Лаушкин А.В. Провиденциализм как система мышления древнерусских летописцев (XI – XIII вв.)

Московский Государственный университет

имени М.В.Ломоносова

ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

На правах рукописи

Раздел 07.00.00 – Исторические науки

Специальность 07.00.02 – Отечественная история

Автореферат диссертации на соискание ученой степени

кандидата исторических наук

Москва 1997

Работа выполнена

на Кафедре истории России до начала XIX века

Исторического факультета

Московского Государственного университета

имени М.В.Ломоносова

Научный руководитель:    кандидат исторических наук

Н.С.Борисов

Официальные оппоненты:    доктор исторических наук

А.С.Хорошев

кандидат исторических наук

Л.М.Воронцова

Ведущая организация:                                          Московский Государственный

педагогический университет

Защита состоится «____»_____________ г. в ___.___ на заседании Диссертационного Совета по отечественной истории К. 053.05.27 при Московском Государственном университете им. М.В.Ломоносова по адресу: Москва, Воробьевы горы, МГУ, 1-й Корпус гуманитарных факультетов, аудитория №____.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке МГУ им. А.М.Горького (МГУ, 1-й Корпус гуманитарных факультетов).

Автореферат разослан «___»_______________ г.

Ученый секретарь Диссертации-

онного Совета

по отечественной истории

кандидат исторических наук

доцент                                                                                     Л.Г.Кислягина

[1]

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Господствующее мировоззрение эпохи накладывает на каждого человека сильный отпечаток. Оно – своеобразная призма, сквозь которую человек воспринимает и окружающую его действительность, и самого себя. Для того, чтобы лучше понять человека другой эпохи, необходимо внимательно вглядеться в эту мысленно-эмоциональную призму его мировоззрения.

Путь к познанию древности очень непрост. И дело здесь не только в бедности свидетельств, сохранившихся от далеких эпох, но и в том, что сами эти свидетельства не являются вполне объективными. Факт, полученный историком, в большинстве случаев уже прошел сквозь сознание древнего человека, был им отобран из череды других фактов, представлен в том или ином свете, снабжен определенным контекстом или даже комментарием. В этой связи становится особенно важным изучение представлений того человека, который зафиксировал этот факт, сохранил его для потомков. В Древней Руси на протяжении веков таким человеком был прежде всего летописец – составитель, редактор и переписчик исторической хроники. Понять древнего летописца – это во многом означает понять и мир, в котором он жил, причем понять его не вообще, а в возможно достижимой конкретности.

В мировоззрении древнерусского летописца важнейшую роль играл религиозный аспект его сознания. Вера в Бога – Творца, Промыслителя и Судию – оказывала существенное влияние как на историческое «зрение», так и на историческое мышление авторов летописи. Без сомнения, внимательное изучение этого религиозного аспекта является необходимым условием для реконструкции мировоззрения книжного человека Древней Руси в целом.

[2]

Главной задачей представляемой работы было выявление и исследование конкретных религиозных представлений, существовавших в сознании древнерусских летописцев и оказывавших влияние на восприятие и воспроизведение летописцами фактов реальной жизни. По преимуществу исследовательский поиск был направлен на отыскание наиболее устойчивых религиозно-исторических представлений летописцев – стереотипов их сознания.

Решение главной задачи исследования было невозможно без решения ряда методологических проблем и поиска новых подходов к изучению явления, вынесенного в заглавие работы. Наибольший материал для реконструкции религиозно-исторических представлений древнерусских летописцев содержат религиозные рассуждения и ремарки, внесенные в летописное повествование. В работе была предпринята попытка показать, что такие рассуждения следует считать не столько мертвыми формами литературного этикета, сколько своего рода крупными семантическими единицами, применявшимися летописцами в большинстве случаев осознанно. При этом проводился поиск следов провиденциального сознания летописцев и вне этих рассуждений, для чего (в частности при исследовании проблемы временных представлений летописцев) были разработаны специальные методики исследования.

Для решения поставленных задач к анализу были привлечены три летописные традиции, восходящие (1) к древнейшему (по преимуществу – киевскому) летописанию XI – начала XII вв., (2) летописанию Северо-Восточной Руси XII – XIII вв. и (3) лето писанию Новгорода Великого XII – XIII вв. Выбор названных летописных традиций позволил получить объемную картину исследуемого явления, проследить его развитие как в эпоху становления общерусского летописания, так и в последующий период, когда распространение получило областное летописание. Вместе с летописным материалом в работе были использованы памятники древнерусской литературы XI – XIII вв., а также другие источники.

Диссертация является первым в отечественной литературе опытом монографического исследования феномена провиденциального сознания древнерусских летописцев. Результаты,

[3]

полученные в ходе исследования, могут быть использованы при изучении широкого круга проблем, связанных с культурной и политической историей Древней Руси, а также при подготовке общих и специальных курсов, посвященных мировоззрению древнерусских книжников, их философским взглядам и т.д. Сделанные в работе наблюдения и выводы могут найти применение и в специальных летописеведческих исследованиях.

