Пудалов Б.М. Изучение источника и «шлейф» историографии: борьба противоположностей

Б.М. Пудалов, к.филол.н.

Работа архивиста с документальным источником обычно состоит из трех этапов: 1) выявление и прочтение текста, 2) подготовка текста к изданию, 3) комментирование содержания, то есть тех исторических реалий, о которых источник сообщает[1]. Этапы работы в известном смысле определяют и становление архивиста как профессионала. В самом деле, умение найти источник и правильно прочесть его текст (в особенности палеографический) – признак хорошего практика. Грамотное описание документа (атрибуция, датировка, локализация) и подготовка текста к изданию по принятым правилам, то есть владение навыками камеральной и эдиционной археографии, присущи опытному методисту. Наконец, способность прокомментировать прочитанный и подготовленный к изданию документ, извлечь из него новое историческое знание или скорректировать ранее известные факты, делает архивиста исследователем.

На заключительном, исследовательском этапе работы с документальным источником архивиста подстерегают две опасности. Первую из них принято иронически называть «изобретением велосипеда». К сожалению, в последние годы опасность повторного «открытия» уже известных в науке фактов существует не только для начинающих исследователей. Объективной причиной тому становится недоступность специальных изданий из-за их малых тиражей (особенно в провинции), а также из-за отсутствия необходимых библиографических справочников и разрушения традиционных научных связей.

Но не менее опасно и чрезмерное доверие к историографической традиции. Суждение историка, раз возникнув на основе фрагментарного или даже неверно понятого свидетельства источника, могло быть сочтено авторитетным и впоследствии тиражироваться, приобретая силу общеизвестной и общепринятой аксиомы. В результате создается своеобразный историографический «шлейф» из последующих публикаций, где постепенно наряду с научным появляется политический, а то и попросту меркантильный интерес. Поспешные или ошибочные суждения порой обрастают новыми и новыми подробностями, никак не подтвержденными источниками. И специалистам приходится вести настоящие «бои за историю», чтобы оборвать этот «шлейф»: вводить в научный оборот новые или повторно анализировать старые источники, вскрывать ошибки и противоречия в когда-то высказанных суждениях, возвращаться к исходному знанию и ставить новые вопросы[2].

Наглядный пример опасности бездумного следования историографической традиции показывают документы из фонда Арзамасской приказной («съезжей») избы – органа управления уездом в конце XVI-начале XVIII вв. В настоящее время, в связи с подготовкой пофондового комментированного издания, прямое обращение к арзамасским актам позволяет вскрыть ошибочность ряда суждений, бытующих среди краеведов, и предложить иное объяснение происходивших в то время исторических процессов.

При подготовке к публикации наиболее ранний сохранившийся документ фонда получил заголовок «Указная грамота из Поместного приказа в Арзамасскую приказную избу об отделе части вотчины князя Давыда Иванова сына Шейсупова его вдове княгине Агафье на прожиток и об отказе оставшейся части в поместье дьяку Петру Микулину, и выпись с книг письма и меры 7093 г. (с. Козаково Арзамасского у.)» (Центральный архив Нижегородской области (ЦАНО). Ф.1403. Оп.1. Д.1). Архивное дело, таким образом, состоит из двух взаимосвязанных актов – собственно указной грамоты и приложенной к ней выписи. В тексте грамоты названа дата ее составления: «Писан на Москве лета 116-го апреля в 12 день», и этой дате не противоречит приведенный там же текст пометы: «А у сей грамоты на затылке припись дьяка Гарасима Мартемьянова». Известно, что Г.Мартемьянов был дьяком Поместного приказа с 1605 г. и до 1621 г. включительно[3]. Помета подтверждает и тот факт, что указная грамота была составлена и отправлена из Поместного приказа. Книги письма и меры, с которых была сделана выпись, удостоверявшая размеры передаваемых частей вотчины, датированы 7093 (1584/85) г.: они были составлены в результате описания посада и уезда, которое выполнили валовые писцы Игнатий Зубов и подьячие Бессон Пахирев и Рахманин Воронов[4].

