РОМАНС РОЩИНА
Галина Церникель
Поздняя осень в этом году была удивительная – с нежарким розовым солнцем и длинными скользящими тенями. Небо стало ярким и глубоким, как будто его протёрли чистой тряпочкой. На траве и листьях долго не высыхали крупные капли росы.
На кладбище посёлка Хотилицы берёзки и осинки окрашивали горьковатый воздух в лимонно-рыжий цвет. С деревьев летели листья.Осень торопливо и небрежно дирижировала этим шуршащим и шелестящим оркестром.
Я стояла у могилы Ивана Алексеевича Алексеева.
Я сбилась с ног, разыскивая заветную могилу в Андреаполе, хотя тот,которому я принесла цветы,жил,работал и умер в Хотилицах.
Мир не без добрых людей. Их прибивало ко мне высокой волной. Все – от работников Андреапольской администрации до шофёров – дальнорейсовиков – искренне хотели помочь и, как могли, делились информацией.
Автобуса в этот день не случилось.
Я шла к этой запоздалой встрече не один десяток лет – нетрудно было прибавить к ним ещё тридцать километров лесной, разбитой лесовозами, дороги.
Иван Алексеевич любил мерить землю шагами- даже в этом мне хотелось походить на него.
До Хотилиц меня подбросил видавший виды “газик”.
Я принесла на могилу своего учителя белые розы. Каждый лепесток был обведён дымчато-лиловой каймой. Вместе с цветами, оттенёнными тропическими папоротниками, я держала в руках колючий букет из смятённых чувств, торопливых мыслей и позднего раскаяния.
Я не была в Хотилицах с детских лет. Но в каждом человеке есть внутренний компас, и направление я угадала правильно.
В кружевных ветках деревьев прятался домик, перед которым жарко догорали осенние цветы. Среди тяжёлых георгинов и пышных астр хороводились весёлые мухоморчики с белыми кляксами на шляпках. Созданные из простых материалов, они смотрелись свежо и трогательно.
Мне повезло, потому что хозяйка дома учительница Валентина Петровна Моисеева много лет работала с Иваном Алексеевичем, помнила и любила его.
На кладбище она показала засыпанную листьями могилу и уехала, обещав вернуться через час. Я не успела даже поблагодарить её за деликатность и сочувствие.
Как только она ушла, я начала плакать.
Разрозненные воспоминания, тоже как будто присыпанные листьями, не поблекли и не растворились в торопливом беге будней. Они высветили прошлое, в котором жил, дышал, смеялся мой любимый учитель.
Мне снова было тринадцать лет. Я ехала с папой в туберкулёзный санаторий в Хотилицы,чтобы подлечить слабые лёгкие.
Х Х Х
На станции Мартисово нас встречал возница с лошадкой, запряжённой в изящную зимнюю коляску. Полозья санок выгибались лебедиными шеями. На сиденья была брошена самая настоящая медвежья полость, отливающая тёмной бронзой.
Короткий зимний день угасал. Мороз к вечеру обжигал сильнее. Станционный посёлок задыхался в его ледяных объятиях.
От горячего дыхания губы резвой лошадки обросли кудрявой бахромой. Остро и холодно поблескивали ледышки звёзд. Вдоль дороги мелькали таинственные ели. На их игольчатые лапы зима набросила снежные шарфики.
Мы мчались в звенящую холодом ночь. Под медвежьей шкурой было жарко и душно. Она всё еще пахла зверем и тёплой старой пылью.
Мне хотелось, чтобы этот бег не кончался. Я никогда не каталась в каретах, но очень любила читать о прошлой жизни, о барышнях с кавалерами, которых лихие кони уносили в мерцающую даль!
Я пожирала страницы книг и со смутной завистью представляла их восторг, сладкий страх и готовность к приключениям,которые,как шампанское,вскипали в крови!
И пусть у нас не карета,а двухместные санки с возницей,но будоражущее чувство близкой радости неожиданно коснулось сердца.
Мы подъехали к санаторию. Двухэтажный каменный дом показался мне белой птицей,широко раскинувшей крылья.
На крыльце нас встретил невысокий седеющий человек в кожаном пальто, охристо поблескивающем на сгибах. Он пожал руку моему отцу. Помогая мне выбраться их коляски,заглянул в глаза:
– Галя Выражейкина? Ну, здравствуй! Мы тебя ждали! Замёрзла? Пойдём скорее греться!
