Раздел третий: Источники по истории Киевской Руси

[41]

В истории СССР одним из важнейших явлений было образование большого Киевского государства. Источники по истории Киевской Руси многочисленны и разнообразны, как разнообразна была и русская литература этого периода.

Самостоятельная, или оригинальная, литература на Руси складывается примерно в XI в. Обычно принято считать, что письменность появилась у нас со времени крещения Руси при Владимире. Между тем это не вполне соответствует действительности, так как начатки письменности зародились на Руси значительно раньше. Только этим мы в состоянии объяснить существование таких памятников, как договоры Руси с греками, которые написаны на славянском языке и имели определенное практическое назначение. Мы также знаем, что уже Ольга держала при себе «пресвитера» (священника), между тем церковная служба невозможна без существования церковных книг. Надо предполагать, что письменность на Руси появилась по крайней мере с первой половины X в., вместе с проникновением христианства. Начатки ее были принесены из Болгарии, которая уже в X в. имела значительную литературу.

Литература, принесенная из Болгарии, нашла на Руси чрезвычайно благодарную почву. Здесь мы должны отметить один замечательный факт в истории литературы Киевской Руси. В то время как богатая и просвещенная Болгария X в. пользовалась, главным образом, переводной византийской литературой, Киевская Русь с самого начала вступила на путь создания собственной, оригинальной литературы.

Болгарские писатели подражали, главным образом, византийским образцам; оригинальных произведений болгарской литературы известно немного. Может быть, это зависело оттого, что богатая и образованная Византия давила своим авторитетом на соседнюю Болгарию. В Киевской Руси мы видим иное. Перевод –

[42]

ными памятниками на Руси, составлявшими основу древнерусской учености, были памятники, привезенные с Балканского полуострова и переведенные на русский язык с греческого. Но русская литература сразу же создала ряд памятников оригинального характера, среди которых особое значение имеют летописи, — памятник, совершенно исключительный по своему историческому значению.

На первое место должна быть выделена летопись, которую в науке принято называть Начальной.

Начальной летописью, или «Повестью временных лет», называется, по определению Шахматова, тот «летописный свод, который озаглавлен соответствующим образом, составлен в Киеве, обнимает время до второго десятилетия XII в. и содержится в большей части летописных сводов XIV—XVIII веков». Действительно, в основе большинства наших летописей, рассказывающих о древних событиях истории Киевской Руси в IX — начале XII в., лежат одни и те же известия, которые с большей полнотой и в более достоверном виде дошли до нас в Повести временных лет.

Свое название Повесть временных лет получила от заголовка, который мы читаем в ее начале (например, в Лаврентьевской летописи): «Се повести времяньных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто в Кыеве нача первее княжити и откуду Руская земля стала есть».

Изучая различные списки Повести временных лет, мы найдем, что сходный текст в них продолжается до 1110 г., после которого тексты летописей начинают между собой расходиться. Это наблюдение приводит к мысли, что Повесть временных лет кончалась на 1110 г. и представляла собой памятник, который был использован составителями всех позднейших летописей, рассказывающих о древней истории Киевской Руси,

Повесть временных лет дошла до нас в двух редакциях (или изводах): 1) Лаврентьевской и 2) Ипатьевской. В основе же этих редакций лежал, несомненно, один памятник — протограф Повести временных лет, т. е. ее первоначальный оригинал, от которого ведут свое начало известные нам списки.

[43]

Лаврентьевская редакция представлена тремя древними списками: Лаврентьевским, Кенигсбергским и Троицким (Московский академический список).

Древнейший из них, Лаврентьевский, написан монахом Лаврентием для суздальского князя Дмитрия Константиновича в 1377 г. Лаврентьевский список начинается Повестью временных лет и продолжен Суздальской летописью до 1305 г. Сам Лаврентий ссылается на то, что он писал летопись с ветхого списка, вследствие чего не мог разобрать отдельных слов. Действительно, Лаврентьевский список отличается некоторыми дефектами текста.

Кенигсбергский, или Радзивилловский, список написан в XV в., но, по – видимому, со списка более раннего времени, может быть, начала XIII в. В XVII в. он принадлежал литовскому князю Богуславу Радзивиллу. Позднее Радзивилловский список попал в Кенигсбергскую библиотеку, откуда был взят в Петербург во время Семилетней войны. Радзивилловский список доведен до 1206 г. и украшен большим количеством миниатюр (604 рисунка), которые являются одним из важнейших источников по бытовой истории древней Руси. По исследованиям Шахматова и Айналова, миниатюры Радзивилловской летописи были перерисованы с образцов XIII в.

Московский академический (Троицкий) список XV в. исправнее Радзивилловского и сходен с Лаврентьевским до 1206 г., после чего продолжен летописными известиями, написанными в Суздальско-Владимирской земле, до 1419 г. Кроме того, существовал другой, Троицкий (пергаментный), список, сгоревший в 1812 г. и также относившийся к Лаврентьевской редакции.

Вторая редакция Повести временных лет представлена другим древним списком — Ипатьевским, написанным, по мнению первых его издателей, в начале XIV в., а по мнению Шахматова, — в начале XV в. Ипатьевский список получил свое название от Ипатьевского монастыря в Костроме, где он сохранялся.

Близок к Ипатьевскому Хлебниковский список XVI в.

Сравнивая древнейшие списки Повести временных лет между собой, мы можем получить представление о том протографе, который лежал в их основе. Текст, одинаковый в Ипатьевской и Лаврентьевской редакциях, является в то же время и текстом их протографа, а различия между этими редакциями дают возможность говорить о том, каким образом общий протограф был переработан составителями рассматриваемых редакций.

Вся древнейшая хронология Повести временных лет крайне условна. В большинстве случаев даты, относящиеся к IX—X вв., получены путем различного рода вычислений. Для истории IX— X вв. летописец имел под руками мало материала. Поэтому он дополняет иногда свой рассказ устными преданиями и легенда –

[45]

ми. Более точные и более подробные сведения о событиях начинаются о конца X в. С этого времени летописец имеет под собой, по – видимому, более твердую почву, но записи современника мы начинаем чувствовать в Повести временных лет только с известий второй половины XI в.

В Лаврентьевской летописи после 1110 г. помещена следующая приписка: «Игумен Силивеетр святаго Михаила написах книгы си Летописець, надеяся от бога милость прияти, при князи Володимере, княжащю ему Кьюве, а мне в то время игуменя – щю у святаго Михаила в 6624 [1116], индикта 9 лета; а иже чтеть книгы сия, то буди ми в молитвах». Эта приписка показывает, что Повесть временных лет уже существовала в 1116 г., причем в одной из своих редакций оканчивалась на 1110 г.

Изучая содержание Повести временных лет в дошедших до нас редакциях (Лаврентьевской и Ипатьевской), мы приходим к выводу, что перед нами памятник компилятивного характера, составленный из ряда отдельных самостоятельных источников.

[46]

Поэтому оценка Повести временных лет как исторического источника может быть сделана только после анализа ее источников.

Повесть временных лет включила в свой состав многочисленные источники как переводного, так и оригинального характера. Одним из источников Повести временных лет являлась византийская Хроника Георгия Амартола, переведенная на славянский язык уже в X—XI вв. Составитель взял из этой Хроники прежде всего известия, относящиеся к обычаям различных народов, делая ссылку на свой источник («глаголеть Георгий в летописании»). Сравнение славянского текста Хроники Амартола с выпиской из Амартола, помещенной в летописи, обнаруживает почти дословное совпадение. Из той же Хроники Георгия Амартола и ее продолжения, доведенного до 948 г., в состав Повести временных лет попал рассказ о нападении Руси на Царьград в 866 г. при Аскольде и Дире. Та же Хроника легла в основу рассказа Повести временных лет о разделении земли между сыновьями Ноя и ряда других ее известий.

Другим источником Повести временных лет был краткий «Летописец» патриарха Никифора, именуемый в наших рукописях «Летописцем вскоре». «Летописец» Никифора и Хроника Георгия Амартола легли в основание хронологической сетки Повести временных лет для известий IX—X,вв.

Повесть временных лет пользовалась и другими источниками переводного характера. К их числу принадлежало житие Василия Нового, очень распространенное в Византии и, переведенное на славянский язык. Из него Повесть заимствовала рассказ о походе Игоря на Царьград в 941 г.

Из другого переводного источника заимствована речь, которую держал «философ», присланный из Византии для обращения князя Владимира. Эта вставка сделана после слов: «и нача философ глаголати сице». В речи «философа» приводится изложение библейских событий, начиная от сотворения мира. В настоящее время доказано, что речь не была сочинена летописцем, а взята тоже из какого – то источника, может быть, при посредстве болгарского текста. Впрочем, есть мнения о русском происхождении этого памятника.

Для оценки источников Повести временных лет характерна еще одна деталь. В Повести мы встречаем так называемое исповедание веры, помещенное в рассказе о крещении Руси. То же самое исповедание помещено в рукописи 1073 г., в так называемом Святославовом изборнике, написанном для великого князя Киевского Святослава ЯрославичаГ

Еще многочисленнее были памятники оригинального характера, послужившие источниками Повести временных лет. Среди них на первом месте следует отметить договоры Олега и Игоря с Византией. Договоры представляют собой важнейший источник для истории Руси в X в. По – видимому, они первоначально были написаны «а греческом языке и потом переведены на славянский, в силу чего отдельные выражения этих до –

[47]

кументов становятся нам понятными только при восстановлении возможного греческого текста. Договоры могли быть найдены летописцем в архиве великих князей и внесены в летопись как один из древнейших источников по истории Руси. Таково предположение Шахматова. Впрочем, договоры могли быть заимствованы из какого – либо сборника, а не списаны с подлинного текста. Второе предположение находит себе поддержку в том обстоятельстве, что тексты договоров Руси с греками изобилуют множеством описок. Определенные сомнения в подлинности вызывает договор Олега 907 г.; «достовернее его торговый договор [911 г.] с греками, заключенный незадолго до смерти Льва»[2].

Другими русскими источниками летописи являлись различного рода русские жития и сказания. Уже в очень раннее время (XI в.) были сделаны попытки канонизации княгини Ольги и князя Владимира. Эти попытки шли от русского духовенства. Между тем при канонизации новые «святые» должны были иметь жития, в которых описывались бы их «подвиги». Древнейшими из житий являются жития Ольги и Владимира. Повесть временных лет пользовалась этими памятниками как источником для рассказа о второй половине X — начале XII в. Заимствования из житий Ольги и Владимира в Повести временных лет были сделаны не всегда складно. Например, при описании княжения Владимира мы имеем как бы два рассказа, не слившиеся между собой. Один рассказ изображает Владимира в черных тонах, второй, наоборот, говорит о Владимире, как о раскаявшемся грешнике, который прославился благочестивыми делами.

Повесть временных лет включила в свой состав сказание о смерти Бориса и Глеба. В состав Начальной летописи вошли также некоторые другие сказания, например, о начале Печерского монастыря, начинающееся словами: «и се да скажемь, чего ради прозвася Печерьскый манастырь». Несомненно, особая повесть легла в основу известий Начальной летописи об ослеплении Василька в 1097 г.

Кроме письменных памятников, летописец использовал песни и легенды, придав им значение исторических свидетельств.

Легендарный характер некоторых известий Повести временных лет особенно преобладает там, где говорится о событиях IX—X вв. Летописец имел под руками некоторый запас переводных памятников, где упоминалось о походах Руси на Царь – град. Между тем письменных русских источников о княжении Рюрика, Олега, Игоря, Ольги и даже Святослава у него не было. Поэтому он пользовался преданиями. К сожалению, эти легендарные летописные известия нередко используются нашими историками для освещения событий на Руси IX—X вв. без достаточной критики. Между тем они имеют ту же степень достоверности, какой примерно отличаются наши исторические песни

[48]

XVII—XVIII вв. Таков рассказ об основании города Киева тремя братьями — Кием, Щеком и Хоривом. Сам летописец указывает, что в его время существовали две версии о том, кем был Кий. Согласно версии летописца, Кий был «нязем, построившим городок, получивший его имя. Согласно другой версии, Кий был просто перевозчиком — «у Киева бо бяше перевоз тогда с оноя стороны Днепра, темь глаголаху: на перевоз на Киев». Опровергая, второе мнение, летописец замечает, что так говорить могли только невежды («не сведуще»), что Кий был князем, ходил к Царьграду и «велику честь приял от царя». Следовательно, уже во времена летописца существовало два предания, противоречащих друг другу. Летописец выбрал из них то, которое подтверждало идею о славянском происхождении первых князей Киевской земли.

[49]

Как мы видим, Повесть временных лет представляет собой компилятивный памятник, включивший в свой состав ряд литературных источников. Многочисленные вставки в тексты Повести временных лет лучше всего доказываются повторением одних и тех же фраз. Так, читаем: «Полем же жившим особе по горам сим, бе путь из Варяг в Грекы», после чего следует рассказ, о пути из Варяг в Греки и легенда об апостоле Андрее. По окончании легенды написано снова: «Полям же жившим особе», чем начинается рассказ о Кие и его братьях. Следовательно, надо предполагать, что первоначальный текст был разбит вставкой, вызывающей повторение одной и той же фразы. Перевернув еще несколько листов, обнаружим в Повести временных лет ту же фразу: «Полянам же живущимь особе, якоже рекохом» и т. д. Такое повторение одних и тех же фраз обнаруживает компилятивную работу летописца. Написав первую фразу, летописец сделал вставку, а потом вернулся к тем же словам, с каких начал. Вставки различного рода материалов в первоначальный текст и их сшивка характерны для работы летописцев. Не всегда легко сказать, с чем мы имеем дело: с текстом, который принадлежит самому летописцу, или с одним из источников, которым летописец пользовался. Сказанное как будто подрывает до некоторой степени значение летописи как исторического источника, но такой вывод был бы глубоко неправильным. Летопись является единственным источником, который при всех его недостатках восполняет громадный пробел по истории Киевского государства.

[50]

[51]

Наиболее ценными для изучения Повести временных лет были. работы А. А. Шахматова, в первую очередь era громадный труд: «Разыскания о древнейших русских летописных сводах» (1908). Впрочем, и после издания этого труда Шахматов продолжал уточнять и пополнять те выводы, которые он сделал раньше. Основываясь на глубоком изучении летописей, Шахматов впервые попытался восстановить уже несуществующие своды. Он пришел к мысли, что в основе Начальной летописи, дошедшей до нас в Ипатьевском и Лаврентьевском списках, лежат более ранние летописные своды, которые могут быть восстановлены. Основываясь на том, что позднейшие летописи легче поддаются изучению со стороны их состава, Шахматов идет в своем изучении от позднейшего к первоначальному. Таким образом, он начинает свою работу не с древнейших летописей, а с изучения тех сводов, которые были созданы позже, на их основе, в XIV—XVI вв.

Шахматов указывает, что Начальная летопись, дошедшая до нас в виде Повести временных лет, сохранилась в двух редакциях. Одна редакция — в Лаврентьевокой летописи — может быть названа Сильвестровской и была составлена в 1116 г. Вторая редакция — в Ипатьевской летописи — составлена в 1118 г. Лаврентьевская и Ипатьевская летописи имеют весьма близкий друг к другу текст, что позволяет говорить о том, что в основе их лежал какой – то более ранний летописный свод, составленный первоначально в 1113 г.

Но сама Повесть временных лет была основана на более ранних летописных сводах. Так, в основе Повести лежит более древний свод, который был доведен до 1093 г. и составлен в 1095 г. Некоторое понятие об этом своде дает текст Новгородской I летописи при сопоставлении его с Повестью временных лет. Сличение текстов обоих памятников доказывает, что первый из них по своему составу древнее второго. Это видно из того, что в Новгородской I летописи еще отсутствуют те места, которые явно вставлены в текст Повести временных лет при ее составлении в начале XII в.

Однако и Начальный общерусский, или Киево-Печерский (как его называет Шахматов), свод 1093 г. сам был основан на более ранних сводах. Подробно анализируя состав Киево-Печерского общерусского свода 1093 г., Шахматов приходит к мысли,

[52]

что в основе его лежат два источника: один — киевского, другой — новгородского происхождения. Главным указанием на Киево-Печерский свод служит хронологическая сеть Начального овода, явно вставленная в древнейший рассказ, изложенный вне такой сети. Так, местами вставка ряда пустых годов нарушает последовательность рассказа. Киевский источник, по мнению Шахматова, представлял собой летописный свод, составленный в 1073 г. также в Киево-Печерском монастыре. Однако в Киево-Печерский свод 1093 г. наряду с киевскими вошли известия новгородского происхождения, которые были взяты, по мнению Шахматова, из особого Новгородского свода 1050 г., позже продолженного до 1079 г. В результате исследования Шахматов приходит к мысли о существовании еще более древнего свода, или так называемого Древнейшего Киевского свода, который, по его мнению, был составлен в 1037 г.