Однако указная грамота с приложенной выписью сохранились не в подлиннике, а в списке на трех листах, который мы датируем временем вскоре после написания подлинника (1610-е гг.). На это указывает не только скоропись начала XVII в., но прежде всего знаки бумаги: кувшин одноручный (сохранился фрагмент розетки) – типа «Филигрань «Кувшин» XVII в.» (Составитель Т.В.Дианова. М., изд. ГИМ, 1989), №№ 308, 310, 311 (1607 г., 1615 г.). Такой датировке не противоречит и черновая запись на л.1об. списка, где упомянут боярин князь Иван Борисович Черкасский в качестве главы приказа[5]. Первый лист списка поврежден по правому краю, с незначительными утратами текста, однако эти утраты не мешают изучению содержания акта.

Указная грамота стала известна в науке благодаря П.И. Мельникову (А. Печерскому), который в «Очерках мордвы» кратко пересказал ее содержание как раз по данному списку, обнаруженному при разборе архивных документов Арзамасского уездного магистрата[6]. Насколько можно понять, именно в этом учреждении хранились до начала 1850-х гг. документы предшествующих органов управления уездом, в том числе Арзамасской приказной избы. В ходе работы «Временной комиссии для разбора древних актов и рукописей», созданной в 1849 г. и возглавляемой фактически П.И. Мельниковым[7], обнаруженные старинные документы были изъяты и составили коллекцию столбцов, которую затем передали в Нижегородскую губернскую ученую архивную комиссию (НГУАК), созданную в 1887 г. На одном из этапов работы НГУАК было проведено фондирование столбцов, впрочем, непоследовательное, так что большая часть актов Арзамасской приказной избы выделилась в самостоятельный фонд (ныне ЦАНО. Ф.1403), меньшая осталась в составе коллекции НГУАК (ныне ЦАНО. Ф.2013). При этом научная публикация актов или хотя бы их аннотированное описание так и не были выполнены, поэтому историкам оставалось либо самим изучать список с указной грамоты 1608 г., либо довольствоваться пересказом П.И. Мельникова.

Из своего пересказа П.И.Мельников сделал три вывода: 1) с. Казаково «было искони вотчиной мордовских князей»; 2) «все вотчины мордовских князей, сказано в той грамоте, велено по прежнему уложению (царя Ивана Васильевича) «раздать боярам в раздачу для крещения мордвы»»; 3) «Таким образом, искони вольная Мордва, ради крещения, вернее сказать, ради обрусения, поступила в частное владение служилых людей московского государства»[8]. Заключительный вывод весьма серьезен, так как претендует на объяснение процесса закрепощения «вольной Мордвы» – надо понимать, всей, а не только арзамасской.

Между тем, обращение к тексту указной грамоты не дает оснований для таких выводов. Ключевой для понимания фрагмент читается так: «…Пожаловати [дьяка Петра Микулина. – Б.П.] в Арзамасе из княж Давыдовы [во]тчины Шейсупова, а владела-де тою в[отчиною] княж Давыдова жена княгиня Агафья да [сын] ее князь Иван. И сына-де ее князя Ивана не ста[ло на] нашей службе на Балчеке, а после его осталось… [далее 2–3 буквы неразборчиво («она»?) – Б.П.]. А нашего-де жалованья за князем Иваном вотчины в селе Козакове триста чети, а дана-де [бы]ла ему та вотчина для крещенья, а не искони [дан]ная [В конце строки 3 буквы прочитываются неуверенно. – Б.П.] вотчина»[9]. По тексту получается следующее: князь Иван Давыдович Шейсупов, сын князя Давыда и его жены Агафьи, был пожалован государем за крещенье (принятие православия) вотчиной в селе Казаково, причем особо подчеркнуто, что это «не искони данная вотчина», то есть не родовое владение князей Шейсуповых. В конце 1606 или начале 1607 г. кн. И.Д. Шейсупов погиб или умер от лишений на государевой службе на Балчике, то есть в составе войска боярина Ф.И.Шереметева под Астраханью. Дата смерти его отца, кн. Д. Шейсупова в грамоте не названа, но он умер раньше сына, и к моменту составления акта его жена Агафья уже именуется вдовой[10]. В итоге Агафья – вдова, не имевшая способных к службе членов семьи-мужчин, – оказалась единственной наследницей вотчины. Поэтому в действие вступили правовые нормы того времени: вотчина князей Д. и И.Д. Шейсуповых, не оставивших мужского потомства, пошла в раздачу («та вотчина мордовских князей по прежнему нашему уложенью велено роздати в роздачю»)[11]. Агафье отделили часть вотчины (60 четвертей) «на прожиток», а остальным (240 четвертей) был пожалован дьяк Петр Микулин. Вот, собственно, и все, потому что остальное содержание грамоты и выписи относится уже к пожалованью П.Микулина.

