Текст предоставлен правообладателем. http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=127505&lfrom=159481197
«Брэдбери Р. 451° по Фаренгейту »: Эксмо; Москва; 2013
ISBN 978‑5‑699‑91251‑3
Оригинал:Ray Bradbury, “FAHRENHEIT 451”
Перевод:Татьяна Николаевна Шинкарь
Аннотация
«451° по Фаренгейту» – роман, принесший писателю мировую известность. 451° по Фаренгейту – температура, при которой воспламеняется и горит бумага. Философская антиутопия Рэя Брэдбери рисует беспросветную картину развития постиндустриального общества; это мир будущего, в котором все письменные издания безжалостно уничтожаются специальным отрядом пожарных, а хранение книг преследуется по закону, интерактивное телевидение успешно служит всеобщему оболваниванию, карательная психиатрия решительно разбирается с редкими инакомыслящими, а на охоту за неисправимыми диссидентами выходит электрический пес…
Рэй Брэдбери
451 градус по Фаренгейту
Дону Конгдону с благодарностью
451° по Фаренгейту – температура, при которой воспламеняется и горит бумага
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек.
Хуан Рамон Хименес
Ray Bradbury
FAHRENHEIT 451
Copyright © 1953 by Ray Bradbury
© Шинкарь Т., перевод на русский язык, 2011
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013
Часть 1
Очаг и саламандра
Жечь было наслаждением. Какое‑то особое наслаждение видеть, как огонь пожирает вещи, как они чернеют и меняются. Медный наконечник брандспойта зажат в кулаках, громадный питон изрыгает на мир ядовитую струю керосина, кровь стучит в висках, а руки кажутся руками диковинного дирижера, исполняющего симфонию огня и разрушения, превращая в пепел изорванные, обуглившиеся страницы истории. Символический шлем, украшенный цифрой 451, низко надвинут на лоб; глаза сверкают оранжевым пламенем при мысли о том, что должно сейчас произойти: он нажимает воспламенитель – и огонь жадно бросается на дом, окрашивая вечернее небо в багрово‑желто‑черные тона. Он шагает в рое огненно‑красных светляков, и больше всего ему хочется сделать сейчас то, чем он так часто забавлялся в детстве, – сунуть в огонь прутик с леденцом, пока книги, как голуби, шелестя крыльями‑страницами, умирают на крыльце и на лужайке перед домом; они взлетают в огненном вихре, и черный от копоти ветер уносит их прочь.
Жесткая улыбка застыла на лице Монтэга, улыбка‑гримаса, которая появляется на губах у человека, когда его вдруг опалит огнем и он стремительно отпрянет назад от его жаркого прикосновения.
Он знал, что, вернувшись в пожарное депо, он, менестрель огня, взглянув в зеркало, дружески подмигнет своему обожженному, измазанному сажей лицу. И позже в темноте, уже засыпая, он все еще будет чувствовать на губах застывшую судорожную улыбку. Она никогда не покидала его лица, никогда, сколько он себя помнит.
Он тщательно вытер и повесил на гвоздь черный блестящий шлем, аккуратно повесил рядом брезентовую куртку, с наслаждением вымылся под сильной струей душа и, насвистывая, сунув руки в карманы, пересек площадку верхнего этажа пожарной станции и скользнул в люк. В последнюю секунду, когда катастрофа уже казалась неизбежной, он выдернул руки из карманов, обхватил блестящий бронзовый шест и со скрипом затормозил за миг до того, как его ноги коснулись цементного пола нижнего этажа.
Выйдя на пустынную ночную улицу, он направился к метро. Бесшумный пневматический поезд поглотил его, пролетел, как челнок, по хорошо смазанной трубе подземного туннеля и вместе с сильной струей теплого воздуха выбросил на выложенный желтыми плитками эскалатор, ведущий на поверхность в одном из пригородов.
Насвистывая, Монтэг поднялся на эскалаторе навстречу ночной тишине. Не думая ни о чем, во всяком случае ни о чем в особенности, он дошел до поворота. Но еще раньше, чем выйти на угол, он вдруг замедлил шаги, как будто ветер, налетев откуда‑то, ударил ему в лицо или кто‑то окликнул его по имени.