Схема происхождения летописи, по Шахматову, рисуется в следующем виде:

I                                          I

I Киево – Печерский             Новгородский свод

летописный свод (1073)        (1050 г., доведенный

                                              далее до 1079 г.)

I                                            I

II Киево – Печерский свод, или Начальный свод (1093)

I

Повесть временных лет (1113)

Следует заметить, что время возникновения сводов указано в сочинениях Шахматова условно, и в разных его работах есть разноречия в датировании. Время, причины и условия возникновения сводов, предшествовавших Повести временных лет, объяснены им следующим образом.

Составление Древнейшего Киевского свода было вызвано учреждением в Киеве митрополии и освящением собора София, ставшего центром новой митрополии. В основу Древнейшего Киевского свода были положены многие источники, в том числе:

1. Местные киевские предания, песни и легенды.

2. Жития святых (житие Владимира, Ольги, Бориса и Глеба и др.).

3. Известия, взятые из воспоминаний лиц, еще живших при Ярославе, и из различного рода записок и документов, которые могли в это время существовать. Древнейший свод заканчивался похвалой князю Ярославу как покровителю книжного просвещения.

Древнейший летописный свод 1037 г. явился основным источником для дальнейших летописных сводов. Когда в 1050 г. в Новгороде был построен Софийский собор, сделавшийся центром епископии, епископ Лука и князь Владимир Ярославич, по мнению Шахматова, решили составить новый свод, оканчивав –

[53]

шийся на 1050 г. В основу его был положен Древнейший Киевский свод 1037 г. с целым рядом дополнений по Новгородским записям.

С другой стороны, Древнейший Киевский свод был продолжен до 1073 г. монахом Киево-Печерского монастыря Никоном Великим, причем под 1062 г. была помещена большая статья об истории Киево-Печерского монастыря. В 1093 г. был составлен новый свод на основе Новгородского свода 1050 г. и Начального летописного свода 1073 г., вследствие чего он может быть назван Общерусским начальным сводом как объединивший не только киевские, но и новгородские известия. Из этого свода, дополненного позднейшими известиями, возникла Повесть временных лет, составленная в Киево-Печерском монастыре монахом Нестором в 1113 г. Первая редакция Повести была составлена в благожелательных тонах к Святополку Изяславичу. После его смерти Повесть временных лет была переработана в 1116 г. игуменом Сильвестром Выдубицким, выдвинувшим на первый план в изложении событий конца XI — начала XII в. княжившего тогда Владимира Мономаха. Киево-Печерский монастырь в свою очередь также переработал Повесть в 1118 г. в духе, еще более благожелательном Владимиру Мономаху. Так в короткое время возникли три редакции Повести временных лет, из которых до нас дошли только две последние.

Труды Шахматова создали эпоху в области изучения летописи, но работами Шахматова ее изучение не закончилось.

Из позднейших работ особый интерес имеет книга В. М. Истрина. Истрин прежде всего останавливается на начальных известиях Повести временных лет, в которых приводятся рассказы о всемирных событиях. Он указывает, что, как в Повести временных лет, так и у Амартола, счет лет в рассказе о древнейшем времени отсутствует. Истрин приходит к мысли, что первоначально на Руси была составлена особая русская Хроника, которая была доведена до 1054 г., т. е. до смерти Ярослава. В ее основу легло сочинение Георгия Амартола, соответствующим образом переработанное. В то время как у Георгия Амартола отмечен один поход Игоря на Царьград, летописец говорит о двух походах, переделав рассказ о нападении угров на Византию в известие о втором походе Игоря. Истрин указывает, что византийская хронология служит рамкой, которую начальный летописец положил в основу своего повествования. Так как Хроника Георгия Амартола кончалась 948 г., то составитель русской летописи именно с этого времени начинает излагать только русские события. Русская Хроника была составлена между 1037 и 1054 гг. И была названа «Хронографом по великому изложению». В 1054 г. из нее возник новый памятник, автор которого взял конец Хронографа с 852 г. и дал предисловие, назвав свой труд «Повестью временных лет». Истрин не производил детального критического исследования, как Шахматов, и чрезвычайно упростил вопрос о происхождении, Повести временных лет, оставив без объяснения вопрос о создании позднейших летописных сводов, явно не сходных по своей конструкции с хронографами.

Несколько по – новому поставил вопрос Н. К. Никольский. Он останавливается на загадочном молчании Повести о начале русской письменности, указывая на существование особой повести о прошлой судьбе Поляно – Руси, — повести, восходящей к моравской истории западных славян. По его мнению, источником некоторых известий Повести временных лет были сказания, возникшие у западных славян. Сказание о расселении славянских племен, которое имеется в Повести временных лет, ста –

[54]

новится понятным, когда мы обратимся к западнославянским памятникам. Существовало особое сказание о составлении славянской азбуки, отрывок которого помещен в Повести временных лет под 893 г. При позднейшей переработке летописи, под влиянием греческого духовенства, были выброшены сказания, говорившие о связи Руси с западными странами. Работа Никольского осталась неоконченной, но и в опубликованном виде интересна своей попыткой объяснить происхождение некоторых известий летописи, относящихся к истории западных славян в IX—X вв.

Целиком основана на работах Шахматова глава о «начале русского летописания» в недавно вышедшем исследовании об «Истории русского летописания XI—XV вв.» М. Д. Приселков а. Приселков уточняет выводы Шахматова и вводит иногда некоторые дополнения к его построениям. Так, уже без всяких оговорок он называет свод 1073 г. Летописным сводом Никона и приписывает свод 1093 г. игумену Киево-Печерского монастыря Ивану. Работа Приселкова интересна как попытка представить связную историю Повести временных лет и предшествовавших ей сводов. Наиболее существенным недостатком работы М. Д. Приселкова является отсутствие критики схемы Шахматова, которая принимается им как что-то бесспорное и почти не подлежащее сомнениям. Сам М. Д. Приселков не производит детального критического разбора текстов Повести временных лет и поэтому должен был основываться на трудах Шахматова.

Не случайно и Никольский и Истрин особенно подробно останавливаются на происхождении древнейшей части летописи. Вопрос о Древнейшем летописном своде — наиболее слабое место построений Шахматова. В схеме Шахматова наиболее бесспорным является предположение о существовании трех редакций Повести временных лет. Без допущения существования трех редакций мы не в состоянии объяснить близости: и отличия текстов Лаврентьевской и Ипатьевской редакций Повести временных лет. Совершенно обоснованным представляется предположение о существовании Киево-Печерских сводов 1073 и 1093 гг. На существование свода 1093 г. указывает то обстоятельство, что существовала летопись, до нас не дошедшая, но известная Татищеву, которая кончалась на 1093 г. словом «аминь». На существование свода 70 – х годов имеется целый ряд указаний. Так, древнейшая часть Повести временных лет имеет своеобразную обработку, которая становится понятной только при мысли о существовании какого – то свода 70 – х годов, когда был отредактирован текст более древних летописных известий. Повесть временных лет рассказывает, что Ольга по смерти Игоря была в Киеве с сыном Святославом, и добавляет: «бе бо тогда вода текущи вздоле горы Киевьския, и на подольи не седяху людье, но на горе; град же бе Киев, идеже есть ныне двор Гордятин и Никифоров, а двор княжь бяше в городе, идеже есть ныне двор Воротиславль и Чюдин, а перевесище бе вне града». Между тем в Повести временных лет имена Никифора и Чюдина, как и в Русской Правде, отнесены к 70 – м годам XI в. Следовательно, слова о первоначальной топографии Киева принадлежат человеку, жившему в 70 – х годах XI в., как на это указывает слово «ныне».

Если принять схему Шахматова, начиная с первого Киево-Печерского свода 1073 г., то она представится заслуживающей

[55]

безусловного внимания. Наоборот, остальная часть построения Шахматова представляется чрезвычайно гипотетической. В самом деле, если существовал Новгородский свод 1050 г., то он должен был включить в свой состав все новгородские известия XI в. Между тем Повесть временных лет включает в свой состав лишь ничтожное количество их. Существуют Новгородские летописи, которые дают новгородские известия первой половины XI в., отсутствующие в Повести временных лет. Таковы сообщения о клевете на епископа Луку в 1055 г., о построении в 989 г. деревянного собора Софии с 13 куполами («имущи верхов 13»), о епископе Стефане, которого удавили в Киеве его же холопы, и т. д.

Много сомнений вызывает и вопрос о Древнейшем Киевском своде. По Шахматову, этот свод был составлен в 1037 г. Следовало бы предполагать, что время Ярослава должно быть в этом своде описано особенно подробно. В действительности мы видим обратное. В Повести временных лет, будто бы основанной на своде 1037 г., время Ярослава описано менее подробно, чем время Ярополка, Олега и Владимира. Между тем мы должны были бы ждать, что летописец наиболее подробно опишет события своего времени. Таковы те недоумения, какие вызывает теория Шахматова о существовании летописных сводов 1037 и 1050 гг. Что касается теории Истрина, то ей противоречит то обстоятельство, что заимствования у Георгия Амартола имеют вставной характер, а не первоначальный.

Повесть временных лет легла в основу многих позднейших сводов, в которых она обычно помещена в несколько измененном виде. Таковы летописные своды XI—XVI вв.: Софийские летописи (I и II), Новгородская IV, Новгородская V, Воскресенская и др. Повесть временных лет была продолжена в XII в., когда записи велись уже не в одном Киеве, но и в других городах. В частности у нас есть указания, что такие записи велись в Галицко – Волынской, Суздальской, Новгородской, Черниговской, Переяславской землях и легли в основание сводов, которые возникли в XII—XIII вв. Возникновение местных летописей, которые появляются как бы взамен единого общерусского свода, — явление, крайне характерное для периода феодальной раздробленности XII—XIII вв.

Повесть временных лет была продолжена известиями о событиях XII—XIII вв. в Суздальской земле. Владимиро-Суздальская летопись, представленная Лаврентьевским списком, состоит из нескольких частей. В начале ее помещена Повесть временных лет, доведенная до 1110 г. Далее следует Владимиро-Суздальская летопись (с 1111 до 1205 г.) и ее продолжение, доведенное до 1305 г.

В свою очередь Ипатьевская летопись положила в основу древнейших известий Повесть временных лет, продолженную до

[56]

1117 г., после чего следует Киевская летопись, охватывающая события XII в. и кончающаяся 1199 г. В основе известий Ипатьевской летописи за XII в. лежит летопись Киевская, составленная в конце XII в. в Выдубицком монастыре в Киеве. К ней присоединена Галицко – Волынская летопись, обнимающая известия XIII в. и заканчивающаяся на событиях 1292 г. Таким образом, в XII—XIII вв., кроме Киева, центрами летописного дела становятся Владимир — на севере и Галицкая земля — на юге.

Третьим центром летописания был Новгород. Новгородское летописание возникло уже в первой половине XII в., причем в Новгородском своде в основу древнейших известий положена была не Повесть временных лет, а Начальный свод 1095 г., как это доказал Шахматов; события же XII—XIII вв. в Новгородской летописи были изложены самостоятельно. Новгородская летопись ХI — XIII вв. сохранилась в древнем пергаментном списке (см. о ней в главе VIII).

Существовали и другие центры летописания, но от многих областных летописных сводов сохранились лишь остатки. По – видимому, летописание в XII—XIII вв. имело место в Чернигове, Ростове, Переяславле Южном и Переяславле Залесском.

С XII в. заметно и резкое различие между характером летописных известий в сводах различного областного происхождения. Так, известия Новгородской летописи отличаются необыкновенной краткостью изложения. По характерному замечанию Костомарова, перед нами как бы торговый человек, которому вечно некогда и который спешит записать известие как можно быстрее. Но наряду с краткостью известия Новгородской летописи в то же время отличаются большой точностью.

Другим характером изложения отличаются Киевская и Галицко – Волынская летописи. Галицко – Волынская летопись поражает особенной красочностью изложения, чрезвычайно характерной именно для этой летописи. Она пользуется большим количеством легендарных сведений, давая иногда изложение былин и песен. Суздальская летопись рисуется нам прежде всего как памятник княжеского летописания и с этой стороны представляет особый интерес. Однако при всех условиях летописные памятники продолжают сохранять одну особенность, которую надо подчеркнуть. Все они по – прежнему имеют компилятивный характер. Компилятивность летописей приводит к тому, что в XII в. и в более позднее время в летописях встречаются на одной и той же странице известия, рассказывающие об одном и том же событии с двух разных точек зрения.

Летописи уже с самого начала получают определенную классовую окраску. При своем возникновении летопись была памятником, составленным в верхах общества Киевской Руси, главным

[57]

образом, в кругах, близких к князю. Поэтому центральными действующими фигурами летописей являются крупные феодалы, в первую очередь князья и епископы. «Наши летописи, — пишет М. Д. Приселков, — не были литературными произведениями в узком смысле этого слова, а политическими документами. Та правящая верхушка, которая в том или ином феодальном центре налаживала у себя дело летописания, в изложении событий, заносимых на страницы своего летописца, озабочивалась, конечно, не правдивостью передачи, а созданием такого повествования, которое в данном случае было бы выгоднее всего для этой местной политической власти». Поэтому так противоречивы в наших летописях характеристики одних и тех же политических деятелей в известиях, заимствованных из различных летописных сводов. С наибольшей полнотой летопись рассказывает о крупных политических событиях, касавшихся светских и духовных феодалов. Войны между князьями, поставления епископов и митрополитов, княжеские съезды, события в княжеских семьях (смерти, рождения, браки и т. д.) занимают внимание летописца. На основании летописей можно составить почти полные биографии выдающихся князей и проследить их семейные связи.

Внимание летописца все время обращено в сторону феодальных верхов. Зато жизнь широких масс феодального общества почти не интересует летописцев. Только ничтожные и отрывочные известия помещены в летописи о сельском населении Киевской Руси. На всем своем протяжении Ипатьевская летопись только семь раз упоминает о смердах и без числа повторяет слово «князь». Целые разряды населения ни разу не упомянуты в летописях. Таковы изгои и закупы, известные нам только по другим древним памятникам. Поэтому с трудом разрешаются а основании летописи такие существенные вопросы истории, как вопрос о земледелии как преобладающем виде хозяйственных занятий населения, о социальном строе Киевской Руси и т. д.

В летописи можно найти указания на внешний вид княжеского дворца, но тщетно искать хотя бы краткого упоминания о внешнем виде жилища смердов и закупов. Относительно более часто говорится о городском населении, но и то лишь в связи с политическими событиями. Внутренняя жизнь города почти не интересует летописца, который, например, упоминает о переносе торга в 1068 г. с низменного «подола» у берегов Днепра в Киеве «на гору», ближе к княжескому замку, только в связи с княжеским распоряжением. Горожане появляются на страницах летописи лишь при рассказах о восстаниях в городе, при сообщениях об участии их в смене князей или в феодальных войнах. В летописях встречаются рассказы о городских восстаниях в Киеве 1068, 1113 и 1147 гг., в Новгороде — 1136 и 1209 гг. и т. д., но политические интересы летописцев сказываются в оценках этих восстаний. Летописец, неблагоприятно относящийся к князю Изяславу и его сыну Мстиславу, обвиняет последнего за расправу с восставшими в 1069 г. киевлянами. Мстислав одних ослепил,

[58]

«других без вины погубил, не испытав». Симпатии летописца на стороне киевлян, но только потому, что он является сторонником не Изяслава, а его братьев — Святослава и Всеволода. Классовые симпатии летописцев всегда на стороне феодальной верхушки. Поэтому убиение Игоря Ольговича во время киевского восстания 1147 г. вызывает негодование летописца, называющего киевлян беззаконными и несмысленными, несмотря на то что тиуны Игоря обижали горожан Киева и его пригорода Вышгорода («Ратша ны погуби Киев, а Тудор Вышгород»).

