Мининзон И.Л. Мои воспоминания из жизни в городе Богородске Горьковской (Нижегородской) области в 1947 – 1965 годах

Жанр мемуаров – один из наиболее популярных литературных жанров для большинства читателей. Воспоминания полководцев, политиков, ученых не залеживаются на полках книжных магазинов. И это понятно: в личности выдающегося человека, которому выпало счастье внести большой вклад в развитие общества, ярко отразились черты эпохи. Но какой интерес могут представить воспоминания «маленького человека», имя коему  – легион? Однако общество и состоит в громадном своем большинстве из совокупности «маленьких людей». Знание того, чем жили, о чем  думали «маленькие люди» в данную эпоху и составляет одно из основ познания этой эпохи.

Воспоминания же о детских и юношеских годах, о том, какими были тогда дети и подростки, как их воспитывали, о чем они задумывались, дают, как мы полагаем, некоторый материал для суждений о причинах и темпах изменений общества, ибо дети в одной эпохе – деятели в другой…

Вот почему я беру на себя смелость предложить свои воспоминания о детских и юношеских годах, проведенные в городе Богородске, тогда еще Горьковской области, воспоминания маленького человека о жизни в маленьком городе. Как же сложились эти воспоминания?

Впервые я начал заниматься историей своего рода и писать воспоминания в 1986 году, после того, как мой старший сын Владимир, тогда ученик 5 класса, попросил меня помочь ему выполнить творческое задание: рассказать о своих предках. Я стал изучать наши семейные фотоальбомы, документы, оставшиеся от покойной матери, расспрашивал отца, списался со своими дальними родственниками и составил для сына краткую родословную. Это послужило для меня толчком к написанию воспоминаний сначала о своих школьных годах, потом о годах учебы в университете. Результатом явились две рукописные книги. Не все, что вошло в эти книги, я счел вынести на свет божий: что-то показалось мне малосущественным, о чем-то писать я не решаюсь. По многим причинам я отказался от упоминаний имен и фамилий большинства моих сверстников.

Читатели могут упрекнуть меня в неточностях при описании Богородска тех времен, при описании школ, где я учился. Но ведь я пишу не историю Богородска и не историю его школ, а личные впечатления о них, которые по необходимости субъективны.

Все известные мне воспоминания обязательно включают в себя и размышления авторов воспоминаний.  Я старался избегать размышлений по поводу того, что видел и вызвано это исключительно особенностями моей профессии ботаника: предположения я высказываю лишь после того, как накопил большой материал. Тем не менее, размышления все-таки проскальзывают у меня в воспоминаниях и от них избавиться было невозможно, как я не старался.

Итак, перейду к делу.

Но сначала я должен хотя бы вкратце рассказать о себе самом.

Я, Мининзон Илья Львович, родился 20 марта 1947 г. в городе Богородске Горьковской области. Здесь окончил сначала начальную школу № 9, затем среднюю школу № 1 с серебряной медалью. В 1970 году окончил с отличием биологический университет Горьковского госуниверситета им. Н.И.Лобачевского. Был направлен в Советскую Армию и прослужил два года в Краснознаменном Дальневосточном военном округе командиром пулеметного взвода, а затем командиром роты. Воротившись с военной службы женатым человеком, я, за неимением иных средств к существованию, 16 лет проработал слесарем на заводе «Орбита», одновременно интенсивно занимаясь изучением истории, географии, фольклора, ономастики и флоры нашей области и публикуя свои работы в местной печати и в изданиях областного отделения Всероссийского общества охраны природы. Еще работая слесарем, я, в уважение к моим краеведческим трудам, был избран действительным членом Географического общества СССР (в 1978 году), Всесоюзного Ботанического общества (в 1981 году), членом-корреспондентом Московского общества испытателей природы (в 1986 году) и действительным членом общества «Нижегородский краевед» (в 1990 году). В 1989 году я был приглашен в Ботанический сад нашего университета, где и служу по сию пору. Со временем я сузил тематику своих исследований и сосредоточился, в основном, на изучении флоры (преимущественно Нижнего Новгорода). Я женат. У меня есть сестра на два года моложе меня, двое женатых сыновей, два внука и две внучки.

Поскольку моя жизнь в значительной степени обусловлена историей моих родителей, а их жизнь – историей их родителей, коснусь своих предков.

Мой отец, Мининзон Лев Яковлевич, родился в 1915 г. в городе Орша нынешней Республики Беларусь, в многодетной семье. Кроме него были еще два брата (старший  Моисей и младший Лазарь, впоследствии изменивший имя на Леонид и фамилию на Минин) и две сестры Раиса (старше Льва) и Александра (младше). Он окончил семилетнюю школу, что по тем временам было значительным образованием. Помимо русского языка он владел современным еврейским языком (идишем), а, стало быть, и немецким (идиш возник на основе одного из диалектов немецкого языка), и древнееврейским (ивритом) и писал на идише. На нем он переписывался со своими братьями и сестрами. Поскольку его отец, мой дедушка, погиб в 1921 г., в польскую кампанию, когда Льву было 6 лет, а его мать, моя бабушка, была полячкой, то освоить еврейские языки он мог либо с помощью старших родственников, либо учась в еврейской школе, которые до Великой Отечественной войны существовали в Белоруссии, на Украине и даже в России, где проживало компактное еврейское население. Хотя его мать, моя бабушка, получала пенсию за геройски погибшего в гражданскую войну мужа, средств не хватало, и в семье все сочетали учебу с работой по дому и по найму. Мой отец совмещал учебу с работой подручным  кустаря, вытачивавшего пуговицы из костей и раковин и высверливавшего в кругляшках отверстия для пришивания. У этого кустаря были токарный и сверлильный станки с ручным приводом. Кустарь нанимал мальчишек, которые крутили колеса станков. Впоследствии токарное дело Льва стало его основной профессией. После школы он поступил в техникум и там не только хорошо успевал и получал стипендию, но и показал себя активным комсомольцем. В те годы шло строительство Комсомольска-на Амуре, и отец стал добиваться, чтобы его послали туда. Райком ЛКСМ Белоруссии в конце-концов дал ему путевку, обязав продолжить учебу в Комсомольске в вечернем техникуме. Дело оставалось за директором Оршанского техникума. Директор, однако, наотрез отказался отпускать до окончания учебы одного из своих лучших студентов. Тогда отец и трое таких же энтузиастов, в субботу ночью забрались в окно директорского кабинета на втором этаже (форточка там была открыта), взяли свои документы и уже в воскресенье ехали в поезде. В Комсомольске было много землекопов, плотников и каменщиков, но мало квалифицированных рабочих-металлистов и отца тут же определили в реммастерскую, где он проработал два года токарем. Вернулся он в Оршу по телеграмме о смерти матери и стал вторым отцом для своих младших брата и сестры. О техникуме пришлось забыть…

Когда он был призван в Красную Армию, то попал в кавалерийскую часть (у них дома была лошадь), в пулеметный эскадрон.

Тогда до военной службы многие молодые люди и даже девушки занимались в разных военных и спортивных кружках. Отец занимался в стрелковом кружке, освоил не только винтовку, но и пулемет «Максим» и с гордостью носил значок «Ворошиловский стрелок». О своей службе он рассказывал разные смешные истории. Например, служил в их эскадроне некто Никита Ковалев. Им, тогда молодым красноармейцам, впервые заступившим на дневальство, объяснили, что, когда в казарму войдет начальник, у которого в петлице шпалы (т.е. в звании от капитана до полковника), то нужно подать команду «Смирно!», доложить и представиться, а если дежурного по эскадрону не окажется, то не забыть упомянуть, что остался за дежурного. И вот, во время дежурства этого Ковалева, в казарму вошел командир  с двумя шпалами в петлицах (майор). Ковалев, увидя его, крикнул: «Смирно, шпалы идут!», а затем подошел к командиру и отрапортовал: «Я дежурный, я дневальный, я Никита Ковалев!».  В казарме красноармейцы и младшие командиры захохотали, командир эскадрона и вбежавший дежурный онемели от ужаса. К счастью, майор понял, что красноармеец первый раз на дневальстве и тоже засмеялся, а потом сказал: «Молодец, что не растерялся, только в следующий раз нужно рапортовать немного не так» и похлопал его по плечу.

А вот другой случай. Им, молодым красноармейцам, подали команду «По коням!». Один из красноармейцев, по словам отца, уж очень дисциплинированный, остался стоять рядом со своей лошадью.

– Товарищ красноармеец, почему вы не выполнили команду?!

– Товарищ командир, так у меня же не конь, а кобыла!

Естественно, что, поскольку отец работал в конце 30-х годов, я спрашивал его, был ли он свидетелем репрессий. Он ответил, что когда работал на заводе в Орше, «взяли директора-бюрократа, инженера-лодыря». Еще он рассказал, что был у них в цеху мастер, который к рабочим постоянно придирался, не давал работать спокойно, шпынял за каждую мелочь. Тогда они пошли к уполномоченному НКВД на заводе и сказали ему: «Он враг народа, мешает работать. Возьмите его, а то мы сами с ним расправимся!». За этого мастера вступились директор, начальник цеха, еще кто-то, но уполномоченный НКВД сказал: «Я против рабочего класса не пойду!» и мастера арестовали. Еще он рассказывал, что на завод пришла разнарядка: выявить десять вредителей или врагов народа. Собрались в парткоме и стали думать, что делать. Кто-то предложил: «Есть же у нас отъявленные прогульщики, пьяницы, лодыри, хулиганы; давайте объявим их вредителями, или врагами народа!» Так и сделали, и весь завод был доволен.

Перед самой финской войной отец попал на сборы приписников неподалеку от Орши, причем в пехотную часть; тут ему пришлось, по его словам, «немножко переучиваться». Когда  дела в Финляндии застопорились, туда стали посылать лучшие части и подразделения из разных округов. Их пулеметная рота была лучшей не только в полку, но и во всей дивизии. Три дня они готовились, перебирая пулеметы, пулеметные ленты, боеприпасы. Им выдали ботинки (тогда большинство красноармейцев носило не сапоги, а ботинки с обмотками) на два номера больше летних (обычные зимние были на номер больше) и они пропитывали их рыбьим жиром. Все это время «комсоставские жены» (по терминологии того времени жены командиров) всей дивизии вязали им из шерсти «долгополые» свитера, шарфики,  подшлемники, перчатки, варежки, длинные носки. Им выдали помимо теплого байкового красноармейского белья шерстяное комсоставское. Выдали им валенки, полушубки и шапки-ушанки, но это оказалось неудобным в условиях глубокого снега: в валенки набирался снег, шапки лезли на лоб, а полушубки оказались тяжелы. Все это добро лежало в их двойных палатках с круглосуточно калившимися чугунными печками. Так они и провоевали в ватниках, или шинелях, под ними свитера, под ними гимнастерка и брюки, под ними два комплекта белья. На ногах шерстяные носки, на них суконные обмотки, в ботинках толстые войлочные стельки. На голове суконный шлем-буденновка, под ним шерстяной подшлемник. На руках шерстяные перчатки, из рукавов на веревочках свисали варежки.

На этой войне отец был ранен, пулю решили не извлекать, ибо сидела она близко к артерии и к крупному нерву. В 1983 году пуля неожиданно стала окружаться быстро разраставшейся тканью, которая сдавила кровеносный сосуд, питавший участок мозга, отчего отец в 1986 году умер.

С началом Великой Отечественной войны отец был призван в 192 стрелковый полк и вторично ранен. Оказался он в госпитале в Брянске в ту пору, когда этот город готовились оставить. Отец, как ходячий раненый, получил продаттестат, банки тушенки, буханки хлеба, сменное белье, полотенце, запас бинтов, еще что-то и совет выбираться из города по способности. Он пришел на вокзал, где тогда стоял какой-то эшелон. Его увидел военинженер первого ранга (инженер-полковник) подозвал его и осведомился о его рабочей специальности. Отец показал ему военный билет, где была отмечена его специальность токаря. Тогда военинженер на листке блокнота написал какую-то записку и отправил его в третий вагон. Оказалось, отец попал в эвакуирующийся танкоремонтный завод. Так он оказался в городе Богородске Горьковской области. Вначале отца поставили на маленький станочек, а когда рана окончательно зарубцевалась, перевели на большой станок. По словам отца, почти все станки в их цеху, многие мерительные инструменты и прочее были немецкими. У нас в семье долго хранился отцовский справочник токаря, изданный в 1939 г. и оказавшийся переведенным с немецкого, а также немецкий штангенциркуль.

Вначале к отцу, как к раненому, да еще взятому откуда-то со стороны, контролер ОТК относился недоверчиво и с придиркой проверял каждую деталь.  «Посмотрим, что ты за гусь», – говаривал контролер. Потом, убедившись, что отец все делает образцово, зауважал его.

Сначала отца, как и прочих, поселили на частной квартире, у добрых старичков, которые называли его не Львом, а Леней, но потом дали место в общежитии. Он перенес туда свой немудреный скарб и сложил в тумбочку оставшиеся у него продукты (свою рабочую карточку он отдавал старикам и они кормили его). Вернувшись со смены, он в своей тумбочке ничего не нашел: его обокрали. Соседи по комнате, усмехаясь, похвалили его харчи, полотенце и сменное белье. По словам отца, вышел он из общежития в расстроенных чувствах и тут ему попалась комплектовщица из его цеха, мать двоих детей, недавно потерявшая мужа. Она и приютила его, подкармливая в благодарность за мужские работы по хозяйству. Потом он опять перешел к знакомым старичкам.

По словам отца, народ на танкоремонтном заводе был разный. Встречались и не сильно усердствующие из числа местных, богородских, у которых были обширные огороды, куры и скотина. Овощи, яйца, мясо и молоко они продавали по огромным ценам эвакуированным, или обменивали у них на ценные вещи. Эвакуированные брянские рабочие сложили присловье: «Бей немецких оккупантов и богородских спекулянтов!». В то же время, по словам отца, вместе с эвакуированными заводами в Богородск попало немало полууголовных элементов; начались взломы домов, сараев, кража домашней птицы и скота. Коренные богородчане вообще считали, что обычай запирать на прочные замки дома и сараи распространился в городе лишь с приездом эвакуированных.

Начальником цеха, где работал отец, был инженер, которому присвоили звание старшего лейтенанта, Маньков. Он был человек не только хорошо разбирающийся в производстве, но и не боявшийся брать на себя ответственность и брать под защиту подчиненных. Однажды, когда отец растачивал на станке отверстие, в котором должны были потом нарезать резьбу, почему-то вручную, слесаря, он счел, что диаметр отверстия под резьбу занижен. На свой страх и риск он его увеличил. Начальник ОТК и технолог подняли шум. Маньков подошел, уяснил, в чем дело и велел на пробу нарезать резьбу в одной детали. Резьба получилась нормальная и более того, нарезать резьбу оказалось намного легче. Отцу объявили благодарность, а Маньков распек технолога.

Отец вообще не жаловал технологов и имел на это основания. Однажды один из токарей, руководствуясь маршрутно-технологической картой, наделал брак. В оправдание он предъявил маршрутно-технологическую карту. По оплошности она оказалась в руках у технолога, который унес ее к себе, исправил, что нужно, а потом вернул и заявил, что виноват целиком рабочий.

Зато отец уважал мастеров. В те времена мастер управлял не одной, а двумя сменами, которые длились по 9-10 часов. Один из мастеров, когда было невмоготу, и сон одолевал его, забирался в свой шкафчик с одеждой, стоявший прямо у станков и спал там. Если подходило начальство и спрашивало мастера, отвечали, что он отлучился по надобности, а потом, когда начальство отвернется, мастера будили, и он вылезал из шкафчика.

Солдатское обмундирование отца пришло в ветхость, но, к счастью, в 1942 году ему выдали новое. С питанием стало немного получше, после того, как рабочие завода стали в свои выходные ремонтировать немудреную сельхозтехнику богородских колхозов, получая приварок к столовскому пайку. Медицинское обслуживание тех лет отец проиллюстрировал историей с лечением заболевшего зуба. Зубной врач был один на весь большой завод, да и то это была слабая старушка. Когда терпеть боль стало невмоготу, а стоять в очереди к дантисту не было возможности, его товарищ, человек очень сильный, взялся самолично вырвать моему отцу зуб. Заставил выпить полстакана водки, взял слесарные клещи, залез отцу в рот и ухватил за зуб, а другой рукой в рукавице ухватил за челюсть. Покачал зуб, рванул, и отец потерял сознание. Очнулся он уже без зуба и с окровавленным ртом. Прополоскал еще рот водкой, полежал немного и встал к станку.

В 1946 году, в воскресный день, вечером, отец сидел на скамейке в городском парке. Играл оркестр. На соседней скамейке сидели две женщины: пожилая и  молодая. Они попросили проводить их до дому. Так отец познакомился со своей будущей женой, Баренбаум Диной Ильиничной, и ее теткой Шмоткиной Полиной Исаевной.

На Механическом заводе (так после войны стал называться танкоремонтный завод) отец проработал до 1954 года; все это время наша семья жила на частных квартирах. Когда отец узнал, что на заводе «Кожзаменитель» развернулось жилищное строительство, он перешел туда, в ремонтно-механический цех, токарем и спустя положенное время мы получили большую комнату (22 квадратных метра) в коммунальной квартире. В этой комнате мы жили вчетвером. Много позже, когда зрение у отца ослабло, и он не смог, как говорили тогда, «ловить сотки», он опять перешел на Механический завод, слесарем-сантехником. Отец вообще был способен быстро освоить любую рабочую специальность и отлично читал чертежи (он помогал мне в школе с черчением). Он, помимо токарного, столярного и слесарного дела, работал на фрезерном станке, паял и сваривал сталь и медь. Купив мне велосипед, он помог мне научиться кататься на нем, а потом купил велосипед себе (в 50-летнем возрасте!) и за один вечер научился кататься сам. Также он быстро освоил мотоцикл. В нашем сарае были тиски и весь набор слесарных и столярных инструментов.

Периодически отец бывал на военных сборах, где осваивал установку зенитных пулеметов на основе крупнокалиберного пулемета Дегтярева – Шпагина (ДШК), т.н. ЗПУ-2. Со стрельбища он приносил крупные гильзы от патронов этого пулемета.

По своему телосложению это был мужчина невысокого роста, худощавый, напоминавший своего отца. Напротив, его братья и старшая сестра были выше среднего роста, атлетически сложенные, как их мать.

По своему складу характера это был человек общительный, имевший множество приятелей, неунывающий, любитель что-нибудь спеть, рассказать анекдот.