Уже несколько раз, приближаясь вечером к повороту, за которым освещенный звездами тротуар вел к его дому, он испытывал это странное чувство. Ему казалось, что за мгновение до того, как ему повернуть, за углом кто‑то стоял. В воздухе была какая‑то особая тишина, словно там, в двух шагах, кто‑то притаился и ждал и лишь за секунду до его появления вдруг превратился в тень и пропустил его сквозь себя.
Может быть, его ноздри улавливали слабый аромат, может быть, кожей лица и рук он ощущал чуть заметное повышение температуры вблизи того места, где стоял кто‑то невидимый, согревая воздух своим теплом. Понять это было невозможно. Однако, завернув за угол, он всякий раз видел лишь белые плиты пустынного тротуара. Только однажды ему показалось, будто чья‑то тень мелькнула через лужайку, но все исчезло прежде, чем он смог вглядеться или произнести хоть слово.
Сегодня же у поворота он так замедлил шаги, что почти остановился. Мысленно он уже был за углом – и уловил слабый шорох. Чье‑то дыхание? Или движение воздуха, вызванное присутствием кого‑то, кто очень тихо стоял и ждал?
Он завернул за угол.
По залитому лунным светом тротуару ветер гнал осенние листья, и казалось, что идущая навстречу девушка не переступает по плитам, а скользит над ними, подгоняемая ветром и листвой. Слегка нагнув голову, она смотрела, как носки ее туфель задевают кружащуюся листву. Ее тонкое, матовой белизны лицо светилось ласковым, неутолимым любопытством. Оно выражало легкое удивление. Темные глаза так пытливо смотрели на мир, что, казалось, ничто не могло от них ускользнуть. На ней было белое платье; оно шелестело. Монтэгу чудилось, будто он слышит каждое движение ее рук в такт шагам, будто он услышал даже тот легчайший, неуловимый для слуха звук – светлый трепет ее лица, – когда, подняв голову, она увидела вдруг, что лишь несколько шагов отделяют ее от мужчины, стоящего посреди тротуара.
Ветви над их головами, шурша, роняли сухой дождь листьев. Девушка остановилась. Казалось, она готова была отпрянуть назад, но вместо того она пристально поглядела на Монтэга, и ее темные, лучистые, живые глаза так просияли, как будто он сказал ей что‑то необыкновенно хорошее. Но он знал, что его губы произнесли лишь простое приветствие. Потом, видя, что девушка как завороженная смотрит на изображение саламандры на рукаве его тужурки и на диск с фениксом, приколотый к груди, он заговорил:
– Вы, очевидно, наша новая соседка?
– А вы, должно быть… – она наконец оторвала глаза от эмблемы его профессии, – пожарник? – Голос ее замер.
– Как вы странно это сказали.
– Я… я догадалась бы даже с закрытыми глазами, – тихо проговорила она.
– Запах керосина, да? Моя жена всегда на это жалуется. – Он засмеялся. – Дочиста его ни за что не отмоешь.
– Да. Не отмоешь, – промолвила она, и в голосе ее прозвучал страх.
Монтэгу казалось, будто она кружится вокруг него, вертит его во все стороны, легонько встряхивает, выворачивает карманы, хотя она не двигалась с места.
– Запах керосина, – сказал он, чтобы прервать затянувшееся молчание. – А для меня он все равно что духи.
– Неужели правда?
– Конечно. Почему бы и нет?
Она подумала, прежде чем ответить:
– Не знаю. – Потом она оглянулась назад, туда, где были их дома. – Можно, я пойду с вами? Меня зовут Кларисса Маклеллан.
– Кларисса… А меня – Гай Монтэг. Ну что ж, идемте. А что вы тут делаете одна и так поздно? Сколько вам лет?
Теплой ветреной ночью они шли по серебряному от луны тротуару, и Монтэгу чудилось, будто вокруг веет тончайшим ароматом свежих абрикосов и земляники. Он оглянулся и понял, что это невозможно – ведь на дворе осень.
Нет, ничего этого не было. Была только девушка, идущая рядом, и в лунном свете лицо ее сияло, как снег. Он знал, что сейчас она обдумывает его вопросы, соображает, как лучше ответить на них.