Отдельные положения диссертации были изложены в научных докладах: «О роли календаря в провиденциальном сознании древнерусских летописцев» (на секционном заседании 2-й Международной конференции «Россия и Запад: диалог культур» 29.11.1995), «Некоторые закономерности использования точных датировок летописцами Древней Руси (XI – XIII вв.)» (на заседании Кафедры истории России до начала XIX века Исторического факультета МГУ 11.03.1996). Диссертация была обсуждена на заседании Кафедры истории России до начала XIX века Исторического факультета МГУ 11 ноября 1996 года; отдельные ее положения были опубликованы.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Работа состоит из Введения, четырех глав, Заключения, Списка источников и литературы и Списка условных сокращений. Объем работы 9,1 а.л.

Введение содержит три параграфа. Первый параграф представляет собой очерк истории изучения исследуемой проблемы в отечественной историографии конца XVIII – XX вв. Показано возникновения научного интереса к проблеме религиозного мировоззрения авторов летописей в сочинениях историков первой половины ХIХ века, дальнейшее развитие этой тематики в дореволюционной и советской историографии. При этом отмечено, что до сих пор данная проблема не была предметом специального исследования. В подавляющем большинстве случаев исследователи затрагивали проблему провиденциального сознания летописцев вскользь при обсуждении других вопросов, что

[4]

отразилось не только на степени разработанности темы, но и на уровне методологических подходов. Рассмотрение историографии проблемы позволило прийти к следующим выводам:

1. В научной (исторической, филологической и философской) литературе прочно утвердился тезис о существовании у древнерусских летописцев (как и у других европейских историков христианского Средневековья) исторической концепции провиденциализма; были отмечены важнейшие черты этой концепции, а также поставлен вопрос о ее влиянии на работу авторов летописей.

2. В определении сути явления, обозначаемого термином «провиденциализм», исследователи разошлись. Что представляет собой «религиозный элемент» в летописании? Отражает ли он действительные представления летописцев во всей их полноте (мировоззрение), или же привнесен в повествование более или менее искусственно – в угоду концепции (учительной, политической, философской) или законам жанра (этикету)? На эти вопросы исследователи дают различные ответы, хотя речь обычно идет не об однозначном выборе между названными определениями, а о постановке акцентов.

3. Дальнейшее изучение религиозно-исторических взглядов древнерусских летописцев требует пересмотра некоторых подходов, отразившихся в ряде научных работ. Среди этих подходов можно назвать следующее: смешение (или резкое противопоставление) таких связанных между собой, но качественно различимых слоев сознания древнерусских летописцев как мировоззрение (совокупность общих взглядов на мир и его бытие) и политическая ориентированность (система политических взглядов и симпатий); подмена изучения реальных взглядов летописцев на события окружающего мира изучением их общефилософских воззрений, сводящихся, как правило, к философской концепции христианства; стремление связать все или почти все проявления «провиденциализма» в летописи исключительно с внесенными в повествование религиозными рассуждениями и ремарками и др.

Второй параграф Введения посвящен уточнению значения термина «провиденциализм» и постановке задач исследования. Показано, что разнообразие определений упомянутого термина в

[5]

работах различных авторов свидетельствует об отсутствии единого научного понимания явления провиденциализма. Одни исследователи относят провиденциализм скорее к теоретическим формам общественного сознания (отсюда такие определения как «концепция», «философия истории», «направление» и др.), другие – указывают на его связь с мировосприятием средневекового человека (определения «мировоззрение», «понимание» и др.), третьи – пытаются соединить оба подхода (« способ видения мира» и «философия истории» ). Такое положение заставило определить то содержание, которое будет вкладываться в понятие «провиденциализма» в рамках диссертации.

Представление о Боге как о высшей силе, управляющей событиями истории и определяющей весь ее ход с момента Творения до наступления «конца мира», существовало почти изначально в двух взаимосвязанных и оказывавших влияние друг на друга исторических формах – массовом сознании христиан и теоретической (богословской) мысли. Исходя из этого можно определить «провиденциализм» как историческое мировоззрение, включающее в себя как логически-систематизированные, теоретические элементы, так и элементы ментальные (в значении: не подвергнутые логической систематизации, невербализированные, связанные «не столько с сознанием, сколько с подсознанием», но при этом содержащие основные «представления о человеке, его месте в природе и обществе, его понимании природы и Бога» ). Такой подход к провиденциализму позволяет, с одной стороны, описать явление в целом, показать его сложную природу, с другой, – поставить вопрос о соотношении составляющих его частей. При этом нельзя говорить о провиденциализме вообще. При наличии единого сущностного ядра провиденциализм епископа и провиденциализм дружинника, провиденциализм книжника и провиденциализм крестьянина будут иметь собственные оттенки, определяемые образованием, условиями жизни, опытом (в том числе и религиозным) и т.д.

При постановке задач исследования, которые были названы выше, указаны основные подходы, в рамках которых может изучаться явление провиденциализма древнерусских летописцев (философский, генетический, конкретно-исторический, сравни-

[6]

тельно-исторический, литературно-филологический). Исходя из задач работы предпочтение было отдано конкретно-историческому подходу, имеющему своей целью изучение не столько общефилософских взглядов летописцев, сколько взаимодействия этих взглядов в их сознании с фактами жизни (что однако не исключает использования других подходов при изучении конкретных проблем).

