Лооне Э.Н. Современная философия истории. Часть II

[75]

Философия истории иногда отстает от философии науки. Так, дискуссии о существенных характеристиках исторического знания даже на их современном этапе обычно не учитывает истории исторической мысли, эволюции историографии, в ходе которой возникло современное разнообразие исторических исследований. А в то же время уже больше десятилетия идут дискуссии по поводу некумулятивной концепции изменения научного познания, выдвинутой в наиболее вызывающей форме Т. Куном [1]. Не забыт ли Коллингвуд (а из более ранних философов – Кроче)?

Однако Коллингвуд, несмотря на все внимание, которое он обращал на историю исторической мысли, не мог стать основателем исторического подхода к философии истории. Провозгласив, каковой является должная форма историографии, Коллингвуд не только объявил одну-единственную парадигму исторического исследования имеющей наивысшую ценность, но и внес в историю историографии телеологию – линию развития, имеющую своей конечной точкой тот тип исторических сочинений, который единственно одобряется Коллингвудом. Все остальное выбрасывается за пределы историографии, превращается как бы в несуществующее (наподобие не-исторических народов Гегеля). Этим самым коллингвудовский подход резко отличается от куновского подхода. При коллингвудовском подходе вполне можно обойтись без изучения характеристик более ранних стадий познания, ибо настоящее познание – только то, что существует на идеализируемой тем или иным

[76]

автором ступени.

Пишущий эти строки не оспаривает правомочности Коллингвуда выбирать одну из форм историографии за должное. Я не могу принять конкретную оценку Коллингвуда, выбранную им идеальную форму. Однако сама задача одобрения одних, да суждения других из выясненных форм исторической мысли является свойственной настоящему философскому исследованию. Симпатии и антипатии можно, а иногда и нужно провозглашать. Тем не менее следует различать оценки от описания положения дел «как это было на самом деле». Сказанное особенно значимо, когда наши симпатии относятся к только еще зарождающим формам мысли: доказательство возможности таких форм или того, что они уже налицо, не следует смешивать с нашими утверждениями об их желательности. Иначе научное мировоззрение подменяется мифотворческим.

Однако вернемся к теме. Если в настоящее время налицо разные типы историографии, или если налицо некоторая эволюционная последовательность различных типов исторической мысли, то любой ответ на вопросы, скажем, о применении историками Н-объяснений, о роли нарратива, о роли изображения индивидуального и т. п. , является неадекватным если он соотнесен только с одним типом исторической мысли и принимает этот тип за единственно существующий. Значит, любое объективное рассмотрение строения исторического знания и любое рациональное решение проблем ФИ-5 должно быть соотнесено со всей картиной изменений и развития исторического знания. [2]

В настоящей части будут выявлены основные тенденции изменения исторического знания. В то же время я не ставил себе цели создать теоретическую историографию исторической мысли. В этой книге исследуется теория познания. Изучение в ней развития познания должно содействовать решению теоретико-познавательных проблем.

[77]

 Вторая важная задача настоящей части – рассмотрение строения исторического знания. Необходимо отказаться от концепций, которые сводят все строение исторического знания (а то и всего исторического познания в целом) лишь к некоторому единственному свойству или к некоторой единственной процедуре. Историография «полиморфна», «негомогенна». Хотя историки, выступая с прокламациями насчет того, что такое история, часто создают видимость неполиморфности, негомогенности своей отрасли мыслительной деятельности, им не следует верить на слово. На деле в таких случаях они провозглашают свои идеалы, выдвигают собственную парадигму историографии в качестве должной. Фактически познавательные идеалы историков не совпадают[3], значит – их заявления насчет того, чем историография является (или чем занимается «настоящая», «подлинная» историография) не стоит принимать как авторитетные свидетельства о том, чем историография действительно является.

Откуда начинается историография? Принадлежит ли в ней любая мысль о прошлом или нет?

Р. Дж. Коллингвуд образно и настойчиво различал настоящую («научную») историографию от квази-историографии – от надписей Древнего Шумера о победе над врагами, от вавилонских поэм о сотворении мира или от древнееврейских легенд Ветхого завета. Он же считал необходимым обратить

ваше внимание на два типа этого рода сочинений[4].

[78]

Первый тип квази-историографии по Коллингвуду – теократическая историография. Хотя в ней есть утверждения о прошлом, но эти утверждения не являются ответами на вопросы исследователя, а представляют собой заявления о фактах, известных рассказчику, но неизвестных его читателям, слушателям[5]. Во-вторых, факты эти относятся к деяниям богов[6]. Человеческие деяния затрагиваются, но постольку, поскольку они являются результатами деяний богов. В теократической историографии возникает своеобразная иерархия от подданных к чиновникам, от чиновников к королям, от короля к богу.

Второй тип квази-историографии по Коллингвуду – миф – отличается от теократической историографии тем, что действующими лицами больше не являются люди (хотя бы как орудия богов). Ими являются сами боги. Более того, в мифах события происходят не в датированном прошлом, не в пределах человеческого счета времени, а в начале времен, в некотором смысле вообще вне времени.

Несомненна рациональность рассмотренной идеи Коллингвуда. Следует отличать знание, полученное в результате специализированной познавательной деятельности, от знания, полученного в ходе обыденной жизни. Всякие мысли об историческом процессе будем поэтому в дальнейшем называть исторической мыслью, а историографией будем называть результаты познавательной деятельности «специалистов», «профессионалов» (социальная позиция[7] «специалиста» задается в

[79]

разных общественно-экономических формациях, в разных типах общества, естественно, разными способами)[8]. Поскольку познание – деятельность рациональная, то нельзя в этом смысле говорить о познании бога.

Каковы ступени эволюции историографии?

Э. Бернхайм – автор наиболее авторитетного (из работ конца XIX -начала XX в. ) для историков труда об историческом методе[9], выделил три ступени развития исторической науки [10].

Первой ступенью он считал историографию, реферативную, которая преследовала либо эстетические цели, либо служила увековечиванию значительных событий, либо являлась записью в целях практического запоминания положения дел. Класси-

[80]

ческим представителем этой ступени, по Бернхайму, явился Геродот[11].

Вторая ступень в концепции Бернхайма – ступень прагматической историографии, когда главной целью становилось извлечение уроков истории в качестве практического руководства в общественной жизни. Данная ступень началась трудами Фукидида и в античности достигла наивысшей точки в работах Тацита. При этом Бернхайм сомневался в научности познавательных результатов, достигнутых историками как на второй, так и на первой ступени, хотя считал общественно целесообразным существование исторических произведений, принадлежащих к обеим ступеням и в современную ему эпоху, утверждая, таким образом, необходимость сосуществования эволюционно более ранних и более поздних типов исторической мысли [12].

Третья ступень, по Бернхайму, «ступень генетической историографии. На этой ступени, утверждал он, история превращается в собственно науку, и цель историка – получение знания о становлении любого исторического явления, о том, что оно из себя представляет и как оно развилось в своих связях с данной социальной средой. Познавательные предпосылки перехода к третьей ступени сложились, по Бернхайму, лишь к XVIII в. н. э. , а окончательное оформление научной историографии он относит к XIX в. [13]

Р. Дж. Коллингвуд[14] различал историографию ножниц-и-клея и научную историографию. Первый тип исторических исследований, по его мнению, характеризовался созданием картины истории при помощи конструирования упорядоченной совокупности извлечений из источников (при этом в лучшем

[81]

случае любое утверждение письменного источника рассматривалось либо как истинное, либо как ложное). Исследования такого типа, по Коллингвуду, были единственными в поздней античности и в средние века, а в XIX в. критический метод привел к наивысшему возможному развитию в его пределах.

Отличительным признаком научной историографии, по Коллингвуду, является задавание историком своих собственных вопросов о предмете исследования (а не принятием им имплицитных письменному источнику вопросов, как в случае историографии ножниц-и-клея). Затем историк выводит следствия из своих ответов на вопросы (а, опять-таки, не из источников), при этом он отвечает на вопросы на основании фактов- свидетельств в источниках. Первым представителем научной историографии, по мнению Коллингвуда, был Геродот, хотя полного развития исторические исследования, принадлежащие к данному типу, достигли только в конце XIX и в XX в.

Эклектицизма Бернхайма и большинства буржуазных историков в оценке сосуществования разных типов историографии Коллингвуд не разделял. Историография ножниц-и-клея для него – отрицательная ценность, ошибочный и не приемлемый подход к исследованию прошлого. Так философский анализ превращается в методологию, предписывающую, как исследовать исторические процессы.

§ 3.

Рассмотренные в качестве примеров концепции Коллингвуда и Бернхайма исходят в типологизации исторических исследований преимущественно из двух критериев. Первым из них является цель деятельности историка (в качестве историка) – получение знания. Историография – не любые мысли о прошлом, а знание. Уверенность в том, что наши мысли являются знанием, дает метод получения знания, метод познания. Отсюда и второй критерий – наличие и характер исторического метода. Автору этих строк схема развития историографии по выделенным двум критериям представляется, однако, несколько отличной от схем Коллингвуда и Бернхайма.

[82]

Современной научной историографии предшествуют два последовательных типа исторических сочинений, т. е. можно говорить о двух ступенях возникновения научной историографии. Первой ступенью является aнтичная историогpaфия[15], ибо в античности, начиная, по крайней мере с Геродота, целью историков было получение знания, и они выработали некоторые процедуры установления знания[16](в т. ч. метод свидетельских показаний[17]). Но поскольку, наряду с познавательными, для античной историографии существовали и другие цели (в первую очередь эстетические) того же порядка значимости как и знание, то историография в те времена не входит в науку, а только пересекается с ней.

Является спорным рассмотрение исторической мысли европейского средневековья как прямого продолжения или даже развития античной историографии. Так, Х. Грундманн показал, что европейская средневековая историческая мысль преследовала прежде всего не познавательные, а иные цели[18]. Кстати, это уже утверждал после соответствующих доказательств и Коллингвуд [19]. Ряд советских историков подчерки-

[83]

вает существенное отличие исторической мысли средневековья (и даже ХV -ХVШ вв. ) от более поздней исторической мысли в отношении метода познания [20]. С учетом указанных результатов, следует рассматривать средневековые хроники, жития и т. п. сочинения не как специализированную отрасль познания, a как подразделы ценностно-нормативной части общественной мысли. Следовательно, они не могут рассматриваться как ступень в возникновении научной историографии и исключаются из последовательности типов.