Мой дедушка по отцу, Мининзон Яков Моисеевич (дату и год его рождения мой отец не помнил), был коренной житель Орши. У них была большая усадьба: дом, сарай, конюшня и над ней сеновал, огород. До призыва на военную службу дедушка работал извозчиком, и поэтому в армии он попал в драгуны. В армии он служил в обозе ездовым и заработал звание младшего унтер-офицера, что давало право если и не жить вне черты оседлости, то свободно перемещаться по России. Как человек грамотный и предприимчивый, он устроился через десяток лет после демобилизации коммивояжером по продаже швейных машинок знаменитой фирмы «Зингер». Орша и в начале ХХ века была крупным железнодорожным узлом, и дедушка с образцом продукции и с товарами на склады магазинов разъезжал по России. Где еще не было железной дороги, нанимал гужевой транспорт. Чтобы защититься от разбойников, брал с собой револьвер армейского образца. Попал он в Вятку (теперешний Киров), где продал швейную машинку семье ссыльного поляка, обосновавшегося в Вятке участника восстания 1863 года, Викентия Десницкого. Яков полюбил его дочь Анну, но шляхтич наотрез отказался иметь своим зятем еврея. Тогда Яков (разумеется, с полного согласия Анны!) выкрал свою невесту и увез в Оршу. Осталось оформить брак. Раввин оказался добрым человеком и обвенчал молодых, сделав фальшивую запись, что Анна – тоже иудейского вероисповедания. Сохранилась фотография, сделанная в начале ХХ века в Орше, в фотоателье Шляпоберского. На ней изображены молодые Яков и Анна. Анна, дородная крупная женщина типично славянской внешности и рядом с ней худенький Яков с тонкими чертами лица, с сохранившейся военной выправкой. У Анны были голубые глаза и светлокаштановые волосы, и этот цвет глаз и волос она передала  своему среднему сыну – моему отцу и своей внучке, моей сестре Ане. Даты и года рождения и смерти своей матери мой отец не запомнил.

В русско-японской войне мой дедушка участия не принимал, а в империалистическую не был призван по возрасту и остался ратником запаса. Однако, во время гражданской войны, он вступил в Красную Армию и как человек пожилой, но опытный «военный возчик», стал ездовым в пулеметной команде.

Так что военная специальность пулеметчика у нас в роду, можно сказать, наследственная!

От ездового пулеметной тачанки требовалось в те времена очень большое искусство в управлении лошадьми. Ездовой должен был уметь на всем скаку развернуть тачанку, чтобы пулеметный расчет  (в него входили двое бойцов) мог тут же открыть огонь в нужном направлении. Тут требовалось не только умение управлять лошадьми, но и чувствовать их, хорошо знать, на что способна каждая лошадь (в  тачанку запрягали чаще всего две лошади, а то и три).

Во время польской кампании 1921 г. их пулеметная команда прикрывала отступление полка; полк успешно отошел и пулеметчики начали на своих тачанках по очереди отходить. Тачанка Якова отходила последней, прикрывая отход всей команды, и попала под артиллерийский обстрел противника. Взрывом тачанку выбросило с высокого речного обрыва и пулеметный расчет, в том числе и ездовой Яков, весь погиб.

Как вдова геройски погибшего красноармейца, Анна Викентьевна получала за Якова Моисеевича хорошую по тем временам пенсию. А как женщина довольно образованная, стремилась дать своим детям хоть семилетнее образование, что это ей и удалось. Домашнее хозяйство она вела образцово, у них даже сохранилась лошадь.

Совершенно иной была история моей матери.

Моя мать, Баренбаум Дина Ильинична, родилась в 1913 г. в городе Витебске в Белоруссии. Они жили в своем доме, при нем был огород и сарай. В семье кроме нее из детей была еще одна дочь Мария 1918 года рождения и два брата Моисей (1922 г.р.) и Борис (1915 г.р.). Оба они погибли в Великую Отечественную войну. Она успешно закончила школу – десятилетку. Судя по тому, что она свободно говорила и писала на обоих еврейских языках, это была еврейская школа. После окончания школы в 1932 г. она некоторое время работала, чтобы иметь рабочий стаж и поступила в Ленинградский технологический институт на факультет деревообработки. Закончила она его в 1937 г., получив диплом с отличием. Нужно сказать, что руки у нее были умелыми; когда я с матерью в 1954 г. отдыхал в доме отдыха «Учитель», что в Зеленом Городе (Кстовский район Горьковской области), то она перочинным ножом вырезала мне из дощечки меч с навершием и из соснового бруска корабль, который оснастила мачтой с парусом. После окончания института она воротилась в Витебск и работала на щетинно-щеточной фабрике технологом (в те времена большинство щеток, даже зубных, делалось на основе деревянных колодок). Проработала она в Витебске недолго – началась война. Их предприятие эвакуировали сначала в Горький, где у них оказались родственники (Баренбаумы отмечены в числе т.н. николаевских евреев в известной книге Б.М.Пудалова «Евреи Нижнего Новгорода»). У них они и поселились. Там, в Горьком от рака скоропостижно скончался ее отец, мой дед Баренбаум Илья Исаевич. Затем их перевели в Богородск, где также образовали щетинно-щеточную фабрику. Эта фабрика изготовляла орудийные и минометные банники и ерши для чистки стрелкового оружия. Основа «военных» щеток была не столько деревянная, сколько стальная и особой надобности в технологах-деревообработчиках не было. Поэтому в войну мать работала щетинщицей, набивала щетки-банники. Щетинницами работали ее сестра Мария и ее мать, моя бабушка Сарра Залмановна (Софья Залмановна). Тетка матери, Полина Исаевна Шмоткина, бездетная вдовая женщина, сестра ее отца, к тому времени была уже очень пожилой; она вела немудреное хозяйство, отоваривала продовольственные карточки, подрабатывала шитьем. Кроме этого она подрабатывала гаданием. Как-то так получалось, что она во многих случаях оказывалась права, убедив солдаток, что их мужья, о котором давно не было вестей, не погибли, а лежат в госпиталях. Обрадованные солдатки делились с ней чем могли.

В те времена было трудно с топливом и периодически работники богородских предприятий выезжали в окрестные леса заготавливать дрова, а заодно и древесину для ручек банников. Занимались этим не только мужчины, но и женщины, в том числе моя мать и ее сестра. Кроме этого Мария и Дина в числе прочих заготавливали торф для отопления на Крашевском месторождении.

После войны Мария и Софья Залмановна решили вернуться в Витебск, где они перед самым отъездом закопали в огороде три сундука с самым ценным добром, причем один сундук был набит книгами. С собой в эвакуацию они взяли только чемоданы с носильными вещами, швейную машинку «Зингер», кое-что из посуды. Однако, когда они вернулись в Витебск, оказалось, что город был настолько разрушен, что они даже не смогли найти место, где стоял их дом. Пришлось им начинать, как говориться, « с нуля».  Мария вышла замуж за участника Великой Отечественной войны Михаила Левина, у них была дочь Людмила. Моя мать с теткой решили остаться в Богородске и Мария с Софьей Залмановной оставили им швейную машинку. Эта машинка успешно проработала до 1970 года. Моя мать стала работать в плановом отделе этой же фабрики и в конце жизни стала заведующей этим отделом. Она была активным пропагандистом и на фабрике вела кружки политэкономии. Кроме этого она регулярно печаталась в районной газете «Ленинская смена» и ее как-то наградили несколькими книгами, в т.ч. томом избранных произведений Вересаева, который до сих пор сохранился в нашей семье. Полина Исаевна умерла в марте 1953 г. в 75-летнем возрасте, в тот же день, что и И. В. Сталин.

Когда в 1954 г. их фабрике выделили место под садоводческое товарищество, мать и отец решили вспомнить свое детство и юность и стали владельцами участка в три сотки, а сверх того участка земли под картошку. Садоводами они оказались неплохими; мать даже как-то вырастила арбузы, рассаду которых получила в условиях нашей жилой комнаты. С наступлением лета арбузы высадили в открытый грунт. Выращенные летом овощи – картошку, морковь, лук, чеснок держали в подвале под нашим трехэтажным многоквартирным домом, где у каждой семьи был сарай. Сараи были и на дворе дома. В каждом сарае был погреб; там мы держали кадки с солеными помидорами, огурцами и квашеной капустой. Большая часть огурцов, помидоров и капусты была доморощенная.

Моя мать умерла в 1963 г. от рака.

По своему телосложению это была невысокая полная женщина, удавшаяся более в своего отца. Напротив, ее сестра и ее мать были женщинами крупными. По своему складу характера мать была женщиной  не особенно склонной к общению с другими.

Моя бабушка, мать моей матери Сарра (Софья) Залмановна, в девичестве Любина, родилась в 1891 г. в местечке Бабиновичи под Витебском. Какого-либо систематического образования она не получила. Грамотой и русской и еврейской она овладела под руководством своих родителей и учась у своих старших братьев. Тем не менее она была женщиной начитанной, стремилась дать своим детям образование и, как женщина строгая и понимающая значение учебы, в школе, где учились ее дети, была членом родительского комитета. Когда в 1933 году в Германии пришли к власти фашисты и начались еврейские погромы, наши школьники в знак протеста отказывались изучать немецкий язык. Сарра Залмановна посещала уроки немецкого языка и вела разъяснительную работу. Она говорила детям, что немецкий язык нужно изучать хотя бы потому, что с Германией, вполне вероятно, придется вести войну и нужно знать язык противника, чтобы читать захваченные документы, вести допрос пленных и т.п. Как я упоминал выше, она была матерью многодетной семьи и потому не работала, а вела домашнее хозяйство, присматривала за детьми и помогала им  с уроками. Работать она стала лишь в Богородске, куда эвакуировалась вместе с дочерьми и где домашним хозяйством занималась сестра ее мужа. Потом она вернулась с дочерью Марией в Витебск, где и умерла в 1981 г. Она прожила счастливую жизнь, увидев своих внука и внучек и даже правнучек Аню и Свету от внучки Людмилы, моей двоюродной сестры.

Мой дедушка, отец моей матери Баренбаум Эля Шаевич (Илья Исаевич) родился в 1878 г. в городе Витебске. Получив образование в хедере (начальная еврейская школа) он работал по найму у владельцев кожевенных предприятий. В те времена первичная обработка кожи сочеталась с обувным, седельным и шорным производством. Илья Исаевич овладел профессией посадчика. Так назывались ремесленники, которые могли выгибать куски кожи для изготовление носков, передней части обуви, так называемых союзок. Он участвовал в работе революционных кружков, был под надзором полиции и в конце-концов был выслан из Витебска в Бабиновичи. Там он из пролетария обратился в кустаря-одиночку. В 1926 г. он, уже семейный человек, переехал в Витебск и устроился рабочим на кожевенном комбинате.

У моего дедушки был брат Соломон Исаевич Баренбаум, который еще до революции переселился в Нижний Новгород. Когда мой дедушка со своей сестрой Полиной, женой Софьей и дочерьми Марией и Диной в начале Великой Отечественной войны приехал в наши края, то они, до переезда в Богородск и поселились у Соломона. Жил он по адресу ул. Свердлова, дом № 49.

Мой прадедушка, отец Ильи Исаевича, Баренбаум Исай Григорьевич (Шая Гиршевич), годы жизни которого неизвестны, был учителем в хедере, где он, помимо прочих ребятишек, обучал и своего сына. В этой начальной еврейской школе он преподавал еврейский и русский языки. Закон божий преподавал местный раввин.

Другой мой прадедушка, отец Сарры Залмановны, Любин Залман Гиршевич, был хозяином постоялого двора. Он очень рано поседел и его звали Залман Белый. Было у него 10 детей: три дочери и семь сыновей. Сам он придерживался, как говорила про него моя бабушка, домостроевских порядков. Дети у него с 10 лет не гуляли,  не играли, а работали по хозяйству. Вставали все рано, в пять утра, носили воду, заготавливали дрова и начинали готовить еду для посетителей. Ложились они спать в 6 – 7 вечера, когда заезжий двор был полон народу и с ними занимались мать и отец. Залман Гиршевич был человеком выдающихся лингвистических способностей. Поскольку заезжий двор находился на многонациональной территории, то Залман Гиршевич свободно говорил не только по-еврейски, но и на русском, белорусском, литовском и латышском языках. Он был неграмотен и для записей изобрел свой собственный алфавит, фонетическое письмо. Тайну своего письма он передал своему старшему сыну, моему дедушке Эле Шаевичу. Самородком заинтересовалась Академия наук БССР, к нему приезжали ознакомиться с его алфавитом.

С ним, евреем, находился в дружбе местный православный священник, большой любитель хорошенько поесть и не дурак выпить. В постные дни он тайком приезжал на этот постоялый двор и в особой комнате, наедине с хозяином, ел запрещенную в эти дни пищу и потягивал винцо.

Умер Залман Гиршевич в 1931 году в возрасте 91 года.

Кто был его отец, моя тетя Мария, внучка Залмана Гиршевича, поделившаяся со мной основными сведениями о своем деде, не помнит. Знает только, что брат его отца, дядя Залмана Гиршевича, был в кантонистах. Его маленького взяли в военную службу, как оно бывало с еврейскими детьми при Николае Павловиче. Когда мальчик подрос и стал примерным учеником кантонистской школы, матери разрешили навестить его. Она тайком передала ему гражданское платье и во во время проводов у реки он переоделся, свою военную форму, сапоги и белье бросил на берегу. Решили, что мальчик утонул. А он приехал к матери и ему за хорошую взятку оформили фамилию Трахтенбер. Потом он удачно женился, у него было много детей. Несмотря на свои злоключения в кантонистах, он на судьбу не жаловался. Какие бы неприятности с ним не случались, он говорил: «Ну да ничего, ведь мы под барабаном воспитаны, все преодолеем! Дай бог царствие небесное благославенному государю Николаю Павловичу, который нас, евреев, сделал людьми!» По его представлениям настоящими людьми были только те, кто прошел военную службу.

То, что его взяли в кантонисты, не было случайным. Он был с раннего детства мальчиком крепким. По-видимому все мужчины в их роду отличались силой и выносливостью. Во всяком случае мой прадедушка Залман Гиршевич был, по рассказам моей тети Мани, его внучки, человеком очень сильным, способным справиться с любым пьяным буяном. Его дочь, моя бабушка Сарра (Софья) Залмановна также была рослой и сильной женщиной.

Мать моего дедушки Ильи Исаевича, моя прабабушка звалась Шифра Крупенина. Она была портнихой и всю свою молодость проработала у многодетного помещика Витебской губернии Косого, у которого обшивала все семейство. Помещик счел, что дешевле содержать отличную портниху, платя ей самое малое жалованье и кормя из одного котла с дворовыми людьми, чем тратиться на модные магазины. После отмены крепостного права помещик разом обеднел. Шифра ушла от помещика и стала портнихой – надомницей в Витебске.  К себе она в 1918 году взяла свою невестку Сарру (мою бабушку), потерявшую мужа бездетную дочь Полину (сестру моего дедушки Ильи Исаевича) и внучку Дину (мою мать) – дочь Эли и Сарры. В 1926 году ее сын Илья Исаевич переехал из Бабиновичей к ней в Витебск и они все зажили большим семейством. Умерла Шифра в 1930 г. в возрасте 95 лет.

Такими были мои предки, наследником которых и в физическом и в моральном плане явился я. Теперь самое время рассказать о городе, где я родился и провел свои юные годы.

ГОРОД  МОЕГО  ДЕТСТВА,  ОТРОЧЕСТВА  И  ЮНОСТИ.

Город Богородск расположен даже и теперь преимущественно в долине речки Рязанки, левобережного притока речки Великой (или напротив, Великая является правобережным притоком Рязанки, ибо обе речки одинаковы по длине водотока). Относится она к левобережной части бассейна реки Кудьмы. Примерно в геометрическом центре города Рязанка образована слиянием двух ветвей, вдоль которых шли улицы Первая и Вторая Рязанки. Лишь северная окраина города находится в долине речки Прорвы, образованной почти нацело сточными водами города. Эта речка Прорва пересекает шоссе на Нижний Новгород за деревней Березовкой и впадает слева в Кудьму.

У Рязанки в старое время были многочисленные притоки, которые запрудили. Так образовались городские пруды (по местной географической терминологии болота) Кабацкий, Данилов, Горшечный и пр.; пруды эти питаются и теперь родниками и в отличие от Рязанки, перегруженной бытовыми и промышленными стоками, имеют сравнительно чистую воду. Там даже удят рыбу. Прудом, судя по рельефу местности, было болото в т.н. Старом парке. Резким контрастом с этими прудами является озеро у Крутой горы. Это озеро было отрыто еще крепостными графа Шереметева, а вынутую землю оформили в виде холма (Крутой горы) высотой около 10 м. При отрывке озера докопались до грунтовых вод и оно не пересыхает. Около нашей средней школы № 1 было еще одно озеро, которое представляло собой котлован бывших оранжерей того же Шереметева. Котлован не доходил до уровня даже верховодки и летом озеро пересыхало. Другой пруд на ул. Красноармейской (Козье болото, оно же озеро Хасан) очень быстро заилился и также летом пересыхает.

Подобные пруды сохранились и в деревне Демидово, которое фактически  является теперь западной частью Богородска.

Причины образования прудов – необходимость иметь водоемы для мочки кож в дореволюционное время. За годы советской власти пруды основательно почистили и она стали выполнять функции пожарных водоемов.

Естественно, что наличие многочисленных ручьев и двух речек обусловили резко пересеченный рельеф Богородска, который в школьные и студенческие годы мне чрезвычайно нравился. Особенно мне нравилось, что южная окраина города была возвышенной и там было много мест, где город был, что называется, как на ладони. От матери моего покойного друга детства, впоследствии довольно известного поэта Володи Протасова, безвременно умершего, я услышал на сей счет поговорку: «Богородское село как на блюдце расцвело».

В городе был парк, теперь его называют Старым парком. Располагается он напротив кожтехникума. Озеро в нем ранее было более обширное и глубокое, там даже был прокат лодок. Парк был и во время моего детства обнесен прочным забором. В обычные дни вход туда был свободный, а в выходные, когда в парке играл оркестр, пускали за весьма небольшую плату. Ранее там стояли статуи Ленина и Сталина, потом статую Сталина убрали, и я был этим очень огорчен. В парке был т.н. летний кинотеатр, неотапливаемый, работавший с мая по октябрь. Основу парка составляли насаждения огромных тополей. Во время посещения парка нашей семьей из толстой коры этих тополей папа, а потом и я, делали лодочки, ставили мачты из веточек и оснащали парусом – крупным тополиным листом, а потом пускали лодочки в озеро.

Во времена моей жизни в Богородске (1947 – 1965 гг.) это был маленький городок с едва пятнадцатью тысячами населения. Большинство домов там были частные деревянные одноэтажные и при них сады и огороды; жители держали птицу и скот. Лишь небольшая часть жилых домов была в два этажа и была целиком кирпичной, или деревянной на кирпичном первом этаже. Я хорошо помню, как летом вечером по городу расходилось пригоняемое из пастбищ стадо и как коровы, козы и овцы расходились по домам. В это время нам, детям, не рекомендовалось выходить на улицу из опасения, что забодают коровы и тем более быки. Даже козы проявляли некоторую агрессию. Центр города с его двухэтажными кирпичными зданиями горсовета, горкомов КПСС и ВЛКСМ, банка, милиции, Дома пионеров, клуба «Красный кожевник» и пр. резко отличался от прочих кварталов. Была в центре обширная Красная площадь (дореволюционное название!) и на ней сквер и одноэтажные кирпичные торговые ряды. В сквере часто собирались пьяницы, хулиганы и откровенные грабители и городские власти не нашли ничего лучше, как этот сквер вырубить для удобства наблюдения за порядком.

В прочих кварталах не жилыми двухэтажными кирпичными зданиями были лишь некоторые школы, пожарная, кожевенный техникум, медицинский техникум (я использую терминологию того времени!), детские сады, больницы, аптека и еще что-то. Асфальтом также был замощен лишь центр города и проезжая дорога на Горький и Павлово. На других улицах в лучшем случае было булыжное или щебеночное покрытие и то лишь проезжей части.