Творцами летописи большей частью были монахи. Поэтому религиозный элемент играет большую роль в изложении событий в летописных сводах. Летописцы склонны объяснять многие явления воздействием дьявольских козней: «наводит бог по гневу своему иноплеменники на землю, и тако скрушеным им выспомянуться к богу; усобная же рать бываеть от сважения дияволя». Но политические интересы берут верх над благочестивыми рассуждениями, и летописец с сочувствием упоминает под 1159 г., что «выгнаша ростовци и суждалци Леона епископа, зане умножил бяше церкви, грабяй попы». Впрочем, духовенство играло исключительную роль лишь при окончательной обработке летописных сводов, в состав которых вошли отдельные оказания и записи, составленные не духовными, а светскими лицами. Таковы многочисленные рассказы о феодальных войнах, изобличающие авторство людей, хорошо знакомых с военным делом. Только дружинник мог написать под 1034 г. такую похвалу черниговскому князю Мстиславу Владимировичу: « бе же Мьстислав дебел теломь, чермен [красен] лицем, великыма очима, храбор на рати, милостив, любяше дружину повелику, именья не щадяще, ни питья, ни Ђденья браняше». В целом же, при всей своей односторонности, летопись должна быть признана основным источником политической, экономической, культурной, а отчасти и социальной истории Киевской Руси. Впрочем, в последней области летопись находит ценнейшее дополнение в Русской Правде и немногих актах X—XII вв.

ЛИТЕРАТУРА К ГЛАВЕ IV

В. С. Иконников, Опыт русской историографии, т. II, кн. I, Киев 1908. Глава V (в ней изложены результаты исследования летописи и указаны библиографические данные о рассмотренных выше сочинениях). — А. А. Шахматов, Повесть временных лет, т. I. Вводная часть. Текст, Примечания, стр. I—XXX. — А. А. Шахматов, Обозрение русских летописных сводов XIV—XVI вв., М.—Л. 1938, стр. 361—365 (статья «Летописи»). — А. А. Шахматов. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. — А. А. Шахматов, Источники Повести временных лет (Труды Института древнерусской литературы, т. IV, 1940). — В. М. Истрин, Очерк истории древнерусской литературы, т. II, 1922, стр. 135—152 (глава «Летопись»).— Н. К. Никольский, Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры, вып. 1, Л. 1930.— Проф. М. Д. Приселков, История русского летописания, Л. 1940.—Полное собрание русских летописей, т. I (Лаврентьевская летопись); т. II (Ипатьевская летопись); т. III (Новгородская I летопись). — Летопись по

[59]

Лаврентьевскому списку, Спб. 1872. — Летопись по Ипатьевскому списку, Спб. 1871. — Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку, Спб. 1888.

Важнейшим источником по истории Киевской Руси наряду с летописью является Русская Правда. В настоящее время известно более 100 списков Русской Правды. По своему содержанию эти списки делятся на три группы, или редакции, — Краткую, Пространную и Сокращенную, — которые, по существу, представляют собой памятники, возникшие в разное время, хотя и в связи друг с другом.

Все историки согласны с тем, что Краткая Правда является Правдой, древнейшей по “своему происхождению. Против этого возражают только лингвисты (Соболевский, Карский, Обнорский), считающие, что Краткая Правда по своим языковым особенностям является более поздней, чем Пространная. Но эти наблюдения не имеют решающего значения, поскольку мы знаем, что Пространная Правда сохранилась в более древних списках, чем Краткая. Поновление языка — обычное явление при переписке древних памятников.

Краткая Правда дошла до нас только в двух древних списках XV в. (Академическом и Археографическом). Она включена в состав Новгородской I летописи, в которой под 1016 г. рассказывается о борьбе Святополка Окаянного с Ярославом и победе Ярослава. Летопись замечает, что Ярослав, победив Святополка, дал новгородцам «правду и устав списав глаголав тако: по сей грамоте ходите, яко же писах вам, такоже держите».

На этих словах летописи основывались сторонники официального происхождения Русской Правды, утверждавшие, что Русская Правда дана была в краткой редакции самим Ярославом. В действительности текст Русской Правды, помещенный вслед за известием 1016 г., не может быть целиком приписан Ярославу; вторая часть Краткой Правды написана уже при сыновьях Ярослава, после его смерти.

Следовательно, если признавать правильность летописного известия 1016 г., надо думать, что в летописи была записана только часть дошедшей до нас редакции Краткой Правды. Так полагает, например, Стратонов, указывающий, что первоначально за словами о грамоте Ярослава могла следовать первая часть Краткой Правды, приписываемая большинством исследователей Ярославу. Однако есть основания думать, что слова о пожаловании Ярослава попали в летопись позднее, когда в нее был включен текст: самой Правды. Такой взгляд представляется наи –

[60]

более правильным. В древнем Синодальном списке Новгородской летописи XIV в. слова о грамотах Ярослава отсутствуют. Они помещены лишь в списках Новгородской летописи XV в. В том же Синодальном списке, восходящем к древнейшим источникам, отсутствует и текст Краткой Правды. Следовательно, можно полагать, что первоначально Краткая Правда в составе Новгородской летописи не находилась и была включена в нее лишь позднее, может быть, в XV в.

По своему содержанию Краткая Правда является памятником, состоящим, по крайней мере, из двух частей разновременного происхождения: первой части, или так называемой Древней Правды (Правды Ярослава), и второй — Правды Ярославичей.

В известных нам списках Краткая Правда начинается словами: «Правда роськая. Убьет мужь мужа, то мстить брату брата, или сынови отца, любо отцю сына, или брату чаду, любо сестрину сынови; аще не будеть кто мьстя, то 40 гривен за голову; аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изгой будеть, любо Словении, то 40 гривен положити за нь». Таким образом, в первой же статье устанавливается кровная месть и ответственность убийцы в тех случаях, если не найдется мстителя.

Далее следует ряд статей о наказаниях за нанесение различного рода увечий и оскорблений, когда кто-либо ударит другого батогом, жердью, ладонью, чашей, рогом, тыловой частью меча и рукоятью меча, не вытащенного из ножен; или во время ссоры нанесет удар мечом по руке и отсечет руку или ногу. Во всех этих случаях Русская Правда устанавливает определенную пеню, взимаемую с обидчика. Например: «аще ли перст утнеть который любо, 3 гривны за обиду» Далее указываются пени для тех случаев, когда кто – либо оскорбит другого, повредив ему усы или бороду, или толкнув его от себя или к себе («аще ли ринеть мужь мужа, любо от себе, любо к собе 3 гривны»).

Следующие за этим статьи говорят о бегстве «челядина» (раба) и устанавливают способы разбирательства дел о краже путем «свода», т. е. доказательства своей невиновности путем указания на возможного вора.

Первая часть Правды кончается словами: «А иже изломить копье, любо щит, любо порт, а начнеть хотети его держати у себе, то приати скота у него; а иже есть изломил, аще ли начнеть приметати, то скотом ему заплатите, колько дал будеть на нем». Здесь в списках Краткой Правды поставлена киноварная буква «П» и следует новый заголовок: «Правда уставлена Руськой земли». Существование такого заголовка вызвало в науке твердое представление о том, что первая часть Краткой Правды является особым памятником, который может быть назван Древнейшей Правдой. Возникает вопрос, когда возникла Древнейшая Правда? По этому поводу существует два мнения. Первое относит происхождение Древнейшей Правды ко времени Ярослава, т. е. к тому времени, к которому относит Краткую Правду Новгородская летопись. Это мнение наиболее распространенное — его придерживается большинство ученых.

Другое мнение, которое недавно нашло себе особенно большое распространение, было высказано еще Татищевым, а повторено и развито Гетцем, вследствие чего сложилось представле –

[61]

ние, что оно было: им и выдвинуто. Согласно этой теорий, Древнейшая Правда относится к дохристианскому времени, следовательно, к X в. Так, она будто бы не знает еще княжеской власти и диференцированного общества, а имеет в виду только два класса — свободных и рабов.

Два разных ответа встречаем мы в нашей литературе и на вопрос о, месте возникновения Древнейшей Правды. Одни считают, что этот памятник возник в Новгороде (Максимейко, Стратонов), другие считают его киевским по происхождению (Гетц).

Некоторый ответ на эти вопросы дает содержание Древнейшей Правды. Указание Гетца на малую диференциацию русского общества в Краткой Правде опровергается уже первой статьей, перечисляющей лиц, находящихся под непосредственным покровительством князя. Таковы гриди и ябедники, являющиеся княжескими дружинниками. Гетц пытается отвести показания первой статьи Древнейшей Правды, доказывая, что эта статья является позднейшей вставкой. Но он не может привести существенных доказательств в пользу своего мнения. Можно считать, что первая статья Древнейшей Правды появилась одновременно со всем памятником. В этом случае надо думать, что Правда возникла уже в княжеское время и первой своей статьей ставила задачу охраны княжеских людей особой пеней, которая, в случае отсутствия мстителей, шла в пользу князя. Сомнения вызывает только конец этой статьи: «аще изгои будеть, то 40 гривен положити за нь». Эти слова, действительно, можно считать позднейшей вставкой, потому что они повторяют ранее приведенные слова о 40 гривнах и начинаются словом «аще», которым обычно начинались новые предложения.

По своим словарным особенностям Древнейшая Правда представляет собой памятник новгородского характера, так как терминология Древнейшей Правды находит аналогию в новгородских памятниках. Таково слово «видок» — в смысле свидетеля, встречающееся в новгородских памятниках, взамен обычного слова «послух».

Признание новгородского происхождения Правды объясняет нам и кажущийся архаический характер этого памятника, на что обращали внимание многие исследователи. Так, Гетц утверждает, что в Древнейшей Правде мы видим деление только на свободных и холопов, восходящее к патриархальному: времени. Между тем такая же терминология, как в Древнейшей Правде, встречается в договоре новгородского князя Ярослава Владимировича с немцами. Это сходство терминологии приводит к мысли, что Древнейшая Правда возникла в Новгороде примерно в первой половине XI в. Такую датировку можно несколько уточнить и указать на 1036 г., как на время возможного появления Древнейшей Правды. В этом году, по летописным известиям, Ярослав Мудрый дал Новгороду грамоту, посадив новгородским князем своего сына Владимира. Во всяком случае

[62]

Древнейшая Правда — памятник, возникший не позднее первой половины XI в., так как он, несомненно, появился ранее следующей за ним Правды Ярославичей.

Вторая половина Краткой Правды начинается словами: «Правда уставлена Руськой земли, егда ся совокупил Изяслав, Всеволод, Святослав, Коснячко, Перенег, Микыфор Кыянин, Чюдин, Микула». Такой заголовок позволил дать всей второй половине Краткой Правды название Правды Ярославичей. За заголовком следует перечисление княжеских людей, за убийство которых устанавливается пеня: за огнищанина — 80 гривен, за княжеского тиуна и старшего конюха — 80 гривен, за сельского и ратайного (полевого) старост княжеских — 12 гривен, за смерда и холопа — 5 гривен, «аще роба кормилица, любо кормиличиц [дядька] — 12». Это перечисление, по – видимому, кончалось указанием стоимости платежей за княжеский скот, после чего помещена статья, повторяющая одну из статей Древнейшей Правды: «А оже уведеть чюжь холоп любо робу, платити ему за обиду 12 гривне». Отсюда начинается текст статей, по – видимому, первоначально не относившихся к Правде Ярославичей.

Разберем сначала вопрос о происхождении первой части Правды Ярославичей, которая собственно и составлена при Ярославичах. В литературе временем возникновения Правды Ярославичей, к которой исследователи относят всю вторую часть Краткой Правды, обычно считают 1054—1073 гг., потому что только после 1054 г. (смерть Ярослава Мудрого) и не позже 1073 г. Ярославичи могли собраться вместе и составить этот памятник. В 1073 г. Святослав выгнал из Киева старшего брата Изяслава, и после этого три брата уже не сходились вместе до смерти Святослава (1076). Эта датировка Правды Ярославичей подтверждается тем, что в ней упоминаются лица, известные по нашей летописи в 70 – х годах XI в. Таков Коснячко, который как киевский воевода упоминается в летописи под 1068 г. в рассказе о киевском восстании; Никифор Киевлянин (Кыянин), двор которого назван в летописном известии, относящемся по своему происхождению к этим же годам; Чюдин, упоминаемый также в 70 – х годах XI в.

Датировку, указанную в литературе, можно уточнить. В 1072 г. происходил съезд трех Ярославичей в Вышгороде. Hal этом съезде присутствовали Коснячко, Чюдин и Микула, упомянутые в Правде Ярославичей. Микула был в Вышгороде знатным человеком («старейшина огородником»). Ярославичи «совокупишася», т. е. сошлись, по случаю перенесения мощей Бориса и Глеба; съезд князей, как обычно, хотя и был приурочен к церковному празднеству, но имел политические цели.

В литературе прочно держится мнение, высказанное Пресняковым, согласно которому Правда Ярославичей, в которой указываются пени за убийство княжеских людей, является своего рода уставом; для княжеских имений. Возможно, что Правда Ярославичей возникла после восстания в Киевской Руси, в

[63]

1068—1071 гг., когда многие княжеские люди были убиты и понадобилось объединение князей, а также установление определенной пени за убийство княжеских людей. Действительно, в Правде Ярославичей есть прямая ссылка на подобные волнения. Так, в ней говорится: «а конюх старый [т. е. старший] у стада 80 гривен, яко уставил Изяслав в своем конюсе, его же убили Дрогобудьци». Плата за княжеского мужа была повышена в Правде Ярославичей до 80 гривен вместо 40 гривен, указанных а Древнейшей Правде.

Остальная часть Краткой Правды, следующая за Правдой Ярославичей, представляет ряд статей, возникших, по – видимому, не ранее конца XI в. В доказательство можно указать на ряд повторений и несообразностей, имеющихся в продолжении Правды Ярославичей. Так, мы видим, что размеры денежных пеней в самой Правде Ярославичей и в ее продолжении различны. За мучение смерда, в продолжении Правды Ярославичей установлена пеня в 3 гривны, за огнищанина—12 гривен, т. е. в 4 раза больше: В Правде же Ярославичей плата за убийство смерда установлена в 5, а за огнищанина — 80 гривен, т. е. в 20 раз выше.

В конце Краткой Правды помещен особый памятник, на который давно обращено внимание историков. Он имеет заголовок: «А се покон [в другом списке — «поклон»] вирный». В Поконе говорится о вирниках, т. е. сборщиках пени за убийство, а в широком смысле слова — всякого рода поборов. В конце Покона вирного говорится: «то ти урок Ярославль». В словаре Покона находим большое влияние церковных памятников, которое не характерно для остальных частей Краткой Правды. Покон вирный знает термины: говение (пост), «овен» (баран), неделя (воскресенье); он устанавливает поборы вирников в постные и скоромные дни. Забота о постах кажется странной, так как в остальных частях Краткой Правды нет даже намека на церковные обряды, церковь или духовенство вообще. Это наводит на мысль, что Покон вирный — не что иное, как памятник, возникший в церковных кругах, первоначально не имевший никакого отношения к Древнейшей Правде и к Правде Ярославичей, но позже соединенный с ними.

Однако Краткая Правда является не механическим соединением разновременных памятников, а представляет собой единый памятник, составленный на основании более древних источников. Так, присматриваясь к составу Краткой Правды, мы найдем, что отдельные ее части (Древнейшая Правда, Правда Ярославичей, продолжение Правды Ярославичей и Покон вирный) были соответствующим образом обработаны, причем обработка обличает, с одной стороны, руку новгородца, а с другой — человека, близкого к церковным кругам. Такова, например, вставка, приписанная к первой статье Древнейшей Правды: «аще изгой будеть, любо словенин, то 40 гривен положи за нь». Вставной характер этой приписки обнаруживается словом «аще», которым

[64]

она начинается. Подобную вставку могли сделать только в Новгороде, жители которого — «словене» — противополагались русинам, или жителям Киевской Руси. Слова об изгоях в свою очередь могли быть внесены человеком, близким к церковным кругам, так как изгои находились под покровительством церкви.

Где же и когда возникла Краткая Правда в ее современном виде? На вопрос — где — можно ответить довольно точно: несомненно, в Новгороде, чем и объясняется присутствие Краткой Правды в составе Новгородской летописи.