Но если средневековье привело в некотором смысле к разрыву традиции, то можно ли провести линию от античности к следующему этапу? Ответ на поставленный вопрос представляется утвердительным. Во-первых, имелась «эмпирическая» связь в виде Возрождения. Во-вторых, та мысль, которая развилась из истолкования античной мысли (неважно, правильного или неправильного) продолжала некоторые традиции античности не будучи простым повторением.

Итак, второй ступенью возникновения научной историографии является историография ХХ и ХVIП, вв. , которую можно назвать преднаучной историографией. В эти столетия происходил отказ от теологической картины мира [21], вырабатывались те методы установления фактического знания, которые позднее получили название «критика источников». Знание опять

[84]

становилось целью исследования[22]. В то же время результата исследования представляли еще «историографию ножниц – и – клея» (Коллингвуд), «авторизованный пересказ источников при произвольном их истолковании» (Литаврин).

Научная историография возникла в первой половине XIX в. (главным образом в Западной Европе). К этому времени была создана критика источников, которая сводилась не только к их сравнению. Благодаря работам немецких (Л. Ранке) и французских историков возникло понимание существенного различия между современным историку состоянием общества и прошлыми состояниями его – был выработан метод историзма для истолкования прошлой реальности[23]. Историография превратилась в познание, центральное место в исследованиях стали занимать доказательства выдвигаемых положений.

Дальнейшая судьба историографии связана с ответом на вопрос, что делать после первичного установления и истолкования фактов[24]. Одни историки стремились к изображениям, не только фактически истинным, но и фиксирующим ценности в качестве составляющей, например, образного повествования о великих и низких делах[25]. Для такого направления историография является научной, но не входит в число наук, а понимается как теоретико-множественное пересечение нескольких форм мысли.

[85]

Необходимо остерегаться иллюзии, будто результат пересечения научного познания и форм идеологии является благодаря такому соединению более «глубоким» знанием, приводит к большему знанию, познавательно превосходит просто науку. Утверждение ценностей не тождественно познанию. Конечно, возможна научная идеология, в т. ч. научная историческая идеология. В научной идеологии исходят из научно установленных фактов, но, тем не менее, различие науки и идеологии не снимается. При переизложении дезигнативного текста оценочным языком знаний не прибавляется. Прибавляется нечто другое. Если мы хотим установить не как это было или почему это было, а хорошо или плохо, что это было так, – то мы должны пользоваться ценностными выражениями.

Второе направление работ по истории характеризуется стремлением ко все большему знанию и познанию (что не исключает выбора ценностей историком, как человеком, и ссылок на свои ценности в тексте исследования). Историография этого направления входит в число наук. К этому направлению принадлежит и марксистская историография. По-видимому, развитие всех исторических исследований ведет в настоящее время к преобладанию исторической науки внутри научной истории.

Разделение историков на указанные направления вызывается не только познавательными мотивами, но и ценностными, мировоззренческими обстоятельствами. Последние отражают экономико-политическую реальность борьбы вокруг судеб капитализма. Так, марксизм превратил историографию в науку, а наука эта стала предсказывать конец капитализма. Тем самым концепция историографии как науки оказалась связанной с враждебными капитализму силами, что не могло не привести к отрицательному отношению «порядочных», «образованных», т. е. разделяющих ценности буржуазии лиц к идее желательности исторической науки[26]. В позднекапита-

[86]

листических обществах, в свою очередь, возникло даже значимое социальное движение против попыток довести до конца превращение историографии в науку[27]. Экономическая реакционность неизбежно приводит к реакционным идеям. Антикоммунизм не может служить фундаментом науки.

В последние десятилетия советские философы обратили значительное внимание на концепцию двух уровней внутри научного знания[28]. Обычно эти уровни называются эмпирическим и теоретическим. Хотя никакого общепринятого определения которое будет получено в результате открытия законов общественной жизни, в т. ч. исторических процессов. Следует учитывать, что в СССР тенденции «чистой фактологии» отнюдь не всегда представляют буржуазный пережиток, а являются иногда реакцией не обученных теоретически мыслить историков на искажение фактов.

[87]

исходного понятия «уровень научного знания» не существует, само различение уровней представляется интуитивно настолько ясным, что все споры обычно идут лишь о том, какими языковыми средствами лучше всего описать или определить каждый из уровней. Не считается особой проблемой эмпирическое доказательство наличия двух уровней путем анализа конкретных научных знаний, постольку, по-видимому, предполагается, что всякий исследователь, знакомый с естественнонаучным материалом (особенно физикой), не может не видеть различий между обоими уровнями.

Подобный подход оправдывал себя при рассмотрении физической или экономической наук. Теперь пора задать отнюдь не праздный вопрос – можно ли выделить указанные две ступени познания и знания также в научной историографии, особенно в исторической науке? Для ответа следует попытаться изобразить историческое знание при помощи схемы «эмпирическое-теоретическое», а в случаях, которые явно не подходят под эту схему, требуется решить – необходимо ли дополнить исходную гипотезу или же отбросить ее. При этом нужно остерегаться не только неявного предполагания схемы «эмпирическое – теоретическое», но и понимания этих терминов в духе А – парадигмы. Речь идет не о том, чтобы установить, что историки называют теорией и что – эмпирией, что входит в теорию, а что – в эмпирию, в смысле обычного употребления, этого слова историками. Речь идет о том, чтобы установить, имеется ли в историографии то, что философы называют теорией в физике (например – теоретическая механика), и то, что философы называют эмпирическим в физике (или экономической науке), когда они строят концепции научного знания. Историки могут называть теорией и не то, что таковой называется в физике. Историки вполне могут не знать и не понимать, что же называется теорией в физике (это требовало 6ы от них соответствующего образования). Но философы должны различать:

а) Что называется теорией физиками?

б) Что называется теорией историками?

[88]

в) Что называется теорией философами в науке физике? Такое различение позволяет задавать вопроса:

1. Называется ли физиками теорией то же, что и историками?

2. Имеется ли в историографии в наличии то, что называется теорией физиками?

3. Имеется ли в историографии в наличии то, что называется теорией философами в науке физике?

4. Если в науке физике философами называется теорией нечто другое, чем-то, что в историографии называется теорией историками, то пересекаются ли значения этих двух понятий теории?

4. 1. Если ответ на вопрос 4. утвердителен, то входят ли в такое пересечение существенные элементы характеристик теории в обоих ее значениях?

 К сожалению, в нашей – впрочем, и в немарксистской, – философской литературе эти и подобные вопросы четко не различаются, а иногда и совсем путаются[29]. Полезно также

напомнить, что текст статьи или книги – не обязательно то же, что множество предложений, составляющих теорию[30].

[89]

Отсутствие общепринятых определений эмпирического и теоретического создает некоторые трудности для намеченного в § I исследования. Однако, нецелесообразность применения понимания только одного автора не делает еще невозможным использование того общего, что имеется в разных определениях; важно линь помнить, какие исходные термины используются[31].

В понимании эмпирического уровня таким общим является обстоятельство, что в эмпирическое познание в каком-то виде входит наблюдение реальных объектов в естественных или искусственных (эксперимент) ситуациях, а эмпирическое знание фиксирует результаты эмпирического познания в языке, отнесенным к этим реальным (существующим независимо от эмпирического языка) объектам. Первичным документом в ходе такого исследования является протокол наблюдений. Но как раз этого нет в исторических исследованиях. Первичная фиксация фактов историками не начинается с протокола наблюдений исследуемых явлений[32].

Дело в том, что прошлые явления (события, системы, люди и т. п. ) частично принципиально недоступны наблюдению исследователя. Отмеченная недоступность отличается

[90]

от недоступности в ряде естественных наук. Речь не идет о недостатках ваших органов чувств – такие недостатки можно в известной степени преодолеть при помощи приборов. Речь идет не о влиянии процедуры исследования (напр. , прибора) на исследуемые явления. Речь идет о том, что явления, уже прошедшие, не могут вступать во взаимодействие с исследователем, а в лучшем случае только односторонне воздействуют на исследователя или на современные исследователю явления. Прошлых событий, явлений в момент исторического исследования уже нет. Но в то же время прошлое не исчезает бесследно. Не оставляй прошлое никаких следов или частей своих в настоящем, познание прошлого было бы невозможным. В этом, но только в этом смысле был прав Крече, когда он писал, что вся история – современность[33].

Следы истории, следы прошлых событий, явлений в настоящем – это одновременные исследователю события и явления, детерминированные «исторически». Так, революция является следом революционной ситуации и действия сил, благодаря которым она возникла из революционной ситуации.

Послереволюционные структуры носят на себе печать революции – например, различие аграрных структур Франции XIX в. и Англии XVIII в., помимо прочих обстоятельств, определялось ходом и особенностями буржуазных революций в этих странах. Наличие одной или нескольких легальных политических партий в стране после социалистической революции определяется не только социальными функциями этих партий (тем более что различные классы не исчезают сразу после революции), а также ролью – деятельностью – этих партий во время процессов революционного преобразования общества.

Прошлое сохраняется не только в виде следов, не только путем его отражения в современных нам (позднейшим поколениям) системах, но и путем остатков. Некоторые явления не только разновременны исследователю, но и современны ему. Наиболее простой пример: вещи вокруг нас. Вещи – частички прошлого, но в то же время частички современного.

[91]

Многие из них в прошлом функционировали совершенно иначе, чем в современности. Если исследователь в XX в. рассматривает монгольский лук (находясь, скажем, в Государственном исторической музее в Москве), то для него это— музейный предмет, хотя не только музейный предмет. Но для татаро-монгольского воина XIII в. этот лук никогда не нес функций музейного предмета[34].

Из вышеизложенного следует, что хотя все в прошлом и недоступно исследователю, но следы прошлого, и, что еще важнее, частички прошлого сохраняются. Без источников нет исторических исследований – для нас это тривиально. Неученая историография начинается тогда и там, где и когда находят источники и возникают приемы обработки, истолкования

В то же время описание источника не является еще описанием прошлого. Отчет о раскопках, представленный археологической экспедицией, или изложение хроники, разночтений ее списков, физико-химических, технологических и палеографических характеристик ее рукописей не является описанием исторического процесса. Подобные тексты являются фиксацией настоящего, а не прошлого. Без них нельзя идти к прошлому, но фиксация настоящего (точнее: отобранной особым образом части настоящего) – только первый шаг в историческом исследовании. Описание свидетельства о рождении или записи о рождении в церковной книге не есть описание самого рождения или фиксация факта рождения, не говоря уже о фиксации даты рождения. Историк, интересующийся датой рождения какого-либо человека, устанавливает при помощи источников интересующий его факт о времени события. От описания источника идут к факту – к реконструкции прошлого явления в виде фактического знания[35].