– Ну вот, – сказала она, – мне семнадцать лет, и я помешанная. Мой дядя утверждает, что одно неизбежно сопутствует другому. Он говорит: если спросят, сколько тебе лет, отвечай, что тебе семнадцать и что ты сумасшедшая. Хорошо гулять ночью, правда? Я люблю смотреть на вещи, вдыхать их запах, и бывает, что я брожу вот так всю ночь напролет и встречаю восход солнца.
Некоторое время они шли молча. Потом она сказала задумчиво:
– Знаете, я совсем вас не боюсь.
– А почему вы должны меня бояться? – удивленно спросил он.
– Многие боятся вас. Я хочу сказать, боятся пожарников. Но ведь вы, в конце концов, такой же человек…
В ее глазах, как в двух блестящих капельках прозрачной воды, он увидел свое отражение, темное и крохотное, но до мельчайших подробностей точное – даже складки у рта, – как будто ее глаза были двумя волшебными кусочками лилового янтаря, навеки заключившими в себе его образ. Ее лицо, обращенное теперь к нему, казалось хрупким, матово‑белым кристаллом, светящимся изнутри ровным, немеркнущим светом. То был не электрический свет, пронзительный и резкий, а странно успокаивающее, мягкое мерцание свечи. Как‑то раз, когда он был ребенком, погасло электричество, и его мать отыскала и зажгла последнюю свечу. Этот короткий час, пока горела свеча, был часом чудесных открытий: мир изменился, пространство перестало быть огромным и уютно сомкнулось вокруг них. Мать и сын сидели вдвоем, странно преображенные, искренне желая, чтобы электричество не включалось как можно дольше.
Вдруг Кларисса сказала:
– Можно спросить вас?.. Вы давно работаете пожарником?
– С тех пор, как мне исполнилось двадцать. Вот уже десять лет.
– А вы когда‑нибудь читаете книги, которые сжигаете?
Он рассмеялся:
– Это карается законом.
– Да‑а… Конечно.
– Это неплохая работа. В понедельник жечь книги Эдны Миллей, в среду – Уитмена, в пятницу – Фолкнера. Сжигать в пепел, затем сжечь даже пепел. Таков наш профессиональный девиз.
Они прошли еще немного. Вдруг девушка спросила:
– Правда ли, что когда‑то давно пожарники тушили пожары, а не разжигали их?
– Нет. Дома всегда были несгораемыми. Поверьте моему слову.
– Странно. Я слыхала, что было время, когда дома загорались сами собой, от какой‑нибудь неосторожности. И тогда пожарные были нужны, чтобы тушить огонь.
Он рассмеялся. Девушка быстро вскинула на него глаза.
– Почему вы смеетесь?
– Не знаю. – Он снова засмеялся, но вдруг умолк. – А что?
– Вы смеетесь, хотя я не сказала ничего смешного. И вы на все отвечаете сразу. Вы совсем не задумываетесь над тем, что я спросила.
Монтэг остановился.
– А вы и правда очень странная, – сказал он, разглядывая ее. – У вас как будто совсем нет уважения к собеседнику!
– Я не хотела вас обидеть. Должно быть, я просто чересчур люблю приглядываться к людям.
– А это вам разве ни о чем не говорит? – Он легонько похлопал пальцами по цифре 451 на рукаве своей угольно‑черной куртки.
– Говорит, – прошептала она, ускоряя шаги. – Скажите, вы когда‑нибудь обращали внимание, как вон там, по бульварам, мчатся ракетные автомобили?
– Меняете тему разговора?
– Мне иногда кажется, что те, кто на них ездит, просто не знают, что такое трава или цветы. Они ведь никогда их не видят иначе как на большой скорости, – продолжала она. – Покажите им зеленое пятно, и они скажут: ага, это трава! Покажите розовое – они скажут: а, это розарий! Белые пятна – дома, коричневые – коровы. Однажды мой дядя попробовал проехаться по шоссе со скоростью не более сорока миль в час. Его арестовали и посадили на два дня в тюрьму. Смешно, правда? И грустно.
– Вы слишком много думаете, – заметил Монтэг, испытывая неловкость.