По северной окраине города проходила одноколейная неэлектрифицированная железная дорога из Горького в Павлово (железнодорожная станция «Металлист»). Железнодорожная станция Богородска носила название «Кожевенное». Первоначально поезда на Павлово отходили от Казанского вокзала, ныне ликвидированного, и лишь в 60-е годы, на моей памяти, когда построили железнодорожный мост через Оку в районе Гнилиц – Сартакова, поезда стали  отходить на Павлово от Московского вокзала.

Во времена моей жизни в Богородске, автовокзала как такового у нас не было. Транзитные автобусы из Павлова и других городов останавливались на ул. Ленина на небольшом пятачке примерно напротив школы № 3. Здесь же были таксисты, точнее владельцы легковых машин, подрабатывавшие извозом. Лишь позднее билеты на автобусы стали продаваться в здании железнодорожного вокзала, затем поблизости от него установили фургончик для продажи автобусных билетов и лишь много позднее построили приличное здание автовокзала. Внутрирайонного автобусного сообщения я в годы своей учебы в Богородске также еще не застал; были т.н. грузотакси, отправлявшиеся от Красной площади. Кстати сказать, не было и объездного шоссе к югу от Богородска для автобусов, идущих на Навашино, Кулебаки и пр. Все подобные автобусы ехали через Богородск по улицам Ленина и Калинина.

Речным портом Богородска была пристань Дуденево на Оке. К Дуденеву вела мощеная булыжником дорога. В те времена по Оке было оживленное пароходное сообщение, часто ходил пароходик из Дуденева в Дзержинск и обратно. Богородчане часто ездили за товарами, отсутствующими в их городе, не в Горький, а в Дзержинск. Зимой же, когда замерзала Ока, из Дуденева в Дзержинск и обратно ходили пешком по льду.

Первоначально в Богородске была своя электростанция, работавшая на разнообразном твердом топливе. Позднее в ее здании разместился Зимний кинотеатр. Впоследствии в Богородск провели воздушную высоковольтную линию из Дзержинска, где построили тепловую электростанцию на жидком топливе. На северной окраине Богородска находилась подстанция, откуда по воздушным линиям 380 и 220 вольт ток подавался на предприятия и в дома.

Богородск сравнительно рано начал интенсивно телефонизироваться. У нас установили телефон, когда мы жили в коммунальной квартире, где-то в 1960 г. или около того.

В городке была огромная и разнообразная по сравнению с другими районными центрами концентрация промышленности. Там были Механический завод, где изготовлялись шлюпочные моторы, завод «Кожзаменитель», изготавливавший, как следует из названия, заменители кожи, шедшие на изготовление обуви, кожгалантереи и пр., т.е. кирзу, пластиковые пленки и др., галантерейная фабрика, изготавливавшая сумки, кошельки и пр., щетинно-щеточная фабрика, изготавливавшая разнообразные щетки от половых до обувных и зубных, обувная фабрика, шорно-седельная фабрика, изготовлявшая сбрую для лошадей, швейная фабрика, кожевенные заводы им. Кашина, им. Калинина, им. Юргенса, так называемый ПОКС, т.е. завод первичной переработки кожи, где с кожи срезали волос, подкожный жир, т.н. мездру, чистили и пр. Была там мыловаренная фабрика, изготовлявшая из этой мездры мыло, столярный клей, был асфальтовый заводик и позднее – завод железобетонных изделий. Были предприятие по ремонту сельхозмашин (Сельхозтехника), предприятие по первичной переработке металлического лома, молокозавод, хлебозавод и пищекомбинат, изготовлявший пряники и конфеты. Кроме этого я застал т.н. артели, из которых помню название артели «Заря». Это были мелкие предприятия с кустарным производством, изготовлявшие изделия из отходов более крупных фабрик.

В городе и в районе были и отдельные кустари, к которым принадлежал, например, столяр Павел Иванович Зайцев (о нем я подробнее пишу в послеследующей главе). Свои изделия: вязаные изделия, детские игрушки, копилки, глиняную посуду, корзинки и пр. они выносили на городской базар, который устраивался каждую субботу в левобережной части долины Рязанки у Зимнего кинотеатра. Особо надо упомянуть изготовителей картин для украшения жилищ. Большей частью картины представляли собой лебедя на пруду. Выполнены они были порой не без таланта и не только техникой живописи, но и техникой инкрустации с использованием стеклянных осколков, в том числе осколков зеркал. Среди изделий кустарей ценились домотканые половики из лент различных тканей.

Первоначально почти все заводы и фабрики были соединены в одну технологическую цепочку: ПОКС поставлял кожзаводам полуготовую кожу, щетинной фабрике волос и щетину, мыловаренному заводу мездру. Кожзаводы поставляли кожу шорно-седельной, обувной и кожгалантерейной фабрикам. Позднее, когда по мере роста спроса природного сырья стало не хватать, даже привозного из отдаленных областей, искусственную кожу начал поставлять «Кожзаменитель», а щетинная фабрика вместо волоса и свиной щетины стала использовать волокна сизаля (растительное сырье) и привозную толстую синтетическую нить.

Наличие большого количества кожевенных предприятий привело к тому, что в городе появилась крупная исследовательская лаборатория по кожевенному производству.

В городе было множество бродячих собак. Время от времени среди них возникала эпизоотия бешенства и тогда их отстреливали; занимались этим члены общества охотников. Я помню, как по городу стреляли бродячих собак, тела которых везли на телеге. Говорили, что из собачьего меха скорняки-кустари делали шапки и воротники. В бытность нашей жизни на квартире у Галиных, их дворовая собака была укушена забравшимся на усадьбу бродячим псом и заболела бешенством. Всем Галиным сделали прививки, но наша мама воспротивилась делать прививки нам: в те времена их делали не в ткани плеча, как теперь, а в брюшину и они были очень болезненны.

Санитарное состояние города вообще оставляло желать лучшего. Там не было никакой централизованной канализации, и сточные воды прямиком текли в речки. Время от времени по городу на лошадях с бочками ехали «золотари», так назывались рабочие, очищавшие выгребные ямы и уборные на усадьбах местных жителей. Свои бочки они промывали где-то за городом. Зато я застал уже водопровод, который хотя и не входил в большинство домов, зато имел по улицам многочисленные водоразборные колонки. Вода подавалась в город из водозабора Оки у д. Хабарское. Сохранялись по улицам и на усадьбах копаные колодцы, в 60-е годы появились даже артезианские скважины с электронасосами.

Неудовлетворительной с современной точки зрения было и санитарное состояние в большинстве домов, особенно частных. Клопы, тараканы, мыши, реже блохи и крысы были распространенными обитателями многих частных домов. Клопов выводили керосином и прижигали их спичками лучинами, от блох посыпали полы персидским порошком, тараканов давили и вымораживали, а крыс и мышей разгоняли кошки.

Время от времени при осмотре в школах обнаруживали у детей педикулез (вшивость). Трагедии из этого не делали, просто волосы у детей промачивали чемерицей, или дустовым мылом, а  через час – другой эти средства смывали и волосы тщательно вычесывали гребнем.

В городе была большая общественная баня в центре города; потом построили еще одну баню. Бани были очень популярны в народе, туда охотно ходили даже те, у кого в доме была ванная, или банька на задах усадьбы: билеты стоили дешево, при  банях были неплохие буфеты, и я еще младшим школьником застал там бутерброды с черной икрой.

Не было в городе и централизованного отопления; каждое здание имело свою котельную, или отапливалось печками. Помню, как в шестом классе я навестил своего заболевшего одноклассника, жившего в кирпичном двухэтажном доме. К моему удивлению, их квартира отапливалась печами (более новый трехэтажный дом, где мы жили на ул. Ленина, имел уже свою котельную).

В городе были детский дом, несколько детских садов и ясель, причем один сад и одни ясли были с круглосуточным содержанием детей, вечерняя школа рабочей молодежи, две средние школы (№№ 1 и 3) две семилетние, на моей памяти преобразованные в восьмилетние, а потом в девятилетние и четыре начальные школы. На моей же памяти совершился переход от обязательного начального образования к обязательному семилетнему, потом восьмилетнему, потом среднему. При этом обязательность образования понималась как обязательность для учеников пройти все эти ступени. Никакого принуждения к учебе не было. Кто не мог, или не хотел учиться, оставлялись на второй год, иногда на третий и затем родители забирали его из школы. Это считалось всеми совершенно обычным делом. Здание одной из школ-девятилеток – бывшую церковь сравнительно недавно церкви же вернули. Этот факт еще раз показывает, что нынешнему режиму церковь, где верующим внушается мысль о терпении невзгод на земле во имя блаженства на небесах, гораздо важнее школы, где детей учат критически мыслить и анализировать, а не слепо верить.

На моей памяти в Богородске открыли еще одну среднюю школу на южной окраине города. Мы в старших классах ходили туда убирать строительный мусор. В Богородске было и ремесленное училище, преобразованное впоследствии в профессионально-техническое, которое давало полное среднее образование.  Кроме этого в Богородске имелись кожевенный и медицинский техникумы, на моей памяти заимевший фельдшерское отделение, где стали учиться и мальчики. На Механическом заводе был вечерний техникум.

В городе я застал несколько хороших библиотек. Лучшая среди них была библиотека клуба «Красный кожевник», имевшая в своих фондах много дореволюционных изданий, в т.ч. нижегородских; имелся там и детский абонемент. Была городская детская библиотека и просто городская библиотека (для взрослых). Богатые библиотеки имелись на Механическом заводе и на «Кожзаменителе». Хорошая библиотека была в средней школе № 1, где я учился, но о ней – в свое время.

Первоначально книжный магазин в городе был небольшим, а потом, когда я учился уже в средней школе, под него отвели большое помещение на первом этаже многоквартирного дома. Первоначально мы с сестрой ходили туда покупать учебники и тетрадки. В старших классах, уже имея свой заработок, я стал хаживать туда и покупать популярные книжки. Вполне оценил я его уже в студенческие годы, когда обнаружил там вузовские учебники по математике, физике, химии, не говоря о технических и специально «кожевенных науках». Был там и превосходный подбор карт.

В Богородске было два кинотеатра – т.н. летний, т.е. дощатое здание без отопления, располагавшееся в старом парке и зимний, в здании бывшей городской электростанции. На моей памяти построили широкоформатный кинотеатр на ул. Ленина.

Афиши кинотератров были не печатные, а рисованные от руки. По городу ходил художник, который прямо на улице рисовал афиши на листе картона, наклеенном на старую афишу.

В Богородск часто приезжали труппы разных театров, а однажды приехал передвижной зверинец, который обосновался в долине речки Рязанки у базара. Из всех обитателей зверинца мне, как большому поклоннику кошек, запомнились тигр, леопард, дикая кошка. Был там и крокодильчик с полметра длиной, который смирно лежал в ванне. Ванна ему была мала, он не мог там резвиться, и мне было жалко его.

В городе были детская поликлиника (ее называли детской консультацией),  поликлиника для взрослых, детская больница и больница для взрослых. Инфекционные отделения обеих больниц располагались особо. Также особо располагались терапевтическое отделение (там одно время находилась на излечении мама), стоматологическое отделение и туберкулезный диспансер. На весь город была одна аптека. До сих помню фамилии врачей Юровского, Соколова, Ветелева, Фишкина, Шерешевской (мать известного в свое время поэта Лазаря Шерешевского), рентгенолога Гернбергера. Особенно знаменитым был Израиль Моисеевич Фишкин. До революции он учился в Швейцарии, где получил степень доктора медицины. В советские годы ему была присуждена кандидатская степень. Это был крепкий человек, и угнездившийся у него рак желудка долго не давал себя знать: так велики были компенсаторные силы его организма. Когда он почувствовал недомогание, то обратился к Гернбергеру и тот поставил своему другу смертельный диагноз. Умер Фишкин в полном сознании. За гробом его шло множество народа. Я был свидетелем похорон и насчитал 19 венков.

Достопримечательностью города был большой стадион рядом с клубом «Красный кожевник» с футбольным полем, баскетбольной и волейбольной площадками. Зимой там заливали каток. Каток был и в долине Рязанки, на коньках катались также и на всех прудах.

Большую часть провизии жители покупали не в магазинах, а на рынке, который располагался в долине Рязанки у подножия ее левого коренного берега, где наверху стоял Зимний кинотеатр. Там покупали молоко в т.н. «четвертях», т.е. бутылях емкостью в четверть ведра (около 3 литров), живую птицу, яйца, сметану, самодельные масло и творог, яблоки, вишни, сливы, смородину, землянику, овощи, грибы и пр. Колхозники продавали полученные на трудодни зерно, муку, картофель. Можно было купить речную рыбу, в т.ч. стерлядь, боровую и водоплавающую дичь, изделия кустарей.

РАННЕЕ  ДЕТСТВО.

Cвое раннее детство, до школы, я помню плохо, разве что отдельные эпизоды. Так, например, помню хозяйскую кошку (мы до 1955 г. жили на частных квартирах), чей треугольный носик напоминал мне популярные тогда конфеты «Подушечка». Я так и называл ее «кошечка – подушечка». Помню я и посещение матери в бытность ее находившейся на излечении в больнице. Нас к ней не пускали и она сидела на подоконнике своей палаты на первом этаже. Больница тогда находилась на краю города.

Еще помню, как к нам приходил монтер, одетый в форменный китель с металлическими пуговицами. Непосредственно перед этим я рассматривал журнал «Огонек», который на протяжении многих лет выписывали в нашей семье. Там был портрет какого-то министра в мундире тоже с металлическими пуговицами. Мундиры и монтера, и министра так мне понравились, что я долго говорил, что хочу быть министром, или монтером. Лишь где-то в классе третьем, под впечатлением поездки по Оке на пароходике «Рязань» от Дуденева до Дзержинска и под влиянием чтения какой-то книжки о пиратах, я стал всем говорить, что хочу быть пиратом и грабить на Оке пароходы.

Но особенно в память мне врезалась смерть тети моей матери, Полины Исаевны Шмоткиной, которая нянчила нас с  сестрой и жила с нами в одной комнатке, и которую утром обнаружили мертвой. Полина Исаевна умерла в один день с И.В. Сталиным. Моя сестра Аня так была напугана этим, что весь день провела в кровати и непрерывно плакала. Мне было тогда 6 лет, а сестре 4 года. Мать наша в то время была в Москве, в командировке. Приехать на похороны она не могла: сломала ногу и жила после выписки из больницы у сестры отца, тети Саши. Приехала она после похорон тети Паши и мы с папой ездили встречать ее в Горький, на Московский вокзал. Там я впервые увидел паровоз и его огромные ходовые колеса. Вагон, где ехала мама, был ближайший к паровозу и с него, с помощью других пассажиров, выбралась мама на костылях. Нам она привезла подарки: разборный фанерный игрушечный домик и фотоаппарат, куда вместо катушки с пленкой надо было вставить фотопластинку.

Как я понял много лет спустя, и домик, и фотоаппарат нам отдали за ненадобностью, как бедным родственникам. Как бедным родственникам сестры отца регулярно посылали нам в посылках сладкие торты (цукерторт), плотные, несминаемые. Другие дальние родственники, жившие в Богородске, давали нам детскую одежду от выросших из нее своих детей.

В то время мы жили в Богородске на частных квартирах и последнюю квартиру мы снимали у Галиных, на улице Свердлова. Борис Александрович был монтером, его жена Таисия Ивановна, занималась домашним хозяйством. У них было два сына, Гена и Женя. Еще с ними жила бабушка. У них был большой, доставшийся по наследству деревянный дом в два этажа. Впоследствии когда они построили себе на задах кирпичный одноэтажный дом, двухэтажный дом они безвозмездно передали в «коммунальный фонд», т.е. им стал распоряжаться горсовет.

На каждом этаже этого дома было по две квартиры; на втором этаже одну из квартир занимали сами Галины, а другую занимала бездетная пара, мужа которой называли почему-то «казак». У них был кот, очень красивый, важный. Жена «казака» делала ему специальные котлеты.

На первом этаже жили мы и еще кто-то.

Квартира наша состояла из двух комнат и кухни. В маленькой комнате, откуда шел ход по узкой лестнице на второй этаж, позднее заколоченный, стояли наши с Аней кровати и кровать тети Паши. В большой комнате была кровать родителей, шифоньер и вместо комода большой фанерный ящик, поставленный на бок и покрытый скатертью. На этом «комоде» стояло небольшое трехстворчатое зеркало – трельяж. Посередине комнаты стоял большой прямоугольный стол, за которым обедали и гладили белье. Для глажения служили рубель (доска с рифлением на одной из поверхностей) и скалка, вроде тех, что и сейчас употребляются для раскатки теста, только много больше. Простыню наворачивали на скалку и прокатывали на столе рубелем. Для глажения более мелких вещей использовали утюг, в нутро которого клали горячие угли из печи. Стирали в корыте летом на дворе, а зимой в помещении, а полоскали на т.н. «мостках». На одном из ручьев, притоков речки Рязанки, устроили запруду и в проточном пруду, стоя на дощатых помостах по берегу, женщины полоскали белье. Делали они это даже в мороз, надев на руки шерстяные рукавицы.

Стола в большой комнате я очень боялся. Внизу под столешницей был прибит неизвестно для чего кусок кожи, который я называл «клопье». Во время болезней, а болел я часто, мне в полубреду представлялось, как клопье, увеличившись до огромных размеров, лезет ко мне и хочет меня задушить.

На кухне, отделенной от большой комнаты перегородкой, напротив устья большой русской печи стоял кухонный стол и по стенам были полки с посудой и припасами. Между печью и входной дверью на стене на больших гвоздях висели корыта, в том числе деревянное корытце, в котором рубили капусту. Мне говорили, что в свое время в этом корытце я, а через два года младшая сестра Аня спали младенцами. Между печью и стеной было пустое пространство, где хранилась всякая рухлядь. На горячей печи я вылеживался во время болезней, а болел я до школы часто: малярия, дифтерит, корь, коклюш, бесконечные ангины…

Одно из самых неприятных воспоминаний детства – воспоминания о приеме гостей и хождения по гостям с обязательными застольями с выпивкой. Хотя отец спиртным отнюдь не увлекался, но ему приходилось, как он говорил, «чтобы поддержать компанию», выпивать рюмочку-другую. Мне полагалось сидеть за общим столом и выслушивать разные непонятные и мне не интересные разговоры взрослых. Единственное утешение было: выслушивать хвалебные отзывы родителей о моем примерном поведении и, впоследствии – о моей хорошей учебе в школе. Между тем гости к нам приходили большей частью свои – евреи из числа эвакуированных из Витебска, или Брянска, хотя еврейскую речь я на таких встречах не слышал. Мои родители не настаивали, что бы и я, и моя младшая сестра Аня изучали еврейские языки и мы им не овладели. В результате мы с сестрой числимся евреями лишь по документам. Из числа гостей я запомнил нашего дальнего родственника Льва Исааковича Рубина, работавшего начальником цеха на щетинно-щеточной фабрике.  Его сын Григорий работал там же простым рабочим, а жена, Леля Моисеевна, заведовала буфетом. Лев Исаакович считался образованным марксистом и любил рассуждать на темы политической экономии. Леля же Моисеевна была женщиной недалекой, вздорной, скандальной и когда начинали обсуждать  скудость фабричного буфета, кричала: «Жалуйтесь Косыгину, это он ничего нам не дает!». В те времена А.Н. Косыгин был министром легкой промышленности.