На фоне подлинного текста грамоты отчетливо видны характерные для П.И.Мельникова приемы «обработки» источника: искажение первоначального смысла, добавленная «отсебятина», чересчур смелые фантазии. Судите сами:

1. Из текста отнюдь не следует, что с. Казаково «было искони вотчиной мордовских князей». Там, правда, сказано, что селом как вотчиной по половинам владели князья Шейсуповы – родные братья Давыд и Борис, и что это «старая вотчина» их отца[12], однако нет однозначных свидетельств, что это «исконная вотчина мордовских князей», а не, например, выслуженная вотчина их предка. К тому же, строго говоря, нет оснований считать с. Казаково бывшей мордовской деревней: в актах того времени принято было оговаривать «село, что прежде была мордовская деревня», но в рассматриваемой грамоте применительно к с. Казаково об этом нет ни звука. Перечень крестьян в выписи с писцовых книг 7093 (1584/85) г. содержит только русские православные имена, отчества и прозвища. Нет и намека на мордовское происхождение этих крестьян![13]. Да и самих кн. Шейсуповых можно ли считать на самом деле «мордовскими князьями»? Суля по их именам и фамилиям, это князья-мусульмане, принимавшие православие в XVI-XVII вв., но для вывода об их мордовском или все-таки татарском происхождении твердых оснований нет[14].

2. П.И.Мельников утверждал, что «все [? – Б.П.] вотчины мордовских князей, сказано в той грамоте, велено по прежнему уложению (царя Ивана Васильевича) [? – Б.П.] «раздать боярам в раздачу для крещения мордвы» [?! – Б.П.]. Но в «той грамоте» (то есть рассматриваемой указной грамоте 1608 г.) нет и намека на то, что «все» вотчины мордовских князей должны пойти в раздачу: как раз там оговорено, что вотчину конкретной семьи – ветви рода кн. Шейсуповых – надо делить «опричь князь Борисовы половины»! Далее, неясно, из чего П.И.Мельников заключил, что фраза «по прежнему нашему уложенью» в указной грамоте из Поместного приказа, выданной от имени царя Василия Шуйского, относится непременно к «царю Ивану Васильевичу». С равным успехом это может быть правовая норма более позднего времени (быть может, даже периода правления царя Василия Шуйского, до 1608 г.), и вопрос этот нуждается в дополнительном исследовании. Но самое главное: источник однозначно свидетельствует, что конкретную вотчину князей, именуемых «мордовскими» (а отнюдь не «все вотчины»), велено отдать в раздачу – но не «боярам в раздачу для крещения мордвы», а, судя по пожалованию дьяка П.Микулина, в поместье служилым людям за службу. Боярами, разумеется, не были ни князья Шейсуповы, ни дьяк Микулин, и «правительственная задача» окрестить «вольную Мордву» (то есть православных крестьян села Казакова, с их русскими именами?!) никому из владельцев не ставилась.

В итоге анализ текста источника позволяет утверждать, что предлагаемые П.И. Мельниковым обобщения («Таким образом, искони вольная Мордва, ради крещения, вернее сказать, ради обрусения, поступила в частное владение служилых людей московского государства») ненаучны.

К сожалению, краеведы зачастую предпочитают принимать выводы П.И. Мельникова, совершенно не задумываясь, куда это может их привести. И напрасно! Выдающийся русский писатель, напечатавший под псевдонимом «А.Печерский» замечательную дилогию «В лесах» и «На горах» и постаравшийся показать читателям всю прелесть родной старины художественными средствами, П.И.Мельников в своих исторических штудиях всегда оставался восторженным дилетантом. Не обладая навыками источниковедческого анализа, он в своих статьях и очерках допускал «натяжки», а то и просто откровенное сочинительство, не считавшееся, впрочем, зазорным среди тогдашних поклонников Карамзина. Современные исследователи не раз «ловили за руку» Павла Ивановича, хотя о побудительных мотивах его сочинительства подчас можно лишь догадываться[15]. Как было показано выше, не изменил Мельников своим привычкам и в случае с указной грамотой 1608 г.