На вопрос — когда — получается только приблизительный ответ: в начале XII в., — и вот на каком основании. В заголовке Правды Ярославичей встречается одна аномалия. Правда перечисляет князей, сыновей Ярослава, не в порядке старшинства, а таким образом: «Изяслав, Всеволод, Святослав». Между тем Святослав был старше Всеволода. И действительно, в Пространной Правде имена князей перечислены в порядке старшинства (Изяслав, Святослав, Всеволод). Гетц говорит на этом основании, что Пространная Правда сохранила более древний заголовок. Максимейко, наоборот, оценивает неправильность в заголовке Правды Ярославичей как отражение определенных политических тенденций. В самом деле, было время, когда Святослав считался по старшинству младшим по сравнению с Всеволодом. Это было в княжение Всеволода, а позже — Владимира Мономаха и его наследников. Мономаховичи основывали свое право на владение Киевом и Новгородом на том, что Святослав захватил престол у старшего брата Изяслава и умер до его смерти. Сыновья же Святослава, особенно знаменитый Олег Святославич, никогда этого не признавали. Вопрос о старшинстве в начале XII в. имел политическое значение. Между тем в, конце XI — начале XII в. в Новгороде сидели Мономаховичи,— сначала Мстислав, затем Всеволод Мстиславич (до 1136 г.). Кроме того, памятники, возникшие в Новгороде в первой половине XII в. (например, вопрошание Кириково), по своей терминологии сходны с Краткой Правдой. Это заставляет думать, что Краткая Правда возникла в церковных кругах, близких к Всеволоду Мстиславичу, внуку Мономаха, в Новгороде в первой половине XII в. (до 1136 г.).

Пространная Русская Правда дошла до нас более чем в 100 списках, начиная с конца XIII и вплоть до XVIII в. По своим особенностям списки Пространной Правды могут быть разделены на две ветви. Первая ветвь помещена в так называемых Кормчих и Мериле Праведном.

Кормчая, или «Номоканон», в первоначальном своем виде была заимствована из Византии. Она служила руководством для церковных в гражданских судей. Поэтому в нее были включены, с одной стороны, различного рода церковные прави –

[65]

ла, а с другой — гражданские законы византийского происхождения. На Руси этот памятник был дополнен местными русскими материалами, в числе которых мы встречаем и Русскую Правду. Название «Номоканон» обозначает собрание законов и правил, а русское название «Кормчая» (руководящая) указывает на особое значение этой книги. Древнейший список Русской Правды содержится в одной из таких Кормчих (хранится в Историческом музее), написанной около 1282 г. в Новгороде «по стяжанию архиепископа Климента и по повелению новгородского князя Дмитрия Александровича». Как видим, эта Кормчая имела официальный характер и хранилась как особая драгоценность в Софийском соборе, откуда была увезена в Москву Иваном III при покорении Новгорода и только Василием III возвращена обратно в Новгород. Большинство списков Русской Правды помещено в Кормчих различного состава, относящихся к XV—XVII вв.

Уже в XIII в. Пространная Русская Правда была внесена в особый юридический сборник русского происхождения, носивший название Мерила Праведного. Древнейший список Мерила Праведного — Троицкий, — относимый ко второй половине XIV в., принадлежал Троице – Сергиеву монастырю под Москвой. По своему содержанию Мерило Праведное значительно отличалось от Кормчих. Оно включало в себя выдержки из Кормчей (преимущественно гражданские законы) и, кроме того, было дополнено несколькими поучениями, написанными для наставления судьям. Следовательно, Пространная Правда была включена в состав сборников юридического характера, имевших официальное и полуофициальное значение на Руси.

Большинство списков Пространной Правды дошло до нас в составе Кормчих и Мерила Праведного. Это объясняется чрезвычайным распространением подобных сборников в древней Руси и даже до XVII—XVIII вв. Кормчая переписывалась почти в каждом монастыре.

Вторая ветвь Пространной Правды сохранилась в составе особого юридического сборника. Древнейший сборник подобного типа представлен Пушкинской рукописью, хранившейся в б. Главном архиве Министерства иностранных дел в Москве (теперь ГАФКЭ) и написанной во второй половине XIV в. В этот юридический сборник первоначально входило увещание к судьям и Русская Правда, соединенная с так называемым «Законом судным людем». Компиляция заканчивалась уставом Ярослава «о мостех», в котором перечислялись мостовые повинности Новгорода.

Существование двух ветвей Пространной Правды позволяет нам говорить о существовании общего протографа, т. е. оригинала, Пространной Правды, от которого и произошли две рассмотренные ветви.

По своему объему Пространная Правда в 5—6 раз больше Краткой. Она начинается словами: «Суд Ярославль Володимерича. Правда Русь –

[66]

кая». Значит в отличие от Краткой Пространная Правда имеет определенное название, приписывающее ее составление Ярославу, хотя в самой же Правде далее говорится о Владимире Мономахе.

После этого заголовка следует статья, находящая аналогию в Краткой Правде: «аже убиеть мужь мужа, то мьстити брату брата» и т. д. К этой статье (помещенной, впрочем, в иной редакции, чем в Краткой Правде) добавлена другая, в которой говорится, что после смерти Ярослава его сыновья, Изяслав, Святослав и Всеволод, постановили за убийство взыскивать денежную пеню; «а ино все, якоже Ярослав судил, такоже и сынове его уставиша». Следующие статьи рассматривают ответственность верви (общины) за убийство (вервь платит «дикую виру»), а также устанавливают размеры пени за убийство княжеского мужа, отрока, повара, тиуна, за убийство ремесленника и ремесленницы, холопа и рабы, кормильца и кормилицы. Следующая статья говорит о поклепной вире, т. е. о пене за неправильное обвинение, а также о платежах за причиненные обиды и увечья.

Значительное количество статей рассматривает вопрос о кражах. Таковы статьи о пропавшем «челядине», о «своде», «о татьбе», о поисках убежавших или украденных рабов, о платежах за украденный скот, жито и т. д. После статьи «о месячном резе» (т. е. проценте) помещен новый заголовок: «Устав Володимер Всеволодовича», с указанием, что «по Святополце» Владимир Мономах созвал совещание на Берестовом и установил ограничение процентов. Вслед за этим идет продолжение Правды со статьями о купцах, закупах и пенях за обиду (порванную бороду, выбитый зуб). Ряд статей говорит о краже ладьи, ястреба, сокола, голубя, курицы, утки, гуся, журавля, лебедя, сена, о поджоге гумна и т. д. В конце Пространной Правды; помещены большие статьи о наследстве и «о холопстве».

По содержанию Пространная Правда несравненно богаче, чем Краткая. В ней мы встречаем целый ряд новых статей, пополняющих наши сведения по социальной истории Киевской Руси. Таково постановление о платеже дикой виры, т. е. пени за убитого, найденного на территории верви.

Пространная Правда дает ряд статей о закладе имущества, торговле и ростовщичестве. Статьями, совершенно отсутствующими в Краткой Правде, являются постановление о закупах, или зависимых людях, о наследстве и устав о холопстве.

Какими же источниками пользовалась Пространная Правда и в каком отношении она стоит к Краткой? Одним из источников Пространной Правды была, несомненно, Краткая Правда. В этом нас убеждают заимствования из Краткой Правды, сделанные в разных частях Пространной. Эти заимствования были сделаны не механически, а обличают определенную редакторскую работу.

Чтобы ответить на вопрос о втором источнике Пространной Правды, необходимо коснуться третьей редакции, или так называемой Сокращенной Правды. В исторической литературе держится прочное представление о том, что Сокращенная Правда является не чем иным, как возникшим очень поздно сокращением из Пространной Правды. В частности исследователь Правды Максимейко напечатал в 1940 г. статью, в которой доказывает, что Сокращенная Правда является памятником, возникшим в XVII в. Однако это представление о Сокращенной Правде не находит себе подтверждения при: рассмотрении са –

[67]

мого памятника. Сокращенная Правда не может быть названа простой выдержкой из Пространной Правды, так как имеет некоторые статьи и выражения, отсутствующие в Пространной. Следовательно, вопрос о механическом сокращении Пространной Правды отпадает. Но есть и другая замечательная особенность Сокращенной Правды; она представляет собой памятник, в котором мы замечаем большую близость к Краткой, чем к Пространной Правде. Отсюда естественный вывод, что тот памятник, который мы называем Сокращенной Правдой, возник на основании какого – то источника, более раннего, чем Пространная Правда. Этот более ранний источник может быть условно назван протографом Сокращенной Правды. Между тем: статьи Сокращенной Правды, за исключением статей о кровавом муже, находят аналогию в Пространной Правде. Следовательно, можно думать, что вторым источником Пространной Правды являлся протограф Сокращенной.

Третьим источником Пространной Правды был устав Владимира Всеволодовича (Владимира Мономаха). В свое время Ланге доказывал, что вся вторая часть Пространной Правды является уставом Владимира Мономаха. В действительности к уставу Владимира Мономаха может относиться только часть Пространной Правды, не находящая себе аналогии ни в Краткой, ни в Сокращенной Правде. В устав Владимира Мономаха входили только статьи о процентах и закупах. Сам же этот устав, как неоднократно указывалось[3], возник в связи с восстанием 1113 г. в Киеве.

Таким образом, можно указать три источника Пространной Правды: 1) Краткую Правду, 2) Сокращенную Правду и 3) устав Владимира Мономаха.

Статьи, не принадлежащие к этим источникам, возникли, возможно, под рукой самого составителя Пространной Правды. Особенности редакционной работы составителей Пространной Правды могут быть установлены при сличении ее с Краткой. Составители Пространной Правды разрабатывают текст Краткой, стараясь оградить княжеские и боярские интересы, поэтому в текст вносятся статьи, охраняющие боярское имущество и боярских людей. Уже эта особенность Пространной Правды говорит о том, что она является памятником, более поздним, чем Правда Краткая, и возникла в эпоху, когда положение боярства стало более высоким, чем ранее.

В исторической литературе держится мнение, что Пространная Правда могла возникнуть уже при Владимире Мономахе. Местом ее создания обычно считают Киев, как думают Гетц и Греков (впрочем, без приведения особых доказательств, кроме общего суждения о значении Киева в XII в. как главного центра Руси). Но в самой Правде упоминается о Владимире Мономахе в третьем лице. Едва ли Пространная Правда могла возникнуть

[68]

в Киеве вскоре после Владимира Мономаха, так как условий для создания ее в Киеве в это время не существовало. Как известно, Киёв в XII в. непрерывно переходил из рук одной княжеской линии во владение другой. При этом характерно, что Пространная Правда имеет сходство с памятниками не южного, а северного происхождения. В частности целый ряд статей Пространной Правды имеет громадное сходство с договором Смоленска в 1229 г. с немцами, в той его части, где помещена особая Правда: («а се починается Правда»). Между тем ни в одном памятнике южнорусского происхождения пока не найдено большого сходства с Пространной Правдой. Больше того: мы не знаем ни одного списка Пространной Правды, который был бы написан в пределах Украины или Белоруссии. Все списки Правды северо – восточного или новгородского происхождения. Поэтому можно думать, что Пространная Правда возникла на севере, вероятнее всего, в новгородских пределах. Этим объясняется распространение Пространной Правды, главным образом, в рукописях новгородского происхождения.

По – видимому, Пространная Правда возникла в начале XII в., на что указывает ее денежный счет. Ключевский в свое время пришел к такому же выводу, хотя он и не имел под руками такого громадного количества списков, какое имеем мы благодаря Академии наук, выпустившей новое издание всех текстов Правды.

Сказанное выше уже определяет значение Пространной и Краткой Правды как исторических источников. Древнейшая Правда является источником новгородским, имеющим особо важное значение для первой половины XI в. Для второй его половины большое значение имеет Правда Ярославичей как памятник киевского происхождения. В Пространной Правде устав о закупах имеет наибольший интерес для истории южной, или собственно Киевской, Руси. Большинство других частей Пространной Правды имеет несомненный интерес для всей древнерусской истории, но в особенности для истории северорусских земель, а также Белоруссии и Украины. Особенно велико значение Русской Правды как источника для социальной истории Киевской Руси в целом. Положение холопов становится нам ясным только при изучении Краткой и Пространной Правды. В этом отношении особый интерес представляет Пространная Правда, рисующая не только тяжелое и бесправное положение холопа, но и особое отношение к нему со стороны складывавшегося феодального общества.

Прежде всего устанавливаются три вида похолопления свободных людей: 1) добровольная самопродажа свободного человека в рабство, 2) женитьба свободного на рабе, 3) доброволь –

[69]

ное согласие свободного поступить в тиуны или ключники (должности, которые обычно исполнялись холопами). Правда запрещает холопу участие в судебном разбирательстве: «будеть ли послух холоп, то холоду на правду не вылазити». За убийство холопа не надо платить виры (штрафа) в пользу князя, но достаточно уплатить «урок», т. е. стоимость раба, и 12 гривен в пользу князя. Однако та же Правда показывает, что холопы имели свое имущество и семью, а в некоторых случаях даже вели торговые операции.

Русская Правда является единственным источником, из которого мы узнаем о существовании закупов, находившихся в зависимости от феодала. Перед нами промежуточный слой сельского населения. Закупы стоят на грани свободного человека и раба. Феодал еще не может продавать закупа как холопа, но и закуп не имеет права бежать от своего господина под угрозой обращения в рабство: «аже закуп бежить от господы, то обель» (т. е. полный холоп). Правда рисует перед нами и положение других зависимых людей феодальной эпохи, резко разделяя права смердов и феодальной знати. Если смерд умрет, не оставив сыновей, то наследство идет в пользу князя, а дочерям, жившим при отце, выдается только часть имущества в приданое. Но наследники бояр и дружинников получают наследство, — «оже не будеть сынов, а дчери возмуть». Смерды, по Русской Правде, стоят еще в сравнительно близких отношениях к князю. Правда знает и общину — «вервь», члены которой связаны между собой круговой порукой и вместе платят «дикую виру».

Попытки некоторых историков (Ключевский, Покровский) рассматривать Русскую Правду как памятник в основном городского значения неосновательны: она не менее важна и для истории сельского трудящегося населения Киевской Руси.

С другой стороны, Правда ярко рисует быт феодальной верхушки и купечества. Постановления о разделе наследства вводят нас в богатую купеческую семью. Сироты получают опекуна, которому они передаются «и с добытком и с домомь, донеле же возмогуть». Опекун должен вернуть детям все имущество в целости, но доходы, полученные им от сиротских денег путем торговли или ростовщичества, остаются ему: «а что срезить товаром темь, ли пригостить, то то ему собе». Отношения наследников между собой определяются «рядом», т. е. распоряжением умершего.

Русская Правда рисует перед нами оживленную торговую деятельность в Киевской Руси. Тщательно регулируется вопрос о долговых обязательствах. Купец получает льготу при платеже долгов, если товар его погиб во время пожара, переезда по водным путям или во время войны. Но кредиторы вправе распоряжаться несчастным должником, который пропьет или проспорит на пари чужой товар («а в безумьи чюжь товар испортить»).

Крайне интересны статьи Русской Правды для изучения экономики Киевской Руси. В эпоху Правды Ярославичей и Прост –

[70]

ранной Правды земледелие было господствующим занятием жителей. Устанавливаются штрафы за порчу межи — «а иже межу переореть» (т. е. перепашет). Ряд статей назначает штрафы за кражу скота — лошадей, волов, коров, овец, свиней; упоминается о перевесах для ловли зверей и птиц, а также о бортных деревьях. Русская Правда является лучшим источником по экономической и социальной истории Киевской Руси, давая материал для суждения как раз о тех сторонах жизни Руси XI— XII вв., которые слабо освещены в летописи. Поэтому Русская Правда наряду с летописью является основным источником истории Киевской Руси.

Русская Правда не была законодательным памятником в нашем смысле слова, хотя и была основана на отдельных княжеских постановлениях (характер таких постановлений имеют Древнейшая Правда, Правда Ярославичей и устав Владимира Мономаха). В дошедших до нас редакциях Русская Правда является сводом постановлений и судебных обычаев, составленным, вероятнее всего, в церковных кругах. Но она имеет яркую классовую окраску и направлена в первую очередь в защиту интересов феодального класса. Так, убийство «княжих мужей» оценивается двойной вирой по сравнению с пеней за убийство простого человека, а за убийство холопа, как мы видели, платился только «урок». Поэтому Русская Правда является ценнейшим памятником и для характеристики классовых отношений в Киевской Руси XI—XII вв.