Третий параграф Введения имеет своей целью выявление тех летописных памятников, которые с наибольшей полнотой отразили указанные летописные традиции. На основании многолетних исследований различных авторов сделано заключение, что такими летописными памятниками являются Лаврентьевская и родственные ей летописи, Ипатьевская летопись, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов и некоторые другие летописи. Отмечено, что хотя в названных памятниках лето писание XI – XIII вв. сохранилось не в первоначальном виде, а точное текстологическое расслоение сохранившихся в них текстов осложнено целым рядом трудностей, это обстоятельство не является непереходимым препятствием для решения задач настоящего исследования, поскольку в его центр поставлено изучение по преимуществу стереотипов сознания древних живописцев, тех представлений, которые лежали в основе их религиозного восприятия мира и были характерны не для отдельно взятого составителя летописи, а для древних историков в целом.

Глава I, «Временные представления летописцев и церковный календарь», посвящена проблеме представлений летописцев Древней Руси о времени и его свойствах. Хорошо известно, что представления о времени занимают в историческом мировоззрении любой эпохи центральное место. Изучение временных представлений, характерных для той или иной эпохи, – путь к более ясному пониманию того, как принадлежавшие к данной эпохе люди воспринимали прошлое, настоящее и будущее мира, в котором они жили. Временные представления европейского Средневековья формировались преимущественно под влиянием христианства. Христианское линейное, векторное, необратимое время легло в основу временных представлений людей той эпохи. Однако наряду с ним в их сознании существовали и другие

[7]

временные ритмы. Важнейшую роль в средневековом сознании играли два временных ритма – исторический и сакральный. Сакральное время постоянно воспроизводилось через систему церковных праздников и обрядов годового богослужебного цикла и словно бы «наслаивалось» «на историческое (реальное) время. Связующим звеном между ними выступал церковный календарь, позволявший соотнести случающиеся события с событиями сакральной истории.

Несмотря на то, что в рамках культурологических исследований к настоящему времени было сделано уже немало для понимания природы временных представлений людей Средневековья, изучение особенностей временных представлений, характерных для образованных кругов Древней Руси и в том числе авторов летописей, по существу только начинается. Одним из подходов к выявлению временных представлений древнерусских летописцев может быть изучение точных датировок, внесенных в летопись. Точная дата (указание на день и месяц события) в летописании, как известно, долгое время не превращалась в необходимый атрибут каждого известия, причем отсутствие точной даты в летописном повествовании далеко не всегда может быть объяснено простой неосведомленностью составителя летописи. Отсутствие постоянного интереса к точной дате было вообще характерным для Средневековья явлением, отражавшим определенные особенности сознания людей той эпохи. В этой связи особое значение приобретает решение следующих вопросов: что и по каким причинам было важно датировать древнерусским книжникам и существовали ли какие-либо закономерности в отношении летописцев к точной дате сообщаемых событий?

В первом параграфе главы анализируются наиболее ранние точные даты, сохранившиеся в памятниках древнейшего летописания. Показано, что их фиксация была так или иначе связана с желанием летописцев провести связь между датируемыми событиями и событиями, упомянутыми под этими днями в церковном календаре. Выдвинуто предположение, что появление интереса к точной хронологии в киевском летописании было связано с деятельностью составителя свода 1070-х гг. (« свода Никона» ). Если до Никона точная дата в киевской летописи почти не появляется,

[8]

то после него летописцы уже явно чувствуют «вкус» к записи дня того или иного события. От последней четверти XI и начала XII вв. в древнерусском летописании сохранилось уже более ста датированных известий, свидетельствующих об интенсивном «историческом» освоении календаря, происходившем в этот период.

Второй параграф главы посвящен развернутому изучению датированных летописных известий. Для решения вопроса о существовании или отсутствии закономерностей в использовании летописцами Древней Руси точных датировок был использован метод выборочного обследования относительно крупных фрагментов летописания в рамках названных выше летописных традиций. Для анализа были избраны пять летописных фрагментов, охватывающих в совокупности период от последней четверти XI до начала XIV вв. Всего для исследования было привлечено около 225 погодных статей, включающих более 800 отдельных известий.

Для проведения анализа фрагментов была разработана специальная методика, предусматривающая два этапа обработки материала. На первом этапе текст каждого фрагмента был разделен на отдельные известия (вне зависимости от их протяженности – от нескольких слов до нескольких рукописных страниц), после чего известия были объединены в несколько тематических групп. Всего было выявлено 9 крупных тематических групп известий. После распределения известий по тематическим группам в рамках каждой из них были учтены следующие показатели: количество известий, отнесенных к данной группе; удельный вес известий данной группы (в общем числе известий исследуемого фрагмента), выраженный в процентах, количество известий группы, в которых читается хотя бы одна точная дата; общее количество точных дат в известиях данной группы; число точных дат, записанных с указанием на: (1) день и месяц, (2) церковный праздник, память святого или определенный день тех недель, которые в церковном календаре имеют особое наименование, (3) на то и другое одновременно. Одним из важнейших итогов первого этапа работы явилось вычисление коэффициентов датированности групп известий и получение рейтингов групп известий по

[9]

степени их датированности. Таким образом, первый этап анализа привел к получению первичных результатов, показывающих различное отношение летописцев к фиксированию точных дат в рамках отдельных тематических групп. На втором этапе первичные результаты были уточнены путем повторного обращения к тексту Фрагментов, после чего были сделаны наблюдения, касающиеся особенностей работы летописцев с точными датами.