Результат краеведческого пиетета перед сочинениями дилетанта достаточно характерен. Сохранилась рукописная «История села Казаково Пановской волости Арзамасского уезда Нижегородской губернии», составленная местным уроженцем Федором Степановичем Казаковым (1888-1969), о котором известно, что он «многое сделал для своего села: в 1913 году открыл библиотеку, организовал Кредитное Товарищество, Общество Потребителей, был активным участником революционных событий. В 1926 году он переехал жить в Нижний Новгород. Выйдя на пенсию, занялся изучением истории села, района, Нижегородского края. Федор Степанович работал в архивах [каких? – Б.П.], с исторической литературой. Результатом его кропотливого семилетнего труда стала рукописная книга». И далее несколько выдержек из этой книги:

«Первыми владельцами этих мест были выходцы из татар – бояре [здесь и далее подчеркнуто нами. – Б.П.] Шейсуповы. (…) Получая земли, служилая знать вела широкую колонизацию: население привлекалось различными льготами или переселялось из других мест по воле их владельцев. [Источник? – Б.П.] Земли эти были богаты строевым лесом, пушниной, медом. Шейсуповы, видимо, крестьян купили на вывоз, из средней полосы, т.к. для говора свойственно «аканье» и «еканье». От казаков, скорее всего, осталось одно название, потому что вольные казаки вряд ли захотели бы жить под началом помещика, тем более это были служилые люди государя. Исследуя микротопонимы села, мы пришли к выводу, что в далекое время основным занятием населения не было земледелие, как сейчас, так как в названиях сельхозугодий нет ни одного «татарского» корня. Это и понятно, ведь местность была лесистая, поэтому главным занятием жителей были охота, рыболовство, бортничество. Жена Шейсупова, Агафья, после смерти мужа вышла замуж за помещика-мордвина Бориса Лыкова. В Поместном приказе за подписью дьяка Бажена Степанова, относящемуся к 7134 году (1626 г.по новому летоисчислению) говорится, что за боярином Борисом Михайловичем Лыковым закрепляются земли его жены, вдовы Агафьи Шейсуповой, старинные вотчины «и в том же селе Казакове по закладным и по памяти». Принимая во внимание выражение «старинные вотчины», нужно полагать, что Казаково возникло не позднее Арзамасова городища»[16].

Думаю, хватит. Чего только нет в этих краеведческих писаниях! Тут и «бояре» Шейсуповы, и «помещик-мордвин» Борис Лыков, через строчку, впрочем, возвращающийся в «первозданное состояние». Ведь это не кто иной, как боярин князь Б.М. Лыков, из рода Оболенских (черниговских Рюриковичей) – представитель высшей аристократии России и виднейший государственный деятель, женатый единственный раз – и отнюдь не на какой-то овдовевшей Агафье Шейсуповой, а на Анастасии Никтичне Романовой, родной сестре патриарха Филарета и, таким образом, дядя (по жене) царя Михаила Федоровича Романова! Сведения об этом есть во всех мало-мальски серьезных энциклопедических справочниках. В целях увеличения землевладения Б.М. Лыкова его приказчики к 1626 г. приобрели выморочную вотчину князей Шейсуповых, – только и всего. А чего стоят и все рассуждения о покупке Шейсуповыми крестьян на вывоз (на основании невнятного замечания о диалектных особенностях, возникших то ли до, то ли после XVII в.), об отсутствии «татарских корней» в названиях сельхозугодий, что Казаково возникло не позднее Арзамасова городища… Но хуже всего, что писания местного энтузиаста-самоучки, начитавшегося не слишком профессиональных сочинений, используются современным учителем истории на уроке исторического краеведения. Да ведь из детских голов, не обладающих способностью к критическому восприятию, всю эту дурь о «мордвине-помещике» колом не выбьешь! Вот и потянется историографический «шлейф» все дальше и дальше, приобретая новых «пажей», готовых этот «шлейф» нести («Но ведь это же писал сам Мельников-Печерский!»), и Бог весть, какой новый мусор пристанет к нему по дороге – например, в воспаленном воображении нынешних доморощенных националистов…

