вигеля, чтобы это стало ясно. В связи с войной 1812 г. и патриотическим подъемом этого времени мемуарист указывает: «Из под пера славного баснописца нашего, Крылова, выходили басни, также к сему предмету (войне с Наполеоном. — С. Н.) относящиеся».

Однако к большим политическим вопросам Вигель обращается редко (война 1812 г., военные поселения, восстание Семеновского полка, декабристы). О них мемуарист говорит крайне бегло, и для изучения самих событий свидетельства его ничего существенного не прибавляют. Гораздо ценнее «Записки» в других отношениях. Литератор и театрал, Вигель много сообщает о театре, репертуаре, актерах и в Петербурге, и в Москве, и в провинции. Он рассказывает о литературе, литературных кружках, архитекторах, салонах, дворянском и чиновничьем быте в столице и провинции, интересах и занятиях этого круга. Интересны сведения о писателях и портреты литературных деятелей — Пушкиных А. С. и В. Л., Вяземского, Чаадаева, Жуковского и др. Материал историко-культурного характера делает «Записки» Вигеля весьма интересным и важным источником. Но очерченные выше особенности автора мемуаров заставляют историка быть особенно внимательным и придирчивым критиком суждений высказываний Вигеля.

Другими образцами литературных мемуаров этой поры были записки двух видных реакционных журналистов — Булгарина и Греча. Их деятельность особенно широко развернулась в николаевскую эпоху, но воспоминания не выходят за пределы первой четверти века.

[108]

Свои «Записки» Греч начал писать в 1849 г., но вел их несистематически, то прерывая, то возобновляя, до 1866 г. Перерывы в писании сказались на тексте, который не получил целостности и представляет ряд отрывков.

В особой записи под названием «Начало „Сына отечества»«, вскрывается тесная связь между возникновением этого журнала и интересами правительства и роль Греча в качестве редактора полуофициозного органа. Другие отрывки рисуют Магницкого и Рунича, ланкастерские школы и участие в них Греча, декабристов. Характеристика участников тайных обществ дана частично в иронических тонах, частично в тоне резкой враждебности. Греч, кроме того, дает ряд портретов современников (Лагарп, Чичагов, П. А. Строганов, Новосильцев, Аракчеев, Голицын и др.), — они небезынтересны при изучении данной эпохи.

На грани второй четверти века стоит очень большая по объему группа мемуаров, принадлежащих декабристам. Декабристы оставили весьма богатое наследство записок и воспоминаний,

[109]

различных по характеру, манере изложения, точности, кругу затрагиваемых вопросов. Есть среди них памятники первостепенного значения.

Перу Н. И. Тургенева принадлежит замечательная книга «Россия и русские».

Первая половина книги распадается на собственно мемуарную часть, посвященную жизни и службе Тургенева, и оправдательную записку по поводу обвинительного приговора. Мемуарная часть содержит общий очерк положения Европы перед войной 1812 г., некоторые замечания по поводу кампании 1812 г., рассказы о Ростопчине, об известном деле Верещагина, о пожаре Москвы (всего этого Тургенев лично не видел, но передавал распространенные сведения). Общим характером отличаются и последующие главы о заграничном походе русских войск, и Венском конгрессе. Интереснее записи о пребывании Тургенева в России в 1816—1824 гг. Он говорит о влиянии заграничного похода на распространение французской политической литературы, об отношениях русского общества к предоставлению Польше конституции, о своем вступлении в Союз благоденствия.

Познакомившись с уставом этого общества, Тургенев увидал «безобидный и несерьезный характер» его, но решил вступить в союз, чтобы «способствовать по мере сил всякому полезному и гуманному делу». В Союзе Тургенев «не нашел никакой организации»: секции, упоминавшиеся в уставе, существовали только на бумаге. Тургенев предлагал в качестве реальной меры немедленное освобождение крепостных, принадлежащих членам общества, и первый показал пример, но ему не последовали. Он выдвигал на первый план именно крестьянский вопрос, а не вопросы политического переустройства. Так излагая свои взгляды, Тургенев не искажает их; он считал, что эта цель — освобождение крестьян — лучше может быть достигнута при самодержавии, чем при конституции. Описание периода своего участия в Союзе благоденствия Тургенев заканчивает рассказом о его роспуске, прибавляя, что с этого момента считал себя не принадлежащим к тайному обществу.

Все предыдущее является лишь как бы введением к центральной части книги — оправдательной записке: «Кто прочтет мои мемуары, тот увидит, какой я был заговорщик». Но Тургеневу

[110]

пришлось говорить не только о себе. Неизбежно было говорить обо воем движении. Однако стремление оправдаться привело к неточностям и неправильностям в изложении ряда фактов.

«Записки» видного декабриста кн. С. П. Трубецкого многократно издавались в разных редакциях, характеризующих процесс складывания текста этого произведения. Записывать воспоминания Трубецкой начал вскоре по прибытии в Сибирь. Неудачный «диктатор 14 декабря» ставил своей задачей не только передать факты, но и истолковать их. Он строит ложную в своем существе концепцию. Основа ее сводится к следующему: армию нельзя было принудить к присяге Николаю, и волнения были неизбежны. Члены тайного общества, чтобы отвести недовольство в русло мирного и организованного движения и надеясь на поддержку видных сановников, приняли, по предложению Трубецкого, план переворота с участием Государственного совета. Часть более горячих членов избрала начальником будто бы полковника Булатова, а не его, Трубецкого.

Обещавшие поддержку вельможи не оказали ее, и организаторы заговора — слишком слабые сами по себе — были разгромлены. Но Трубецкой умалчивает о том, что 26 декабря он выдал товарищей по обществу.

