Александр Цирульников
ЮРИЮ АДРИАНОВУ В ИЮНЕ 2014 ГОДА ИСПОЛНИЛОСЬ БЫ 75 ЛЕТ.
ДАТЫ ЕГО ЖИЗНИ 18. 06 – 1939 = 12.08 – 2005
Юрий Андреевич Адрианов – выдающийся российский поэт, прозаик, публицист, краевед, сам он объединял эти свои ипостаси емким словом «литератор». Автор сорока с лишним книг, многочисленных публикаций в периодике – журналах, альманахах, сборниках, газетах. Юрий Адрианов всей жизнью и творчеством принадлежит к числу замечательных людей земли нижегородской.
Юрий Адрианов родился 18 июня 1939 года, за два года до начала Великой Отечественной войны, его детская память, как он сам признавался, почти не запечатлела образ отца – Андрея Васильевича, ушедшего на фронт и пропавшего без вести во время обороны Крыма в осажденном врагом Севастополе. Самым дорогим, что осталось от отца, были его фронтовые письма, в которых есть прямые обращения к маленькому сыну. И всю жизнь Юрий Адрианов в стихах и прозе вел диалог с не вернувшимся с войны младшим лейтенантом морской пехоты. Отец продолжал жить рядом с сыном, вместе с сыном. Безусловно, особая заслуга в этом принадлежала Юриной маме – Екатерине Ивановне, которая так организовала семейный быт, что в нем всегда ощущалось присутствие третьего – главного члена семьи – отца. У Юры никогда не было чувства безотцовщины, просто было долгое отцовское отсутствие, в первые послевоенные годы перемежавшееся даже с потаенной надеждой на счастливое возвращение: ведь не было получено похоронки!
Юрий всегда городился своей причастностью к старому нижегородскому (впрочем, не только нижегородскому!) роду Адриановых, он ощущал близкими себе людьми и пращура-священника, который повел за собой солдат на Бородинском поле, и генерала, бывшего одно время градоначальником Москвы, и славного железнодорожника, проложившего пути через сибирскую тайгу, в честь которого там доныне станция зовется Адриановкой, Юрий по праву гордился дедом – Василием Васильевичем Адриановым, замечательным математиком, одним из основателей первого в Росссии Нижегородского астрономического общества и председателем ученого совета, учредившего в Нижнем Новгороде в 1916 году Народный университет, и братом деда, создателем армейского компаса Адрианова и автором герба Советского Союза. Это брат его отца Николай Васильевич Адрианов стал разработчиком поистине ошеломляющего проекта, благодаря которому в Горьком в 1941 году по трамвайным рельсам через Окский мост и потом по Советской улице ночами двигались воинские эшелоны с сибирскими дивизиями с Ромодановского вокзала на Московский вокзал и дальше на выручку к Москве!
Это все формировало характер Юрия Адрианова, его мироощущение и мировоззрение, его место в жизни. Все это он коротко уместил в два слова «Нижегородская Отчина». Так он поименовал свою главную книгу, над которой работал всю жизнь. Это с его легкой руки появились газетные и журнальные рубрики под таким названием, но они просто красиво звучали, никогда не обладая той глубиной, которую вкладывал в это свое авторство Юрий Адрианов. Можно говорить о том, что в истории нашего города есть период, который зовется и будет зваться временем Адрианова. У него не было больших государственных наград, и он не скорбел по этому поводу, но сам признавался, что выше всех их ему дорого звание Почетного гражданина Нижегородской области. Это было ему по сердцу и по уму.
Первые публикации стихов Юрия Адрианова приходятся на последний год учебы (1957 г.) в средней школе № 8 и студенческую пору времен «оттепели» (1957-1962) на историко-филологическом факультете Горьковского Государственного университета им. Н.И. Лобачевского. Он участвует в уборке целинного урожая на Алтае, в фольколорных студенческих экспедициях по родному краю и всему Поволжью.
Эти путешествия становились темой стихов и живописных и графических зарисовок. Адрианов обладал незаурядным талантом художника, и первым учебным заведением, которое он успешно окончил, была детская художественная школа. Этюдник, кисти и масляные краски он везде возил и носил с собой вместе с ручкой и блокнотом.