Разумеется, издание сборника документов Арзамасской приказной избы XVII в. позволит уточнить многое, в том числе и на основе указной грамоты 1608 г. Нуждается в исправлении еще одно ошибочное утверждение П.И.Мельникова о том, что арзамасский воевода Т.Лазарев, захваченный в плен нижегородцами в 1609 г., был повешен вместе с князем С. Вяземским[17] /17/. В действительности Тимофей Юмшанович Лазарев-Станищев, упоминаемый в указной грамоте 1608 г. как арзамасский воевода, умер после 1613 г.: в источниках есть упоминания о его воеводских назначениях вплоть до этого времени[18]. Нуждается в уточнении и сообщение С.Б. Веселовского о П.И. Микулине, поддержанное современным историком Д.В. Лисейцевым: «…В феврале 1613 г. дьяк, получил в Арзамасе в поместье 240 четей к своему ржевскому и нижегородскому поместьям к 305 четям…»[19]. Однако выясняется, что П.Микулин получил это поместье в 1608 г. за службу царю Василию Шуйскому, так что в феврале 1613 г. состоялось лишь подтверждение дачи[20]. Такое отношение правительства Михаила Романова к пожалованиям Василия Шуйского весьма характерно и прослеживается по многим источникам. Можно высказать предположение, что сохранившийся в ЦАНО список с подлинной грамоты и выписи 1608 г. был как раз изготовлен для подтверждения пожалования в 1613 г. Но это уже, как говорится, частности.

*        *        *

Проведенный на конкретном примере анализ источника, в сопоставлении со «шлейфом» историографии, убедительно показывает меру ответственности историка за свои выводы. Именно это чувство профессиональной ответственности было в полной мере присуще ученым, памяти которых посвящен публикуемый сборник статей. Не будучи их учеником или коллегой по кафедре, я тем не менее хорошо запомнил вдумчивые историографические обзоры Т.И. Калистратовой, бережную работу В.Б. Макарова с источниками по истории XX в., впервые введенными в научный оборот, – и ту горечь, с которой Р.И. Давыдова разбирала грубые ошибки диссертации, направленной ей на рецензию. Это были честные ученые, и потому главным для них в исследовании был поиск истины, а не выгоды. Сегодня, увы, на смену этому поколению рвется новый тип российского историка начала XXI в. – тип, который ищет не истину, а выгоду, «осваивая» гранты. Для таких характерны методологическая неразборчивость («методологическая шизофрения», по выражению Е.В.Анисимова) и потребительское отношение к источникам, готовность «подламывать» их под свои цели. Отсюда вместо исследования – публицистика (а вместо статьи – очерк), вместо вдумчивого анализа – хлесткая фраза под маской новизны (где ты, «душа Тряпичкин»?). Отсюда же вместо стремления донести мысль до читателя – презрение к нему, вернейшим признаком чего является неряшливость текста. А зачем, в самом деле, уважать читателя, если грант зависит не от него? Чтобы «освоить» средства, достаточно предать тиснению любую ахинею – и отчитаться количеством, не заботясь о качестве. Результатом становится утрата профессионализма и элементарной научной этики: рынок, знаете ли…

К сожалению, жертвой этой «рыночной» науки все чаще становится историческое краеведение, и здесь начинает преобладать «шлейф» сочинений XIX в., отметая достижения ученых-историков советской эпохи. Кумиром вновь становится П.И. Мельников[21], а научной истории региона и даже сколько-нибудь удовлетворительных школьных учебников по этому вопросу нет и не предвидится[22]. Искренне жаль! Остается лишь надеяться, что публикация архивных документов поможет все это преодолеть, – если, конечно, у архивных изданий еще останутся читатели.

Опубл.: История и политика в меняющемся мире: сб. научных статей. Н. Новгород: НИУ РАНХиГС, 2015. С.13-23.

• Размещено: 14.02.2016
• Автор: Пудалов Б.М.
• Размер: 36.59 Kb
• © Пудалов Б.М.