Ученые считают обычно, что текст Пространной Правды со времени ее возникновения в своем существе оставался почти неизменным. А. И. Соболевский говорит, впрочем, что вся история Пространной Правды представляет собой историю беспрерывных описок, которые по вине писцов наслаивались на ее первоначальный текст. В действительности, текст Пространной Правды имел свою историю. При составлении различного рода Кормчих и юридических сборников ее текст всякий раз перерабатывался и получал новый характер, причем отдельные изменения имели существенное значение. Переработки Пространной Правды объясняются тем, что она ещё в XIV—XV вв. имела значение юридического пособия. Прямым доказательством этого является тот факт, что при составлении московского Судебника 1497 г. в его состав были включены некоторые статьи из Русской Правды в соответствующей переработке. Следовательно, даже в конце XV в. Русская Правда представляла собой юридическое руководство, которым пользовались при составлении новых законов. Этим объясняется существование особых изводов Пространной Правды, из которых наибольшую известность получил так называемый Карамзинский список. Особенность Карамзинского списка заключается в том, что он полнее всех дру –

[71]

гих по содержанию и наиболее точно излагает текст Пространной Правды, без видимых ошибок. Кроме того, Карамзинский список включил в себя дополнительные статьи о «резах» (процентах). «Резы» исчисляются следующим образом. Указывается вид скота и затем возможный приплод от этого скота, стоимость которого переводится на гривны. То же с хлебом: «А в селе сеяной ржи на два плуга 16 кадей ржи Ростовьских, а того на одно лето прибытка на 2 плуга 100 копен ржи, а на всю 12 лет 1000 копен и 200 копен ржи». Эти дополнительные статьи Карамзинского списка очень интересны для характеристики сельского хозяйства XII—XIII вв.

Полнота Карамзинского списка и отсутствие видимых ошибок произошли оттого, что он был составлен на основании нескольких списков Пространной Правды, как первой, так и второй ветви памятника. Следовательно, в начале XV в., к которому относится составление Карамзинского вида Русской Правды, еще существовала какая – то потребность, хотя бы литературного характера, в создании новых списков Пространной Правды особой редакции.

Такова была позднейшая история Пространной Правды. Этот памятник как юридическое пособие вытесняется в северо-восточной Руси окончательно только с XVI в., когда появляются Судебники 1497 и 1550 гг. После этого Пространная Правда переписывается только как составная часть Кормчих. Переделки Пространной Правды кончаются в XVII в.

Изучение Русской Правды продолжается уже в течение 200 лет. В первой половине XVIII в. В. Н. Татищев нашел список Новгородской летописи, в которую оказался внесенным текст Краткой Правды. Татищев с «крайней прилежностью» снял копию с этого памятника и представил ее в 1738 г. в Академию наук. Однако прошло почти 30 лет, прежде чем Русская Правда впервые вышла печатным изданием. Только в 1767 г. Шлецер напечатал Русскую Правду под заглавием: «Правда Русская, данная в одиннадцатом веке от великих князей Ярослава Владимирича и сына его Изяслава Ярославича». Несколько позже была напечатана и работа Татищева. Оба названных историка знали только краткую редакцию памятника. Но уже в том же XVIII в. Крестинин опубликовал Пространную Правду. Несколько позже (в 1792 г.) было напечатано новое издание Пространной Правды. На этот раз издателем) был известный Болтин, напечатавший текст с сохранением подстрочных знаков. Болтин сделал перевод Пространной Правды, снабдив его различными примечаниями и пояснениями.

Новые открытия были сделаны в начале XIX в. Н. М. Карамзиным. Работая в Москве в Синодальной библиотеке, наиболее богатой древними рукописями, Карамзин обратил внимание на пергаментный список Кормчей конца XIII в., заключавший в себе текст Пространной Русской Правды. Этот список Правды, как оказалось, был древнейшим и получил название Синодального. Карамзину же был известен и другой пергаментный список Правды, XIV в., хранившийся в библиотеке Мусина – Пушкина. Наконец, Карамзин ввел в оборот совсем новый, третий, вид Пространной Правды, за которым так и осталось, как мы уже отмечали, традиционное название Карамзинского. Этот список помещен в Новгородской летописи XV в. и имеет дополнительные статьи (о «ре –

[72]

зах»). В 1815 г., в первой части «Русских достопамятностей», был, наконец, напечатан древнейший список Правды по упомянутой ранее Синодальной Кормчей ХШ в., а во второй части (1843) полностью издан юридический сборник XIV в. с текстом Русской Правды, принадлежавший Мусину – Пушкину. Одновременно Русская Правда стала предметом серьезных исследований, ставивших себе задачей всестороннее изучение памятника. В 1826 г. на немецком языке вышло сочинение Эверса «Древнейшее русское право». Эверс впервые разделил вопросы о времени возникновения краткой и пространной редакций памятника, признав, что краткая редакция Правды составлена в XI, а пространная — в XIII в.

Первый период изучения Правды завершается сочинением Т о б и н а, напечатанным на немецком языке в 1844 г. Тобин разделил все списки Правды на две «фамилии». К первой он отнес Краткую Правду, ко второй — Пространную. Краткая Правда, по мнению Тобина, является памятником, составленным из двух частей: первая — составлена Ярославом Мудрым, вторая — его сыновьями и служит дополнением к первой. Пространная Правда в свою очередь состоит из двух частей. Первая в основном соответствует Краткой Правде, вторая принадлежит Владимиру Мономаху. Выводы Тобина были сделаны на ограниченном материале, и он даже не ставил себе задачи сколько – нибудь полного обзора рукописей. Перед русской наукой вставал вопрос о выявлении списков Русской Правды и их классификации. Этот вопрос был блестяще разрешен в труде Н. В. Калачова.

Калачов делает разбор изданий и сочинений о Русской Правде до 1846 г. и дает деление списков Русской Правды на «фамилии». К первой он отнес списки Краткой Правды, которые встречаются обычно в составе Новгородской I летописи. Во вторую Калачов включил все списки Пространной и Сокращенной Правды, находящиеся в Кормчих, а также в Мериле Праведном. К этой «фамилии» относятся древнейшие пергаментные списки — Синодальный — XIII в. и Троицкий — XIV в. Списки третьей «фамилии» находятся в позднейшей Новгородской летописи, известной под названием Софийского временника. Это так называемый Каоамзин – ский вид Пространной Правды. Наконец, к четвертой «фамилии» Калачов относит списки Русской Правды, представленные текстом Пушкинского списка XIV в.

Далее, Калачов дал текст Русской Правды с привлечением к изданию 44 списков. К сожалению, Калачов отнесся к изучаемому памятнику, как к своего рода юридическому своду XI—XIII вв. и не только разбил текст Русской Правды на статьи, но и расположил эти статьи в произвольном порядке, группируя их по юридическим признакам. Наконец, Калачов опубликовал памятники, в той или иной мере сходные с отдельными текстами Правды.

После исследования Калачова уже не появлялось работ, которые ставили бы задачей изучение всех списков Правды и тех рукописей, в которых она до нас дошла. Внимание исследователей было обращено, главным образом, на изучение известных текстов памятника, хотя и продолжалось опубликование новых списков.

В 1881—1886 гг. были напечатаны «Исследования о Русской Правде» П. Мрочек – Дроздовского. Во втором выпуске Мрочек – Дроздовский дает текст Русской Правды по нескольким спискам. Мрочек – Дроздовский приложил к текстам Правды словарь, объясняющий отдельные слова Правды, а также ряд небольших исследований. Работа Мрочек – Дроздовского носила справочный характер.

Новая постановка вопроса была сделана Сергеевичем. В отличие от Калачова Сергеевич делит все списки Русской Правды на три «фамилии». В первую из них он выделяет Краткую Правду, состоящую из двух частей — древней Правды и Правды Ярославичей. По мнению Сергеевича, Краткая Правда была составлена в XI в. в Киеве. Во вторую «фамилию» Сергеевич включает все списки Пространной Правды, составление которой «должно быть отнесено к самому началу XII века». К третьей «фамилии», по Сергеевичу, относится Сокращенная Правда, время возникно –

[73]

вения которой он определяет примерно XIII в. Позже Сергеевич разделил Краткую Правду также на две части, назвав их первой и второй редакциями Русской Правды.

Новым большим трудом, заново рассматривающим вопрос о Русской Правде, явилась четырехтомная работа Л. К. Гетца, профессора Боннского университета, изданная на немецком языке в 1910—1913 гг. С исключительной тщательностью Гетц комментировал текст Русской Правды. Но он некритически повторил Сергеевича и снова разделил Краткую Правду на два самостоятельных памятника, называя две, ее половины — двумя редакциями Правды. Первая редакция, по Гетцу, должна быть отнесена еще к дохристианскому времени. Местом возникновения Русской Правды Гетц считает Киев. Наиболее ценной частью работы Гетца являются его комментарии к тексту, основанные на выводах всей предшествующей литературы о Русской Правде.

В 1914 г. вышла книга Н. А. Максимейко, который доказывал, что Краткая Правда возникла во второй половине XI в. как единый памятник.

Интерес к Русской Правде с новой силой воскрес в советское время. Он тесно связан с задачами советской исторической науки. Русская Правда как древнейший памятник социальной жизни Киевской Руси получила особое значение в глазах наших ученых. В течение 23 лет появилось множество статей, изучающих отдельные тексты Русской Правды. Из этих статей наибольший интерес имеет напечатанное в 1920 г. исследование И. А. Стратонова, который впервые разделил текст Краткой Правды не на две, а на три составные части. Но главное внимание исследователей было обращено на издание самих текстов Правды. В 1930 г. акад. Е. Ф. Карский издал Синодальный список XII в. с приложением фотомеханического воспроизведения текста Правды по этому списку, а также с подробным филологическим объяснением отдельных мест Правды.

Интерес к Правде в последнее время выразился и в появлении учебных изданий Русской Правды. В 1928 г. Русская Правда по трем спискам была издана А. И. Яковлевым и Л. В. Черепниным вместе с кратким указателем литературы об этом памятнике, вышедшей в позднейшее время. В 1934 г. по тем же спискам Русская Правда была напечатана под редакцией Б. Д. Грекова. Троицкий список в этом издании был заново напечатан по подлиннику с сохранением расположения по строкам. К изданию также приложен список литературы и указатель, являющийся и объяснительным словарем к тексту Правды.

Наконец, в 1935 г. появилось издание Русской Правды под редакцией СВ. Юшкова, положившее в основу большое количество списков Правды. В 1940 г. вышло полное академическое издание текстов Русской Правды по всем спискам, известным в науке под редакцией акад. Б. Д. Грекова.

Русская Правда не является памятником, стоящим совершенно одиноко. Она нашла свое отражение в так называемом «Митрополичьем правосудии», памятнике XIII—XV вв., составленном в церковных кругах на основании ряда источников, в том числе и Русской Правды. Кроме того, существуют церковные уставы Владимира и Ярослава, относящиеся к сфере церковного суда. Церковный устав Владимира большинство историков считало подложным, возникшим значительно позднее эпохи Владимира. Однако, как доказал проф. Юшков, в основе этого памятника на самом деле лежит устав, первоначально пожалованный Владимиром Десятинной церкви в Киеве в конце X в.

[74]

Впоследствии этот церковный устав многократно переписывался и дошел до нас в списках, отражающих на себе ряд позднейших особенностей. В уставе Владимира устанавливается сфера церковного суда — «а по сем не вступатися ни детем моим, ни внучатом, ни всему роду моему до века ни в люди церковные, ни в суды их, то все дал есмь по всем градом и по погостом и по свободам, где христиане суть». Устав указывает, какие судебные дела подлежат церковному суду: дела о разводах, ссоры между мужем и женой, колдовство, еретичество, тяжбы о наследстве между братьями и т. д. При всей своей краткости и отрывочности устав Владимира очень ценен для истории церкви и отдельных социальных групп населения Киевской Руси.

То же самое можно сказать о церковном уставе Ярослава, возникшем в первоначальном виде в первой половине XI в. Оба устава действовали в сфере церковных, судов, подобно тому как Русская Правда действовала в сфере гражданской. Эта особенность обеспечила церковным уставам Владимира и Ярослава большое распространение, и они встречаются во многих списках и разных редакциях.

В X—XII вв. впервые появляются сведения о письменных русских государственных актах. Древнейшими из них были договоры Руси с греками.

В летописи записан текст четырех договоров Руси с греками (907, 912, 945 и 971 гг.). Недоумение вызывает договор 907 г., который считается некоторыми исследователями лишь выдержкой из договора 911 г., попавшей в летопись из особого источника. Наоборот, договоры 911 (Олега) и 945 (Игоря) годов, по – видимому, сохранили свою первоначальную форму. Договоры устанавливают условия мира между Русью и Византией (греками). По договору 945 г. русские купцы должны останавливаться в Константинополе у церкви святого Мамы. Они получают от греков месячину, «и да творять куплю яко же им надобе, и паки да исходить». Нарушивший постановления и совершивший преступление «показнен будеть по закону гречьскому и по уставу и по закону Рускому». Договоры являются древнейшими памятниками, дающими с наибольшей достоверностью материал для суждения о взаимоотношениях Руси и Византии. До сих пор еще не выяснено, какое право нашло свое выражение в договорах — византийское или русское. Большое влияние византийского права заметно уже в самой форме договоров, многие выражения которых являются простым переводом с греческого языка на русский. Так, мало понятные слова, которыми начинается договор 945 г. — «равно другого совещанья, бывшаго при цари Романе», — являются переводом греческой фразы, обозначающей: «Список договора, заключенного при царе Романе»,

[75]

и т. д. С другой стороны, на договорах в той или иной мере отразился и «закон русский», на который делается ссылка. Эта особенность договоров придает им крупное значение, помогая объяснить некоторые правовые нормы, известные по Русской Правде и отражающие социальный строй Киевской Руси.

От XII в. сохранились два подлинных акта, или грамоты (по древнерусской терминологии); грамота Мстислава Юрьеву монастырю и вкладная Варлаама Хутынского.

Грамота великого князя Мстислава Владимировича и его сына Всеволода дана Новгородскому Юрьеву монастырю около 1130 г. Она написана на небольшом четырехугольном куске пергамента, к которому привешены 2 позолоченные серебряные печати. Несмотря на краткость содержания, грамота имеет большое значение как исторический источник, являясь первой сохранившейся иммунитетной грамотой, определяющей права феодала XII в. Особенно ценно упоминание о вирах и продажах, передаваемых князем в пользу монастыря.

К тому же XII в. относится так называемая вкладная Варлаама Хутынского, представляющая собой дарственную запись игумена Варлаама — в миру богатого новгородского боярина Алексы Михайловича — в построенный им Хутынский монастырь под Новгородом. Варлаам дарит монастырю свою землю и огород «и ловища рыбная и гоголиная и пожни». Грамота написана на небольшом куске пергамента почерком конца XII в. Вкладную обычно датируют 1192 г., под которым сообщается о смерти Варлаама. Эту грамоту С. Н. Валк заподозрил в подложности, отнеся ее к концу XIV в., но палеографические данные не противоречат датировке грамоты концом XII в.

К XII в. относится несколько грамот, дошедших до нас в копиях. Такова грамота новгородского князя Всеволода Мстиславича, данная им около 1134—1135 гг. церкви Ивана Предтечи на Опоках. Она устанавливает привилегированное положение «Иванского ста», в которое вступали купцы, торговавшие воском. Таким образом, грамота Всеволода является древнейшим русским уставом купеческой корпорации.

Примерно к тому же времени относится устав Всеволода «о церковных судах и торговых мерилах», а также устав новгородского князя Святослава Ольговича (1137) о доходах новгородской епископии. К середине XII в. принадлежат уставные грамоты князя Ростислава, данные смоленской епископии. По – видимому, к концу XII в. относится «устав Ярослава о мос – тех», ранее неверно относимый ко времени Ярослава Мудрого и устанавливающий распределение мостовой повинности в Новгороде. Считаются сомнительными по подлинности купчая и духовная Антония Римлянина 1147 г. Валк зачисляет их прямо в подложные документы, хотя, может быть, правильнее говорить о позднейшей порче их текста в XVI в.