– Я редко смотрю телевизионные передачи, и не бываю на автомобильных гонках, и не хожу в парки развлечений. Вот у меня и остается время для всяких сумасбродных мыслей. Вы видели на шоссе за городом рекламные щиты? Сейчас они длиной в двести футов. А знаете ли вы, что когда‑то они были длиной всего в двадцать футов? Но теперь автомобили несутся по дорогам с такой скоростью, что рекламы пришлось удлинить, а то их никто и прочитать бы не смог.
– Нет, я этого не знал! – Монтэг коротко рассмеялся.
– А я еще кое‑что знаю, чего вы, наверно, не знаете. По утрам на траве лежит роса.
Он попытался вспомнить, знал ли он это когда‑нибудь, но так и не смог и вдруг почувствовал раздражение.
– А если посмотреть туда, – она кивнула на небо, – то на луне можно увидеть человечка.
Но ему уже давно не случалось глядеть на небо…
Дальше они шли молча: она – задумавшись, он – досадуя и чувствуя неловкость, по временам бросая на нее укоризненные взгляды.
Они подошли к ее дому. Все окна были ярко освещены.
– Что здесь происходит? – Монтэгу никогда еще не приходилось видеть такое освещение в жилом доме.
– Да ничего. Просто мама, отец и дядя сидят вместе и разговаривают. Сейчас это редкость, все равно как ходить пешком. Говорила я вам, что дядю еще раз арестовали? Да, за то, что он шел пешком. О, мы очень странные люди.
– Но о чем же вы разговариваете?
Девушка засмеялась.
– Спокойной ночи! – сказала она и повернула к дому. Но вдруг остановилась, словно что‑то вспомнив, опять подошла к нему и с удивлением и любопытством вгляделась в его лицо.
– Вы счастливы? – спросила она.
– Что?! – воскликнул Монтэг.
Но девушки перед ним уже не было – она бежала прочь по залитой лунным светом дорожке. В доме тихо затворилась дверь.
– Счастлив ли я? Что за вздор!
Монтэг перестал смеяться. Он сунул руку в специальную скважину во входной двери своего дома. В ответ на прикосновение его пальцев дверь открылась.
– Конечно я счастлив. Как же иначе? А она что думает – что я несчастлив? – спрашивал он у пустых комнат. В передней взор его упал на вентиляционную решетку. И вдруг он вспомнил, что там спрятано. Оно как будто поглядело на него оттуда. И он быстро отвел глаза.
Какая странная ночь и какая странная встреча! Такого с ним еще не случалось. Разве только тогда, в парке, год назад, когда он встретился со стариком и они разговорились…
Монтэг тряхнул головой. Он взглянул на пустую стену перед собой, и тотчас на ней возникло лицо девушки – такое, каким оно сохранилось в его памяти, – прекрасное, даже больше, удивительное. Это тонкое лицо напоминало циферблат небольших часов, слабо светящийся в темной комнате, когда, проснувшись среди ночи, хочешь узнать время и видишь, что стрелки точно показывают час, минуту и секунду, и этот светлый молчаливый лик спокойно и уверенно говорит тебе, что ночь проходит, хотя и становится темнее, и скоро снова взойдет солнце.
– В чем дело? – спросил Монтэг у своего второго, подсознательного «я», у этого чудака, который временами вдруг выходит из повиновения и болтает неведомо что, не подчиняясь ни воле, ни привычке, ни рассудку.
Он снова взглянул на стену. Как похоже ее лицо на зеркало! Просто невероятно! Многих ли ты еще знаешь, кто мог бы так отражать твой собственный свет? Люди больше похожи на… он помедлил в поисках сравнения, потом нашел его, вспомнив о своем ремесле, – на факелы, которые полыхают во всю мочь, пока их не потушат. Но как редко на лице другого человека можно увидеть отражение твоего собственного лица, твоих сокровенных, трепетных мыслей!
Какой невероятной способностью перевоплощения обладала эта девушка! Она смотрела на него, Монтэга, как зачарованный зритель в театре марионеток, предвосхищала каждый взмах его ресниц, каждый жест руки, каждое движение пальцев.
