[205]
Для истории ХIХ в. мы имеем огромное количество самых различных источников. Те вопросы бытового порядка, какие в ранние эпохи находят свое отражение в свидетельствах иностранцев, в ХIХ в. обильно представлены в памятниках местного происхождения. Нам не приходится для получения сведений этого рода обращаться к не всегда удовлетворительным сообщениям иностранцев. В еще большей мере надо сказать то же самое о социальной, экономической и т. д. жизни страны. Можно сказать, что свидетельства иностранцев — источник, теряющий свое значение для ХIХ в.
Однако, когда иностранец попадает в особо благоприятные условия для изучения чуждой ему страны, как Гакстгаузен, когда он получает возможность видеть то, что недоступно русским, как Кеннан, когда он имеет возможность сказать слова, запретные русским, как Кюстин, — тогда и в ХIХ в. произведение иностранца становится важным историческим источником. Некоторые образцы этого источника мы охарактеризуем.
1. Мемуаристы 1812 г.
В истории России ХIХ в. есть важная историческая полоса, когда в событиях участвовали и русские и выходцы из разных стран Западной Европы, причем на эти события те и другие смотрели с разных сторон и разными глазами. Иностранцы знали ту сторону отношений, которой не видели и не могли описать русские. Эта историческая полоса — война 1812 г. Показания участников наполеоновской армии о ходе военных действий и состоянии страны в пределах оккупированной наполеоновскими войсками полосы являются заслуживающим внимания источником.
Количество мемуарных памятников, посвященных 1812 г., крайне велико — их много десятков. Среди авторов этих мемуаров — и видные и рядовые военные, врачи, люди различных национальностей и взглядов.
Наша литература, так же как и по отношению к многим другим иностранным источникам, еще не знает попыток дать кри–
[206]
тический анализ и оценку всей этой массы воспоминаний. Здесь еще нужен целый ряд специальных исследований, каких мы пока не имеем.
Одним из интересных авторов, писавших о походе 1812 г., был французский генерал и адъютант Наполеона граф Сегюр (1780—1873). Происходивший из старинного дворянского рода — его дед был военным министром Людовика ХV, а отец — посланником в России при Екатерине II, — Сегюр потерял во время революции все свои богатства. После переворота 18 брюмера он вступил в ряды наполеоновского войска и стал одним из преданнейших приверженцев империи. Сегюра узнал Наполеон, оказывавший ему внимание. К 30 годам Сегюр был генералом, близким к вождю французских армий, и служил ему до падения империи. Восторженное поклонение Сегюра Наполеону продолжалось и позже; оно нашло отражение в мемуарах Сегюра.
Он пристрастен к своему герою; на почве идеализации французской армии и ее вождя суждения Сегюра о действиях русских часто оказываются наивными и неверными. Так, налеты русской кавалерии, не ввязывавшейся в серьезные бои с отступавшей французской армией и быстро уходившей от преследования, Сегюр истолковывает как французские прбеды и приписывает удачным распоряжениям маршалов. Совсем не понял Сегюр действий Кутузова. «Оставаясь на своих высотах, он ничего не делал, чтобы одержать окончательную победу, словно удивляясь своему превосходству. Он видел, что Наполеона сразила его собственная безрассудная отвага и, избегая этого недостатка, Кутузов впал в противоположный порок». Несмотря на подобные недочеты, сообщения Сегюра не лишены интереса.
Картина французского лагеря перед Бородинским боем, в которой Сегюр пытается противопоставить спокойную уверенность французов религиозным обрядам русских и на фоне которой он изображает Наполеона, весьма характерна. Сегюр подчеркивает боязнь Наполеона, что русские будут продолжать отступление, его нервное напряжение, болезнь. Сегюр описывает отдельные моменты боя и поведение Наполеона,
«Лишь немногими движениями он выражал свою печальную покорность, когда поминутно докладывали о гибели его лучших генералов. Он неоднократно поднимался, делал несколько шагов и снова садился.
Все окружающие с изумлением смотрели на него. Дотоле в подобные решительные минуты он проявлял деятельное спокойствие; но на сей раз это было тяжелое спокойствие. Это была ленивая мягкость, лишенная всякой энергии. Некоторые видели в этом упадок… Самые преданные приписывали его неподвижность необходимости не передвигаться в то время, когда приходится отдавать распоряжения на большом пространстве, для того чтобы давать возможность всем известиям стекаться к одному месту. Наконец, были и такие, которые отнеслись к этому более благоразумно и указывали на его ослабевшее здоровье, скрытую болезнь и возникающее развитие серьезного недуга».
Характерны разговоры, какие вызывало поведение Наполеона. Генералы говорили о старости полководца, и в их словах чувствовалось разочарование. Интересны сообщения об упорстве
[207]
сопротивления русских войск, отваге Ермолова, Кутайсова и др. Попытки Сегюра истолковать Бородино в смысле французской победы неудачны. Он сам себя опровергает рассказом об истощении боевых запасов французской армии, о тяжести ее потерь, не соответствовавших результатам.
Касаясь занятия Москвы, Сегюр обвиняет Ростопчина за пожар Москвы, хотя и не располагает для этого никакими данными. Совершенно неверно он излагает дело Верещагина: Сегюр ошибается в причинах его ареста, утверждая, что Верещагин был главой заговора, ставившего целью «поднять среди народа мятеж». Верещагин лишь перевел одно из воззваний Наполеона и, обвиненный в измене, был выдан Ростопчиным московской толпе на расправу.
Как и другие мемуаристы наполеоновской армии, Сегюр показывает восторг солдатской массы при виде Москвы, восторг, в котором надежда на прекращение тягот похода и на успешное окончание войны смешивалась с восхищением от красоты златоверхого города. Пожар Москвы, бегство Наполеона из Кремля, мародерство французской армии — все это отражено в записках.