Это был Иван Алексеевич.
В его голосе звучали сердечная теплота и интерес, и я мгновенно поверила, что приезд в санаторий ещё одной больной девочки – событие значительное и важное! Поборов робость, я вслед за отцом поднялась на крыльцо.
Потом была баня и парилка, где клубился пощипывающий кожу дым, белый, как взлетающая под ветром холстинка.
Всё было хорошо и уютно: гудящие печки в комнате для игр, и щебет девчонок, с любопытством разглядывающих прибывшую новенькую, и обильная еда, которой в жизни не бывало у моей мачехи! Вот только папа… Целых девяносто дней щемящей разлуки! После ужина он должен был на той же лошадке возвращаться к поезду в Мартисово. Слёзы, которым я запрещала проливаться, предательски скользили по щекам.
Иван Алексеевич взял меня за руку, и я очутилась в темноватом музыкальном зале.
“Хочешь, я тебе поиграю? – не дожидаясь ответа,он мягко откинул крышку пианино.
Протяжные звуки легко вспорхнули с клавиш к потолку и закружились в плавном танце. Хрупкие, они мгновенно таяли в воздухе, но им на смену летели новые,обречённые мгновенно умереть. Мне стало трудно дышать,слёзы побежали быстрее,оставляя волнистые дорожки.
Иван Алексеевич, оглянувшись, улыбнулся, и звуки снова ожили. Густые и плотные, они заполнили музыкальный зал. Радость тихо коснулась сердца.
“Клод Дебюсси, “Ноктюрн” – закрывая пианино, сказал он.- А теперь пойдём в группу, скоро отбой”.
“Клод Дебюсси, “Ноктюрн”, – повторила я про себя нездешние странные слова.
В нашей перенаселённой комнате в Торопце у меня был свой уголок, где над этажеркой со школьными принадлежностями висела воронка репродуктора. Он был моим единственным другом. Репродуктор пел и разговаривал разными голосами, я с наслаждением, хотя и урывками, слушала “Театр у микрофона”.
Серьёзную музыку в шестидесятые годы передавали часто и охотно. Я её никогда не слушала. Отцу было не до классики. Он работал нормировщиком в РТС и каждый вечер дотемна “закрывал наряды “. Колёсики счетов, сухо треща, так и летали в его пальцах.
Моя мачеха тётя Таня признавала только частушки Семёнкиной и Фроловой.
Стоило моему черному как сажа дружку-репродуктору разразиться бравурными аккордами, мачеха сатанела – “А ну выключай! Нервы лопаются!”
Я искренне считала, что музыка мутна и непонятна, её звуки только раздражают людей своей назойливой бессмысленностью.
Иван Алексеевич показал нам, рождённым после войны мальчишкам и девчонкам, другую музыку – живую, трепетную, прелестную. Играл он всегда что-нибудь грустное. Но мягкая, без жалоб и обид, музыкальная грусть всегда что-то обещала, куда-то звала и примиряла с непростой действительностью.
Его маленькие концерты были нечастыми и оттого – бесценными .Перед отбоем, когда для всех нас наступал короткий прекрасный “свободный час”, чаще всего я была его единственным и самым благодарным слушателем!
Иногда он играл на балалайке – тогда в музыкальный зал набивались девчонки с первого класса по седьмой. Приходила музыкантша Наташа, молодая женщина с мечтательными серыми глазами.
Играл он замечательно. Балалайка то вкрадчиво вздыхала, то рассыпала звуки стеклянными шариками, то звонко смеялась, то безнадёжно о чём -то молила. Глаза Ивана Алексеевича в эти моменты были отсутствующими, лишь иногда он коротко взглядывал на Наташу. Мелодии, как – будто знакомые – “Светит месяц”, “Вот мчится тройка…”, “Пойду ль я, выйду ль я”, ” – все были сотканы из полутонов, загадок и недомолвок.
Балалайка в его руках завораживала. Но я сидела, надувшись. Ни с кем мне не хотелось делить Ивана Алексеевича!
С самых первых дней он приглашал нас, старшеклассников, в “походы за красотой”. Нам нужно было дышать свежим воздухом – он соединил эти прогулки с природой и волшебством!
