Мининзон И.Л. Воспоминания о годах учебы на биологическом факультете горьковского государственного университета им. Н.И. Лобачевского в 1965 – 1970 годах.

ВОСПОМИНАНИЯ  О  ГОДАХ  УЧЕБЫ  НА  БИОЛОГИЧЕСКОМ  ФАКУЛЬТЕТЕ  ГОРЬКОВСКОГО  ГОСУДАРСТВЕННОГО  УНИВЕРСИТЕТА  ИМ.  Н.И. ЛОБАЧЕВСКОГО  В  1965 – 1970 ГОДАХ

И.Л. МИНИНЗОН

Этот текст представляет собой переведенную в электронную форму рукописную книгу воспоминаний о моей учебе в университете, начатую в виде отдельных заметок еще в 1986 году и окончательно оформленную в виде связного текста в 1994 году. Не все, включенное в эту книгу, я перенес в настоящий текст: что-то показалось мне малосущественным, о чем-то я теперь не решаюсь писать. По известным соображениям я не упомянул имена многих из моих однокурсников, связанных с различными негативными событиями.

Вполне возможно, что часть приведенных мною данных являются неточными, что мои характеристики преподавателей пристрастны, крайне субъективны, также как и мои размышления по поводу увиденного. Но я пишу не историю университета и биологического факультета, а свои впечатления о них тех времен и поэтому мои воспоминания по определению являются субъективными. Впрочем, судить о их качестве предоставляю читателям.

Впервые я познакомился с Горьковским государственным университетом им. Н.И. Лобачевского в 1963 году, когда я, ученик 9 класса, победитель Богородской городской олимпиады по физике среди девятиклассников, приехал в Горький для участия в областной олимпиаде.

Когда я вошел в университетский городок и увидел четырехэтажные здания факультетов, сердце мое екнуло. Это был точь-в-точь храм науки, каким я его представлял раньше. Когда я стал бродить по коридорам, то таблички на дверях «Ректор», «Деканат», названия кафедр – все волновало и ум, и сердце. Зал-амфитеатр, где мы решали олимпиадные задачи, казался мне огромным… Мысли мои разбегались, я с трудом смог заставить себя сосредоточиться на задачах… Решил их я все, но от волнения допустил массу описок и, разумеется, не получил никакой награды.

Нас водили на экскурсии по факультетам, показывали лаборатории, и я решил, что после школы буду поступать только сюда. В ночь перед отъездом домой мы, несколько мальчиков 15 – 17 лет, лежа в кроватях, делились своими впечатлениями и строили планы. Ни с того, ни с сего речь зашла о биологии, и кто-то пренебрежительно отозвался об изучении животных и растений.

– Но ведь животные и растения – это очень сложный и интересный раствор электролитов, можно изучать их электрические свойства, – сказал я.

И эта моя фраза, навеянная бог знает чем, глубоко запала в душу мне самому. С нее и начался мой вторичный интерес к биологии (первоначально я заинтересовался в 6 классе ботаникой и начал собирать гербарий, но скоро бросил), как возможной области применения моих любимых школьных предметов физики, математики и химии.

В 9 – 11 классах я стал брать в библиотеках Богородска (я был записан в школьную, городскую и библиотеку клуба «Красный кожевник») все научно-популярные книжки, где речь шла о приложении к биологии точных наук, начиная с «Занимательной механики» Перельмана и кончая брошюрами общества «Знание».

В 11 классе я узнал, что на биофаке университета открывается новая специальность, биофизика, и решил после школы идти туда. Сдавать вступительные экзамены по этой специальности нужно было по физике (устно), по математике (письменно и устно), по химии (устно) и по русскому языку и литературе (сочинение). Поэтому, готовясь еще в начале 11 класса к вступительным экзаменам, я завел три тетради, в которых систематически прорешивал все задачи повышенной сложности из школьных задачников по алгебре, геометрии, тригонометрии, физике и химии. С увлечением я занимался и в школьных кружках по математике и физике, которые вели наши учительницы Анна Никандровна Кондракова (классная руководительница) и Лидия Федоровна Балакина. На занятиях в этих кружках мы занимались исключительно тем, что решали задачи повышенной сложности, в том числе даваемые на вступительных экзаменах в ведущие московские вузы МГУ, МФТИ и МИФИ.

Кроме меня на специальность «биофизика» решил идти мой одноклассник Володя Ретивин, юноша очень скромный и трудолюбивый. После окончания школы (я ее закончил с серебряной медалью) мы подали заявления в приемную комиссию. Наши одноклассники, узнав, куда мы решили поступать, пришли в ужас. Они убеждали нас подать документы на какую-нибудь более доступную специальность, ибо на биофизику, где было только 25 мест, подано было более сотни заявлений. В числе претендентов были и льготники: отслужившие срочную службу в армии и отработавшие на производстве два и более года. Нас, однако, это нисколько не смущало, особенно меня, как медалиста, для которого было достаточно сдать первый профилирующий экзамен по физике на пятерку, чтобы быть зачисленным.

Вечером накануне экзамена я, просматривая по своей тетради различные типы задач, вдруг с ужасом обнаружил, что не помню, как решается задача о нахождении скорости подвешенного на нити шарика, отклоненного от вертикального положения и потом отпущенного. Пришлось освежить в памяти решение этой задачи. К счастью, просмотрев другие типы задач, я убедился, что помню их решение и заснул спокойно.

На следующее утро, это было самое начало августа, я, разбуженный папой, наскоро позавтракал, прибежал на богородскую автостанцию и часа через два часа уже был в корпусе биофака университета на втором этаже в небольшой аудитории. Экзамен принимали две учительницы горьковских школ, женщины очень спокойные и доброжелательные. Вошел я в числе первых.

И надо же было так случиться, что в экзаменационном билете помимо теоретических вопросов о кипении жидкостей и об электромагнитной индукции была задача со знакомым мне шариком на нитке! За полчаса я успел, как мне казалось, подготовиться к ответу и теперь осматривал моих сотоварищей. Меня поразили, во-первых, девушки, нарядно одетые и блистающие украшениями (в нашей школе девушкам наряжаться и пользоваться украшениями кроме скромных сережек не позволялось), а во-вторых, молодые люди в форме солдат и сержантов срочной службы. Как я позднее узнал, им до увольнения осталось два месяца и они, с разрешения командования, сдавали вступительные экзамены. В случае зачисления они немедленно увольнялись от службы.

Одна из принимавших экзамены учительниц, увидев, что я готов, прервала беседу со сдававшей экзамены девушкой из Владимира и попросила меня сесть с ней рядом за партой и немного подождать.  Девушке досталась задача чепуховая: шарик, упав с одной высоты, подпрыгнул на высоту меньшую. Требовалось вычислить часть потенциальной энергии шарика, перешедшей в энергию неупругой деформации, а также вычислить изменение кинетической энергии.

Но напрасно экзаменатор задавала наводящие вопросы; девушка обнаружила такое дремучее невежество, что учительница в конце-концов удивилась, зачем абитуриентка с такими знаниями приехала поступать в университете, да еще на такую трудную специальность, как биофизика, когда во Владимире в педагогическом институте есть биологический факультет.

Девушка расплакалась и, не обращая внимания на попытке экзаменаторов ее утешить, выбежала из аудитории.

Наступила моя очередь. Поскольку нас предупредили, что отвечать можно в любой последовательности, я начал с задачи. Учительница задала мне дополнительные вопросы и, между прочим, убедилась, что я знаком с основами дифференциального и интегрального исчисления. Узнав же, что я научился этому самостоятельно, она поразилась.

Дальше пошло проще. Я с увлечением стал описывать процесс парообразования, кипения и испарения, упомянул о понижении температуры при этом и использовании этого явления для охлаждения воды в пористом кувшине, о чем я прочитал в «Занимательной физике» Перельмана. Учительница спросила меня, какие книги Перельмана я читал еще и удивилась, узнав, что в Богородске любые книги Перельмана можно было взять в школьной библиотеке.

Второй вопрос был по электромагнитной индукции. Здесь я потерпел неудачу. Экзаменатор задала мне вопрос: если в проволочном контуре, помещенном в магнитное поле, одну из сторон двигать параллельно противоположной, то в какую сторону будет направление электрического тока в контуре. Тут нужно было знать некоторое правило, которое мы в школе на уроке физики не проходили. Подобные задачи в школьном задачнике также не попадались. Об этом я честно сообщил учительнице, и она ответила, что это и неудивительно, ведь я приехал из маленького райцентра. Она сообщила мне нужное правило и вслед за тем задала аналогичную задачу, которую я тут же решил. Тут она посияла и сказала: «Я ставлю вам пять. Жаль, что вы не идете на физфак, хотя и увлечены физикой».

Занеся в приемную комиссию свою зачетку, я принял поздравления о зачислении и узнал, что официальное уведомление мне пришлют по почте (в числе документов, которые я подал в приемную комиссию, были два конверта с обратным адресом) и что в университет нужно приехать в самом конце августа, чтобы похлопотать об общежитии.

Впереди был весь август, и я провел его, работая в родительском саду и ходя в лес по грибы. Грибов в тот год было множество. Наступило 25 августа. Несмотря на мои заверения, что об общежитии я похлопочу сам, папа поехал в Горький со мной. Тут оказалось, что я отнюдь не самый бедный на курсе, хотя после смерти мамы у папы, простого слесаря-сантехника, на иждивении оказалось двое детей: я и моя младшая сестра Аня. Дело заключалось в том, что среди студентов, нуждающихся в общежитии, было много детей колхозников. В колхозах же в те времена выдавали зарплату не только деньгами, но и натурой (зерно, молоко, овощи и пр.), что не отражалось в справках о доходах. А в те времена получение стипендии и зачисление в общежитие зависило в значительной степени от заработка родителей. Среди моих однокурсников впоследствии оказались и такие, кто, получив в сессию двойку и пересдав ее, был все-же зачислен на стипендию.

Тогда мы с папой пошли в сторону площади Горького и там на улице Звездинке вскоре отыскали для меня жилье в квартире, принадлежавшей Софье Яковлевне Вальдман. Разумеется, тут сыграла роль и принадлежность нас к одной национальности. В те времена этот район и числился еврейским. На следующий день я привез сюда свои постельные принадлежности (спал я на хозяйской раскладушке) и уплатил 15 рублей вперед за месяц. Дом был деревянный оштукатуренный, двухэтажный с уборной во дворе.

Для нашего курса занятия начались общим собранием в большой биологической аудитории на третьем этаже университета. Выступил декан, доцент кафедры зоологии Николай Васильевич Кузнецов и призвал не смущаться условиями жизни, приведя в пример себя самого, жившего с приятелями на частной квартире, размещаясь вчетвером в одной комнате и спавшими на полу. Стипендии им не хватало, и они постоянно разгружали вагоны.

Затем выступил заведующий кафедрой зоологии Евгений Михайлович Воронцов и советовал нам в случае затруднений смело обращаться за помощью к преподавателям, которые, по его словам, должны нам стать вторыми папами и мамами. Тут он был совершенно прав. Обстановка в университете и на факультете была самая патриархальная, как оно бывало в те времена в провинциальных университетах и пединститутах. Все профессора и преподаватели называли нас на «вы», а познакомившись поближе – по именам, причем не полным, а уменьшительным и даже уменьшительно-ласкательным. Весьма скоро мои однокурсники узнали, к кому можно было обратиться в случае денежных затруднений. Наиболее удобным кредитором считался заведующий кафедрой ботаники Константин Капитонович Полуяхтов, добрейшей души человек.

Начались занятия. В отличие от других групп наши 7 и 8 группы по 14 человек каждая, находились в особом положении. Вместе со всем курсом мы слушали лекции по истории КПСС, неорганической химии, анатомии растений, зоологии беспозвоночных, введению в биологию. Однако, лекции по высшей математике мы слушали отдельно, практикум по анатомии растений был у нас несколько уменьшен, а по математике – несколько увеличен по сравнению с другими группами. Начиная со второго семестра различие стало еще большим. Отдельно от прочих нам особо читали лекции не только по математике, но и по физике и практикум по физике был больше. Больше было занятий и по английскому языку.

Следует сказать. что в нашей объединенной 7 – 8 группе были три девушки – т.н. кандидаты. Декан факультета, предвидя отсев после первой же сессии, взял на себя ответственность и принял несколько человек дополнительно к утвержденному свыше количеству студентов. Кандидаты учились успешно, сдали все экзамены, но поскольку отсева не было, то их должны были отчислить. Мы всей группой пошли к ректору Угодчикову. В те времена попасть студентам на прием к ректору было легко. Ректор любезно принял нас, пригласил всех усесться за большой стол, стоящий поперек его письменного стола и внимательно нас выслушал. Он сказал, что сам ничего сделать не может, что это была инициатива декана и пусть декан сам найдет выход из этого положения. Он сказал, что этот вопрос нужно решить на уровне министерства.

Тогда папа одной из девушек, взяв в деканате и ректорате все документы, поехал в министерство и добился зачисления и своей дочери, и ее подруг.

Вернусь к учебе. В отличие от школы занятия у нас были парами, по 50 минут с перерывом внутри пары 5 минут и между парами 10 минут. Где-то после двух пар был часовой перерыв на обед. Занятия обыкновенно начинались в 8 утра и были даже по субботам. Выходным днем было одно воскресенье.

Все лекции я успевал подробно записывать (еще в школе с 9 класса я стал тренироваться в записи рассказов учителей) и не в общие тетради, как это делали мои однокурсники, а в обычные тонкие школьные по 2 копейки, которые я по мере надобности сшивал: чистую с заполненной. Это давало экономию в деньгах. Уже в те времена я дорожил буквально каждой копейкой.

Лекции по анатомии растений читала доцент кафедры ботаники Екатерина Васильевна Лукина, или, как я ее прозвал, «Ботаническая Мамочка Катерина Васильевна». Впоследствии студенты дали ей прозвище «Баба Катя». Это была очень симпатичная  пожилая женщина, скромно и со вкусом одетая. У нее была чудесная коса, которую она свертывала на голове. Некоторые из студенток, носивших косы, подражали ей. Незадолго перед этим она побывала в Индии и на лекции делилась с нами своими впечатлениями. Особенно ее поразил контраст между богатством природы и нищетой населения. За ними ходили стайки мальчишек и выпрашивали подаяние.  «Бакшиш, мадам!», «Бакшиш, месье!», – кричали они.

Практические занятия по анатомии растений проводила ассистент той же кафедры Инна Геннадиевна Никитина, или, как я ее прозвал впоследствии, «Ботаническая тетушка Инна Геннадиевна». У нее был вид и манеры школьной учительницы, да и сами занятия напоминали школьные: опрос по предыдущему материалу с выставлением оценок, краткое теоретическое введение, просмотр препаратов под микроскопом и зарисовка, и задание на дом с упоминанием даже страниц учебного пособия. В довершение сходства со школьными занятиями она, как, впрочем, и все другие ассистенты факультета имела журнал наподобие школьного, только самодельный, сделанный из обычной тетрадки в 36 листов. Там были записаны наши имена и фамилии, темы занятий и оценки.

Большинство препаратов были готовыми, лишь немногие препараты мы изготовляли сами с помощью обычной опасной бритвы. Микроскопы были старинные, довоенные, немецкие, цейсовские. Для этих занятий мы обзавелись обычными школьными альбомами по рисованию и наборами цветных карандашей.

Как-то, в конце 1993 года, перебирая всякий хлам в университетском гербарии, я обнаружил журнал Инны Геннадиевны и, к своему удивлению, увидел против своей фамилии на одном из занятий оценку 5+ (пять с плюсом!). Во время очередной встречи с Ботанической Тетушкой (она в то время уже вышла на пенсию и не работала) я спросил ее, неужели мой ответ на занятии был таким выдающимся, что пятерки оказалось мало. Она ответила утвердительно. Сам я, однако, считал себя совершенно заурядным студентом и признавал за собой только два достоинства: усидчивость и способность связывать друг с другом разные отрасли наук, например, ботанику и математику.

Середь семестра на занятиях по анатомии растений нам устроили коллоквиум (Инна Геннадиевна произносила это слово как коллёквиум). Коллоквиум в те времена представлял собой нечто аналогичное школьному контрольному уроку знаний, попросту сплошной опрос по изученному ранее материалу. На коллоквиуме присутствовала Ботаническая Мамочка.

Вызвали и меня, и я излагал какой-то спорный вопрос о растительных тканях. Екатерина Васильевна вступила со мною в спор, но я оказался поддержан Инной Геннадиевной и Лукина со мной в конце-концов согласилась.

Лекции по предмету «Введение в биологию» читал доцент кафедры дарвинизма Иван Николаевич Грязнов, или «дедушка Грязнов», как мы его называли.  Курс его был совершенно эклектичным: немного из ботаники, немного из зоологии, немного из генетики и п.д. На зачете по этому предмету мне, помниться,  досталась классификация растительных тканей, и я добросовестно повторил все то, что сообщала нам на лекциях Ботаническая Мамочка.

Читал лекции по высшей математике и вел практические занятия по этому предмету ассистент кафедры статистической радиофизики и бионики радиофизического факультета Валерий Васильевич Михотов. Это был молодой худощавый мужчина. Жил он в Дзержинске и в конце-концов стал работать там – преподавателем математики тамошнего техникума.

Лекции по неорганической химии читал доцент кафедры неорганической химии химфака Аркадий Данилович Зорин. Вначале он повторял на лекциях содержание тогдашнего школьного учебника, но потом, заметив нашу реакцию, купил этот учебник и внес коррективы в свой курс, став его читать на более высоком уровне. Практические занятия по химии вел ассистент той же кафедры Илларион Абрамович Фещенко. Во время этих занятий мы разбивались на группы по 2 – 4 человека. Помню первую работу по определению молекулярной массы воздуха. Там надо было построить график и найти с его помощью искомое. Когда мы, получив сколько-то точек, построили график в тетрадке в клеточку, то получили величину, сильно отличающуюся от истинной, т.е. от 29. Я догадался, что имеется линейная зависимость и с помощью своей неразлучной спутницы логарифмической линейки, которой владел очень хорошо, составил пропорцию и решив ее, получил искомое. Товарищам я объяснил, что наша неудача возникла из-за небрежного построения графика.