Юрий Адрианов много ездил по родной стране «от Москвы до самых до окраин», побывал в Англии, ГДР, Венгрии, по путевкам ЦК ВЛКСМ участвовал во Всесоюзных и Международных фестивалях поэзии, и встречи в пути воплощались в стихи и прозу. До сих пор добытчики апатита на Кольском полуострове, геологи Камчатки, рыбаки Байкала поют написанные Адриановым песни, даже не зная имени их автора. Они давно принадлежат этим людям, и в этом высшее признание и убедительное свидетельство адриановского таланта.
В 60-е годы Юрий первым среди послевоенных молодых поэтов нашего края увидел и воспел краски Хохломы (1958), это было еще до того, как Борис Корнилов вернулся из забвения. Адрианов удивился и поведал в стихах об Андрее Рублеве и его иконописи, почувствовал красоту и духовную силу старинных русских храмов («Над Нерлью коростели плачут…»). Это потом, уже вслед за Адриановым, эти темы стали широко употребимыми в стихах и прозе его молодых товарищей по литературному цеху. Тогда же поэта укоряли в уходе от современности.
Хотя он от нее никогда не уходил, даже тогда когда обращался к историческим сюжетам, и тогда, когда писал на сугубо политические, я бы даже сказал, на партийные темы, был искренен и высоко поэтичен («Мы Шеффелде шли по шахте», «Я волгарь-доброволец»)
Он был писателем, чутко откликался на явления и проблемы в жизни страны и народа. Был точен и афористичен в своих суждениях.
Достаточно вспомнить строки, написанные при прощании с ХХ веком:
Мы век начинали с «Варяга»,
Окончили «Курском» его…
По жизни вела его беззаветная любовь к дорогим с детства местам, к родному городу, которому, как он сам признавался друзьям, стоит служить и посвятить жизнь.
Нижний Новгород.
Сумерек влага.
И молчанье холодное вод…
Город тихо течет по оврагам,
Город сонно по склонам бредет…
Я – твой сын коренной, а не пришлый.
Вновь, как в детстве, иду не спеша:
Красоте твоей, батюшка Нижний,
Не устала дивиться душа!..
Он ушел от нас 12 августа 2005 года. Но его литературная биография на этом не завершилась. Его строки звучат так актуально, как будто они написаны в наши дни. И в них можно найти ответы на вопросы, которые задает наше время. Уверен, что общение с творчеством Ю.А. Адрианова будет длиться и длиться долгие годы.
ххх
В первой посмертной книге Юрия Адрианова «Душевные слова – не листопад», изданной к сороковому дню его кончины и составленной из стихотворений, посвященных друзьям, есть четверостишье, адресованное мне «Моему другу со студенческих лет, автору краеведческих повестей «Что за прелесть здешняя деревня…» и «Подпольной музы адъютанты» Александру Цирульникову:
Смысл жизни – в сбирании памяти,
Смысл жизни – в храненье ее.
И если вы память утратите,
Бессмысленным станет житьё!
Собственно, этим мы, друзья Юры, сейчас и занимаемся – «сбиранием памяти» о нашем ушедшем товарище.
21 января 2014 года исполнилось 58 лет, как в газете «Ленинская смена» было впервые опубликованы мои стихи. Под фамилией автора значилось: «ученик 10 класса школы № 45 станции Горький – Сортировочный Горьковской железной дороги». Потом в том же 1956 году были напечатаны еще несколько стихотворений. Я об этом пишу вовсе не для того, чтобы засвидетельствовать знаменательную для меня пятидесятивосьмилетнюю дату, а со всем по другой причине. Позже, когда 4 сентября 1957 года мы с Юрой познакомились в теплушке, которая везла нас, студентов – первокурсников университета, ни дня еще не занимавшихся на истфаке, на уборку целинного алтайского урожая, он сказал, что с того самого 21 января запомнил мое имя и следил за всеми моими публикациями. Так что можно сказать, что в этот день произошло наше, так сказать, «одностороннее» заочное знакомство. «Двусторонним», но опять же заочным оно стало, когда 23 февраля 1957 года «Ленинская смена» на развороте, посвященном Дню Советской Армии и Военно-Морского флота, напечатала мое стихотворение «Солдат Победы» и Юрино – «Старый окоп». Я тогда был первокурсником Политехнического института (а на следующий год перешел на истфил ГГУ им. Н.И. Лобачевского), а Юрий учился в 10 классе школы № 8. Я сразу обратил внимание на молодого поэта Юрия Андрианова. Его фамилия была набрана именно так – с буквой «Н» после «А». Потом такое случалось очень много раз, даже тогда, когда Юра был уже широко известен.