Когда в 1857 г. Трубецкой возвратился из сибирской ссылки и узнал, что о его действительной жалкой роли в движении стало известно, то, желая реабилитировать себя, он написал новый вариант воспоминаний. В этом варианте он старается окончательно вытравить революционный смысл и сущность движения декабристов. Общество декабристов изображается им как организация для содействия царю «во всех начертаниях его во

[111]

благо народа». Членов общества возбуждал «дух кротости, любви к отечеству и благонамерения». Пестель изображен как постоянный противник согласия и «общего мнения», как разрушительный элемент в организации. Программа общества обойдена молчанием, внутренние течения в нем не показаны. От неприятных для него событий 14 декабря автор отделался фразой, что «происшествия 14 – го числа и последующих дней известны», свое поведение старался охарактеризовать в возможно более выгодном свете.

Таким образом, говорить о точности и верности изображения событий в мемуарах Трубецкого не приходится. Это — тенденциозное произведение полупублицистического характера, где правда сильно перемешана с сознательной или бессознательной ложью. Однако отбросить эти мемуары мы не можем. Глава умеренного крыла Северного общества, Трубецкой выявляет очень отчетливо отношение к революционной части организации, выясняет тактику умеренной группы, значение ее ориентации на высших сановников, показывает свое отношение к крестьянскому вопросу. Вот почему, несмотря на ложность общей концепции автора, его «Записки» сохраняют значение исторического источника.

[112]

Иным характером отличаются «3аписки» И. И. Горбачевского (1800—1869).

«Записки» передают события с конца 1824 г. Они характеризуют Общество соединенных славян, говорят о его объединении с Южным обществом, излагают переговоры по этому поводу и показывают взаимоотношения между участниками обеих организаций. Горбачевский рассказывает о восстании Черниговского полка, его неудаче и последующей судьбе участников.

«Записки» не являются исключительно личными мемуарами Горбачевского. Они основаны на рассказах участников событий и лишь отчасти на воспоминаниях автора. Материал был проверен автором и изложен с точки зрения вполне продуманной концепции. Горбачевский — идеолог Общества соединенных славян. Он принадлежит к той группе «славян», какая противилась слиянию своего общества с Южным; в целом ряде мест автор старается подчеркнуть расхождения и разногласия «славян» с «южанами».

[113]

Изредка встречаются у Горбачевского ошибки в датах. Так неверно указано, что обряд «гражданской казни» над Соловьевым, Сухановым и др. был совершен 23 июля. Это происходило 1 августа.

При всем том «Записки» Горбачевского — чрезвычайно ценный и важный источник. Он важен прежде всего целостностью пронесенного через годы испытаний мировоззрения. Ценен этот мемуарный памятник и в силу своей обстоятельности и сводного характера; наличие других свидетельств позволяет в ряде случаев убедиться в верности рассказа Горбачевского. Важно и то, что автор не раз сообщает факты, не упомянутые ни одним другим мемуаристом. Поэтому для истории южной ветви тайных обществ и в частности Общества соединенных славян «Записки» Горбачевского имеют исключительное значение.

К числу важных памятников декабризма принадлежат «3 а – писки» Якушкина.

«Записки», написанные в 1854—1855 гг., Якушкин начинает изображением контраста, какой обнаружили офицеры — участники заграничного похода — по возвращении в Россию между тем, что видели в Западной Европе, и тем, что нашли на родине. Он показывает, как зарождались стремления к переменам и под их влиянием возникало тайное общество. Якушкин не только излагает факты из истории общества декабристов, подает их в связи с существенными явлениями общественной жизни.

Рассказывая о своей жизни в деревне после выхода в отставку, Якушкин приводит целый ряд ярких картин положения крепостной деревни и своеволия местной администрации. Он повествует о ходе своих попыток провести освобождение крестьян с усадьбами, но без земли и отмечает как сопротивление крепостных, так и препятствия со стороны Министерства внутренних дел.

Через некоторое время Якушкин вновь вернулся в тайное общество. В этот период он побывал в Тульчине, Кишиневе и других местах,  созывая членов общества на Московский съезд 1821 г. Записи, посвященные подготовке съезда, представляют большой интерес, так как показывают характер внутренней организации тайного общества. Затем мемуарист сообщает о Московском съезде и его решениях.

[114]

Автор изображает ход допросов и участие в них Николая I. Надо сказать, что Якушкин верно передает свои показания на допросе, где он отказывался дать показания о других членах общества. Записки характеризуют и годы заключения.

Воспоминания Якушкина — источник очень важный и отличающийся значительной точностью. В них не видно каких – либо сознательных и тенденциозных искажений фактов. Могут быть отмечены лишь мелкие и легко исправляемые ошибки фактического характера, а еще реже ошибки хронологические (например, отнесение возмущения в Семеновском полку к 1821 г.).

А. И. Герцен своим произведением «Былое и думы» занимает своеобразное положение в мемуарной литературе.

Герцен писал «Былое и думы» в 50 – х годах. Занимаясь этой работой, он не стремился достичь большой точности фактического изложения. Его произведение — «не историческая монография, а отражение истории в человеке», это не просто мемуары, а произведение, возникшее на мемуарной основе, но являющееся художественно – публицистическим произведением. Говоря, например, о своем детстве, Герцен прерывает рассказ такими соображениями: «Много толкуют у нас о глубоком разврате слуг, особенно крепостных… Разница между дворянами и дворовыми так же мала, как между их названиями… Представляя слуг и рабов распутными зверями, плантаторы отводят глаза другим и заглушают крики совести в себе. Мы редко лучше черни, но выражаемся мягче, ловче скрываем эгоизм и страсти…»; далее идет сравнение слуг с представителями других слоев общества.

Мемуарам присущи и чисто художественные вставки. Например, говоря о жизни в усадьбе и о том, как маленьким он любил вечера в деревне, автор вкрапляет в рассказ картину вечера в Италии. Такое сопоставление — чисто художественный прием, ведущий читателя к более острому ощущению «тишины и поэзии сельского вечера.

Третья особенность изложения «Былого и дум» — хронологические отступления. Говоря о первой своей публичной речи, Герцен переходит к ряду последующих выступлений, хотя по общему ходу изложения рассказу о них и не следовало бы здесь быть. Но Герцен отступает от хронологии, чтобы развить тему

[115]

страха и исчезновения его при ораторских выступлениях в больших собраниях.