Сколько времени они шли рядом? Три минуты? Пять? И вместе с тем как долго! Каким огромным казалось ему теперь ее отражение на стене, какую тень отбрасывала ее тоненькая фигурка! Он чувствовал, что, если у него зачешется глаз, она моргнет, если чуть напрягутся мускулы лица, она зевнет еще раньше, чем он сам это сделает.
И, вспомнив об их встрече, он подумал: «Да ведь, право же, она как будто знала наперед, что я приду, как будто нарочно поджидала меня там, на улице, в такой поздний час…»
Он открыл дверь спальни.
Ему показалось, что он вошел в холодный, облицованный мрамором склеп, после того как зашла луна. Непроницаемый мрак. Ни намека на залитый серебряным сиянием мир за окном. Окна плотно закрыты, и комната похожа на могилу, куда не долетает ни единый звук большого города. Однако комната не была пуста.
Он прислушался.
Чуть слышный комариный звон, жужжание электрической осы, спрятанной в своем уютном и теплом розовом гнездышке. Музыка звучала так ясно, что он мог различить мелодию.
Он почувствовал, что улыбка соскользнула с его лица, что она подтаяла, оплыла и отвалилась, словно воск фантастической свечи, которая горела слишком долго и, догорев, упала и погасла. Мрак. Темнота. Нет, он не счастлив. Он не счастлив! Он сказал это самому себе. Он признал это. Он носил свое счастье как маску, но девушка отняла ее и убежала через лужайку, и уже нельзя постучаться к ней в дверь и попросить, чтобы она вернула ему маску.
Не зажигая света, он представил себе комнату. Его жена, распростертая на кровати, неукрытая и холодная, как надгробное изваяние, с застывшими глазами, устремленными в потолок, словно притянутыми к нему невидимыми стальными нитями. В ушах у нее плотно вставлены миниатюрные «Ракушки», крошечные, с наперсток, радиоприемники‑втулки, и электронный океан звуков – музыка и голоса, музыка и голоса – волнами омывает берега ее бодрствующего мозга. Нет, комната была пуста. Каждую ночь сюда врывался океан звуков и, подхватив Милдред на свои широкие крылья, баюкая и качая, уносил ее, лежащую с открытыми глазами, навстречу утру. Не было ночи за последние два года, когда Милдред не уплывала бы на этих волнах, не погружалась бы в них с готовностью еще и еще раз.
В комнате было холодно, но Монтэг чувствовал, что задыхается.
Однако он не поднял шторы и не открыл балконную дверь – он не хотел, чтобы сюда заглянула луна. С обреченностью человека, который в ближайший же час должен погибнуть от удушья, он ощупью направился к своей раскрытой, одинокой и холодной постели.
За мгновение до того, как его нога наткнулась на предмет, лежавший на полу, он уже знал, что так будет. Это чувство отчасти было похоже на то, которое он испытал, когда завернул за угол и чуть не налетел на девушку, шедшую ему навстречу.
Его нога, вызвав своим движением колебание воздуха, получила отраженный сигнал о препятствии на пути и почти в ту же секунду ударилась обо что‑то. Какой‑то предмет с глухим стуком отлетел в темноту.
Монтэг резко выпрямился и прислушался к дыханию той, что лежала на постели в кромешном мраке комнаты: дыхание было слабым, чуть заметным, в нем едва угадывалась жизнь – от него мог бы затрепетать лишь крохотный листок, пушинка, один‑единственный волосок.
Он все еще не хотел впустить в комнату свет с улицы. Вынув зажигалку, он нащупал саламандру, выгравированную на серебряном диске, нажал…
Два лунных камня глядели на него при слабом свете прикрытого рукой огонька; два лунных камня, лежащих на дне прозрачного ручья, – над ними, не задевая их, мерно текли воды жизни.
– Милдред!
Ее лицо было как остров, покрытый снегом; если дождь прольется над ним, оно не ощутит дождя; если тучи бросят на него свою вечно движущуюся тень, оно не почувствует тени. Недвижность, немота… Только жужжание ос‑втулок, плотно закрывающих уши Милдред, только остекленевший взор и слабое дыхание, чуть колеблющее крылья ноздрей, – вдох и выдох, вдох и выдох, – и полная безучастность к тому, что в любую минуту даже и это может прекратиться навсегда.