Именно Андриановым я назвал его при обмене первым в нашей жизни рукопожатием в теплушке. И навсегда усвоил, как должна звучать и печататься фамилия моего друга.
Память часто возвращает меня к дорогому мне человеку – Юре Адрианову, которого не стало рядом 12 августа 2005 года. Он в обязательном порядке присутствовал во всех последующих моих книгах, как в некоторых эпизодах, так и в отдельных главах.
Когда моя жена Рая в качестве добровольного корректора вычитывала мою книгу «На расстоянии рукопожатия. Словесные портреты», изданную летом 2013 года, то она спросила меня, сколько в ней героев. Я ответил: сорок!
– Значит – сорок один! – сказала Рая. – Сорок первый – Юра Адрианов, который присутствует почти в каждом очерке…
Оказалось, это так! Я не стремился к этому специально, так вышло само собой, потому что мы были рядом без нескольких дней сорок восемь лет! И часто вместе участвовали в событиях, о которых я писал в книге.
Кроме серьезных намерений заниматься литературным творчеством, нас объединяло еще одно: мы были сыновьями фронтовиков. Тогда, через 12 лет после Победы, это было немаловажным обстоятельством во взаимоотношениях людей нашего возраста. Кажется, тогда военные историки и писатели ввели в обиход термин «дети войны». Мы как раз были ими. Наше раннее детство пришлось на лихое военное четырехлетье, а в первые школьные годы мы испытали слегка присахаренную горечь послевоенного быта.
Через всю жизнь мы пронесли святое отношение к Великой Отечественной войне и ее воинам. Каждый год 22 июня в четыре часа утра мы звонили друг другу. И обменивались звонками в памятные даты сражений и побед под Москвой, Сталинградом, прорыва блокады Ленинграда, разгрома фашистов на Курской дуге, освобождения наших, к сожалению, теперь зарубежных святынь Киева, Одессы, моего родного Николаева…
Каждый год, начиная со второй половины апреля, мы перезванивались с Юрием Адриановым по нескольку раз на дню. Темой разговоров было продвижение наших войск к Берлину в 1945 году. Первый разговор происходил 16 апреля – в день штурма Зееловских высот. Мы хорошо знали и помнили обо всех заключительных операциях конца войны. Одним из самых ярких событий, естественно, была встреча с американскими союзниками на Эльбе, которая произошла 25 апреля. Каждый новый день приближал нас к Великой Победе.
Вечером 30 апреля он звонил мне:
– Саша, они уже бегут на купол.
Пояснения о том, что это знаменосцы Егоров и Кантария не требовалось. По тогдашним данным считалось, что Знамя Победы было водружено 30 апреля в 22 часа 45 минут.
Только весной 2005 года стало доподлинно известно, что на купол рейхстага сержант Михаил Егоров и младший сержант Мелитон Кантария стали подниматься только глубокой ночью 1 мая и водрузили свой флаг в начале третьего часа. И было их не двое, а трое – возглавлял знаменосцев капитан Алексей Берест, зам. комбата по политчасти, а Героя Союза он не получил, потому что Г.К. Жуков не любил политработников. Их флаг был к тому времени четвертым красным полотнищем, поднятым над рейхстагом. И остался единственным уцелевшим после того, как гитлеровцы стали обстреливать крышу своей же цитадели из дальнобойных орудий, чтобы сбить наши красные флаги.
– Значит, это все-таки единственное Знамя Победы, других нет! – подытожил Юра мое сообщение.
… В первые дни нашего знакомства я рассказал Юре, чем мне запомнилась эвакуация, и его взволновала сохранившаяся у меня с детства в памяти картина августовских полей 1941 года.
– Ты обязательно об этом напиши! – требовал Юрий. И потом, когда через много лет в книге «К слову пришлось» Юра обнаружил словесное описание давным-давно увиденного, позвонил мне и зачитал эти строки:
«…Мы ехали среди не тронутых жатвой полей. Под копыта лошадей ложились тяжелые колосья пшеницы, колеса телеги вылущивали на колею зерно. И это было самое очевидное свидетельство беды, что нагрянула в страну.