Ряд интересных черт сообщает автор о партизанской войне, сжимавшей французов в голодном кольце. Много ценных данных приводит он об отступлении французов и преследовании их русскими. Это собственно и является центральной по интересу частью воспоминаний Сегюра. Здесь мы найдем картины сражений.
Бой под Малоярославцем он описывает так: «Ядра, направленные в этот деревянный город, подожгли его; в своем отступлении наши попадали в огонь пожара, который гнал их под огонь выстрелов; русские ополченцы озверели, как истинные фанатики; наши солдаты тоже рассвирепели; начался рукопашный бой; солдаты вцеплялись друг в друга одной рукой, нанося удары другой, и оба, как победитель, так и побежденный, скатывались в глубины оврага или в пламя, не разжимая рук. Там умирали раненые, иные задыхаясь в дыму, другие — пожираемые раскаленными углями».
Сегюр показывает голод, холод, налеты русских частей, настроение и разговоры Наполеона в это время. Он передает о попытке Наполеона обвинить в инициативе войны русских, попытке, вызвавшей негодование маршалов. Картина развала французской армии дополняется сообщениями цифровых данных. Так, из 37 тыс. кавалеристов, перешедших Неман, после Смоленска отступало лишь 1800 человек. Березину, по словам Сегюра, перешло 60 тыс., затем к ним присоединилось 20 тыс. рекрутов, и половина из этих 80 тыс. погибла между Молодечно и Вильно:
Из сказанного ясно богатство фактического материала записок Сегюра. Отмеченная выше точка зрения автора сама по себе свидетельствует о необходимости критической проверки его показаний. Наличие отдельных фактических ошибок увеличивает необходимость в такой проверке.
Характерным памятником эпохи являются письма генерал-обер провиантмейстера войск Наполеона Пюибюска.
[208]
Их автор — не полководец, но человек, живо следящий и интересующийся ходом военных действий. По должности своей он лучше знал тыл, чем армию, так как с момента занятия Смоленска и до оставления его находился там. В противоположность восторженному поклоннику Наполеона — Сегюру — Пюибюск отрицательно относился к походу в Россию. Этим объясняется тон известной враждебности по отношению к Наполеону. Автор отмечает его театральный жест на берегу Немана, когда император приказал почерпнуть шлемом воды и пил ее «с пророческой миной, придуманною, как бы для принятия вдохновений свыше». Но чаще, чем вражда к личности Наполеона, звучит негодование на его затею. Еще в июне автор предсказывает печальный исход войны для армии, истомленной пространством и голодом, а продовольственное положение и связанное с ним мародерство он знал лучше других. Вот что он пишет из Смоленска в начале августа: «русские… продолжают еще по-прежнему увозить или истреблять все; а что нам удается у них захватить, то это такая малая добыча… что не стоит того, чтоб и говорить о ней». И это понимание положения французских войск заставляет его тогда же, в августе, признать, что Наполеон делает ошибку за ошибкой: ошибка, что под Смоленском действовала пехота, что в бой послали польские войска, которые погибли; но среди всего этого ряда ошибок основная — поход в Россию.
Письма Пюибюска интересны как голос здравого человека, трезво и без всякого увлечения рисующего положение французской армии и ее тыла.
Картину разложения отступающей армии рисуют в своих записках фон Иелин, де-ла-Флиз, Бургонь.
Первый — офицер Вюртембергского полка, военный по призванию — много места уделяет рассказу об отступлении наполеоновской армии. Голод, мародерство, отсутствие одежды, смерть от лишений, преследование со стороны русских войск, налеты казаков и партизан — вот освещаемые автором вопросы. Он не скрывает при этом своего участия в грабеже французской кассы и даже с некоторой рисовкой сообщает о краже продовольствия у французов же. Однажды он «добыл горшок горячего кофе, который приготовлялся на императорском биваке, может быть, для самого императора или для одного из его генералов». Развал французской армии был столь значителен, что «так называемый священный эскадрон, составленный в Орше для охраны императора, рассеялся. Вообще трусость заменила храбрость. Немногие гвардейцы, сохранившие вооружение, побросали его, чтобы не попасться в руки неприятеля с оружием в руках. Все распалось, нужда превратила всех в разбойников и поджигателей…»
Период нахождения в плену в описании фон Иелина, Руа, де-ла-Флиза -мало интересная часть этих дневников.
В ряду мемуаров не последнее место занимает «Дневник» итальянского офицера де Ложье, полкового адъютанта в гвардии вице-короля Италии Евгения Богарнэ. Для восприятия русской действительности Ложье не был подготовлен. Это видно из того, что создание Колоцкого монастыря он приписывает готам, а казачьи кавалерийские разъезды именует татарскими. Но «Дневник» его ценен, поскольку регулярные записи содержат верные сведе –
[209]
ния о движении французской армий, довольно точную фиксацию ее настроений. Временами у Ложье проглядывает недовольство французами, но никогда — Наполеоном, преданность автора которому — одна из отличительных черт «Дневника».
Для истории войны 1812 г. «Дневник» Ложье особенно интересен тем, что дает прекрасную картину Смоленска, покинутого русской армией. Подобно другим авторам, Ложье отражает боязнь французов, как бы русские не ушли из Бородина без боя, а картина сражения, написанная его рядовым участником, прекрасно показывает спокойное мужество русских войск, отражавших стремительные натиски французов. Автор, подобно другим французам, склонен считать Бородинский бой их победой, но эта победа выглядит как поражение: «Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены и подавлены».
Временами автор сообщает совершенно неверные сведения. Например, он утверждает, что солдаты французской армии стали грабить в Москве не в силу страсти к обогащению и недостатка всего необходимого, но по примеру москвичей. Между тем сам же он все время отмечает мародерство французов еще на пути к Москве. Подробности, сообщаемые Ложье о пожаре Москвы, — о территории, захваченной огнем, распространении его — существенны.