[92]

Тут полезно напомнить предупреждение Коллннгвуда – создание описания истории не является деятельностью при помощи ножниц и клея. Иногда, действительно, реконструкция события, явления, описание историком прошлого может совпасть с описанием, сделанным до него, в письменном источнике. Но деятельность историка этим не исчерпывается.

Во-первых, часть явлений не дана непосредственно. Предположим, нас интересует, где набирались римские легионы. Мы не можем наблюдать сам процесс набора легионов. В отличие, скажем, от набора царского флота России начала XX в. н. э. , мы не можем также обратиться к архивам. Но в распоряжении историка имеется своды древних надписей. Мы можем обрабатывать надгробные надписи воинов. И именно обрабатывать, речь идет не об изложении отдельных надписей, а о статистике. Подобная обработка восстанавливает перед нами картину того, что во втором веке н. э. легионы стали полностью набираться вне Италии. Конечно, наш материал частичный – было бы смешно предполагать, что мы имеем данные обо всех римских солдатах. Но с тех пор как Моммзен изучал географическое распределение набора легионов, статистики не уставали повторять и разъяснять условия, при которых на основе выборки можно делать выводы о генеральной совокупности с достаточно высокой степенью вероятности.

Для реконструктивного вывода иногда достаточно и значительно меньшей выборки, чем это на первый взгляд кажется позволительным. Историк восстанавливает картину прошлых явлений, социальных структур, исследуя, например, что люди той или иной эпохи принимали за само собой разумеющееся, не требующее особой фиксации. Так, анализ содержания и орфографии новгородских берестяных грамот позволяет нам делать определенные выводы об уровне грамотности в Великом Новгороде.

Дописьменный период жизни человечества вынуждает историков пользоваться только заключениями от вещей, чтобы восстанавливать картину жизни людей. Изучение археологических памятников – не просто типология вещей, а изучение

[93]

со стороны экономики, социального строя, иногда даже идеологических представлений древних. [36]

Итак, процесс фиксации фактов, процесс настроения первичной картины изучаемого в исторических исследованиях, по сравнению например, с физикой, имеет свои особенности.

Первая ступень деятельности историка – реконструктивная деятельность[37].

Реконструкция прошлого – это описание прошлого, как бы мы его наблюдали, находясь в прошлом. Реконструктивное знание – аналог знания, фиксируемого в протоколах наблюдения, но оно получено другими способами познания. Многие буржуазные и мелкобуржуазные теории исторического звания содержат «рациональное зерно», если рассматривать их как теории реконструктивной деятельности историка. Сказанное относится и к «пониманию» Дильтея, к мысленному «переигрыванию» (re-enactment) Коллингвуда, и к нарративизму.

Чтобы понять и правильно изобразить прошлое, отличное от нашей действительности, надо научиться думать так, как думали в прошлом, реагировать на ситуации так, как реагирвали в прошлом. Понять прошлого философа значит научиться думать, как думал он (иначе мы будем выдавать свой собственный способ мышления за его способ). Понять Юлия Цезаря значит научиться думать, как он думал, научиться видеть ситуацию его глазами и, если бы это было возможным, действовать как он.

Опасность, которая тут поджидает, – перенос собственного понимания, своих современных чувств и знаний в прошлое. Для историка неверующего, христианство – вымысел, игравший ту или иную социальную роль. Но в европейское сред-

[94]

невековье многие люди верили в Христа на самом деле и часто не имели иных способов осознания своих конфликтов как в опорах о религии. Историзм XIX в. ввел в оборот древние термины для того, чтобы избежать опасность видеть в результате современных исследователя ценностей и знаний в прошлом то, чего там не было. Историки стали говорить о манере и полисе. Такое словоупотребление предохраняло от некоторых ошибок. Если, скажем рассуждать о теории государства Аристотеля, о чертах, которыми он наделял идеальное государстве, то нельзя забывать, что Аристотель говорил не о государстве в смысле XIX или XX в. , а о полисе, о греческом государстве. Его понятийная сетка не совпадает с нашими современными понятийными сетками. В результате использования неаристотелевских понятий возникает опасность потери части знания и исследуемое будет пониматься неправильно (или только частично правильно).

Но если пользоваться терминами, современными явлениению,- назовем это языком историизма, то почему не пользоваться вообще языком, современным явлению? Почему бы не писать о Древней Греции на древнегреческом? Ведь таким образом можно избежать все опасности модернизации, вносимые современными историками мышлением и языком! Историк, исследуя прошлое, задает свои вопросы, в том числе вопроса, которые в исследуемое время не задавались и даже не могли задаваться. Для постановки

и решения таких вопросов в изучаемое время отсутствовал и язык[38].

[95]

Вся сложность понимания прошлого, реконструктивной деятельности заключается в том, что, научившись мысленно вживаться в прошлое, историк должен в то же время оставаться человеком своего собственного времени, он должен уметь думать как люди, жизнь и общество которых он исследует, и думать не так как они, наблюдать со стороны. Последнее необходимо, чтобы он мог знать больше, чем могли знать в исследуемый период. Самым трудным, может быть, окажется понимание именно не отдаленных, а наиболее близких периодов, непосредственного прошлого, ибо непосредственное прошлое – своя собственная жизнь, жизнь современного общества, и смотреть на современность не только как участник, но и как «посторонний» почти невозможно, а часто и оскорбительно для современников, особенно когда речь идет о жизни и смерти, о главном в общественном устройстве, вообще о центральных проблемах человеческой деятельности.

В какой-то мере историческое понимание схоже с пониманием жизни других народов[39]. Можно описать, как одеваются англичане или эскимосы Канады, можно описать их жизнь дома и вне дома. Эти описания будут навеяны впечатлениями нашими мыслями об англичанах или эскимосах, но не будут мыслями англичан или эскимосов Канады. И в этом смысле мы еще не понимаем народа, жизнь которого мы описываем. Значительно труднее научиться думать, как думают англичане или эскимосы Канады, научиться чувствовать так, как чувствуют они, и при этом оставаться членом своего народа, своей культуры, переводить мысли и чувства англичан или эскимосов Канады на язык, на мысли и чувства своего народа.

Нарратив, о котором столько писали исследователи – немарксисты (и совсем мало – философы-марксисты) является одним из средств фиксации реконструктивного знания. Исто-

[96]

рик рассказывает не просто о чужих странах, как путешественнник а о людях в другие, часто чуждые нам времена. Прежде, чем выделять закономерности, регулярности, повторявшиеся черты, например, в процессе генезиса капитализма, надо рассказать, как возникли капиталистические государства в Англии, Франции, Германии, России, как возникла экономика капитализма в каждой из этих стран и т. п.

Однако, нарративы, можно изображать графами a графы, в своя очередь, задавать алгоритмически или в теоретико-множественных выражениях. И то и другое даже по внешнему виду вряд ли схоже с рассказами. Нарративное изображение исторического процесса не исключает его изображения другими средствами, а является предпосылкой такого изображения. Реконструктивную картину жизни прошлых обществ можно создавать в виде нарратива, хотя для этого имеются и другие возможности[40]. А что же дальше?

Историк не просто собиратель фактов, не просто антиквар, перед ним стоит задача как-то осмыслить бесчисленное количество деталей, собранных им и другими исследователями. И вот здесь историк оказывается на перепутье – либо он должен пойти по пути науки, к более глубокому знанию, к новым уровням знания о тех же людях, явлениях, событиях, либо он должен превратиться в художника, писателя, с той лишь разницей, что историк рассказывает подлинные истории, писатель их выдумывает[41]. На последнем пути историк становится как бы журналистом – не обязательно мелким репортером, но, может быть, всемирно известным комментатором (скажем, наподобие покойному У. Липпманну). Тогда он, по сути дела, перестает быть историком. Многие буржуазные историки выбирают именно этот путь – и буржуазные философы истории иногда их в этом поддерживают. Для историографии как науки, настоящее исследование теперь же только начинается.

[97]

Создатели журналистской историографии могут быть и популяризаторами исторической науки. Науки XX века стали недоступны неспециалистам (к таковым относятся и специалисты других отраслей наук). Популяризация в нашем мире неизбежна. Почему же не признать и в отношении историографии различия между популярными сочинениями, рассчитанными для неспециалистов, излагавшими результаты исследований, передающих добытое другими знание, – и сочинениями, в которых фиксируется само исследование и формулируется новое знание!

§3

Зададим вопрос: чем различаются два исследования, одно из которых посвящено крестьянским повинностям в пользу помещика в некоторой местности, а второе – эволюция феодальной ренты в той же местности и за тот же период?

В обоих случаях изучаются те же самые реальные события и отношения. В обоих случаях исследователь должен выяснить, сколько именно крестьяне передавали помещику, платили помещику, работали на помещика. Назовем ли мы барщинный труд и поставку яиц повинностью или феодальной рентой – какая разница?!

И все же разница между двумя постановками вопроса огромна. Это – различие парадигм. Действительно, когда мы изучаем динамику феодальной ренты в некоторой местности, мы рассматриваем исследуемое как частный случай общего явления. Мы делаем то же самое, что делает эмпирический естествоиспытатель. Понятия «крестьянские повинности» и «феодальная рента» не идентичны. Они принадлежат к разным уровням знания. Понятие «крестьянские повинности» принадлежит к кругу понятий, которые П. Боллхаген так удачно назвал эмпирическими абстракциями и историка-эмпирическими абстракциями, – при помощи подобных абстракций люди отражают социальную среду в ходе повседневной деятельности[42].

[98]

Понятие же «феодальная рента» – теоретическое, часть некоторой теоретической системы. Даже его объем не сводится к простому списку повинностей. Изучение Динамики феодальной ренты в той или иной местности – это изучение отдельного случая, который должен подтвердить или, наоборот, потребовать пересмотра наших теоретических допущений, уточнения или изменения теоретических понятий. Изучение динамики феодальной ренты в данном контексте – типичное эмпирическое исследование, а изучение крестьянских повинностей – исследование реконструктивное.

Эмпирическое знание в историографии является результатом обработки реконструктивного. Не выяснив количества яиц, барщинных дней на разные цели и т. п. , нельзя приступать к выяснению регулярностей или к анализу некоторых данных как частного случая чего-то общего. В качестве типичных примеров выяснения историками регулярностей на основе обработке реконструктивных фактов можно указать на труд советского исследователя А. Р. Корсунского о связи скорости возникновения государственного аппарата у варваров и степени романизации населяемой ими территории [43] или на работу английского историка Э. А. Томпсона о связи изменений в религии древних германцев Римского периода с изменениями в их политическом положении[44], не говоря уже о многочисленных исследованиях по экономической истории, проводимых историками разных школ.

