А Ты. Два стула и альтернативное настоящее

     Основной экзистенциальной проблемой нашего времени становится постепенная ликвидация всякого привычного дуализма. Элементы некогда ясных и очевидных двойственностей неудержимо сливаются в некое странное “одно и то же”.

     В сфере религиозно-мистической это выглядит как размывание четкой грани между сакральным и инфернальным (особенно заметное в популярных “эзотерических учениях”). В сфере этики – как тотальная релятивизация понятий добра и зла. В искусстве – известное напряжение между полюсами экстаза и символа “разряжается” всеядной нейтральностью постмодернистского гипертекста. Нормальная дистанция в мире пола сменяется тенденцией к “политкорректному” юнисексу. Да и в самой политике некогда коренные различия между “правыми” и “левыми” все более становятся малозначимыми нюансами “общепринятого” либерализма.

     Алхимики назвали бы этот процесс “ложной трансмутацией”, потому что Великое Делание, на которое он внешне чем-то похож, не бывает таким подозрительно спонтанным и инерциальным, но требует активного визионерского различения. Метафизический смысл дуализма как раз и состоит в том, чтобы противостоящие друг другу глубина Тьмы и высота Света разрешились качественно иным, “третьим” -нулем, центром, золотой серединой, красной отметкой, но не серостью. Но современная “ликвидация дуализма” происходит без этого “рождения третьего” – точнее, за него выдается само смешение Тьмы и Света. Серое вместо красного. Пепел вместо огня.

Смешение вместо соединения. Два смешиваются в одно, уменьшая количество различий в Мире, на радость 2-му началу термодинамики. Это смешение происходит при утрате взаимодействующими элементами тайны своей собственной аутентичной природы. Так атомы углерода, не сложившиеся в алмазный кристалл, рассыпаются нескончаемыми слоями графитных гексагоналей.

     Трансмутация свершается в момент предельной радикализации элементов двойственности – как “молния” между полюсами их аутентичности. Как Северное Сияние, рожденное Огнем и Льдом. Сегодня же мы видим нечто совершенно обратное – их энтропийное взаимопогашение, стремящееся к пределу неразличимости. Мутную, теплую воду вместо ослепительных полярных сполохов…

     Эти две методологии снятия дуализма – “внешнее смешение” и “рождение третьего” – сами по себе составляют дуалистическую пару. Но – особую, которая в отличие от всех остальных видов двойственности, элементы которых взаимосвязаны и взаимозависимы, является АЛЬТЕРНАТИВНОЙ, то есть – взаимоисключающей. И третьего здесь действительно не дано – как нет его в выборе между оригиналом и копией-подделкой.

     В обыденном сознании фундаментальная двойственность Традиции и Авангарда. еще сохраняет некий “противоположный” смысл, низведенный, впрочем, до профанических понятий “консерватизма” и “прогресса”. А судя по тому, как легко эти две совсем не радикальные ориентации уживаются в либеральном обществе, нелепо говорить о каком бы то ни было  “рождении третьего”. В “обычном современном человеке” они попросту смешаны в той или иной пропорции, и оттого он готов жить какими угодно иллюзиями прошлого или будущего, но не реальным настоящим, в котором собственно и свершается мистерия совпадения Традиции и Авангарда: «Соединять не смешивая, разделять не разрушая …»

     Аутентичные значения Традиции и Авангарда безумно просты, но эта сущностная простота парадоксальным образом требует от современников невероятно сложной внутренней работы по избавлению от их поверхностных и “общепринятых” (зачастую совершенно неадекватных) определений. Традиция – это настолько же сохранение исторической архаичной иерархии, насколько Авангард – всего лишь салон модного искусства. Все гораздо глубже. Сущностью Традиции является инициация, передача того или иного мистического опыта, а сущностью Авангарда – его творческая реализация во все сферах – от метафизики до политики и быта. Так, если Традиция говорит о цикличности времени и констатирует “кризис современного мира” , его пребывание в “конце цикла”, то дело Авангарда – преодоление этого кризиса, выражающееся в переходе циклической границы и утверждении нового Золотого века.