В ряде случаев Герцен переиначивает, или преображает, действительные факты. В письме к Мейзенбург Герцен сообщает о посещении его в Лондоне каким – то русским гвардейским капитаном. Этот же эпизод рассказан в «Былом и думах». Здесь капитан превращен в полковника, эпизод раскрашен в юмористические цвета, введен живой диалог. В результате получилась выпуклая картина огромного влияния издателя «Колокола», к которому с визитом является проезжий «колонель рюсс».

Иногда Герцен прибегает к обобщающим характеристикам. Он был знаком со Станкевичем до ссылки, но не сходился с его кружком. По возвращении из ссылки он узнал Станкевича ближе, сблизился с многими из участников его кружка, находившегося в это время уже в начале распада. Герцен обобщает свои впечатления и говорит о кружке Станкевича, не выделяя различных внутренних моментов в его развитии.

Там, где имеются такие обобщения, мы найдем обычно ряд хронологических и фактических неточностей. «Споры, которые Герцену пришлось вести, может быть и порознь с Белинским и с Бакуниным, впоследствии соединились у него в памяти, и он представил их в виде законченных художественно воспроизведенных сцен в своих воспоминаниях», — правильно отмечает один из историков.

Несмотря на все сказанное, мемуары Герцена являются исключительной ценности источником. Ошибки найдутся у любого мемуариста, а то положительное, что дает Герцен, мы найдем не часто среди мемуарных источников ХIХ в. «Былое и думы» прежде всего, важны по своей тематике и богатству материала.

Детские годы, дом и дворня барина первой четверти века, обучение дворянского сына, университет и университетские кружки, провинциальные сцены и нравы, чиновничество с его взяточничеством и воровством, кружки 40 – х годов — западники и славянофилы, международная эмиграция и русские связи в эмиграционные годы (50—60 – е годы) — таков огромный и крайне важный круг явлений истории России ХIХ в., освещенный человеком, стоявшим в центре политических событий. Сведения о жизни и развитии самого Герцена, сыгравшего крупную роль в развитии революционного движения в России, сообщают в свою очередь огромную ценность «Былому и думам» как источнику. Яркий, образный язык, блестящие характеристики и т. д. делают «Былое и думы» интересными и в историческом и в литературном отношении. Однако художественностью изложения историку увлекаться не следует, — надо тщательно проверять сообщения Герцена и анализировать его изложение, которое подчас может оказаться художественным обобщением разновременных и разнохарактерных впечатлений, а не точной фиксацией фактов.

[116]

Другие представители общественного движения также оставили некоторые памятники мемуарного жанра, но не все периоды общественного развития освещены в них равномерно. Так, из среды петрашевцев вышло мало мемуаристов. Записки их (такие, как Ахшарумова) известный интерес представляют, но в смысле обрисовки существа и характера движения стоят значительно ниже воспоминаний декабристов.

«Шестидесятники» представлены ранними дневниками (относящимися к молодым годам авторов) крупнейших представителей движения — Чернышевского и Добролюбова — и целым рядом подробных записок деятелей меньшего масштаба — Шелгунова, Михайлова и др.

Из них мы остановимся на дневнике Н. Г. Чернышевского. Дневник этот, охватывающий студенческие годы Чернышевского (1848—1853), является записью учебных занятий, умственных интересов, личных отношений. В силу того, что автор без прикрас и совершенно откровенно раскрывает свой интимный мир, дневник становится очень важным документом, позволяющим изучить круг интересов Чернышевского, выяснить ход его идейного развития, определить сферу научных интересов.

[117]

Раскрывая духовный мир автора, дневник содержит ряд данных о его ближайшем круге, товарищах, рисует картину устремлений и повседневной жизни членов этого круга.

Зафиксированные в дневнике колебания, сомнения молодого Чернышевского, его конечные революционные выводы представляют весьма ценные данные, характеризующие различные этапы выработки его мировоззрения. По дневнику прослеживается развитие воззрений формирующегося ученого и революционера на религию, его философские взгляды и т. д. Все это обеспечивает данному памятнику не последнее место в ряду источников.

Памятником, главным образом, биографического характера является «Дневник» Шевченко. Он охватывает небольшой промежуток времени с середины 1857 по середину 1858 г., освещая последние недели солдатской лямки автора, освобождение, путь, начало жизни в Петербурге. Очень хорошо выясняются из записей взгляды и интересы Шевченко, отношение к своей литературной деятельности и живописи, круг его знакомых и т. д. Но слишком узкие хронологические рамки, да и самый период в жизни Шевченко, когда он только что возвращался к жизни из ссылки, делают этот памятник источником сравнительно узкого значения.

[118]

[119]

Значительный материал по истории общественного движения дает Б. Н. Чичерин (1828—1904).

Профессор Московского университета, видный государствовед и историк, публицист, земский деятель и московский городской голова, Чичерин соприкасался в своей жизни и с научно – литературными кругами, и с придворными сферами (в качестве наставника наследника), и с железнодорожными предпринимателями, и с общественными деятелями различных направлений. Еще молодым, с 1848 г., Чичерин разочаровался в «жизненной силе демократии» и «теоретическом значении социализма». Борьба с революцией становится его политическим лозунгом, а само революционное движение (в частности народническое) воспринимается им как движение «взбунтовавшихся холопов». Умеренный либерал, Чичерин хотел совместить абсолютизм с «правовым» устройством. Введение земских начальников он встретил осуждением, но осуждение бюрократии и ее внедрения в деревню вытекало у него из дворянско-патриархальных традиций. «Живя у себя дома, — говорил Чичерин, — помещик является вместе с тем представителем своего населения и блюстителем правосудия в своем округе».