Проведенное исследование позволило сделать следующие выводы. Выявленное в целом единообразное отношение летописцев к точным датировкам, заключающееся как в степени датированное™ отдельных групп известий, так и в особенностях датирования отдельных известий, говорит о существовании у составителей летописей XI – XIII вв. относительно единых критериев отбора фиксируемых дат, основанных на общности их представлений о времени и его свойствах. Летописцы чаще всего вносят точную дату, во-первых, в известия о тех событиях, которые в их сознании наиболее явственно увязываются с действием_Божественного Промысла (страшные бедствия, посланные на людей за грехи, знамения, в которых заключен тайный смысл и, не исключено, указание на наступление «последних времен», наиболее масштабные события внутри- и внешнеполитической жизни, в которых проявляется гнев или, напротив, милость Господа). В этих случаях в точных датировках отразилось желание авторов летописи соотнести происходящее с кругом церковного календаря, разглядеть сквозь календарные совпадения сокровенный смысл происходящего. Точные даты как бы подчеркивают важность описываемого. Во-вторых, датировки часто появляются тогда, когда их фиксация необходима по соображениям церковно-обрядового характера (датированные известия о рождении и смерти, освящении храмов и перенесении святых реликвий, поставлении архиереев, и, возможно, посажении князей). И в первом, и во втором случае тесная связь между летописными датами и церковным календарем не подлежит сомнению. С уверенностью можно говорить о том, что время для летописца еще не превратилось в абстрактную шкалу, с помощью которой можно было лишь определять место одного события в механической череде других. Временные нити в его сознании соединяли

[10]

мир материальный с миром духовным. Ценность временной составляющей конкретного события для летописца зависела по преимуществу от мистической или церковной значимости самого этого события.

В третьем параграфе главы уделено внимание тем рассуждениям и замечаниям самих летописцев, которые могут дать дополнительный материал для изучения их временных представлений. В ходе анализа таких рассуждений были сделаны следующие наблюдения и выводы. Образованный средневековый человек вел постоянный «диалог» с календарем. Совпадение плохого или хорошего события с крупным церковным праздником приобретало для него сакральный смысл и свидетельствовало об особом гневе или особой милости Бога к людям. Церковные праздники в сознании книжных людей становились, таким образом, «силовыми полюсами» времени, причем они имели вокруг себя своего рода «силовое поле», включающее предыдущие и последующие дни. Существовало представление о том, что в господские праздники особенно сильно проявляется непосредственная помощь самого Бога, в богородичные праздники – Богородицы, в дни памяти святых – предстательство последних. Данное представление проявилось в частности в сознательном совмещении тех или иных мероприятий с определенными днями церковного календаря. Такое совмещение, видимо, имело важный сакральный смысл, являлось своеобразной формой призывания особой помощи небесных сил. Время мыслилось древнерусским книжником, таким образом, как нечто божественное и неоднородное. С одной стороны, эта неоднородность определялась церковным календарем с его последовательностью праздников и памятных дней различного сакрального масштаба, с другой, – отдельными событиями, воспринимавшимися в качестве непосредственного результата действия Промысла. За этими конкретными временными представлениями летописцев явственно проступает провиденциальный фон их сознания.

Глава II, «Стихийные бедствия и знамения в восприятии древнерусских летописцев», посвящена изучению отношения летописцев Древней Руси к различным природным феноменам. В отличие от историков нового времени составители летописей

[11]

придавали таким явлениям особое значение. Интерес к необычайным и стихийным явлениям был не в последнюю очередь вызван представлением, что все они имеют самое непосредственное отношение к промыслительной деятельности Бога. Летописные сообщения о стихийных бедствиях и необычайных явлениях природы, достаточно редко привлекавшие к себе внимание исследователей, заключают в себе важные данные для реконструкции провиденциальных представлений древнерусских летописцев.

В первом параграфе главы речь идет о наиболее общих подходах летописцев к рассматриваемым явлениям. Подчеркнуто, что единственной первопричиной всех стихийных бедствий, которые обрушиваются на людей, летописцы считают волю Бога; ни происки антихриста, ни воля отдельных личностей (волхвов, колдунов и пр.) не могут, согласно их представлениям, стать причинами бедствий. При этом летописцы не видят никакого противоречия в том, что одно и то же событие может иметь и «небесные» и «земные» причины. Встречающиеся иногда в летописи указания на «реальные» причины того или иного бедствия отнюдь не противоречат основному тезису летописцев о том, что бедствия насылаемы Богом. По убеждению летописцев, необходимо иметь верное представление и о природе знамений. Летописцы не сомневаются, что через небесные знамения и насылаемые на людей «казни» и «печали» Бог свидетельствует о себе, проявляет свою волю и даже свои намерения. Следовательно, правильное восприятие этих явлений открывает путь к познанию Бога, ложное же отношение к ним, напротив, лишает людей такой возможности. Таким образом, все эти явления – не только объекты наблюдения, но и в определенном смысле – предметы для «изучения».

Во втором параграфе главы рассматривается вопрос о том, как стихийные и необычайные явления были связаны в сознании составителей древнерусских летописей с событиями реальной жизни. В оценке смысла бедствий летописцы единодушны. Это – наказания за грехи, призванные привести людей к покаянию. Идея поиска конкретных «виновников» «казней Божьих» летописцам достаточно чужда. Прежде всего за грехи всех людей,

[12]

«земли», Бог и посылает свой гнев – пожары, «моры», «глады», нашествия иноплеменников.