Наш учитель был страстным охотником, и лес вокруг Хотилиц, густые боры, сосняки и непролазные чащи знал как свои пять пальцев.
Кажется, что можно увидеть в оцепенелом от мороза лесу? Где-то слабо свистнет отважная пичуга, или белка стрелой помчится на вершину ели,осыпая белый лёгкий пушок…
Но наш учитель обладал колдовским умением оживлять краски, запахи и звуки!
Ноги сами несли нас в лес. Эти путешествия никогда не обхдились без коротких драк – каждая девочка непременно хотела взять Ивана Алексеевича под руку!
Победительницей из этих поединков чаще всего выходила я.
К двум счастливицам прицеплялась еще пара-тройка замотанных в тёплые платки девочек. Мальчишки, мечтавшие быть поближе к Ивану Алексеевичу, даже не пытались приблизиться, рискуя быть не на шутку исцарапанными. Безмолвные, они шли позади. Иван Алексеевич оглядывался и подшучивал над ними.
В эти минуты наш учитель был похож на терпеливую наседку, распахнувшую крылья, чтобы взять под крыло всех своих цыплят!
Сумрачные ели нехотя расступались. Кое-где под этими великаншами было густо намусорено иголками и лёгкими золотистыми чешуйками. Белый снег пятнали рыжие скелетики еловых шишек.
Иван Алексеевич ненадолго освобождал правую руку, указывая на остатки беличьего пиршества:
– Белке мороз не так страшен, но если запасов маловато,то голодно. Она и сейчас на дереве – видите на коре царапки от когтей? Такой любопытный зверёк. Сидит и таращится на нас. Радуется, что мы в её лес заглянули!
Все тоже изо всех сил таращились,хотя редко кому удавалось разглядеть серебристо-жёлтую летунью среди еловых лап,отороченных белым мехом.
Нас уже ждала полянка с заботливо вытоптанным кругом, чтобы нам было удобнее стоять. Много позже я поняла, что Иван Алексеевич приходил в лес раньше нас, часто жертвуя обеденным перерывом, чтобы в пухлых сугробах расчистить проход к полянке и сложить валежник для костра.
Маршруты наших походов каждый день менялись.
Летел к концу декабрь. Чуть ли не с полудня опускались на лес войлочные сумерки.
Иван Алексеевич, отыскав среди сосен ёлочки-крошки, сдёргивал меховые перчатки, стараясь поймать в воздухе что-то невидимое. Мы,как обезьянки, делали то же самое.
– Чувствуете, какой запах? Кто скажет, чем сегодня пахнет лес?
Мы наперебой старались угадать, чем. Пахло смолистой сосной, свежеразрезанным огурцом, пресным снегом. Но мы не угадывали.
– Новым годом пахнет! Смотрите, вон он мелькает за деревьями! – смеялся Иван Алексеевич.
Мальчишки фыркали, а девочки боязливо сдвигались вокруг учителя. А вдруг Новый год, забыв про календарь, действительно бродит по лесу? Какой он? Улыбающийся мальчик в лыжной шапочке с помпоном, как на детских открытках? Седой старик в шубе со смеющимися глазами и мешком подарков за спиной? Хотя кажется, это не Новый год, а Дед Мороз!
Перед самым праздником наш “поход за красотой” был особенно запоминающимся. Казалось, от холода в воздухе позвякивали льдинки. Самые отважные, чуть не со слезами уговорив главврача Валентину Алексеевну отпустить на полчасика в лес, отправились с Иваном Алексеевичем.
Чтобы всем согреться, учитель зажёг сухую лесинку, прислонив к ней шалашик из свежих веток сосны.
Ленточки огня, танцуя и трепеща, весело помчались по веткам. Спустившись к сосновым лапам, огонь, как живое существо, недовольно зашипел, ветви затрещали, заклубился сырой дым.
Вскоре огонь сменил гнев на милость. Сотни искр взметнулись в темноту. Полянка, освещенная оранжевым факелом, ожила. Тени от деревьев задвигались. Белый снег стал нежно-сиреневым.
Мы стояли, любуясь фейерверком. От волнения я крепче вцепилась в рукав Ивана Алексеевича, родной, прохладно-скользкий, кожаный.