Чичерин в своих воспоминаниях охватывает большой период времени — от 40 – х до 90 – х годов. Наиболее интересны главы, посвященные 40—50 – м и 70—80 – м годам. Кружки западников и славянофилов, литературно – журналистские и ученые сферы 40— 50 – х годов были ему близки. Грановский, Соловьев, Катков, Морошкин, Хомяков, Аксаковы, Чаадаев, Шевырев, И. С. Тургенев и др. обрисованы на страницах воспоминаний. Западнические литературные предприятия, полемика со славянофилами, ее закулисная сторона показаны автором.

Недостатками воспоминаний Чичерина являются не всегда достаточная хронологическая точность, встречающиеся искажения, иногда навеянные его консервативными взглядами. Например, либерально – народнические «Русские ведомости» в его глазах превращаются в орган социал-демократов. Характери –

[120]

стики и сведения относительно кружков и деятелей 40—50 – х годов почти лишены дат. Все же при осторожном использовании свидетельств Чичерина «Воспоминания» его могут дать много ценных данных.

Весьма характерным мемуарным памятником являются воспоминания бар. А. И. Дельвига (1813—1887). Автор их, дельный, энергичный инженер, благодаря своим способностям выдвинулся в первые ряды администраторов 60—70 – х годов. Он занимал должность инспектора частных железных дорог, начальника управления железными дорогами, председателя совета Министерства путей сообщения, в некоторые моменты руководил министерством. Он близко знал весь правительственный и придворный круг. Железнодорожная горячка 70 – годов — момент, весьма характерный для истории развития русского капитализма. С ней Дельвиг соприкасался особенно близко, будучи убежденным сторонником частного железнодорожного строительства, Автор не отделяет себя от правительственного и высшего дворянски – бюрократического круга, но обличает взяточничество, всевозможные аферы и безобразия, совершавшиеся в этом кругу. Делает он это не по страсти к разоблачениям, а в силу убеждения, что будь во главе управления честные и благонамеренные люди, страна процветала бы и населению жилось бы лучше.

Особенно важны его сообщения о концессионных и железнодорожных делах, вскрывающие в частности личную корыстную заинтересованность в этих делах членов царского дома. Показания Дельвига тем более полновесны, что сдача концессий проходила при его участии. Так же характерны его рассказы о расхищении государственных земель министрами, о всевозможных махинациях и интригах вокруг всех видов обогащения.

[121]

Сообщения Дельвига строго фактичны и отличаются высокой степенью точности и достоверности.

Воспоминания охватывают период 1820—1870 гг. Автор знал Пушкина и Лермонтова. Хомякова и Чаадаева, Клейнмихеля и Закревского, Валуева и Шувалова и др. Он рассказывает о крепостном праве, помещичьих безобразиях, литературном кружке своего родственника А. А. Дельвига, где Пушкин, Баратынский и ДР –  были постоянными посетителями. Характеризует московские салоны и кружки 30 – х годов, давая ряд интересных бытовых черточек и данных, относящихся к личностям Чаадаева, Хомякова, Кетчера. Дельвиг побывал в служебных командировках на Кавказе (в 40 – х годах). Очень интересны его записи, посвященные обычаям, царившим в кавказских укреплениях.

[122]

Для изучения небольшого промежутка времени — конца 70 – х и начала 80 – х годов — интересен «Дневник» П. А. Валуева (1814—1890).

«Дневник» выдержан в ироническом и скептическом тоне. Хороший стилист, пользующийся эффектными оборотами и выражениями на нескольких языках, Валуев иногда придает особую

[123]

остроту своим заметкам. После одного из заседаний Государственного совета он пишет: «Если в библии значится, что всяк человек ложь, — то какая ложь наш Государственный Совет». В 1882 г. он дает такую характеристику хода государственных дел: «Mot d”ordre [лозунг] теперь—русские начала, русские силы, русские люди, — одним словом — руссицизм во всех видах. Авось, ничего, как-нибудь. Недоставало бы замены, в государственном гербе, двуглазого орла двуглавым раком».

«Дневник» писался с расчетом на читателя, с задачей внушить этому читателю определенное понимание событий. Валуев проходит перед нами как разочарованный человек, остро ощущающий промахи и бессилие правительства. Он тяготеет к сильной власти, но не находит ее. Сознание краха, развала режима постоянно звучит в его записях и приводит его к ощущению безысходности положения как самого Александра II, который может себя чувствовать безопасно «за часовыми или в пустыне», так и всего правительства.

Валуев не участвует непосредственно в борьбе Победоносцева с Лорис-Меликовым. Он остается внимательным зрителем, прекрасно понимающим и знающим людей, ведущих борьбу. Он рассказывает о поражении Лорис-Меликова, уходе и отстранении всех деятелей прежнего царствования — сторонников реформ и перемены курса. В октябре 1881 г. сам Валуев уходит с поста председателя Комитета министров и постепенно выходит из гущи политической жизни.

Таким образом, внутренне – политическая обстановка конца 70 – х — самого начала 80 – х годов — основное содержание «Дневника». Сравнительно меньше внимания уделяет автор внешней политике, касаясь этих вопросов в связи с русско-турецкой войной. Характер записей Валуева — очень коротких, сжатых, иногда требующих раскрытия заключающихся в них намеков — делает этот чрезвычайно интересный документ недостаточным для освещения ряда задетых в «Дневнике» вопросов. Дополнительным источником для их освещения является «Дневник» Перетца.[2]

Е. А. Перетц (1833—1899) — сын откупщика, получил прекрасное образование и служил во II отделении собственной е. и. в. канцелярии, а затем, с 1878 но 1883 г., — государственным секретарем. Позднее был членом Государственного совета. Политические взгляды Перетца типичны для «либеральной» бюрократии 60—70 – х годов, поддерживавшей реформы этого периода, но чуждой каких – либо конституционных устремлений.

[124]

о способах придать единство деятельности отдельных министров. Дальнейшая часть «Дневника» изображает уход в отставку Лорис – Меликова, Абазы, в. кн. Константина Николаевича (председателя Государственного совета), обсуждение ряда вопросов и законодательных актов — о сложении выкупных платежей, вопрос об отмене подушной подати и т. д.

Для истории внешней политики конца ХIХ в. ценен «Дневник» В. Н. Ламздорфа (1841—1907).