Предмет, который Монтэг задел ногой, тускло светился на полу возле кровати – маленький хрустальный флакончик, в котором еще утром было тридцать снотворных таблеток. Теперь он лежал открытый и пустой, слабо поблескивая при свете крошечного огонька зажигалки.
Вдруг небо над домом заскрежетало. Раздался оглушительный треск, как будто две гигантские руки разорвали вдоль кромки десять тысяч миль черного холста. Монтэга словно раскололо надвое; словно ему рассекли грудь и разворотили зияющую рану. Над домом пронеслись ракетные бомбардировщики – первый, второй, первый, второй, первый, второй. Шесть, девять, двенадцать – один за другим, один за другим, сотрясая воздух оглушительным ревом. Монтэг открыл рот, и звук ворвался в него сквозь оскаленные зубы. Дом сотрясался. Огонек зажигалки погас. Лунные камни растаяли в темноте. Рука рванулась к телефону.
Бомбардировщики пролетели. Его губы, дрогнув, коснулись телефонной трубки:
– Больницу неотложной помощи.
Шепот, полный ужаса…
Ему казалось, что от рева черных бомбардировщиков звезды превратились в пыль и завтра утром земля будет вся осыпана этой пылью, словно диковинным снегом.
Эта нелепая мысль не покидала его, пока он стоял в темноте возле телефона, дрожа всем телом, беззвучно шевеля губами.
Они привезли с собой машину. Вернее, машин было две. Одна пробиралась в желудок, как черная кобра на дно заброшенного колодца в поисках застоявшейся воды и загнившего прошлого. Она пила зеленую жижу, всасывала ее и выбрасывала вон. Могла ли она выпить всю темноту? Или весь яд, скопившийся там за долгие годы? Она пила молча, по временам захлебываясь, издавая странные чмокающие звуки, как будто шарила там на дне, что‑то выискивая. У машины был глаз. Обслуживающий ее человек с бесстрастным лицом мог, надев оптический шлем, заглянуть в душу пациента и рассказать о том, что видит глаз машины. Но человек молчал. Он смотрел, но не видел того, что видит глаз. Вся эта процедура напоминала рытье канавы в саду. Женщина, лежащая на постели, была всего лишь твердой мраморной породой, на которую наткнулась лопата. Ройте же дальше, запускайте бур поглубже, высасывайте пустоту, если только может ее высосать эта подрагивающая, причмокивающая змея!
Санитар стоял и курил, наблюдая за работой машины.
Вторая машина тоже работала. Обслуживаемая вторым таким же бесстрастным человеком в красновато‑коричневом комбинезоне, она выкачивала кровь из тела и заменяла ее свежей кровью и свежей плазмой.
– Приходится очищать их сразу двумя способами, – заметил санитар, стоя над неподвижной женщиной. – Желудок – это еще не все, надо очистить кровь. Оставьте эту дрянь в крови, кровь, как молотком, ударит в мозг – этак тысячи две ударов, – и готово! Мозг сдается, просто перестает работать.
– Замолчите! – вдруг крикнул Монтэг.
– Я только хотел объяснить, – ответил санитар.
– Вы что, уже кончили? – спросил Монтэг.
Они бережно укладывали в ящики свои машины.
– Да, кончили. – Их нисколько не тронул его гнев. Они стояли и курили; дым вился, лез им в нос и глаза, но ни один из санитаров ни разу не моргнул и не поморщился. – Это стоит пятьдесят долларов.
– Почему вы мне не скажете, будет ли она здорова?
– Конечно будет. Вся дрянь теперь вот здесь, в ящиках. Она больше ей не опасна. Я же говорил вам – выкачивается старая кровь, вливается новая, и все в порядке.
– Но ведь вы не врачи! Почему не прислали врача?
– Врача‑а! – Сигарета подпрыгнула в губах у санитара. – У нас бывает по девять‑десять таких вызовов в ночь. За последние годы они так участились, пришлось сконструировать специальную машину. Нового в ней, правда, только оптическая линза, остальное давно известно. Врач тут не нужен. Двое техников – и через полчаса все кончено. Однако надо идти. – Они направились к выходу. – Только что получили по радио новый вызов. В десяти кварталах отсюда еще кто‑то проглотил всю коробочку со снотворным. Если опять понадобимся, звоните. А ей теперь нужен только покой. Мы ввели ей тонизирующее средство. Проснется очень голодная. Пока!