Отступление французской армии подробно показано Ложье. Здесь содержание «Дневника» мало отличается от сообщений других мемуаристов. Важны сведения о составе и численности отступающей армии (I корпус в Орше насчитывал вместо прежних 67 тыс. 5 тыс. человек и т. п.), о полнейшем ее разложении и деморализации.
Сухой чисто военный материал дает в своих записках Сен-Сир. Записки его касаются небольшой территории: он говорит о движении до Полоцка и обратно; поэтому его записки не имеют такого широкого значения, как указанные выше.
1812 год в силу характера событий оставил особенно много мемуаров иностранцев, но изучение истории других войн в ряде случаев также требует привлечения источников этого рода,
2. Путешественники
Французский консул в Тифлисе Гамбав 1820—1824 гг. путешествовал по Украине, Кавказу и в результате написал «Путешествие по южной России». Его задачей было выяснить экономические возможности сношений с Кавказом. Поэтому его интересует, что и где производится, какие существуют торговые пути, возможности расширения коммерческих связей. Эти основные для него сведения он сопровождает целым рядом дополнительных, рисующих быт, обычаи, занятия местных жителей. Показаны особенности мингрельских построек, естественные богат –
[210]
ства отдельных Местностей, пригодность тех или иных бухт Черного моря для коммерческого флота. Прекрасно описаны отдельные города, посещенные путешественником, — Кутаис, Тифлис, Баку, Ганджа и т. д. Наиболее слабым местом записок являются этнографические наблюдения, часто не дающие ничего интересного. Хозяйственные же характеристики весьма ценны и разнообразны.
То, что Гамба интересуется не только покупательной способностью кавказского населения, но также условиями и состоянием сельского хозяйства, ремеслом, торговлей, — не случайно. Он мечтал и об организации внедрения иностранцев на Кавказ и о развитии торговых связей с Кавказом и через Кавказ. Он сулит европейским купцам возможность, если они обоснуются в Тифлисе, захватить в свои руки торговлю с Афганистаном, Бухарой, Тибетом и даже Китаем.
Транскрипция собственных названий в силу частых искажений затрудняет пользование текстом.
Общую характеристику России в царствование Николая I дал француз маркиз де Кюстин в своей книге «Россия в 1839 г.»
Маркиз Астольф де Кюстин (1790—1857)—уроженец Лотарингии, сын и внук роялистов, казненных в эпоху террора. Воспитанный своей матерью, он сформировался как представитель аристократических взглядов и приверженец католицизма. Ненавистник демократии, он ехал в Россию искать аргументов против демократизма и конституционализма, но то, что он увидел, произвело на него обратное действие. Он вернулся сторонником парламентарного режима, врагом деспотизма. Писатель, автор ряда путевых записок и романист, Кюстин к своей поездке в Россию готовился, знакомясь с доступной ему литературой: он прочел «Историю» Карамзина во французском переводе и некоторые другие книги. Это обусловило смелость, с какой Кюстин пускается в историко-философские рассуждения; но не они создали известность и обусловили значимость его книги. А известность она получила довольно шумную. Данные им характеристики николаевского режима вызвали желание в официальных русских кругах опровергнуть их. Казенные публицисты старались опорочить свидетельства Кюстина, но старания эти принесли мало плодов. Они могли отметить мелкие ошибки автора, протестовать против скороспелых обобщений, но уничтожить нарисованную им картину деспотизма и рабства — это было невозможно для них, так как за Кюстина говорила действительность.
Знакомиться с николаевской Россией Кюстин начал еще за границей. Он увидал двор наследника Александра в Эмсе и отметил у окружавших наследника характерное чередование рабской угодливости в присутствии Александра с заносчивостью и независимостью — без него.
Кюстин записал слова хозяина гостиницы в Любеке, отмечавшего разницу в настроениях русских путешественников: «Приезжая из России, они
[211]
веселы, радостны, довольны. Это — птицы, вырвавшиеся из клетки на свободу. Мужчины, женщины, старые и молодые — счастливы, как школьники на каникулах. И те же люди, возвращаясь в Россию, становятся мрачными, лица их вытянуты, разговор резок и отрывист, во всем видна озабоченность и тревога. Из этой – то разницы я и вывел заключение, что страна, которую с такой радостью покидают и в которую с такой неохотою возвращаются, не может быть приятной страной».
Кюстин ехал по морю и, подъезжая к Кронштадту, увидел русский флот, который не произвел на него выгодного впечатления, а маневрирование эскадры заставило подумать, что флот — игрушка императора, не приносящая никакой пользы стране. Весьма невыгодное впечатление произвело на Кюстина соприкосновение в таможне с николаевскими чиновниками. Его подвергли обстоятельному допросу о целях поездки, о лицах, которых он собирается видеть; вещи его прошли через таможенный осмотр. Чиновники были «до приторности» вежливы, но тем не менее произвели отталкивающее впечатление. «Под гнетом деспотизма,— пишет он, — люди кажутся созданными из дерева».
Круг, в котором вращался в России Кюстин, был кругом придворно-дворянским. Народ постоянно мелькает на страницах его книги. Но видел его автор при случайных встречах на улицах, на остановках в пути, в лице кучера, который сидел на «козлах. Русского народа Кюстин за свою поездку не узнал, да и как мог узнать его в короткий срок заезжий иностранец, не владевший русским языком? О крестьянской массе Кюстин многого не выяснил, но понял основное. «Не верьте медоточивым господам, уверяющим вас, что русские крепостные — счастливейшие крестьяне на свете, не верьте им, они вас обманывают. Много крестьянских семейств в отдаленных губерниях голодает, многие погибают от нищеты и жестокого обращения». Заметил автор тяжелое положение рабочих на стройке Зимнего дворца. Но большего, чем эти беглые заметки, о народных массах в его книге мы ничего не найдем.