Тематическое содержание этого памятника определяется его хронологическими рамками. Вторая половина 80 – х годов в русской политике была временем усиленной заинтересованности правительства в балканских, в частности в болгарских, делах. Вот почему эти болгарские темы занимают такое место в «Дневнике». Вопрос об общем направлении политики царизма, о князе Болгарии, о кандидатах на болгарский престол, кандидатуре кн. Мингрельского, вопрос о возвращении Баттенберга и т. д. весьма детально освещаются Ламздорфом. В вопросах балканской политики и некоторых других Ламздорф часто расходится с мнениями Александра III. Последний поддерживал повстанческое движение в Болгарии, борьбу с регентством, — все это но встречало сочувствия со стороны автора «Дневника». Не один раз, сообщая о тех или иных указаниях Александра III, Ламздорф сопровождает их своими замечаниями.

Позже, когда вопросы о русско-германских и русско-французских отношениях стали выдвигаться на первое место, они также нашли подробное освещение в «Дневнике». Вновь не сошлись оценки Александра III и Ламздорфа, отражавшего взгляды единомышленного с ним министра. Гире, а за ним и Ламздорф, считали, что итти в новом направлении следует с крайней осторожностью, были защитниками прежних связей с Германией, а Александр III тяготел к Франции. Начиная с первых признаков сближения вплоть до обмена с Францией оформляющими его документами (которые Ламздорф вводит в свое изложение), мы находим целый ряд записей, посвященных этому вопросу. Такова та вторая проблема, какую освещает Ламздорф. Кроме этих основных тем, взаимоотношения с рядом других стран — Персией, Австрией, Сербией, Японией и т. д. — находят характеристику в «Дневнике».

Наряду с вопросами дипломатического порядка Ламздорф, близкий к придворному кругу, ярко изображает последний.

[125]

Сравнительно мало внимания уделяет Ламздорф внутренним делам и внутренней политике. Все же в «Дневнике» имеются весьма интересные записи, касающиеся контрреформ, в частности судебной, заметки в связи с введением института земских начальников. Здесь особый интерес представляет передача рассказа Гирса о заседании Государственного совета по этому вопросу (18 декабря 1889 г.).

Но эти темы — лишь дополнительные мотивы; основное значение «Дневника» в его внешнеполитическом содержании.

Участники революционного движения разночинной интеллигенции 70—80 – х годов создали большую литературу разных по характеру и ценности воспоминаний. Авторы одних делают попытку нарисовать общую картину движения, другие говорят лишь о том, что приходилось видеть и в чем участвовал автор. К этому последнему виду принадлежат воспоминания бывшего народника – «бунтаря» В. К. Дебагория – Мокриевича (1848—1926).

Видный представитель народнического круга (мелкопоместный дворянин по происхождению), свидетель и участник событий всего десятилетия вплоть до 1879 г., когда он был арестован, Дебагорий – Мокриевич интересен прежде всего как человек, видевший и переживший весь процесс развития революционного народничества — от начала хождения в народ до зарождения народовольчества. Он рассказывает о событиях, ему лично известных, лишь в ничтожно малой степени затрагивая известное от других. Это обеспечило запискам Мокриевича репутацию обстоятельного и достаточно точного изложения, хотя, конечно, и привело частично к сужению тематического круга его воспоминаний.

После своего бегства из Сибири (1881) Дебагорий эмигрировал за границу, где довольно скоро отрекся и от бунтарства и от народничества в целом, перейдя на открыто либеральные позиции. Разочарование в революционной деятельности в известной мере сказывается на его записках, но так как они весьма фактичны, рассуждений и оценок автора содержат мало, то особенного влияния на существо их это не оказывает. В извращении фактов упрекать Дебагория не приходится.

[126]

Дебагорий изображает попытки перехода к новой тактике — поселений и подготовки бунтов. Главное, чем представляют интерес его воспоминания, это изложение эволюции южного бунтарства в сторону буржуазно – либерального конституционализма и терроризма. О точки зрения этой основной линии развития народничества 70 – х годов записки Дебагория — очень характерный документ.

Совершенно иначе построены воспоминания землевольца О. В. Аптекмана (1846—1926). Различие прежде всего в том, что Аптекман стремится дать возможно более широкий очерк эпохи. Он дает «воспоминания вообще», говорит не только о том, что видел, слышал и переживал, но хочет обрисовать «общие социальные явления» русской действительности. Иначе говоря, задачу собственно мемуарного изображения он старается подменить задачей полуисторической, полупублицистической. Это понятно, так как Аптекманом руководит определенная идея—идея банкротства народничества, пронизывающая все его сочинение и являющаяся итогом всего революционного опыта автора. Чрезвычайно сложными являются данные мемуары в отношении их состава и истории самого текста.

Что касается содержания записок, они охватывают весь период народничества 70 – х годов, включая раскол «Земли и воли». В силу различия своего происхождения не все главы равноценны. Некоторые представляют очень большой интерес, на –

[127]

пример посвященная харьковским кружкам 1870—1871 гг., просветительным кружкам, кружкам для изучения социалистических течений и др. Значительно менее содержательна глава о петербургских кружках, в частности о кружке Чайковского; главы о долгушинцах — равно как и о программе Бакунина и Лаврова — являются не мемуарным элементом. Наиболее интересны главы о личной деятельности мемуариста, о его опыте «хождения в народ». Аптекман работал фельдшером в Пензенской губернии, вел пропаганду, в связи с чем рассказывает о своих беседах с крестьянами. Вывод его таков: «Если не считать единичных, успешных случаев пропаганды, то в общем результат ее… в народе почти неуловим». Существенное значение имеет рассказ об обсуждении первой программы «Земли и воли», перечень членов – учредителей общества, его филиалов. Что же касается выработки второго устава, здесь изложение Аптекмана неполно и неточно (он присутствовал не все время). Существенна картина разброда, последовавшего за Воронежским съездом землевольцев (также изображенным автором), и окончательного краха чернонередельчества, в рядах которого оказался Аптекман после раскола «Земли и воли».