[76]

ЛИТЕРАТУРА К ГЛАВЕ V

«Историк – марксист», 1938, № 5 (М. Н. Тихомиров, Русская Правда). – Н. В. Калачов, Предварительные юридические сведения для полного объяснения Русской Правды, изд. 1 – е, 1846; изд. 2 – е, 1880 (там же указана библиография Правды). — В. Сергеевич, Лекции и исследования по древней истории русского права. — Русская Правда в четырех редакциях по спискам Археографическому, Троицкому и кн. Оболенского, с дополнениями и вариантами из других списков, изд. В. Сергеевич, Спб. 1904.— L. К. Coetz, Das russische Recht (Русская Правда) 1910—1913, 4 тома. — К. А. Максимейко, Опыт критического исследования Русской Правды, вып. 1. Краткая редакция. — И. А. Стратонов, К вопросу о составе и происхождении краткой редакции Русской Правды (Известия Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете, т. XXX, вып. 4). — Е. ф. Карский, Русская Правда по древнейшему списку, Л. 1930. — Русская Правда по спискам Академическому, Троицкому и Ка – рамзинскому, под ред. А. И. Яковлева и Л. В. Черепнина. — Русская Правда по спискам Академическому, Карамзинскому и Троицкому, под ред. Б. Д. Грекова. — Русская Правда. Тексты на основании 7 списков и 5 редакций. Составил и подготовил к печати проф. С. Юшков, Киев 1935. — Правда Русская, т. I. Тексты. Подготовили к печати В. П. Любимов, Н. Ф. Лавров, М. Н. Тихомиров, Г. Л. Гейерманс и Г. Е. Кочин, под ред. акад. Б. Д. Грекова, изд. Академии наук СССР, М.—Л. 1940. — С. В. Юшков, Исследования по истории русского права, вып. 1 (об уставе Владимира). — М. Владимирский – Буданов, Хрестоматия по истории русского права, вып. 1. — М. Дьяконов, Очерки общественного и государственного строя древней Руси, 1926, период первый (источники права). — Правда Русская. Учебное пособие. М.—Л. 1940, изд. Академии наук СССР. — Н. Лавровский, О византийском элементе в языке договоров русских с греками, 1853.

К источникам по истории Киевской Руси, кроме летописи, Русской Правды и актов, относятся также другие памятники как гражданского, так и церковного характера. Количественно церковные памятники неизмеримо многочисленнее сохранившихся до нас памятников гражданской литературы Киевской Руси, но для историков последние имеют особо крупный интерес. Известны три крупных и оригинальных произведения гражданской литературы Киевской Руси: «Слово о полку Игореве», «Слово (или «Моление») Даниила Заточника», «Поучение Владимира Мономаха».

Оригинальная литература Киевской Руси была представлена, конечно, не только этими тремя произведениями. Несомненно, существовали и другие памятники древнерусской литературы, но судьба их оказалась крайне плачевной. В этом прежде всего убеждает судьба тех сочинений, которые сохранились до нашего времени. «Слово о полку Игореве» найдено было случайно в одной только рукописи, сгоревшей в 1812 г.; «Поучение Владимира Мономаха», внесенное в Лаврентьевскую летопись, до –

[77]

шло до нас также лишь в одном списке; «Слово Даниила Заточника» сохранилось в большом количестве списков, но позднего происхождения. Эти данные свидетельствуют о наличии неблагоприятных условий, из – за которых памятники гражданской литературы Киевской Руси быстро погибали.

Причиной этого являлось прежде всего направление литературы позднейшего времени. Переписывание производилось, главным образом, в церквах и монастырях, где интересовались преимущественно церковной литературой. Переписка произведений гражданской литературы производилась сравнительно редко, оставаясь делом личной инициативы. К тому же древние памятники такого характера, как «Слово о полку Игореве», теряли политическую актуальность для позднейших поколений — в переписке их не было прямой необходимости. Однако некоторые данные показывают, что «Слово о полку Игореве» не стояло одиноко в литературе Киевской Руси. Сам автор «Слова» ссылается на песни жившего до него Бояна.

Ограничиваясь в нашем обзоре рассмотрением трех важнейших памятников гражданской литературы Киевской Руси, мы будем иметь в виду, что это лишь остатки большой русской литературы XI—XIII вв.

Как исторический источник из этих памятников наибольшее значение имеет великое произведение древнерусского эпоса — «Слово о полку Игореве», текст которого был найден Мусиным – Пушкиным в 1795 г. Вскоре после находки рукописи с нее была снята копия для Екатерины II, хранившаяся в Эрмитажной библиотеке. В 1800, г. «Слово о полку Игореве» было напечатано, а в 1812 г. единственный подлинный список «Слова» пропал (возможно, сгорел) во время московского пожара. Среди некоторых знатоков древней письменности существовало мнение, что «Слово о полку Игореве» не сгорело, а было похищено. В доказательство приводилась та мысль, что огонь не отличает ценную рукопись от малоценной, тогда как от библиотеки Мусина – Пушкина сохранились менее важные рукописи, а наиболее ценные — погибли. Гибель «Слова» вызвала даже попытку доказать его подложность, но в настоящее время эта мысль совершенно отвергнута наукой. Новейшие исследования показали, что «Слово о полку Игореве» не было единственным художественным произведением в древней русской литературе. Так, у нас сохранился памятник, относящийся к XV в. и связанный с Куликовской битвой («Задонщина»), на котором отразилось влияние «Слова о полку Игореве».

Текст «Слова» был помещен в составе сборника, в котором находились статьи, по преимуществу гражданского характера. Так, в рукописи помещены были такие переводные памятники, как «Слово о премудром Акире» и «Девгениево деяние». Рукопись «Слова» была написана неразборчивым письмом, по – видимому, в XV—XVI вв. Орфография указывает на Псковскую землю, как на место написания всего сборника. Доказательством этому является прежде всего наличие в тексте «Слова» особенностей псковского говора. Псковичи говорили «с» вместо «ш» и

[78]

«ц» вместо «ч», и наоборот. Следы этого говора заметны в выражениях: «шизый орел» вместо «сизый орел», «луци» вместо «лучи» и т. д. Можно предполагать, что весь сборник, в котором было помещено «Слово», был написан в Псковской земле.

Издатели плохо разбирали текст, но напечатали его довольно точно, по всем правилам тогдашней науки, хотя не всегда были в состоянии правильно установить разделение слов. Таким образом, копия «Слова», снятая для Екатерины II, и печатное издание 1800 г. дают достаточное представление об этом памятнике героического русского эпоса.

В результате изучения «Слова» возникла громадная литература, ему посвященная. Можно сказать, что каждый выдающийся историк древней литературы написал хотя бы небольшую статью о «Слове о полку Игореве». Почти все его изложение в той или иной мере истолковано. Гораздо хуже обстоит дело с изучением «Слова» как исторического источника. Правда, историки часто приводят отдельные выражения из «Слова о полку Игореве», но очень редко ставят своей задачей выяснение значения «Слова о полку Игореве» в целом как источника.

Сюжет «Слова» несложен. В нем рассказывается о походе северских князей в 1185 г. во главе с путивльским князем Игорем Святославичем против половцев. Незадолго до этого северсше князья отказались участвовать в походе против половцев, который был предпринят их родственником, киевским князем Святославом Всеволодовичем. С самого начала участники похода были смущены плохими знамениями — произошло затмение солнца. Однако северские князья решили двигаться дальше. Первый бой был удачен для русских. Но вскоре дело приняло другой оборот. Половцы разбили русские войска, и Игорь Святославич попал в плен, из которого позже бежал с помощью некоего Овлура.

Поход Игоря Святославича против половцев не был явлением исключительным. Удачные и неудачные походы против половцев делались русскими князьями и раньше. Однако поход 1185 г. привлек к себе особое внимание не только автора «Слова», но и летописцев. Рассказ о походе Игоря в двух разных редакциях встречается в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях. Особенно важно существование особой, северной, редакции рассказа о походе 1185 г., помещенной в Лаврентьевской летописи, которая содержит мало известий о южнорусских делах конца XII в.

Время возникновения «Слова о полку Игореве» определяется довольно точно. «Слово» не могло быть написано позднее 1187 г., так как в нем говорится о Ярославе Осмомысле и переяславском князе Владимире Глебовиче, как о живых. Между тем оба они умерли в 1187 г. Но вопрос о том, где возникло «Слово о полку Игореве», вызывает противоречивые мнения и кажется трудно разрешимым.

Наиболее распространенным является предположение, что «Слово» было написано кем – то из приближенных Игоря Святославича. За это говорит содержание поэмы, главным героем которой является Игорь.

В недавнее время Н. К. Гудзий высказал мысль, что «Слово о полку Игореве» возникло при дворе киевского князя Свято –

[79]

Слава Всеволодовича. Гудзий говорит, что центральной частью «Слова» является «золотое слово» Святослава Всеволодовича. Правда, «Слово о полку Игореве» воспевает Игоря Святославича как героя похода, однако, по мнению Гудзия, нетрудно заметить, что именно Святослав, дядя Игоря, стоит в центре рассказа. Гудзий объясняет патриотические симпатии автора к Игорю таким образом: «чтобы успешнее объединить князей, нужно было внушить им жалость к разгромленному Игорю и воодушевить их сознанием необходимости отплатить половцам за то поражение, которое потерпел от них один из симпатичных князей».

       Однако доказательства Гудзия, по существу говоря, не так убедительны, как это может показаться с самого начала. «Слово» начинается и кончается словами об Игоре Святославиче: «Пети слава Игорю Святъславича, буй – туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу». В конце своего произведения певец «Слова» как бы совсем забывает о князе Святославе.

       Своеобразную точку зрения на автора «Слова» высказывал А. С. Орлов. По его мнению, «Слово о полку Игореве» возникло при дворе Галицкого князя Ярослава Осмысла. В поэме Ярослав Осмысл описывается как величайший князь Киевской Руси; его дочь Ярославна, жена Игоря, также является действующим лицом поэмы. В «Слове о полку Игореве» встречаются многие термины, характерные для западной, в частности для Галицкой, Руси. Орлов сравнивает стиль «Слова» со стилем Галицкой летописи, т. е. продолжении Ипатьевской летописи за XIII в. «Возможно, что автор «Слова» попал на левую сторону Днепра, в Черниговщину, к новгородскому князю Игорю из Галицкой области, например, с галицкой

княжной Евфросинией Ярославной, ставшей женой Игоря».

       Однако и эта точка зрения может быть подвергнута основательной критике. Дело в том, что Ярослав Осмысл упоминается в «Слове о полку Игореве» только один раз, причем наравне со Всеволодом Суздальским Большое Гнездо. Поэтому нельзя говорить о том, что Ярослав является той фигурой, которая особенно близка автору «Слова о полку Игореве». Ссылка на словарные особенности «Слова» также не может иметь решающего значения, потому что древнерусский словарь сравнительно мало изучен, не говоря уже о том, что общая терминология, сближающая Галицкую летопись со «Словом о полку Игореве», могла быть характерной для всей Киевской Руси и для всех памятников поэтического творчества, подобных «Слову».

       Почти все авторы, писавшие о «Слове о полку Игореве», согласны в том, что оно возникло в дружинной среде. Все новейшие исследователи согласны и в том, что «Слово» «дает нам яркую картину того феодального быта, который был типичен для Руси в XI – XII в.в.». Певец «Слова» прекрасно знает военные порядки своего времени. Как очевидец он описывает дележ добычи русскими князьями после первой победной схватки с половцами: «чьрлен стяг, бела хоруговь, чьрлена чолка, сребрено стру –

[80]

жие [древко копья] храброму Святъславличу». Почти все князья, упоминаемые в «Слове», в той или иной мере связаны родственными отношениями с Игорем Святославичем и Святославом Всеволодовичем. Родственные связи «Ольговичей» были очень широкими, Так, многие поэтические места Слова указывают на постоянное внимание автора «Слова» к полоцким делам. Объяснение этому мы находим в родственных связях Святослава Всеволодовича, который был женат на дочери полоцкого князя Василька Рогволодовича; «Васильковичи»— родственники Святослава — не раз упомянуты в «Слове». Певец «Слова» прекрасно осведомлен о делах не только Киева, но и других земель Руси и окрестных стран. Ему знакомы Причерноморье, и Волга, и Двина. При вести о поражении Игоря — «готьскыя красьныя девы воспеша на брезе синему морю». Автор «Слова» говорит, что прошли славные времена Полоцка, и теперь «Двина болотом течет оным грозным полочаном под кликом поганых» (т. е. литовцев). Но все же автор — певец самих Ольговичей и их рыцарской славы. Автор так и называет их этим родовым прозвищем: «Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетело! Не было оно обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половчине». Автор любуется силой и смелостью Игорева брата Всеволода: «камо [куда] тур поскочяше, своим златым шеломом посвечивая, тамо лежат поганыя головы половецкыя; поскепаны саблями калеными шеломы оварьстии от тебя, яр – туре Всеволоде». Эта характеристика, данная Всеволоду в «Слове о полку Игореве», буквально сходится со словами Ипатьевской летописи, рассказывающей о кончине этого князя: Всеволод был «во Ольговичех всих удалее рожаемь и воспитаемь, и возрастом, и всею добротою и можьственной доблестью».

«Слово о полку Игореве» прекрасно рисует нам княжеские отношения конца XII в. В особенности «Слово» выделяет могущество двух князей, которые по силе стоят наравне со Святославом киевским или даже выше его — галицкого Осмомысла и Всеволода Большое Гнездо. «Слово» обращается к Ярославу со следующими знаменательными фразами: «Галичкы Осмомысле Ярославе! Высоко седиши на своем златокованнем столе, подпер горы угорьскыи своими железными плъкы, заступив королеви путь, затворив Дунаю ворота, меча бремены чрес облакы, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землям текут; отворяеши Кыеву врата; стрелявши с отня злата стола салтаны за землями. Стреляй, господине, Кончака, поганаго кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святславлича». Эта похвала Ярославу Галицкому находит подтверждение в летописи: «Бе же князь мудр, — читаем о Ярославе, — и речен языком, и богобоин, и честен в землях, и славен полкы».

Не менее могущественным для певца «Слова» представляется суздальский князь Всеволод Большое Гнездо. Обращаясь к нему, автор говорит: «Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти! Аже бы ты был, то была бы чага по ногате, а кощей по резане». Итак, могущество Всеволода настолько велико, что он веслами своих воинов мог бы раскропить Волгу и вылить Дон шлемами. Если вспомнить, что «Слово о полку Игореве» составлялось в южной Руси, княжеские характеристики «Слова» получают для нас особое значение, показывая подлинное соотношение сил между князьями феодальной Руси конца XII в.

[81]

«Слово о полку Игореве» имеет и еще одну замечательную особенность. В XII—XIII вв. Русская земля была раздроблена на множество княжеств, но феодальная раздробленность не мешала древней Руси сохранять единство языка и культуры. «Слово о полку Игореве» замечательно именно как памятник, свидетельствующий об этом культурном единстве русского народа и призывающий древнюю Русь к государственному единству для отражения внешних врагов. Все содержание «Слова о полку Игореве» держится на представлении о том, что Русская земля может бороться против набегов половцев лишь как единое целое. Постоянным припевом звучат патриотические, полные горячей любви к родине слова о Русской земле, скрывшейся за холмами: «О Руськая земле, уже за шеломянем еси».

«Слово о полку Игореве» необыкновенно ярко рисует феодальные усобицы и раздоры князей, скорбя о том, что они ослабляют Русскую землю: «рекоста бо брат брату: се мое, а то — мое же. И начяша князи про мало «се великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати; а погании с всех стран прихождаху с победами на землю Рускую». Несомненно, что автор выражал общенародное недовольство княжескими междоусобицами в Киевской Руси. «Слово» вспоминает о древних усобицах, бывших в конце XI — начале XII в. при черниговском князе Олеге Святославиче, которого оно называет Гориславичем,: «Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами; погибашеть жизнь Даждьбожа внука; в княжкх крамолах веци человекомь сократишась. Тогда по Руской земли ретко ратаеве кыкахуть, но часто врани граяхуть, трупия себе деляче, а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие». Храбрые русичи и Русская земля — вот тема «Слова о полку Игореве», которое приобретает для нас особенный интерес как подлинная героическая поэма о Руси конца XII в., имеющая громадное значение в истории русской культуры.

М. Д. Приселков готов связывать поход Игоря на половцев с желанием византийского императора использовать связи с русскими князьями и вызвать их на походы, в степь. «Слово о полку Игореве» представляется Приселкову в этом свете как созданное в интересах Византии «в тот момент, когда Империи нужен был сплоченный удар русских князей на степь». Однако в «Слове о полку Игореве» нет ни одного слова о Византии, так же как и в известиях летописи, относящихся к походу Игоря. «Слово о полку Игореве» — целиком создание русского народа. Оно стоит в ряду лучших мировых образцов художественного народного эпоса и свидетельствует о весьма высоком по тому времени развитии культуры в Киевской Руси. Хотя версия об авторе как одном из княжеских дружинников, участвовавших в походе Игоря, представляется наиболее вероятной, но в самом произведении ярко отразились стремления русского народа в целом.