На следующий день Люся Шувалова принесла четыре листочка миллиметровки с аккуратно построенными графиками, из которых следовало, что найденная нами молекулярная масса воздуха такова, какой ей и полагалось быть, т.е. 29. Эти листочки мы вклеили в свои тетрадки для лабораторных работ. После этого случая мой авторитет в группе повысился и случай этот лишний раз показал мне, что в оформлении лабораторных работ и вообще практических занятий необходима максимальная аккуратность.

Лекции по истории КПСС читал старший преподаватель общеуниверситетской кафедры истории КПСС Григорий Михайлович Преображенский, или «полковник Преображенский», как я его прозвал (однажды я даже обратился к нему не по имени-отчеству, а «товарищ полковник» и он отнесся к этому совершенно невозмутимо, как-будто так и должно быть). Он и в самом деле был полковник в отставке и участник Великой Отечественной войны. Это был человек уже пожилой и, как большинство коллег по кафедре такого возраста, научной работы не вел, полностью сосредоточившись на преподавании. Лекции его были интересны. В школьные годы я, помимо прочего, увлекался историей и теперь вновь обратился к ней.

В конце первой лекции он дал нам список учебных пособий и в этом списке не оказались «Основы ленинизма» И.В.Сталина. Меж тем книга эта было мне хорошо знакома еще со школьных лет: она была в нашей домашней библиотечке, и я уже знал, что там содержится большой материал по истории КПСС. Я осведомился у Преображенского, нельзя ли использовать эту книгу и получил отрицательный ответ. Поскольку фрондерство всегда было стойкой чертой моего характера, я на семинары стал брать эту книгу и время от времени цитировать Сталина.

Семинарские занятия по этому предмету вела вначале ассистент той же кафедры Майя Андреевна Щепетильникова, а потом сам «полковник». На этих занятиях мы должны были научиться конспектировать работы Ленина, а также выступать по различным вопросам, список которых содержался в выданных нам учебных пособиях. Это была хорошая практика составления конспектов, т.е. сжатого изложения сущности, а также практика публичных выступлений, где мы учились кратко, ясно и аргументированно изложить суть дела.

Лекции по зоологии беспозвоночных читала доцент кафедры зоологии Наталья Даниловна Перлова («зоологическая бабушка Наталья Даниловна»), жена профессора Воронцова. Это была невысокая чистенькая старушка, очень доброжелательная и любимая студентами. К нам она относилась снисходительно и неоднократно повторяла, что студенты, оставляющие учебу «на потом», принимающиеся за выучивание программного материала только перед экзаменами, иллюстрируют собой стишок:

Ходит птичка весело

По тропинке бедствий,

Не предвидя из сего

Никаких последствий.

Практические занятия по этому предмету вел ассистент Михлин Валерий Ефимович. У него из-за недостатка терпения была скверная привычка не дослушивать студента и самому излагать материал. А в общем он был мужчина добродушный и доброжелательный. Позднее он уехал во Владимир, где преподавал в пединституте. Во втором семестре его сменила ассистент той же кафедры Майя Андреевна Петрова. Это была высокая молодая женщина приятной внешности и экстравагантных поступков. На первом же занятии, вызвав одного из студентов к доске, она уселась на стоящий в заднем ряду лабораторный стол. Услышав неверный ответ студента, она часто смеялась своим необычным, резковатым смехом, чем сильно нас смущала. Как-то в 1993 году я разговорился с ней, посетовав, что с трудом вспоминаю занятия по зоологии. Она же заявила, что прекрасно меня помнит и наговорила мне кучу комплиментов, чем меня сильно смутила.

Занятия по предмету «Гражданская оборона», теперь этот предмет называется «Безопасность жизнедеятельности», вел Петр Степанович Зима, полковник в отставке, участник Великой Отечественной войны. Содержания занятий я совершенно не помню.

Занятия по английскому языку вела молодая симпатичная женщина, имя которой я не помню. На занятиях в первом семестре мы изучали грамматику и переводили детскую книжку «Папа, ты чудак».

Занятия по физкультуре проводились у нас по секциям. Поскольку физкультурной формы у меня не было, – не называть же спортивной формой сатиновые шаровары и прорезиненные тапочки! – то я записался в лыжную секцию, занятия в которой проводились на улице и где можно было заниматься в повседневной одежде. Осенью мы бегали в парке на северной окраине университетского городка, а с наступлением снежного покрова мы получали ботинки и лыжи, натирали их мазью и катались там же, или уезжали в Комсомольский парк.

В эту секцию записалось большинство из моих однокурсников и теперь самое время рассказать о них.

В нашей 8 группе на первом курсе занималось 14 человек. Самым старшим был Миша Голованов, парень под 30 лет. Он отслужил в армии, был человеком пожившим, но иногда проявлял совершенно детскую наивность. Помладше его были тоже отслужившие срочную службу Юра Кокорев и Слава Орлов. Из остальных парней, поступивших сразу после окончания школы, были Валера Треушников, сын известного председателя колхоза Городецкого района, мой одноклассник Володя Ретивин, сын подполковника милиции, Олег Годухин, сын доцента сельскохозяйственного института, и я – сын слесаря. Из девушек – староста Таня Пырьева, Валя Курицына, Люся Шувалова, Люда Вдовина, Валя Заворыкина, Таня Халимон (она после окончания первого курса уехала к родителям и перевелась в университет по месту их жительства), Таня Серова, Наташа Антонова и известная всей области Мила Русинова, непременная ведущая тележурнала «Горьковская пионерия».

Таня Пырьева как староста вела журнал. Этот журнал напоминал школьный, только в клеточках вместо оценок стояли пропуски занятий (если они были!). По окончании занятий она подходила к преподавателю и тот расписывался в соотвествующем месте.

Я был избран профоргом и исправно все пять лет аккуратно собирал членские взносы, и со словами  В.И.Ленина «Профсоюзы – школа хозяйствования, школа управления, школа коммунизма!» наклеивал в профсоюзные билеты марки, а деньги сдавал в студенческий профком. Скоро я приобрел славу самого добросовестного профорга и со второго курса стал время от времени получать небольшие премии на сей счет. Валя Курицына стала комсоргом и также исправно собирала членские взносы.

На занятия мы ходили одетые попроще. Парни обыкновенно ходили в пиджачных парах, или надевали свитера, девушки – в скромных платьях, или юбках и кофточках. Некоторые донашивали школьные форменные коричневые платья, надевая поверх них кофточки, или перешивая их в юбки.  Брюки в те времена среди студенток не были распространены. В холода они надевали длинные шерстяные рейтузы под юбки, или платья. Самая распространенная обувь не только студенток, но и многих преподавательниц в морозы в те времена – валенки. Украшениями студенткам служили самые скромные сережки; косметики они избегали. Книжки и тетрадки все мы носили в портфелях.

Недели через две после поступления Мила Русинова пригласила всех нас к себе домой на день рождения. Мы сложились и девушки купили ей какой-то подарок. Жила Мила с матерью на Краснофлотской улице в старом доме в маленькой квартире. Обстановка была самая скромная.

Какое-то время спустя у меня тоже появились гости: вечером ко мне на квартиру явились Наташа Антонова и Таня Серова, гулявшие по улице Свердлова. У кого-то из них пополз капроновый чулок и они, зная мой адрес, решили зайти. Старушка Вальдман дала им иголку и нитку и пока они зашивали чулок, настоятельно советовала мне поближе завести знакомство. Я же в это время готовился к занятиям и бесцельно гулять по городу не пожелал.

Распорядок дня мой все время, пока я жил на частной квартире, был неизменным. Вставал я часов в шесть, завтракал полбутылкой молока, или кефира и половиной булки, после чего шел пешком на занятия. Не доходя до университетского городка, я сдавал в молочном магазине пустую бутылку и покупал, доплатив 7 – 15  копеек  бутылку кефира (чаще всего таллинского, или «сталинского», как я его называл) или бутылку молока. Во время большой перемены я обедал в студенческой столовой, тратя на обед от 30 до 50 копеек, беря только суп, хлеб и чай. После занятий я сидел в библиотеке и готовился к урокам. Вечером я возвращался домой, купив в булочной городскую булку за 7 копеек. Половина бутылки молока, или кефира ( я чередовал их покупки) и половина булки составляли мой ужин. Дома я читал, писал и часов в десять ложился спать.

В субботу после занятий шел домой, собирал постельное белье и ехал на автобусе в Богородск (билет стоил 60 копеек). Там я его стирал в нашей стиральной машине. Мылся я чаще всего в Богородской городской бане.  В воскресенье я работал на родительском огороде, а поздней осенью, зимой и ранней весной – по дому и в понедельник рано утром ехал в Горький прямо в университет: мой портфель был большим и там все помещалось. Моя стипендия в 30 рублей по тем временам была для меня вполне достаточна, чтобы не обращаться за помощью к папе.

Где-то в конце сентября наш курс собрал декан и объявил, что мы посланы на месяц в Чкаловский район на сельскохозяйственные работы, участвовать в уборке картофеля. По заведенному обычаю, поскольку ехали и юноши, и девушки, нас сопровождали два преподавателя, мужчина и женщина. Женщина – уже известная нам Инна Геннадиевна, а мужчина – ассистент кафедры физииологии животных Борис Николаевич Орлов, по прозвищу «Боб». Нам дали два дня на сборы, я съездил в Богородск, взял там старые ботинки и куртку и сменное белье. В Горьком я запасся едой: полбуханки хлеба и два плавленых сырка.

Везли нас на пароходе, очень старом, еще на колесном ходу и ехали мы медленно. Особенно мне запомнилось прохождение через шлюзы Горьковской ГЭС. Вечером мы приехали в Чкаловск, высадились уже в темноте, и ехавшая с нами Инна Геннадиевна надрывалась, созывая к себе первокурсников, как клушка цыплят. Не помню, как мы добрались до деревни Соломаты и определились на постой по разным избам. Утром я почувствовал сильный голод, ибо взятую с собой еду  я съел еще на пароходе. Такое же состояние испытывал и Миша Голованов. Мы подошли к хозяйке, дали ей рубль, и она накормила нас пшенной кашей. С той поры сильно разваренная пшенная каша стала моей любимой едой.

Размещались мы по деревенским избам и спали на полу, а обувь и одежду сушили на печи. Готовила еду нам хозяйка из продуктов, выданных колхозом. При этом хозяйка жаловалась на скудость рациона и приводила в пример «ремесленников» (учеников профессионально – технического училища), которые привезли с собой ящик макарон и ящик масла.

Работа физически была необременительной. Мы собирали вывороченную при пахоте картошку и складывали ее в мешки. Одна из девушек была учетчицей. Инна Геннадиевна и Борис Николаевич были вместе с нами на поле и ни во что не вмешивались.

Как-то возвращаясь с поля, я заглянул в овраги и нашел здесь в обнажениях необычной формы кремни. Как раз накануне поездки я прочитал в журнале «Техника – молодежи», которую выписывали в нашей семье, статью об искусстве паолеолита, где было помещено фото скульптуры, очень похожей на мою находку. Когда я вернулся в Горький, то отнес свою находку на кафедру истории СССР университета, и лаборант кафедры пошел со мной к известному горьковскому археологу Виталию Федоровичу Черникову. Тот сразу же обратил мое внимание на сколы кремня и попросил меня еще раз съездить на место находки. К сожалению его просьбу я выполнить не мог, и вопрос о палеолите в нашей области так и остался открытым до сих пор.

Сельхозработы запомнились мне и тем, что я там впервые познакомился с учебником биофизики. Это была книга Ю. Аккермана «Биофизика», привезенная Олегом Годухиным. Книга меня разочаровала. По моим представлениям курс биофизики должен был быть аналогичен курсу физики, но с биологическими приложениями. Здесь же были сведения по генетике, биохимии и пр., поэтому, просмотрев книгу, я отдал ее Олегу, а сам продолжал решать задачи по аналитической геометрии из взятого с собой задачника (аналитическую геометрию мы, по указанию Михотова, должны были освоить самостоятельно).

Пробыл я на «картошке» всего две недели – растянул связки голеностопного сустава и с тугой повязкой был отправлен домой.

Вернувшись в Горький, я получил очередную стипендию и, отдав пятнадцать рублей хозяйке квартиры, купил первую в своей студенческой жизни книгу. Это была «Биофизическая химия» А.Г. Пасынского. Впоследствии, когда появилось ее второе издание, я купил и ее. С этой книги началась моя личная библиотека. Книги я покупал в букинистическом отделе книжного магазина на площади Горького, причем не только научную литературу, но и художественную – роман-газеты, стоившие буквально копейки. К концу учебы в университете моя библиотека насчитывала около 300 названий. Я положил с самого начала покупать только те книги, которыми я буду пользоваться систематически и долгие годы. Так оно и оказалось, и большая часть купленных мною в студенческие годы книг до сих пор содержится в нашей семейной библиотеке.

Вскоре я начал посещать кружок биофизики. На первом же занятии я стал свидетелем скандала. Выступали двое студентов, проходивших преддипломную практику в Институте биофизики в Пущино, и рассказывали о регистрации сверхслабого свечения от биологических объектов. Миша Голованов осведомился у них о практическом значении этого явления и этот вопрос вызвал совершенно неожиданную реакцию старосты кружка, рослой девушки в короткой клетчатой юбке и красных капроновых чулках. Визгливым голосом она потребовала от руководителя кружка, заведующего кафедрой биофизики доцента Владимира Александровича Опритова, чтобы он объяснил нам, первокурсникам, что здесь занимаются наукой, а кто хочет заниматься практикой, пусть идет в медики, или в сельхозинститут.

Меж тем наступило время зачетов и экзаменов. В отличие от большинства моих однокурсников никакого волнения я не испытывал и шпаргалок не готовил. Я был абсолютно уверен в себе. Некоторые же из моих однокурсников готовили шпаргалки; идя на экзамены, юноши прятали их в рукава пиджаков, а девушки засовывали шпаргалки за нижние резинки штанишек.

Лекции я все записывал аккуратно и подробно, имея большой навык записи прямой речи преподавателей еще со школы. Почти все учебники я получил в библиотеке. Исключение составлял отсутствующий у меня и редкий в читальном зале учебник по курсу «Введение в биологию». Но я и тут не растерялся, а, имея опять же со школьных лет хорошее знакомство с Большой Советской энциклопедией, выписал из нее все данные по тем разделам курса, которые дедушка Грязнов не освещал на лекциях.

Зачеты по физкультуре, высшей математике, гражданской обороне и английскому языку были для меня пустой формальностью: преподаватели имели возможность неоднократно в течение семестра увидеть мое усердие и успехи. Труднее был зачет у дедушки Грязнова, но и он прошел для меня легко. Иван Николаевич называл меня по имени и, прервав, извинился, что не может дослушать меня до конца из-за недостатка времени.

Первый экзамен был по истории КПСС, принимали его полковник Преображенский и Майя Андреевна. Текущие оценки по этому предмету у меня были одни пятерки, и я не волновался, тем более, что перед экзаменом прорабатывал не только учебники, но и художественную литературу: романы А. Коптелова «Большой зачин» и «Возгорится пламя», которые я и теперь перечитываю с удовольствием. Когда я стал излагать о размежевании большевиков и меньшевиков и начал зачитывать известное стихотворение Ю. Мартова «Песня ссыльного», Преображенский прервал меня и потребовал, чтобы я изложил самую суть дела. По моему лицу экзаменаторы увидели, как я был ошарашен. Поскольку в мою пользу говорили пятерки в журнальчике Майи Андреевны, да и сам полковник неоднократно видел на семинарах мои успехи, то он сменил гнев на милость и разрешил мне излагать, как я сам запланировал. Слушал он меня с улыбкой и не задавая никаких вопросов отпустил с пятеркой.

Не очень трудным оказался экзамен по химии. Аркадий Данилович мое решение задачи одобрил, а способ извлечения цинка из рудной пыли, о котором я прочитал в журнале «Техника – молодежи» его заинтересовал. Опять пятерка!

На экзамене по анатомии растений я сознанием дела рассказывал о практических свойствах разных типов древесины, чем совершенно покорил Екатерину Васильевну.

Итак, все экзамены я сдал на пятерки и в предвкушении повышенной стипендии отправился на каникулы в Богородск. Там я запоем читал беллетристику и штудировал научные труды. Встречался со своими одноклассниками, заходил в школу, где я учился.

Во втором семестре неорганическую химию сменила аналитическая. Лекции по этому предмету читал доцент кафедры аналитической химии Ганичев, или «дедушка Ганичев», как я его прозвал, а практикум вел ассистент Альберт Александрович Калугин. В отличие от Зорина Ганичев сопровождал свои лекции демонстрациями опытов, и еще он любил повторять, что от результатов анализов может зависеть судьба человека.

– Ведь вот вас следственные органы могут попросить сделать химический анализ, чтобы решить, виновен человек, или нет, а вы сделаете анализ и отправите человека в тюрьму, а окажется анализ неправильным – сами сядете!

Из этого мы делали вывод, что дедушка Ганичев сам оказывался в такой ситуации. Таня Пырьева, чей отец был химик, подтверждала, что анализ, действительно, дело очень ответственное и говорила, что ее папа, сделав анализ в лаборатории и придя домой, долго был в беспокойстве: вдруг анализ окажется неправильным и его возьмут!

Альберт Александрович Калугин в начале первого занятия предупредил нас, во-первых, что придется иметь дело с хромпиком, веществом едким и чтобы девушки приходили на занятия не в капроновых чулках, а в простых. Во-вторых, нам придется иметь дело с умножением и делением многозначных дробных чисел и нужно будет уметь пользоваться таблицами логарифмов. Нам были выданы учебные пособия, изданные на кафедре, в которых имелись и таблицы логарифмов, и теоретическое введение. В связи с этим в лекциях Ганичева не оказалось никакой надобности, как, впрочем, и в нем самом: зачет принимал у нас Альберт Александрович.

Наши девушки своей аккуратностью приводили Калугина в восторг, особенно Таня Пырьева, которой он неоднократно советовал перевестись на химфак.

Другим новым предметом оказалась анатомия человека. Вела этот предмет у нас ассистент кафедры физиологии человека и животных Лидия Георгиевна Конькова, сдобная приятная тетушка. Занятия по этому предмету проходили на манер школьных, без лекционного курса: Лидия Георгиевна сама и давала теоретическое введение, и делала опрос. Занятия были все на скелете (натуральном, из вываренных костей!), на муляжах и картинках, да, вдобавок, и велись ханжески: анатомию половых органов мы должны были изучать самостоятельно и на зачет этот материал не выносился. Мы, впрочем, этого были вполне достойны. Когда на одном из занятий Миша Голованов увидел на скелете весьма небольшое тазовое отверстие и удивился, как же через него пролезает при родах младенец, то наши девушки принялись стыдить его за неприличие.