Правда, имеются философы истории, которые отрицают, что историки занимаются подобными исследованиями [45]. В ответ можно лишь сослаться на большое количество книг и статей, написанных историками на самые различные темы, будь это работы по истории рабства в античности (явление! массовое явление!), по образованию рынка или на дискуссион-

[99]

ные статьи об абсолютизме советских историков в 1970-е годы на страницах журнала «История СССР». Конечно, такие работы в первую очередь пишутся историками-марксистами, а те сконцентрированы в социалистических странах. Буржуазные философы истории часто престо не знакомы с тем, что нами сделано, хотя, конечно, невежество не извиняет ученого. В какой-то степени вина падает и на нас самих, поскольку мы почти не издаем своих исследовательских статей и монографий на западноевропейских языках (особенно на английском). Это в наибольшей мере относится к работам, в которых речь не идет о современности; русским же языком западная интеллигенция – даже готовая выслушать нашу аргументацию – как правило, не владеет.

Необходимо подчеркивать, что подобные исторические исследования создаются и учеными капиталистических стран (как марксистами, так и немарксистами), что, кстати, понимается как многими историками, так и рядом философов истории[46]. Конечно, это, в первую очередь, труды по истории экономики. Но экономическая историография – такая же часть исторических исследований, как и всякие рассуждения об истории в целом и писание всемирных историй или сочинений об истории быта, духовной культуры и политики! В конце XX в. даже для немарксистов должно быть понятным, что без экономики нет человечества, без экономической истории нет истории человечества (и даже истории философии). Впрочем, предпринимаются попытки эмпирического исследования не только экономики [47].

[100]

А существуют ли методические теории в том смысле это – го слова, в каком оно употребляется в выражениях «физические теории», «экономические теории»? Существуют ли исторические теории о процессах, охватывающих либо человечество в целом, либо некоторые его части в течение специфических отрезков времени[48]? Существуют ли формулировки объясняющих исторических законов?

Конечно, существуют. Но их мало.

В марксистской исторической науке применяется теория общественно-экономических формаций[49]; предложена модель для объяснения истории обществ, принадлежащих к некоторому одному, известным образом выделенному типу (в «Капитале» К. Маркса)[50], с исторической точки зрения исследовалась феодальная рента[51]. Вне зависимости от принадлежности историка к марксизму можно указать, что в настоящее время модельный подход[52] стал характерным в таких областях исторического исследования как, например, аграрная история[53], появляются математические модели изменений и развития для определенных отрезков истории[54].

[101]

Итак, вопрос не в том, имеются ли в наше время исторические исследования на всех уровнях знания и познания. Дело в том, что количество трудов, относящихся к тому или иному уровню, разработанность проблематики на разных уровнях не равны. Если на реконструктивном уровне по европейской истории все наиболее важное уже сделано (за исключением, может быть, периода, исследуемого археологами), и даже по истории остальных континентов намечены основные реконструктивные вехи, то эмпирических исследований имеется намного меньше, a теоретические и вовсе насчитываются единицами. Значительная часть реконструктивных фактов еще не поставлена в соответствие с эмпирическими фактами, утверждениями, а имеющиеся теории относятся отнюдь не ко всем тем областям, в которых устанавливаются эмпирические результаты. Вопрос, следовательно, в том, как объяснить эту разную насыщенность историографии исследованиями различных уровней.

Ответ основывается на ссылке к определенным законам развития исторического знания и познания. Уровни исторического знания можно поставить в некоторый ряд, в котором каждый последующий член логически предполагает предыдущий. Этот ряд начинается с реконструктивного уровня.

Сам реконструктивный уровень стал возможным, когда историки открыли технику фиксации фактов, того, как это на самом деле было (используя знаменитую фразу Ранке). Эмпирические работы предполагают наличие реконструктивных. Нельзя выяснить схожесть или различие процессов, явлений, не зная каждого сравниваемого в отдельности. Работа А. Р. Корсунского, к которой читатель выше отсылался, стала возмож-

[102]

ной только после того, как ряд исследователей выяснили ход процесса возникновения феодализма в каждой из стран Западной Европы в отдельности. Одному историку, как правило, не вод силу проводить такие исследования по очень широкой тематике, если до него ничего не сделано. А историкам понадобился весь XIX век для реконструкции картины европейского прошлого.

Теории истории предполагают эмпирически открытые регулярности – сходные признаки процессов, типологию явлений и т. д. Теория призваны Н -объяснять эмпирически выясненное. Вне сомнения, теорию можно строить, отвлекаясь от части эмпирического материала, и не обязательно обобщая эмпирический материал. Но теория должна объяснять эмпирические, а не реконструктивные факты. Пока отсутствовали серьезные эмпирические исследования, теоретизирование оставалось поверхностным, превращалось в спекулятивные рассуждения или в ценностное осмысление прошлого[55]. Когда не было эмпирических исследований, то вместо теорий создавали философию –» философию истории». Онтологические спекуляции были неизбежны до тех пор, пока историки не стали исследовать действительность. Но затем такие сочинения уже не могли восполнить пустующее место теории и оказались излишними. «Историческое» развитие исторической науки неизбежно идет от реконструктивного знания к эмпирическому, а от эмпирического к теоретическому. Следовательно, в каждый момент времени исследованиями всегда охвачено больше фактов на более ранних ступенях знания по сравнению с исследованиями на более поздних ступенях знания, ибо на первых, ранних ступенях, историки работали в течение большего промежутка времени. Кроме того, поскольку каждое новое теоретическое исследование требует своей эмпирической основы, которая не всегда налицо, то оно неизбежно будет стимулировать исследования на более ранних ступенях знания.

[103]

Конечно, в некотором смысле эмпирические исследования зависят от теоретических. Однако напомним о положении до возникновения научных парадигм вообще: переход к парадигматической ступени не может быть осуществлен до начала всяких исследований[56]. Для построения теоретических моделей, могущих быть примененными при исследовании действительности, требуется обладать известными предварительными данными и знаниями, напр. фиксировать сходные и различавшиеся черты. Следовательно, некоторые индуктивные построения исторически предшествуют «вольному конструированию» объясняющих теорий, предоставляя материал для размышлений и применения готовых (т. е. выработанных другими путями) форм мысли – формализованных языков.

Отдельный историк, который занимается реконструктивными исследованиями, не обязан создавать также эмпирические работы. Это положение естественно обобщается на любой случай, когда историк ведет исследования на каком-либо одном уровне знания. Наука – плод творчества множества исследователей, и никто не обязан заниматься всем. Разные части науки находятся между собой в логической связи, но действительный процесс исследования не обязательно должен повторять логический порядок результатов. Логически необходимы все ступени знания. Что же необходимо в отдельном исследовании, определяется целью, которая ставилась исследователем. Цели отдельного исследователя не обязательно совпадают с критериями, которые делают совокупность исследований наукой.

Другое дело, когда мы ставим вопрос, какой должна быть наука об истории. Тогда мы ставим вопрос о должных целях множества ученых по отношению ко множеству их исследований. В данном случае вопрос стоит так: должны ли мы в конечном счете стремиться к такой исторической науке, в которой самым важным будет реконструкция (хотя бы обогащенная теорией и эмпирическими исследованиями), либо – теория, либо же – эмпирические исследования? Ответ зависит от

[104]

наших более общих целей. Если мы стремимся к полному знанию, ко «всей истине», тогда нужно стремиться к науке, которая будет существовать на всех трех уровнях одновременно. Ограничение науки каким-либо одним уровнем знания, признание одного уровня «вообще» (в сущности) более ценным или единственно ценным, – не только «антиисторично», т. е. чуждо практике исторических исследований за последние полтора столетия, но означает на деле отказ и от части знания. Отсюда уже недалеко до прямой фальсификации и лжи[57].

Приведенная аргументация не означает, что в те или иные годы, в тех или иных странах иногда не может становиться первоочередной потребность заниматься именно, например, эмпирическими, а не только реконструктивными исследованиями – или же наоборот. Это уже зависит от внутренних потребностей исторической науки, а в ряде случаев также от вненаучных факторов. Результаты исторических исследований неизбежно связаны с общественной борьбой, современной историку; они не просто набор истин, а набор истин, при помощи которых действуют практически, и практика предъявляет свои заявки ученым.

[105]

Малочисленность исторических исследований, принадлежащих к теоретической ступени познания, Н – объясняется не только при помощи законов развития исторического познания. Исторические сочинения пишутся людьми, объединенными с начала XIX века в сообщества историков, а эти сообщества, в свою очередь, входят в иные совокупности людей и существуют в определенных «исторических», экономических, политических, духовных условиях. Соответственно, для получения наиболее адекватного решения задачи об объяснении распределения исторических сочинений по уровням познания требуется ссылка и на другие законы общественной жизни.

В ХIХ в. в сообществе историков, ориентированном на авторов типа Ранке, возникла антитеоретическая парадигма исторического исследования (направленная, в первые годы своего существования/против спекулятивного философствования об истории). Эта парадигма запрещала историкам всякого рода теоретические исследования и с подозрением относилась к тому, что мы теперь называем эмпирическими исследованиями. Свою парадигму сообщество историков закрепляло через систему университетского образования и систему присвоения ученых степеней (при помощи последних сообщество историков одни исследования причисляло к числу научных, а другие – отлучало от науки)[58]. В профессиональные историки отбирали лишь тех, которые отказывались или не были способны мыслить теоретически. Готовящие стать профессиональными историками лица обучались не мыслить теоретически.

Характер господствующих в социальных науках парадигм в значительной мере зависит от способов формирования сообществ ученых, а эти способы определяются экономическим строем общества. Антитеоретическая парадигма оказалась чрезвычайно выгодной тому классу европейского и североамериканского общества, который занимал доминирующее по-

[106]

ложение в экономике (и, кстати, в политике) – классу капиталистов. Начиная со второй половины XIX века классу капиталистов в этих странах пришлось серьезно столкнуться в борьбе за сохранение своего положения в обществе с рабочим классом, и возникла проблема перехода от капитализма к социализму. Более того, возникла научная теория – марксизм, – который был теорией истории, а в качестве таковой обосновывал возможность и необходимость этого перехода. Сторонники марксизма видели также желательность продвижения от капитализма к коммунизму. Естественно, что парадигма, отрицающая возможность исторических теорий развития, стала теперь служить не только интересам некоторого сообщества историков, но и соответствовать предубеждениям, желаниям и потребностям господствующего в рассматриваемом обществе класса капиталистов. [59] Вопрос о характере исторического познания оказался вопросом классовой борьбы и стал решаться в соответствии с обстоятельствами этой борьбы. Сопротивление теоретизации историографии вытекало не только из гносеологической парадигмы сообщества ученых, но и из социально-экономической ситуации

«западной цивилизации»[60].