И люди с сигаретами в тонких, плотно сжатых губах, люди с холодным, как у гадюки, взглядом, захватив с собой машины и шланг, захватив ящик с жидкой меланхолией и темной густой массой, не имеющей названия, покинули комнату.
Монтэг тяжело опустился на стул и вгляделся в лежащую перед ним женщину. Теперь ее лицо было спокойно, глаза закрыты; протянув руку, он ощутил на ладони теплоту ее дыхания.
– Милдред, – выговорил он наконец.
«Нас слишком много, – думал он. – Нас миллиарды, и это слишком много. Никто не знает друг друга. Приходят чужие и насильничают над тобой. Чужие вырывают у тебя сердце, высасывают кровь. Боже мой, кто были эти люди? Я их в жизни никогда не видел».
Прошло полчаса.
Чужая кровь текла теперь в жилах этой женщины, и эта чужая кровь обновила ее. Как порозовели ее щеки, какими свежими и алыми стали губы! Теперь выражение их было нежным и спокойным. Чужая кровь взамен собственной…
Да, если бы можно было заменить также и плоть ее, и мозг, и память! Если бы можно было самую душу ее отдать в чистку, чтобы ее там разобрали на части, вывернули карманы, отпарили, разгладили, а утром принесли обратно… Если бы можно!..
Он встал, поднял шторы и, широко распахнув окна, впустил в комнату свежий ночной воздух. Было два часа ночи. Неужели прошел всего час с тех пор, как он встретил на улице Клариссу Маклеллан, всего час с тех пор, как он вошел в эту темную комнату и задел ногой маленький хрустальный флакончик?
Один только час, но как все изменилось: исчез, растаял тот, прежний, мир и вместо него возник новый, холодный и бесцветный.
Через залитую лунным светом лужайку до Монтэга долетел смех. Смех доносился из дома, где жили Кларисса, ее отец и мать и ее дядя, умевший улыбаться так просто и спокойно. Это был искренний и радостный смех, смех без принуждения, и доносился он в этот поздний час из ярко освещенного дома, в то время как все дома вокруг были погружены в молчание и мрак.
Монтэг слышал голоса беседующих людей, они что‑то говорили, спрашивали, отвечали, снова и снова сплетая магическую ткань слов.
Монтэг вышел через стеклянную дверь и, не отдавая себе отчета в том, что делает, пересек лужайку. Он остановился в тени возле дома, в котором звучали голоса, и ему вдруг подумалось, что если он захочет, то может даже подняться на крыльцо, постучать в дверь и прошептать: «Впустите меня. Я не скажу ни слова. Я буду молчать. Я только хочу послушать, о чем вы говорите».
Но он не двинулся с места. Он все стоял, продрогший, окоченелый, с лицом, похожим на ледяную маску, слушая, как мужской голос (это, наверно, дядя) говорит спокойно и неторопливо:
– В конце концов, мы живем в век, когда люди уже не представляют ценности. Человек в наше время – как бумажная салфетка: в нее сморкаются, комкают, выбрасывают, берут новую, сморкаются, комкают, бросают… Люди не имеют своего лица. Как можно болеть за футбольную команду своего города, когда не знаешь ни программы матчей, ни имен игроков? Ну‑ка скажи, например, в какого цвета фуфайках они выйдут на поле?
Монтэг побрел назад к своему дому. Он оставил окна открытыми, подошел к Милдред, заботливо укутал ее одеялом и лег в свою постель. Лунный свет коснулся его скул, глубоких морщинок нахмуренного лба, отразился в глазах, образуя в каждом крошечное серебряное бельмо.
Упала первая капля дождя. Кларисса. Еще капля. Милдред. Еще одна. Дядя. Еще одна. Сегодняшний пожар. Одна. Кларисса. Другая. Милдред. Третья. Дядя. Четвертая. Пожар. Одна, другая, третья, четвертая, Милдред, Кларисса, дядя, пожар, таблетки снотворного, люди – бумажные салфетки, используй, брось, возьми новую! Одна, другая, третья, четвертая. Дождь. Гроза. Смех дяди. Раскаты грома. Мир обрушивается потоками ливня. Пламя вырывается из вулкана. И все кружится, несется, бурной, клокочущей рекой устремляется сквозь ночь навстречу утру…
– Ничего больше не знаю, ничего не понимаю, – сказал Монтэг и положил в рот снотворную таблетку.