Последний эпизод из дошкольного детства – поездка летом 1954 года с мамой в дом отдыха «Учитель», что в массиве лесопарка «Зеленый город» в Кстовском районе. Мое пребывание там путевкой предусмотрено не было и я спал на раскладушке. С собой я никаких игрушек не взял, а между тем бывшие там мальчики играли в войну. Тогда мама перочинным ножом вырезала мне из дощечки меч с крестообразным навершием и я стал полноправным членом мальчишеской компании. Меч долго хранился в нашей семье.

Как-то раз навестить нас приехали отец с сестрой Аней. По ошибке они сошли на поезде не на той остановке и 12 километров шли пешком. Мама была в ужасе, что маленькая девочка 5 лет так много прошла, да еще чересур тепло одетая, но оказалось, что сестра ничуть не устала…

НАЧАЛЬНАЯ  ШКОЛА.

В настоящее время дети с нетерпением ждут того момента, когда они пойдут в первый класс, станут школьниками. В наши же времена это было далеко не так. Во всяком случае я наслышался от своих уличных приятелей множество ужасных историй, как учительницы ставили в дневниках двойки и писали замечания, а дома потом была обязательная порка. Мои приятели относились к этому совершенно хладнокровно, считая обычным делом, я же ужасался и боялся идти в школу. Когда мама узнала от меня об этом, она сказала мне, чтобы я ничего не боялся: как раньше меня и сестру не пороли, так не будут пороть и впредь и чтобы я учился как мог. А мама с папой мне помогут.

Очень хорошо помню первое сентября 1954 года в начальной школе № 9, что располагалась на той же улице Свердлова за два, или три дома  от усадьбы Галиных. Стояла солнечная, хотя и прохладная погода, маленький школьный двор был переполнен первоклассниками, их мамами и бабушками. На первом уроке в класс пришли все; мы, дети, сидели за партами, а родственники стояли у стен и слушали нашу учительницу Анну Петровну Попову также внимательно, как и мы. На втором уроке мы остались одни. По окончании урока Анна Петровна велела нам всем идти домой.

Я, будучи мальчиком очень послушным и дисциплинированным, пошел домой, не заходя в раздевалку, где висела моя курточка, а когда мама, бывшая в тот день дома, спросила меня, почему я оставил курточку в школе, я ответил, что учительница велела нам всем идти домой.

Мама посмеялась, пошла со мной в школу; Анна Петровна, узнав в чем дело, тоже посмеялась и они обе объяснили мне, что если я оставил одежду в раздевалке, то нужно обязательно ее забирать.

Опишу школу. Это было старинное двухэтажное кирпичное здание с небольшим одноэтажным кирпичным же флигелем, где жили технички. На первом этаже была квартира директора школы Петра Владимировича Свиягина и его жены Екатерины Васильевны, тоже учительцы нашей школы. Кроме этого там были две классных комнаты. На втором этаже были две другие классных комнаты и учительская. В школе было по одному первому, второму, третьему и четвертому классам, в каждом около тридцати учеников. Помимо Анны Петровны и Екатерины Васильевны было еще две пожилых учительницы. Петр Владимирович помимо общего руководства постоянно замещал заболевших учительниц.

Раздевалка в школе была в подвале, туалет на улице, куда вела мощеная дорожка. Отопление в школе было печное. Водопровода не было и в коридоре стояли рукомойники и бачки с питьевой водой и с кружками на цепочке.

На школьном дворе был турник. На задах школы был сад директора и техничек. Каждую осень Петр Владимирович вносил к классы большую корзину с яблоками и ученики получали по два яблока.

Наша классная комната была обширной. Впереди у классной доски справа от нее в углу стояла учительская кафедра – тумбочка с пюпитром. Другой угол был пустой. Там постоянно стояли наказанные ученики. Парты располагались тремя колоннами и за ними оставалось у стены пустое место. Если учительница, вызвав ученика, или ученицу к доске, замечала непорядок во внешнем виде, например ненатянутые чулки, вылезающие из-под платья штанишки, криво застегнутые курточки, растрепанные волосы и т. д., она посылала за задние парты привести себя в порядок.

В те времена парты были не только двухместные, но и трех и четырехместные. Это были деревянные столы с покатой столешницей, с откидывающейся передней частью ее. В столешнице были прорезаны отверстия для чернильниц – непроливаек. В парте были полки для сумок. В наши времена все с первого до одиннадцатого классов ходили в школу с портфелями. Парта была на деревянных же полозьях. К парте была прикреплена скамейка со спинкой. Сооружение это было очень тяжелым, но зато прочным, служившим не одно десятилетие.

Рассаживали нас по росту (парты были различной высоты), мальчика с девочкой.

Никакого самообслуживания в нашей начальной школе не было, ученики только по окончании уроков стирали с доски меловые следы мокрой тряпкой. Прибирались в классах и коридорах, наливали чернила в чернильницы технички. Они же топили печи дровами, позднее брикетами торфа, выносили золу. В школу привозили напиленные колоды и учительницы и технички под руководством Петра Владимировича распиливали их на чурбаки, а Петр Владимирович их раскалывал на поленья. По мере возможности им помогали родители.

Ношение школьной формы было обязательно лишь для девочек, поскольку она была дешева и ее могли купить все. Кроме этого девочки вообще аккуратнее мальчиков и школьная форма в приличном состоянии переходила от старших к младшим, из одной семьи в другую. Форма девочек состояла из штапельного, или полушерстяного коричневого платья и черного, или синего фартука. В праздничные дни надевали белый фартук. Платье носили с белым воротничком и часто с белыми манжетами. В такой одежде ходили даже девушки-старшеклассницы на выпуске.

Форма мальчиков состояла из длинных полушерстяных брюк, гимнастерки с отложным воротничком и широкого поясного ремня с большой латунной бляхой и вытесненным на ней гербом РСФСР с буквой «ш» внизу. Этот ремень часто применялся для наказания дома. К форме полагалась фуражка с такой же бляхой. Цвет формы и фуражки был серый.

Форма эта была дорогая, и мало кто из мальчиков ее носил. Поэтому однообразно одетые девочки резко контрастировали с разнообразно одетыми мальчиками. В младших классах большинство мальчиков ходило в вельветовых костюмах, состоявших из куртки-ковбойки и брючек – гольф, застегивающихся внизу на манжетах. Поскольку костюмы покупались на вырост, то сначала брючки были до щиколоток, а рукава ковбоек подворачивали. Потом брючки оказывались чуть ниже колен, а потом даже выше колен. В последнем случае вместо пуговиц обшлаг брючек соединялся широкой резинкой. Некоторым из нас матери сами шили одежду, поскольку материя была дешева. Я пошел в первый класс в костюме, пошитом матерью из клетчатой материи, состоящей из брючек-гольф чуть ниже колен внизу на резинке и куртки с четырьмя карманами.

Часто вельветовые костюмы переходили от старших к младшим. Поскольку брючки протирались сзади как от сидения, так и от порки, то матери шили мальчикам короткие шаровары из плотной материи того же цвета, что и ковбойки.

Само собой разумеется, что подобные костюмы носились с чулками, а не с носками. Чулки подбирались одного цвета с костюмами. В отличие от девочек, которые большей частью пристегивали чулки к поясу, или майке-лифчику, многие мальчики удерживали чулки на ноге с помощью круглых резинок, хотя бывало и наоборот. В 5 – 8 классах  те мальчики, которые продолжали носить подобные костюмы, надевали в холодную погоду вместо чулок цветные гольфы по колено, а в мороз надевали гольфы поверх чулок. Даже те мальчики начальных и 5-8 классов, которые носили длинные брюки, предпочитали в холод надевать под них длинные чулки, а не кальсоны. Трикотажные спортивные брюки тогда не были распространены.

Учительницы нашей начальной школы носили коричневые платья, вроде тех, которые носили ученицы. Носили они их с белыми кружевными воротничками. Петр же Владимирович ходил в полувоенной форме: синие галифе, заправленные в сапоги и китель без погон и петлиц. Такой его вид нам чрезвычайно нравился и мы, перейдя в среднюю школу, где директора носили обычные костюмы, были разочарованы их видом.

Летом, осенью и весной повседневной обувью детей были тапочки (чувяки), полуботинки и ботинки, в дождливую погоду носившиеся с галошами, а зимой валенки, тоже большей частью с галошами. Никакой сменной обуви мы не только в начальную, но и в среднюю школу не носили. Перед входом в школу стояли корытца с водой, лежали тряпки, и это считалось достаточным. В начальной школе учительницы, а в средней дежурные ученики при входе проверяли чистоту обуви. Во многих домах и дома ходили в уличной обуви, только хорошенько очищенной, а не в тапочках. Это отражено, например, на известной картине «Опять двойка».

В начале первого класса мы писали простыми карандашами и затем, по мере овладения написанием букв и цифр, переходили на ручки с перьями, обмакиваемыми в чернила. Ручки представляли собой деревянные окрашенные палочки, на конце которых была жестяная насадка, куда и вставлялись перья. В начальной школе за наполнением чернильниц следили учительницы, а в средней – дежурные ученики, приносившие емкости с чернилами из т.н. кубовой. Чернила были фиолетового цвета и прочные, не выцветающие и плохо смываемые водой, в отличие от позднейших чернил нашего времени «Радуга». С непривычки тонкие перья царапали бумагу, оставляли кляксы, пачкали руки и одежду. Испачканные чернилами белые манжеты, а тем более, белый фартук были самым распространенным поводом для домашней порки девочек даже в средних классах.

Где-то в четвертом классе мы перешли на перья «скелетик», которые, правда, писали линией одной толщины, зато мягко. Этими перьями мы пользовались даже на выпускных экзаменах.

От чернил, разведенных на воде, перья ржавели, поэтому на уроке труда мы в первую очередь сделали себе перочистки, представлявшие собой стопку вырезанных из разных тканей кружков, сшитых вместе в центре.

В начальной школе у нас были уроки письма (со второго класса – русского языка и отдельно чистописания, т.е. тренировки в отработке каллиграфического почерка), чтения (со второго класса – литературы), арифметики, пения (мы выучивали и распевали в классе множество песен), рисования и труда. В четвертом классе добавились история, естествознание и география. Из всех уроков мне наиболее запомнились уроки труда, видимо потому, что мы учились там полезным навыкам: пришивать пуговицы, штопать чулки, вышивать (даже мальчики!), переплетать книги, изготовлять из старых открыток шкатулки и т.п. Где-то в третьем классе нам была предоставлена полная свобода, и мы занимались каждый чем хочет. Многие мальчики тогда пристрастились к выпиливанию лобзиком по фанере. Причем пилки для лобзиков делали сами, зажимая проволоку в станке лобзика и пропиливая напильником зубцы. Я же лепил из пластилина солдатиков на бумажной подставке и изготовлял из палочек и станиоля (тонких алюминиевых внутренних оберток конфет) для них оружие и доспехи. В конце-концов у меня нашлись подражатели, мы делали целые армии и разыгрывали сражения, описанные в учебнике истории.

Учебные дни в начальной, как и в средней школе были с понедельника по субботу; выходным днем было одно воскресенье. Уроки с 1 по 11 класс длились по 45 минут с переменами по 5 минут; кроме этого в середине школьного дня была большая перемена 20 минут. На большой перемене мы доставали принесенную из дому еду и перекусывали. В средней же школе я в течение всего дня ничего не ел.

Родители моих одноклассников и одноклассниц строго следили за учебой детей. Вначале отметок нам не ставили, а через месяц, когда мы уже могли сами записывать задания и расписания в дневники, нам начали выставлять отметки и для большинства моих сверстников двойка в дневнике, или замечание по дисциплине влекли за собой обязательную порку, чаще всего ремнем через одежду по ягодицам. Впрочем, для самих детей это было нечто само собой разумеющееся, никто особенно не огорчался.

Однажды накануне дня 8 марта Анна Петровна завела в классе разговор об уважении к маме и бабушке, а затем задала вопрос, почему мы должны их уважать. Один из мальчиков, между прочим, сын учительницы старших классов, встал и ответил, что маму и бабушку нужно уважать и слушаться потому, что иначе будет порка. Это так поразило Анну Петровну, что она попросила поднять руки тех, кого дома порют. Руки подняли почти все, за исключением меня и еще кого-то. По-видимому, после этого были приняты какие-то меры, поскольку порки, по крайней мере за двойки, стали значительно реже.

Из учебы в первом классе помню эпизод, связанный с разоблачением т.н. «культа личности И.В. Сталина». Анна Петровна объяснила нам, какой Сталин был грубый. Товарищ Ворошилов звонит Сталину, просит принять его, а Сталин отказывает. Все же известный пиетет перед Сталиным сохранился. Как-то раз я наклеил мучным клейстером в тетрадь портреты Ленина, Сталина, других деятелей, кажется, из старого отрывного календаря. Клейстер со временем испортился, стал неприятно пахнуть и я выбросил листки с портретами в мусорное ведро. Кто-то из одноклассников заметил в ведре портреты Ленина и Сталина и с возмущением побежал к Анне Петровне. Та пыталась разузнать, кто выбросил портреты, но успеха не имела.

Еще эпизод – посещение городской детской библиотеки (в нашей школе библиотеки не было), куда Анна Петровна привела весь наш класс. Там я выбрал себе книжку про девочку-растрепу и продержал ее у себя чуть не год. Сдал я ее в библиотеку только во втором классе. В первом и во втором классах кроме «Родной речи» – учебника литературы, мне ничего читать не хотелось.

А между тем, придя в школу не знающим ни одной буквы и цифры и умеющим только считать до десяти, я как-то поразительно быстро научился бегло и с выражением читать. Когда на дом задавали читать рассказы из книги, я не готовился, будучи уверен, что и без подготовки смогу прочитать хорошо. Однажды Петр Владимирович, замещавший заболевшую Анну Петровну, задал нам на уроке чтения на дом прочитать какой-то рассказ из книги. На следующий день он спросил, кто дома не читал. Я поднял руку. Вслед за тем он спросил, кто желает почитать. Я опять поднял руку, был вызван и получил пятерку.

Первый класс я окончил на одни пятерки и получил похвальную грамоту, которую Петр Владимирович почему-то вручил мне ее наедине в своем кабинетике.

С середины второго класса по четвертый нашей учительницей, вместо окончательно ушедшей на пенсию Анны Петровны была Екатерина Васильевна. Она была гораздо строже, и на ее уроках постоянно кто-нибудь стоял в углу, чаще всего лицом к классу, или, по желанию провинившихся, лицом к стене.

С осени второго класса мы уже начали работать в саду, перекапывая его и получали яблоки уже не просто в качестве подарка, а как вознаграждение за работу.

Самый значительный эпизод из второго класса – переезд в коммунальную квартиру в «кожзаменительский» дом на улице Ленина под № 150. Строился он долго, три года, поскольку строился т.н. хозспособом, т.е. силами и средствами самого завода «Кожзаменитель». Опишу дом, его придомовую территорию, нашу коммунальную квартиру и нашу комнату.

Дом был трехэтажный, трехподъездный, кирпичный, стены толстые, в два кирпича, т.е. толщина стены равнялась длине двух кирпичей. Перекрытия в доме были из бревен, и между потолком одного этажа и полом вышерасположенного оставалось пустое пространство, в котором жили мыши. В квартиры они проникали через вентиляционные лючки в полах. Под крышей был обширный чердак, двери на который были заперты. Под домом был глубокий подвал, где располагались сараи жителей дома. В сараях в деревянных ящиках держали картошку, капусту в вилках, лук, чеснок, свеклу и морковь. Там же жили бездомные кошки, охранявшие запасы от мышей. Кошек подкармливали. В доме на первом этаже помещались два магазина – продовольственный и промтоварный. Часть подвала была отведена под их склады. В одной части подвала помещалась котельная, отапливавшая дом, которая работала сначала на торфяных брикетах, а потом на угле.

На придомовой территории во дворе были устроены турники, волейбольная площадка, столбы с веревками для сушки белья и деревянная детская горка, под которой один из предприимчивых жильцов устроил гараж. Поэтому горку он покрыл железным листом, который регулярно красил, и горка была постоянно гладкая. На задах двора были устроены большой уличный туалет (на тот случай, если засорятся туалеты в квартирах) и длинный ряд сараев на каждую семью и в каждом из них погреб со стенками, обшитыми досками, глубиной в 2 метра. В нашем сарае папа установил верстак с тисками и прочими инструментами. Позднее там стояли велосипеды и мотоцикл с коляской. В сараях хранились дрова и бидоны с керосином. В погребе мы держали кадушки с солеными огурцами и помидорами и с квашеной капустой.

В подъезде на каждой лестничной площадке помещались квартиры как коммунальные, так и отдельные; последние занимало начальство: редактор районной газеты «Ленинская победа», начальник городского военного комиссариата, начальник милиции, начальник отдела социального обеспечения, еще кто-то. Публика попроще жила в коммунальных квартирах, по три семьи в каждой квартире, по комнате на семью. Никакого чувства ущербности у обитателей коммунальных квартир этот факт не вызывал. Напротив, бывая в семье начальника собеса, семья которого из четырех человек имела двухкомнатную квартиру, я всегда удивлялся, зачем им столько комнат. В нашей комнате, где мы жили также вчетвером, мне казалось намного уютнее.

В нашей коммунальной квартире в самой большой комнате 22 квадратных метра жила наша семья из четырех человек, в двух других комнатах поменьше – семьи из трех человек. В коммунальной квартире напротив в такой же комнате жили Мартюхины и с ними охотничья собака (сам Мартюхин был заядлым охотником и на стенах у них висели крылья уток и тетеревов).

В нашей коммунальной квартире помимо трех жилых комнат была большая кухня, где стояло три стола и при каждом настенные полки с посудой, раковина и большая плита с духовкой, топившаяся дровами. В кухне было окно и под ним батарея центрального отопления. Был небольшой чулан с разной рухлядью, который наши кошки использовали как родильный дом, туалет и ванная комната с большой двухметровой чугунной ванной с водогрейной колонкой, топившейся дровами и умывальником. Поскольку все жильцы ранее жили в домах, где не было ни ванн, ни туалетов (были уборные во дворах), то первоначально сливы в ванных и туалетах по неопытности жильцов часто засорялись. Горячей воды не было, газа тоже, готовили на керосинках. В выходные дни растапливали печь и в духовке пекли пироги. Позднее появились т.н. «чудо-печки», работавшие на электричестве, в которых можно было без хлопот печь пироги и тогда кухонную печь более не топили. За керосином посылали в лавку обычно детей. Мы с Аней уже в начальных классах ходили за керосином и несли наполненный бидон вдвоем на палке. Кухню также использовали для стирки, полоскания и сушки белья, если на улице была сырая погода, благо потолки были высокие. Прибирались на кухне, в ванной и туалете по очереди, как и на лестнице.

Перед входом в каждую комнату на крючках висела верхняя одежда, и стояли сундуки с одеждой и обувью предыдущего сезона. Комнаты запирались на замки, квартира тоже. Ключи от входной двери были у всех, в т.ч. детей школьного возраста.