– Вы ханжи! – кричал Миша, – сами же будете рожать!

Лидия Георгиевна взяла Мишу под защиту и объяснила, что при родах кости таза раздвигаются.

Анатомию растений сменила морфология растений, лекции по которой читала все та же Лукина, а практические занятия вел ассистент Валентин Александрович Волкорезов, молодой мужчина унылого вида. К этому времени я уже самостоятельно проработал «Происхождение видов» Чарльза Дарвина и на этой почве произошло столкновение с Волкорезовым.

Как-то на занятии, где мы прорабатывали метаморфозы листа: колючки, ловчие листья насекомоядных растений и т.п., зашла речь о растениях-людоедах и вообще о растениях, способных ловить крупных животных. Валентин Иванович заверил нас, что таких растений нет и быть не может. Я привел, в противоположность, кустарник из Южной Америки «Нья – пинда», который имеет такие цепкие колючки, что в нем застревают и гибнут даже молодые олени. Я высказал гипотезу, что возникновение растений, пусть не прямо, а косвенно питающихся крупными животными вполне возможно. Именно, те колючие кустарники, которые могут привлечь травоядных животных своими листьями, запахом, да вдобавок имеют прочные гибкие ветви, усаженные крепкими загнутыми колючками, имеют преимущество перед прочими, ибо животные в них могут запутаться, погибнуть и при разложении удобрить своими телами почву.

Валентин Иванович отнесся к этой моей гипотезе неодобрительно.

Другое наше столкновение произошло из-за Лысенко. Я всегда был фрондером и потому, когда все стали ругать Трофима Денисовича, я стал изучать его труды. На одном из занятий Валентин Иванович стал высмеивать взгляды Лысенко на изреживание густых посадок дуба. По Лысенко дуб как-бы предвидит самоизреживание. Лысенко впадал здесь в провиденциализм и телеологию.

Я заметил, что слова Лысенко не следует понимать буквально; просто создается такой эффект, как если бы дуб знал, что его ждет. По моему мнению, если в результате действия множества факторов развитие идет в одном направлении не отклоняясь, это все равно, как если бы оно было заранее программировано, никакой внешней разницы нет. Валентин Иванович потемнел и сказал что-то очень резкое. Я же этим нисколько не смутился.

Со второго семестра у нас появился еще один новый предмет – физика. Первоначально мы слушали лекции вместе со всем курсом; лектором и руководителем практических занятий был ассистент кафедры статистической радиофизики и бионики нашего радиофака Геннадий Владимирович Городинский. Его лекции были для большинства студентов трудными, а все потому, что он, стремясь сделать курс доступным, переборщил: все физические законы излагал на конкретных примерах, избегая обобщения, из-за чего студенты во многих случаях, что называется, переставали видеть за деревьями лес. В конце-концов, его в наших двух группах сменила ассистент нашей кафедры биофизики Жанна Михайловна Булатова, очень милая молодая женщина, читавшая лекции в классической манере. Геннадий же Владимирович продолжал руководить практическими занятиями в лаборатории кафедры общей физики радиофака. Эти лабораторные работы отличались от всех других лабораторных работ, с которыми мы имели дело тем, что прежде чем приступить к эксперименту, необходимо было сдать т.н. допуск, т.е. теорию изучаемого явления. Кроме этого тетрадей должно было быть две: одна для протоколов, куда заносились данные опытов, а другая для отчетов, оформленная по всем правилам.

Экзамены весеннего семестра я тоже сдал на одни пятерки. Помню экзамен по морфологии растений. Я подготовился к ответу быстро и сидел и слушал, как отвечала Мила Русинова. Ей достался вопрос о метаморфозах побегов и речь зашла о клубнях картофеля. Ботаническая Мамочка была страшно удивлена, когда узнала, что Мила ни разу не сажала и не копала картошку. Меж тем ничего удивительного в этом не было. Мила была потомственная горожанка и ее родители не имели огородов. Екатерина же Васильевна была дочерью сельской фельдшерицы и имела садовый участок.

Экзамен по высшей математике принимал Михотов со своим сотоварищем, тоже ассистентом кафедры статистической радиофизики Краснощековым (позднее он стал заведовать кафедрой математики Горьковского высшего военного училища тыла). В билете было два теоретических вопроса и задача, которую они дали мне прямо из известного задачника Бермана, дав его мне (нужно было взять какой-то интеграл). Меня и тогда и теперь приводит в недоумение курс высшей математики для биологов, который не нацеливает студентов на умение математически сформулировать биологическую задачу, провести математическую обработку данных опытов и т.п.. а вместо этого ставит во главу обучения рутинные вычисления производных, интегралов и т.д.

Интеграл я взял и мой результат сошелся с ответом в задачнике, о чем я и доложил Михотову. Тот поставил мне пятерку, посетовав, что я очень уж худенький.

– Каши больше ешьте! – посоветовал он мне.

Оценки в зачетки и в ведомость он ставил одним лишь стержнем, без ручки и это меня очень поразило. Тут необходимо сделать пояснение.

В год моего поступления в университет (1965) шариковые ручки только что появились. Стержень стоил 8 коп., а корпус ручки 25 коп. В Горьком на ул. Свердлова напротив кинотеатра «Октябрь» появился пункт заправки стержней. Заправка стоила 6 коп., да вдобавок осуществлялась на бóльшую длину стержня, чем на фабрике. Из экономии я купил себе два стержня и заполнял их по мере необходимости. Вместо корпуса ручки я использовал найденный мной толстый треснувший карандаш, вынув из него грифель и скрепив резиновыми колечками. Получилась очень удобная ручка. Ко дню рождения Валя Курицына подарила мне шариковую ручку, где в маленьком резервуарчике плавала рыбка. Позднее такую же ручку я увидел в кинофильме «Иван Васильевич меняет профессию». Ручка эта показалась мне такой ценной, что я увез ее в Богородск, и она долго стояла на комоде чуть не в качестве украшения.

Экзамены у нас закончились во второй половине мая, и мы стали готовиться к полевой практике на базе биостанции в селе Пустынь Арзамасского района нашей области. Мы уплатили по 28 рублей за питание. Нам дали три дня на сборы. Как нам объяснили, там будут занятия по физкультуре и тех, кто не умеет плавать – обучат. Последнему я был очень рад.

Перед практикой было собрание курса, на котором декан убеждал нас не приглашать к себе в гости родителей. Убеждение это, впрочем, никто всерьез не принял, и в выходные дни родители приезжали в массе, а некоторые даже оставались ночевать. К студенту Чигину, будущему физиологу, приехала мама и, увидев беспорядок в комнате, где среди прочих жил ее сын, взяла ведро, тряпку и вымыла пол. Впоследствии руководство факультета смирилось с посещением родителей и в бытность мою руководителем практики в Пустыни у одной из групп, даже организовывало питание родителей за плату.

Ехали мы в автобусах и в дороге дважды останавливались. По приезде на биостанцию нас встретил директор, Михаил Игнатьевич Зябрев. Расскажу о нем подробнее.

Это был пожилой мужчина без одной руки, которую он потерял на фронте. Он был зоолог, притом очень хороший. Жил он на биостанции в казенном доме с небольшим садом и огородом. На сельском кладбище рядом с биостанцией он и был похоронен. Впоследствии, приезжая в Пустынь со студентами, я вел их на кладбище, и мы клали к его могиле свежие цветы.

In pace requesci! Мир праху твоему, человек, стараниями которого долгие годы процветала наша биостанция!

Мы получили постельные принадлежности и разместились по комнатам коттеджей, а старосты комнат, в числе которых оказались Миша Голованов и я (юношей нашей группы разместили в двух комнатах), получили ведра, тряпки и щетки. Девушки же нашей группы разместились все в одной большой комнате.

Вечером было общее собрание под одиноким могучим дубом в центре территории биостанции. Выступил руководитель практики заведующий зоомузеем факультета Кузнецов (не путать с деканом факультета Н.В. Кузнецовым!). Это был хмурый, вечно чем-то недовольный мужчина. Он произнес короткую энергичную речь, смысл которой был : «Смотрите вы у меня!..».

И это не было пустыми словами, дисциплина и в самом деле соблюдалась неукоснительно. Как-то один юноша и трое девушек устроили вечеринку с употреблением спиртных напитков. На следующее же утро под дубом состоялся экстренный сбор, и Кузнецов публично приказал всей этой честной компании немедленно покинуть территорию биостанции и ехать в Горький и не возвращаться без разрешения декана. Декан, впрочем, видя их искреннее раскаяние, простил бедолаг, и они вернулись и более порядка не нарушали.

Первый учебный день на биостанции начался с зарядки, потом мы пошли в столовую, которая представляла просто огромную открытую веранду перед кухней, где стояли большие столы и длинные при них лавки. Был подан завтрак, показавшийся мне роскошным: булка с маслом, каша с маслом и кофе. Ели мы каждая группа за своим большим столом и как-то так получилось, что девушки сидели по одну сторону стола, а юноши – по другую.

После завтрака начались занятия. Практику по ботанике вел Валентин Иванович Волкорезов. Мы вместе с ним бродили по окрестностям биостанции, срывали растения, и он называл их и давал им краткие характеристики. Часть растений мы брали с собой в лабораторию и определяли их по толстому тому определителя Маевского. Нам выдали ботанические сетки, и мы собирали растения, сушили их, определяли и монтировали на гербарные листы. Мои труды Валентин Иванович оценил высоко.

Занятия по определению водорослей вела ассистент кафедры ботаники Галина Алексеевна Юлова, которой я дал прозвище «Царица».

Занятия по зоологии беспозвоночных вел Валерий Ефимович Михлин. Мы, вооружившись сачками, бродили с ним по окрестностям, ловили насекомых; названия части их давал нам сам Михлин, других мы клали в морилку и уносили определять по определителю Плавильщикова в лабораторию.

Занятия по водным беспозвоночным вела Майя Андреевна Петрова. Ее занятия, как и занятия с Юловой проводились на озерах, собирали мы материал для лабораторных определений с лодок.

Занятия по всем предметам были как до обеда, так и после обеда.

Обучение плаванию у нас, однако, не проводилось. Когда на первое занятие собрались не умеющие плавать, то оказалось, что реально не умел плавать один я, остальные хотя бы могли уверенно держаться на воде. Со мной одним преподаватель заниматься не пожелал.

В свободное от занятий время я изучал взятые с собой  «Избранные главы теоретической физики» В.К.Семенченко. Я все старался искать аналогии в мире живой природы. Так, колебания осциллятора я представлял в виде колебаний численности популяции, теорию устойчивости термодинамического равновесия я переосмысливал как теорию устойчивости экосистем. Что касается квантовой механики, то соотношение неопределенностей при попытке одновременно измерить координату и импульс частицы было вполне аналогично ситуации при изучении морфологических параметров животных в популяции. Чем точнее, чем репрезентативнее мы попытались бы изучить морфометрию животных в популяции, тем неопределеннее бы мы получили данные по динамике морфометрии. Ибо для измерения, скажем, веса животных, тем более веса их внутренних органов, животных пришлось бы отлавливать и, тем самым, наносить ущерб популяции. Это была хорошая школа самообразования.

Мои же однокурсники и однокурсницы в свободное время купались, загорали, катались на лодках. Лишь единицы проявляли активный интерес к изучению природы, собирали растения, или насекомых и читали научную литературу. Я не мог понять такого отношения моих однокурсников к изучению природы. «Зачем они тогда шли на биофак?» – думал я.

По своей наивности я воображал ранее, что на биофак идут как я – дабы усовершенствоваться в биологии. Оказалось, не то… Лишь небольшая часть поступила именно по этой причине. Многие пошли на биофак из-за сравнительно небольшого конкурса, из-за желания получить работу на природе и пользоваться выгодами этого положения и пр. Много позднее, когда я сам стал вести занятия на полевой практике, я уже гораздо более  снисходительно стал относиться к мотивам поступления студентов на биофак и к их мотивации в учебе.

По вечерам мои однокурсники и однокурсницы тащили меня на танцплощадку плясать популярную в те времена «летку – енку», чего делать мне не хотелось. Постепенно во мне стало нарастать раздражение и против танцев, и против компаний вообще.

Быт у нас наладился, всюду протянули веревки, на которых и парни, и девушки развешивали для просушки выстиранные белье, одежду, носки, чулки. Домики мы не запирали и о кражах помину не было, хотя биостанция была всегда открыта для посторонних. По субботам топили баню.

Мучило нас одно – комары. Перед отъездом на биостанцию нас предупредили, чтобы мы взяли с собой полотнища марли на пологи на кровати. Девушки сделали это, а большинство из нас, парней, нет. Мы спали, завернувшись в одеяло с головой.

Периодически наша группа дежурила по биостанции: мы чистили картошку, прибирались в столовой и несли ночные дежурства в рассуждении бережения от пожаров.

Зачет по зоологии беспозвоночных мы сдавали прямо в Пустыни, на коллекции насекомых, зачет по физкультуре (он был пустая формальность, нужно было просто продемонстрировать умение грести) – тоже.

По возвращении из Пустыни наша группа во главе с Валентином Ивановичем еще несколько дней экскурсировала по окрестностям Горького. Помню нашу экскурсию в заливные луга напротив Горького. Луг мы порядочно истоптали, чем вызвали неудовольствие косцов и ретировались.

Несколько дней под руководством Валентина Ивановича мы работали в Ботаническом саду, где убирали урожай малины, причем не только в корзины, но и себе в рот. Заметившая это заведующая плодовым отделом Татьяна Павловна Бодрова, которой я дал прозвище «Свекла», набросилась на нас с упреками, но Валентин Иванович заявил, что если она не позволит нам лакомиться ягодами, то он уведет нас в другой отдел, и «Свекла» притихла.

Из других эпизодов запомнилась встреча с Борисом Порфирьевичем Рудометовым. Однажды возле оранжереи со мной заговорил пожилой мужчина в черном халате. Узнав, что я будущий биофизик, он поделился со мной наблюдениями за ростом растений около стеклянной стены оранжереи и заявил, что более энергичный рост растений здесь вызван поляризацией света, отраженного от стекла. Это его предположение показалось мне фантастическим, а сам он – не вполне нормальным. Оказалось, – и я узнал об этом много позже, – Рудометов и в самом деле числился психически больным, что, впрочем, не мешало ему с успехом исполнять обязанности старшего лаборанта и считаться лучшим знатоком тропической флоры.

Зачет по ботанике я сдал Валентину Ивановичу с легкостью.

Последним после Пустынской практики мы сдавали экзамены по зоологии беспозвоночных. По этому предмету Наталья Даниловна поставили мне пятерку, с удовольствием выслушав мои рассуждения о роли насекомых в жизни других животных (я с жаром пересказывал запомнившиеся мне с детства рассказы путешественников о нашествиях полчищ муравьев и термитов, пожиравших всех на своем пути) и растений.

Итак, я сдал все экзамены на пятерки, к тому же получил премию 25 рублей, но самое главное – получил место в общежитии.

Я простился со старушкой Вальдман и выписался с ее квартиры. Одновременно с этим я снялся с учета в военкомате, к моему удивлению – без всяких проблем. Это требует некоторого отступления.

Осенью, при водворении в эту квартиру, паспортистка Нижегородского райотдела милиции сказала, что необходимо распоряжение начальника райотдела. Я пошел к нему на прием, и он распорядился меня прописать. Что касается Нижегородского райвоенкомата, где я встал на учет, то, не знаю по каким причинам, там проявили неожиданный интерес к моей персоне и, когда я был на «картошке», приходили к Софье Яковлевне осведомляться о моем образе жизни. Как-то зимой мне прислали повестку из военкомата на лыжные соревнования призывников. Сбор был назначен в вестибюле речного училища. Я предвкушал лыжную прогулку, но, прождав час и не считая возможным далее терять время, уехал на занятия в университет.

По возвращении из Пустыни я опять получил повестку из военкомата – на этот раз на соревнования по гребле. Сердитого вида капитан спросил меня, почему я не являлся по повесткам, которые мне присылали. Я ответил, что был на занятиях на биостанции университета.

– С университетом придется распрощаться! – заявил он мне. Я промолчал.

Соревнования по гребле проходили на Волге в районе острова Печерские пески, и я с удовольствием размялся.

На следующий день в университете я проделал своего рода психологический эксперимент: Вале Курициной, Люде Вдовиной и Люсе Шуваловой я, сделав сияющее лицо, заявил, что призываюсь в армию.

Валя Курицына пришла в ужас. «Чему ты радуешься?!» – закричала она.

Люда Вдовина недоверчиво улыбнулась.

И только Люся Шувалова, дочь майора Советской Армии, твердо заявила, что этого не может быть, т.к. мы будем обучаться на военной кафедре.

Итак, я со спокойной душой со второй половины июля уехал в Богородск на каникулы. Полевая практика по ботанике возродила увлечение ботаникой школьных лет, и я решил изучать флору Богородского района, не оставляя, впрочем, штудирования математики и теоретической физики. С помощью папы я сделал себе гербарную сетку, где и сушил собранные мною растения. Ботаническую папку я сделал себе сам. Определитель Маевского я взял на кафедре ботаники. На велосипеде я разъезжал по Богородскому району, что называется, из конца в конец. Посетил я и соседний городок Ворсму Павловского района и в водах знаменитого Ворсменского озера нашел несколько видов редких водных растений, а в книжном магазине городка купив себе курс ботаники Жуковского и учебник цитологии, гистологии и эмбриологии для ветеринарных специальностей. Учебник этот мне впоследствии весьма пригодился. Помимо этого, я трудился на нашем садовом участке и на картофельной плантации, выполняя большую часть всех работ. Мы полностью обеспечивали себя овощами и картофелем, а также ягодами и яблоками.

Работа в нашем саду, помимо прочего, дала мне стойкий иммунитет против воплей о вредности превышения предельно допустимых концентраций (ПДК) различных химикатов. Дело в том, что водопровода в нашем садовом массиве не было. Мы поливали наш сад-огород водой из речки Прорвы, практически нацело образованной сточными водами богородских предприятий, в т.ч. кожевенных, использующих соли хрома. Концентрация солей хрома и других элементов здесь во много раз превышала их ПДК. Никакого вреда, однако, ни мы, ни прочие члены нашего садоводства не понесли.