Знамения представлялись летописцам явлением более загадочным. К их числу они относили землетрясения, затмения солнца и луны, появление комет, «течение» звезд, оптические явления в атмосфере, грозы, если они случались не в сезон, вызывали пожары или гибель людей, и некоторые другие явления. При этом существовала своего рода иерархия знамений по степени их значимости, а также, видимо, представление о знамениях истинных и ложных; качеством истинного знамения считалась его подчеркнутая явственность (это не сон и не видение), открытость для наблюдения большому числу людей. Большое внимание летописцы уделяли описанию зрительной формы знамений. Видимо, причиной этого было представление, что сама зрительная форма знамения представляет собой своего рода знак-символ, который можно как-то «прочесть». Сам факт знамения был для летописца указанием на некие грядущие события, смысл которого был всегда не вполне ясен. Летописцы явно не стремились непременно связать каждое знамение с излагаемыми событиями, и уж тем более были далеки от того, чтобы пытаться с их помощью предугадывать грядущие события, что означало бы вторжение в сферу «неисповедимых путей» Бога. Во всех случаях связи между знамениями и событиями истории проведены в летописи post factum, причем составители летописей не скрывают этого. Однако сама по себе идея того, что знамения каким-то образом провозвещают будущее, отчетливо присутствует в их сознании. Причем знамение, по их представлениям, – это не фатальный знак неизбежного, а одно из средств, использующихся Богом для спасения людей. Отсюда – возможность усердной молитвой обратить некоторые грозные знамения «на добро».

Попытки понять связь между знамениями и событиями обыденной жизни – лишь верхний слой представлений средневековых книжников о необычайных явлениях. За ним скрыт еще один, менее различимый, но не менее важный для понимания явления в целом слой представлений, связанный с эсхатологическими ожиданиями Средневековья – этой, без преувеличения сказать, канвой сознания людей исследуемой эпохи. Данной

[13]

проблеме посвящен третий параграф главы. В параграфе показано, что в качестве знамений «конца света» в летописи выступают лишь самые грозные из всех знамений – землетрясения, падающие звезды, сходящий с неба огонь и затмения солнца, что находит прямые объяснения в эсхатологических образах обеих частей Библии. Для древнерусского книжника каждое затмение, трус, падение звезд таило в себе предупреждение о конце света – вне зависимости от того, считал ли он необходимым специально оговорить это или нет. Близость конца мира, обостренно переживаемая средневековым книжником, порождала такое чувство, как страх. Слитость теоретических постулатов живых эмоций являлась важной чертой провиденциального сознания летописцев Древней Руси.

В главе III, “Отношения Руси с иноплеменниками и провиденциальные представления летописцев», рассматривается летописная концепция взаимоотношений христианской Руси с соседями-иноплеменниками.

Первый параграф главы посвящен выяснению основных черт данной концепции. В начале рассмотрены те эпитеты, к которым прибегали летописцы для выражения своего отношения к воинственным соседям Руси. Отмечено, что все упомянутые эпитеты имеют ярко выраженный отрицательно-конфессиональный характер: главное, что, по представлениям летописцев, характеризует народы, с которыми приходится конфликтовать Руси, – это их «безбожие» и «поганство». «Глухому» и «оскверньному» царству воинственных иноплеменников в летописи противопоставлен «род христьяньск», «христьяне», «люди своя» для Бога. Борьба с иноплеменниками воспринималась летописцами не только как борьба русских с половцами или татарами, но и как борьба христиан с «безбожными».

Такой подход ставил книжников перед важным вопросом: почему Бог попускает «неверным» и «поганым» одерживать победы над «своими людьми» – христианами? Причины поражений летописцы объясняют также, как и причины стихийных бедствий. Происходят они «грех ради наших» и являются «батогом» Божьим, наказанием, которое должно обратить людей к покаянию. Причем попуская «поганым» одерживать победы над

[14]

христианами, Бог вовсе не хочет помиловать первых, но лишь наказать «своих людей». Однако в отличие от других «казней Божьих» нашествия иноплеменников, по представлениям многих летописцев, могут зависеть не только от воли Бога, но и от воли отдельных людей. Свою долю ответственности за приносимые христианам бедствия несут, согласно воззрениям летописцев, и сами «безбожные». Именно так надо понимать вплетенную в канву летописного повествования тему Божьего возмездия «поганым». В большинстве случаев летописцы рассматривают саму борьбу с иноплеменниками как дело богоугодное (во всяком случае это можно утверждать для периода, предшествовавшего ордынскому игу). Взгляд летописцев на иноплеменников и их «рати» отличается, таким образом, явной двойственностью. С одной стороны, иноплеменники насылаются (« наводятся» ) на земли христиан Богом, они – «батог» Господа, один из инструментов Промысла, но с другой, – они наделены свободной волей и несут ответственность за свои злодеяния. «Поганые» – одновременно и орудие, и объект «казней» Божьих, причем наказание они зачастую получают именно за те деяния, которые совершали, будучи «наведенными» на земли христиан Богом. Порой такая двойственность присутствует порой даже в рамках одного известия. С точки зрения логики, два выявленных подхода летописцев к осмыслению действий иноплеменников находятся в полном противоречии: если Бог сам «наводит» на христиан «безбожных», то он не может за это же самое «безбожным» и мстить. Однако логика не являлась основным инструментом познания средневекового человека. Оба подхода мирно уживались в сознании летописцев, причем каждый из подходов обладал некоторой самостоятельностью, оказывал влияние на те практические выводы, которые книжники пытались делать из событий, связанных с «нахождением поганых» и, видимо, являлся своеобразной парадигмой общественного сознания.