Николаю I Кюстин уделяет значительное внимание: «по своему рождению скорее немец, нежели русский, — говорит он,— и потому красивые черты его лица, правильность его профиля, его военная выправка более напоминают о Германии, чем характеризуют Россию», — но все же Николай стал «истинно русским». Кюстин подчеркивает гнет, какой налагал Николай на непосредственно окружающих его, отмечает сходство придворных с актерами, непрерывно находящимися на генеральной репетиции, но никогда не осуществляющими спектакля, так как директор театра недоволен своими артистами. Понимает Кюстин и то, что этот гнет не ограничивается пределами двора: царь является тюремщиком всей страны. В оценке политического режима современной ему России у Кюстина есть элементы ретроспекции. «Русский образ правления, — говорит он,— это — абсолютная монархия, умеряемая убийством. Русский император вечно живет под гнетом либо страха, либо пресыщения»; семейную жизнь Николая, которую Кюстин идеализирует, он считает
[212]
утешением в скорби. Отрицательная оценка Николая не мешает Кюстину стать рупором официальной легенды о мнимой храбрости императора во время событий 14 декабря 1825 г., приведшей будто бы к тому, что обращения императора к восставшим солдатам было достаточно для прекращения движения.
Продажность полиции, ее жестокие расправы с населением, наличие постоянного трепета («Дрожат до того, что скрывают свой страх под маской спокойствия, любезного угнетателю и удобного для угнетенного. Тиранам нравится, когда кругом улыбаются») не устраняют возможности революции.
«Россия — котел с кипящей водой; котел крепко закрытый, но поставленный на огонь, разгорающийся все сильнее и сильнее. Я боюсь взрыва. И не я один его боюсь», — говорит Кюстин. И эта опасность, отчетливо сознаваемая императором, тем более усиливает гнет и террор. В России «Сибирь начинается от Вислы». «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора». Она похожа в то же время на «замок спящей красавицы: все блестит, везде золото и великолепие. Все здесь есть, не хватает только свободы, то есть — жизни».
То правильное, что есть в этих отзывах Кюстина, не удерживает его, однако, в рамках объективности. Увлекаясь, он говорит: «Россия — страна фасадов». В ней ничего нет, кроме этикеток. Этикетки говорят и о литературе, искусстве, обществе, науке — на самом деле ничего этого не существует. «Россия — империя каталогов: если пробежать глазами одни заголовки — все покажется прекрасным. Но берегитесь заглянуть дальше названий глав. Откройте книгу — и вы убедитесь, что в ней ничего нет: правда, все главы обозначены, но их еще нужно написать. Сколько лесов являются лишь болотами, где не собрать и вязанки хвороста. Сколько есть полков в отдаленных местностях, где не найти ни единого солдата. Сколько городов и дорог существует лишь в проекте. Да и вся нация, в сущности, не что иное, как афиша, расклеенная по Европе, обманутой дипломатической фикцией. Настоящая жизнь сосредоточена здесь вокруг императора и его двора».
Начав с констатации верных, Кюстин гиперболизировал их в своих выводах. Получился стилистически элегантный, но явно неверный вывод. Эту формулировку мы примем лишь как голос разочарованного аристократа, раздосадованного своим выводом, что русская аристократия не имеет политической власти, тогда как ее помещичья власть приводит к массе злоупотреблений. Политически помещики остаются пустым местом в государстве. Управляют чиновники-выскочки, выслугой приобретающие дворянство и использующие свои права с невероятной жестокостью. «Бюрократическая тирания» Кюстину представляется независимой от дворянско-помещичьего класса и даже ограничивающей самодержавие Николая I. Кюстин не понял органического родства бюрократии с дворянством и самодержавием. В то же время признанием ее особой роли он ограничивал сделанные им раньше выводы о всесилии самодержавия. Таких противоречий у него много, но они не лишают интереса приводимые им наблюдения.
Вывод, какой делает Кюстин, как итог всех своих наблюдений, таков: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию. Это путешествие полезно для любого европейца. Каждый, близко познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы».
Если общие характеристики, даваемые Кюстином николаевскому режиму, весьма существенны, то конкретные подробности описания часто страдают поверхностностью и непониманием.
[213]
Кюстин не увидал русской литературы и в частности Пушкина, хотя о смерти его упоминает; он не понял сущности и значения движения декабристов; характеристики, даваемые им русскому народу, свидетельствуют, что автор их схватывал лишь внешность, да и эту последнюю он не всегда умел подмечать. Иные из его утверждений способны вызывать лишь усмешку. Так, он рассказывает, что вокруг каждой церкви русские строят четыре колокольни, «обязательные по православному ритуалу». Он ввел в свое повествование совершенно беллетристический рассказ о крестьянском движении, далекий от условий русской жизни и не имеющий исторического значения. Весьма обычные в кутящей компании хвастливые рассказы об амурных похождениях и выпивках Кюстин превращает в какую-то общую, прямо-таки социологическую характеристику московского дворянства.
Кюстин отразил в своем изображении только одну сторону: он ярко нарисовал деспотизм Николая I, гнет полицейского режима, разложение дворянства и бюрократии. Картина получилась блестящей, изображение было талантливо. Но зеркало оказалось кривым. Ничего живого, растущего он не увидел, и это — отрицательная сторона его произведения, требующего к себе критического отношения.
Как многие иностранцы, Кюстин искажает русские слова и названия. Вместо «дрожки» он пишет «дровска» (drowska), вместо «бричка» — «бриска» (brisca), вместо «Иверские ворота» — «Вивиельски» (Vivielski) и т. д.