Глуховатым голосом учитель начал рассказывать сказку о Снежинке, влюблённой в Солнечный луч. Я даже не подозревала, что существуют на свете такие сказки и стояла, зачарованная. Отблески костра выхватывали из темноты побледневшие от волнения лица девочек.
Он рассказывал о ледяном дворце, где счастливо жили замужние сёстры бедной Снежинки. Сказка окончилась печально – Снежинка сгорела от своей жаркой любви…
Но нам почему-то не было грустно. Наш самый дорогой человек рассказывал сказку о сильных чувствах, а лес слушал, белый и безмолвный, тоже похожий на сказку!
Деревья стояли пухлые, игрушечные.
Всё замерло, застыло, дожидаясь сказочного чуда.
Х Х Х
Иван Алексеевич решил, что на новогоднем карнавале я буду Лисой. Даже предложил для костюма роскошный лисий хвост и ловко пришил его суровыми нитками к спадающей оранжевой оборке. Хвост скользил по полу и плавно изгибался в такт шагам. Я переживала, что такой замечательный хвост запылится на истоптанном полу. Иван Алексеевич только рукой махнул
Мне казалось, что ни Снежинки в накрахмаленных юбочках, ни Зайчики с пушистыми хвостиками – тоже, понятное дело, из трофеев учителя! – ни даже синеглазая Снегурочка не могут сравниться с настоящим лисьим хвостом с сияющим белым кончиком!
Мальчишки устроили настоящую охоту, стремясь поймать меня за хвост, но я, позабыв о песнях и хороводе, ловко ускользала и пряталась. До тех пор, пока мальчик Витя – наполовину эстонец и по совместительству мой воздыхатель – с разбега двумя ногами в валенках не приземлился на мой хвост! Я рванулась в сторону, но – поздно!
Раздался треск. Хвост вместе с вырванным куском костюма шлёпнулся на пол. Я, с дырой на юбке, на секунду застыла. Жгучий стыд плеснул в лицо. Провожаемая громким хохотом я, не разбирая дороги, помчалась вниз.
Там я заскочила в предбанник женского туалета-только здесь я могла всласть настрадаться – и прислонилась к стене.
От позора, который видели все, у меня покраснели, кажется, даже лопатки.
Не было в этот новогодний праздник существа более несчастного, чем я!
Наконец,уставшая от слёз и замёрзшая в каменном мешке, я поднялась в нашу спальню. Но сюда в любую минуту могли заскочить за какой- нибудь надобностью одноклассницы…
Я спустилась в библиотеку – здесь в праздничный вечер я уж точно останусь одна!
В музыкальный зал, где горела огнями ёлка и слышался преувеличенно весёлый голос Деда Мороза, нашего физкультурника Саши, я ни за что не вернусь!
Света я не зажигала. Едва различимые на полках книги, всё, казалось, понимали и мудро сочувствовали.
Читать я любила до умопомрачения – только в книги я могла ускользнуть от тяжкого и унылого гнёта мачехи!
В своёй оранжевой юбке я сидела на полу,перебирая руками рваную оборку. Попадёт мне за испорченный костюм!
Я, наверное, с горя задремала, потому что не слышала, как кто-то вошёл. Очнулась, когда под моею рукою зашелестела бумажная раздутая сумочка. Подарок!
Прямо на пол рядом со мной опустился Иван Алексеевич.
Я вспыхнула. Если бы он начал меня утешать, я, наверное, сразу бы убежала. Но он молчал. С ним было спокойно и как-то надёжно.
В новогодье, понятно, никто не протопил библиотеку, и я дрожала в своём марлевом костюме. Иван Алексеевич так же молча снял свой пиджак и укутал мне плечи.
“Спасибо!” – замерев от неожиданности, сказала я. Мне показалось, книжки на полках вздрогнули от моего громкого голоса.
– “Я знал, где тебя искать”, – сказал мой учитель. “Возьми свой подарок!”.
Как малышке, он вытер мне щёки и нос платком, душно и сладко пахнувшим “Шипром”. Мой папа тоже любил этот одеколон.
“Ты хочешь устроить тут наводнение? Вот трагедия – оборка! Знала бы ты, как слёзы нынче недёшевы… Хочешь, покажу завтра, где выдра зимует?”