[82]

Огромный интерес представляет «Слово о полку Игореве» для изучения верований древней Руси, получивших отражение в ряде художественных образов этого произведения. В плаче Ярославны олицетворяется природа: «О ветре – ветрило — обращается Ярославна к ветру, — чему, господине, насильно вееши? Чему мычеши хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вой? Мало ли ти бяшет горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море». Таким же живым существом представляется в плаче Ярославны Днепр: «О Днепре Словутицю. Ты пробил еси каменьныя горы сквозе землю Половецкую; ты лелеял еси на себе Святославли насады до плъку Кобякова…» Находим мы в «Слове» и упоминания о древних славянских божествах. Боян назван внуком Белеса, бога скота и изобилия, покровителя певцов. Русские — дети Даждь – бога, великого бога солнца.

В отличие от других памятников древнерусской литературы «Слово о полку Игореве» не отражает церковной идеологии. Только раз во всем «Слове» упомянута церковь богородицы Пирогощей, к которой едет Игорь при возвращении в Киев.

«Слово о полку Игореве» включило в свой состав множество преданий, неизвестных нам по другим памятникам. Одним из источников для автора явились песни Бояна, на которые он ссылается. Боян вспоминал «первых времен усобице; тогда пущашеть 10 соколов на стадо лебедей: которыя дотечаше, та преди песнь пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславличу». Следовательно, Боян был певцом конца XI в. (Роман Святославич умер в 1079 г.).

Нам неизвестны другие источники «Слова о полку Игореве». Но автор «Слова», несомненно, пользовался и большим количеством устных преданий. Это подтверждают многие эпитеты «Слова», находящие себе аналогию в памятниках устной словесности: «злат стол», «злат стремень», «сизый орел», «синее море», «зелена трава», «острые мечи», «чистое поле», «черный ворон». Легендарные черты имеет характеристика Всеслава Полоцкого как вещего князя. Былины знают Волха Всеславича. Таков и исторический Всеслав Полоцкий в «Слове о полку Игореве», о котором вещий Боян сложил припевку: «ни хытру, ни горазду, ни птичу горазду, суда божия не минути». Об этом князе сохранился летописный рассказ, по которому Всеслав родился будто бы от волхвования, причем с самого рождения на голове у него была язва, которую он потом всю жизнь прикрывал повязкой. От него произошли Всеславичи, неистовые на кровопролитие. «Слово о полку Игореве» также рисует Всеслава как чародея: «Всеслав князь людем судяше, князем грады рядяше, а сам в ночь волком рыскаше: из Кыева дорискаше до кур [т. е. до пения петухов] Тьмутороканя; великому Хорсови волком путь прерыскаше».

Большой интерес для историка представляют два других памятника гражданской литературы Киевской Руси — «Моление Даниила Заточника» и «Поучение Владимира Мономаха». Первый памятник известен под двумя названиями — «Слово» и «Моление». Изучался этот памятник исключительно с историко – литературной точки зрения. Между тем он крайне интересен как источник по социальной истории Киевской Руси.

Историки литературы считают, что «Слово», или «Моление», дошло до нас в двух основных редакциях. Условно их называют редакциями XII («Слово Даниила Заточника») и XIII вв. («Послание Даниила Заточенаго» в другом списке — «Моление»). Количество списков «Слова» и «Моления» довольно значительно, так как оно пользовалось на Руси популярностью. Большинство историков литературы считает, что так называемая редакция XIII в. («Моление», или «Послание») яв –

[83]

ляется основной, а редакция XII в. («Слово») возникла позже; но решительных данных для этого вывода не приводят.

Автором «Слова» и «Моления» историки литературы выдвигают представителей различных социальных групп. В самом памятнике автор называет себя Даниилом заточником. Имя автора нам известно, но кем он был, до сих пор не выяснено. В редакции XII в. «Слово» обращено к князю Ярославу Владимировичу («Слово Даниила Заточеника, еже написа своему князю Ярославу Володимировичю»). Известен князь Ярослав Владимирович, княживший в Новгороде в течение 17 лет с перерывами, с 1182 по 1199 г. «Моление Даниила Заточеника» (или редакция XIII в.) обращено к князю Ярославу Всеволодовичу.

По вопросу об авторе «Слова» и «Моления» и о происхождении этих памятников имеются самые различные предположения. В частности некоторые авторы думали, что «Слово» возникло в первой половине XII в. и первоначально было обращено не к Ярославу Владимировичу и не к Ярославу Всеволодовичу, а к князьям более ранним — Юрию Долгорукому или его брату Андрею Доброму.

Время появления редакции определяет значение памятника. Поэтому необходимо прежде всего определить первенство редакции памятника. Между редакциями XII и XIII вв. существует большая разница. Редакция XIII в. («Моление») значительно обширнее и включает целый ряд сведений, которых мы не встречаем в редакции XII в. («Слове»). Однако нетрудно заметить, что и «Моление» и «Слово» представляют собой редакции одного и того же памятника, который позднее был переработан и дошел до нас в двух редакциях.

Вопрос о возникновении редакций «Слова» и «Моления» в значительной степени запутан в нашей литературе рядом несущественных соображений. Так, одним из доводов, по которому редакция XII в. признается позднейшей, является ссылка на то, что в ней мы читаем обращение Даниила Заточника к сыну великого царя Владимира («помилуя мя сыне великого царя Владимира»). С такими словами якобы нельзя было обратиться к незначительному новгородскому князю Ярославу Владимировичу, и, следовательно, сын великого царя Владимира был кем – то другим, а не Ярославом Владимировичем, стоящим в начале «Слова». Отсюда попытка считать князя, к которому обращено «Слово», обязательно сыном Владимира Мономаха (например, Юрием Долгоруким), так как якобы только Владимир Мономах мог быть назван царем. В действительности этот вывод необоснован. Слово «царь» в наших памятниках до XVI в. употреблялось редко и только иносказательно. Фактически царем нельзя было назвать и Владимира Мономаха. В памятниках XIV в. царем зовется Дмитрий Донской, хотя в официальном титуле он назывался не царем, а великим князем. Между тем отец новгородского князя Ярослава Владимировича при всей своей личной ничтожности был самым старшим в роде и одно время — великим князем Киевским. Автор, обращаясь к своему князю, мог назвать его отца с преувеличенной похвалой великим царем Владимиром. Подобные обращения встречаются в наших памятниках. Так, в Ипатьевской летописи под 1151 г. говорится, что воины подняли на руки князя Изяслава, «яко царя и князя своего».

Между тем редакция XII в. содержит ряд черт, которые объясняют нам обращение Даниила к новгородскому князю Ярославу Владимировичу, который был выдающейся фигурой в конце XII в. В течение 17 лет

[84]

с перерывами он княжил в Новгороде, проявив себя как человек с большими претензиями. Ярослав был свояком Всеволода Большое Гнездо и значительное время прожил в Суздальской земле. В своей княжеской резиденции под Новгородом он построил церковь Спаса – Нередицы и украсил ее фресками. Именно к этому князю естественнее всего можно было обратиться со словами: «зане, господине, кому Боголюбово, а мне горе лютое, кому Бело озеро, а мне черней смолы, кому Лаче озеро, а мне на нем седя плачь горький, и кому ти есть Новгород, а мне и углы опадали, зане не процвете часть моя». В этом горьком каламбуре Даниил упоминает следующие пункты; Боголюбово (любимую княжескую резиденцию под Владимиром), Новгород, Белое озеро и озеро Лаче, находившиеся в новгородских пределах. Кому более понятен был такой каламбур, как не человеку, который живал и в Суздальской и в Новгородской землях, подобно Ярославу Владимировичу? Внимание привлекает и еще одна особенность памятника. Тот князь, к которому обращался со «Словом» Даниил Заточник, несомненно, не принадлежал к числу могущественных князей, подобных Всеволоду Большое Гнездо или его предшественнику Юрию Долгорукому. В «Слове» князь добивается высокого стола («з добрым бо думцем думая князь высока стола добудет, а с лихим думцем думая, меншего лишен будеть»). Другие указания редакции XII в. ведут нас также в Новгород. Поэтому можно считать, что первая редакция возникла в Новгороде и была посвящена новгородскому князю Ярославу Владимировичу.

Возникает вопрос, в какой же социальной среде возникло «Слово Даниила Заточника». В нашей литературе мы встречаем на это довольно неясные ответы. Вернее всего предположить, что «Слово» написано каким – то книжником, который находился при князе и был им за что – то сослан или заточен. Некий Даниил обращается к своему князю с просьбой о помиловании, указывая на целый ряд бедствий, которые он претерпевает: «зане [не] огражен есмь страхом грозы твоеа, яко плодом твердым». Автобиографическим намеком звучат слова: «господине мой, не зри внешняя моя, но возри внутреняя моя». Историки литературы делают предположения, что Даниил Заточник был сослан на озеро Лаче за преступление против князя, может быть, даже за кражу; но последнего из «Слова Даниила» мы не видим. Вернее будет предположить, что его преступление было не кражей, а чем – то более серьезным. Тогда только можно объяснить слова: «или ми речеши: солгал еси аки тать. Аще бых украети умел, то только бых к тобе не скорбил».

«Слово» дает нам чрезвычайно любопытную характеристику феодальных отношений XII в. Прежде всего бросается в глаза указание на значение личности князя как феодального государя, к которому собираются слуги — вассалы — в зависимости от его личных качеств.

«Гусли бо страяются персты, а тело основается жилами; дуб крепок множеством корениа; тако и град нашь твоею державою. Зане князь щедр отець есть слугам многиим: мнозии бо оставляють отца и матерь, к «ему прибегають. Доброму бо господину служа, дослужится слободы, а злу господину служа дослужится болшей роботы». Эта мысль позже была повторена в житии Александра Невского: «отца бо человек может забыти, а добра господина, да аще в гроб с ним влезл». В том же «Слове»

[85]

Даниила» читаем следующее любопытное сравнение: «Паволока [дорогая ткань] бо испестрена многими шолкы и красно лице являеть: тако и ты, княже, многими людми честен и славен по всем странам».

Неоднократно подчеркивается в «Слове» антагонизм богатых и бедных. Даниил не без иронии восклицает: «Богат возглаголеть — вси молчат и вознесут слово его до облак; а убогий возглаголеть — вси на нь кликнуть. Их же ризы светлы, тех речь честна». В другом месте «Слова» находим такие противоположения богатой жизни князя и бедствий самого Заточника: «а мене помяни, сух хлеб ядуща; или пиеши сладкое питие, а мене помяни, теплу воду пиюща от места незаветрена» и т. д.

«Слово» Даниила чрезвычайно рельефно характеризует порядки феодальной вотчины XII—XIII вв. — периода феодальной раздробленности: «Не имей себе двора близ царева двора, — восклицает Даниил, — и не держи села близ княжа села: тывун бо его аки огнь трепетицею накладен, и рядовичи его аки искры. Аще от огня устрежешися, но от искор не можеши устречися и сождениа порт».

Все «Слово Даниила Заточника» соткано из ряда афоризмов и поучений. Эта именно особенность и создала ему большую популярность в древней и средневековой Руси. В «Слове» мы встречаем и постоянную тему многих древнерусских сочинений — о «злых женах». Аскетический характер церковной письменности способствовал особому взгляду на женщину, как на «сосуд дьявола». Вот несколько выпадов «Слова» против «злонравных» жен: «Аще который муж смотрит на красоту жены своеа и на ея ласковая словеса и льстива, а дел ее не испытаеть, то дай бог ему трясцею болети, да будет проклят». Или в другом месте: «Что есть жена зла — гостинница неуповаема, кощуница бесовская. Что есть жена зла? Мирский мятежь, ослепление уму, начальница всякой злобе» и т. д.

Не менее интересна вторая редакция «Слова», или так называемое «Моление Даниила Заточника» (XIII в.). «Моление» начинается обращением к князю, имя которого не внушает уже никаких сомнений: «Моление Даниила Заточника к великому князю Ярославу Всеволодовичю». Под Ярославом Всеволодовичем все историки единогласно понимают переяславского (а впоследствии великого) князя Ярослава, сына Всеволода Большое Гнездо. Таким образом, «Слово» Даниила было переделано для переяславского князя.

Зависимость редакции XIII в. от другой, более ранней, доказывается имеющейся в «Молении» ссылкой: «Даниил рече: храбра княже, борзо добудешь, а умен дорог». Следовательно, составителем редакции XIII в. был не Даниил, а человек, который только пользовался его сочинением. В самом «Молении» мы встречаем ссылку на Переяславль. В связи с этим «Моление» меняет старый каламбур на новый лад. Если раньше упоминались Новгород и Боголюбово, то в новой редакции гово –

[86]

рится так: «Княже мой господине, кому Переславль, а мне Гореславль, кому Боголюбиво, а мне горе лютое, кому Белоозеро, а мне чернее смолы; кому Лаче озеро, а мне много плача исполнено, зане часть моя не прорасте в нем».

В другом месте «Моление» прямо указывает на особые отношения Ярослава Всеволодовича к Переяславлю: «Орел птица царь над всеми птицами, а осетр над рыбами, а лев над зверьми, а ты, княже, над переславцы».

«Моление» чрезвычайно интересно по своей социальной направленности. Автор рисует нам облик князя эпохи феодальной раздробленности, который хорошо гармонирует с биографией Ярослава Всеволодовича — воинственного, умного и в то же время жестокого князя. «Мудрых полцы крепки и грады тверды; храбрых же полцы силни и безумны: на тех бывает победа. Мнози бо ополчаются на болшая грады и с своих, с менших, сседают». В этой характеристике князя невольно чувствуются исторические черты. Таков был и Ярослав Всеволодович, гнавшийся за новгородским столом и нередко его терявший. В 1216 г. Ярослав вместе с братом Юрием были разбиты при Липицах; отвергнув с насмешкой предложение мира, они потеряли в результате часть своих владений. В другом месте автор «Моления» хвалит князя за его щедрость: «Яко же невод не удержит воды, но избирает множество рыб, тако и ты, княже наш, не держишь богатества, но раздаешь мужем сильным и совокупляешь храбрыя».

В «Молении» читаем необыкновенно резкий отзыв о монашеской жизни: «Или речеши, княже, пострищися в чернцы. То не видал есмь мертвеца на свинии ездячи, ни черта на бабе, не едал есми от дубья смоквей… Мнози, бо, отшедше мира сего во иноческая, и паки возвращаются на мирское житие, аки псы на своя блевотины, и на мирское гонение; обидят [т. е. обходят] села и домы славных мира сего, яко псы ласкосердии. Иде же брацы и пирове, ту черньцы и черницы и беззаконие: ангелский имея на себе образ, а бледной нрав, святительский имея на себе сан, а обычаем похабен».

Большинство исследователей считает автора «Моления» дворянином, княжеским дружинником, так как он сам говорит, что «всякому дворянину тем иметь честь и милость у князя». Миндалев, а вслед за ним Гудзий признают автора «Моления» холопом. Обращаясь к Ярославу Всеволодовичу, автор говорит о себе: «Яко аз раб твой и сын рабы твоя». Далее он упоминает, что ранее находился «под работным ярмом». Таким образом, перед нами, несомненно, какой – то зависимый человек. Но, с другой стороны, нельзя согласиться с мнением Гудзия о том, что «Даниил оказался выразителем холопских позиций, впервые заявленных в литературе и нашедших себе в «Молении» очень яркое отражение». В действительности автор с крайним презрением относится к холопам: «Не лепо у свинии в нозрех рясы златы, тако на холопе порты дороги. Аще бо были котлу во

[87]

шию златы колца, но дну его не избыта черности и жжения; тако же и холопу: аще бо паче меры горделив был и буяв, но укору ему своего не избыти, холопья имени». То же презрение к холопам слышится и в другом тексте «Моления»: «ни птица во птицах сычь, ни в зверех зверь ежь; ни рыба в рыбах рак, ни скот в скотех коза, ни холоп в холопех, кто у холопа работает».

В «Молении» перед нами выступает не холоп, а зависимый человек, ищущий покровителя и предпочитающий быть вассалом князя, а не боярина. Отсюда выпады автора «Моления», направленные не против бояр вообще, а против службы у боярина: «.Лучше бо ми нога своя видети в лыченицы в дому твоем, нежели в черлене сапозе в боярстем дворе; лучше бы ми в дерю – зе служити тебе, нежели в багрянице в боярстем дворе… Лучше бы ми вода пити в дому твоем, нежели мед пити в боярстем дворе; лучше бы ми воробей испечен примати от руки твоея, нежели баранье плечо от государей злых».