Несколько позже Кюстдона побывал в России немецкий исследователь крестьянства барон А. Гакстгаузен (1792—1866). Он изучал крестьянский вопрос в немецких и славянских землях, а правительству Николая I был рекомендован русским послом в Берлине, отмечавшим монархический образ мыслей своего протеже и его желание совершить путешествие по России. Правительство полагало, что благоприятное мнение, высказанное иностранцем, будет политически полезным фактом, и решило субсидировать поездку Гакстгаузена.
Он приехал в Россию в начале 1843 г. По прибытии представил записку о желании изучать земледелие, промышленность, торговлю, быт и нравы. Министерство государственных имуществ снабдило его рядом официальных материалов, прикомандировало к нему переводчика. Для Гакстгаузена был разработан маршрут большого путешествия по северным губерниям — Поволжью, Украине и т. д. Не ограничиваясь сказанным, правительство дало открытый лист и рекомендацию. Местным властям было предписано, чтобы «все относящиеся до России предметы были открыты путешественнику в ясном и верном свете, дабы они могли быть с такою же достоверностью помещены и в предполагаемом им сочинении о России». Прогоны на шесть лошадей напутствовали барона. Путь, предстоящий исследователю, составлял около 10 тыс. верст. Когда путешествие было
[214]
закончено, с Гакстгаузеном в Германию для помощи в разработке материалов был командирован специальный чиновник, В итоге так организованного рейса появилась работа под названием «Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России», составившая три тома, изданных на казенный счет.
Значение этой работы Гакстгаузена двояко. С одной стороны, автор собрал большой, богатый и ценный материал об экономике и быте крепостной России. С другой — в истории русской экономической мысли книга эта тоже сыграла немалую роль. Русские авторы 50—60 – х годов, писавшие о крестьянской общине, ремесле и фабрике, считались со взглядами Гакстгаузена, а иногда отправлялись от них. Опровергать их теперь не приходится. Это сделала жизнь. Учитывать же их историк обязан.
Гаксттаузен полагает, что России мало коснулась западная цивилизация. Она захватила высшие классы, массы же остались чуждыми ей, и важнейшим остатком первобытности является крестьянская община. По-видимому, со слов славянофилов, наш автор утверждает, что дворянство утратило понимание значения этого сельского института, а самоуверенная гордость заставляет Гакстгаузена утверждать в связи с этим о сделанном им открытии принципа, который должен служить для изучения России и путеводной нитью для правительства, стремящегося строить жизнь на народных началах. «Открытие» крестьянской общины важно потому, что является открытием силы, благодаря которой в России нет пролетариата, а потому невозможна революция: «мечты европейских революционеров имеют уже свое реальное осуществление в русской народной жизни».
Другим остатком первобытности, по Гакстгаузену, является ремесленное производство, которое, опираясь на общину, существует в виде артелей; артель — осуществление утопических мечтаний сен-симонистов, и именно ее, а не фабрику должно развивать правительство. Более того, фабрика является препятствием для освобождения крестьян.
Помимо этих взглядов, книга Гакстгаузена интересна и другим — описанием деревни. Он осматривает посевы, избы, для него созывается сельский сход, он получает все сведения о деревнях, которые посещает. Он подробно характеризует общинные порядки — душевой раздел земли; очень интересуется не всегда устойчивым понятием тягла. Придает он большое значение срокам земельных переделов и, ознакомившись с техникой их, приходит к выводу, что переделы, равно как и уравнительность землепользования будто бы не отражаются вредно на успехах сельского хозяйства.
Замечания о половничестве на севере, о хозяйстве отдельных помещиков, сравнение хозяйства русских крестьян с хозяйством немцев – колонистов, описание хозяйства татар, чувашей и т. д. дают богатый материал для изучения сельскохозяйственной экономики середины века.
Гакстгаузен интересуется неземледельческими занятиями крестьян. В Устюге Великом знакомится с местными ювелирами, под Юрьевцом (на Волге) — с мочальным промыслом и т. д. Он внимательно останавливается на жизни и быте отдельных народов, встречаемых на пути. Расположение деревень, устройство двора у марийцев, чувашей и др., земледельческие орудия,
[215]
одежда, обычаи — все это находит свое отражение в «Исследовании» Гакстгаузена. Этот материал делает записки его разносторонне интересными, а самое произведение еще более заслуживающим внимания.
Известный лингвист венгр А. Вамбери под видом дервиша совершил в 1863 г. поездку через Туркмению в Хиву и Бухару. В своем «Путешествии по Средней Азии» Вамбери описывает трудности, с какими ему пришлось преодолевать недоверие и подозрения, рассказывает различные путевые сцены и наблюдения. Его внимание привлекает положение рабов у туркмен. Он останавливается на варварском обращении с ними, рассказывает, как используется рабский труд, говорит о положении пленных персов в Хиве, где нетрудоспособных казнили или ослепляли.
Путевые впечатления дополняются систематическим изложением наблюдений. В этой второй части своей книги Вамбери характеризует туркменские племена и роды, их взаимоотношения. Он изображает их быт, костюм, рассказывает об аламанах (грабежах). Подробнее рассказ о Хиве. Здесь Вамбери описывает базар, мечети, характеризует органы управления и суд; бегло говорит о торговле и ремесле, излагает по царствованиям ханов историю Хивы в ХIХ в. В таком же порядке он описывает Бухару и Коканд.
Вамбери сообщает ряд очень интересных черт, которые он смог узнать в силу хорошего знания местных языков и свободы наблюдения, давшей возможность видеть то, чего не могли – знать другие иностранцы.