Голос его звучал грустно.
Хочу ли я?! Я прерывисто вздохнула, но Иван Алексеевич меня понял. Он всегда меня понимал.
В полутьме я как кошка видела его лицо с крупными добрыми губами и глазами цвета свежего пепла. В глубине этих глаз всегда стояла какая-то усталость…
Как уютно и защищённо чувствовала я себя под его старым пиджаком!
Какой смешной и пустяковой казалась теперь моя горькая обида!
В подарке были свежие пряники и печенье, узенькая шоколадка, один апельсин и много “долгоиграющих” леденцов. Я робко предложила своему учителю шоколадный пряник. Он разломил его надвое и мы жевали, думая каждый о своём.
– “Иван Алексеевич! – наконец осмелилась я задать мучивший меня вопрос. – Вы на днях рассказывали сказку о Снежинке. Я такую никогда не слышала. Вы её сами придумали?”
– “Нет, её написала одна дама, давно, ещё до Октябрьской революции, – он, наконец, прикончил пряник. – И знаешь, о чём я больше всего жалею? Нет во мне искры, того, что люди называют творчеством! Вот ты недавно дала мне прочесть свою… ну, книжкой её не назовешь, – поправился он,- свою историю. Название не совсем удачное – “Солнце светит всегда!” – ну согласись, содрала с книжки “Солнце светит всем”? Я тогда раскритиковал её в пух и прах, помнишь?”
Еще бы не помнить! Я думала, что умру, слушая, как он спокойно и серьёзно препарирует моё первое и поэтому особо драгоценное произведение. Словно сдирает с него кожу!
– “И знаешь, что я тебе скажу, – продолжал он всё так же неторопливо, – ошибок там куча, и грамматических, и стилистических, сюжет не прописан и в деталях ты вязнешь – но всё равно что-то в этом есть! И ты это дело не бросай! Прикнопить к бумаге настоящие чувства, мысли, то, что мучает или тревожит – разве не счастье? ”
Эта женщина, которая красивую сказку написала, она всю жизнь хотела быть кем-то другим… Даже фамилию другую придумала, повычурней! Я ведь не всем эту сказку рассказываю. Только тем,кому доверяю. Вы настоящие ленинцы, не подведёте. Это,понимаешь ты, буржуазная сказка. Запрещённая…”
– “Сказки не бывают запрещёнными”, – с железной уверенностью возразила я. – Только интересными или скучными.
– “Я тоже так думаю”.
Я почувствовала, что Иван Алексеевич остался доволен.
– “Ещё по пряничку? Закрутился с ёлкой, не до ужина… ”
Неужели еще каких-нибудь полчаса назад я чувствовала себя несчастной? Поющая радость переполняла сердце.
“Никогда не стесняйся простых вещей! Всё, что в жизни нужно – это естественность и простота, но это как раз самое трудное!”
“Иван Алексеевич, – расхрабрилась я, – “Можно Вас ещё спросить?”
Он повёл плечом, соглашаясь.
“-Зачем Снежинка влюбилась в Солнечный луч?” – я словно поехала с горы в снежный сугроб. Но знала, что никого, кроме него, не решусь спросить об этом.- “Она, что ли, не понимала, что сгорит? И всё равно осталась с Лучом! Почему?”
Он вдруг тяжело и надолго замолчал.
Что-то я задела, какую-то болезненную струну…О, если б можно было вернуть свой дурацкий вопрос!
“Она была счастлива, как думаешь?” – наконец ответил вопросом на вопрос.
Я медлила. Счастье в том, чтобы сгореть?
“Я думаю, была. Тебе сложно пока понять, но в жизни очень важно не пропустить единственное твоё… Не расплескать! Она сгорела, да! Ярко и победно! Ну как, успокоилась? Согрелась?”
Он легко поднялся, вынул из кармана пиджака и вложил в мою руку что-то круглое.
– “Не разжимай, пока не уйду. На Витьку не злись,он же не просто так за хвостом гонялся! Ну не знал человек, как привлечь внимание! Поэтому.”
Дверь захлопнулась, и я разжала ладонь. На ней лежал, золотисто светясь в темноте, пахнущий сосной мандарин.
Х Х Х
Зимние каникулы были звонкими и радостными.