Ходил я и в лес по грибы, набирая их по большой корзинке. Их мы сушили и солили впрок. Одним словом, в своей семье я был добытчиком.

Каникулы эти дали вторую жизнь и школьному увлечению географией. Еще в начальной школе я мечтал пройти вдоль какой-нибудь речки от истока до устья и теперь мои мечты исполнились: я прошел вдоль речки Прорвы. На этой экскурсии я, помимо прочего, познакомился с явлением естественного самоочищения речки. Вначале воды Прорвы были мутны и безжизненны, потом через несколько километров стали светлеть, в них попадалась водоросль Энтероморфа, свидетельствующая об органическом загрязнении. Примерно у села Ефимьево в пруду на Прорве вода стала настолько чистой, что здесь можно было наблюдать типичную водную флору: роголистник, элодею, рдесты. Попадались вдоль Прорвы и дикие утки. В конце августа, собрав некоторый материал, я задумал даже писать работу по флоре Богородского района, но дальше нескольких страниц черновика дело не пошло.

Воротясь с каникул в самом конце августа, я вселился в общежитие, старейшее в университетском городке, располагавшееся напротив столовой. Рядом было общежитие радиофака. Наше общежитие было пятиэтажным зданием, где на первом этаже располагались канцелярия, склад, медпункт, кинозал, почта и профилакторий и душевые комнаты. Второй и третий этажи заселяли юноши, а четвертый и пятый – девушки. На каждом из жилых этажей были туалеты и умывальные комнаты и кухня, а на третьем и пятом – и постирочные, где стояло несколько обычных ванн.

Я получил в общежитии у кастелянши подушку, наволочку, одеяло, полотенце и две простыни и пошел к себе в комнату. В комнате с одним окном был большой прямоугольный стол,  четыре кровати и столько же тумбочек и подвесных книжных полок и встроенный шкаф для верхней одежды и обуви. Я выбрал кровать у входа, заправил ее и ушел по своим делам, оставив на подушке своего рода визитную карточку: листок картона с прикрепленной фотокарточкой и со своими фамилией, именем, курсом и факультетом. Когда вечером я воротился в общежитие, то застал в комнате людей: это были выпускники университета, окончившие курс и собиравшиеся уезжать к месту работы. Не обращая на них никакого внимания, я разделся, лег в кровать и заснул. Проснувшись, я никого уже из них не застал.

Скоро вселились новые соседи. Это был Слава Орлов из нашей группы и два студента на курс старше: Алеша Пиотровский и Слава Комаров, переведшийся к нам с радиофака. Слава Орлов был человек малообщительный из-за своего заикания. Он отслужил срочную службу в железнодорожных войсках. Алеша Пиотровский, будущий зоолог, был из Арзамаса. Уже в очень пожилом возрасте, будучи кандидатом наук, он стал преподавать в Арзамасском пединституте. Слава Комаров был будущий биофизик. Эти двое были людьми компанейскими и в нашей комнате постоянно собиралось разнообразное общество. Однако, поскольку в общежитие я приходил поздно, будучи либо в библиотеке, либо на прогулках по городу, то большого для меня вреда от их компаний не было. В десять вечера я засыпал, даже если в комнате горел свет, будучи к тому времени утомленным.

Поскольку стипендию я получал повышенную (45 рублей), а за общежитие из нее вычитали 2 рубля 75 копеек в месяц, то я смог питаться лучше. Завтракал, обедал и ужинал я в столовой, да еще смог позволить себе вечером покупать сладкие пирожки.

Чтобы не держать при себе постоянно такую большую по моим меркам сумму, я стал вкладчиком сберкассы, тем более, что вскоре сберкасса появилась у нас на четвертом этаже в корпусе ректората. На неделю я брал с книжки самое большее 10 рублей. К концу года у меня накапливалась сумма, примерно равная месячной стипендии.

В Богородск я ездил все реже. Мылся я по субботам в бане санпропускника Дома крестьянина, а стирал в постирочной общежития. Сушил же я свои вещи на спинке кровати.

Живя в общежитии, где на нашем этаже поселились все парни биофака, я поневоле (сам я был человеком некомпанейским и малообщительным) стал к ним присматриваться. Большинство юношей нашего факультета, живших в общежитии, были прошедшие военную службу (до нашего курса студенты биофака на военной кафедре не обучались и отсрочки от призыва не имели) и намерения их были просты: устроиться на хлебную должность инспектора рыбохраны, работника заказника, заповедника и т.п. Одним словом, поближе к рыбе, дичи и пушнине и подальше от науки, к которой они не питали ровно никакой склонности. Учились они без особого напряжения и стипендию не получали, поэтому были вынуждены подрабатывать по вечерам разгрузкой вагонов. От этого они уставали, пропускали занятия и не могли хорошо учиться и потому не получали стипендии. Это был какой-то заколдованный круг,  который, впрочем, их нисколько не смущал. Они были склонны к курению табака и употреблению спиртных напитков и вытворяли такое, что теперь кажется чистыми сказками. Так, например, многие будущие зоологи были членами общества охотников и имели ружья. Однажды они устроили пальбу из окон общежития, правда, холостыми патронами.

Комендантом общежития был Василий Нестерович (фамилию не помню), бывший на работе с раннего утра и до позднего вечера. Студенты его очень уважали.

Периодически каждый обитатель общежития дежурил по комнате и по этажу, т.е. мыл там полы.

Общежитие было как проходной двор, там постоянно толклось много посторонней публики несмотря на то, что при входе, где висела доска с ключами от комнат, дежурили вахтеры и студенты. Посетителю достаточно было предъявить какой-нибудь документ и сообщить, куда и к кому он идет. Несколько студентов нелегально даже проживали в общежитии у своих сердобольных однокурсников, или однокурсниц (девушки). Спать они размещались на раскладушках, бог весть как сюда попавших.

Периодически студентов посещали преподаватели с их факультета. Нас несколько раз посещала Юлова, исполнявшая обязанности заместителя декана по воспитательной работе.

На втором курсе наши 7 и 8 группы еще больше обособились от прочих. Вместе со всеми мы слушали только лекции по органической химии, философии и систематике растений. Даже военную подготовку мы проходили не с юношами остальных групп, а со студентами промышленно-экономического факультета, или попросту промэка.

Лекции по органической химии читал пожилой доцент кафедры органической химии Борис Николаевич Морыганов. Я дал ему прозвище «Чичибабин» по фамилии автора двухтомного курса органической химии, который Морыганов все время нам усиленно рекомендовал несмотря на то, что учебник этот был нам явно великоват. «Чичибабин» был склонен к злоупотреблению спиртными напитками и иногда приходил на лекцию навеселе. Как-то раз, будучи под хмельком, он вздумал объяснять нам схему биосинтеза белка, причем называл транспортные РНК «поводырями». Про него говорили, что, для того чтобы его задобрить, студенты перед самым его приходом в аудиторию, где он принимал экзамен, совали ему в ящик стола бутылку водки.

Много лет спустя я, будучи уже слесарем на заводе «Орбита», идя утром на работу, встречал его, прогуливающего собачку. У нас нашлись общие знакомые из работников «Орбиты», в том числе один кандидат химических наук, разжалованный из начальников лаборатории в старшие инженеры. Морыганов этому моему сообщению не удивился и отозвался о нем, как о человеке неорганизованном.

Занятия по неорганической химии в лаборатории с нами проводила ассистент Панкратова Валентина Николаевна. Она только что закончила университет, как и ее коллега Вышинская, проводившая занятия с соседней группой в той же большой учебной лаборатории. Как ни странно, практический курс органической химии состоял в синтезах различных органических веществ и последующем определении их плотностей пикнометром. Исходные вещества нам выдавала лаборантка Злата, девушка сердитая. Подобный практикум мне показался и теперь еще более кажется нелепым: биологи производят химический анализ, а не синтез веществ, из которых состоят  организмы, их органы и клетки.

Середь семестра нам устроили коллоквиум, причем одновременно со всеми группами, где она преподавала. Некоторые девушки (кажется, будущие зоологи) до того обнаглели, что явились на коллоквиум не только со шпаргалками, засунутыми за нижние резинки штанишек, но и с учебниками и конспектами, которые они прятали за спину и под себя, а когда Валентина Николаевна вытащила из-под одной книжку и велела ей удалиться, та не нашла ничего лучшего, как громко расплакаться, забыв, что девичьи слезы действуют только на преподавателей-мужчин.

Сам я на коллоквиуме получил пятерку и все мои текущие оценки тоже были пятерки, поэтому, когда я явился на экзамен, то оказалось, что от него я освобожден. Судьба же юношей, которых не освободили от экзамена, оказалась плачевной: «Чичибабин» придирался к ним, ставил двойки и только в виде особой милости – тройки. Наша группа, до этого бывшая лучшей по успеваемости на курсе, потеряла свой элитный характер.

Из ботаники на втором курсе у нас полгода была систематика низших растений (тогда под ними подразумевали водоросли, грибы и лишайники), а в четвертом семестре – систематика высших растений. Систематику низших растений и практикум по ней вела Юлова. Лекции она не столько читала, сколько диктовала размеренным голосом и все всегда у нее было ясно до мельчайших подробностей. В результате система и биология  организмов у нее представлялась в виде большого шкафа, или комода, где все было разложено по полочкам. Почти все мои однокурсники такой постановкой преподавания были премного довольны. Читал же систематику высших растений в четвертом семестре заведующий кафедрой ботаники Константин Капитонович Полуяхтов, или как я его прозвал, «Полушлюпкин». Он занимался фитоценологией леса, в особенности дубрав и сам, несмотря на свой почтенный возраст, был такой же крепкий и кряжистый как дуб. В своих лекциях он постоянно подчеркивал проблемные, неясные вопросы и постоянно восклицал, что хорошо бы, если мы этим займемся. Это мне нравилось, это меня вдохновляло на еще больший интерес к ботанике. Единственно что меня настраивало на скептический лад по отношению к нему самому, – его постоянные восхваления уровнем преподавания на собственной кафедре. Он неоднократно говорил нам, какую прекрасную подготовку там дают студентам.

Меж тем заведующий нашей кафедрой биофизики Опритов все время говорил нам, чтобы мы не ожидали соответствующих учебных курсов, чтобы мы не довольствовались тем, чему нас обучают, но чтобы мы постоянно образовывали сами себя. Сравнение было явно не в пользу Полуяхтова.

Лабораторные же занятия по систематике высших растений вел Волкорезов. Мы учились определять деревья и кустарники в зимнем безлистном состоянии, анатомировали фиксированные в формалине цветки и т.д.

Весь второй курс у нас была зоология позвоночных. Читала нам, 7 и 8 группе этот курс и вела практические занятия по нему доцент Наталья Алексеевна Хохлова. Она недавно вернулась из Ганы, где преподавала в каком-то колледже и говорила нам, что если бы мы учились с таким же усердием, как тамошние студенты, то все были бы отличниками. Годы, проведенные за границей, где она общалась со студентами на французском языке (Гана была бывшей колонией Франции), наложили отпечаток на ее речь: она говорила с заметным акцентом. Свой курс зоологии она читала как курс сравнительной анатомии и морфологии и тем отличалась от профессора Воронцова, который читал этот курс в классической манере. Забегая вперед скажу, что в четвертом семестре наши две группы в полном составе привели с лекции по физической химии на одну из лекций Воронцова, на которую приехали кинооператоры из Горьковского телевидения. Профессор Воронцов читал лекцию о домашних птицах и с жаром ратовал за то, чтобы на столе всегда было свежее яичко.

И мне, да и всей нашей группе подобная лекция показалась совершенно пустой. Наш же преподаватель физической химии доцент химфака Юрий Денисович Семчиков, вместе с нами посетивший лекцию Воронцова, вернувшись в аудиторию, где мы занимались физической химией, не смог сдержать своих эмоций и заявил, что подобная лекция – это прошлый век науки. С ним мы были совершенно согласны.

На втором курсе историю КПСС сменила философия. Читал лекции и вел семинары в наших двух группах доцент общеуниверситетской кафедры философии Богданов, ранее преподававший в Пензе.

Но самым значительным из новых предметов на втором курсе стала, разумеется. военная подготовка. Военная подготовка была у нас шесть часов в неделю в один день. Девушки и те юноши, которые либо оказались офицерами запаса (в нашей группе – Юра Кокорев), либо по состоянию здоровья были негодны для военной службы, в этот день не занимались вовсе. Занятия проходили на военной кафедре, которая в те времена была на первом этаже корпуса биофака.  У входа перед доской с ключами от учебных комнат за конторкой помещался вахтер, спрашивавший пропуска. В вестибюле кафедры стояли 76-мм противотанковая пушка и 120-мм «полковой» миномет. Как ни странно, на территории военной кафедры располагалась в особом помещении и кафедра акустики радиофака. Встречаясь там с заведующим этой кафедрой Бархатовым, мужчиной с непроницаемым выражением лица, мы и думать не могли, что он не кто иной, как муж нашей «Ботанической Мамочки Катерины Васильевны».

Первое занятие проводил с нами начальник нашего цикла подполковник Алымов Анатолий Валентинович, пожилой мужчина, участник Великой Отечественной войны. Он объяснил нам, что мы будем готовиться на офицеров мотострелковых войск и что нужно принести толстую общую тетрадь и фото на пропуск. «Мы» – это студенты нашей восьмой группы и студенты промышленно-экономического факультета, объединенные на этих занятиях во взвод Б-65-1. Б- биофак, 65 – последние две цифры года нашего поступления в университет, 1 –порядковый номер. «Командиром» нашего «взвода» был назначен Слава Орлов, оказавшийся сержантом запаса. Во взвод Б-65 -2, тоже готовящийся на офицеров мотострелковых войск, были объединены прочие студенты нашего факультета.

На первом же занятии со мной случился казус. По окончании занятия Алымов подал команду: «Встать! Смирно!» и затем: «Вольно! Конец занятиям!» Мы вышли из аудитории и покинули кафедру. Я выскочил первый и направился в библиотеку, потом в столовую и т.д. Мои же товарищи оказались гораздо рассудительнее. Они вспомнили, что в расписании три пары, а позанимались только одну. Поэтому они благоразумно вернулись назад.

Когда через неделю мы опять пришли на военную кафедру, то Алымов велел мне идти к начальнику кафедры полковнику Коломийцу за разрешением на дальнейшее посещение занятий, с письменным объяснением своего прогула. Я написал «рапорт» на имя «начальника кафедры полковника тов. Коломийца», где объяснил свой пропуск занятий тем, что «истолковал слова подполковника Алымова «Вольно! Конец занятиям» как конец занятиям вообще».

Полковник Коломиец оказался плотным человеком с лысой головой. Прочитав мой «рапорт», он усмехнулся и велел передать Алымову, что я допущен к дальнейшим занятиям. Писать рапорты мне понравилось, и впредь, когда я заболевал и пропускал занятия, что случалось раз в семестр, я вручал Алымову рапорт: «Доношу, что такого-то числа я не посещал занятия на военной кафедре ввиду болезни. К сему прилагаю справку». После второго такого рапорта Алымов попросил меня впредь рапортов не представлять, а просто, показав справку, отнести ее в деканат. Тогда я вручал рапорт офицеру – преподавателю, проводившему у нас первое занятие и тот, обыкновенно с улыбкой, обещал передать рапорт Алымову.

Из этой истории Алымов, да и другие офицеры, сделали выводы и впредь, оканчивая занятие и подавая команду о конце его, напоминали, что впереди у нас еще занятия. Да и я  стал более осмотрителен.

От нас потребовали, чтобы мы приходили на занянятия гладко выбритыми, коротко постриженными в приличной пиджачной паре и с галстуком. Для некоторых студентов, ходящих в свитерах, это создало неудобства; пришлось временно заимствовать пиджаки и галстуки у своих товарищей.

Вначале мы изучали уставы и стрелковое оружие: пистолет Макарова, автомат Калашникова, ручной пулемет Дегтярева, ротный пулемет образца 1946 г. и станковый пулемет Горюнова. Мы должны были уметь разбирать и собирать их и готовить к стрельбе. Все три этих пулемета уже снимались с вооружения и в военных училищах их не изучали. Поэтому, когда я после окончания университета вступил в военную службу, то в нашей части, где на вооружении еще были пулеметы Горюнова, я оказался единственным из молодых офицеров, способных разобрать и собрать их и подготовить к стрельбе.

В сессию по линии военной кафедры тоже были экзамены и зачеты, которые в зачетную книжку не заносились и на назначение стипендии не влияли. В первую сессию я сдал экзамены по материальной части стрелкового оружия и по уставам на четверку. Зачет по строевой подготовке я тоже сдал, хотя и на тройку. По «гражданским» предметам у меня опять были одни пятерки, и я снова получал повышенную стипендию. Строевая подготовка, кстати, проходила у нас на малооживленных тротуарах университетского городка. В четвертом семестре строевой подготовкой руководил вновь поступивший на военную кафедру капитан Кадырыч Ренат Хаимович.

В четвертом семестре органическую химию сменила физическая химия. Лекции по ней нашим двум группам читал вышеупомянутый Ю.Д. Семчиков. Курс его был сокращенным и не касался строения вещества, теории связей, квантовой химии, а обнимал только кинетику, катализ, электрохимию, поверхностные явления и коллоидную химию. Нашим девушкам Юрий Денисович понравился, и некоторые из них даже строили ему глазки. В конце-концов, выведенный из терпения, он, середь лекции, удалил из класса одну из студенток.

– Вы, девушка в желтом (он еще не успел с нами познакомиться)! Да, вы! Немедленно выйдите!

– Юрий Денисович, я больше не буду!

– Я повторяю, немедленно выйдите!

Бедняжка удалилась.

Практические занятия проводила молодая симпатичная преподавательница, имя которой я не помню. Она была как-то связана с сыном М.И. Волского, профессора Строительного института, занявшегося проблемами биологии. Впоследствии он даже организовал лабораторию. Он, в частности, утверждал, что азот поглощается и усваивается животными организмами. У нас на факультете считали его чуть не шарлатаном. Много лет спустя я стал анализировать его опыты и понял, в чем тут дело: молекулярный азот растворяется в плазме крови; более того, молекулы азота вступают в соединения с некоторыми метаболитами, но не прочно (водородные и ван-дер-ваальсовые связи) и в химические реакции с образованием устойчивых соединений на основе ионных, или ковалентных связей не вступают.