Стоит мне закрыть глаза, и вижу почти кинокадры: мы едем среди мощных желтых голов подсолнухов. Им нет конца, они колышутся от горизонта до горизонта, словно тысячи солнц. Наши попутчики ломают их на куски, добывая крупные влажные семечки. Мать тоже извлекала из ноздристой белой мякоти несколько зерен, очистила и дала их мне:
— Только смотри не глотай целиком! Разжевывай…
С тех пор я не могу есть семечки прямо из подсолнуха. Я переел их с избытком в августе 41-го…»
– Саш, мне кажется, я был с тобой рядом на этой арбе…
И еще одна памятная зарисовка из этой книги глубоко тронула моего друга, он много раз вспоминал и цитировал ее:
«…Вставали утром очень рано. В семь утра всем взрослым надо было быть на Металлургическом заводе имени Михаила Кагановича, а мне в детском садике. По сути, это было совсем недалеко, на той стороне Московского шоссе, в десяти-пятнадцати минутах ходьбы. Если учесть, что маме надо было еще успеть отвести меня в детсад, а потом не опоздать на работу, то уходили мы из дома еще до того, как забрезжит рассвет. И однажды мы никак не могли перейти Московское шоссе: нескончаемо один за другим шли без света грузовики, подводы, легковушки, груженные мебелью, тюками, чемоданами, с людьми, сидящими на этих поклажах, укутанными в шубы, платки, пальто, во что попало. Они плыли черными тенями на светлеющем фоне неба. И все это двигалось с запада на восток. Люди, спешащие на работу, на нашей стороне шоссе ругались, кричали: «Крысы!» И, наконец, бросились на дорогу, остановили машину и перешли шоссе. Помню, я спросил мать, что это за поток машин, и она, как взрослому, ответила мне страшной фразой: «Москва бежит!» Когда я стал старше, то вычислил, что происходило это после 16 октября 1941 года, когда немцам открылся путь на Москву после разгрома наших войск под Вязьмой… «Москва бежит!» В этих словах матери не было никакого упрека, скорее безысходность от того, что нам-то больше бежать некуда.
И эта безысходность бессознательно жила в нас. Она ощущалась каким-то не проходящим внутренним холодком, который вскоре смешался с внешней стужей, нагрянувшей во второй половине октября и на всю зиму».
– Об этом я еще ни у кого не читал, – признавался Адрианов, – ты первый написал про то, о чем неудобно было говорить…
А Юрина мама Екатерина Ивановна, услышав, о чем идет речь, добавила немаловажные детали этой картины московского бегства через Горький:
– Потом целые стада этих опустевших и брошенных ничейных автомобилей громоздились у волжских пристаней: беженцы штурмом взяли пароходы, идущие на Каму, и со всеми грузами уплыли на Урал, подальше от войны…
* * *
Но вернемся в кануны 9 мая, очередной годовщины Великой Победы. По телефону мы называли даты, наименования фронтов, частей и соединений, имена полководцев и солдат, пели песни военных лет. Человек со стороны, неожиданно став свидетелем подобного общения двух весьма уже немолодых людей, мог принять нас за подвыпивших чудаков, но все это мы совершали на трезвую голову…
Помню, мы спели великую песню «Где же вы, друзья-однополчане?» и Юра сказал, что это сейчас самая печальная песня о войне, потому что уже почти некому ждать ответа на этот вопрос, да и отвечать тоже почти некому…
Своего отца Юра помнил смутно. Ему только-только исполнилось три года, когда от Андрея Васильевича перестали поступать письма. И пришло извещение, что он пропал без вести в Крыму. Мой отец чудом остался жив после осколочного ранения в живот. По медицинской статистике после такого выживает один человек из ста. Он этим одним из ста и оказался.
Нужно было видеть, какими сердечными и родственными сложились взаимоотношения у Юры с моими родителями, а у меня – с его мамой Екатериной Ивановной, бабушкой Натальей Ивановной и дедом Василием Михайловичем. Нередко после поздних мероприятий на факультете я оставался ночевать у Юры в старом двухэтажном деревянном доме на улице Дзержинского (сейчас она зовется по – дореволюционному Алексеевской), через дом от угла с Октябрьской. Овчарка Альма, проживавшая в прихожей, быстро признала меня за своего. Когда моя мама жарила котлеты с вкрапленными в фарш кусочками чеснока, то говорила мне: «Зови Юру!». И он приезжал к нам на Чермет «на котлеты». А потом мама признавалась: «Мне так нравится, как он их ест…»
Вы, конечно, можете мне сейчас не поверить, но стихи мы часто писали на лекциях. Рассказывает, например, Александр Алексеевич Еремин о лицейских годах Пушкина, брошу взгляд на Юру, и понимаю, что его тут сейчас нет. Вместо записи лекций в тетради появляются строки, к ней никакого отношения не имеющие. Собственно, тоже самое происходило и со мной. Запишем на одной лекции, отточим на другой, набело перепишем и после занятий, а чаще всего вместо них, забегаем в «Ленинскую смену» к нашему первопечатнику Дмитрию Ивановичу Беляевскому. Редакция от факультета в пяти минутах ходьбы на Свердловке, в помещении, где сейчас областная стоматологическая поликлиника.