В санатории мы не только лечились, но и учились, правда, всего по три урока в день. Но ведь целых десять дней отдыха!
Наши прогулки всё удлинялись. В безветренную погоду мы подолгу стояли с Иваном Алексеевичем на берегу озера Лобно – огромная его чаша пенилась снегом как густыми сливками.
На каникулах мы катались на изогнутых санках. Иногда с нами была Наташа. Иван Алексеевич был нашим кучером. Я боялась, что это ему надоест – ведь нужно было покатать более шестидесяти счастливчиков! Но ему нравилось нас возить. На щеках от ветра плитками лежал румянец, пепельные глаза смотрели весело, даже с каким-то вызовом. Из них наконец-то ушла грусть.
Время капало, как вода из неплотно закрытого крана. Каждый день приносил радость, на донышке которой осадком плескалась тоска.
Приближался срок моего отъезда из санатория…
После нашего разговора в библиотеке я, как подсолнух за солнцем, всё время поворачивалась в сторону своего учителя.
Я ходила за ним по пятам. В своей детской нерассуждающей уверенности, что он мне всегда рад, не догадывалась, что мешаю ему и даже докучаю. Хотя он был ровно приветлив и всегда открыт для общения.
Мне даже не нужно было, чтобы мы разговаривали. Пусть только будет где-то рядом! Даже на другом этаже. И пусть чаще играет на пианино! “Танцующий снег” или “Серенаду для куклы” своего Дебюсси!
Когда его не было в санатории, я подолгу смотрела в окно – вдруг мелькнёт знакомое коричневое пальто? И я увижу, как мой учитель открывает парадную дверь на несколько минут раньше остальных!
В один из скучных вечеров, наспех сделав уроки, я отправилась разыскивать Ивана Алексеевича
Из-за неплотно притворённой двери музыкального зала слышна была музыка. Я обрадовано заглянула. За пианино Наташа разучивала мелодию какой-то знакомой и милой песенки.
Ёлку давно разобрали и унесли. Стулья на случай концерта громоздились в углу один на другом, образовав что-то вроде баррикады.
Подавив вздох разочарования, я по привычке уселась на пол за стульями и приготовилась ждать. Вдруг на звуки музыки,как на огонёк, забредёт Иван Алексеевич?
Наташа, увлечённая игрой, меня не заметила.
В ней я интуитивно чувствовала родную душу. Русые волосы спадали на плечи вольным водопадом. Серые глаза всегда по – детски удивлялись. Вся она была какая-то яблоневая.
На пианино на блюдечке мерцала зажжённая Наташей стеариновая свечка.
Я уже собралась было уходить, как вдруг неожиданно вошёл Иван Алексеевич.
Я едва сдержала вопль восторга.
Он тоже сел за пианино,улыбнувшись Наташе.И она ему улыбнулась. Его пальцы весело побежали по чёрно- белым клавишам. Иван Алексеевич запел несильным приятным баритоном:
“Не забыть мне русую головку
Никогда!
Но, боюсь, не шутит ли плутовка? –
Вот беда!”
Он пел озорно, со вкусом, и чуть раскачивался в такт. Я даже не подозревала, что он может так петь – он никогда раньше не пел!
Сейчас передо мною был совсем другой человек – свободный, раскованный, бесшабашный! Эта лихость очень шла к нему.
Наташа, видимо, впервые слышала этот романс и беспомощно улыбалась. Аккомпанируя, Иван Алексеевич допел и по-рыцарски склонил голову.
Они долго играли в четыре руки. Сидя за инструментом, смеялись и дурачились как дети. Потом вдруг замолчали. Это молчание не было ни тягостным,ни неловким.
Я с острой тоской поняла, как легко им вдвоём и петь,и думать,и молчать…
Первым нарушил тишину Иван Алексеевич. Он снова тронул клавиши.
Как тяжёлые капли осеннего дождя упали первые печальные и сдержанные аккорды:
“Почему ты мне не встретилась,
Юная, нежная,
В те года мои далекие,
В те года вешние…”
Он пел спокойно, но щемящая горечь “Романса Рощина” мгновенно занозила сердце. Однажды услышанный, он навсегда остается в душе каждого.
Я перестала дышать.