Содержание записок Аптекмана весьма интересно. В них имеются отдельные пробелы, имеются сведения, заимствованные из разнообразных источников. Но мы не видим особенно крупных неточностей и сознательных извращений фактов. Что касается оценок Аптекмана, то значительная их часть очень позднего происхождения и является плодом последующей переоценки ценностей. Это становится особенно ясным при сопоставлении с предшествующей редакцией. Народнический социализм Аптекман первоначально обозначал как «общинный и обостренный донельзя». В последнем варианте записок он называет его «общипанным».

Ту же историческую полосу освещают записки В. Н. Фигнер, которая участвовала во всех перипетиях народничества, начиная с «Земли и воли» вплоть до разгрома народовольцев, Двадцатилетнее заключение в Шлиссельбурге способствовало консервированию ее старых взглядов, постоянному погружению в прошлое. Поэтому, когда, спустя 30 лет после прекращения активной борьбы, Фигнер приступила за границей к писанию воспоминаний, она воспроизвела события с прежней точки зрения, почти в старом освещении. Но рукопись осталась за границей, сама же Фигнер во время империалистической войны возвратилась в Россию» Ей пришлось вторично написать свои мемуары, причем она использовала некоторые старые документы, извлеченные из недр департамента полиции.

Мемуары В. Н. Фигнер — «Запечатленный труд» — освещают значительный промежуток времени. Они построены как биография, начинающаяся с детства автора и доходящая до 1917 г. Очерку воспитания и семейного быта, годам учения и революционной работы посвящен т. I; заключению в крепо –

[128]

сти — т. II, а последующий — ссылке и деятельности Фигнер й России и за границей.

Особый интерес представляют два первых тома. Казанский институт, где обучалась Фигнер, медицинский факультет в Петербурге, затем в Цюрихе и, наконец, участие в народническом движении — вот наиболее важная часть ее записок. Землевольческий период бегло освещен краткими сообщениями о создании общества, частью по рассказам других лиц. Здесь мемуары Фигнер менее ценны, чем Аптекмана. Второй темой является «хождение в народ» — жизнь мемуаристки в деревне. Здесь те же мотивы, что и у значительной части мемуаристов – народников. Автор рассказывает о положении крестьян, об отношении их и помещиков к появлению народников – пропагандистов в деревне. Интересны показания Фигнер о расколе среди землевольцев, Воронежском съезде. Выразительна история перехода автора на народовольческие позиции, явившегося в результате разочарования и краха «движения в народ». Фигнер не была в числе тех, кто в Воронеже требовал перехода к террору, а примкнула к «Народной воле» позже, уже в Петербурге. Программных и принципиальных политических вопросов народовольчества Фигнер касается мало. Автор «Запечатленного труда» была практиком, а не теоретиком. Будучи человеком, прошедшим весь народовольческий период, Фигнер говорит не только о своей личной деятельности, но обо всей организации, является передатчиком не только личных воспоминаний, но и народовольческой устной традиции. Особенностью записок является частое умолчание автором о своих личных действиях. Завершает эту часть своих записок Фигнер рассказом о крахе «Народной воли». Интересно, что написанные уже в послереволюционные годы (закончены в 1921 г.) мемуары хранят тот взгляд на причины неудачи, который существовал в народовольческой среде в 80 – х годах: «Борьба велась неслыханно жестокими средствами, но за них платили жизнью и верили, надеялись и уповали. Но народ безмолвствовал и не понимал. Общество молчало, хотя и понимало. Колесо истории было против нас: на 25 лет мы опередили ход событий — подъем общеполитического развития общества и народа — и остались одинокими». Ошибочность и вредность тактики индивидуального террора, с точки зрения интересов революции, мемуаристкой остались непонятыми.

Второй том мемуаров Фигнер интересен при рассмотрении дальнейшей судьбы народовольцев, много дает для изучения борьбы царизма с революционным движением, для знакомства с тюремным режимом. III том выходит хронологически за пределы ХIХ в.

Хотя и написанные много лет спустя, воспоминания Фигнер являются весьма интересным мемуарным памятником. Память, подкрепленная справками по документам, воспроизвела достаточно точно фактические данные личного опыта и сведения, полученные от товарищей по партии. Всякие мемуары революцио –

[129]

неров этого времени, да и позднейшего, неполны, требуют дополнительных сведений, других материалов. Эта неполнота — неизбежный результат подпольных условий борьбы. Не отличается в этом отношении ничем и Фигнер. Ее сообщения требуют восполнения, привлечения добавочного материала, но значения ее свидетельств это не умаляет.

Из других народнических мемуаров важны записки Иванчина – Писарева содержащие богатый материал о практике деревенской пропаганды народников. Автор работал с этой целью волостным писарем. Детальный рассказ о безрезультатном опыте такой пропаганды как нельзя лучше иллюстрирует крах народнических мелкобуржуазных утопий при соприкосновении с действительностью.

[130]

[131]

[132]

[133]

[134]

[135]

[136]

[137]

Дворянская мемуарная литература ХIХ в. весьма многочисленна. Это и понятно в условиях господства помещичьего класса. Представители прочих слоев населения в значительно меньшей степени выступают авторами воспоминаний. Русская буржуазия свои мемуары стала писать лишь во второй половине ХIХ да в начале ХХ в. Изданные воспоминания купцов редко восходят ранее 30—40 – х годов, а начало ХIХ — конец XVIII в. освещаются в них обычно на основании официальных документов, писем, семейных преданий. Наша научная литература почти не привлекала и не использовала мемуаров буржуазии ХIХ в. Отчасти это связано с тем, что большая часть наиболее интересных мемуаров этого рода оставалась достоянием лишь очень узкого круга читателей: их издавали «не для продажи», а «для лиц, принадлежащих и близких роду составителя». Издавались они в ничтожном тираже, и далеко не во всякой библиотеке их можно найти даже и теперь. С другой стороны, известная часть этих мемуаров представляет сравнительно узкий бытовой интерес. Но все же некоторые мемуары именно этого типа издавались и для широкого круга читателей.