[107]

Идея трех типов исторического знания была выдвинута в свое время П. Сорокиным[61]. По мнению Сорокина, существуют следующие виды исторического знания. Во-первых, идиографическое знание, т. е. возможно более точное и полное описание единичных и неповторимых событий. Во-вторых, номографическое знание статистических и динамических отношений, повторяемостей и т. п. И, в-третьих, «метаисторическое», философское или теологическое знание, потому что первые две вида знания не удовлетворяет человеческое желание знать все более и более глубоко.

Сорокин признает, что третий тип не является научной историей. По мнение автора настоящей монографии, «метаисторическое» знание Сорокина не может вообще стать знанием, или во всяком случае более глубоким знанием (если выражение «глубина знания» является дезигнативно осмысленным). Рядом с научной системой знания нет места никакому другому знанию кроме обыденного. Конечно, можно рассуждать о смысле и значении истории, о ценностной проблематике. Но утверждения о ценностности, осмысленности того или иного направления развития являются не способом фиксации знания, а способом выражения отношения к миру, способом оценки истории с точки зрения, например, сегодняшних потребностей или желаний. Такие оценки, такой подход, несомненно оправданы, необходимы, но тут мы имеем дело не со знаниями, а применением их и переходом от науки, как одной из видов социального сознания, к идеологии, как к другому виду. Неспекулятивная философия истории может последовать всем трем вместе взятым ступеням исторического знания, но не заменять ни одно из них (или всех их).

[108]

То, что Сорокин называет номографическим знанием, не представляет собой единства. Различение теоретического и эмпирического, фактически фиксируемых регулярностей, теоретических конструкций для объяснения последних не только описывает некоторые уже наблюдающиеся тенденции развития исторического познания, но и указывает путь к неспекулятивному изображению исторических процессов на высоком уровне абстракции[62].

И терминология, и сам подход Сорокина отражают уровень философии науки, особенно немецкой буржуазной и мелкобуржуазной философии науки, конца XIX и самого начале XX века. При современном состоянии таких наук как социология (в развитие которой участвовал сам П. Сорокин), экономика, политическая наука уже нельзя отрицать возможность и плодотворность теоретического, а не только эмпирического и реконструктивного, подхода к жизни людей. Философия науки отражает и развитие науки, философия истории – развитие исторических исследований. Парадигматическая и классовая ограниченность многих немецких историков начиная с конца XIX века не позволяла им видеть развитие наук об обществе[63]. Но проблема теперь больше не в возможности теоретического исследования общества. Такая возможность доказана опытом всех наук об обществе (в том числе и исследованиями немарксистов – скажем, в экономике). Проблемы теперь в том, (I) имеются ли исторические теории, чем-то отличающиеся от вне-исторических теорий об общественных явлениях, и в том (2), как строить и доказывать исторические теории. Но отвечать на эти проблемы мы будем несколько позже[64].

109

Традиционная преднаучная историография (это относится и к античной историографии), а также ранняя научная историография изучала прежде всего политические события и их «мотивы» (рациональные основания). Фоном, основополагающей средой этих событий служило государство – система правительствующих учреждений и совокупность правовых положений (к глубинным политическим структурам обычно не переходили). Иногда изучалась также последовательность, происхождение идей. После профессионализации обществознания последним часто занимались «не – совсем – историки» – историки литературы, философии и т. п. лица, работающие вне сообщества историков. Впрочем, в XIX веке сообщества специалистов не были еще отделены друг от друга нынешними труднопроходимыми оградами. «Настоящие» историки, – историки, воспитанные в сообществах историков, – часто суживали рамки поля исследований даже только до дипломатической истории (образец – Ранке!).

Правда, уже французское Просвещение объявляло о необходимости расширять состав исследуемых историками явлений[65]. Осуществление его программы началось лишь в XIX в. , когда всерьез стала изучаться история поземельных отношений (хотя отдельные исследования по экономической истории выходили в свет и раньше) и появлялись труды в классах и классовой борьбе в истории – Ф. Гизо, О. Тьерри, в России В. О. Ключевского[66]. Заметем, что в странах, где задерживалось буржуазное развитие, удерживало свои позиции и собы-

[110]

тийно – государственно – юридическое направление (напр. , концепция С. М. Соловьева o Руси родовой и государственной – в середине XIX в. в России). На позициях примата политики оставались консервативные немецкие историки, чьи труды стали частью официозной прусско-немецкой шовинистической и милитаристской идеологии.

Когда Коллингвуд утверждал, что историки воссоздают прошлые мысли, в частности мысли, стоявшие за действиями, то он отражал это прошлое исторических исследований: реконструктивное исследование политики. Коллингвуд, конечно, допускал изучение других сфер человеческой деятельности – но представлял, что их нужно изучать только так, как традиционно изучали политику. И поэтому большая часть экономической истории просто выпадала из его поля зрения.

Как бы то ни было, во второй половине – особенно, пожалуй, в последнею треть — XIX в. произошло фактическое расширение поля исследований историков. Во Франции появился Фюсстель де Куланж. В Швейцарии – Буркгардт. Даже в германской историографии 1870—х – 1890-х гг. одной из наиболее характерных черт был поворот к социально-экономической тематике исследований[67].

Еще раньше решительное расширение поля исследований совершилось в марксизме. Во-первых, марксизм по-серьезному начал исследование экономической истории. Во-вторых, сформулировав определенную концепцию взаимоотношений различных частей общества, марксизм изменил характер исследования этих отдельных частей, потребовав, чтобы изучение принятых за зависимые частей общественной системы проводилось с учетом не только их внутренней истории, но и процессов, происходящих в определяющих системах (в способе производства, в отношениях производства). Изучение определенного круга явлений таким образом обязательно дополнялось изучением взаимосвязей этого круга явлений о другими областями человеческой жизни: включение всего общества в поле иссле-

[111]

дования органически вытекало из марксистской теории общественных связей.

Воздействие марксизма вынуждало и историков других направлений пересматривать свои взгляды. Идет ли речь о споре о методе вокруг выступлений К. Лампрехта в немецкой историографии конца XIX – начала XX века, о «новой истории» Дж. Х. Робинсона[68] или о школе Бирдов в США, о школе А. Берра или о школе «Анналов» во Франции – во всех этих случаях мы наблюдаем тенденции как расширения списка типов объектов исследований, так и выяснения взаимосвязей между разными типами объектов, которые могут даже сопровождаться пренебрежением традиционной политической историографией[69].

Подобное расширение поля исследований натыкалось на недоверие историков более старых школ. Отчасти мотивы такого недоверия были научным. В конце XIX в. можно было еще сомневаться в наличии источников для создания историографии экономики. Отчасти влияние оказывали внутринаучные факторы. Не было совсем ясным, допускает ли та или иная парадигма в своих рамках изучения экономической истории. Если парадигма требовала, чтобы историописание – после первичного сбора материалов – представляло собой вид искусства, то историография экономики допускалась при условии наличия (открытия) подходящей художественной формы[70]. Если же парадигма объявляла целью историков изучение прошлого государства – как в традиционной немецкой буржуазной историографии, – то, конечно, для историографий экономики или культуры места не существовало. На деле, правда, среди историков никогда не было распространено парадигматическое требование, запрещающее всякое исследование социально – эко-

[112]

номических явлений. Утверждения парадигм скорее касались структуры общества и ценности отдельных частей общества. Поэтому парадигматическое сопротивление расширению поля исследований всегда оставалось несколько

неуверенным[71].

Однако, сопротивление расширению поля исследований вызывалось и «внепарадигматаческими» факторами – теми обстоятельствами, которые определяли сам характер принимаемых обществом парадигм. Так, издатели сочинений историков в буржуазном обществе должны, как правило, получать прибыль, а поэтому должны ориентироваться на вкусы «читающей публики». Ею же долгое время оставались буржуазные и мелкобуржуазные слои населения (не говоря уже о людях определявших содержание школьного обучения по истории[72]) которые отнюдь не всегда готовы проглатывать тома статистических таблиц и страницы математических формализмов[73].

Не следует забывать, что история изучается профессионалами, подготовленными в соответствующих учреждениях в которых создается и передается критерии того, что считать «настоящей» историографией (значение Ранке определяется не только его сочинениями, но и его семинаром). Эти критерии отражает в числе прочих обстоятельств профессиональные интересы лиц, направляющих соответствующие учреждения, и, таким образом, могут способствовать воспроизводству более ранних форм историографии. Например, существуют две международные организации, объединяющие историков – одна для историков экономики, вторая для всех остальных. Естественно, что на конгрессах, созываемых каждой из них, проблемы взаимоотношений экономики с осталь-

[113]

ными частями общества не могут квалифицированно рассматриваться и часто занимают побочное место. А общественное мнение, которое возникает и в процессе неофициального общения (в кулуарах), в свою очередь отражает профессиональные интересы и квалификации участников. В качестве еще одного примера можно сослаться на изученное в литературе влияние университетских систем Германии и Франции на характер историографии. [74]

Наконец, расширение историками поля исследований настолько тесно связано с вкладом марксизма, что оно неизбежно оказалось подозрительным для всех лиц с антимарксистскими установками. Последние, в свою очередь, отражали наличие в западных обществах определенного социально-экономического класса – класса буржуазии (который, кстати, в основном определял пути формирования и состав интеллигенции до современной научно-технической революции).

Результатом расширения поля исследований историков является превращение картины истории из однослойного в многослойное изображение прошлой действительности: исследования эти затрагивают как учебники, так и специальные исследования: фоном исследуемых объектов теперь не являются только явления, события, принадлежащие к тому же слою жизни людей, что и изучаемые объекты, но также происходящее в других слоях общества[75].

Поле исследований историков расширялось и в другом измерении. Менялись классы референтов[76] исторического знания и строение этих классов. Коллингвуд был неправ, когда он писал, что историки изучают res gestae – деяния людей. [77]

[114]

Даже античная историография изучала не только деяния людей, но и деяния совокупностей людей – действия государств, армий, греков, варваров. Правда, рассматривались такие совокупности людей, которые казались персонализованными, которым приписывались людские свойства: воля, желания, действия в том же смысле как в отношении воли, желаний, действий отдельного человека. При том рассматривались не всякие люди, а «важные» лица – прежде всего административные (политические, военные) лидеры эксплуатирующего[78] класса. Референтом историографии служили члены класса некоторых субъектов.