Американский журналист и путешественник Д. Кеннан (1845—1924) много интересовался Россией. В 60 – х годах он путешествовал по северо-востоку Сибири, в конце 70 – х годов у него появилась мысль изучить политическую ссылку в России. Кеннан полагал, что сообщения русских эмигрантов изображают ее неправильно, что Сибирь не так страшна, как кажется. При содействии издателя одного американского журнала в 1885— 1886 гг. он совершил поездку в Сибирь, предварительно выяснив, что русское правительство не собирается скрывать что-либо от него, что в поездке он будет пользоваться содействием и помощью. Но действительность не вполне оправдала надежды. Много из того, что видел Кеннан, он видел, обходя препятствия, ставившиеся перед ним. А результатом увиденного было решительное изменение его взглядов на сибирскую ссылку.
Благодаря известной правительственной помощи в руках Кеннана были различные официальные документы, отчеты; он ознакомился с местной прессой, а главным источником для него послужили собственные наблюдения. Кеннан осматривал тюрьмы, интересовался положением административных ссыльных, условиями этапного пути; ему удалось даже проникнуть в знаменитую каторжную тюрьму на Каре. Эти темы и отображены в его записках.
[216]
Кеннан изучал тюремные условия, и вот что он увидел. «Тюменская тюрьма была первоначально рассчитана на 500 арестантов, но потом пристроили несколько бараков, так что она вмещала в себе уже 800 преступников. В день нашего посещения в ней находилось 1 741 человек…» Страшное переполнение тюрьмы еще более ухудшало гнуснейшие тюремные условия существования. Лишенные подушек и одеял, арестанты лежали на нарах, укрывались лишь своими халатами. Подобные картины он встречал не раз.
Кеннан знакомился с административными ссыльными. Его поражало прекрасное образование их. Про одного из своих новых знакомых он писал: «Изображение им русского общества, его нужд и желаний было свободно от всякого преувеличения и предубеждения… Заклеймить такого человека кличкой „нигилиста» было глупо, а сослать его, как опасного члена общества в Сибирь, низко и бесчестно». Он говорит о ничтожных поводах, ведущих в ссылку, о массах ссылаемых людей, о возмутительной полицейской цензуре переписки и издевательском стеснении ее.
Самым тяжелым из всех угнетающих описаний Кеннана является описание Карийской каторжной тюрьмы и условий жизни заключенных в ней. Ужасающая грязь, смрадный зараженный воздух, вызывающий болезни, тяжелый режим, приводивший к самоубийствам и сумасшествию, — весь этот инквизиционный аппарат царизма показан Кеннаном.
Описание ведется правдиво, близкие знакомства с политическими заключенными позволили Кеннану избежать ошибок, обычных для иностранца. В результате мы имеем огромной ценности источник, показывающий систему борьбы царских чиновников и полиции с революционным движением.
3. Мемуары дипломатов
Наряду с записками иностранцев – путешественников большой интерес представляют мемуары некоторых иностранных дипломатов.
Среди них яркой и крупной фигурой был автор интересных воспоминаний, руководитель внешней политики Франции — Талейран (1754—1838). В 1799—1807 и 1814—1815 гг. он — министр иностранных дел, в 1808 г. — участник Эрфуртского свидания, в 30 – х годах — французский посол в Лондоне. Начав свою карьеру до буржуазной революции во Франции в качестве церковника (к моменту революции он был епископом), Талей – ран примкнул к революции, сбросил с себя сутану, довольно рано почувствовал возрастающее значение Наполеона и сблизился с ним. Уйдя в отставку после Тильзита, он изменил Наполеону в Эрфурте и стал предавать его Александру I. Потом он изменил Наполеону еще раз в пользу Бурбонов.
Холодный, расчетливый делец, очень острый и проницательный ум, Талейран не останавливался перед предательством — в жизни, и перед ложью — в мемуарах. Инициатор убийства герцога Энгиенского, он изображал в своих воспоминаниях это убийство актом, совершенным по инициативе Наполеона, и осуждал его. Но значительно чаще Талейран предпочитал обходить неприятные для него вопросы. «Он понимал, — говорит акад. Тарле, — что, действуя на мировой арене, оказав несколько раз громадное влияние на ход дел в самые решающие исторические моменты, проявляя всегда абсолютную беззастенчивость и не пытаясь даже оправдываться почти ни в чем впоследствии, он и не может рассчитывать, что ему будут очень верить в его мемуарах. Поэтому он избрал такой метод. Он прежде всего
[217]
загромоздил свои мемуары перепечаткою официальных документов или служебных и полуслужебных донесений, которые он составлял за время своей активной политической жизни. Затем он просто обошел молчанием все те случаи, где лгать было бы совсем бесцельно вследствие слишком уже большой известности и твердой установленности бесспорных фактов».
Помимо международно-политической конъюнктуры, мемуары Талейрана изображают несколько моментов, существенно интересных для историка СССР. Так, он рассказывает в нескольких фразах об инициативной роли Александра I в отношении боя под Аустерлицем. Очень интересно сообщение, что после битвы под Прейсиш-Эйлау Наполеон стремился начать переговоры о мире. Но лишь крайне бегло упоминается Тильзитский договор, хотя Талейран участвовал в переговорах с Пруссией.
Подробнее и гораздо интереснее сообщения об Эрфуртском свидании и Венском конгрессе. Правда, говоря о первом из них, Талейран умалчивает о встречах с, Александром I и разговорах, во время которых он вдохновлял русского императора на сопротивление Наполеону. Об этом он молчит, так же как о своих просьбах об уплате за измену, о конспиративной переписке, какую Талейран вел с русским правительством. Что же тогда сообщает Талейран? Он излагает ход выработки Эрфуртского соглашения, но значительно больше внимания уделяет обстановке конгресса — праздникам и театральным зрелищам, устраивающимся Наполеоном для придачи блеска свиданию императоров.