Во втором параграфе главы прослеживается влияние монголо-татарского ига на развитие анализируемой концепции. Особую актуальность в первые десятилетия ига в летописании получила «пассивная парадигма». Подчинение и даже служба татарам воспринималась многими летописцами именно под этим углом

[15]

зрения. Хан – это поставленный Богом земной владыка, в руки которого были преданы христиане за их грехи и беззакония. Такой взгляд находил близкие параллели в книгах Ветхого Завета. Главной задачей христиан в условиях «татарского плена» летописцы считают сохранение христианской веры. Однако выдвижение на первый план в провиденциальном сознании летописцев «пассивной парадигмы» отношения к плену «беззаконных» не привело к исчезновению иного подхода к врагам-иноплеменникам. Это хорошо заметно в известиях Новгородской I летописи, повествующих о борьбе против католической агрессии на северо-западе русских земель. Да и сами татары оставались в летописи «погаными» и «беззаконными». Отношение к ним в литературе этого времени было в целом отрицательным. Актуализация «активной парадигмы» отношения к татарам, ставящей главный» акцент на мысли о том, что они являются прежде всего «врагами Господа», пришлась в основном уже на вторую половину XIV века.

 Таким образом, концепция взаимоотношений с иноплеменниками, выработанная древнерусскими летописцами еще до ордынского нашествия, обладала достаточной гибкостью, чтобы без внутреннего разрушения находить провиденциальное объяснение как идее «смирения» перед сильным врагом, так и мысли о необходимости открытой борьбы с ним. Алогичность, присущая этой концепции, являлась важной отличительной чертой и всего провиденциального сознания книжников Древней Руси. Вера в неисповедимость «путей Господних» позволяла им легко обходить противоречия в собственных рассуждениях и находить ответы на самые сложные вопросы, которые ставила перед ними реальная жизнь.

 Глава IV, «Внутриполитическая жизнь Руси и провиденциальные представления летописцев», посвящена выявлению и анализу тех устойчивых представлений провиденциального характера, которые возникли во внутриполитической области и нашли свое отражение в летописании. Политико-религиозные представления составляли заметную часть политической истории Древней Руси. Их изучение позволяет не только расширить познания о мировоззрении древнерусского человека, но и лучше

[16]

разобраться в политических и общественных коллизиях того времени.

В первом параграфе главы анализируются представления летописцев о княжеской власти. Указание на божественное происхождение княжеской власти встречается уже в Повести временных лет. Однако если в раннем летописании идея богоданное™ княжеской власти была лишь намечена, то в летописных памятниках Владимиро-Суздальской Руси второй половины XII -начала ХШ вв. она превращается в одну из центральных политико-религиозных тем, занимавших составителей сводов. Подчеркивая божественный источник власти князей Северо-Восточной Руси, летописцы решали одновременно две политические задачи. Первая из них была связана с утверждением общерусского значения династии владимиро-ростово-суздальских князей, вторая – с идейным обоснованием нового представления о характере и пределах власти князя, которое отчетливо проявилось уже в деятельности создателя Владимиро-Суздальской «державы» князя Андрея Боголюбского. Сакрализация власти князей в летописании Северо-Восточной Руси названного времени проявилась не только в прямых указаниях на божественный источник этой власти, но и в отождествлении воли князя с волей самого Господа. Однако повышенное внимание к идее богоустановленности земных властей прослеживается в летописании Северо-Восточной Руси лишь на протяжении нескольких десятилетий. После смерти Всеволода Большое Гнездо «залесская держава» начала терять свое могущество; в землях, принадлежавших ранее великому князю владимирскому, начался процесс политического дробления, усугубленный со второй трети XIII века началом ордынского ига. Идея о божественном происхождении власти князя в это время потеряла свою политическую актуальность и практически исчезла со страниц летописей. Однако само по себе положение «сущыя же власти от Бога оучинены суть» сохранилось в провиденциальном сознании книжников Древней Руси. Именно оно, к примеру, было использовано при выработке подходов к оценке «татарского плена», а впоследствии вновь стало насущным в период формирования идеологии единого Русского государства.

[17]

Во втором параграфе главы речь идет о системе представлений, возникших в сфере политических отношений между отдельными русскими землями и их главами. Княжеские столкновения летописцы во многих случаях осуждают, а их возникновение нередко связывают с действиями дьявола и подчиненных ему сил. Вообще говоря, демонология в летописании Древней Руси, в отличие от большинства памятников западноевропейской хронографии, имеет весьма ограниченный характер. Единственное оружие, которое находится в руках дьявола и бесов, – это дурные помыслы, которые они вкладывают в души отдельных людей. Но и тут нечистые силы не всегда добиваются осуществления своих замыслов, поскольку человек наделен свободной волей и при желании всегда может отсечь от себя грешное побуждение.