Так вот, по просьбе преподавательницы для сына Волского, студента вечернего отделения нашего биофака, я передал свои конспекты по всем курсам химии.

Лабораторные работы по физической химии странным образом повлияли на мою личную жизнь. Дело в том. что в числе этих работ была работа по изучению кинетики гидролиза сахарозы поляриметрическим методом. Не помню уж каким образом, но я вроде бы обнаружил, что один из полиэлектолитов ускоряет инверсию, т.к. служит катализатором. Доклад на эту тему я сделал сначала на научном обществе студентов химфака, потом биофака. Я стал углубленно интересоваться полиэлектролитами (в их число входят и белки, и нуклеиновые кислоты) и, между прочим, перевел статью Качальского по механохимическим свойствам полиэлектролитов из J. Polim. Sc. Вскорости на одном из заседаний научного студенческого кружка по биофизике Миша Голованов делал доклад о влиянии магнитного поля на живые организмы на молекулярном уровне. Он изложил не то свое, не то чье-то мнение, что все дело – во влиянии магнитного поля на заряды в макромолекулах.

Я выступил и высказал мнение, что магнитное поле может действовать только на движущиеся, колеблющиеся заряды. В макромолекуле полиэлектролита постоянно происходит обмен ионами с окружающей средой, происходят хаотичные перемещения зарядов по макромолекуле и на это-то движение и влияет магнитное поле. Я сослался на статью Качальского.

Среди прочих меня слушали две первокурсницы, одной из  которых оказалась моя будущая жена. Мы познакомились и начали дружить.

Как ни странно, на экзамене по физической химии я потерпел фиаско. Прекрасно подготовленный, я отвечал заплетающимся языком, да вдобавок не то, что нужно. Юрий Денисович, хорошо меня знавший, не на шутку встревожился, спросил, не болен ли я и даже пощупал мне лоб. В конце-концов от дальнейшего опроса он отказался и дал мне два дня, чтобы я привел себя в порядок. По прошествии двух дней я явился к нему и  сдал экзамен на пятерку, будучи спрошен по всем разделам курса. Мне был преподан урок чуткости, и когда я  впоследствии сам принимал у школьников и студентов зачеты и экзамены, поступал аналогично.

Экзамена по зоологии я очень боялся. Дело в том, что и Хохлова, и Воронцов объявили, что на экзамене будут спрашивать русские и латинские названия основных костей рыб, амфибий, рептилий, птиц и млекопитающих. Все студенты второго курса, жившие в общежитии, дружно зубрили остеологию, время от времени устраивая экзамены, на которых я выглядел весьма посредстваенно. Каково же было их удивление, а у некоторых – и возмущение, когда я явился с экзамена с пятеркой: Наталья Александровна поставила мне пятерку по результатам оценок текущей успеваемости, которые у меня были все отличными.

В четвертом семестре у нас заканчивался курс физики, и мы сдавали экзамен. Этого экзамена я побаивался, т.к. там были вопросы по волновой оптике. Жанна Михайловна принимала экзамены, держа на коленях свои конспекты и сверяла ответы студентов с ними. Это, конечно, говорило о ее непригодности к преподаванию физики, но, как ни странно, никакого возмущения у нас не вызывало: она была женщина участливая, понимающая состояние студентов. Как и в школе, в университете от преподавателя требуется прежде всего создание умиротворяющей атмосферы, атмосферы душевного спокойствия, а не страха перед встречей с преподавателем.

Мне досталось устройство атомной и водородной бомб и я, читая много дополнительной литературы, ответил с блеском, рассказав заодно о т.н. «чистой» бомбе. В те времена так называли нейтронную бомбу, которая давала гораздо менее мощную ударную волну, разрушавшую все подряд. Дополнительный вопрос был по теории микроскопа: как изменится его разрешающая способность, если уменьшить длину волны. Я ответил, что увеличится и привел соответствующую формулу. Жанна Михайловна просияла и поставила мне пятерку.

После экзаменационной сессии, спустя несколько дней, мы уже оказались на биостанции, где должна была быть практика по геоботанике и по зоологии позвоночных. Практику по геоботанике вела Ботаническая Мамочка Катерина Васильевна, а по зоологии ассистент кафедры зоологии Владимир Александрович Шутов.

Лукина начала занятия с обзорной лекции «История изучения растительного покрова Горьковской области» и обозначила периоды изучения растительного мира в подражание В.И. Ленину в его статье «Памяти Герцена», где он  разделил историю развития революционных идей в России на дворянский, разночинский и пролетарский. Екатерина же Васильевна разделила историю изучения растительного мира нашей области на академический, земский и универсистетский периоды. Наши студенты – коммунисты Слава Орлов и Юра Кокорев считали эти ее взгляды профанацией ленинизма.

На занятия я ходил с собственной ботанической папкой и часто держался на отшибе у нашей группы, чем вызывал недовольство старосты Люси Шуваловой. Ботаническая Мамочка брала меня под защиту, говоря: «Не мешайте ему познавать природу!».

Для разнообразия занятий Лукина часто рассказывала всякие анекдоты, прибаутки,  афоризмы вроде «каждая уважающая себя девушка должна иметь как минимум двух кавалеров». Некоторые студенты записывали эти афоризмы в тетрадки. Многие студенты считали ее женщиной недалекой, я же, однако, будучи хорошо знаком с ее трудами, оценивал Ботаническую Мамочку очень высоко и понимал, что ее шутовство – не более чем способ разрядки, отдыха от непрерывной работы мысли.

Геоботаникой я занимался с жаром. Мы должны были периодически представлять Екатерине Васильевне свои тетрадки с геоботаническими описаниями, причем надлежало указать меры охраны растительных объектов. К тому времени я основательно проштудировал «Происхождение видов…» Ч. Дарвина и мне запомнились строки о том. каким прекрасным лесом поросли вересковые пустоши после огораживания и как увеличилось там видовое разнообразие птиц. Поэтому предлагаемые мной мероприятия сводились большей частью к огораживанию лесных участков с богатой и разнообразной флорой.

Занятия по зоологии позвоночных были для меня трудными и все потому, что, не обладая хорошей слуховой оперативной памятью (что мешало мне в освоении разговорного английского языка), я был не в состоянии запомнить голоса птиц. Поэтому и на зоологические экскурсии я брал с собой ботаническую папку и гербаризировал. Шутов, как и Лукина, вполне понимал и уважал мое стремление к познанию растительного мира и не препятствовал мне в этом. Но не следует думать, что зоологией я не занимался вовсе. В своем полевом дневнике я скрупулезно отмечал не только растительную ассоциацию, где нам встречалась та, или иная птица, но и ярус лесного сообщества, причем указывал видовой состав этого яруса. Меж тем подавляющее большинство студентов заполняли дневники разным лирическим вздором. Это так поразило Шутова, что он попросил себе мой дневник: он оказался настоящим научным документом и зачет по зоологии мне был поставлен несмотря на то, что голоса птиц я определить не смог.

Из практики по зоологии мне запомнилась ночная экскурсия; мы, весь наш курс, долго  плыли на лодках по озерам, пока не приехали на место. Там мы оставили лодки под присмотром Давида Гелашвили и его жены – однокурсницы, а сами, разбившись на группы, отправились под руководством преподавателей слушать птиц. Ботаническая папка и в этом случае была со мной и от этой экскурсии осталось, как единственное воспоминание,  находка не часто встречающегося растения змееголовника Рюйша.

Еще мне запомнилась учебная ловля рыбы бреднем, давшая материал для занятий по ихтиологии и для ухи на обед.

Итак, я вел беспечальную жизнь полевого натуралиста, совершенно оторванного от реальной, большой жизни за пределами биостанции, и не желающего вникать в эту большую жизнь, но она напомнила о себе неожиданным образом. В это время разразилась арабо-израильская война 1967 года, сообщение о которой по радио никак меня не заинтересовало. Зато оно заинтересовало некоторых моих однокурсников и однокурсниц, в числе которых была одна недалекая девушка нашей группы, допустившая в моем присутствии антисемитские высказывания. Узнавший об том этом Юра Кокорев был возмущен поведением этой студентки и заявил, что он, как член партии, не может оставить этого без последствий и что она должна быть исключена из комсомола. Я упросил его оставить дело без последствий, т.к. был убежден, что моя однокурсница просто бездумно повторяет чей-то вздор.

После возвращения в Горький мы некоторое время работали в Ботаническим саду, а потом сдавали зачет по систематике высших растений Константину Капитоновичу Полуяхтову. Тут со мной случился конфуз. Я упомянул, что у мха есть корневища и сослался на учебник ботаники П.М. Жуковского. Константин Капитонович сказал, что это поклеп на Петра Михайловича и послал меня в библиотеку за этой книгой и велел перечитать все, что там написано про мхи, что я и выполнил с успехом и получил зачет.

Летние каникулы я проводил в Богородске, по-прежнему деля время между работами в саду и на картофельной плантации, ботаническими экскурсиями и штудированием учебников по математике, физике, химии и биофизики. Определитель Маевского последнего издания 1964 г. у меня был уже свой, купленный у моего однокурсника Ширяева. Этот определитель верно служит мне до сих пор, несмотря на  появление у меня его новых изданий 2009 и 2014 годов.

К этим каникулам относятся мои первые упражнения по флористике Богородского района. Мне удалось обнаружить в окрестностях деревни Шопово урочище, где встретилось большинство видов рода Вероника из числа произрастающих в нашей области (вероники весенняя, колосистая, щитковая, поручейная, ключевая, тимьянолистная, дубравная, лекарственная, длиннолистная, троянская). Я рассматривал эту свою работу как чисто ученическую, но Ботаническая Мамочка считала иначе и попросила ее у меня для своего обзора по флоре области.

На третьем курсе мы все окончательно разошлись по кафедрам и наши группы перетасовались. Люся Шувалова, ставшая старостой, Валя Курицына, Люда Вдовина, Оля Токарева, Слава Орлов, Юра Кокорев, Миша Голованов, Олег Годухин, Володя Ретивин, Женя Богинин, Юра Катков (появившийся у нас на втором курсе) и я стали специализироваться по кафедре биофизики. А остальные (одни девушки) – по кафедре биохимии и физиологии растений. Тем не менее мы составляли по–прежнему две обособленные от всех прочих группы. Нам отдельно читались лекции по биохимии, и мы продолжали еще один семестр заниматься английским языком (для всех прочих обучение иностранным языкам закончилось вторым курсом)

Биохимию нам читал недавно прибывший в Горький профессор кафедры физиологии человека и животных Израиль Исаакович Матусис (прочей публике читал заведующий кафедрой биохимии и физиологии растений доцент Анисимов Анатолий Александрович). До прибытия в Горький он был профессором в маленьком Бийском медицинском институте. Вместе с ним приехали его сын Лев, кандидат медицинских наук, ставший работать в нашем Кожно-венерологическом институте, его невестка Людмила Михайловна Бронштейн, очень симпатичная молодая женщина, также кандидат медицинских наук (она стала ассистентом нашей кафедры физиологии и биохими животных) и Лия Соломоновна Баркаган, сухая и сердитая женщина средних лет, кандидат медицинских наук, ставшая ассистентом этой же кафедры. У нас она вела практические занятия по биохимии. Матусису и его компании отвели небольшую комнату под лабораторию, которая была и учебной, и научной.

Сам Израиль Исаакович был атлетически сложенный мужчина с отличной выправкой полковника медицинской службы, классический тип «николаевского еврея» из кантонистов  (при императоре Николае Павловиче евреев в массе стали забирать в военную службу с малолетства; при этом, поскольку служба была невероятно тяжелая и смертность среди детей-призывников была очень большой, выживали только особенно сильные и выносливые).

Лекции полковника Матусиса, как я стал его называть, были оригинальны тем, что он не чертил схемы мелом на доске, а пользовался эпидиаскопом. Кроме этого он рассказывал разные истории, приключившиеся с ним.

Так, толкуя о витаминах (он сам был витаминологом), он говорил, что, когда после войны он преподавал в Архангельском медицинском институте, он показывал студентам собственного сына, как пример человека с нормальной витаминной обеспеченностью, достигнутой применением самых простых средств, как то настоя хвои и пр. У подавляющего большинства населения были авитаминозы, в основном цинга. Рассказывал он о своих встречах с академиком Энгельгардтом, профессором Тарусовым (заведующий кафедрой биофизики МГУ) и т.п.

Косвенно он вступил со мной в научную дискуссию. Дело началось с того, что Лия Соломоновна на одном из занятий сказала, что белки дают коллоидные растворы. Я, к тому времени сильно интересовавшийся полиэлектролитами и имевший превосходный курс Ч. Тенфорда, заявил, что белки, как полиэлектролиты дают истинные растворы. Полковник Матусис счел нужным на ближайшей лекции рассмотреть этот вопрос, причем, не отрицая истинности моего мнения, указал на некоторую коллоидальность растворов белков, прикрывшись авторитетом известных курсов биохимии Збарского и Фердмана. Моими текущими оценками Матусис оказался вполне доволен и поставил мне «пять» на экзамене не спрашивая. Точно также я был аттестован и по английскому языку.

Трудным был для меня предмет гистологии и эмбриологии. Лекции и практические занятия по нему вел доцент кафедры зоологии Владимир Иванович Козлов. К этому предмету я никакого влечения не чувствовал, хотя и был знаком с современными биофизическим гипотезами насчет дробления, дифференцировки и т.п. Тем не менее благодаря своей аккуратности и трудолюбию я и перед Козловым зарекомендовал себя хорошо. Ему также понравилось мое выступление на одном из занятий, где я рассказывал о братьях Ковалевских, палеонтологе и эмбриологе.

Но самым для меня тяжелым был предмет биометрии. В те времена под ним подразумевали обработку результатов биологических экспериментов и наблюдений методами математической статистики. Читал этот курс и вел по нему практические занятия в нашей группе доцент кафедры дарвинизма Шереметьев. Объяснял он предмет отвратительно.

Его голос с южнорусским акцентом, с фрикативным «г», разъясняющим правило трех сигм, вариансу и т.п на примере злополучной пшеницы сорта «лютесценс» до сих пор стоит у меня в ушах. Как я сдал ему зачет, сам не понимаю. Позднее мне пришлось изучить этот предмет самостоятельно заново.

Много лет спустя, когда я проводил занятия по полевой экологии с четверокурсниками кафедры экологии нашего факультета, то с ужасом обнаружил, что их практические навыки по биометрии равны нулю. Печальные шереметьевские традиции бездарного преподавания этого предмета сохранялись у нас очень долго.

На третьем курсе мы изучали целых две физиологии: физиологию животных, которую читал заведующий кафедрой физиологии и биохимии животных доцент Артемов Николай Михайлович и физиологию растений, которую читала доцент кафедры физиологии и биохимии растений доцент Гусева Варвара Алексеевна, или бабушка Гусева, как я ее прозвал. Курсы эти и сами преподаватели отличались друг от друга как небо от земли.

Николай Михайлович в своем развитии остановился на уровне послевоенных лет. Новейшую физиологию, в частности, электрофизиологию, он не понимал и этот раздел читал нам ассистент кафедры Борис Николаевич Орлов, которому студенты дали прозвище «Боб». Как ни странно, на четвертом курсе он стал куратором нашей студенческой группы. Об этом стоит немного поговорить. Кураторы студенческих групп в наши времена занимались со студентами тем, чем сами считали нужным. Борис Николаевич вздумал приохотить нас к научно-популярным журналам и мы по очереди излагали на собрании  группы содержание номеров. Как сейчас помню, я обозревал один из номеров журнала «Знание – сила» и, как любитель истории со школьных лет, остановился на статье о результатах каких-то археологических раскопок.

Но вернусь к Николаю Михайловичу. Несмотря на свою научную отсталость, сам по себе он был человеком высокоинтеллигентным; к студентам он относился  снисходительно, а порой вел себя очень кротко. Со стыдом вспоминаю эпизод, когда на лекции я, вместо того, чтобы слушать Артемова, достал газету и, разложив ее на коленях, стал читать. Николай Михайлович так кротко и печально на меня посмотрел, что я залился краской и стал прилежно записывать лекцию. После занятия я подошел к нему и принес извинения, и он с улыбкой простил меня.

Практические занятия по физиологии животных вела ассистент Киреева Виктория Федоровна. Это была симпатичная высокая полная женщина. Относилась она к нам очень хорошо, и мы ее очень любили, что не мешало однажды нам с Мишей Головановым подшутить над ней.

В то время мы изучали физиологию выделения и занимались мочевиной, другое название которой было биурет. Прекрасно зная происхождение этого названия (два остатка мочевой (уроновой) кислоты), мы стали приставать к Виктории Федоровне с вопросом, кто был Биурет – немец, или француз. Добрейшая Виктория Федоровна сделала вид, что приняла наш розыгрыш за чистую монету и пообещала к следующему занятию узнать, кто таков был этот ученый, в честь которого названо вещество. Слово свое она сдержала и на следующем занятии объяснила происхождение названия этого соединения.

На этих занятиях я практически познакомился с настоящей биофизикой в моем понимании: мы изучали биомеханику нервно-мышечного комплекса лягушки и все связанные с этим характеристики: порог раздражения, хронаксию, реобазу и т.п. Я с увлечением строил графики по экспериментальным данным, аппроксимировал их функциями, находил параметры, строил математические модели и т.д.

Все эти эксперименты мы проводили на лягушках,  обездвиживая их, разрушив иглой спинной мозг. Вначале мне было их жалко, но потом как-то привык, хотя постоянно совесть была нечиста, что убиваешь живое существо, притом позвоночное, обладающее зачатками интеллекта ради чепуховых опытов…

Экзамен по физиологии животных особого труда для меня не составил. Мне достались железы внутренней секреции, и я с жаром пересказывал воззрения известного биохимика А. Сент-Дьерди, книжечки которого «Биоэнергетика» и «Введение в субмолекулярную биологию» я проштудировал с интересом. Николай Михайлович слушал меня очень внимательно, ответом остался доволен, но заметил только, что я – чересчур увлекающийся человек, и эта черта моего характера может в дальнейшем мне помешать…

Бабушка Гусева, одного возраста с Николаем Михайловичем, была личностью иного склада, занималась новейшей физиологией растений и ее учениками были Опритов, занимавшийся биоэлектрическими явлениями в растениях и Горланов, радиобиолог. Лекции ее были интересны и побуждали к размышлению. Я их не пропускал, что было для меня редкостью (как отличник я имел право свободного посещения лекций). Перед посещением ее лекций я готовился, прочитывая  и соответствующую главу учебника, и дополнительную научную литературу. Поэтому на ее лекциях я мог не только записывать ее речь, но и размышлять вместе с Варварой Алексеевной. От ее лекций я даже испытывал настоящее интеллектуальное наслаждение.