Опишу нашу комнату. Направо от двери стояла кровать сестры, за ней – этажерка, которую позднее сменил книжный шкаф. За ним диван, на  котором спал я. Диван имел полку, где стояли разные безделушки, в том числе слоны. Их я использовал как боевых слонов, когда своими пластилиновыми воинами разыгрывал различные сражения древности. Далее стояла тумбочка с радиоприемником, патефоном и коробками с патефонными пластинками. Позднее радиоприемник как-то скомбинировали с проигрывателем. Напротив двери было большое окно, а под ним батарея центрального отопления. Перед окном стоял письменный стол, на правой половине которого года через два появился телевизор. В нижнем ящике письменного стола были папины инструменты, из которых мне особенно нравились разных размеров и форм твердосплавные пластинки для токарных резцов. Ими я часто играл.

Налево от двери была кровать родителей, далее – комод с трельяжем. На комоде помимо прочего стояла детская копилка. У меня, сколько помню, была не распространенная керамическая копилка в виде котика с прорезью между ушами, которую разбивали, когда она заполнится монетами, а жестяная банка с легко снимаемой крышкой. Помню, что когда я учился уже в шестом классе, перед папиным днем рождения, я обратил внимание, что его опасная бритва была с выщербленной ручкой. Тогда я открыл свою копилку, взял накопленные деньги и купил папе новую бритву.

За комодом стояла ножная швейная машинка «Зингер», а за ней шифоньер. В центре комнаты стоял большой круглый стол на трех ножках. Шифоньер, книжный шкаф, письменный стол и тумбочка под радиоприемник были покупные (книжный шкаф до сих пор сохранился в нашей семье), а комод, этажерка и круглый стол – самодельные. Этажерку от начала до конца нам сделал столяр – надомник Павел Иванович Зайцев. Она не была покрыта лаком, и года через три в ней завелись жучки-древоточцы. На этой этажерке, а позднее в занявшем ее место книжном шкафу, помещались внизу банки с вареньем, а выше – выписываемые в семье газеты («Правда», местная богородская газета «Ленинская победа», в которой помещала свои заметки мама, а потом и я) и журналы. Из журналов выписывали «Огонек», «Крокодил», «Семья и школа», позднее «Сад и огород». Когда мы с Аней стали школьниками, то нам выписывали «Пионерскую правду» и журнал «Пионер».

Помещались там и немногочисленные книги, из них помню  разрозненные тома сочинений Ленина, Сталина, Чехова. Когда мама стала победителем конкурса рабкоров, то «Ленинская смена» наградила ее подборкой книг. Так у нас появились избранные сочинения Вересаева, Куприна, Алексея Толстого. Там же помещались наши с Аней тетрадки и учебники. Не надо удивляться противоречию между большой склонностью к чтению моих родителей и маленькой домашней библиотечкой. В наши времена мама и папа были завсегдатаями библиотеки клуба «Красный кожевник».

Круглый стол целиком от начала до конца сделал отец. Он раздобыл куски многослойной фанеры, сбил с помощью брусьев большой лист и в своем механическом цеху на заводе «Кожзаменитель» на лоботокарном станке выточил диск столешницы. Ножки он также выточил из брусьев. Все это он покрыл лаком.

Для комода он выточил балясины и на фрезерном станке распилил их пополам. Всю остальную работу сделал тот же П.И. Зайцев. Половины балясин он прибил спереди по бокам комода. Комод также был покрыт лаком.

Мама, как и большинство женщин того времени, была рукодельница и любительница вышивки. Ее вышитые гладью и крестиком салфетки и портрет В.И.Ленина на стене в рамке мне очень нравились. Сам я, видя как мама шьет и вышивает, также пристрастился к этим занятиям. Шить на машинке я научился в начальных классах.

Самые яркие впечатления во втором-четвертом классе были: покупка географического атласа, появление студента-практиканта, появление юноши-пионервожатого, заболевание скарлатиной и пребывание в больнице, пребывание в зимнем и летнем пионерлагерях, путешествие в Пярну (Эстония) и обретение нами садового участка.

Географический атлас для семилетней школы мне купили в книжной лавке на базаре. По сравнению с нынешними он был содержанием попроще, но отпечатан на великолепной плотной, как я теперь понимаю, настоящей картографической бумаге. Я постоянно рассматривал его, а, увидев там план местности, решил нарисовать план города Богородска. Этот план я постоянно переделывал даже в 7 классе и, как я помню, он в конце-концов получился довольно верным. С него и началось мое увлечение географией. В детской библиотеке я перечитал все книжки Галины Ганейзер, самые, на мой взгляд, интересные и полезные книжки по географии для детей не только младшего, но и среднего школьного возраста.

Студент-практикант в нашем классе запомнился мне тем, что он научил нас рисовать деревья. До этого я, как и мои одноклассники, пренаивно рисовал дерево в виде морковки острием вверх и наверху – палочки с зелеными крупными листьями. Теперь же мы чертили контуры крон хвойных и лиственных деревьев, затушевывали их зеленым карандашом и пририсовывали снизу коричневые палочки – стволы. Получалось гораздо более сходства с натурой.

Парень-пионервожатый появился у нас в классе четвертом и провел беседу о прошлом города Богородска. По окончании беседы я спросил у него, был ли Богородск обнесен крепостной стеной. Он ответил, что нет. Я же с этим не согласился и в голове представлял себе крепостную стену на высоком левом коренном берегу речки Рязанки там, где был т.н. «Зимний кинотеатр». Он спросил нас, чем бы мы хотели заняться и я, большой любитель географии, предложил совершить экспедицию по Рязанке от истока до устья. Он на это не согласился, и я потерял к нему всякий интерес. К тому же вскоре он вовсе исчез.

Во втором классе я заболел скарлатиной. Состояние мое было настолько тяжелым, что меня положили в детскую больницу, делали уколы и давали дышать из кислородной подушки. Когда я немного окреп, меня перевели в палату выздоравливающих, где вместе помещались мальчики и девочки, все из младших классов. В больнице в палате было много разных книг. На меня большое впечатление произвел в какой-то книге рассказ о мальчике из богатой семьи, которого до того набаловали, что он ничего не ел кроме шоколада, отчего в конце-концов и умер.

В зимние каникулы во втором классе мы с папой поехали на поезде в Зеленый Город (в те времена поезд из Богородска прибывал на Казанский вокзал и шел мимо Зеленого Гороода), где я оказался в пионерском лагере. Мы жили в кирпичном двухэтажном доме в комнатах на четыре человека. Никакой особой организации досуга в нашем отряде не было; воспитательница лишь присматривала за нами, и мы занимались, чем хотели. С собой я взял свой любимый географический атлас, и дни целые валялся на кровати, вновь и вновь рассматривая его. Также я сиживал в библиотеке. Кроме этого с собой я взял тетрадку, куда положил записывать разные сведения из понравившихся мне книг. А поскольку взятая мною книжка была о жизни леса, то первая же запись в тетрадке была: «Плазмодий – вегетативное тело слизистых грибов». Эту тетрадку я вел от случая к случаю чуть не до пятого класса.

Обратно я ехал в компании других детей из Богородска. На вокзале в Богородске меня встретил папа и домой мы не пошли пешком, а поехали на автобусе: это был первый богородский внутригородской автобус.

Более запомнилась мне поездка в летний пионерлагерь после третьего класса, где я был не неделю, а целый месяц. Перед поездкой мы с мамой и Аней (она окончила первый класс) ходили в детскую консультацию на медосмотр, сдавали анализы на санстанции. В те времена это было совершенно необходимо из-за плохого санитарного состояния города и первобытных представлений о гигиене у местных жителей, особенно у детей. В начальной школе дежурные перед уроками и после большой перемены осматривали руки и заставляли мыть их. Нам периодически давали таблетки «от глистов». Мыть ягоды, яблоки и пр. перед едой, если только они не были в пыли, а руки после посещения туалета считалось ненужным. Часто дети срывали растущие по улицам в пыли вишни и сливы, обсасывали их и, выплюнув дрянь изо рта, поедали. Обычая периодически чистить зубы также не было.

Нас посадили в грузовые машины со скамейками по бортам и мы поехали по кое-как мощеной, а большей частью грунтовой дороге в пионерлагерь «Сосновый Бор», который располагался у дороги от Хвощевки на Оранки. Этот лагерь представлял собой совокупность деревянных одноэтажный домов, в каждом из которых располагался отряд: девочки в одной «палате», а мальчики в другой. В каждый отряд входили дети примерно одного возраста, поэтому мы с сестрой оказались в разных отрядах. В пионерлагере я, как и большинство мальчиков и девочек моего возраста и старше, ходил обыкновенно в сатиновых шароварах. Младшие девочки, в том числе моя сестра, а часто и девочки даже средних классов были в коротких штанишках из разнообразной материи, собранных внизу на резинках. Туалеты и умывальники были на улице. Младшему отряду ставили на ночь горшки, которые утром опорожняли и мыли вожатая и воспитательница.

Воспитательницами были учительницы богородских школ, а вожатыми – студентки Педагогического института. Помню, что наша вожатая была студенткой естественно-географического факультета и выходя с нами на природу, устраивала соревнования, кто быстрее найдет такое же растение, которое она сорвала. Победителем обыкновенно оказывался я.

Распорядок дня соблюдался строго и те дети, которые в тихий час шумели, проводили время стоя в углу под присмотром воспитательниц, или вожатых. Ночью, после отбоя, ложась спать, мы по очереди рассказывали разные истории, вычитанные из книг, или услышанные от старших. Мои рассказы всем нравились, так что на следующее и после следующее лето я уже имел репутацию превосходного рассказчика. С шестого класса я в пионерлагерь уже не ездил.

Устраивались походы, из которых помню поход на т.н. «Голубые озера». Дорога вела через речку Сычуг, довольно глубокую, которую нужно было перейти вброд. Я попал на глубокое место и окунулся с головой. Как я не утонул, до сих пор не понимаю. Следствием оказалась стойкая боязнь воды, которая преследовала меня всю жизнь.

В лагере был т.н. родительский день, т.е. приезд родителей. К этому событию подготовился Богородский общепит, устроив киоски с разными лакомствами для детей и горячительными напитками для взрослых, так что все вылилось в коллективную пьянку.

В каникулы после третьего класса мы всей семьей отправились в Пярну, районный центр в Эстонии недалеко от Таллина на берегу моря. Главная цель в этой поездке состояла устроить мне морские купания, чтобы избавить меня от частых ангин. В Пярну снимала комнату у неких Двоскиных моя бабушка Софья Залмановна, и она и устроила этот переезд. Мы сначала ехали на поезде до Горького, оттуда поехали в Ленинград. В Ленинграде мы были целый день и посетили артиллерийский музей. Увидев свои знакомые пулеметы Максим и ДШК, папа не удержался и лег за них, даже заправил ленту. Подошедшая служительница, узнав, что папа был пулеметчиком, отнеслась к нему снисходительно. Из Ленинграда мы поехали на поезде в Таллин, где я увидел замок на горе – Вышгород, старинные мощеные улочки и море. Из Таллина мы поехали в Пярну на автобусе. Пярну оказался маленьким чистеньким городком с частными домами. Улицы были покрыты новым для меня гудроном. Дом Двоскиных на улице Суур-Куки № 15 был деревянный одноэтажный. Там снимала комнатку бабушка и после ее отъезда поселились мы. При доме был сад. У Двоскиных были сын и дочь возраста моего и Ани и мы с ними подружились. Большую часть  времени мы проводили на берегу Балтийского моря, которое, как и в Таллине, не произвело на меня особого впечатления. Я исправно купался, полоскал рот морской водой, а однажды с папой отплыл от берега на бревне, правда, недалеко. Плавать я так и не научился. В воде у берега рос тростник гораздо крупнее, чем в Богородске и водились мелкие рыбки – колюшки с иглами, которые я ловил руками и нанизывал на палочку.

Что меня поразило в Пярну – вид мальчиков. Все они, даже по моим понятиям взрослые, ходили в коротких штанах (слово «шорты» было тогда мне незнакомо). В Богородске в шортах, большей частью на бретелях ходили почти одни дошкольники.

После этой поездки простужался я значительно реже.

Году в 1958, наша семья получила участок во вновь образованном коллективном саду, располагавшемся тогда на западной окраине города между речкой Прорвой и молокозаводом. Наш участок находился почти на самом берегу речки, и поэтому проблем с поливом не было. Папа прокопал от речки к нашему участку канал и на конце глубокую яму, где скапливалась вода. То, что речка образована сточнымии водами кожевенных предприятий, никого не смущало. Напротив, родители постоянно твердили, что в воде есть все элементы для питания растений. Выше по склону выкопали котлован, заполнившийся грунтовой водой, очень чистой, но оттуда воду мы не брали, разве что для умывания. В этом озере все купались. Там быстро завелась разная живность: жуки, личинки насекомых, мелкие рыбешки и мне очень нравилось наблюдать над ними.

Внизу участка мы сажали капусту, выше была плантация черной смородины, все остальное располагалось еще выше. Помню настоящую яблоню-китайку, у которой не было вмятины у плодоножки и т.н. «липовое яблоко». Когда плоды у него созревали, то делались почти прозрачными: сквозь них просвечивало солнце. С тех пор ни настоящей китайки, но этого липового яблока я нигде не видел.

Года через три на нашем участке появился сбитый из досок домик с окном, дверью и крышей.

Участок не огораживали; забор, да и то не бог весть какой прочный, был лишь вокруг садового массива.

Родители начали выписывать журнал «Сад и огород», и купили выпущенную Горьковским книжным издательством историю создания и жизни одного садового товарищества (точное название этой книги я забыл). Оба эти издания я прочитывал с удовольствием. В средних классах я стал более активно участвовать в садово-огородных делах. Начитавшись статей в вышеупомянутом журнале, я стал, совершенно не советуясь с родителями, проводить рекомендуемые там агротехнические мероприятия. Помню, как я ранней весной обрезал малину на высоту метра от земли; родители были в ужасе и говорили, что я оставил семью без ягод, но малина начала сильно куститься и урожай ягод был более обильным, чем раньше. После этого родители стали полностью мне доверять. Одно время я даже планировал после школы поступить в сельхозинститут и стать агрономом в каком-нибудь крупном массиве коллективных садов.

Из воспоминаний начальной школы помню посещение с родителями библиотеки клуба «Красный кожевник». Там была выставка плакатов о происхождении жизни и происхождении человека. Изображения динозавров, мамонтов и первобытных людей настолько врезалось в мою память и произвело настолько большое впечатление, что книжки по истории развития животных, по палеонтологии я перечитал в детской библиотеке все.

В четвертом классе у нас появился новый предмет – история. К тому времени я пристрастился к чтению не только популярных книжек по географии, но и по истории, которые брал в той же городской детской библиотеке. Кроме этого мама однажды по моей просьбе купила мне в книжном магазине книжечку «Куликовская битва», автор, кажется, Ашурков, которую я выучил чуть не наизусть и когда на уроке истории я рассказывал об этой битве, то пересказывал не учебник, а книжечку. Екатерину Васильевну это весьма поразило.

Из уроков естествознания помню опыты, которые устраивала в нашем классе Екатерина Васильевна. Она зажгла несколько свечек у окна, у двери, на кафедре и мы по языкам пламени воочию видели направление движения воздуха.

Помню также на уроке естествознания экскурсию в т.н. Шоповский лес. Екатерина Васильевна одна пошла с классом, по дороге  рассказывала о встреченных растениях и насекомых. В те времена в лесах было много майских жуков, и мы собирали их в бутылки с тем, чтобы дома отдать курам. У нас, правда, кур не было, но они были у других обитателей нашего дома. Вернувшись в город, мы, не заходя в школу, разошлись по домам.

Каким я был по окончании начальной школы? Я был тихий, болезненный мальчик, слабо развитый физически, отчасти от того, что в школе физкультуры не было, а дома не было даже обычая делать утреннюю зарядку. Моя худоба очень беспокоила маму, на что папа отвечал: «Кости есть – мясо нарастет». Компании сверстников я избегал, считая их грубыми и злыми. Я предпочитал проводить время вместе с сестрой за чтением книг, или гуляя с ней и с родителями и проводя время с ними в саду.

СРЕДНЯЯ  ШКОЛА.

1 сентября 1958 г. я, вместе со своими одноклассниками (нас всех перевели в 5 класс одной школы), стоял на просторном дворе школы № 1, которая располагалась на той же улице Свердлова, рядом с кожтехникумом, напротив парка. Не следует думать, что состав нашего класса полностью сохранился: каждый год кто-то оставался на второй, а то и на третий год, приходили к нам оставленные на второй год ученики из следующего по старшинству класса. В наши времена второгодничество было нормальным явлением. Существовало даже оставление на второй год по болезни.

Построила нас в две шеренги и, став лицом к нам, устроила перекличку наша новая классная руководительница, она же учительница арифметики Анна Никандровна Кондракова. Была она женщиной спортивной, хорошо физически сложенной. Как-то года через два я видел ее на городском стадионе в волейбольной команде. Наш пятый класс был одним их трех пятых классов. Другой пятый класс составляли выпускники четвертого класса этой же школы (там было отделение начальных классов), а третий поставляла другая начальная школа.

То, что мы стали более взрослыми, перейдя в среднюю школу, мы ощутили еще и потому, что постепенно учителя стали обращаться к нам на «вы». В седьмом классе так делало уже большинство учителей по отношению к большинству учеников, а в старших классах другого обращения к ученикам уже не было.

Моя новая школа обладала довольно оригинальной архитектурой. Основу школьного здания составляла старая двухэтажная постройка, выходившая фасадом на улицу, к которой слева пристроили двухэтажное же здание вглубь квартала, а потом справа одноэтажный пристрой. Опишу ее подробнее.

Под школой был обширный подвал, где располагались раздевалка и лыжная база, т.е. хранилище казенных лыж, выдававшихся спортсменам-ученикам на соревнования. Подвал был настоящий, глубокий, а не полуподвал, как в современных школьных зданиях. Ниже его были погреба, своего рода терра инкогнита для учеников. Что там было, я не знаю.

На первом этаже помещались: слева, как войдешь в вестибюль, квартиры техничек, медпункт, спуск в раздевалку. Из вестибюля дверь вела на обширную площадку первого этажа, откуда можно было попасть в два перпендикулярных друг-другу коридора, из которых один вел направо; на этой площадке  был и  вход в школьную библиотеку и лестницу на второй этаж (под этой лестницей была комната для хранения пневматических ружей).

Войдя в библиотеку, вы оказывались в читальном зале, где вдоль стен стояли шкафы с энциклопедиями, в том числе с Большой Советской и энциклопедией Брокгауза и Ефрона и висели плакаты пионерской тематики: читальный зал был по совместительству пионерской комнатой. На стеллаже были подшивки газет и журналов. В глубине, за конторкой, где сидела библиотекарша, располагалось обширное книгохранилище. Школьная библиотека в те времена почти не имела сколь-нибудь значительного количества учебников, ибо учебники были дешевы и покупались самими школьниками, или их родителями в книжных магазинах. В нашей же школьной библиотеке была в значительном количестве художественная литература по программе, вузовские курсы по всем изучаемым в школе дисциплинам, методические пособия для учителей, научно-популярные издания. Там было много дореволюционных изданий из которых я познакомился с томами истории Европы ХIХ века, книгами по химии и пр.