Критическая проверка купеческих мемуаров чрезвычайно трудна, когда речь идет о вопросах быта, взаимоотношениях в среде купечества, о торгово-промышленных делах мемуариста. Трудность эта объясняется отсутствием материала, могущего послужить для проверки и доступного для интересующегося этим вопросом. Частные дворянские архивы публиковались; здесь много взаимно корректирующего мемуарного материала, переписки и т. д. Совершенно иначе обстоит дело в отношении купеческого круга. Не только ничего не сделано для издания такого рода материала, но и опубликованные источники, как сказано выше, почти не поступали в научный оборот.

Наиболее интересными для истории участия купечества в политической жизни страны, для изображения общественных интересов и взглядов купечества являются «Воспоминания о виденном, слышанном и испытанном» Н. Найденова.

Н. А. Найденов (1834—1905) — видный московский фабрикант, крупный банковский деятель, председатель биржевого комитета, участник всевозможных правительственных комиссий в качестве представителя от буржуазии. Дед мемуариста был первым в купеческом роду Найденовых. Отец его (род. в 1798 г.) знал французский язык и был знаком с французской литера –

[138]

турой ХVIII в. С его слов автор изображает настроения московского купечества в 1812 г., отношение к делу известного М. Н. Верещагина — близкого знакомого отца мемуариста. Но наиболее интересная часть «Воспоминаний» начинается с 40 – х годов. Найденов хорошо рисует приниженное положение купечества в дореформенное время. Фигура самодура и деспота — московского генерал – губернатора гр. Закревского — и его отношения к купечеству представлены весьма убедительно. «Закревский, — говорит автор, — был тип какого – то азиатского хана или китайского наместника, самодурству и властолюбию его не было меры; он не терпел, если кто-либо ссылался на закон, с которым не согласовались его распоряжения. „Я — закон», говорил он в подобных случаях…» Указания на вымогательство «пожертвований», на грубость и неосновательные аресты, высылки хорошо дополняются сообщением о самоуправских приемах управления Закревского.

В пореформенное время Найденов много работал по общественным выборам как представитель купечества. Он характеризует Московскую городскую думу, коммерческий суд. Особенно интересен рассказ об участии мемуариста в борьбе за наиболее выгодный для буржуазии таможенный тариф (в 1864—1868 гг.). Поводом явилась записка немецких коммерсантов о таможенном соглашении с Россией, где они предлагали России понижение ввозных пошлин и полную аграризацию страны (отказ от развития промышленности). Был устроен съезд русских фабрикантов и купцов. Специальная комиссия составила ответ на немецкую записку. При рассмотрении проекта таможенного тарифа в правительственную комиссию была вызвана депутация промышленников. В нее вошел Найденов. Рассказ его о работах этой комиссии, позициях купечества представляет большой интерес. Не менее важны его соображения о возникновении частных банков.

В ряде воспоминаний нашла свое отражение торгово-промышленная деятельность русской буржуазии. В «Хронике» Крестовниковых мы находим интересные данные о торговых связях с русскими городами и с заграницей, о промышленном развитии Казани, о поездках для закупки хлопка в Оренбург в 50 – х годах и т. д. Интересные данные о фабрике первой половины ХIХ в. содержат «Сведения» Вишнякова.

Очень богатый материал дают купеческие мемуары о быте, жизни, взглядах буржуазии, учебной подготовке представителей купечества и т. д. Мы найдем интересные данные о распространении знаний иностранных языков в передовых купеческих семьях, о специальных образовательных поездках за границу, о посещениях театра и т. п. Все это относится к молодежи; старое же поколение купцов характеризуется в мемуарах иначе.

[139]

Мемуаров, написанных крестьянами, очень мало. В крепостной среде, в условиях бесправия и гнета, грамотность была мало распространена, да и досуга для литературных занятий было мало. Поэтому мы имеем или поздние записи отдельных эпизодов или очень короткие рассказы, а если встречаются более крупные мемуарные произведения, то они обычно принадлежат перу представителей крестьянской буржуазии.

Краткие рассказы обычно содержат сообщения об отдельных ярких эпизодах, характеризующих крепостнические отношения. Таков, например, рассказ бывшего крепостного о помещике, отличавшемся пристрастием к жестоким телесным наказаниям своих крестьян. Есть записи рассказов дворовых, рисующих помещичий быт и нравы.

Несколько многочисленнее вторая группа мемуаров. Она характеризует процесс вызревания капиталистических отношений в дореформенной России, изображает положение крепостной

буржуазии. Интересными образцами таких мемуаров являются записки Пурлевского и Шилова.

Записки Пурлевского обрываются моментом его бегства из России. Очертив предшествующую побегу жизнь, автор не ограничивается сообщениями 6 своей коммерческой деятельности, а изображает отношение своего и соседних помещиков к крестьянам. Он повествует о случае подготовки крестьянами прошения царю по поводу жестоких притеснений управляющего и об экзекуции, последовавшей затем.

Много общего с биографией Пурлевского в судьбе второго мемуариста. Шипов — уроженец слободы Выездной близ Арзамаса (Нижегородской губернии).

[140]

Помимо биографических моментов, в «Истории моей жизни» Шилова дается ряд интересных картин купеческого быта, жизни крепостной деревни.