Однажды на ее лекции я вдруг обнаружил, что бабушка Гусева излагает передачу электрона по цепи цитохромов иначе, чем в учебнике и в монографии по фотосинтезу, которую я прорабатывал. Я послал ей записку (на лекциях я всегда посылал свои вопросы преподавателям в письменном виде). Получив записку, Варвара Алексеевна отыскала глазами меня в аудитории и поманила к себе. При изумлении аудитории она чуть ли не минуту шепотом объясняла мне в чем дело и только потом продолжила лекцию.

Практические занятия по физиологии растений вела Ариадна Николаевна Леонтьева, очень приятная женщина. Из этих занятий я помню только, как мы в ручной спектроскоп рассматривали абсорбционный спектр спиртовой вытяжки хлорофилла и видели черные полосы. Нечего и говорить, что на экзамене по физиологии растений я получил пять.

Лекции по микробиологии читала доцент кафедры физиологии растений Галина Николаевна Нестерова. По своей манере преподавания она напоминала Юлову.

В те времена я открыл для себя абонемент художественной литературы нашей университетской библиотеки и запоем читал научную фантастику. Между прочим, прочел я рассказ о том, как бактерии с метеорита попали в тело средневекового епископа, отчего он умер и превратился в статую из европия. Впоследствии он был причислен к лику святых. Бактерии эти жили за счет энергии ядерных превращений, в данном случае углерода в европий. На лекции Галины Николаевны, посвященной энергетике бактериальной клетки, я послал ей записку, насколько обоснованным может быть подобный сюжет; ведь бактерии живут даже в охлаждающих системах атомных реакторов.  Мои однокурсники, услышав вопрос, сочли его глупым и соответственно реагировали, я же их реакцией ничуть не смутился.

Практические занятия по микробиологии вела ассистент Аствацатрян, которая своей экстравагантностью напоминала мне М.А. Петрову. На занятиях мы выращивали в чашках Петри колонии микроорганизмов и рассматривали под микроскопом готовые препараты.

На третьем курсе из общественных дисциплин была политическая экономия. Читала лекции по этому предмету и вела семинарские занятия доцент общеуниверситетской кафедры политической экономии Тузова, или бабушка Тузова, как я ее прозвал. Это была очень симпатичная и энергичная пожилая женщина.  Она настоятельно рекомендовала нам прорабатывать «Капитал» К. Маркса, но он оказался в те поры для меня очень нудным и скучным сочинением. Лишь много времени спустя я просмотрел его вновь и многие главы этого трехтомника основательно проработал и законспектировал: всякому овощу свое время. Для нас было вполне достаточно учебника.

Ее муж был ректором Политехнического института; у нее была дочь нашего возраста, студентка Мединститута и старушка-мать. Жили они в четырехкомнатной квартире шестиэтажного дома на углу улицы Минина и площади Минина рядом со зданием естественно-географического факультета Педагогического института.

Все эти подробности оказались мне известны потому только, что на экзамене по политической экономии я получил единственную в зачетной книжке четверку и попросил разрешения ее пересдать. Она сама была огорчена тем, что «испортила зачетку», как тогда говорили и попросила приехать к ней домой. Пятерку она мне поставила практически не спрашивая.

Несколько семинаров с нами провел аспирант Миквабия; помню дискуссию на семинаре, является ли земля предметом труда, или орудием труда. Я потом читал несколько лет спустя его статью в журнале «Вопросы экономики».

На военной кафедре мы изучали военную топографию, которую преподавал майор Папакин и оружие массового поражения, которое преподавал капитан Кадырыч. Знания по топографии мне очень пригодились впоследствии и не только в военной службе, но и при преподавании географии в школе и при моих ботанико-географических экскурсиях.

В конце шестого семестра произошло знакомство с моим будущим научным руководителем Юрием Дмитриевичем Подлипалиным, старшим преподавателем кафедры статистической радиофизики и бионики радиофизического факультета. Как-то вечером Слава Комаров привел к нам в комнату общежития  молодого мужчину; оба они были навеселе и мужчина этот остался у нас ночевать. Утром мы познакомились, и он предложил мне заняться рецепцией, предложив использовать мои увлечения полиэлектролитами (напомню, что в это время я пытался обнаружить каталитическую активность некоторых синтетических полиэлектролитов в реакции гидролиза сахарозы). Он сказал мне, что я могу делать чисто теоретическую работу и я дал согласие в принципе. В то же время у нас должна была летом быть практика и я, как интересующийся моделями ферментов, должен был ехать в Институт химической физики в Черноголовку; остановка была за согласием института взять меня. Дело решил нелепый случай.

Моя будущая жена ехала в Пустынь на практику второго курса, и я ехал вместе с ней. С собой у меня было достаточно еды. Она устроилась с бытом, мы погуляли и я, попрощавшись с ней и пожелав счастливой практики, пошел в деревню Меншиково. Оттуда я должен был идти в село Селитьбу, оттуда в деревню Ключищи, где полагал сесть на автобус до Богородска. Шел я всю ночь, делая короткие остановки на отдых и перекус (пил я родниковую воду) и на следующий день был у отца в Богородске. Моясь в бане, я обнаружил, что подцепил клеща, а когда он вылез и я рассмотрел его в лупу, то оказалось, что это не обычный собачий клещ, а энцефалитный. В поликлинике врач попросил меня неделю побыть в Горьком и при малейшем недомогании явиться к нему.

Делать было нечего и я, с разрешения Опритова, вынужден был проходить практику под руководством Подлипалина. По его просьбе я дни целые просиживал в университетской библиотеке, собирая сведения о роли биополимеров в рецепции, роясь в реферативных журналах и затем просматривая статьи в журналах и научных сборниках. Несколько статей из иностранных журналов, бывших в библиотеке, я перевел и оформил в виде рукописных книжечек, исписанных хорошим почерком. Постепенно, по мере знакомства с литературой я понял, что самая малоисследованная область – рассмотрение рецепции с позиции статистической физики, в том числе статистической физики полимеров-полиэлектролитов. У меня к тому времени был свои курсы статистической физики и квантовой механики Ландау и Лифшица, четвертый том сочинений Эйнштейна, где были собраны его работы по статистической физике и квантовой механике и еще кое-какие книги.

Набрав материал, я уехал в Богородск и принялся его обрабатывать, оставаясь, в то же самое время, верным своим семейным обязанностям (работой в саду и на огороде и сбором грибов) и ботанике (я продолжал изучать флору Богородского района и собирать гербарий). Кстати сказать, в начале четвертого курса при определении своих сборов в университетском гербарии я познакомился со старейшиной наших ботаников,  доцентом нашей кафедры ботаники Александрой Дмитриевной Смирновой, которую я прозвал «Ботаническая Бабушка Александра Дмитриевна».

А было это так. С разрешения Константина Капитоновича я стал работать в гербарии, просматривая отдельные таксоны. Однажды середь моих занятий в гербарии, когда ввиду отсутствия свободного места на столах я раскладывал листы на полу, вошла Ботаническая Бабушка и осведомилась, кто я такой и с чьего разрешения я здесь работаю. Я представился. Она стала помогать мне собирать листы и класть их на полки сделала это так неловко, что пачка перекосилась.

– Осторожнее! – невольно крикнул я.

– Вы вздумали учить меня осторожности?! – возмутилась Ботаническая Бабушка.

… После бури блеснуло солнце. Разговорившись со мной, Александра Дмитриевна, благожелательно отнеслась к моим увлечениям и впоследствии помогала мне в определении растений.

На четвертом курсе нам читали последние общебиологические дисциплины и наши две группы их слушали вместе с прочими. Самым трудным из них был курс цитологии, а все потому, что читавший его дедушка Грязнов никак не мог определить минимум для студентов. Мне было проще, поскольку я купил превосходный новый курс основ функциональной морфологии клетки Алова, Брауде и Аспиз, но каково было другим, при отсутствии в абонементе учебной литературы современных курсов цитологии! Иван же Николаевич  вел самолично практические занятия по цитологии, которые сводились к просмотру готовых препаратов под микроскопом.

Курс генетики вел Шереметьев. Содержание его лекций и самую его манеру преподавания я совершенно не помню, поскольку на правах отличника его лекции практически не посещал. Середь семестра Шереметьев угодил в больницу. Когда я на кафедре осведомился о его здоровье, то ни от кого не мог добиться вразумительного ответа. Оказалось, что его никто не  навещает, и было известно  только, что он находится на излечении в 38 клинической больнице на «Гребешке».  Мне это показалось совершенно недопустимым, и мы с Кокоревым навестили его. Шереметьев обрадовался нам донельзя.

Практические занятия по генетике вел старший преподаватель кафедры дарвинизма Василий Михайлович Неручев, пожилой мужчина малого роста, в очках. Я дал ему прозвище «Скарлет» по названию мутации у дрозофилы. На этих практических занятиях мы выращивали в пробирках с питательной смесью дрозофил и смотрели у них мутации.

Лекции по дарвинизму читал заведующий кафедрой дарвинизма Андрей Николаевич Мельниченко. Он был одним из немногих профессоров университета, который был членом-корреспондентом Академии наук (пусть даже отраслевой – Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук). Про него на факультете ходили самые невероятные слухи. Его считали сторонником Лысенко, но не ортодоксальным. Сам он на лекциях говорил, что в воззрениях Лысенко много чепухи, но есть и верное зерно и что Лысенко подвели ученики и сотрудники, которым он излишне доверял, особенно Презент, который был путаник.

На лекциях он большую часть времени посвящал истории биологии и о самой эволюционной теории Дарвина у тех из студентов, кто не штудировал самостоятельно труды классиков, было весьма смутное представление. До сих пор помню свой разговор с девушкой из 7 группы, которая пренаивно объясняла мне, что организмы стремятся приспособиться к окружающей среде, и кто лучше приспособится, то выживает. Мои слова, что это никакой не дарвинизм и что на самом деле никакого стремления нет и происходит, в среднем, элиминация тех, кто случайно по различным причинам оказался хуже приспособлен, и что нужно читать Дарвина, Тимирязева и Писарева, прозвучали для нее откровением.

Много лет спустя от одной из своих коллег по Ботаническому саду, изучавших дарвинизм только лишь по лекциям Мельниченко, мне довелось услышать, что эволюция сродни тому, как если бы кто-то собрал часы, встряхивая в коробке совокупность их деталей.

В этом не было ничего удивительного: подавляющее большинство моих однокурсников, как и вообще студентов факультета ограничивались лишь одним слушанием лекций и чтением конспектов и, отчасти, учебников. Самостоятельно они ничего не продумывали и дополнительную литературу не прорабатывали.

Лекции по психологии нам читал Анатолий Павлович Чернов, доцент общеуниверсистетской кафедры педагогики и психологии, которая в наши времена помещалась на историко-филологическом факультете. Из его лекций я помню только проделанный им розыгрыш: он пустил по рядам бумажку и попросил определить, чем она смочена: керосином, или одеколоном. Ванцев первый догадался в чем дело и крикнул, что бумажка ничем не обработана. Тема лекции была: внушение.

Сам Чернов был интересен своим внешним видом: он застегивал пиджак на одну пуговицу и так, что полы пиджака не налегали одна на другую, как обычно, а соприкасались внутренними сторонами.

Как ни странно, лекции по биофизике нам читались вместе со всем курсом. Экзамены по нему мы должны были почему-то сдавать в следующем семестре. Я упросил Опритова принять у меня экзамен по окончании курса лекций. Он согласился, но сдавать его мне пришлось дважды, первый раз я потерпел неудачу. Впрочем, Опритов поставил мне пять, взяв в расчет мои работы на большом практикуме. Об этом стоит рассказать особо.

В то время как прочие группы проходили т.н. малый практикум по биофизике, мы проходили большой, и в самом деле гораздо больший по объему. Помимо работ, уже проделанных студентами, нам достались работы, еще никем не опробованные; нужно было наладить установки. Мне досталась установка по наблюдению за броуновским движением частиц в клетках. Это давало материал по вычислению вязкости внутриклеточного содержимого. Много мне пришлось помучиться, налаживая установку, но, наконец, дело было сделано.

Лабораторные работы по большому практикуму я выполнял очень тщательно и аккуратно, вычерчивая графики на миллиметровке, проводя обработку результатов методами математической статистики (мне ее пришлось изучать заново, как я писал об этом выше), аппроксимируя графики формулами и строя математические модели. На Калинина и Опритова это произвело большое впечатление.

В отличие от прочих групп мы не изучали курса основ сельского хозяйства, лекции по которому читал такой колоритный человек. как старший преподаватель кафедры дарвинизма  О.М. Гречканев по прозвищу Циклоп. Это прозвище наши студенты дали ему из-за того, что у него был один глаз, а вместо другого вставной искусственный и на лекциях он иногда к ужасу девушек его вынимал и клал на стол.

Не было у нас и курса педагогики, но в тоже время у нас были занятия по методике преподавания, которые вела некая женщина средних лет, имя и внешность которой я не помню. Кабинет методики преподавания помещался на кафедре зоологии. Из занятий по этому предмету помню только как мы изготовляли учебные пособия. Я изготовил пособия «Ярусы леса» и «Строение ДНК» и на пару с Володей Ретивиным – установку для получения газов, которую нам помог сделать стеклодув с химфака.

Была у нас и небольшая педагогическая практика, которую я проходил в школе № 25. Как и при обучении вождению (об этом позже), так и при проведении уроков мне мешала моя неспособность замечать все окружающее из-за малого объема зрительного восприятия и оперативной зрительной памяти. Ученики, быстро поняв это, занимались на уроках своими делами. В конце-концов, мне дали проводить уроки по химии в старших классах и тут дело у меня пошло: в старшеклассники в те времена пускали далеко не всех, а только тех, кто искренне хотел научиться. Я приносил на уроки вузовские учебники, даже демонстрировал опыты с полимерными волокнами (мы «проходили» полимеры) и т.п. Школьники были очень довольны.

Классная руководительница попросила меня рассказать о моей специальности – биофизике и на одном из классных часов я с увлечением толковал о разных разностях. Слушали меня школьники с увлечением и задавали много вопросов. Я понял тогда, что гожусь не в учителя, а в руководители школьного кружка.

Помимо общих курсов у нас были и специальные: радиотехника, спецпрактикум по биохимии и теоретический курс биоэлектрических явлений.

Радиотехнику, – и лекционный курс и практикум, – у нас вела Жанна Михайловна Булатова. На практикуме мы с увлечением паяли и собирали из готовых деталей (резисторы, диоды, триоды, конденсаторы и т.д.) усилители, выпрямители, стабилизаторы, генераторы и пр. Жанна Михайловна оказалась женщиной умелой и очень ловко и аккуратно паяла. Мы ее очень любили и однажды, когда занятия поздно окончились, проводили ее до дому.

Спецпрактикум по биохимии (хроматография и электрофорез) вела Валентина Николаевна Гущина, которая, как и Жанна Михайловна, относилась к нам по-матерински, и мы ее очень любили. Не только на четвертом, но и на пятом курсе, когда у нас с ними не было занятий, я, как профорг группы к 8 марта вручал им поздравительные открытки и они обнимали и целовали меня как маленького, чем я очень смущался.

Спецкурс по биоэлектрическим явлениям читал Опритов. К сожалению, я не смог вполне оценить его мастерство как лектора и педагога, ибо читал он нам этот курс в восьмом семестре, а когда на дворе весна и светит солнце, меня тянуло на природу… К тому же я был влюблен…

Дело дошло до того, что однажды перед занятием я под ручку со своей будущей женой подошел к Владимиру Александровичу и попросил у него разрешения не присутствовать. Тот смекнул в чем дело и буркнул: «Как хотите».

Для подавляющего большинства из нашей группы спецкурс этот сдавался в два приема: сначала физико-химические основы биоэлектрогенеза, а потом математическая формализация их. До сих пор не могу понять, что заставило Опритова пойти на эту уступку и почему мои однокурсники не могли заучить десяток чепуховых формул. Сам я сдал экзамен с ходу.

На четвертом курсе мы завершили свое общественно-политическое образование изучением научного коммунизма, т.е. науки о становлении коммунистической формации. Читал этот курс и вел семинарские занятия по нему старший преподаватель общеуниверситетской кафедры научного коммунизма Илья Александрович Серяков. Он был полковник в отставке, и я называл его «полковник Серяков».  Как-то раз на вечере в честь дня Советской Армии в клубе зенитно-ракетного училища я увидел его в форме полковника, которая чрезвычайно ему шла.

Он конфликтовал с военной кафедрой и не скрывал этого. Как-то на семинаре он рассказал нам такой эпизод. Середь занятия открывается дверь, входит студент с повязкой дежурного по военной кафедре и говорит: «Майор такой-то требует к себе студента такого-то». Тогда Илья Александрович отвечает: «Передайте майору такому-то, что полковник Серяков данного студента не отпускает!».

Лекции его были неординарны и потому я, вопреки своему обыкновению, часто на них бывал и внимательно слушал и записывал. Во время войны он побывал за границей, встречался со многими интересными людьми и умел не только видеть, но и анализировать увиденное. К студентам он относился уважительно. Однажды я пришел на его лекцию, взяв перед этим в библиотеке книгу Е. Варги «Очерки по проблемам политэкономии капитализма», где поднимались некоторые вопросы из числа тех, которые затрагивались в курсе Серякова. Я не смог дождаться перемены и, спрятав книгу в парте, стал ее читать. Надо сказать, что полковник Серяков имел обыкновение во время лекции прохаживаться по аудитории и, заметив, чем я занимаюсь, подошел ко мне и тихонько сказал: «Это школярство, Ильюша». Я покраснел, спрятал книгу в парту и стал записывать лекцию. По окончании занятий я подошел к Серякову, извинился перед ним и показал ему читаемую мной книгу. Он мои извинения принял, а книгу одобрил.

Семинары его были самыми интересными семинарами во все время нашего обучения, поскольку мы обсуждали самые животрепещущие политические события. Полковник Серяков был с нами вполне откровенным, и мы платили ему полной откровенностью, нимало не заботясь, одобряет он наше мнение, или нет.