     Казалось бы, это очень напоминает популярную концепцию “конца истории”, утверждающую плавное и эволюционное вхождение человечества в некий New Age. Однако по сути – это совершенно непримиримые альтернативы. И коренное противоречие между ними в том, что эволюционизм в отличие от взаимодействия Традиции и Авангарда всячески избегает отграниченности, проблемы дистанции между созерцанием и действием, идеалом и его воплощением, Божественным и человеческим.

Эволюционисты не снимают эту дистанцию, но лишь всячески ее затушевывают, следствием чего является не возникновение новой сакральной цивилизации, а консервация status quo всеобщего отчуждения и иногда даже – его собственная “сакрализация”. Рисующая тех, кто желает не выживать в кризисном мире, а жить в мире, но не от мира сего, опасливо-“инфернальными” красками. Иными словами, если мировоззрение эволюционистов можно свести к формуле “после нас хоть потоп” (которого у них, впрочем, “не будет”, так как эволюция мнит себя вечной), то Традиция и Авангард представляют альтернативный сценарий диалога с Миром: “после потопа – Я и Ты, Я и Мир”.

     Этим “потопом”, нуль-переходом и является сам момент трансформации, проводящий четкую грань между прежним и новым циклами. Внешне она незаметна, поскольку пролегает в одном и том же настоящем, понятом как текущий момент времени. Но за ней полностью восстанавливается другой смысл слова настоящее – аутентичность, экзистенциальная подлинность, стремительно утрачиваемая к концу прежнего цикла. Это не просто ОМонимы, но удачный (в русском языке) пример семантической интегральности, о которой знают и традиционная лингвистика, и авангардный структурализм.

     Новый Золотой Век не приходит откуда-то извне, он рождается внутри. Как полное проявление настоящего экзистенциально в настоящем времени. И именно этот, внутренний уровень составляет ту точку отсчета, с которой можно проследить все другие контексты взаимодействия Традиции и Авангарда. Повсюду разрешающие дуалистическую проблему альтернативно нынешней “ложной трансмутации”, а потому – с ее неаутентичных позиций – совершенно парадоксально. Хотя на деле все очень просто.

     Мистики, в отличие от большинства, вполне осознают условность сих игр, но включаются в новую – любовь к Любви, единение с Единым, блаженство в Блаженстве – таковой ее не ощущая. Но это свойство любой новой игры – захватывать и поглощать – до очередной смены фишек или декораций.

     На религиозном уровне дуализм сакрального и инфернального, отнюдь не исчезнувший из-за его попсовой профанации и различных спекулятивных инверсий, разрешается сегодня в появлении особого слоя  “дифференцированных” (термин Юлиуса Эволы) людей, “анархов”, для которых мистическая проблематика является не отвлеченной и условной, но вполне актуальной и даже оперативной. При этом грань между сакральным и инфернальным не размывается, как у множества неоспиритуалистов, одержимых некоей абстрактной “духовностью”. Напротив, живое, отчетливое чувство этой грани как раз и позволяет превратить ее из барьера в ступень на пути познания себя, как части Мира и Мира, как части себя. Иными словами, полноценно понять Традицию, свидетельствующую, что “в Боге нет противоречий”, могут лишь те, чей личный опыт вмещает тайную энергетику столкновения мистических полюсов и ее авангардную реализацию в том или ином обособленном “третьем полюсе” .«Полюса не видны, кроме тех случаев, когда они видны», – говорили суфии. Разумеется, что уровень и напряженность этой реализации не имеют ничего общего с банально-позитивистской схемой прямого, буквального переноса Божественной “непротиворечивости” на человеческий мир, что только замыкает его в себе и подчиняет гравитационной энтропии.