Интересны записки латышского крестьянина, опубликованные в свое время Ю. Ф. Самариным. Их автор укрылся под псевдонимом, и биография его осталась неизвестной. Это произведение является рассказом о положении латышского крестьянства в 40 – е годы ХIХ в. Здесь показана зависимость крестьянина от помещика, тяжелое положение крестьян. «Работам (на помещика — С. Н.) не было ни начала, ни конца; они шли колесом безостановочно. Дома, на себя, крестьяне работали лишь в продолжение кратких пауз мызных работ. Понятно, что поля крестьян не могли обрабатываться своевременно и как бы следовало». Наряду с этим автор охарактеризовал жестокий палочный режим, применявшийся помещиками по отношению к крестьянам. Набор рекрутов был обставлен рядом злоупотреблений. Помещики и пасторы обязывали крестьян итти в загонщики во время охоты; в других отношениях крестьяне видели в протестантском пасторе представителя враждебной себе силы. «Домашняя жизнь и служебная деятельность пасторов была исключительно посвящена интересам земным. Они были ни более ни менее как трубою дворянства». «Своим духовным делом пасторы занимались всего меньше. От кирки и службы уклонялись, а латыша буквально ненавидели». Очень ярко выступает в этих записках антирусская агитация немецкого дворянства, попытки возбудить латышского крестьянина против русских, попытки, нередко разоблачавшиеся самими крестьянами. Характерно, что обычные мошенничества русских купцов латышские крестьяне легче прощали, чем презрительное и унижающее отношение немцев. «Латыш любил больше и русского купца, и русскую торговку, чем немца и торгашку латышку, показывающую себя перед латышем немкою».

Много внимания уделил мемуарист вопросу о переходе латышей в православие.

Своеобразие местных отношений хорошо показано в данном произведении.

В пореформенное время крестьянские мемуары стали появляться очень поздно. Они почти не захватывают 60—80 – е годы, а начинают свой рассказ по преимуществу с 90 – х годов (таким образом, хронологически стоят уже за рамками данной книги).

[141]

В известной мере касается положения деревни в 80 – е годы Семенов — крестьянский писатель – толстовец, но основное содержание и этих записок уходит за пределы рассматриваемого времени.

Развитие капитализма и борьбы рабочего класса в России во второй половине века вызвало появление мемуаристов из рабочей среды. Лишь единичные произведения рабочих встречаются для крепостной эпохи. Примером их могут служить воспоминания рабочего Купавнинской фабрики (Московской губернии) Кротова. Частично по рассказам, частично по собственной памяти он излагает историю перехода фабрики из рук в руки, говорит о волнениях приписных рабочих, освобождении их в 1840 г.

Мемуары рабочих резко отличаются и по количеству, и по характеру, и по содержанию от дворянских и купеческих воспоминаний. Рабочие – авторы редко получали возможность и с трудом могли излагать свои воспоминания. Содержание их мемуаров посвящено изложению условий жизни рабочих, описанию эпизодов борьбы. Одним из таких мемуаристов является известный руководитель Морозовской стачки П. А. Моисеенко (1851—1923).

Моисеенко описывает свою работу в Петербурге на фабриках, знакомство с народниками. В связи со стачкой на Новой бумагопрядильной фабрике в 1879 г. Моисеенко был арестовал и сослан в Сибирь. Он рассказывает подробно этот эпизод, отмечая, что читал во время пребывания в тюрьме, как ехал в ссылку. Часть, посвященная собственно ссылке, особыми подробностями не отличается. Зато рассказ о Морозовской забастовке полон очень ценных деталей. Штрафование, произвол на фабрике, подготовка стачки проходят перед читателем. Совещание руководителей стачки в трактире и обсуждение способов воздействия на рабочую массу, сомнения, высказывавшиеся относительно возможности стачки у Морозова, — эти сообщения Моисеенко рисуют правдивую картину настроений рабочих и условий борьбы. Интересны подробности прекращения работы на фабрике, когда добровольцы вызывались тушить газ, служивший для освещения фабрики. Стихийный разгром фабричного магазина и попытки Моисеенко и Волкова прекратить его — очень существенные черты для картины стачки этого времени. Рассказ о Морозовской стачке заканчивается изложением переговоров с губернатором, описанием ареста, суда и ссылки.

Как памятник борьбы рабочих 70—90 – х годов воспоминания Моисеенко — чрезвычайно ценный и интересный документ.

Рабочий Василий Герасимов рисует похожую, но несколько иную картину. Герасимов младенцем был отдан в воспитательный “дом, где вырос; жил некоторое время в деревне, а затем с рядом других питомцев воспитательного дома был

[142]

отдан для работы на Кренгольмскую мануфактуру в Нарве, в 1864 г.

Тяжесть этой подневольной жизни увеличивали штрафы и телесные наказания, налагавшиеся фабричной администрацией.

Изображая условия фабричного режима, Герасимов рассказывает о вызванной этими условиями забастовке 1872 г. Он приводит требования рабочих, переговоры с представителями фабричной и губернской администрация. Завязанные Герасимовым знакомства с народниками повели к его аресту. Краткие сведения об аресте и ссылке, — этим заканчивает свои воспоминания Герасимов.

Для истории промышленности и рабочего класса мемуары рабочих — ценнейший источник, вскрывающий положение рабочих, условия их труда, изображающий борьбу рабочего класса,

Разнообразие мемуарного материала делает его источником чрезвычайно важным, освещающим различные вопросы политической, экономической, социальной, культурной жизни. Кажется, нет такого вопроса, который в той или иной мере не отражался бы в дневниках и воспоминаниях. Поэтому широкое использование этого источника можно смело рекомендовать. Но при пользовании им следует подвергать сообщения автора строгой проверке и не прежде принимать его показания, чем будет установлена их верность и точность.

А. Чарторижский, Мемуары и переписка, т. I, И, М. 1912—1913. — А. С. Шишков, Записки, мнения и переписка, т. 1, II, Berlin 1870. — Ф. Ф. Вигель, Записки, т. I, II, М. 1928 (сокращенное, но с восстановленными цензурными пропусками); старое издание, ч. I—VII, М. 1892—1893.— Я. И. Греч, Записки, М. 1930. — Ф. Вулгарин, Воспоминания, ч. I—VI, Спб. 1846. — Я. И. Тургенев, Россия и русские, ч. I—III, M. 1915. — С.П.Трубецкой, Записки, Спб. 1907. — H.М. Дружинин, Записки С.П.Трубецкого («Декабристы и их время», М. 1932, вып. 1, 2). — Воспоминания Бесту –

[143]