Однако далеко не все столкновения в обществе летописцы объясняют происками дьявола и податливостью людей этим проискам. Междоусобные столкновения существовали уже в самом начале письменной истории Руси, а со временем, по мере вхождения русских земель в эпоху феодальной раздробленности, превратились в обычный метод решения возникающих противоречий. Складывающаяся политическая реальность требовала нахождения особых подходов» к данному явлению. У многих летописцев проявилось стремление к тому, чтобы не только «оправдать» некоторые из происходящих междоусобий, но и придать им особый религиозный смысл, освятить их авторитетом христианского вероучения. Однако, рассматривая это явление, было бы неверным целиком свести его к политической ангажированности отдельных летописцев, под пером которых «в грех превращалось всё то, что делали их противники». Политическая тенденциозность летописцев всегда находила свое выражения лишь в рамках тех политико-религиозных представлений, которые уже сформировались в общественном сознании и были им приняты. Данные представления являлись своего рода идейным инструментарием изучаемого времени и использовались как князьями, так и книжниками по мере необходимости. Именно на фонд этих представлений и следует обратить пристальное внимание.

[18]

Согласно взглядам большинства летописцев, внутреннее столкновение может быть признано законным прежде всего тогда, когда речь идет о наказании преступника, нарушении сложившегося (хотя зачастую понимаемого противоборствующими сторонами по-разному) порядка, невыполнении клятвы или отказе от нее. Во всех этих случаях летописцы находили прямое попрание «правды Божьей».

Таким образом, в летописании отразились два подхода к оценке княжеских конфликтов. Первый сводится к тому, что столкновения являются следствием «дьявольского наущения», второй был призван обосновать законность насильственных действий в тех случаях, когда был нарушен освященный (традицией или крестным целованием) порядок вещей. Летописание дает некоторое основание говорить о существовании в сознании древнерусских книжников и еще одного, третьего, подхода, заключающегося в том, что совершающиеся» битвы являются своего рода «судебным поединком» между князьями, в ходе которых Бог сам указывает на правого и виноватого.

В третьем параграфе главы рассматривается такой феномен, как апелляция князей к молитве умерших родственников. Упоминая помощь Бога, Богородицы и святых, оказанную в тех или иных ситуациях князьям, летописцы зачастую указывают и на помощь «молитвы дедней и отней». С точки зрения церковной фразеологии, апелляция к молитве умершего человека возможна лишь тогда, когда речь идет о канонизированном святом. Однако в летописи упоминается «молитва» тех князей, речь о канонизации которых, видимо, не шла. В рамках анализируемых текстов почти все случаи упоминания «молитвы» покойных князей относятся к летописным памятникам, связанным с потомством Юрия Долгорукого и по времени относящимся ко второй половине XII – первой половине XIII века, т.е. к тому периоду, когда, как было сказано выше, в летописании Северо-Восточной Руси происходила активная разработка идеи богоданности княжеской власти. Не исключено, что постепенно сформировалось представление о том, что Господь, дающий власть и всемерно помогающий «благоверным» владимирским князьям, заботится и о их посмертном спасении, причислении к лику праведников, которым

[19]

уготована вечная жизнь. Нельзя при этом исключить и то, что в возникновении летописной формулы «молитва дедня и отня» и породившего ее представления проявились отголоски языческого культа предков. Во всяком случае, «можно указать на другие представления, касающиеся князей, которые, без сомнения, восходили ко временам язычества, но были ассимилированы новым, христианским сознанием. Речь идет о княжеских «постригах» и системе двойных княжеских имен.

Как бы ни решалась загадка «молитвы дедней и отней», перед нами, без сомнения, важная проблема, заслуживающая дальнейшего изучения. Вполне возможно, что за частными оговорками летописцев скрывается довольно оригинальные представления, сформировавшиеся в сознании некоторых книжников Древней Руси.

В четвертом параграфе главы рассматриваются некоторые религиозно-пространственные представления составителей летописей. Как и представления о времени, представления о пространстве и его свойствах в значительной мере определяются культурой той или иной эпохи. Некоторые данные для реконструкции пространственно-религиозных представлений, характерных для древнерусского общества, сохранились и в памятниках древнейшего летописания.

Есть основания говорить о том, что постепенно сформировалось представление о том, что на территории, тяготеющей к тому или иному храму, особую силу проявляют те представители небесной иерархии, которым посвящен данный храм. Отголоски этой идеи можно отыскать уже в Повести временных лет. Феодальная раздробленность, выделение отдельных русских земель и княжеств, рост областного самосознания не могли не оказать влияния на пространственные представления своего времени. Особое значение в этот период получил и культы местных святынь. Во владимирских землях на первый план вышло почитание Богородицы и ее образа, помещенного в Успенском соборе Владимира, в Новгороде постепенно утвердился культ святой Софии, в Пскове – Троицы и т.д. Причем под пером летописцев и Богородица, и София в «своих» землях выступают не только как небесные покровители, но и приобретают своеобразные

[20]

«распорядительные» функции, находящие соответствие в политическом укладе периода раздробленности. Очевидно, в сознании людей возникает осознанное или неосознанное представление о своего рода «святой вотчине», принадлежащей тому или иному представителю небесной иерархии и построенной по аналогии вотчины «земной». Появление представлений о небесном устройстве, созданного по типу существующего феодального устройства общества, само по себе не являлось чем-то исключительным для средневекового сознания.