Примерно с подобного же рода умолчаниями рассказывает он и о Венском конгрессе. Талейрана особенно занимает вопрос о торжестве легитимизма, созданном его деятельностью, и лишь в связи с этим он говорит относительно своих возражений против присоединения к России герцогства Варшавского.
Все сказанное показывает, как много пробелов в мемуарах Талейрана, как неполно и неточно его изложение. Пользоваться этим сомнительным источником можно лишь при соблюдении всех необходимых предосторожностей, учитывая манеру замалчиваний, характерных для автора.
Другой видный европейский дипломат начала века — Меттерних (1773—1859) — оставил краткие автобиографические записки, доведенные до 1815 г. Посвященные, главным образом, австро-французским отношениям, они касаются также взаимоотношений Австрии и России. Но характер этих записок не таков, чтобы они давали достаточный материал историку. Рассказ о переговорах Австрии, России и Пруссии перед войной с Наполеоном 1805—1807 гг. заменен бессодержательными общими фразами с характеристикой момента и анекдотами: как русский посол в Берлине Алопеус, распечатывая дипломатическую почту, потерял собственноручное письмо Александра I прусскому королю, как он после бесплодных поисков схватился за голову, и тогда из обшлага его халата вывалилось письмо и т. п. Война 1805 г. почти обойдена молчанием. Неудачу под Аустерлицем Меттерних тенденциозно целиком приписывает Александру, тре –
[218]
бовавшему сражения. О дальнейшем он ограничивается фразой: «День Аустерлица наступил; о последствиях этого разгрома можно прочитать в Пресбургском мирном договоре». Столь же бессодержательно и дальнейшее изложение, посвященное времени Венского конгресса.
Отказаться от мемуаров Меттерниха историк не может, но источник этот — небольших возможностей и невысокого качества.
Воспоминания Бисмарка (1815—1898) не могут не привлечь внимания уже в силу положения автора. Посланник в Петербурге в 1859 — 1862 гг., рейхсканцлер — руководитель внешней политики Германской империи в такие напряженные десятилетия ее, как 70 — 80 – е годы, — Бисмарк многократно сталкивался с вопросами русской внешней политики и с русскими людьми.
Находясь в отставке, Бисмарк начал писать свои мемуары, названные им «Мысли и воспоминания». Он по нескольку раз пересматривал, переделывал уже готовый текст, не только дополняя и исправляя, но и переписывая заново отдельные главы. Сложившееся в результате произведение — «это не только апологетический документ. Это прежде всего политическое завещание основателя Германской империи, написанное, как гласит посвящение, «сынам и внукам для понимания прошлого и в поучение на будущее»» (А. Ерусалимский). Неудивительно поэтому наличие умолчаний, частое отвлечение от вопроса в сторону. Автор то касается самой сущности международно-политической ситуации в тот или иной момент, то тут же пускается в мелочные рассказы о том, как его угощали в Петергофе или Царском селе. При всем том он старается датъ возможно меньше фактических данных о дипломатических переговорах или столкновениях и изобразить дело в возможно более общих чертах.
Книга его, говорит один из исследователей воспоминаний Бисмарка, «не является бесспорным источником относительно тех событий и лиц, которые она изображает». Бисмарк далеко не всегда квалифицирует свои дипломатические шаги так, как он их рассматривал на самом деле. В начале 1863 г. Бисмарк заключил с Россией конвенцию относительно борьбы против революционного движения в Польше. Он изображает эту конвенцию как победу в кабинете русского царя прусской политики над польской, как свою победу над Горчаковым и Велепольским, но смысл и значение конвенции для антифранцузской политики Пруссии и создания разлада в намечавшемся сближении России и Франции отмечает лишь мельком.
Тот же прием замалчивания Бисмарк употребляет в других случаях. Говоря о шлезвиг-гольштинском вопросе, Бисмарк совсем не считает нужным рассказать о примененных им способах запугивания руководителя русской внешней политики — Горчакова. Германскому канцлеру важно было добиться со стороны России невмешательства, обеспечивавшего выполнение немецкого плана. Бисмарк пугал Горчакова возможным сближе –
[219]
нием Пруссии с Францией, возможностью нового возбуждения польского вопроса. Горчаков понимал, что Бисмарк запугивает его, однако — по соображениям общей политики России — устранился от участия в решении вопроса о Шлезвиге. В мемуарах Бисмарк все это обошел молчанием.
Поскольку Бисмарк нас сейчас интересует своими сообщениями о русской политике, о германо-русских отношениях, указанные выше особенности воспоминаний германского канцлера всегда следует иметь в виду. Бисмарк рассказывает, что в период франко – прусской войны 1870—1871 гг. он стремился к укреплению отношений с Россией и Австро-Венгрией. Однако он не говорит, что в то же самое время тянулся к сближению и с Англией. Эта последняя попытка оказалась неудачной, и Бисмарк был особенно заинтересован в устойчивости отношений с Россией. Родилась политическая комбинация, известная под именем «союза трех императоров» — германского, русского и австрийского (1873). Но Бисмарк совершенно не хотел брать на себя какие-либо обязательства по отношению к России. Он стремился использовать и свой союз с обеими державами и противоречия между ними. И то, что Бисмарк рассказывает в своих мемуарах, не является точным отражением его реальной политики.
С деятельностью русской дипломатии связана неудача политики Бисмарка в 1875 г., которой он никогда не мог простить престарелому русскому канцлеру. В своих воспоминаниях Бисмарк говорит о нелепости идеи превентивной (предупредительной) войны. Однако к ней-то он и стремился, желая положить предел реваншистским поползновениям Франции. Бисмарк заверял Петербург, что Германия всемерно стремится быть полезной русской политике, рассчитывая за это на русскую поддержку в период готовившегося столкновения с Францией. Однако Горчаков не только не поддержал плана германского канцлера, но явился в Берлин, где оказались вынужденными заявить об отсутствии воинственных намерений. Роль Горчакова в этих событиях навсегда оставила у Бисмарка враждебное отношение к руководителю русской политики, и не раз в своих воспоминаниях германский канцлер обрушивается на Горчакова, высмеивает его, посылает по его адресу несправедливые упреки и обвинения.