Расширение области референтов происходило в одном направлении в сторону включения все новых и новых субъектов. Изучать стали лица из всех классов. Изучаться стали всякие совокупности людей: профсоюзы, политические партии, еретики, участники крестьянских восстаний. При этом историография коллективов вытесняла историографию отдельных лиц, историография народа – историографию королей.

Другим направлением оказался переход от персонализованных к неперсонализуемым референтам[79]. Рынок товаров не имеет мотивов действия и вообще не способен действовать в обычном значении этого слова. Однако история рынка широко изучается в наше время людьми, называемыми историками.

Переход к теоретическому познанию вызвал также появление в поле исследования нового подмножества референтов – произошел переход от изучения прикладных объектов к изучению инвариантных объектов. Обыденное познание и техническое познание относятся к реальным, или прикладным объектам и множествам этих объектов. Так, можно изучать историю США ГДР, Пруссии. Можно изучать историю Европы, Африки, Америки. Но можно изучать также историю некоторого одного спо-

[115]

соба производства или же историю способов производства. Способ производства не существует так, как существует Соединенные Штаты Америки [80]. Способ производства – некоторая „вариантная система в многих реальных системах (в данном случае : принимающая существенное участие в определении «судьбы» реальных систем, в которые она входит). Референтами теорий служат такого рода инвариантные системы[81]. Прикладной объект включает в себя инвариантные системы (одну или несколько), а также свойства и части, ни к каким инвариантным системам не относящиеся.

Переход к рассмотрению инвариантных объектов не требует отказа от исследования прикладных объектов: фундаментальные и прикладные науки дополняют друг друга. Увеличение гетерогенности поля исследований тождественно его существенному расширению.

Знание, в котором фиксируется картина истории, – это знание некоторых последовательностей[82]. В текстах, созда-

[116]

ваемых историками, эти последовательности фиксируются по-разному: либо в виде нарратива, либо разбивкой текста на периоды (или иные единицы). При этом единицы некоторой последовательности могут делиться на части, опять-таки упорядоченные в последовательность (период может делиться на подпериоды). Отдельно взятое произведение (книга или статья) может и не фиксировать последовательность в пределах своей темы, но тогда оно неявно предполагает возможность построения последовательности, одним из элементов которой будет данное исследование. Если, скажем, историк Швеции изучает время королевы Кристины, то он предполагает, что такому исследованию может предшествовать исследование времени Густава II Адольфа. Среди ряда историков распространено мнение, что в идеальном случае всемирная история может быть изображена путем единой (хотя, может быть, и многолинейной) последовательности.

В числе последовательностей, устанавливаемых историками, следует различать хронологические и генеративные[83] последовательности. Когда историк изучает происхождение греко-персидской войны, древнерусского государства, возвышение Капетингов или рост современной науки, то он устанавливает не только хронологию, но и возникновение одних ситуаций, событий, структур от других, порождение одними действиями, явлениями других действий, явлений. Последовательности, в которых историки фиксируют возникновение, происхождение одних событий, явлений из предшествовавших им состояний, мы и будем называть генеративными последовательностями [84].

[117]

Следует еще различать элементарные и неэлементарные последовательности. Элементарными будем называть те последовательности, которые можно изображать элементарными графами. Все остальные последовательности будем называть неэлементарными.

Проблема неэлементарных последовательностей – это, прежде всего проблема наличия исторических альтернатив, нескольких путей к одному и тому же состоянию или нескольких возможностей будущих состояний по сравнению с одним настоящим состоянием. В наши дни исследования уже показали, что марксизм всегда признавал неэлементарные последовательности[85]. Отметим, что принятие неэлементарности последовательности означает и допущение, что некоторая возможность может оказаться нереализованной. На реконструктивном и эмпирическом уровнях историки в любом случае не могут оказать больше, ибо нельзя реконструировать или эмпирически исследовать то, чего не было, хотя для понимания того, что было, требуется осознание прошлых структур возможностей. На теоретическом уровне от историка требуется несколько больше: по крайней мере, он должен уметь давать критерии различения возможного и невозможного (а не ограничиваться только интуитивными соображениями).

         Последовательности рассматриваются историками как оследовательности событий (или других нерасчлененных явлений, либо как последовательности социальных (экономических, политических, юридических и др. ) систем»[86]. При

[118]

фиксации генеративной последовательности некоторых систем переходы от одной системы к другой часто удобно изображать в виде множества событий [87]– это не делает еще совокупную последовательность событийной! Рассматривая совокупные последовательности, полезно различать два типа структур – структуру самой последовательности и структуры систем, являющихся этапами данной последовательности. Это, кстати, значит, что распространенное противопоставление теории объекта является недопустимым упрощением. Теория совокупного объекта должна включать себя как утверждения насчет последовательности частей совокупного объекта (его секвенциальной структуры), так и утверждения насчет общих черт структур каждой из этапов последовательности (функциональной структуры). Историческим исследованиям (но не учебникам!) характерно рассмотрение объекта исследования на определенном фоне. Естественно, фон этот может состоять из событий или явлений – или из тех и других. Последовательности объектов изучения сопутствует часто и последовательность фонов (фоны, являющиеся элементами такой последовательности, не обязательно, взаимоисключающиеся, а могут содержать и общие части). Последовательность фонов вполне может быть хронологической и при генеративной последовательности основных объектов изучения. В целом же тенденцией развития историографии является переход от хронологических последовательностей к генеративным и от событийных последовательностей к системным последовательностям. Хронологические последовательности в настоящее время – за исключением последовательностей частей фона – применяются либо иногда на реконструктивном уровне, либо сторонниками научной историографии вне исторической науки[88]. Событийные

[119]

 последовательности, широко распространенные на ранних ступенях историографии, были в XIX в. Характерны для школы Ранке и позднее получили наибольшее распространение в изображении политической и военной истории. История права и история поземельных отношений прибегали к системным последовательностям уже в XIX в. [89] Это относится не только ко французской, но даже и к немецкой историографии[90]. Марксизм ввел системные последовательности в изучение экономической и политической истории. . Среди немарксистов выделение систем явлений в политической истории проводилось Сеньобосом во Франции XIX в. [91] и было окончательно оформлено школой Нэмира в XX в. Что же касается экономической и социальной истории, то можно назвать хотя бы школу^: – «Анналов», стремящуюся исследовать исторические структуры глубинные процессы большой длительности[92].

 Если в отношении «логических», средств построения картины истории мы смогли проследить определенную эволюцию, то стоит задаваться вопросом: меняется ли содержание картины истории? Меняются ли те события, явления, которые историки упоминают, когда строят хотя бы реконструктивную картину прошлого человечества.

[120]

В каком-то смысле можно сказать, что такие единицы картины истории не меняются. Великая Французская революция 1789-99 или убийство Юлия Цезаря или применение паровых машин всегда входят в картины истории соответствующих отрывков прямой действительности. Что меняется, это, в первую очередь, распределение внимания (в т. ч. и размеров текста), уделяeмoгo тeм или иным явлениям. Скажем, учебник по истории XIX в. может посвятить действиям Маркса или, скажем, Международного Товарищества Рабочих 20% текста, Наполеону 1-5% и Гладстону – 0,01%. А может посвятить Марксу и Международному Товариществу Рабочих 1%, Гладстону 5% и Наполеону 1-20%. В этом смысле содержание картины истории меняется.

Имеется еще одна методологическая проблема, когда речь идет о средствах создания картины истории. Возникает она в первую очередь при изображении явлений (а не событий). Эта проблема о том, следует ли изображать прошлую жизнь, прошлые явления примерами, или же следует обратиться к «статистике». Скажем, огораживания в Англии можно описывать так: возьмем один манор, в котором огораживание происходило, опишем, как там обстояло дело. Или: будем исследовать крестьянское движение во Франции в 1789 г. Возьмем некоторую территориальную единицу (примерно в современный департамент) и перечислим все крестьянские выступления.

Метод примеров имеет существенный недостаток, который ранее осознался в виде требования описывать «типичные» явления для данной эпохи. Но какие явления – «типичны»? Как установить и доказать – помимо интуиции, – что это явление типичное, а то – нет?

Когда мы приводим пример того, «как это было», мы предполагаем, что данный пример служит образцом того, как это было всегда. В противном случае в нашем примере заключено очень мало знания – а вдруг всегда было совсем иначе? При этом положение часто сложнее: некоторые черты образца могут действительно быть общими, «характерными» для своего времени, а некоторые – «характерными» только

[121]

для данного примера. Рассмотрение примера в качестве образца неявно предполагает, что вое черты примера общезначимы – но разве это можно знать до доказательства именно общезначимости!

Кроме «статистики» у нас выхода нет. Представим, что в какой-то год огораживался 1% маноров Англии, а в другой год – 25% (я беру цифры контрастные и выдуманные, но такие проблемы возникали в действительных исследованиях), разумеется, охват огораживаниями экономики в обоих случаях резко различается. То же относится и к крестьянскому движению: а что, если в других департаментах движения не было? А что, если в данном департаменте большинство крестьян не выступало? Число участников без выяснения их доли в населении или в составе данного класса еще не характеризует размах движения. «Статистика» явно превосходит примеры. Историки прошлого, кстати, предпочитали примеры. И когда в конце XX и начале XX в. появились исследователи, которые стали подсчитывать доли огороженной в Англии ХVI в. земли, то их результаты вызвали бурную дискуссию[93].

Конечно, результаты подсчета долей, статистика распределения частот явлений должна быть «исторически» интерпретирована. Но это в той же мере относится и к примерам.

Тут необходимо указать еще на одно обстоятельство. Изображения прошлых явлений не обязательно должны быть однотипными. Так, первоначальное изучение феодального поместья в Европе велось при предпосылке, что существовал только один тип поместья. Позднее от этого пришлось отказаться [94]. Современные сравнительные исследования все больше и больше указывают на то, что в пределах одной эпохи, скажем, одной социально-экономической формации, существовало несколько типов явлений, принадлежащих к той же самой формации (т. е. не остатков предыдущих или зачатков бу-

[122]

дущих формаций, в типологических вариантов на той же ступени развития человечества) [95].