Как-то раз в перерыве между лекциями весной 1958 года Юра протянул мне черканный – перечерканный листок со стихами без названия, первая строчка которых читалась так:
«Скорбные руины Херсонеса…» Мы хорошо умели разбирать каракули друг друга. Потом уже родилось название «Стихи об отце». Под таким заголовком они и были напечатаны в «Горьковской правде» 7 июня 1958 года.
Скорбные руины Херсонеса,
Выжженные жалами свинца,
Поднимите времени завесу,
Расскажите о судьбе отца.
Сам я смутно помню эти годы:
Шла пехота с песней на вокзал,
По ночам чужие самолеты
В небе луч прожектора искал…
Помню я, как скрипнула калитка,
Как вошел знакомый почтальон,
Подал в руки матери открытку,
Шапку снял и молча вышел вон…
И теперь я вижу этот вечер.
Тишина тяжелая кругом,
Сгорбленные маленькие плечи
Вздрагивают тихо под платком…
«Без вести пропал» –
скупые строки,
И, поняв, что горше нет беды,
Думал я: найду ли те дороги,
Что хранят отцовские следы…
Стихотворение большое, я процитировал только его начальные строфы. По-моему, это первое Юрино стихотворение об отце, потом он еще много раз возвращался к нему в своей поэзии, да и в прозе.
Когда я сказал Юре, что готовлю книгу, в которой значительное место займут письма погибших участников Великой Отечественной войны, полученные мной для телевизионных передач от их матерей, жен и детей, Юра сам предложил мне опубликовать письма отца. И передал мне папку с наспех написанными фронтовыми страницами. Андрей Васильевич складывал их перед отправкой в нехитрые, но так желанные дома, в тылу, треугольники. А в Горьком Екатерина Ивановна расправляла эти сложенные крылышки, и они опять превращались в страницы, долетевшие до родного гнезда и из пекла войны.
Как-то спросил Юру: что ты писал отцу? А он не помнит. Говорит, какие-то каракули и рисунки. Может быть, мать водила рукой сына, и таким образом рождались на бумаге какие-то слова. Во всяком случае, Андрей Васильевич ждал этих посланий от Юрушки. И каждое из них радовало ему душу.
Мне много раз приходилось разговаривать с фронтовиками на разные темы. И они говорили, что на войне самым необходимым подспорьем было наличие оружия и зарядов, чтобы было чем воевать, и писем из дому, чтобы было во имя кого воевать и кого защищать. И самыми драгоценными весточками были те, что присылали дети.
Помню, когда мой отец отыскался в госпитале на краю земли в Кулябе, то он в письме оттуда просил прислать мою фотокарточку. До фотокарточки у нас с мамой дело не дошло, не знаю почему, но догадываюсь, не на что было сниматься. И тогда мама усадила меня за стол, положила мне под ладонь лист, вырванный из тетради в клеточку, и химическим карандашом обвела мои пальцы, всю кисть до запястья. И этот «портрет» моей руки был отправлен вместе с письмом к отцу в госпиталь. Он потом писал нам оттуда, что «целовал каждый пальчик сыночка». Но это еще не все: этот листок с моей запечатленной ладонью стали просить у отца его товарищи по палате, рисунок что называется пошел по рукам, передавался от одного к другому, и каждый из раненных бойцов мысленно сравнивал с моей рукой как должна бы выглядеть рука его сына или дочки, внука, племянника…
«Ты даже представить не можешь, какую радость принес всей нашей палате рисунок сыночкиной руки, – писал отец в ответном письме, – фотография Шурика такого впечатления не произвела бы, потому что она была бы только моим достоянием, а детскую ручку на бумаге каждый из моих товарищей по госпиталю воспринимал как ручку своего ребенка… Медсестрички из других отделений приходили ко мне за рисунком, чтобы показать их больным…»
Все наши отцы на войне чувствовали одно и то же.