Идя по коридору направо, вы имели по правую руку  классную комнату, потом боковую лестницу наверх, потом столярную мастерскую. По левую руку в этом коридоре была кубовая, т.е помещение, где на огромных плитах, топившихся дровами, грелись баки с водой для мытья полов и были чайники, наполненные чернилами, потом туалет для мальчиков, потом слесарная и механическая мастерские, потом склад металла для занятий в этих мастерских.

Как и в начальной школе, водопровод в туалеты проведен не был, и там стояли рукомойники и ведра под ними. Сами же туалеты представляли собой неотапливаемые помещения над выгребными ямами. Подобные туалеты представляли собой наследие тех времен, когда школа № 1 была мужской школой, в отличие от гораздо более благоустроенной школы № 3, которая была женской. Разделение семилетних и средних школ на женские и мужские было уничтожено, когда я уже учился во втором классе.

Идя по другому коридору, вы имели по правую руку ряд окон во двор школы, в простенках которых располагались бачки с питьевой водой с кружками на цепочках и ведрами под ними. По левую руку располагались классные комнаты. В конце коридора был туалет для девочек и перед ним кабинет завхоза школы.

Перейду ко второму этажу.

Если подняться по боковой лестнице, то попадешь на небольшую площадку, где были вход в спортзал (он же актовый зал), вход в раздевалку для мальчиков и коридор. По левую сторону коридора был кабинет химии с лаборантской, по правую – кабинет физики с лаборантской. Оба кабинета имели двойные двери с тамбурами между ними. Коридор кончался классной комнатой, которая являлась проходной; из нее вела дверь в другую классную комнату. В этих двух классах занимались в две смены четыре начальных класса нашей школы.

Если подниматься по главной лестнице, под которой на первом этаже была кладовая с пневматическими ружьями, то на полпути между первым и вторым этажами было нечто вроде вестибюля ( пристрой и основное здание, хотя имели оба по два этажа, были с разными высотами классов), откуда был ход прямо в кабинет домоводства, где девочки учились шитью, вышиванию и вязанию и ход налево в коридор. Коридор был увешан географическими картами и плакатами по биологии, тут же стояли на полу большие глобусы. В коридоре была дверь в маленький кабинетик директора. Коридор кончался учительской. Это была большая комната, центр которой занимали придвинутые друг к другу письменные столы, образуя один общий стол. Вдоль стен стояли шкафы с учебными пособиями и литературой. У каждого учителя был свой стол и свой шкаф. Из учительской дверь вела еще в одну комнату, где сидели завуч (одна на всю школу) и школьный бухгалтер.

На втором этаже школы, если подниматься по той же главной лестнице, была площадка перед входом в спортивный (он же актовый) зал и один единственный коридор. По правую сторону коридора шли окна на школьный двор и в простенках бачки с кипяченой водой для питья, по левую – классные комнаты. Коридор заканчивался школьной столовой.

Во дворе школы был стадион, плац, где на занятиях по военной подготовке маршировали с пневматическим ружьями старшеклассники, небольшой парк с аллеей тополей и огороженный забором сад. В этом саду мы, как во 2 – 4 классах начальной школы, осенью перекапывали землю под деревьями. Кроме этого был гараж для школьного грузовика и обширный дровяной сарай.

Все время, что я учился в этой школе, существовало печное отопление. Печи были в каждом классе и дверцы топок выходили в коридор. Сначала печи топили исключительно дровами, потом постепенно стали переходить на торфобрикеты, а дрова использовать для растопки. Печи топили технички рано утром до занятий. При сильных морозах топили дважды в день, а также в воскресенье.

По воскресеньям осенью, начиная с шестого класса, на воскресниках мы пилили и кололи дрова принесенными из дому двуручными пилами и колунами и укладывали их в сарай. Зимой, когда школьный двор был занесен снегом, мы периодически прокапывали дорогу от сарая до задних дверей школы.

В отличие от начальной школы, в нашей средней школе было самообслуживание: после уроков мы прибирались в классе и периодически по воскресеньям мыли там полы. Технички прибирались в коридоре, учительской, туалетах и пр.

У каждого класса была своя классная комната, которую он делил с другим классом, занимавшимся в другой смене. Там мы проводили все уроки, кроме труда, физкультуры и лабораторных занятий по физике и химии. К тому времени, когда мы стали старшеклассниками, уроки военной подготовки отменили. Во время физкультуры классная комната использовалась в качестве раздевалки для девочек. Поскольку классные комнаты не запирались, то обычно две девочки, из числа тех, кто не мог заниматься физкультурой, оставались в классе караулить вещи.

Учителя являлись в наш класс с необходимым инвентарем. Часто пособия и карты приносили дежурные ученики. Что касается математических инструментов: угольников, циркуля, большой линейки и транспортира, то они постоянно висели на гвоздиках по обе стороны от доски. Расположение парт (в три колонны с промежутком между ними и задней стеной) и учительской кафедрой (слева от доски) оставалось прежней. Справа от доски был пустой угол, куда в качестве наказания ставили провинившихся учеников. Последний раз ставили мальчиков в угол классная руководительница и учительница литературы Валерия Николаевна Шарапова в 8 классе. Что касается девочек, то они и в старших классах стояли в углу на уроках учителя истории Федора Федоровича Баталова. Никакого возмущения у наказанных  это не вызывало. Объяснялось это тем, что отказ ученика идти в угол вел к записи о его поведении в дневник, что гарантировало домашнюю порку. Дисциплина для ряда учеников в средних, как и в младших классах, поддерживалась угрозой родительского телесного наказания.

Сидели мы за такими же партами, как и в начальной школе с такими же чернильницами – непроливайками, которые, однако, заполнялись дежурными учениками перед уроками, приносившими чайник с чернилами из т.н. кубовой. Позднее в старших классах это делали все, кто хотел: обнаружив в своей чернильнице недостаточное количество чернил, ученик отправлялся в кубовую и, принеся чайник, наливал не только себе, но и всем желающим.

Из впечатлений пятого класса самые сильные – уроки физкультуры  и труда. На первый урок физкультуры мы пришли в своей повседневной одежде и сели на скамейки у стены. Скамеек этих было много, и когда спортивный зал превращался в актовый, скамейки ставились поперек зала. Учитель физкультуры Александр Михайлович Савельев объяснил нам, что на уроки надо приходить в трусах и майках, или футболках и в тапочках.  На следующее занятие мы пришли, одетые как положено: мальчики в своих обычных черных, или синих сатиновых трусах и белых, или голубых майках, а девочки в физкультурных штанишках, т.е. в таких же мальчишеских трусах, но собранных внизу на резинках и в футболках. На ногах у всех были кожаные тапочки, т.н. чувяки.

Чулки мальчики на уроках физкультуры спускали до щиколоток, а девочки большей частью носили их по-прежнему пристегнутыми к поясу.

Классу к седьмому мы уже стеснялись приходить на физкультуру в таком виде, и все стали ходить в длинных сатиновых шароварах, а кто продолжал носить брюки-гольф, занимались в них. С этим пытались бороться и время от времени даже старшеклассницы надевали на физкультуру штанишки, но в конце-концов все окончательно перешли на «длинную» форму.

Урок физкультуры начинался с построения. Мы выстраивались в две шеренги с девочками на правом фланге и дежурный, выходя вперед, командовал: «Равняйсь, смирно!» и рапортовал: «Товарищ преподаватель, класс такой-то к занятиям по физкультуре готов. По списку столько-то, присутствуют столько. Дежурный такой-то».

Савельев здоровался с нами: «Здравствуйте, товарищи!», на что в ответ мы дружно кричали: «Здравия желаем, товарищ преподаватель!».

В физкультурном зале мы занимались только в дождливую, сырую погоду.

Зимой, когда установился снежный покров, мы всегда занимались на улице, катаясь на лыжах в парке, а иногда совершая лыжные прогулки по городу, благо движение машин по второстепенным улицам в те времена в Богородске было крайне редким. Зимние уроки физкультуры были сдвоенные. На лыжах мы катались кто в чем хотел. Большинство надевало лыжные костюмы, т.е. теплые шаровары и ковбойки, в которых мы и ходили в школе весь день, а не только на уроке физкультуры. На лыжных прогулках со мной дважды случилась неприятность. Однажды мы уехали очень далеко, я сильно устал, шел последний, упал на повороте, а подняться не смог. Меня подняли какие-то женщины, внесли в дом и напоили горячим чаем, а потом отвели в школу.

В другой раз, катаясь с Крутой горы, я наткнулся концом лыжной палки на подбородок; было очень больно.

Лыжи у меня были с мягкими креплениями и надевал я их на валенки, которые носил зимой, как и подавляющее большинство учеников нашей школы от мала до велика, как и подавляющее большинство учителей.

К седьмому классу уроки физкультуры в классе стали для меня пыткой: на перекладине (турнике), кольцах, брусьях я заниматься не мог, ибо при переворотах у меня кружилась голова; то же и при переворотах на мате на полу (симптом начинающейся гипотонии?). С трудом мне удавалось подтянуться хотя бы два раза на турнике. Чтобы избежать плохой оценки по физкультуре, я записался в баскетбольную секцию и здесь неожиданно себя нашел!

Я оказался очень хорошим бомбардиром и был способен без промаха забросить мяч в корзину из любого положения, даже находясь в центре площадки. Все это было хорошо, но на беду баскетбол – игра коллективная, надо было чувствовать товарищей, понимать их с с полуслова, с полунамека. Я же был мальчик малообщительный, замкнутый, этого делать не мог и в конце-концов ушел из секции. С тех пор я вообще оставил всякие попытки участвовать в любой коллективной игре. Александр Михайлович, к счастью, был хорошим педагогом, он понимал, что нельзя ко всем подходить с одной меркой и по физкультуре у меня стояла твердая четверка хотя бы за то, что я никогда не нарушал дисциплину и честно пытался выполнить все упражнения.

Второе самое яркое впечатление от средней школы – уроки труда, которые были у нас с пятого по восьмой класс. В пятом классе было столярное дело, и мы делали табуретки. У каждого мальчика был верстак и рядом на стене висели все необходимые инструменты: топорик, две ножовки по дереву для поперечной и продольной распиловки древесины, деревянный молоток, долото и стамеска, шерхебель и рубанок, угольник и рейсмус. После того, как мы приобрели первоначальные навыки, нам выдали по четыре полена и по доске. Из поленьев мы делали ножки, а доска пошла на косяки и на сиденье. К концу учебного года табуретки у всех были готовы, потом учитель труда их поправил, покрасил масляной краской, и все лето они сохли на чердаке. Потом наши табуретки разошлись по кабинетам.

В шестом классе у нас было слесарное дело, и мы опять-таки не играли в труд, а делали необходимые для школы вещи: совки для сбора золы и мусора, кочерги, инструменты для уроков слесарного дела: угольники,  корпуса ножовок и пр. Чтобы согнуть стальную полосу для корпуса ножовки, наш учитель труда Федор Николаевич Ныров затопил печку, стоявшую в слесарной мастерской и сунул в огонь заготовки. Затем раскаленные докрасна заготовки он зажимал в тисках и сгибал их ударами молотка. При изготовлении слесарных инструментов мы научились пользоваться сверлильным станком. В конце нашей слесарной эпопеи у каждого ученика оказались в верстаке угольник и ножовка в дополнение к ранее бывшим деревянному и стальному молотку, зубилу, ножницам по металлу, чертилке, стальной линейке, кернеру, пробойнику, обжиму и обсадке и матрице для формирования заклепок из листового металла. Все это было очень хорошо, но на беду на большинстве верстаков были устарелые тиски ножничного типа и работать на них было трудно.

В седьмом и восьмом классах мы работали в механической мастерской на токарных станках. Токарные станки в мастерской были самые разные – от маленьких настольных, приводившихся в движение траснсмиссией с потолка до больших токарно-винторезных ДИПов. Токарное дело мне понравилось, и учитель ценил мою аккуратность и усидчивость в работе. Когда понадобилось расточить кулачки самоцентрирующегося патрона, он поручил это дело мне и я в течение всего первого урока,  – уроки труда у нас были сдвоенные, – медленно поворачивал ручку продольной подачи суппорта, пока не проточил кулачки проходным резцом. Учитель сказал мне, что у него самого не хватило бы на столько терпения, и он собрался было унести патрон на завод для ремонта. У папы был учебник токарного дела с рисунками старинных токарных станков, который я просматривал постоянно. Дома я сделал себе настольный токарный станочек с ручным приводом и вытачивал на нем из дерева разные балясины. Все детали к нему, в том числе два шкива, большой и малый, поводковый патрон и пр. я сделал вручную сам. Папа смеялся над этим станком и говорил, что я отстал от жизни на двести лет, что я как Андрей Нартов.

В 5 – 7 классах многие мои сверстники занимались в кружках городского Дома пионеров: авиамодельном, судомодельном и прочих технических. Я же предпочитал изготовлять модели судов дома за верстаком в сарае. Венцом моей деятельности было изготовление трехмачтового брига с двумя ярусами парусов, который мы с папой испытали в озере Старого парка. Дул легкий ветер и наш корабль неспешно переплыл озеро и причалил к противоположному берегу. Материал на паруса дала мама. Она же принесла заготовку для корпуса: бракованную колодку большой щетки. Что касается папы, то помню, что он, когда я учился в третьем классе, подарил мне на день рождения молоточек собственного изготовления, корпус его он целиком выточил на токарном станке, даже прямоугольный паз, зажав заготовку не в обычный самоцентрирующийся патрон, а укрепив на планшайбе.

Третьим новым предметом у нас был английский язык, который вел Виктор Александрович Заякин. В старших классах он вел у нас электротехнику, а также руководил радиокружком. Произношением я овладел очень быстро и достаточно хорошо, но, к сожалению, большого прогресса в устной речи далее не достиг из-за малого объема оперативной слуховой памяти и замедленного слухового восприятия.

Историю вел у нас Анатолий Николаевич Головастиков, известный в Богородске краевед. В шестом классе он некоторое время вел и уроки географии. Через год я стал участником возглавляемого им краеведческого кружка. Как ни странно, уроков Анатолия Николаевича я не запомнил; мне вообще кажется, что как школьный преподаватель он был личностью не особенно интересной, не то что краевед и руководитель кружка!

В шестом классе его сменила Вера Ивановна Токмачева, дочка нашей первой учительницы Анны Петровны Поповой. Она задала нам прочесть большой список исторических романов. Из всех этих романов я запомнил только роман Нуймана «Дьявол» и то не содержание, а иллюстрации. Мне повезло: в библиотеке клуба «Красный кожевник» я получил дореволюционное издание с многочисленными картинками рыцарских турниров, битв, штурмов замков и т. п. Много лет спустя, уже студентом, я прочел этот роман в более позднем издании и без иллюстраций и был разочарован: по сравнению с «Квентином Дорвардом» Вальтера Скотта (описывалась одна и та же эпоха во Франции) этот роман показался мне скучноватым.

Географию у нас вела почти без перерыва Анастасия Степановна Блинова. В пятом классе  это был начальный курс географии. В шестом – география частей света, в седьмом – физическая география СССР, в восьмом – экономическая география СССР, в девятом – экономическая география зарубежных стран.

Из всех ее уроков я помню только практическое занятие на местности –  определение высоты Крутой горы с помощью самодельного нивелира. По географии у меня были всегда пятерки. Я читал много дополнительной литературы, в частности, в библиотеке клуба «Красный кожевник» мне дали дореволюционное издание «Истории географических открытый» Жюля Верна с прекрасными иллюстрациями. Кроме этого мне нравилось бродить по городу и окрестностями и подмечать особенности рельефа. Анастасия Степановна мечтала видеть меня географом; в старших классах она советовала мне поступить на географический факультет нашего пединститута. Я же тогда увлекался математикой, физикой, химией, биологией и поступил на специальность биофизики на наш биофак. Однако, мечта Анастасии Степановны отчасти сбылась – я стал заниматься ботанической, исторической и физической географией области и преподавать в школах по совместительству географию.

На уроках пения мы, как и в начальной школе, разучивали разные песни, но теперь мы уже исполняли их под аккомпанемент баяна, на котором играла наша учительница пения. Уроки пения были у нас и в шестом классе. На один из уроков пришла Анна Никандровна и уселась за учительской кафедрой. Учительница пения заиграла мелодию песни. Мы начали было петь, глядя на нашу классную руководительницу и вдруг отчего-то оробели, сбились и замолчали. Мне стало даже страшно и как я узнал потом, это же состояние испытали еще несколько человек. Анна Никандровна все поняла, встала и удалилась. Пение без нее пошло успешно.

В шестом классе у нас появился новый предмет – физика, который вела Лидия Федоровна Балакина. Это была, как говориться, технически грамотная женщина. Она управляла киноаппаратом и, что в те времена было не вовсе женским делом, ездила на мотоцикле.

Вместо арифметики у нас появились два новых предмета – алгебра и геометрия. По этим предметам к меня сначала были сплошные тройки, но потом с помощью мамы я стал понимать материал лучше и стал по математике отличником и им оставался все время учебы. Я периодически прочитывал взятые в библиотеке книги Перельмана «Живая математика», «Занимательная алгебра» и пр. Где-то в седьмом классе я разработал геометрию четырехугольника, у которого две смежные стороны были равны, но не равны двум противолежащим равным друг другу другим смежным сторонам. Я заполнил тетрадку в 12 листов доказательствами различных теорем об углах, сторонах и диагоналях этой фигуры и подал тетрадь Анне Никандровне. Однако, никакого одобрения от нее не получил. Это меня настолько рассердило, что я дал себе слово, если буду учителем, поступать как раз наоборот. Слово я свое сдержал: в бытность учителем географии различных школ  я всегда высоко ценил самодеятельное творчество учеников и всячески его стимулировал.

Из уроков ботаники 5 – 6 классов я запомнил только занятия с микроскопом. Мы сдирали с лука тонкую кожицу, окрашивали чернилами и смотрели под микроскопом строение клеток. Интерес к ботанике появился у меня в шестом классе под влиянием превосходной книги Верзилина «По следам робинзонов». В каникулы я начал экскурсировать по окрестностям Богородска и собирать гербарий. Однако, долго я этим заниматься не смог: не было подходящего определителя растений.

В 7 классе у нас была зоология, в 8 – анатомия и физиология человека, в девятом классе – общая биология. Уроков по этим дисциплинам я не помню вовсе. Мой интерес к биологии подогревался чтением различных научно-популярных книжек и работой в саду.

В 7 классе у нас появился новый предмет – черчение. Нужна была чертежная доска, рейсшина, транспортир, угольники, набор простых карандашей, набор чертежной бумаги, тушь и готовальня. Доску и рейсшину сделал мне папа, все остальное я купил в магазине. Черчение вел наш учитель рисования Валентин Александрович Рождественский. Он окончил знаменитый ВХУТЕМАС, прекрасно рисовал, писал стихи, с успехом занимался краеведением, публикуя статьи в «Ленинской победе». Он слыл знатоком русской литературы и про него говорили, что он может прочесть наизусть всего «Евгения Онегина». Но эти его дарования как-то прошли мимо нас. На уроках рисования в 5 – 6 классах он наши рисунки не поправлял, а просто браковал плохие. Его рассказы о русских художниках были занимательны, но не оставляли длительных следов.