К концу политической деятельности Бисмарка относится известный договор «перестраховки». В 1887 г. Бисмарк возобновил Тройственный союз (между Германией, Австро-Венгрией и Италией), направленный, с одной стороны, против России, с другой — против Франции. Но Бисмарку важно было устранить опасность войны на два фронта — на западе и востоке. Для этого надо было связать известными обязательствами Россию. Бисмарк, сообщив русской дипломатии свой секретный договор с Австро-Венгрией, предложил заключить в свою очередь договор русско-германский. Договор предусматривал взаимный нейтралитет в случае войны, но имел оговорку, что
[220]
теряет силу в случае нападения России на Австро-Венгрию или Германии —на Францию. Благодаря этому соглашению и договору Тройственного союза Германия была обеспечена союзом с Италией в случае войны с Францией, союзом с Австро-Венгрией на случай войны с Россией, а сверх того нейтралитетом России. Так как такое соглашение препятствовало франко – русскому сближению, Россия потребовала компенсации, и был подписан секретный протокол, обещавший сохранение доброжелательного нейтралитета и оказание дипломатической поддержки Германией в случае, если бы Россия сочла необходимым «принять меры к защите входа в Черное море». В своих воспоминаниях Бисмарк об этом не говорит, бросая лишь один неясный намек. В ряде случаев Бисмарк дает верные характеристики, бросает интересные мысли. В 1870 г., когда разгром Франции повел к решительному изменению в том соотношении сил, какое сложилось в период Крымской войны, русская дипломатия в известной ноте Горчакова заявила об отказе от признания пунктов Парижского трактата, запрещавших России иметь военный флот в Черном море. Бисмарк говорит об этом факте, показывает свое положительное отношение к нему, приписывает себе даже инициативу в этом деле.
Бисмарк не раз касается вопроса о значении России — ее внешнеполитической ориентации — для прусской политики. Им всегда руководят прусские интересы, но тем более существенна оценка, даваемая им роли России. А позиция последней была в высшей степени важна для развития планов Бисмарка. Она была решающей в борьбе Пруссии за Шлезвиг-Гольштейн; благожелательность России была необходима в период прусско-австрийской войны; русский нейтралитет имел определяющее значение для исхода франко – прусской кампании. Изображение места русской внешней политики в общеевропейских отношениях, данное таким выдающимся дипломатом, как Бисмарк, не может не привлечь внимания историка, «… Мы должны радоваться, — пишет он, — когда при нашем положении и историческом развитии мы встречаем в Европе державы, с которыми у нас нет никаких конкурирующих интересов в политической области, и к таким державам по сей день относится Россия. С Францией мы никогда не будем жить в мире, с Россией у нас никогда не будет необходимости воевать…»
Иногда «Мысли и воспоминания» Бисмарка интересны и в бытовом отношении. Говоря о Петербурге в последние годы царствования Николая I, Бисмарк верно отмечает то пристрастие к мундиру, какое было обычным для николаевского режима. Он посмеивается над воровством, наблюдавшимся им во дворце. Он старается охарактеризовать различные слои высшего петербургского общества.
«Мысли и воспоминания» Бисмарка — документ огромного интереса. Задача историка, пользующегося им в качестве источ –
[221]
ника, осуществить 1фитическйи анализ, провести проверку свидетельств Бисмарка другими источниками.
ЛИТЕРАТУРА К ГЛАВЕ VIII
Де Сегюр, Поход в Москву в 1812 г., М. 1911 (другой перевод: «Поход в Россию», изд. 3 – е, М. 1916). — Пюибюск, Письма о войне в России 1812 года, М. 1833. — Von Yellin, In Russland 1812. Aus dem Tagebuch eines Würtem – bergischen Offiziers (фон Иелин, Записки офицера армии Наполеона, М. 1912). — И. Руа, Французы в России, Спб. 1912. — Бургонь, Пожар Москвы и отступление французов, Спб. 1898. — Цезарь Ложье, Дневник офицера великой армии в 1812 г., М. 1912. — Gouvion Saint – Cyr, Mémoires pour servir à l“histoire militaire sous le Directoire, le Consulat et l“Empire — Gamba, Voyage dans la Russie méridionale, v. I, II, P. 1826. — Le Marquis de Custine, La Russie en 1839, – v. I—IV, P. 1843. — Де Кюстин, Николаевская Россия, М. 1930. — A. Haхthausen, Studien über die inneren Zustände des Volkslebens und insbesondere die ländlichen Einrichtungen Russlands, B. 1— III, Berlin 1847—1852. — А. Гакстгаузен, Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России, т. I, М. 1870. — Д. Кеннан, Сибирь и ссылка, Спб. 1906. — Melternich, Mémoires, documents et écrits divers, v. I—VIII, P. 1880. – Талейран, Мемуары, Асаdemia, 1934 — Bismarck, Gedanken und Erinnerungen, B. I—III, St. 1898. — 0. Бисмарк, Мысли и воспоминания, т. I, Соцэкгиз, М. 1940. М. Lenz, Kritik der… Gedanken und Erinnerungen des Fürsten Bismarck («Deutsche Rundschau», 1899, H. 10). — А. Ерусалимский, Бисмарк как, дипломат, Соцэкгиз, М. 1940. — А. Вамбери, Путешествие по Средней Азии, Спб. 1865.