А жили тогда Екатерина Ивановна и Юра одной семьей с бабушкой Наталией Ивановной, мамой Екатерины Ивановны, и дедом Василием Михайловичем Потаповым, который приходился Екатерине Ивановне отчимом. Но на самом деле он был настоящим отцом для приемной дочери и замечательным роднее родного дедом для ее сына. Я хорошо знал и Наталью Ивановну, и Василия Михайловича и тоже питал к ним самые сердечные чувства. По сути, Василий Михайлович заменил Юре отца. Он был железнодорожником, машинистом паровоза, приходил домой поздно, «грузный, грязный». И, едва переступив порог,
Кричал мне ласково и властно:
«Пойди-ка, сахарок-медок!»
Я знал, я ждал его с рассвета,
Я знал, что это не обман,
Что дед, призвав меня, при этом
Опустит руку в свой карман.
И той тяжелою рукою,
В любви и светел и высок,
Всегда обляпанный махрою
Протянет сахару кусок.
Свернет «козу» и чиркнет спичкой,
И скажет каждый раз опять:
«Гостинец для тебя лисичка
Просила нынче передать!»
Год сорок третий. Год картошки.
Отец давно сгорел в войне…
Я обтирал с гостинца крошки,
И детство сладким было мне…
Из писем Андрея Васильевича Адрианова:
«12 апреля 1942 г. В течение последних четырех дней ежедневно получаю от вас и мамы письма и открытки, один день даже два сразу. Получил также письмо от Юрушки. Очень хорошее письмо, пускай он почаще пишет мне. Ремень я ему пришлю как только будет возможность. Очевидно, вместе с остатками теплых вещей, которые мне скоро будут не нужны, а таскать их с собой летом – лишняя обуза, а до осени беречь их не знаю, что к осени будет, могут совсем не понадобиться мне. Сегодня первый раз за всю весну ходил без шинели в одном кителе, правда, я еще не снимаю теплого жилета, так как все-таки прохладно. Цветет черешня и еще какие-то цветочки. Передай Толе Карпову, что вчера видал на море большие стаи чирков-свистунков, очевидно, готовятся к перелету в наши края – на север, с каким бы я удовольствием поохотился, ну, может еще будет время – сходим когда-нибудь с Юркой вместе.
Учение идет прилично, считаюсь «круглым» отличником (не имею ни одной оценки «хорошо» и «удовлетворительно») думаю, не сдам этого уровня до конца и постараюсь продолжить его и на фронте. Немцы по словам товарищей пришедших с фронта не терпят морских частей, называют их «черными комиссарами», постараюсь оправдать и этот авторитет, завоеванный военморами, думаю, что горьковцы в этом отношении не подкачают. Присматриваюсь к краснофлотцам. Видишь хороших ребят – дружный коллектив, который не подкачает в любых трудностях.
Ну, пока, всего доброго – привет всем нашим родным. Катюшка, пиши о наших ребятишках и все подробности о сынишке – почемучке и спроси его «Почему он так хорошо, но редко пишет мне», пусть в каждом твоем письме присылает хоть маленькую свою записку. Навещаете ли старенькую бабушку, как ее здоровье, не простудилась бы она у себя в холодище? Как у нее спина. Ну, всего доброго, еще раз большой привет всем
Крепко целую тебя и почемучку. Андрей
26.04.1942г. Вот уже две недели не имею от вас писем. Последнее было от Юрушки (с картинками)…
Живем по-старому, работы много. У нас понемногу начинает распускаться зелень, цветут деревья. Представляю, как хорошо сейчас у нас на откосе – Волга, наверное, разлилась, тепло и сухо, в общем, весна в полном смысле слова, а не лихорадка погоды, как здесь
Юрушка гуляет сейчас наверное много, очень хотелось бы на него посмотреть, какой он стал бабушка как-то писала, что он почти все теперь говорит, вот если приеду, то наверное не сразу узнаю своего сына. Как вы там управляетесь со всеми своими домашними делами…»
«1 мая. Прежде всего поздравляю всех с праздником 1 Мая. Я сегодня по случаю праздника (очевидно) получил сразу 3 письма – от тебя, мамы, Нади и твою телеграмму о получении денег. Остаюсь здесь еще наверное с полмесяца, но точно не знаю. Все Юрушкины письма и рисунки получил, поцелуй его от меня крепко-крепко, скажи ему, чтобы он продолжал мне так же писать. Погода у нас понемногу устанавливается, кругом все зеленеет, цветут вишни, черешни, так что весна полностью вступает в силу, с моря уже дует теплый ветер, но жары еще нет. Часто, ложась спать, вспоминаем, что сейчас делается на Волге, тем более что у нас почти все волгари-водники и каждый знает, как там хорошо сейчас в разлив, конечно, ни с каким южным солнцем не сравнишь.