В 8 классе, когда мы начали чертить тушью, его требовательность к нам, на мой взгляд, перешла всякие границы. Он во всеуслышание говорил в классе, что способен уловить отклонение линии в миллиметр, видимо надеясь, что это подстегнет нас, и мы будем чертить лучше. Он, однако, не учел, что аккуратность, тщательность, верность чертежа достигаются упорным и длительным трудом. В результате его  постоянные двойки попросту приводили часть учеников в отчаяние, на уроках воцарялось уныние, опускались руки.  Рассказы Рождественского о его ученике Жукове, который так прекрасно чертил, что стал профессором черчения (вероятно, профессором по курсу начертательной геометрии и графики?) вызывали у нас только раздражение.

По-видимому, ему было указано на недопустимость такого отношения к ученикам и он перешел с постоянных двоек на постоянные тройки.

Уроков русского языка и литературы, которые вела Валерия Николаевна Шарапова я не помню. Единственно, что запомнил – эпизод ее столкновения с Вадиком Жильцовым, сыном преподавательницы кожевенного техникума. Как-то, в сердцах, она выразила желание, чтобы ученика, нарушившего дисциплину в классе, дома хорошенько выпороли. Вадик, возмущенный, во всеуслышание заявил, что ее взгляды противоречат принципам советской педагогики. На что она сказала, что поведение ученика противоречит дисциплине и тут же сослалась на Макаренко, который будто бы писал, что в экстренных случаях помогают ремень и розга. Эти ее взгляды вполне поддерживала Анна Никандровна, которая неоднократно говорила в классе, что своего сына она воспитывает ремнем. Неудивительно, что под влиянием таких учительниц в средних классах домашние порки не только не исчезли, но стали чаще и интенсивнее. В пятом – седьмом классах каждую весну два-три ученика убегали из дому, будучи не в силах терпеть систематическую порку. Их задерживала милиция, с родителями проводили беседы, брали с них штрафы и те до времени оставляли сыновей в покое.

Лишь в девятом классе мальчики окончательно избавлялись от ремня. Что касается девочек, то некоторые из них находились под угрозой порки даже в выпускном 11 классе.

5–7 классы – пионерские классы. Под впечатлением появления пионервожатого в 4 классе, мы ждали такого же и в средних классах, но никто не появлялся. В школе была старшая пионервожатая Ира Комлач, рослая спортивная девушка с вечным пионерским галстуком на шее. На наши просьбы найти нам отрядного вожатого, старшеклассника, или молодого рабочего или служащего с какого-нибудь завода, или фабрики, она неизменно отвечала, что никто в вожатые не идет. Безуспешными оказались поиски для нас вожатого, периодически предпринимаемые классной руководительницей. Все отрядные сборы и мероприятия, как-то – сбор макулатуры и металлолома, вылазки на природу и пр. проводила сама Анна Никандровна. К счастью, как я писал выше, она была женщиной спортивной и энергичной.

Расскажу один любопытный эпизод, связанный со сбором металлолома, не помню, правда, в каком он случился классе. Дело состояло в том, что мы в очередное сентябрьское воскресенье, притащив на школьный двор партию всякой металлической рухляди, обратили внимание, что собранный нами ранее металлолом не вывезен и узнали от завхоза, что «Чермет (т.е. наше богородское предприятие по первичной переработке металлолома) не хочет забирать». Кто-то предложил идти к председателю горсовета и мы пошли к нему домой. Он жил в собственном доме неподалеку от школы и был занят в это время перекопкой огорода. Узнав в чем дело, он пообещал помочь и в понедельник весь наш металлолом был вывезен.

Из средних классов один из ярких эпизодов – покупка папой подержанного мотоцикла с коляской «Харлей Давидсон». Он купил его у оригинального старичка Абрама Тобияшевича (фамилию не помню). Абрам Тобияшевич жил на северной окраине города в доме, который напоминал не то ремонтную мастерскую, не то склад разной механической рухляди. У них были собачонка, поросенок и кошка с тремя котятами. Спали они все вместе, прижавшись друг к другу. Главной была, конечно, кошка. Под руководством Абрама Тобияшевича папа на пустыре учился управлять мотоциклом. Одновременно он изучал правила вождения (в те времена они были намного меньше по объему и проще) и сдал в милиции на права управления мотоциклом. На этом мотоцикле мы в выходные дни, когда не были заняты работой на огороде, выезжали вчетвером на природу: папа в седле, я сзади, мама с Аней в коляске. Мотоцикл этот имел низкую посадку и был приспособлен лишь для хороших дорог, и спустя года четыре папа купил отечественный мотоцикл ИЖ, тоже с коляской, более пригодный для грунтовых дорог. Наши поездки стали более дальними; мы ездили на Оку, в Ворсму, в Хвощевку и т.д. Я, однако, не имел к технике никакой склонности и учиться управлять мотоциклом не пожелал.

Но самым ярким впечатлением от средних классов стало участие в шестом классе в школьном туристском краеведческом кружке, руководимом Анатолием Николаевичем. Участие в кружке было нешуточным, нужно было ежемесячно уплачивать членские взносы, ибо ни администрация школы, ни городской отдел народного образования не смогли выделить деньги на поездки, а только на туристский инвентарь: палатки, ведра и пр. Мы еще осенью запланировали совершить путешествие по следам Нижегородских ополчений 1612 и 1812 годов, побывать по пути в древнерусских городах Костроме, Ярославле, Ростове, на усадьбе Некрасова в Карабихе и как венец – на Бородинском поле.

На еженедельных заседаниях кружка заслушивались доклады наших товарищей о пребывании Некрасова в Поволжье, о Бородинской битве и т.д. Чтобы добыть деньги на поездку, мы в свободное от учебы время работали: сажали сосновый лес на пустыре к северу от города, складировали поленья на дровяном складе, еще что-то. Небольшой приработок устроила нашему кружку моя мама на щетинно-щеточной фабрике. Как-то раз мы распилили и раскололи дрова Анатолию Николаевичу (он жил на Красноармейской улице в деревянном доме с печным отоплением) и тот внес сумму в кассу кружка. Все равно денег не хватало и родители на собрании перед самим выездом добавили еще.

Перед большим походом были две тренировочные однодневные экскурсии и двухдневный поход по Богородскому району. На первой зимней экскурсии мы посетили сельцо Лазарево с его старинным парком. Вид парка настолько поразил меня, что впоследствии я гербаризировал там и в бытность студентом, и раза три позднее, уже в зрелом возрасте.

Следующая экскурсия, в мае, была в долину речки Великой, не доходя до Лазарева; там наш энтузиаст – археолог Володя Протасов якобы нашел курган. Курган этот оказался обычным холмом-останцем речной долины, высотой метра три и диаметром при основании метров пяти. На склоне холма росли фиалки, и я набрал букетик для своей сестры Ани.

Поход же в окрестности пионерского лагеря «Сосновый Бор» мы совершили в конце учебного года, в июне. Родители экипировали меня совершенно по тогдашней туристской моде: на голове панама, на плечах куртка–распашонка (в отличие от куртки-ковбойки из моего школьного комплекта, она расстегивалась не до половины длины, а на всю длину). На ногах сатиновые шаровары и надетые на толстые шерстяные носки ботинки. За плечами отцовский солдатский вещмешок, т.н. «сидор», куда я положил небольшое одеяло, запасные носки и стельки, металлические миску, ложку, кружку, буханку хлеба и пакет с концентратами. Я опоясался ремнем, к которому прикрепил солдатскую фляжку в чехле. Впрочем, так было экипировано большинство не только мальчиков, но и девочек.

Мальчики-старшеклассники несли помимо своих рюкзаков эмалированные ведра и  палатки. В те времена палатки были брезентовые, тяжелые и несли каждую два человека. Каждому из нас было выдано по небольшому блокноту, и мы должны были записывать туда все, что привлекло наше внимание. Это был мой первый полевой дневник.

Мы шли по дороге до Лазарева, откуда свернули уже без дороги по лугам в долину Кудьмы, перешли речку по мосту у Лукина и углубились в лес. Старшеклассники по дороге набрали в селе воду в ведра и по прибытии с нашей помощью установили палатки, и развели два костра. Девушки-старшеклассницы произвели ревизию взятых нами с собой концентратов и на кострах в ведрах сварили кашу и вскипятили чай.

На следующее утро после завтрака из остатков ужина, мы пошли вверх по течению Кудьмы, по ее правому берегу. Анатолий Николаевич всю дорогу рассказывал нам о встреченных по пути интересных объектах: песчаных и гравийных ледниковых отложениях, горе Коленихе, на вершине которой было городище бронзового века, песчаной дюне Красная Горка и пр. К обеду мы прибыли к пионерлагерю «Сосновый Бор» и там остановились на дневку. Палатки на сей раз решили не ставить. Сварили густую похлебку, напились чаю и улеглись отдыхать.

Обратный путь в Богородск мы решили совершить форсированным маршем по накатанной дороге от Хвощевки в Богородск. В те времена внутрирайонного автобусного сообщения еще не было, были т.н. грузотакси, т.е. грузовики с тентом, в кузове которых у бортов и впереди были три скамейки.

Поевшие, хорошо отдохнувшие, со значительно уменьшившейся поклажей, мы бодро тронулись в путь. Раздались туристские песни, запевалой был сам Анатолий Николаевич. Помню песню «Эх подружка, моя большая кружка…». В те времена туризм с каждым годом становился все более популярным среди школьников, студенчества и интеллигенции. Последняя стала зачинателем создания т.н. авторских песен.

По дороге мы раза два останавливались для отдыха и доедали взятый с собой хлеб и допивали из фляжек чай. Постепенно многие из нас начали отставать, и колонна растянулась чуть не на километр. Я же, на удивление, особой усталости не испытывал и всю дорогу шел рядом с учителем. Усилия Анатолия Николаевича привести нас порядок ни к чему не привели. Меж тем стемнело, некоторые достали карманные фонарики и только по этим огонькам была видна наша компания. Дорога была совершенно пустынной, ни машины, ни повозки. Домой я заявился в час ночи.

Пришло время отправления в дальний поход. Мы приехали в Горький на речной вокзал и в трюме колесного двухпалубного парохода отправились в путь вверх по Волге. Интересным было прохождение шлюзов Горьковского водохранилища: при заполнении шлюза пароход на глазах поднимался вверх. Когда он достиг уровня водохранилища, ворота шлюза открылись и мы выплыли на простор. Первая остановка была в Кинешме, райцентре Ивановской области, где мы посетили музей. Когда затем в Костроме мы тоже побывали в музее, он показался мне ничуть не богаче музея районного города.

Большое впечатление на меня произвело посещение Карабихи, усадьбы Н.А.Некрасова. Парк усадьбы выглядел настоящим лесом, с могучими елями, и я подумал тогда, что именно таким и должен быть настоящий парк, а не то, что парк Богородска.

В Ярославле на меня большое впечатление произвела река Которосль, небольшая, зато очень ухоженная и беседка – ротонда на верхней набережной Волги, вымощенной булыжником. Побывали мы в Ростове Великом на берегу озера Неро и в Переславле Залесском на берегу Плещеева озера. Это озеро было мелкое и мы, купаясь в нем, долго шли от берега к середине, пока вода не дошла мне до пояса.

На Бородинском поле мне больше всего запомнились не укрепления наполеоновских времен, а доты времен Великой Отечественной войны.

Во все время этой экспедиции мы ночевали либо в окрестностях городов в палатках, либо в городских школах, с директорами которых Анатолий Николаевич списался заранее. Поскольку наша экспедиция длилась более недели, то в одном из городов мы посетили баню.

Возратились мы в Горький на поезде поздно вечером, а когда добрались до автостанции на площади Лядова, то оказалось, что автобусы на Богородск уже не идут. Пришлось заночевать прямо на скамейках у автостации, благо погода стояла теплая и сухая.

Когда я учился уже в седьмом классе, Анатолий Николаевич перешел в школу № 3. Мы сначала продолжали ходить в его кружок, потом постепенно один за другим отсеялись и я в том числе.

С 7 по 11 класс уроки истории стал вести недавно приехавший в Богородск после увольнения с военной службы Федор Федорович Баталов. Поселился он у своего брата, известного слесаря-лекальщика Механического завода, Героя социалистического труда. Это был бывший политработник, ходивший на уроках в своей военной форме, но без погон и со споротыми петлицами. Он был очень скромный человек, к ученикам относился с пониманием, участливо и на следующий год был сделан классным руководителем одного из восьмых классов, который и довел благополучно, почти без потерь, до выпуска (восьмых классов было три, выпускных одиннадцатых два). На уроках его было шумновато и иногда Федор Федорович, стараясь «привести класс в чувство», стучал указкой по столу.

В седьмом классе появился новый предмет – химия. Впрочем, для меня он был не нов: в шестом классе я взял в библиотеке научно-популярную книжку по химии и стал по ней проводить дома опыты в ванной комнате, используя топку водогрейной колонки как вытяжку. Эти опыты я продолжал делать и в 7 – 9 классах. Использовал я соду, лимонную и уксусную кислоты, железные гвозди, медную проволоку, кусочки найденной мной на окраине города серы. В качестве посуды я использовал стеклянные стаканы. Поскольку ущерба от моих опытов не было никакого, то и родители, и соседи не были против. Ничего удивительного, что итоговая отметка по химии у меня была пятерка.

В наши времена седьмой класс был выпускной, по его окончании сдавали экзамены по математике, русскому языку устно и изложение. Помню экзамен по русскому языку. Мне достался в билете вопрос о приставках и предлогах «не». Я привел пример из «Евгения Онегина»:

«Сосед наш неуч, сумасбродит,/ он фармазон; он пьет одно/ стаканом красное вино…».

Меж тем роман «Евгений Онегин» в 7 классе мы не изучали.

Меня спросили, кто такие фармазоны и я ответил, что слово «фармазон» – искаженное «франкмасон», так называли членов тайной организации, подозреваемой в свободомыслии. Моим ответом экзаменаторы были довольны.

После окончания экзаменов нас собрали в актовом зале школы, и директор школы выдавал свидетельства об ее окончании и подарки. Мне подарили сборник фантастических рассказов Станислава Лема; с него началось мое увлечение фантастикой. Когда директор вручал свидетельства отличникам и хорошистам, в том числе мне, раздавались аплодисменты, а когда вручали троечникам, воцарилось молчание. Это меня раздосадовало и когда вручали свидетельство Вадику Жильцову, я захлопал в ладоши: фрондером я был уже и тогда.

После окончания седьмого класса в техникумы ушли Вадик Уваров и Вадик Жильцов, Алла Драбкина, Альбина Бачурина, Валя Старюк; несколько человек ушли на производство (в те времена на работу брали с 14 лет).

Я написал заявление о приеме меня в 8 класс и в каникулы занимался в саду, ходил в лес по грибы. В те времена в культурах сосны и лиственницы, в березняках к северу от Богородска было много грибов: маслят, сыроежек, рыжиков, волнушек, даже подберезовиков, подосиновиков и даже белых. Сыроежки, рыжики и волнушки я солил самолично.

Каким я был после окончания 7 класса? Я был подростком слабо развитым физически, хотя, как показало мое участие в походах, выносливым. К спорту и физкультуре я не испытывал никакой склонности. Я любил читать, главным образом, исторические романы и научно-популярные книги, мастерить, возиться в саду. В работе и учебе я был терпелив и упорен. Неудачи меня не приводили в отчаяние. Я был малообщительным, хотя и не конфликтным и предпочитал проводить время в кругу семьи, или гуляя по городу и окрестностям. Со своей сестрой я был дружен, сколь-нибудь значительных ссор между нами не было. Аня постоянно училась у меня и когда я был в первом классе и учился грамоте, выучилась у меня читать пяти лет. Мы с Аней любили по вечерам в праздники 1 мая, 7 ноября и 5 декабря (День Сталинской Конституции, позднее просто День Конституции) гулять по городу и смотреть «иллюминацию» на фасадах заводов и фабрик. Иллюминацией в те времена называли гирлянды цветных лампочек, образующие иногда красные звезды, серп и молот и прочие атрибуты.

В 8 класс к нам пришли некоторые из выпускников семилетней школы № 2, той самой, где с 1 по 8 класс училась моя сестра. В их числе оказался Володя Еремеев, с 8 по 11 класс сидевший со мной за одной партой (я по-прежнему сидел на передней парте в средней колонне парт). Это был большой любитель истории; его двоюродный брат учился на историко-филологическом факультете и Володя собирался туда же. Мечта его сбылась, хотя и учился он на заочном отделении. Его страстью было составление псевдоисторических жизнеописаний, главным героем которых был я. Эти жизнеописания и рисунки к ним он помещал на обложках моих учебников. То я был византийским архистратигом и вел в атаку резерв гоплитов, то был комиссарием святейшей инквизиции, защищавшимся с мечом в руке от еретиков… В конце-концов им было составлено мое подробное жизнеописание, из которого следовало, что я родился в Испании в семье нотариуса и рано занялся карточной игрой. Однажды я с помощью карточных афер ограбил судью, который бросился на меня со шпагой, но я заколол его насмерть. Преследуемый альгвасилами, я бежал в Саламанку, откуда уходила экспедиция в Новый Свет. Там я выиграл в карты у конкистадоров миллион песо в слитках и звонкой монете и, вернувшись в Испанию, был назначен вице-главнокомандующим испанскими войсками во Фландрии. Там я защищал крепость Дрокк, осада которой длилась четыре месяца, после чего она была взята на шпагу, а я расстрелян картечью у ворот крепости. Эти жизнеописания потешали не только меня, но и моего папу.

Нужно сказать, что я был вполне подстать моему приятелю. Дело в том, что я, начитавшись вышеупомянутой «Истории географических открытий» Ж. Верна, путешествий Марко Поло и Афанасия Никитина, в течение 8 – 9 классов «издал» серию рукописных книжечек: «Путешествия и походы» в двух томах, «Послепотопная география» в трех томах, «История Египта», «История Персии» и еще что-то. Книжечки были формата в половину тетрадной страницы и богато иллюстрированы. В «Путешествия и походы» вошли такие опусы, как «Поход карфагенского полководца Ганнибала в Латинию», «Путешествие сирийского купца Сувы Барбуса в Страну мрака» и т.п. Эти мои сочинения Володя относил своему брату и тот показывал на факультете на потеху студентам.

Смех-смехом, но именно это и зародило во мне серьезный интерес к исторической географии и привело в дальнейшем к ряду моих краеведческих и научных публикаций.

Я бывал у Еремеева дома и тот познакомил меня со своей кошкой Кисеттой Марковной. Это была старая, опытная трехцветная особа с крючковатым хвостом (в детстве ей сильно прищемили его в дверях). Она была очень хищная и на их двор не смели прилетать никакие птицы. Еремеев рассказывал, что он был свидетелем нападения Кисетты Марковны и ее котят на курицу. Кошка и подражавшие ей котята подползали к курице с разных сторон, та, естественно, не обращала на них никакого внимания. Внезапно Кисетта Марковна издала крик и бросилась на курицу, вцепившись ей в горло, котята тоже вцепились ей кто в крыло, кто в хвост. Совместными усилиями курица была растерзана и съедена. Еремееву еле удалось скрыть следы преступления своей любимицы.