А что дает нам признание наличия нескольких типов (хотя бы поместий)? Историки, воспитанные в духе самоограничения реконструктивными задачами могут, как им кажется, оправданно ставить такой вопрос. Ответ на него намечается следующий. Типология- это выяснение регулярностей. Установление топологий – это установление эмпирической, а не реконструктивной картины исторических процессов. И уже в самих типологиях заключено больше знания: с их помощью можно установить, какие черты в прошлом были общими, а какие – индивидуальными (для некоторого явления).

Это, конечно, не все. Многие проблемы только теперь могут быть поставлены. Представим для примера, что мы выяснили наличие двух типов поместья. Различия их экономических характеристик ведут к различиям их экономических интересов, к разной выгодности или невыгодности, например, правительственной политики или изменений цен на рынке сельскохозяйственных продуктов. Это, в свое очередь, может вызвать наличие двух типов политической идеологии (что, с точки зрения современного многослойного исследования, представляет особенно большой интерес). Я не говорю уж о том, как объяснить, почему наблюдаются именно эти типы поместья, а не другие!

 Наличие более чем одного типа явлений обесценивает метод примеров. Действительно – характерные примеры в таком случае должны приводиться по каждому из типов.

На реконструктивном уровне примеры-образцы служат средством фиксации общих черт, соответствующим статистике, моделям, теориям на других уровнях. Познавательная ценность образцов в качестве средств фиксации знания об общем явно ниже познавательной ценности соответствующих средств других уровней. Но в качестве, скажем, средства для постановки задач исследования образцы могут оказываться необходимыми.

[123]

Знает ли он сам или не знает об этом, но всякий историк при изучении истории и при создании картины истории работает в согласии с некоторыми – обычно имплицитными – предпосылками о характере человеческого общества. Эти предпосылки можно условно называть социально-теоретическими предпосылками картины истории. Они входят в историческое звание уже посредством применяемых историками терминов – «государство», «война», «нация» и т. п. Часто историки не отдают себе отчета о том, что точно может служить референтами таких – общепринятых в его время – слов[96]. Изучение социально-теоретических предпосылок исторического знания раскрывает «философию истории» того или другого историка, и этим занимались философы уже в прошлом веке[97]. Советские исследования истории историографии также обращали наибольшее внимание именно социально-теоретическим (а также политическим) предпосылкам исторического звания при рассмотрении и характеристике трудов отдельных историков прошлого.

Обычно социально-теоретические предпосылки картины истории не составляют собой систематической теории. Правда, тут имеется крупное исключение: марксизм. В марксизме сформулированы как теории экономические, которыми пользуется историки-марксисты, так и теории взаимосвязи различных слоев жизни человечества и – что важно для историков – теории развития общества (напр. , теория общественно-экономических формаций, теория социальных революций).

Социально-теоретические предпосылки картины истории могут иногда черпаться из других социальных наук. Широко

[124]

известно, что К. Лампрехт в конце прошлого века призывал к использованию только что возникшей научной психологии. Правда, по большей части результаты этих наук нельзя непосредственно применять при изучении более далекого прошлого, ибо частные социальные науки, как правило, изучают современную стадию общественного развития и поэтому не все концепции и результаты, полученные или, переносимы без изменений на прошлые стадии жизни человечества. Историк сам вынужден часто стать еще и экономистом, социологом и т. п. Не имея специальной подготовки, он неизбежно создает дилетантскую политэкономию рабовладения или феодализма, дилетантскую социологию средних веков или древнего мира. Особые затруднения возникают в областях, в которых невозможно обойтись без специальных знаний по данной отрасли знания. Это относится прежде всего к истории науки и научных учреждений. Обычные историки могут (как им кажется) хорошо написать историю учреждений, окажем, того, что ныне представляет собой Академию наук СССР, но они не могут квалифицированно создавать историю соответствующих наук. Представители же этих наук не владеют основам» техники и методологии исторического исследования. Поэтому неизбежна неадекватность создаваемой ими истории своих наук.

Как только историки начинают утверждать нечто о взаимосвязях явлений, событий, они вынуждены принимать некоторые решения проблемы определяющих факторов в моделях общества за посылки. Этим самым их изложение оказывается зависимым от разделяемых ими теорий общества. Суть дела в следующем.

Взаимосвязи включают в себя также влияние одних обстоятельств на другие. Одни факторы становятся определяющими, другие – зависимыми. Модели общества могут содержать разное количество определяющих факторов. Наиболее прост случай, когда n= 1. Это – случай вульгарного материализма или вульгарного идеализма. Значительно более сложным представляется дело, когда n>1. Известно, что в русской немарксистской социологии прошлого века значи-

[125]

тельную роль играла т. н. теория факторов[98]. Следует различать два основных случая.

Во-первых, факторы не «взвешиваются», не ставятся в ряд по величине влияния. При таком подходе социально-теоретические предпосылки становятся довольно неопределенными словечками, имеющими больше художественную (а иногда и общеидеологическую!), чем научную ценность.

 Во-вторых, факторы взвешиваются. С точки зрения содержательного исследования мы должны различать положение, что все факторы равны, от положения, которое приписывает разным факторам разные веса. Доказательство первого варианта не представляется возможным, и в практике исследований историки им не пользуются. Второй вариант – это тот, которому многие историки следуют на практике. Для историков-эклектиков (а таковыми является большинство буржуазных авторов) веса переменны сущностно: в практике исследований то одни, то другие факторы принимаются за более влиятельные.

Идея взвешенных факторов разделяется и марксизмом. При этом марксизм ввел в социальную теорию идей обратной связи; взаимовлияние факторов в условиях обратной связи не исключает правомерности принятия одного из них за доминанту[99].

         Из принятия положения о доминанте вытекает, что стадиальные изменения в доминирующем слое принадлежат к необходимым условиям стадиальных изменений в остальных слоях общественной жизни. Это, кстати, служат обоснованием марксистской периодизации истории по способам производства.

Число стадий каждого из недоминантных слоев не обязательно должно равняться числу стадий доминантного слоя. Тогда в недоминантных слоях можно различать два типа стадиальных переходов. Перехода первого типа соответствуют

[126]

стадиальным переходам доминантного слоя или даже вызваны последними. Переходы второго типа не связаны со стадиальными изменениями в доминирующем слое. Множество стадий недоминантного слоя между двумя последующими переходами первого типа будем называть надстадией. Любой стадии доминантного слоя соответствует одна надстадия, но может соответствовать несколько стадий некоторого недоминантного слоя. Обозначим через х число стадий I -той надстадии k-того слоя. Тогда численность у_к всех стадий к – того слоя выражается формулой

, (1)

где j – численность стадий доминантного слоя[100].

Доминантной может быть только слой, имеющий наименьшую численность стадий, ибо в противном случае придется утверждать, что некоторые стадиальные изменения в доминанте не обуславливает стадиальных изменений в зависимых слоях. Последнее положение противоречит определение доминанты. Однако, только по числу стадий нельзя узнать, какой слой является доминантой. Как в случае с равенством числа стадий во всех слоях, так и в случае наличия слоя с наименьшим числом стадий, соотношения чисел стадий могут быть случайными, и для доказательства наличия доминанты требуется дополнительные соображения.

Проиллюстрируем приведенные рассуждения схемами на рис. 4.

На схеме ЛЗ доминантой принят слой I. Остальные слои приняты за зависимые, однако число стадий слоев 2 и 3 отличается от числа стадий слоя I. Число стадий слоя I на этой схеме равно числу стадий слоя 4 – слой I выбран, следовательно, за доминанту, по каким-то дополнительным обстоятельствам[101].

[127]

 Рис. Л 3 Рис. Л 4

ось к – слои

 ось i – стадия

Pис. 4

На схеме Л 4 показана картина развития при отсутствии доминанты (или, по крайней мере, единой доминанты за всю истории) хотя наименьшим числом стадий обладает слой 3.

Рассмотрением вопроса о доминанте мы подошли к рассмотрению одного из наиболее важных социально-теоретических предпосылок именно исторического знания. Назовем ее предпосылкой качественного различия.

Дело в том, что на стадии научной историографии в историческое знание явно или неявно входит предпосылка, утверждающая, что в прошлом (вообще в течение различных отрезков времени) жизнь людей «в принципе», «качественно» различалась от жизни людей в настоящем[102]. Историческое изучение английского парламента началось с того момента, когда историки осознали, что английский парламент ХIV века не был тем учреждением, которое в Англии конца XIX века называли парламентом. Иногда речь вообще идет о явлениях, учреждениях, аналог которых отсутствует в настоящее время (по крайней мере в стране историка), например, о закупах, телосе, илотах. Если, скажем, историк-марксист признает

[128]

наличие в общественной жизни законов общества (аналогично законен природа), то как историк он утверждает, что в разные времена имелись разные законы общественной жизни и, следовательно, в историческое знание входят законоформулировки, годные для применения только к определенным периодам существования общества. При историческом изучении общества предполагается, что типы событий, поведения людей, процессов, учреждений в течение одних периодов могут различаться и некоторые из них действительно различаются от типов событий, поведения людей, процессов, учреждений в другие промежутки времени.

Предпосылка различия означает, что историческое знание всегда относится к какой-то точке или системе отсчета, т. е. к такой системе, по сравнению с которой фиксируются различия в изучаемой системе. Часто системой отсчета принимается действительность, современная историку. Поскольку в течение периода существования научной историографии эта действительность сама менялась, то менялись и системы отсчета. Следовательно, возникла необходимость переистолковывать факты об истории. Однако ни о каком релятивизме при этом речь идти не может. В принципе все равно, какую систему мы изберем в качестве система отсчета – современную ли историку, более раннюю или более позднюю по отношению к исследуемым явлениям. Важно лишь, чтобы при некоторой системе отсчета и некоторой изучаемой системе можно было бы формулировать истинные утверждения о различиях (и сходствах) этих систем, явлений, процессов. Но если два историка по – различному описывают феодальные поземельные отношения лишь потому, что один из них при сравнении с настоящим исходит от своей – капиталистической – современности, а другой от своей – социалистической современности, т. никакого релятивизма тут нет. Реляционизм – не релятивизм.

Современность как система отсчета входит в исторические исследования чаще всего неявно. Система отсчета, предшествующая или последующая изучаемой системе, наиболее яв-

[129]

но входит в исследования в таких случаях, когда изучается переход от одной стадии к другой, например, когда марксисты изучают генезис капитализма или феодализма. Проблема сравнения двух формаций – чисто историческая задача, эксплицитная проблема для историографии (в отличие, скажем, от экономической науки; изучение экономической истории в этом смысле – часть историографии). К сожалению, ею занимались значительно меньше, чем она этого заслуживает, и многие недоразумения в спорах об общественно-экономических формациях вызваны, по-видимому, именно неумением сравнивать формации.