Катюша, я, правда, не знаю, как у вас сейчас стоит вопрос с доставкой продовольствия, но все же я думаю, что тебе следует съездить насчет дачи, денег, я думаю, сумею прислать, т.к. при переходе в часть я должен получить, кажется, подъемные, которые и рассчитываю использовать на это дело, а Юре будет очень полезно побыть на свежем воздухе, тем более сейчас, когда у него идет самый рост организма. Ты ведь помнишь, как он окреп на даче в прошлом году (мне сейчас вспомнилось, как мы тогда тащились с вещами с пристани и он тоже шагал всю дорогу с нами). Так что мне кажется, что если конечно будет хоть небольшая возможность, то хоть ненадолго, но надо съездить, хоть на две недельки вытащить всех наших малышей (всю команду).
(Я здесь прерву письмо Андрея Васильевича, потому что настало самое время для переклички между отцом и сыном). Не знаю, были ли Юрины стихи, которые я сейчас приведу, навеяны письмом, которое только что было процитировано, или родились сами собой, как память о детстве. Но так или иначе сын подтверждает сказанное отцом, продолжает начатый им разговор:
Над волжскою равниной спозаранку,
Каютный потревоживши уют,
Великую сурковскую «Землянку»
На теплоходе утреннем поют.
Лежат лугов веселые разливы
То желтой, то зеленой полосой.
А я сижу на краешке обрыва,
Где прежде бегал малый и босой.
В тот давний год не грохотали танки,
И тишиною грезила земля,
Земля, еще не знавшая землянок,
Лишь земляникой глядя на поля.
Был сельский мир, негромкий и счастливый,
И пахло свежим лесом от стропил.
И мой отец по краешку обрыва
Меня за ручку медленно водил.
Я снова здесь…
Вот дом, покрытый дранкой,
Где прежде, в детстве обретал приют…
С внезапной болью вспомнили «Землянку»,
Вновь разбудили
И опять поют…)
«…Сегодня нам зачитывали приказ тов. Сталина и меня опять поразила в нем удивительная планомерность и точность постановки задачи перед страной. И когда вспоминаешь все его выступление за время войны, то ясно видишь это, как он умно ставит вопрос, учитывая в каждом отдельном случае все обстоятельства, и заранее предвидит события. Так будет и в 1942 году, т.е. разгром немцев будет завершен, если он так говорит, то это иначе быть не может. Ну, пока, всего доброго. Привет всем нашим родным. Поцелуй от меня всех малышей. Целую тебя и сынишку крепко-крепко. Андрей…»
Письма Юриного отца впервые были опубликованы мной в книге «Полевая почта слова». Она вышла в московском издательстве «Воскресенье» в апреле 2005 года, в канун шестидесятилетия Победы, и Юра ее читал и был благодарен за публикацию отцовских фронтовых строк.
Как-то, во время работы над этой книгой я в разговоре с Юрой по телефону заметил, что за шестьдесят лет, прошедших с войны, эти пожелтевшие и выцветшие солдатские треугольники стали уже документами времени, не письмами, а письменами.
- Саша, отдай мне эти «письмена» для стихотворения! – попросил он.
И буквально на следующий день позвонил и прочитал:
Свою Победу празднует страна,
И нынче так случилось,
Боже правый,
Что письма превратились в «письмена»
И тихие слова очнулись Славой.
Так значит подошел незримый год,
Уверенно, с державным безразличьем:
Свершается незримый переход,
И факты наполняются величьем.
4 марта 2005 года.
Вообще мы часто подсказывали друг другу темы для стихов и прозы.
Почти 50 лет жизни мы прожили с Юрой рядом, многое помнится многое утрачено. Сохранились какие-то штрихи и детали к портрету друга. И я взялся запечатлеть их, пусть обрывочно, пусть сумбурно, но лучше так, чем никак. Я уверен, что имя Юрия Адрианова навсегда останется в русской поэзии. И, может быть, мои записки пригодятся тем, кто будет изучать его творчество и его биографию.