В свете предположения о существовании в сознании людей разбираемого времени представления о «святой вотчине» становится понятным настойчивое желание князей иметь в каждой удельной столице храм, посвященный авторитетному святому или крупному празднику. Основание нового «земного» удела сопровождалось, таким образом, и основанием удела «святого». Причем часто князья стремились посвятить главный храм своего стольного города тому святому или событию священной истории, которому был посвящен храм в той земле, из которой выделился их удел. Это, по всей видимости, должно было указать на полную независимость нового политического образования.

Сакрально-географический партикуляризм русских земель эпохи феодальной раздробленности усиливался не только существованием главных земельных святынь, осознаваемых в качестве своего рода «небесных сюзеренов», но и постепенным формированием в отдельных частях Руси «соборов» своих, местночтимых, святых. При этом, конечно же, сохранялась и сплачивающая функция православной веры, единой для всей Руси. Однако показательно, что «собирание» русских земель, начатое в XTV веке, как необходимый элемент включило и «собирание святости». Посвящая церкви святым, почитание которых было распространено по преимуществу в той или иной области Руси, московские князья тем самым собирали и «сакральные вотчины» этих святых, создавали единое сакральное пространство нового государства. Своего пика это направление московской политики достигло в деятельности митрополита Макария (1542-1563), при участии которого произошла канонизация десятков местночтимых святых.

[21]

Рассмотрение тех черт провиденциального сознания древнерусских летописцев, которые были связаны с внутренними проблемами Руси, отчетливо показывает, что «богословские рассуждения» не были схоластическим «приложением» к изложению различных событий, а находились в живой связи с политическими и социальными Явлениями своего времени. Действительность осознавалась авторами летописных сводов по преимуществу в религиозных категориях, однако сами эти категории формировались под сильным влиянием конкретных исторических реалий, политических интересов и т.д. Но было бы неверно говорить об односторонности этого влияния. Связь между политическими и религиозно-историческими представлениями в сознании летописцев была двухсторонней.

В Заключении подведены основные итоги работы. Сделан вывод о существовании в сознании летописцев Древней Руси цельной системы историко-религиозных представлений провиденциального характера, которые охватывали все без исключения сюжеты, интересовавшие составителей летописей. Основной фонд этих представлений сформировался уже в XI веке и, несмотря на ряд отличительных особенностей, характеризовавших летописцев отдельных периодов и региональных школ, в целом оставался неизменным на протяжении всего рассматриваемого времени. Религиозные рассуждения и замечания летописцев в большинстве случаев неразрывно связаны с излагаемыми фактами, а их «этикетность» заключается прежде всего в том, что появляются они в летописи по преимуществу тогда, когда летописцу важно указать на особую значимость излагаемых событий, подчеркнуть, что в этих событиях наиболее явно дал о себе знать Божий Промысел. Важно то, что провиденциальные воззрения летописцев находят свое отражение не только прямо – в рассуждениях и замечаниях религиозного характера, но и косвенно, что обнаруживается при рассмотрении особенностей сюжетов летописных известий, летописной фразеологии и терминологии, специфических черт отношения летописцев к феномену времени и пространства и т.д. Все это позволяет говорить о несостоятельности проявившегося в некоторых научных работах подхода, предусматривающего искусственное разделение лето-

[22]

писного повествования на «реалистические описания» и «богословские рассуждения» ; не выдерживает критики и встречающийся в литературе тезис о «мировоззренческой раздвоенности» сознания летописцев. Мир реальный находился в сознании летописцев в постоянном взаимодействии с миром идеальным, сверхъестественным.

Основу провиденциального мировоззрения книжников Древней Руси составляла вера в Божий Промысел как главенствующий фактор, определяющий историю народов. При этом каждый отдельный человек, согласно воззрениям летописцев, наделен свободной волей, выражающейся в его способности в конкретных ситуациях сделать выбор между добром и злом. Данный подход, отразившийся в памятниках древнейшего летописания, полностью укладывается в выработанную восточнохристианским богословием концепцию истории и человеческой личности.

На этой основе под влиянием реалий общественной и политической жизни Древней Руси сформировались конкретно-исторические представления летописцев, отличающиеся большим разнообразием. Одной из важнейших черт этих представлений является отчетливо проявившееся стремление летописцев к «сакрализации» всех явлений жизни – истории, времени, пространства, природных и стихийных феноменов, политических институтов и традиций, сферы отношений с иноплеменниками и т.д. При таком положении вещей отблеск сакральности неизбежно падает и на саму летопись. Важной чертой провиденциального сознания летописцев Древней Руси была и своеобразная алогичность их мышления, которая предусматривала существование нескольких подходов к одному и тому же явлению, находящихся в формальном (логическом) противоречии друг с другом и актуализируемых по мере необходимости. Это придавало провиденциальным взглядам летописцев значительную гибкость, приводило к высокой адаптационной способности всей концепции в целом.

[23]

ПУБЛИКАЦИИ

По теме диссертации опубликована статья: Лаушкин А.В. Некоторые закономерности использования точных датировок летописцами Северо-Восточной Руси (конец XII – начало ХШ вв.) // Россия и Запад: диалог культур. Материалы 2-й международной конференции. 28-30 ноября 1995 г. М., 1996. С.541-545.