Нередко можно встретить утверждения, что историк должен в конечном счете стремиться к имеющим художественный характер изображениям прошлого людей – не к историческим романам, конечно, а к истинным и в то же время художественным изображениям. Проблема эта упирается в проблему ценностей.

В конце XIX века среди философов стало осознаваться, что наряду с гносеологическим подходом к действительности существует еще и аксиологический. В пределах гносеологического подхода мы получаем знания, в рамках аксиологического – утверждаем ценность (красоту или безобразность, доброту или зло, приятность или неприятность) чего-либо.

Единого ответа на вопрос, что такое ценность, не существует не только между философскими течениями, но и в пределах одних и тех же философских лагерей. Имеются два основных варианта аксиологии – абсолютизм и реляционизм. Абсолютисты – это те, которые утверждают, что ценности существуют сами по себе (например, что природа являлась пре-

[130]

красной и тогда, когда людей не было, хотя кошки уже были). Реляционисты – это те, которые утверждают, что ценности образуются только благодаря наличию сознательных существ.

Решение аксиологических проблем неизбежно совершается за пределами философии истории. Поэтому автор настоящих строк решил лишь вкратце изложить придерживаемое им решение, чтобы сделать понятным последующее изложение[103].

Зададим вопрос: является ли любимым человек, которого никто не любит? Является ли ненавистным человек, которого никто не ненавидит?! Выражения вроде «любимый», «ненавистный», «злодей», «герой» содержат в себе оценку, отношение к кому-либо или к чему-либо. Предмет оценки, оцениваемое лицо можно называть ценностью (положительной или отрицательной) по отношению к оценивающему. Речь не идет о том, существует ли этот предмет. Выражение «на столе – борщ» утверждает нечто о существовании. Выражение «борщ вкусен» утверждает нечто о моих чувствах, ощущениях (свинина не является вкусным для правоверного магометанина в обычной обстановке). Ценностные представления отличаются от знаний.

Более того, не существует никаких известных способов, при помощи которых можно было бы однозначно вывести ценностные утверждения от знаний[104]. Дело в том, что чувства к кому-либо или к чему-либо не определяется только тем человеком, вещью, по отношению к которому чувствуют, но и тем, кто чувствует. Насильно мил не будешь. Следовательно, ценностные представления несводимы к знаниям об их референтах. Следовательно, эстетическое возникает благодаря наличию людей, эстетически относящихся к чему-либо.

И эстетика истории возникает потому, что некоторые люди эстетически относятся к истории.

[131]

Наука – это получение знаний о референтах знаний и соответствующим образом добытые знания. Ценностные представления о референтах знания не входят в знания. Наука не получает ценностных представлений. Историческая наука не создает ценностных представлений, историческое знание не содержит ценностных представлений[105]. Допустимо ли вообще оценивать прошлое, приписывать явлениям прошлого положительную или отрицательную ценность, особенно о нашей современной точки зрения? Ведь прошлая действительность выработала свои стандарты оценок, отношений к чему-либо. Какое право имеем мы судить людей прошлого, которые не придерживались наших ценностных установок, с точки зрения того, что нравится нам, если это не нравилось им? Европейские христианские миссионеры осуждали мораль «туземцев», потому что она не нравилась европейцам, но с какой стати нам обязательно принимать точку зрения колонизаторов? Кроме того, имеет ли вообще смысл оценивать прошлое? Ведь ценностные представления являются критериями при выборе норм. Нормы принимаются для регуляции действий. Но прошлым мы уже управлять не можем (к счастью – с точки зрения моих ценностных представлений). Значит, оценивать прошлое, относиться эмоционально к прошлому – бессмысленно?

Французское Просвещение учило, что существуют естественные права, естественные ценности, и что всякое отклонение от них является не -естественным, противным человеческой природе. С точки зрения Просвещения можно и нужно было осуждать или одобрять действия в прошлом с точки зрения правильных, истинных ценностей. В философии Гегеля произошел отказ от концепции природы человека, ибо человечество рассматривалось как нечто развивающееся. Но абсолютный критерий оценки сохранился. Этим критерием была точка зрения телеологическая, точки зрения конечной

[132]

стадии развития.

В буржуазной общественной мысли имелось течение, называемое историзмом, учение о том, что каждый народ, каждая эпоха имеет свои стандарты ценностного сознания[106]. Представители буржуазного историзма не признавали существования абсолютного стандарта оценки (применимого ко всем временам и обстоятельствам) или, по крайней мере, считали, что такой стандарт недоступен человеческому разуму. Некоторые сторонники историзма (Б. Кроче) соглашались на дозволенность оценки прошлого о точки зрения этого прошлого. Так оправдывается инквизиция. Ведь по критериям, принятым во времена взлета инквизиции, такого типа действия считались добром, а не злом – инквизиция соответствовала ценностным критериям своего века[107].

При своем возникновении историзм выражал интересы германских правящих классов начала XIX в. Как известно, немецкие феодалы в то время вынуждены были «дозволить» переход Германии от феодализма к капитализму. Они только стремились направлять этот переход таким образом, чтобы они сами могли перерасти в господствующий класс новой формации. Осуждение феодального прошлого не было в интересах обуржуазившихся феодалов, но они понимали и необходимость перехода к новому, капиталистическому обществу. Им требовалось учение, которое во имя новых ценностей не осуждало бы одновременно старые.

Французские просветители были идеологами революционной буржуазии. Их естественный человек был человеком буржуазным. Они не собирались защищать старый порядок. Они утверждали положительную или отрицательную ценность тех или иных частей мира со своей – буржуазной – точки зрения, принимая эту точку зрения за общечеловеческую. Историзм оказался реакционным ответом немецкой мысли на Просвещение

[133]

независимо от его позднейших ролей). Идеология французского Просвещения не могла быть приемлемой германскому правящему классу, историзм же удовлетворял потребности последнего. Абсолютные ценности стали искаться философами – аксиологами для немецкой буржуазии лишь тогда, когда та вынуждена была перейти на оборонительные позиции по отношению к пролетариату. В конце XIX века у буржуазии появилась настоятельная потребность что-то и кого-то осуждать!

 Рассмотрение социальных корней историзма не решает, однако, всей философской проблематики, связанной с нею. Наличие различающихся между собой оснований оценок и систем ценностных представлений в наши дни установлено эмпирически. Мы знаем (также эмпирически), что выбор ценностей людьми не обязательно проводится осознанно. Можно ли отсюда заключать, что:

(а) При отсутствии абсолютных стандартов нет оснований для оценки ценностного сознания, которое различается по основаниям своих оценок от ценностного сознания данного субъекта (отдельного лица или совокупности людей):

(б) Отсутствуют любые рациональные критерии утверждать нечто о положительной или отрицательной ценности событий, явлений и т. п.

Положение (а) опровергается довольно просто. Всякое отношение, всякая эмоция, всякая оценка – оценка данного субъекта (индивида, коллектива). Нет никаких оснований для отказа от своих критериев оценки при оценивании оценок других субъектов. Мы «имеем право» оценивать прошлое, исходя из своих точек зрения. Другое дело, если мы хотим понять деяния людей прошлого. Тогда нам нужно знать их оценки, ценностные понятия и представления. Тогда нам нужно уметь использовать их оценки и ценностные представления как бы они сами это делали. Но понимать – не значит оправдывать или осуждать. Предпосылкой рационального отношения и оценивания является понимание, но понимания (знаний) самого по себе мало, чтобы давать оценки.

[134]

Что касается положения (б), то следует напомнить, что из утверждения об иррациональности (соотв. неосознанности) некоторых оценок не следует еще утверждение об иррациональности (соотв. неосознаваемости) всех оценок. Лишь тогда нет смысла искать основания рационального оценивания, когда можно установить, что люди ни в коем случае, никогда не способны никого и ничего оценивать рационально (соотв. осознанно). Но ведь иногда люди ведут себя и разумно!

Кроме того, нельзя отождествлять иррациональное, нерациональное и неосознанное. Ненависть феодального крестьянина к помещику была рациональной оценкой с его (и моей!) точки зрения. Для каждого, человека, каждого класса, каждой совокупности людей имеется «блага» – условия, необходимые для их существования, а также явления, полезные для их целей[108] (но некоторые цели тоже могут характеризоваться как рациональные). Иногда потребности людей и классов антагонистические. Тогда в обществе существует несколько критериев рациональности. Число универсальных критериев рациональности мизерно. Но каждый раз, когда речь идет не о всех людях прошлого, настоящего и будущего, вместе взятых, а об одном отдельном человеке, об определенном классе определенных условиях, можно находить для него критерии рациональности. Из этого не следует, что он всегда действует рационально! Из этого следует, что мы можем утверждать, что он действовал согласно его условиям рационально или нерационально – по отношению к его личным интересам, потребностям или к потребностям его класса, социальной совокупности. Для историков иногда интересно находить критерию рациональности для классов, групп, отличных от критериев рациональности того класса, к которому принадлежит сам историк. Историческая оценка прошлого именно тут: оценка прошлого с точки зрения настоящего при одновременном понимании различия прошлых и настоящих критериев оценки.

[135]

Итак, аксиологический историзм для нас неприемлем. Но стоит ли оценивать прошлое? А почему бы нет! Конечно, ценностные представления служат критериями действий. Но не всегда. Можно – иногда – и любоваться бескорыстно (хотя бы красивой вещью). Не из всяких чувств по отношении к чему-либо или к кому-либо вытекает неизбежность нормирования или действия с явлениями, находящими на месте объектов чувств. Значит, «можно» оценивать и прошлое. Можно не в смысле позволения – сие от позволения не зависит. Можно – в смысле «оправданно», «осмысленно», «стоит».

Является ли делом историка оценивать прошлое, судить и осуждать или оправдывать прошлых людей? Некоторые историки так не считают. В науке не утверждает ценностей. И поэтому создатели историографии как науки не «должны» осуждать или одобрять. А создатели исторической идеологии (все равно, политической ли, эстетической ли, или еще какой-либо другой) – «должны». Они стремятся к оценкам.

Что же касается автора любой книги или статьи, то ему самому решать, выступает ли он в качестве человека науки или человека идеологи, или того и другого. Важно лишь не допустить мистификаций, фетишизма. Важно сознавать – и различать в тексте эксплицитными средствами, – что делается. Когда целью является получение, например, фактического знания, то подменой цели является результат, утверждавший ценность чего-либо. И наоборот!