Это противоположение службы у князей и зависимости от бояр характерно для «Моления», переделанного из более ранней редакции для Ярослава Всеволодовича. В Новгородской или Владимиро – Суздальской земле, где могло возникнуть «Моление», множество людей зависело от бояр, служило им в качестве вассалов. С другой стороны, Новгородская летопись сообщает, что из Пскова были выгнаны все люди, получившие от Ярослава Всеволодовича «придаток», т. е. ссуду, которая ставила человека в зависимость от князя или боярина. Русская Правда упоминает, кроме «придатка», «милость», получение которой (в виде ссуды) не делало человека холопом, но налагало только некоторые обязательства. Слово «милость» в разных вариантах повторяется в «Молении». Автором «Моления» был человек, находившийся в зависимости от Ярослава Всеволодовича, его «милостник», вероятнее всего — новгородец. Этим можно объяснить некоторые особенности «Моления». Только ратный человек мог с таким знанием дела говорить о войне и роли князя в боях. Князь «грозен множеством вой», он привлекает к себе своей щедростью — «многи слуги совокупи, не токмо своя домочадца, но и от инех стран совокупи притекающая к тебе, ведуще твою обычную милость».

Время написания «Моления» датируется довольно точно временем княжения Ярослава Всеволодовича (1213—1246).

С большей точностью могут указывать время написания «Моления» его заключительные слова: «не дай же, господи, в полон земли нашей языком, незнающим бога, да не рекут иноплеменницы: где есть бог их». Обычно в этих словах видят намек на татарское нашествие. Но слова об иноплеменных могли относиться и к другим врагам Руси — немцам, с которыми много воевал Ярослав Всеволодович. Слова же «Моления» — «подай же им, господи, Самсонову силу, храбрость Александрову, Иосифово целомудрие, Соломоню мудрость»—находят аналогию в житии Александра Невского, который сравнивается с храбрым Александром, Иосифом прекрасным и сильным Самсоном.

[88]

«Слово» и «Моление» подвергались различным литературным переделкам. Но уже в XIV в. они пользовались широкой известностью. Так, в Воскресенской летописи под 1378 г. говорится о задержании некоего попа, у которого нашлось в мешке «лютое зелье». Поп был заподозрен в намерении отравить Дмитрия Донского. Летопись замечает, что попа сослали туда (на Лаче – озеро), где ранее сидел Даниил Заточеник.

Третьим памятником гражданской литературы, имеющим большое историческое значение, является «Поучение Владимира Мономаха». «Поучение» состоит из двух частей: 1) поучения Владимира Мономаха к сыновьям, 2) так называемой грамотицы его к черниговскому князю Олегу Святославичу. В советское время доказано, что «Поучение Владимира Мономаха» находит параллели в англо – саксонских текстах. В этом нет ничего удивительного. Киевские князья были в родстве со многими европейскими дворами того времен», в частности с английским королевским домом. Вместе с тем «Поучение Владимира Мономаха» находит аналогию в других памятниках русского происхождения, созданных на основе более ранних византийских образцов. Так, в «Изборнике» Святослава 1073 г. имеется «Завещание Ксенофонта», наставление детям к праведной жизни.

Мономах говорит своим детям об обязанностях князя, рассказывая о своей жизни. «Поучение» рельефно рисует нам жизнь князя конца XI — начала XII в.

Владимир Мономах рассказывает о своих трудах и путешествиях. Вся его жизнь прошла в непрерывных походах и войнах, то с поляками («ходив за Глоговы до Чешьского леса», т. е. до Глагоу в Силезии), то с половцами, то с враждебными князьями. Он называет 83 больших похода, не считая мелких, — «и миров есмь створил с половечьскыми князи без одиного 20». В посланий к Олегу Святославичу Владимир Мономах предлагает ему мир и дружбу, обещая не мстить за смерть сына, убитого в бою с Олегом: «дивно ли, оже муж умерл в полку ти? лепше суть измерли, и роди наши». Поучение дает много исторических сведений, отсутствующих в летописи, являясь ценным историческим источником. Для характеристики феодальной идеологии интересен образ идеального князя, рисуемый Мономахом.

К XI—XIII вв. относятся первые записи о путешествиях русских в другие страны, так называемые «хождения». В конце XI — начале XII в. было написано «Хождение Даниила», который был игуменом монастыря, по – видимому, в Черниговской области. В своем «Хождении» он сравнивает реку Иордан с рекой Сновью, протекавшей в Черниговском княжестве. Даниил ходил в Иерусалим как паломник в княжение великого князя Святополка, между 1093—1113 гг. Он путешествовал не один, а вместе со спутниками, которых называет своей дружиной, т. е. товарищами. Даниил посетил Иерусалим в ту пору, когда город был захвачен крестоносцами, при короле Болдуине I («Балдвине»). Иерусалимский король оказал ему покровительство и пригласил присутствовать на празднике пасхи

[89]

в большой Иерусалимской церкви. Даниил тщательно описывает все, что видел в Палестине. Как один из памятников истории Палестины XI—XII вв. «Хождение» имеет значительную ценность. Для нас особый интерес имеют указания Даниила на ряд исторических лиц конца XI и начала XII в. Даниил поставил в Иерусалиме «кандило [лампаду] от всей Русской земли».

В начале XIII в. написано «Хождение новгородского архиепископа Антония», который еще до своего посвящения в архиепископы ходил в Царьград. Такие паломничества нередко совершались в XI—XIII вв., причем «калики» собирались иногда целыми дружинами. Воспоминание о паломниках, занимавшихся по дороге не слишком святыми делами, осталось в известной былине о каликах – перехожих. Антоний описал церкви и реликвии, находившиеся в Царьграде незадолго до взятия его крестоносцами в 1204 г. Описание Антония имеет значение не только для истории Киевской Руси, но и для истории Византии.

Среди памятников церковной литературы XI—XIII вв. наибольшее историческое значение имеет Киево – Печерский Патерик. Слово «патерик» произошло от греческого «патер» (отец) и в переводе на русский язык означало «отечник», т. е. сборник слов, поучений и рассказов об «отцах» церкви. Переводные патерики появились уже в XI—XII вв. Печерский Патерик является сборником русского происхождения, рассказывающим о жизни монахов Киево – Печерского монастыря, который в XI—XIII вв. играл важную политическую роль.

По своему составу Патерик является сложным памятником, в основу которого легли сказания, относящиеся к XI—XII вв. Некоторые сказания, частично включенные в Патерик, не дошли до нас в полном виде. Во всех редакциях Печерского Патерика встречается посланий епископа Симона Владимирского (1215—1226) к Поликарпу, иноку Киево – Печерского монастыря. Поликарп считал себя обиженным тем, что в игумены Печерского монастыря был выбран не он, а Акиндин, и поэтому хотел перейти в княжеский Златоверхий Михайлов монастырь. Желая доказать Поликарпу значение Киево – Печерского монастыря, Симон пишет об истории последнего, давая 11 рассказов о печерских монахах. В свою очередь Поликарп написал послание к Акиндину с рассказом о 15 монахах Киево – Печерского монастыря. По – видимому, первоначальный Патерик и состоял из посланий Симона и Поликарпа, к которым было присоединено «Сказание о первых черноризцах печерских» (однородное с таким же сказанием, помещенным в Повести временных лет под 1074 г.).

Таким образом, Печерский Патерик сложился не ранее XIII в. из готовых уже памятников. В XIV в. Патерик был дополнен, — в него было включено житие Феодосия Печерского — одного из основателей монастыря. Древнейшая редакция Печерского Патерика относится к 1406 г. и связана с именем тверского епископа Арсения. Другая редакция, отличная от арсеньевской, принадлежит Касьяну, монаху Печерского монастыря, и относится к 1462 г.

Печерский Патерик, в наиболее распространенной, Касьяновской, редакции, начинается рассказом о создании церкви в Печерском монастыре.

[90]

Далее помещено сказание о том, почему прозвался «Печерский» монастырь, имеющееся в летописи, и подробное житие Феодосия Печерского, основателя монастыря. Вслед за этим следуют рассказ о первых черноризцах печерских, послание епископа Симона Владимирского Поликарпу и послание от Поликарпа к Акиндину.

Тематика рассказов Патерика вращается вокруг истории Киево – Печерского монастыря, который стоял в центре исторических событий XI—XIII вв. Поэтому значение Патерика как исторического памятника очень велико. В нем имеется много указаний на исторические события, которые нам неизвестны или недостаточно освещены в летописи. Таковы, например, рассказы о князе Николе Святоше (Святославе Давыдовиче), постригшемся в Киево – Печерском монастыре; о Моисее Угрине, взятом в плен и отведенном в Польскую землю, и т. д. В рассказе о Прохоре – черноризце находим указание на то, что во время распри, вызванной ослеплением князя Василько, в конце XI в., «не пустиша гостей [т. е. купцов] из Галича, ни людей из Пере – мышля и не бысть соли во всей Русской земле».

Печерский Патерик дает материал для истории взаимоотношений русских и половцев, в плен к которым попадали некоторые печерские монахи (например, Никон). Любопытно указание на миссионерскую деятельность монахов. В стране вятичей, в верховьях Оки, был замучен Кукша, пытавшийся обратить вятичей в христианство. В сказании о Никите Затворнике находим сведения о характере образованности Киевской Руси. Никита знал наизусть ветхий завет, евангелие, апостол. В некоторых рассказах Патерика встречаются известия об отношениях между Печерским монастырем и великими князьями — Изяславом и Святополком. Рассказ об Алимпии иконописце вводит нас в мастерскую иконописца. Замечательный рассказ о Моисее Угрине говорит о положении пленников – рабов, давая в то же время сведения о борьбе Болеслава с Ярославом. Сказание о Шимоне — варяжском князе — дает некоторые указания на роль варягов в XI в. Наконец, из Печерского Патерика известно о существовании в Киеве колоний армян и даже сирийцев. Особенно важны известия Патерика для характеристики экономики и культуры Киевской Руси XI—XII вв.

Однако при всем богатстве содержания Печерский Патерик — памятник односторонний. Он изображает все события с точки зрения церковной, преследуя, главным образом, цель возвеличения Киево – Печерского монастыря.

Целью составителей Киево – Печерского Патерика являлось не создание исторической работы, а составление церковно – дидактического памятника, рассказывающего о Печерском монастыре.

Такой же характер имеют отдельные жития святых, составленные в XI—XIII вв. Как источники из них наиболее интересны княжеские жития (Ольги, Владимира, Мстислава Владимировича), сказания о Борисе и Глебе.

[91]

 Церковная литература XI—XIII вв. представлена различными «Словами» и «Поучениями». Не всегда легко установить, является ли данное «Слово» памятником русским или заимствованным из Византии или Болгарии. Из ранних памятников русского происхождения особенно интересно произведение Иллариона, носящее название «Слово о законе и благодати и похвала кагану нашему Владимиру».

«Каган», или «хакан», — один из титулов хазарского происхождения, присвоенный киевским князьям. В отличие от других митрополитов, которые обычно присылались из Царьграда (греков), Илларион по происхождению был русским («русином»). По сказанию летописца, Илларион — «муж благ, книжен и постник» — был митрополитом в 1051—1055 гг. «Слово о законе и благодати» было составлено, по – видимому, между 1037 и 1055 гг., так как в нем говорится о церкви Благовещения на Золотых воротах, построенной в 1037 г., причем упоминается Ирина (Ингигерда) — жена Ярослава Мудрого, умершая в 1050 г. Впрочем, в рукописях «Слово о законе и благодати» помещается без ссылок на автора, косвенное указание на которого находим только в одной рукописи XVI в.

«Слово о законе и благодати» вводит нас в борьбу религиозных и политических идей XI в. Илларион говорит в нем о крещении Руси («благодать и истина всю землю исполни, и вера в вся языки простреся и до нашего языка руськаго») и произносит похвалу Владимиру: «Похвалим же. . . нашего учителя и наставьника, великаго кагана нашея земля, Владимера, внука стараго Игоря, сына же славьнаго Святослава, иже в своя лета владычествующе, мужьством и храбрьством прослуша в странах многах и победами и крепостью поминаются ныне и словуть. Не в худе бо и не в неведоме земля владычьствующе, но в Руськой яже ведома и слышима есть вьсеми конци земля». Илларион обращается к Владимиру с призывом взглянуть на созданное после него его сыном Ярославом, который «славный град твой Кыев величьством яко веньцем обложил». «Слово» Иллариона ценно как один из немногих памятников древнерусской литературы первой половины XI в.

Меньший интерес для историка имеют краткие поучения Феодосия Печерского и Луки Жидяты, написанные в том же XI в.

Значительно более ценны «Слова» проповедников XII в., в первую очередь Кирилла Туровского, бывшего в 1171 — 1182 гг. епископом в Турове. Сочинения Кирилла Туровского отличаются народным сказом речи и являются важным источником бытового характера. В частности Кирилл ярко рисует тяжелое бытовое положение рабов, угнетаемых своими господами: «не подающе им довольно пищи и одежда, и делом насилующе или инеми бедами и биеми напрасно и в воду вмещающихся и от своих рук истравившихся от насилия».

В недавнее время найден интересный памятник XII в. — «Слово Климента Смолятича». Подобно Иллариону, Климент, родом русский, в 1147 г. был избран собором русских епископов в митрополиты без поставления в Византии. В то время как большинство епископов греческого происхождения настаи –

[92]

вало на том, чтобы митрополитами были греки, присланные из Византии, или, по крайней мере, русские, поставленные патриархом в Византии, Климент стоял за освобождение русской церкви от власти константинопольского патриарха. Сохранилось «Послание написано Климентом митрополитом русскым Фоме пресвитеру—истолковано Афанасием мнихом». Старейший список «Послания» относится к XV в., причем авторству Климента приписывают только две первые части, а последнюю — монаху Афанасию. Послание дает интересный материал для характеристики образованности того времени. Автор обращается к Фоме с ответом на его послание, обличавшее Климента в том, что Климент гордится своими философскими познаниями и делает ссылки в своих сочинениях даже на Гомера, Аристотеля и Платона. Отводя от себя эти упреки, Климент замечает, что он не принадлежит к тем, «иже прилагают дом к дому, и села к селам, изгои же и сябры, и бортии, и пожнии, ляда же и старины, от них же окаянный Клим зело свободен».

В рукописных сборниках XII—XVI вв. помещено значительное количество древнерусских «Слов» и «Поучений», очень важных для историка. Многие из этих памятников добавляют немало исторических сведений, отсутствующих в летописях.

Особый характер имеют памятники древнерусской канонической литературы, связанной с церковной деятельностью. В канонических памятниках нередко встречаются ценные исторические сведения о положении различных социальных групп Киевской Руси (холопов, смердов, изгоев).

Среди канонических памятников древней Руси наибольшее значение для историка имеет так называемое «Кириково вопрошание» XII в.

ЛИТЕРАТУРА К ГЛАВЕ VI

А. С. Орлов, Слово о полку Игореве, изд. Академии наук СССР, 1939.—М. Приселков, Слово о полку Игореве как исторический источник («Историк – марксист», 1939, № 6). — Ф. Буслаев, Русская хрестоматия (текст и комментарий ряда памятников, в том числе «Слова о полку Игореве»). — Н. К. Гудзий, История древней русской литературы, М. 1938. — «Слово Даниила Заточника» по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам, «Памятники древнерусской литературы», вып. 3, изд. Академии наук СССР, Л. 1932. — В. М. Истрин, Очерк истории древнерусской литературы, Птгр. 1922, стр. 162—170. — Н. В. Шляков, О поучении Владимира Мономаха. – Лаврентьевска летопись (текст «Поучения» под 1096 г.). — П. Савваитов, Путешествие новгородского архиепископа Антония в Царьград в конце XII столетия, Спб. 1872. — А. С. Орлов, Древняя русская литература XI—XVI вв., стр. 146—159. — Киево – Печерский Патерик, изд. Археографической комиссии. — А. И. Пономарев, Памятники древнерусской церковно – учительной литературы, вып. 1—4. — Н. Гальковский, Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси, т. II (Записки Московского археологического института, т. XVIII). — Послание митрополита Климента к смоленскому пресвитеру Фоме (Памятники древней письменности, вып. 90). — Рукописи гр. А. С. Уварова, т. II, Спб. 1852 (сочинения Кирилла Туровского), — Русская историческая библиотеку, т. VI (Памятники канонического права).