Слова, полные застенчивой нежности, звучали медленно и обречённо:
“Как боится седина моя
Твоего локона…”
Пламя свечи дрожало. Наташа плакала , беззвучно и неутешно. Потом порывисто прижала его ладонь к своей мокрой щеке.
Он перестал играть. Какая-то тень прошла по лицу. Помолчав,он снова коснулся клавиш.
В дрожащем воздухе растворилось и исчезло горькое признание сильного человека, не умеющего ни плакать, ни молиться:
“Видно, нам встреч не праздновать –
У нас судьбы разные.
Ты любовь моя последняя,
Боль моя…”
Я сидела и кусала руки. На них потом долго не исчезали глубокие подковки от зубов. Это был их романс.
Эти двое не могли быть вместе. У Ивана Алексеевича – трое детей… На правой руке Наташи светилось тоненькое, словно из золотой проволоки, кольцо.
Я знала, что он всегда терялся и страдал от женских слёз… Почему он не вытер ей щёки своим пахнущим “Шипром ” платком?
Никем не замеченная, я сидела на полу до тех пор, пока не заглохли их шаги в коридоре.
Разве возможно промокнуть носовым платком обречённость и боль?
Обрывки слухов, что Иван Алексеевичу в семье живётся трудно и горько, до нас всё же доходили. Я не слушала.
Он жил в высотах, недосягаемых для сплетен, но я всегда знала,что он был очень одинок.
Х Х Х
В день отъезда я получила от своего учителя два подарка.
В воскресное утро я сложила в портфель все свои учебники и тетрадки.
Иван Алексеевич ждал меня в коридоре. В свой выходной день он пришёл попрощаться и протянул свёрток:
– Это тебе от меня!
В свёртке было чучело норки. Нежный коричневый мех переливался и блестел. Хвост зверька был потешно изогнут. Сверкали медового цвета глазки-пуговички.
Мне никогда никто не дарил таких дорогих подарков, и от волнения я не знала, что сказать.
– Я буду Вам писать, – горячо обещала я, чувствуя, как сердце царапают ледяные иголки, – Вы скоро получите письмо!
Иван Алексеевич покачал головой:
– Нет, не будешь. Не обещай!
Приехал папа. Я стояла возле запряжённой в сани лошадки, готовясь уезжать. Мой учитель снова меня окликнул. Я торопливо оглянулась.
Он держал в руках за длинные шелковистые уши кролика. Это была награда. В одном из подсобных помещений санатория держали кроликов, и мы с девчонками никогда не забывали покормить ушастиков остатками обедов и ужинов.
Папа поместил живой подарок в дерматиновую чёрную сумку.
Последний раз я прижалась к дорогому прохладно-скользкому кожаному пальто.
Застоявшаяся лошадка, радостно фыркая, рванулась прочь.
Ещё какое-то время я видела возле крыльца невысокую широкоплечую фигуру. Учитель махал мне рукой. Потом санаторий скрылся за поворотом дороги…
Я действительно не написала своему учителю ни строчки. Много раз, обливая норку горючими слезами, бралась за письмо. Но так и не решилась. Да и что я могла сказать этому сильному, бесконечно усталому человеку?
Но как он знал?
Х Х Х
Я убрала могилу Ивана Алексеевича. У нас ещё оставалось время поговорить.
Недалеко от могильной ограды росла береза. Я подняла с могилы и взяла себе на память несколько сияющих листиков.
Берёза всё сыпала свои монетки на памятник. С фотографии серьёзно и строго смотрел на меня мой учитель.
Я рассказывала ему о том, что с его лёгкой руки я стала журналистом, училась в Ленинграде, работала на Урале и снова вернулась в Торопец. Что, наконец, встретила в своей жизни большую любовь. Что почти десять лет живу в Америке.
Я говорила Ивану Алексеевичу о том, что не каждому выпадает счастье в начале жизненного пути встретить прекрасного, мудрого и терпеливого учителя. Мне хотелось сказать ему, что всё-таки он был неправ! В его душе горели искры творчества. В каждом ребёнке он сумел разглядеть и зажечь свою звезду!
Я говорила ему о том, как согрел и осветил он мою жизнь.
“Первая любовь у всех одна.
Помните –
последняя она!”
В жизненной лотерее мне достался счастливый билет!