Подобные проделки Кисетты Марковны под покровительством своего хозяина я вполне одобрял, поскольку сам был большой поклонник кошек. У нас жила сначала  кошка Лапка. Окрас туловища и хвоста у нее был тигровый, щеки и уши у нее были рыжие. Она мышей не ловила и это очень возмущало наших соседей. Зато она провожала всех детей нашей коммунальной квартиры в школу.  Когда ее перехал мотоцикл, мы завели кошку Машку  (в наши времена кошек выпускали свободно гулять во двор, ибо бродячих собак отстреливали). Эта последняя была отличным мышеловом и ценилась всеми обитателями нашей коммунальной квартиры. Она была белого цвета с рыжими пятнышками за ушами и с черным хвостом. Аня шутила, что Машке пьяница портной по ошибке черный хвост к белой шубе пришил. На беду у Машки была длинная густая шерсть и у Ани началась аллергия. Пришлось кошку отдать хорошим знакомым.

В восьмом классе я учился очень неровно. По итогам года у меня были тройки по русскому и английскому языкам, физике и черчению, по физкультуре у меня была четверка, а по остальным предметам пятерки. С приходом учеников из иных школ наш класс в целом стал учиться хуже, и Анна Никандровна не раз возмущалась этим и обвиняла наших троечников, что те только отсиживаются в школе до достижения возраста 16 лет, чтобы уйти работать. В течение 8 класса несколько человек и вправду покинуло школу; то же произошло и в 9 классе.

Время учебы в 8 классе (1961 -1962 гг.) было временем нараставшего недовольства внутренней политикой правительства Хрущева. В магазинах начались перебои с хлебом, и скоро в продаже появился хлеб пополам с кукурузной мукой. Начались перебои с сахаром, маслом, кондитерскими изделиями. Дефицитными стали даже школьные тетради. Мне, школьнику, было трудно все это осмыслить, а взрослые, одни, – объясняли это сознательным вредительством, которое было затеяно для того, чтобы вызвать недовольство правительством, другие, – их было большинство, – некомпетентностью руководства. Даже моя мама, пропагандист парткома фабрики, была недовольна политикой Хрущева. Меня же все это как-то не задевало: я был человеком неприхотливым и довольствовался малым. Я уже в ту пору имел потребности почти исключительно интеллектуальные.

По окончании 8 класса большую группу выпускников и меня в том числе во главе с Федором Федоровичем Баталовым отправили на неделю в деревню Победиха на прополку свеклы. Жили мы в деревенских избах, спали на полу, питались тем, что приготовит наша хозяйка. Основой питания был т.н. картовник, т.е. запеканка из картошки, молока и яиц. За молоком и прочим мы ходили на ферму.

После этого, воротившись в Богородск, я стал работать на щетинно-щеточной фабрике, куда на месяц меня устроила мама; чем я там занимался, я не помню. В августе мы с мамой поехали в Витебск повидать родственников. Город Витебск оказался небольшим городом и, не смотря на свою древность, не имел кремля. Краеведческий музей там также оказался намного беднее, чем музеи Кинешмы, Костромы, Ярославля и других древнерусских городов, в которых я побывал за два года до того. Река Двина оказалась много меньше Оки.

Семья тети Мани обитала в такой же большой комнате в коммунальной квартире, как и наша семья в Богородске. Их тоже было четверо: тетя Маня, ее муж дядя Миша, бабушка Софья Залмановна и моя двоюродная сестра Люся. Она оказалась девушкой спортивной, занимавшейся в секции спортивной гимнастики; уже в то время Витебск был известным центром этого вида спорта. Что меня поразило в их быту – сифоны с газированной водой, которые заполнялись в специализированных отделах некоторых продовольственных магазинов. Сифоны эти имели настолько большое сходство с огнетушителями, что я вслух выразил пригодность сифонов с газировкой к пожаротушению. Надо же было так случиться, что чуть ли не через два дня на общей кухне загорелась большая тряпка и я, гордый собою, схватил сифон и выплеснул из него струю газировки на горевшую тряпку.

В Витебске мама почувствовала себя плохо, и мы еле добрались до Богородска; весь багаж нес я. В Богородске маму положили в городскую больницу, а потом дали направление в областную. У нее диагностировали рак. В областной больнице ей делал операцию известный хирург профессор Кожевников, но много он не успел – слишком поздно мама обратилась за помощью, периодические боли были у нее много раньше. Вернувшись в Богородск, мама уже больше работать не могла, ей назначили пенсию по инвалидности и весной 1963 года она скончалась. По смерти мамы папа, уже после того как я в 1965 году уехал в Горький, а сестра уже работала, познакомился с очень хорошей женщиной Зинаидой Александровной Калиненко. У нее произошла такая же трагедия, и они с папой решили жить совместно чтобы поддержать на старости лет друг-друга. У нее остался сын Саша, юноша моих лет, очень скромный и работящий парень, увлекавшийся футболом и имевший талант педагога: он с успехом был тренером детской футбольной команды.

В 9 классе мы вели наше домашнее хозяйство уже втроем. К тому времени у нас уже была стиральная машина и особых проблем со стиркой не было. Аня научилась хорошо готовить, неплохо готовил и папа. Даже я был способен сварить суп, кашу, картошку.

Моя учеба в 9 классе пошла гораздо более успешнее. Отчасти это было связано с тем, что появились новые учителя. Вместо В.А. Рождественского черчение стал вести молодой учитель, который был к нам гораздо более снисходителен и в тоже время смог научить каждого весьма недурно чертить, причем весьма сложные вещи. Во всяком случае, те из нас, кто учился потом в технических вузах, никаких затруднений с черчением не испытывали. Учительницей химии стала Зинаида Александровна Бурмистенкова. Она давала мне для прочтения журнал «Химия в школе» и я почерпнул оттуда много для себя интересного. Она была студенткой Сергея Сергеевича Четверикова, известного советского генетика, бывшего в послевоенные годы профессором Горьковского университета и впоследствии, когда я был уже студентом биофака, кое-что мне рассказывала о нем.

Отличной стала моя учеба по физике: как-будто пелена спала с моих глаз. Я стал с увлечением решать различные задачи, в том числе и повышенной сложности.

В 9 классе я впервые стал участвовать на олимпиадах по точным наукам. Заняв в Богородске одно из призовых мест на городской олимпиаде, я, вместе с другими школьниками, поехал на областную, в университет. Там я от волнения не смог сосредоточиться и, разумеется, не занял никакого места. Впрочем, меня это не волновало. Самое главное, я увидел университет, побывал на всех факультетах и твердо решил, что буду учиться только здесь. Более того, во время пребывания на олимпиаде я определился даже со своей будущей специализацией в университете, биофизикой! А случилось это так. Поздно вечером мы, четыре старшеклассника из первой и третьей школ Богородска, уже лежа в постелях, разговорились о перспективах различных наук, один из нас, Витя Ныров, сын нашего школьного учителя труда, заявил, что биология по сравнению с физикой малоинтересная наука. На это я возразил, что живые организмы можно изучать физическими методами. В частности, клетка это не что иное как густой раствор электролитов и его можно изучать с точки зрения теории электричества (в то время по биологии мы изучали строение клетки). Больше всего эта перспектива увлекла меня самого. По возвращении в Богородск я перечитал все немногое по этой тематике, что было в школьной и городской библиотеках и стал дома проделывать опыты по прохождению электричества через яблоки, картошку, кисель и пр.

В 9 классе у нас была организована производственная практика на Механическом заводе, где в то время слесарем-сантехником работал папа. Я пожелал стать слесарем. В этой профессии мне нравилось то, что успех в работе почти целиком зависел от рабочего, а не от станка. Я даже вбил себе в голову, что токарь и фрезеровщик просто придатки к станкам. Нам отвели большое помещение и там под руководством мастера Башина мы изготовляли немудреные, но необходимые для завода изделия: клинья к сверлильным станкам, винты (делали шлицы – пропилы в головках) и пр. Кроме этого мы по-прежнему изготовляли инструменты для школьной мастерской, в частности, воротки для метчиков и плашек. Практика была раз в неделю по четыре часа. Нам выписывали настоящие наряды и работу мы предъявляли контролеру ОТК. Раз в месяц мы в кассе получали зарплату. Сопоставив мою зарплату с количеством часов, папа объявил мне, что я получаю как слесарь-сдельщик 1 разряда и для начала это неплохо. Из цеха я уносил домой обломки инструментов, еще пригодные к делу. Это позволило мне модернизировать мой настольный токарный станочек.

В 9 классе я вступил в комсомол. Как ни странно, но о своем пребывании в школьной комсомольской организации я почти ничего не помню. Ярко запомнившийся эпизод – впечатление о городской комсомольской конференции, куда я попал в числе нескольких человек как представитель школы. Там выступал секретарь обкома ВЛКСМ Карпочев. Он приехал в Богородск рано утром и инкогнито побывал в т.н. чапке (т.е. магазинчике, где торговали спиртным не только навынос, но и распивочно), где обнаружил молодежь, потолкался в школах, где увидел курящих старшеклассников и т. д. В своем выступлении он как раз и призвал к работе по искоренению подобных вещей.

Другой эпизод – шефство над городским детским домом. Помню, что я и мои одноклассники обнаружили в игровой комнате много поломанных игрушек и, взяв из дому инструменты, чинили их. Еще помню, что мы катались с малышами с горки на санках.

Наш учитель истории Федор Федорович, курировавший школьную комсомольскую организацию, видимо желая как-то приобщить нас к пропагандистской деятельности, организовал школьный лекторий, и я с радостью в него записался. Темой своих бесед с учениками нашей школы я избрал историю Богородского района. Материал я брал из книги Шеломаева «Богородский район» и из статей В.А. Рождественского. Время от времени я заходил к Валентину Александровичу домой и пользовался его советами. Он же указывал мне дополнительный материал – более ранние, чем его краеведческие статьи в местной газете. Я понял, что он, как и Анатолий Николаевич, мог больше давать нам не как преподаватель, а как руководитель кружка. К сожалению ни он сам, ни руководство нашей школы этим не озаботилось. Беседы мои с учениками нашей школы имели успех.

В каникулы после девятого, а также после десятого класса я работал на щетинно-щеточной фабрике уже в ремонтно-механическом цеху учеником слесаря, изготовляя перовые сверла для сверления отверстий в колодках щеток, кондукторы для сверления отверстий в колодках, а чаще всего, собирая половые щетки.

После окончания 9 класса, когда в моем табеле были четверки лишь по английскому и русскому языкам и по физкультуре, я понял, что могу претендовать на медаль. Это должно было помочь мне поступить в университет на избранную мною специальность. Поэтому в 10 классе я стал усиленно готовиться по точным наукам, прорешивая подряд все задачи повышенного типа из школьных задачников по геометрии, тригонометрии, алгебре и физике. То же самое я проделывал и в 11 классе. Кроме этого я самостоятельно овладел основами высшей математики, научившись дифференцировать и интегрировать. Последнее мне очень пригодилось на вступительных экзаменах по физике в университет, где я решил задачу по механике, продифференцировав исходное уравнение. Экзаменаторов это так поразило, что, узнав вдобавок, что я научился этому самостоятельно, они поставили мне пятерку, закрыв глаза на погрешности в ответах на теоретические вопросы.

Анна Никандровна и Лидия Федоровна организовали для нас кружки по математике и физике, где мы решали задачи повышенной сложности, в том числе и олимпиадные. Кружки эти оказались очень полезны и туда ходили все ученики нашего класса, кто собирался поступать на технические специальности. Сверх того, как я понял уже первокурсником, сам уровень их преподавания был очень высоким: в отличие от горьковчан, которые учились на подготовительных курсах, ни мне, ни моим одноклассникам это не понадобилось. И это при том, что А.Н. и Л.Ф. не имели значительного базового образования по своим предметам; Анна Никандровна, например, ничем не могла помочь мне при овладении основами высшей математики. Это еще раз говорит о том, что для учителя важнее не сколько его образование, сколько стремление дать ученикам на высоком уровне знания, умения и навыки и способность это обеспечить. Что касается образования учителя, то здесь важнее его способность к самообразованию, причем самое важное – быть лишь несколько выше уровня школьной программы.

Как результат их педагогической деятельности – никто из нас не получил отметки ниже четверки на вступительных экзаменах по математике и физике в вузы, в т.ч. столичные. Все из нас получили высшее образование, правда, часть – заочно.

В 10 классе я перечитал ранние работы В.И.Ленина из доставшихся мне по наследству маминых книг. «Перлы народнического прожектерства», «От какого наследства мы отказываемся», «Что такое друзья народа…» и пр. поразили меня своим литературным изяществом, логикой изложения. Это было очень хорошим дополнением к учебнику истории. Перечитывал  я и статью Ленина «О значении воинствующего материализма» и  его «Философские тетради». Познакомился я и с «Вопросами ленинизма» И.В. Сталина. Они мне тоже понравились. Естественно, не обошлось и без моего подросткового фрондерства и юношеского максимализма. Я смело в своих сочинениях по литературе основывал суждения о литературных персонажах на их экономическом положении. Как-то прочитав мое сочинение, посвященное образам купцов в драме Островского «Гроза», где я при истолковании образов Кабанихи и Дикого, основывался на их экономическом состоянии и характерах их торговых операций, наша учительница литературы Валерия Николаевна сказала, что у меня получилось сочинение не по литературе, а по политэкономии и предупредила меня, что моя оригинальность может помешать при оценке сочинений на выпускном и вступительном экзаменах. Я учел это ее замечание.

В 11 классе почти всю первую половину учебного года мы работали на заводе, готовясь к сдаче экзаменов на второй разряд слесаря механосборочных работ. В школе мы появлялись раз в неделю на консультациях у учителей, по предметам которых мы должны были сдавать выпускные экзамены. На заводе в помещении вечернего техникума нам читали лекции по материаловедению, по теории резания, по экономике и организации труда. Работали мы уже в цеху совместно с кадровыми рабочими. Поскольку мы старались выполнить работу как можно лучше, нам стали давать т.н. «изделия на экспорт», т.е. детали, которые шли на лодочные моторы, идущие на экспорт. Здесь необходима была тщательная отделка поверхностей деталей. Эта работа неплохо оплачивалась и мы, несмотря на то, что работали по четыре часа, а не по восемь и старались не столько выполнить норму, сколько сделать как можно лучше, зарабатывали весьма недурно.

Что я предъявил в качестве пробной работы на разряд и как отвечал на экзаменах, я не помню.

Со второго полугодия 11 класса у нас были одни консультации по подготовке к экзаменам. На уроках по алгебре, геометрии (тригонометрии у нас уже не было), физике, химии мы последовательно разбирали билеты, решали задачи. На уроках по русскому и английскому языкам разбирали грамматические правила, на уроке литературы вспоминали содержание произведений и тренировались в написании сочинений, на уроках истории осмысливали исторические события.

Мои три толстые тетради по математике, физике и химии, которые я завел себе еще в 10 классе, наполнялись решениями задач.

Из всех экзаменов я боялся только сочинения. Дело в том, что несмотря на свою огромную начитанность, писал я безграмотно. Валерия Николаевна сокрушалась этому, но ничем помочь не могла. Как я много позднее узнал, у меня не сформировалась т.н. функциональная система письменной речи. Помимо меня подобное оказалось, например, у императора Александра III, которому его учитель В.А. Жуковский во утешение объяснил, что есть разница между образованностью и грамотностью. Грамотно писать я стал только тогда, когда из читателя превратился в автора многочисленных краеведческих статей, а потом и в автора беллетристики.

Спасло меня только то, что по существовавшим в те времена правилам, если в черновике и в чистовом варианте (мы сдавали и черновики) были разные написания, то засчитывалось правильное, независимо от того, где оно присутствовало. Вызвано это было тем, что сочинение писалось несколько часов, и для подростков естественным было элементарное утомление. Поэтому, если я сомневался в правильности написания, то в черновике  и в чистовом варианте писал различно.

В качестве темы для сочинения я выбрал описание героизма русских воинов у Л. Н. Толстого и М. Ю. Лермонтова. Чтобы удовлетворить свою страсть к фрондерству, в черновике я всюду писал «поручик Лермонтов» и «граф Лев Толстой». По русскому языку и по литературе мне поставили по четверке.

Мои познания по математике оценили на пять, по физике тоже. На экзамене по физике появившаяся у нас недавно молодая учительница физики (она преподавала, между прочим,  в классе у моей сестры Ани) в качестве дополнительного вопроса спросила меня, как получается свет. Она ожидала, что я отвечу стандартно, о переходе электрона на низший энергетический уровень, сопровождаемый излучением. Но я, склонный к фрондерству, ответил, что свет получается тогда, когда частица сталкивается с античастицей. Например, при столкновении электрона с позитроном получаются два фотона. Ответ был настолько неожиданным, что она ошарашено молчала, а Витя Чуманов, восхищенный моей находчивостью и оригинальностью, крикнул: «Молодец!». Чуманов был мой одноклассник, которого я уважал за его любовь к решению хитроумных задач.

На экзамене по химии мое фрондерство проявилось в том, что, рассказывая о получении синтетического каучука, я процитировал слова И.В. Сталина на совещании хозяйственников, когда он говорил, что у нас есть все, кроме каучука, но через год-два и каучук будет в нашем распоряжении.

На экзамене по истории я удачно почти дословно процитировал слова Джона Рида о том, что пролетариат после революции был сдержан и мягок и расстрелял всего несколько тысяч злостных контрреволюционеров и отъявленных бандитов.

Экзамен по английскому языку я сдал очень удачно; у меня создалось впечатление, что мне просто попался счастливый билет. Учительница английского языка Кира Павловна Смолюк ранее обещала мне, что если экзамен я сдам на пять, то и итоговая отметка тоже будет пятерка.

Итак, у меня были все основания для получения серебряной медали, и так оно и оказалось. Спустя несколько дней после экзамена мы собрались в актовом зале, где с прочувственными речами выступали директор, учителя, представитель горкома комсомола. Из нашего класса Нине Урутиной и Жене Хохлову вручили золотые медали, Вите Макарову, мне и еще кому-то – серебряные.

Потом был праздничный ужин; нам, ученикам, выставили ситро, а родителям и учителям – вино. Впрочем, спиртным никто не злоупотреблял. Мы с Володей Еремеевым сидели недолго, вышли из-за стола и гуляли в парке, делясь своими планами. Я собирался поступить на отделение биофизики биофака нашего университета. Он – на исторический факультет Ленинградского университета, а если туда поступить не удастся, то на историко-филологический факультет нашего университета на заочное отделение. Так у нас и получилось.

Каким я был после окончания средней школы? Я был молодым человеком физически развитым слабо, хотя и выносливым, увлеченным науками, работящим, спокойным, в учебе и труде упорным, высокодисциплинированным, в общении с людьми не конфликтным, хотя и фрондером и не компанейским. В своих жизненных потребностях я был скромен, в быту неприхотлив. Я, как все мои одноклассники и одноклассницы, был абсолютно уверен, что мне удастся осуществить все свои мечты, что старшие всегда готовы мне помочь и что вообще нужно усердно учиться, трудиться и тогда все будет в порядке.

Так оно и оказалось и за свои счастливые детство, отрочество и юность все мы должны благодарить своих родителей, своих учителей и свою эпоху.

• Размещено: 14.03.2017