     В среде этих “дифференцированных людей” по-новому, альтернативно решается и проблема этического дуализма. Основами “добра” и “зла” здесь считаются не стандартные “общегуманистические” клише, только маскирующие циничную релятивность современной этики, но – само качество этих этических полюсов, ощутимое лишь по ту сторону пресного трепа о “морали и нравственности”. Качество, в котором вскрывается их настоящая суть, объясняющая, почему многие святые с презрением относились к “мирской добродетели”, а знаменитые имморалисты остались в истории образцами благородства. Там же, где это качество отсутствует, есть лишь либо сентиментальная благотворительность как рекламный заменитель добра, либо брутальное насилие, которое совсем не дотягивает до “les fleurs du Mal”. А известное  слияние этих подделок в нечто единое создает настолько “измельченную” этическую реальность, что любые предпочтения в ней  бессмысленны, и честная самоидентификация может быть только розановской: “Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали”.

     Искусство, подвергшееся постмодернистской оккупации, также требует своего альтернативного переосмысления. Современное искусство, растворяющееся в гипертексте и бесконечном самопародировании, фактически утрачивает свой авангардный стержень, без которого исчезает и само, превращаясь в излишнюю декорацию на сцене и без того тотального “общества спектакля”. Известный постмодернист Олег Кулик однажды точно заметил, что “сегодня всё стало искусством, все стали художниками”. Однако, в постмодернистском мейнстриме дистанция между “искусством” и “неискусством” вновь лишь затушевывается, превращаясь в карнавальную игру “популярных художников” с “массовым зрителем”. Преодоление этой дистанции, отчуждения между творцом и творением возможно лишь на путях авангардного, экстатического воплощения традиционной символики (ЗИКР). Конечно, такое воплощение неизбежно связано с тем или иным экзистенциальным пределом  – но это и есть характерная примета всякого полноценного, а не декоративного искусства.

     Есть альтернатива и в сексуальной сфере, на фоне ироничного, но жесткого противостояния “нормального” большинства и апологетов юнисекса. В действительности, ярое “стрейтерство”, низводящее этику любви исключительно на физический уровень, является не меньшей перверсией, чем “антигомофобская” истерика активисток и пассивистов либеральной “политкорректности”. Норма (ставшая ныне альтернативой!) здесь состоит в обращении прежде всего к спиритуальным и психологическим основам физической любви, отличающим человека от животного. Тот, кто чувствует природу космических соответствий, как правило, не страдает нездоровой рефлексией по этому поводу. Игнорирование же этих основ, лишение секса его метафизики, приводит к равно ущербным выводам – наподобие тех, что стрейтеры считают себя “нормальнее”, к примеру, Рембо или Чайковского, а масскультные геи числят их “своими”.

     Наконец, политически альтернатива проявляется как плод парадоксального союза радикально противоположных идеологий. Сегодня на эту миссию настойчиво претендует национал-большевизм, воссоединяющий “левую” и “правую” доктрины по ту сторону их либерального опреснения. Однако, неполнота национал-большевистского синтеза в том, что он остается именно синтезом, а не авангардным преодолением самого идеологического дуализма, являясь не плодом союза радикальных противоположностей, но самим союзом. Вообще, одержимость “неснимаемым” дуализмом и зачарованность историческими режимами мешает ему выйти в принципиально новый политический контекст рубежа веков, где “третий путь” раскрывается напрямую, в глобальном масштабе. Возможно, эколого-анархисты, и модные милитаристские группировки типа «Мертвой воды», также стоящие по ту сторону “правых” и “левых” и свободные от их многословной риторики, интуитивно тоньше чувствуют этот путь, но здесь им самим мешает чрезмерный схематизм идей и недооценка политической конкретики. Хотя, видимо, это общая тенденция во всей политике как таковой, окончательно распадающейся сегодня на скучную власть везде одинаковых “хозяйственников” и различные, сколь угодно фантастические социально-творческие проекты. Именно по этой вертикали, а не по идеологическим различиям, пролегает ныне водораздел альтернативы. И для обладающих тонким слухом к событиям очевидно, что чем громче кричат о “безальтернативности” status quo тем в действительности альтернатива яснее и ближе.

     Альтернатива неизбежна просто потому, что настоящее вечно.