В это время (1968 год) в Чехословакии чуть было не произошел контрреволюционный переворот. Некоторые из студентов нашей группы осуждали ввод наших войск, говоря, что мы вмешиваемся во внутренние дела Чехословакии. Они сочувствовали тамошним «борцам за демократию и гласность», представляемыми в числе прочих интеллигенцией, студенчеством и богемой. В этом не было ничего удивительного. Дети обеспеченных родителей, профессуры, студенты –  «белоподкладочники», как их раньше называли, восприняли от родителей недовольство тем, что они, «элита общества», «носители культуры» получают меньше простых рабочих, вынуждены мириться с тем, что живут вместе с ними в одном доме. Кроме этого они были недовольны тем, что приходилось вступать в КПСС ради научной карьеры, что нельзя было свободно уезжать за границу и т.п. Это недовольство вылилось и в недовольство нашим обществом и правительством вообще и недовольство их действиями.

Сами по себе чехословацкие «диссиденты», как, впрочем и наши были ничтожны, но за ними стояли могущественные силы (может быть даже не ощущаемые ими) внешней, а в Чехословакии и внутренней (миллионы мелких буржуа, стремящихся к политическому господству) контрреволюции.

С Ильей Александровичем мы разошлись в оценке того, что явилось движущей силой планируемого переворота в Чехословакии. Он полагал, что всему виной внешнее воздействие пропаганды и прямых подрывных действий империалистических государств. Я же считал, что основная причина – внутренняя контрреволюция (имевшаяся там буржуазия,  подпольные миллионеры и связанная с ними часть бюрократии) и какие-то неполадки в самой политической системе. Много лет спустя, познакомившись с программой РКРП, я увидел, что там излагаются схожие с моими мысли. Именно наличие лиц, накопивших неправедным трудом огромные денежные средства и желавших их легализовать, и порок политического устройства (фактическая неподконтрольность депутатов избирателям) и послужила причиной контрреволюционных  переворотов как в странах народной демократии, так и у нас. Впрочем, о возможности контрреволюционного переворота в СССР, осуществленного вышеупомянутыми тремя группировками, всерьез говорилось в 70 – 90-е годы и среди рабочих на заводе «Орбита», где я работал слесарем после возвращения с военной службы.

Серяков не мог принять мою точку зрения и потому, что она явно реанимировала тезис И.В. Сталина об обострении классовой борьбы по мере строительства социализма. Сам же я всегда сочувствовал этим взглядам и то, что произошло в Чехословакии, а потом и у нас считал подтверждением этого тезиса.

На семинарах полковника Серякова мы брали темы для рефератов и я, прочитавший как раз в это время роман Д. Лондона «Железная пята», решил исследовать вопрос о возможности установления на всем земном шаре диктатуры буржуазии в лице одного правительства. Использовал я и роман А. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» и еще что-то. В своем реферате я считал, что это вполне возможно. Илья Александрович сказал, что я смотрю на мир чересчур мрачно и не учитываю межимпериалистических противоречий. Тем не менее за мою работу он поставил мне пятерку, как, впрочем, за весь курс.

Раз зашла речь о вечере, на котором я увидел Илью Александровича в военной форме, то расскажу немного и об этом.

Майор Папакин, который на четвертом курсе вел у нас автодело, накануне предложил мне билет и я попросил еще один. Он понимающе улыбнулся и дополнительный билет мне дал. Когда я с будущей женой пришел в клуб зенитно-ракетного училища (он помещался в те времена напротив т.н. «Тобольских казарм»; впоследствии он сгорел дотла и был разобран), он был полон. Работал буфет с продажей спиртных напитков, и студенты с какой-то жадностью хлестали водку. Смотреть на них мне было противно.

На вечере была торжественная часть, награждение отлично успевающих студентов, а потом концерт художественной самодеятельности. Помню очень хорошее выступления трио студентов, исполнявших песни военной поры; в особенности мне понравилась в их исполнении «Землянка».

На четвертом курсе на военной кафедре мы изучали автодело, тактику, организацию нашей армии и армий стран НАТО и партийно-политическую работу.

Перед занятиями автоделом мы проходили медицинскую комиссию, и я ее успешно прошел, а при практическом вождении автомобиля по городским улицам потерпел фиаско: я испытал такие нервные перегрузки, что по окончании поездки чуть не кулем вываливался из кабины грузовика. В этом не было ничего удивительного: от водителя требуется не только умение управлять автомобилем, но и умение чувствовать других участников дорожного движения, умение быстро реагировать на ситуацию. Я же, будучи человеком необщительным, замкнутым, не имеющим привычки оглядываться на других, то и дело попадал в опасные ситуации. Кроме этого в моей неспособности делать дело, в то же время оглядываясь по сторонам, были отчасти повинны занятия флористикой и определение растений, во время которых нельзя было отвлекаться.  Лишь благодаря инструктору, сидевшему в автомобиле рядом со мной, все случавшиеся у меня критические ситуации на дорогах оканчивалось благополучно. Поэтому по заключению врача я был от вождения освобожден. В дальнейшем я не только никогда не садился за руль автомобиля, но и в конце-концов перестал даже ездить по городским улицам на велосипеде.

Во утешение себе я узнал, что и другие ботаники по этим же причинам избегают водить по улицам автомобили.

На занятиях по тактике, которые проводил капитан Шевченко, мы рыли окопы, соединяли их траншеями, имитировали атаку и оборону. Все это мы проделывали на местности к северу от университетского городка; местность эта была чуть ли не огорожена и носила название «учебное поле ГГУ». На занятия по тактике мы переодевались в полевую форму, которая состояла из комбинезона и фуражки черного цвета и кирзовых сапог. В холодное время полагался бушлат, т.е. ватная куртка. Кроме этого мы опоясывались солдатской портупеей с подсумками, саперной лопаткой в чехле и фляжкой в чехле. Мы брали учебные автоматы старого типа, т.е. АК-47; все это нам выдавали на складе и по окончании занятий мы чистили одежду, оружие и мыли сапоги. Их просушивали и перед занятием мы натирали сапоги кремом.

Кроме Шевченко занятия проводили и другие офицеры, из которых я запомнил майора Третьякова. Ему я, в подражание Маяковскому, посвятил стихотворение:

Сущев и Санков – близнецы- братья.

Кого больше ценит майор Третьяков?

Он говорит: «Санков».

Подразумевает – Сущев.

Он говорит: «Сущев».

Подразумевает – Санков.

Сущев и Санков были студенты промышленно-экономического факультета, проходившие вместе с нами военную подготовку.

Занятия по тактике были у нас и в классе на ящике с песком, проводил их подполковник Алымов. Он же читал лекции по основам партийно-политической работы. Лекции его были интересны, поскольку он приводил эпизоды из своей жизни и касался различных современных политических событий. В то время на историко-филологическом факультете нашего университета нашлась группа студентов, недовольных политикой партии и правительства, и они сочинили «Антикоммунистический манифест». С ними связывали профессора Пугачева.

Коснувшись этого события, подполковник Алымов на одной из лекций скептически отнесся к историкам, заявив, что они могут многое знать, но немногое понимать и рассказал такую историю.

Дело было в Англии в давно прошедшие времена. Один из историков за что-то сидел в тюрьме и, имея большой досуг, писал сочинение по истории Англии. Внизу раздался шум, послышались крики. Историк выглянул в окно и увидел у подножия тюремной стены драку и решил описать ее как пример нравов современного общества. Не успел он закончить, как в камеру впустили навестившего его друга и тот рассказал о драке совершенно противное тому, что видел историк.

И тогда историк подумал: «Если современные события, бывшие на глазах у людей, все описывают по-разному, то как я могу писать о событиях отдаленных?!». И с этими словами он бросил свое историческое сочинение в камин.

Из других преподавателей мне запомнился подполковник Князев. Появился он у нас не вполне обычно. Как-то раз вечером я зашел на военную кафедру позаниматься дополнительно. В классе я застал подполковника Алымова, беседующего с незнакомым офицером. Офицер этот хотел перейти на кафедру и спрашивал у начальника цикла Алымова о вакансиях и условиях работы. Алымов отвечал, что переход на кафедру дело очень сложное, маловероятное, нужно пройти много инстанций и что от него ничего не зависит.

Каково же было мое изумление, когда в скором времени этот офицер, подполковник Князев стал вести у нас занятия по организации  нашей армии.

Князев был действительно, что называется, «военная косточка» и от него веяло таким военным духом, что мы невольно подтянулись, хотя он специально, как нам казалось, ничего в наших взаимоотношениях не менял. Он был отменно вежлив, корректен, никогда не повышал голоса, но сам вид его и дикция впечатляли…

Позднее, будучи уже на военной службе, я узнал от молодого лейтенанта, выпускника Московского высшего общевойскового командного училища, что Князев стал преподавать у них, занимая должность старшего преподавателя кафедры тактики.

Вспоминая совместно эпизоды на семинарских занятиях Серякова и на лекциях Алымова, разговоры студентов в общежитии, я понимал, что четвертый курс был для меня переломным. Жизнь, от которой я поначалу стремился укрыться в занятиях наукой, настигала меня. Это было время, когда интеллигенция стала выражать недовольство внешней и внутренней политикой партии и правительства. Как я упоминал выше, недовольные требовали свободы творчества, под которой подразумевали обязанность государства публиковать любые их опусы, свободы слова, под которой они подразумевали свободу публично говорить все, что им вздумается и т.д.

Усилилась внутренняя эмиграция, т.е. рост групп людей, которые живя в СССР, лишь терпели законодательство своей страны как неизбежное зло, тяготились пребыванием здесь; информацию они предпочитали черпать из зарубежных источников, как-то: иностранные радиоголоса, издания настоящих эмигрантов, брошюры диссидентов и т.д. Их идеалом были буржуазные страны, которые они считали оплотом истинной демократии, где их труды могли опубликовать и куда они стремились.

Некоторая часть внутренней эмиграции уходила в религию, а поскольку религиозные организации были под контролем законов, то эта часть людей вступала в конфликт с властями.

Одна из групп верующих в Горьком долгое время просила разрешения построить церковь, или хоть моленный дом, но им всюду отказывали. Тогда они не нашли ничего лучшего, как написать письмо в ООН. Литературную обработку этого письма делал один из студентов нашего курса. Я его знал мало, помнил только, что в Пустыни он ходил в своей солдатской форме со споротыми петлицами и погонами и в солдатских кирзовых сапогах.

Созвали собрание курса вместе с преподавателями факультета. Студент этот и не думал оправдываться, ссылаться на свою ошибку и т.п. Напротив, он заявлял, что религию у нас ущемляют, что наука не опровергла религию. Дошло до того, что он И.П. Павлова объявил верующим.

Слово взял Н.М. Артемов и опроверг последний тезис. Выступали и другие преподаватели в опровержение его взглядов. Из студентов выступило человека четыре, в том числе одна девушка, которая требовала исключения его из комсомола и университета. В защиту выступил Юра Кокорев, который заявил, что если бы речь пошла о государственном преступлении, то он потребовал бы расстрела. А тут никакого криминала нет.

Выступил и я и со своей склонностью к компромиссу предложил студенту самому подать заявление о выходе из университета и никакого скандала бы не было.

Собрание большинством голосов выступило за исключение бедолаги из университета.

Вслед за тем университет всколыхнула история с преподавателем теоретической физики Тавгером, который организовал кружок с антисоветской направленностью. В университет пригласили сотрудника Управления КГБ по Горьковской области сделать об этом доклад. Выступал он аргументированно, тон его был самый сдержанный и спокойный. Он сообщил, что Тавгер работает теперь в Новосибирске, занимается научной работой и ему только воспрещено заниматься преподаванием.

Я внимательно следил за реакцией сидевших рядом со мной людей. Некоторые из них были явно недовольны выступлением. Когда докладчик упомянул одного молодого человека, уличенного в шпионаже, сидевший рядом со мной еврееобразный молодой научный сотрудник, заметил, что этот «шпион» всего-навсего мальчишка.

На это я возразил соседу, что мальчишки даже одного возраста бывают разные: один совершает подвиг, а другой – предательство.

Четвертый курс был для меня переломным и еще в одном отношении: меня охватило какое- то сомнение в будущем, порой переходящее в уныние. Внешне все обстояло благополучно: я был увлечен науками, счастливо избегал конфликтов с окружающими, меня любили преподаватели, я получал повышенную стипендию и мог покупать себе и одежду, и обувь, не говоря о книгах по разным отраслям знаний: от четырех томов «Всемирной истории» и «Очерков по истории географических открытий» до хороших курсов математики, физики, ботаники. Во избежание недоразумений сообщаю, что в те времена можно было задешево купить книги, которые теперь стоят огромных денег; так тома Всемирной истории я купил по 2 рубля за том, а прочие стоили не дороже рубля.

А между тем тревога за мое будущее нарастала. Я начал отдавать себе отчет в том, что мои знания, умения и навыки вряд ли кому будут нужны, кроме меня самого. Заявки на выпускников биофака были в достатке, но не по тем направлениям, по которым мы готовились. Требовались учителя, лаборанты в различные научные учреждения, сотрудники заповедников и т.п. Биофизики не требовались, ботаники в нашу Горьковскую область, флору которой я начал изучать – тоже.

Что было делать? Я решил в конце-концов, что для меня место работы не имеет большого значения. Черт с ним, с трудоустройством! Буду работать хоть слесарем, а наукой, например, флористикой, заниматься в свободное время. Я верил в себя и в свою способность заниматься научным творчеством в любом положении. Тем более, что кроме биофизики был увлечен ботаникой и возобновил свои увлечения историей. Честолюбие и стремление к карьерному росту у меня было слабое, и я готов был, если не удастся, разрабатывать проблемы, связанные с применением статистической физики к рецепции, изучать флору Богородского района и Горького, или же историческую географию этих регионов.

Так оно и оказалось впоследствии: и слесарем на заводе «Орбита» я проработал 16 лет после возвращения с военной службы, и с успехом в это время занимался ботаническим, географическим и историческим краеведением, публикуясь сначала в газетах, потом в издания общества Охраны природы, потом в научных сборниках и т.д. и т.п., причем нимало не заботясь о том, чтобы прибиться к какому-нибудь научному коллективу, к какому-нибудь крупному научному деятелю.

В конце четвертого курса мы защищали курсовые работы. Опритов предупреждал нас, что, если кто не сможет набрать достаточный материал, пусть пишет работу по методике. Это не повлияет на отметку. Тема моей курсовой работы касалась некоторых биофизических проблем рецепции, и она представляла собой чисто ученические упражнения по применению статистической физики к описанию работы разных рецепторов. Написана она была от руки на листах стандартного формата. Как я ее защищал, совершенно не помню.

Зато я помню защиту дипломной работы Славы Комарова. Поскольку он рассматривал в ней некоторые вопросы применения радиофизики в области рецепции, то держался по отношению к аудитории, в том числе и к экзаменационной комиссии снисходительно, вплоть до того, что, написав на доске какую-то формулу и начав объяснение, он спохватился и произнеся: «Ну, вы все равно этого не поймете», сразу перешел к выводам.

Это вызвало в аудитории смешки.

Экзамены за четвертый курс я сдал все на пятерки, и мне уже полагалась повышенная стипендия в 50 рублей. По тем временам это были большие деньги: тарифная ставка слесаря 2 разряда составляла 48 рублей.

Уезжая в Богородск на каникулы, я договорился с Инной Геннадиевной, занимавшейся водной флорой, что познакомлю ее с Голубыми озерами в окрестностях села Хвощевка на юге Богородского района.

И вот, в конце июля, в нашей богородской квартире раздался телефонный звонок: звонила Инна Геннадиевна с нашей богородской автостанции. Я быстро собрался и уже через полчаса мы ехали в автобусе «Богородск – Ключищи».

Примерно через полтора часа мы были уже у этих озер. Это были заполненные водой небольшие карстовые воронки в долине речки Сычуг; через одно из озер протекала сама речка. Что меня поразило больше всего, так это резко выраженная ярусность растительности.

На наше счастье по речке плыл на дощанике (самодельная плоскодонная лодка, сколоченная из досок) местный житель. Он взял меня к себе, и я смог выудить из речки водные растения, которые Инна Геннадиевна клала в полиэтиленовые пакеты.

Ко времени каникул 1969 года относиться и моя первая публикация: заметка в богородской районной газете «Ленинская победа» о произрастании на улице Свердлова редкого растения, серого ореха. Одновременно я возобновил тесное сотрудничество с моим учителем, страстным краеведом Анатолием Николаевичем Головастиковым. В одной из своих статей в «Ленинской победе» он писал, что я буду ценным специалистом-ботаником. Когда же я сообщил ему, что учусь на биофизика, он отнесся к этому весьма скептически.

Так и оказалось! Биофизиком я стать не сумел, а сделался ботаником, не знаю уж, насколько ценным.

Все каникулы, когда я не был занят хозяйственными делами в саду и огороде, не заготавливал грибы в окрестных лесах, я писал свое дипломное сочинение «Некоторые вопросы статистической биофизики рецепторов». В течение четвертого курса я потихоньку перевозил в Богородск нужные мне книги и у меня все было под рукой. Конечно, время от времени я ездил в Горький за дополнительными материалами. Главы моего сочинения представляли  собой изложение различных подходов к исследованию рецепции: с точки зрения теории флуктуаций, теории кооперативных процессов, методов стохастической радиобиологии и т.п.

Воротившись с каникул, я застал в нашей комнате общежития значительные перемены: Комаров и Пиотровский уехали после окончания курса по распределению, Слава Орлов перешел в другую комнату, а вместо них поселись два первокурсника Виктор Шурыгин и Стенченко и однокурсник моей будущей жены Сорокин. Все они были как и я увлечены научной работой и не были склонны к употреблению спиртных напитков. Курил из нас только Сорокин и то, высунув папироску в коридор. Впрочем, скоро курение в общежитии стало потихоньку прекращаться.

Дело в том, что группа студентов – старшекурсников, не помню с какого факультета, недовольная пьянками, курением и грязью в общежитии, добилась перевыборов студсовета и стала рьяно наводить порядок. Как обычно бывает, не обошлось без перегибов и первыми жертвами оказались обитатели нашей комнаты. К нам пришли с проверкой санитарного состояния и поставили нам тройку. Этого оказалось достаточным, чтобы поставить вопрос о выселении нас из общежития с перспективой исключения из университета. Мы пошли к нашему декану Б.Н. Орлову (он сменил Н.В. Кузнецова) и тот уладил дело.

На пятом курсе общих предметов уже не было, были только одни спецкурсы: радиобиология, избранные главы биофизики, физиология анализаторов и теория вероятностей в биологии.

Лекции и практические занятия по радиобиологии, включая дозиметрию радиоактивных излучений, вел доцент кафедры биофизики Николай Александрович Горланов. Практические работы проходили в специальной комнате и при строжайшем соблюдении мер безопасности. Хотя основы радиобиологии мы «проходили» трижды: в курсе гражданской обороны, на занятиях на военной кафедре и на этом спецкурсе, спустя много лет у меня в памяти практически ничего не осталось, и когда я, будучи уже членом Ядерного общества, писал свой реферат «Чернобыльская авария: грандиозная катастрофа, или грандиозная шумиха?», мне пришлось овладевать радиобиологией заново.

Спецкурс по избранным главам биофизики вел некто Серов. Кто он был таков, я не помню. Он излагал нам применение радиотехники в медицине и однажды сводил нас на экскурсию в Институт гигиены труда и профзаболеваний, где показывал работу электроэнцефалографа.

Спецкурс по физиологии анализаторов, чисто лекционный, вели сотрудники Института прикладной математики и кибернетики, где в то время проходила практику моя будущая жена. Спецкурс был чисто теоретический. Никакого остатка в моей памяти их лекции не оставили.

Спецкурс по применению теории вероятностей в биологии вел наш преподаватель математики, хорошо нам знакомый и нами любимый Валерий Васильевич Михотов. Экзамен по этому спецкурсу состоял в том, что мы представляли ему рефераты, темы которых нам заранее были заданы. Я докладывал о применении теории информации по известной в те времена монографии Бриллюэна. Как ни странно, уже много лет спустя, мне неоднократно приходилось подсчитывать флористическое разнообразие именно методами теории информации.

Времени у меня на пятом курсе было много, и я стал завсегдатаем отдела художественной литературы нашей университетской библиотеки. Помню, что библиотекарей удивляло, почему я всегда перечитывал одни и те же книги («Щит и меч», «Русь изначальная» и пр.). На это я отвечал, что хорошие книги тем и отличаются от плохих, что последние читают только один раз. Разумеется, «хорошесть», или «плохость» книг понятие чисто субъективное, зависящее от вкусов человека.

Помимо беллетристики я запоем читал и биологическую литературу, причем довоенную и даже дореволюционную. Помню «Теоретическую биологию» Э. Бауэра, «Превращения в мире животных» Картрфаржа, «Четыре лекции о жизни и жизненном состоянии» Вирхова. Из этой последней книги я из лекции «Атом и неделимое» (так в прошлом называли индивидуум), запомнил формулу, что атом разделить нельзя, а индивидуум – не нужно.

На пятом курсе я делал два доклада на конференции научного общества студентов. Первый доклад – «Моделирование спонтанной и вызванной активности нейронов методом Монте-Карло» и второй доклад – «Флора и растительность Голубых озер Богородского района Горьковской области». Оба моих доклада были встречены слушателями скептически. Один – потому, что Голубые озера были неглубоки, а второй – потому, что я в качестве таблицы случайных чисел использовал известные в те времена таблицы Кадырова, основанные на данных по переписи населения. Я же реакцией слушателей нисколько не смутился.

При подведении итогов конференции меня неожиданно похвалил дедушка Грязнов. Он посетовал на то, что студентам вдруг стала неинтересна наша нижегородская природа; все докладывали о природе тех мест, где собирали материалы для дипломных и курсовых работ (Урал, Сибирь и т.п.) и только я исследовал родной край. Он поставил меня в пример.

Кроме этого я делал доклад на семинаре кафедры статистической радиофизики и бионики. Я теоретически вычислил величину флуктуации мембранного потенциала, и она хорошо совпала с опытными данными, рассмотрел вопрос об автоколебаниях в рецепторе, о синаптическом шуме и т.д.

Ведший семинар Аскольд Николаевич Малахов, заведующий кафедрой статистической радиофизики и бионики, недавно защитивший докторскую диссертацию и опубликовавший по ней свою монографию «Флуктуации в автоколебательных системах», в заключительном слове сказал, что вопросы я поднял очень интересные, а мое  решение их в большинстве случаев сомнительное. Наибольшее впечатление на него произвел факт значительной величины флуктуаций мембранного потенциала, и он обратился к присутствующему на семинаре сотруднику Научно-исследовательского института прикладной математики и кибернетики Валерию Леонидовичу Черепнову с вопросом так ли это, на что тот лишь пожал плечами.

Меж тем случилось событие, которое окончательно дало мне спокойствие и уверенность. Я уже писал выше, что у меня была весьма неопределенная перспектива трудоустройства. И вот однажды вызывают меня, Годухина, Ретивина и еще кого-то на военную кафедру и осведомляются, не желаем ли мы прослужить два года офицерами после окончания университета. Мне ничего впереди, что называется, не светило, и я дал согласие. Нас направили на медкомиссию и признали вполне годными. Отзывы о нас были кругом положительными. Более того, много лет спустя я познакомился со своим личным делом в военкомате и увидел там отношение из Управления Комитета государственной безопасности по Горьковской области о том, что я допущен не только к секретным, но и к совершенно секретным работам и документам.

Теперь я был совершенно спокоен, мое будущее было устроено и я, как офицер с приличным жалованьем мог жениться. С моей будущей женой мы представились сначала ее родителям, потом моим папе и сестре. 18 мая состоялась регистрация брака в Загсе Нижегородского района, а потом скромные празднества сначала в общежитии, потом в Богородске, потом в Кирове, где жили ее родители.

Само собой разумеется, что все это время я на занятиях не был. Замдекана Л.Г. Конькова вызвала меня для объяснений моих прогулов и предупредила, что это отразится на моем распределении. Когда я заявил ей, что меня это нисколько не тревожит, ибо вступаю в военную службу, она ошарашенно замолчала. Я сообщил ей о причинах моих прогулов, но Лидия Георгиевна и не подумала поздравить меня с женитьбой.

Меж тем приближалось время защиты дипломных работ. Дипломная работа (я называл ее «дипломное сочинение») должна была быть напечатана на машинке, и мне проделали эту работу в т.н. Бюро бытовых услуг и переплели в университетской переплетной мастерской. Подлипалин отдал ее на рецензию старшему инженеру Научно-исследовательского института прикладной математики и кибернетики В.П. Рябоконю и тот написал, что она заслуживает отличной оценки, посетовав только на опечатки и на то, что я вместо математического моделирования делал физическое описание.

Председателем государственной комиссии на защите наших дипломных работ был профессор Медицинского института Солопаев. В своей речи под конец мероприятия он пообещал нам помощь при трудоустройстве. Это его обещание я запомнил и даже два года спустя по возвращении с военной службы время от времени заходил на его кафедру биологии и осведомлялся о вакансиях. Глядя на меня пустыми глазами, Солопаев равнодушно отвечал, что ничем помочь не может.

Сама защита заключалась в том, что мы кратко излагали результаты наших работ. Почти все получили пятерки.

После защиты у нас было распределение, причем были вывешены списки студентов по убыванию величины среднего балла. К своему удивлению я нашел себя не в начале списка, а в середине, хотя был круглым отличником.

Сама процедура распределения происходила в конференц-зале на втором этаже корпуса ректората. Когда я пришел в назначенное время, там было полно народа; некоторые из девушек плакали. Я терпеливо ждал, когда выкрикнут мою фамилию. Наконец. меня вызвали, и я вошел в зал.

Там стояли в виде буквы Г столы, за которыми сидели большей частью незнакомые мне люди. Презрение мое к этой комедии было настолько велико, что я принял вид начальника, приехавшего на ревизию, снисходительно здороваясь, а кое-кому даже суя руку. Наконец я очутился перед Борисом Николаевичем Орловым. Он спросил меня, не против ли я распределения в военную службу. Не отвечая ему, я поставил подпись, повернулся и ушел восвояси не простившись.

Следующие два дня я убил на сбор подписей под обходным листком.

Не помню, чтобы окончание университета вызвало у меня какие-то сильные эмоции. Вероятно, это было связано, во-первых, с тем, что я женился, а во-вторых, вступил в военную службу. Кроме этого учеба еще не закончилась: в июле-августе мы должны были пройти лагерные сборы по линии военной кафедры.

Нас предупредили, что такого-то числа к такому-то времени мы должны собраться на одном из перронов Московского вокзала, откуда на электричке нас повезут в знаменитые Гороховецкие лагеря. Из гигиенических соображений нам было предписано постричься наголо. В назначенный день и час мы собрались на Московском вокзале. Оказалось, что здесь были все юноши-выпускники университета нынешнего года, кто не был офицером запаса (в нашей группе это был Юра Кокорев), и кто был признан годным к военной службе.

Сойдя с электрички в Коврове, мы сели в грузовики и, переехав по мосту через Клязьму, скоро оказались на месте будущего лагеря. Это был разреженный сосновый бор, где вразброс стояли деревянные домики, большая крытая столовая и различные склады. По-соседству помещалась исправительно – трудовая колония, а в соседней деревне Пакино (мы тут же перекрестили ее в Папакино, по фамилии нашего преподавателя) жили освобожденные из заключения, а также жившие здесь в колонии-поселении. Нас специально предупредили об этом, вероятно, чтобы отбить охоту далеко уходить от места дислокации.

Вдоль линейки с грибками для дневальных стояли в ряд большие дощатые короба – основания палаток. Мы поставили на них большие восьмиместные шатровые палатки, сколотили стояки для амуниции и на дощатые лежаки – матрацы и на них простыни, подушки и одеяла. В полевой бане мы вымылись и оделись в военную форму старого образца: пилотки, нижние рубахи и кальсоны, брюки и гимнастерки со стоячим воротничком, сапоги и портянки. Нам выдали белую материю, и мы подшили подворотнички. Погода стояла жаркая и к обеду подворотнички оказывались чуть не черны. Я из брезгливости середь дня подшивал новый, а старый стирал и вешал для просушки в палатке. Постельное белье нам меняли каждую субботу; также по субботам мы мылись в полевой бане, причем на каждого полагалось два тазика с водой.

Помимо этого, нам выдали солдатские вещмешки, шинели, бывшие в употреблении, причем мне досталась офицерская, поясной ремень с латунной бляхой, солдатскую портупею, фляжку (ее мы тут же заполнили питьевой водой) в чехле, противогаз, малую саперную лопатку в чехле и подсумки для магазинов к автомату и для гранат. В качестве оружия нам выдали по автомату старого образца (АК-47).

В организационном отношении мы делились на три роты. Первые две роты состояли из студентов физико-математических факультета, а наша третья рота состояла из студентов, обучавшихся на офицеров мотострелковых подразделений. У нас были выпускники нашего биофака, химфака, промышленно-экономического факультета и один студент (Михайлов) с историко-филологического факультета. Остальные выпускники истфила были либо офицеры зыпаса, либо оказались негодными к военной службе.

Командирами отделений и помощниками командиров взводов были назначены студенты, отслужившие срочную службу, старшиной роты был младший сержант из части, при которой мы состояли. Командирами взводов были курсанты Московского высшего общевойскового военного училища, проходившие командирскую практику. Они проводили с нами занятия по строевой и огневой подготовке. Поскольку звание у них и у нас было одинаковое – курсант, то мне казалось неприличным обращаться к своему командиру взвода «Товарищ курсант» и я обращался к нему «Товарищ комвзвода». Он сносил это обращение не моргнув глазом.

Командиры рот, сменяемые чуть не каждые полмесяца,  и командиры нашего батальона, их было два последовательно сменявших друг друга, были офицерами воинской части; они были заняты чисто административными делами. Наши же преподаватели проводили с нами занятия по тактике.

Студенты химического факультета братья-близнецы Марьины взяли с собой кинокамеру и снимали учебные фильмы. Некоторые из студентов были назначены писарями и служили в штабе, задерживаясь там иногда и после отбоя.

Распорядок дня был обычный для воинской части: подъем, физзарядка (большей частью пробежка), утренний туалет, утренний осмотр, завтрак, небольшой перерыв, занятия, обед, получасовой отдых, во время которого мы чистили оружие, опять занятия, ужин, свободное время, вечерняя перекличка, отбой. Длительность сна была 8 часов. В свободное время я обычно стирал подворотнички и носовые платки и писал письма. Письма я отправлял в виде классических солдатских треугольников к неудовольствию солдата-почтальона. Получал я письма от родичей и от жены. А однажды мне прислали даже посылку с фруктами. Была жара и на яблоки слетелись осы, одна из которых ужалила меня в язык. К счастью, аллергической реакции у меня не было, и опухоль со временем исчезла.

В выходные дни, т.е. в воскресенье, до обеда был строевой смотр, а поскольку строевик я был никудышный, то это время я проводил на разных хозяйственных работах. После обеда я обыкновенно стирал и сушил гимнастерку и брюки, которые за неделю сильно грязнились.

В первые два дня по прибытии в лагерь у меня от волнения пропал аппетит, я лишь пил чай с хлебом. Я сходил в медицинский пункт к фельдшеру, он дал какие-то таблетки и у меня вскорости аппетит восстановился.

Нас назначали во внутренние наряды: дневальными, караульными, рабочими на кухне. Дневальные стояли под грибками со штыком от автомата в ножнах на ремне. Сменившись с этого поста, они прибирались на линейке. Караульные, также вооруженные штыками в ножнах, по ночам обходили складские помещения и штаб, проверяя, целы ли замки. Нас специально предупреждали, чтобы к одному из складов, который был рядом с ограждением расположенной поблизости исправительно-трудовой колонии, мы не подходили во избежание конфликта с часовым на вышке.

Время от времени нас водили на экскурсии в соседнюю воинскую часть осматривать бронетехнику, артиллерийские системы и т.д. Самой запоминающейся экскурсией была экскурсия в химическое подразделение. Капитан-химик спросил нас, умеем ли мы мыть машины обеззараживающим раствором, и кто-то сказал, что тут нет ничего сложного. Капитан тотчас же вручил добровольцам ведро и некое подобие малярной кисти на длиннющей ручке. Те принялись водить этими кистями по макету.

– Достаточно! – внезапно остановил их капитан. – Через полчаса такой работы вас расстреляют!

– Почему?! – изумились мы.

– Потому что вы не выполнили норматив и сорвали боевое задание!

Капитан этот поразил нас своим цинизмом, продемонстрировав нам, что солдаты не понимают обычных слов и с ними нужно разговаривать только с матерной руганью. Он увидел солдата и крикнул ему:

– Товарищ рядовой, ко мне!

Тот не шелохнулся.

Тогда капитан повторил команду, сопроводив ее грубым ругательством, и солдат подбежал к капитану.

Из всех служб дивизии, при которой находился наш лагерь, мы чаще всего соприкасались с продовольственной службой, начальника которой, капитана Бармина мы видели у нас ежедневно. Это был невысокого роста лысый человек с брюшком на кривых тонких ножках. Дело свое он вел образцово и питанием мы были довольны.

Дни шли, и я поневоле стал присматриваться к своим «однополчанам». Переодевшись в военную форму, многие из них не только сняли с себя свою гражданскую одежду, но и всякое приличие, всякие признаки интеллигентности. Свою речь подобные перерожденцы усыпали матерной руганью. Их перерождение настолько поразило меня, что впоследствии создалась крайняя степень антипатии к ним. Это, между прочим, помешало мне являться на вечера встречи выпускников: мне все казалось, что их ученые степени и звания, их респектабельность были просто внешней оболочкой их мерзкой натуры. И когда впоследствии я читал про наших политических перерожденцев, которые вчера клялись идеями социализма, а потом их предали, мне всегда вспоминались некоторые из моих «однополчан». С ними я боролся тем, что принципиально не отвечал на их вопросы, в которых звучали грубые ругательства. По крайней мере я добился того, что обращаться со мной они стали более прилично.

Прошел месяц, и студенты физико-математических факультетов уехали, осталась одна наша рота. Уехали и курсанты Московского высшего училища. Стало приметно холодать и мы поверх одеял укрывались шинелями.

То один, то другой из нашей братии оказывались в госпитале с гастритами, а кое-кто на гауптвахте из-за самовольных отлучек.

Под конец службы у нас были суточные и двухсуточные тактические учения. Помню, как на одном из них мы форсировали Клязьму. Сам я плавать не умел и во время переправы держался за самодельный плотик, на который мы сложили свои вещи. Выбравшись на противоположный берег, я плюхнулся на живот и поднял ноги кверху. Вода из сапог вытекла, и я смог двигаться дальше.

Но особенно большое впечатление на меня произвел другой эпизод. Мы отрывали окопы, соединяли их траншеями и отбивали атаки «противника». Ночью мы спали в траншеях, выставив по очереди дежурных. Дежурные тоже заснули. На рассвете «противник» в количестве трех человек с промышленно-экономического факультета беспрепятственно зашел к нам в тыл и стал нас обстреливать, разумеется, холостыми патронами. Я проснулся и тут же дал команду на открытие ответного огня, но было поздно. Руководивший учением майор Третьяков дал отбой и, собрав нас в круг, заявил:

– Этот эпизод еще раз показал гнилость нашей интеллигенции! Проспали, а потом оказались беспомощны перед внезапным нападением. Я буду настаивать перед ректоратом, чтобы в университет зачисляли преимущественно детей рабочих и крестьян!..

Много лет спустя я понял, как прав был майор! Мы, наше поколение, чуть ли не в буквальном смысле проспали страну и оказались беспомощны перед кучкой проходимцев. И именно оторванная от народа интеллигенция оказалась самым активным сторонником «перестройки».

По окончании лагерных сборов были устроены экзамены. Как я их сдавал, не помню. По окончании экзаменов нас, несколько человек, вступающих в военную службу, собрали вместе, прочитали приказ министра обороны о присвоении нам звания лейтенант (датированное 29 мая 1970 г., т.е. до начала лагерных сборов!), поздравили, выдали проездные и наши личные документы и доставили к поезду на Горький.

В Горький мы приехали поздно ночью. Я кое-как добрался до общежития, уже запертого, влез через открытое окно в какую-то комнату на первом этаже и завалился спать. На следующее утро 25 августа я пошел в канцелярию и мне выдали диплом с отличием красного цвета и академический значок.

Учеба в университете кончилась уже и формально.

публикуется впервые 

• Размещено: 07.10.2017