Она медленно растаяла на языке.
Утром в девять часов постель Милдред была уже пуста. Монтэг торопливо встал, с бьющимся сердцем побежал по коридору. В дверях кухни он остановился.
Ломтики поджаренного хлеба выскакивали из серебряного тостера. Тонкая металлическая рука тут же подхватывала их и окунала в растопленное масло.
Милдред смотрела, как подрумяненные ломтики ложатся на тарелку. Уши ее были плотно заткнуты гудящими электронными пчелами. Подняв голову и увидев Монтэга, она кивнула ему.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.
За десять лет знакомства с радиовтулками «Ракушка» Милдред научилась читать по губам. Она снова кивнула и вложила в тостер свежий ломтик хлеба.
Монтэг сел.
– Не понимаю, почему мне так хочется есть, – сказала его жена.
– Ты… – начал он.
– Ужас, как проголодалась!
– Вчера вечером…
– Я плохо спала. Отвратительно себя чувствую, – продолжала она. – Господи, до чего хочется есть! Не могу понять почему…
– Вчера вечером… – опять начал он.
Она рассеянно следила за его губами.
– Что было вчера вечером?
– Ты разве ничего не помнишь?
– А что такое? У нас были гости? Мы кутили? Я сегодня словно с похмелья. Боже, до чего хочется есть! А кто у нас был?
– Несколько человек.
– Я так и думала. – Она откусила кусочек поджаренного хлеба. – Боли в желудке, но голодна ужасно. Надеюсь, я не натворила вчера каких‑нибудь глупостей?
– Нет, – сказал он тихо.
Тостер выбросил ему ломтик пропитанного маслом хлеба. Он взял его со странным смущением, как будто ему оказали любезность.
– Ты тоже неважно выглядишь, – заметила его жена.
Во второй половине дня шел дождь, все кругом потемнело; мир словно затянуло серой пеленой. Он стоял в передней своего дома и прикреплял к куртке значок, на котором пылала оранжевая саламандра. Задумавшись, он долго глядел на вентиляционную решетку. Его жена, читавшая сценарий в телевизорной комнате, подняла голову и посмотрела на него.
– Смотрите‑ка! Он думает!
– Да, – ответил он. – Мне надо поговорить с тобой. – Он помедлил. – Вчера ты проглотила все таблетки снотворного, все, сколько их было во флаконе.
– Нуда? – удивленно воскликнула она. – Не может быть!
– Флакон лежал на полу пустой.
– Да не могла я этого сделать. Зачем бы мне? – ответила она.
– Может быть, ты приняла две таблетки, а потом забыла и приняла еще две, и опять забыла и приняла еще, а после, уже одурманенная, стала глотать одну за другой, пока не проглотила все тридцать или сорок – все, что было во флаконе.
– Чепуха! Зачем бы я стала делать такие глупости?
– Не знаю, – ответил он.
Ей, видимо, хотелось, чтобы он скорее ушел, – она этого даже не скрывала.
– Не стала бы я это делать, – повторила она. – Ни за что на свете.
– Хорошо, пусть будет по‑твоему, – ответил он.
– Как сказала леди, – добавила она и снова углубилась в чтение сценария.
– Что сегодня в дневной программе? – спросил он устало.
Она ответила, не поднимая головы:
– Пьеса. Начинается через десять минут с переходом на все четыре стены. Мне прислали роль сегодня утром. Я им предложила кое‑что, это должно иметь успех у зрителя. Пьесу пишут, опуская одну роль. Совершенно новая идея! Эту недостающую роль хозяйки дома исполняю я. Когда наступает момент произнести недостающую реплику, все смотрят на меня. И я произношу эту реплику. Например, мужчина говорит: «Что ты скажешь на это, Элен?» – и смотрит на меня. А я сижу вот здесь, как бы в центре сцены, видишь? Я отвечаю… я отвечаю… – Она стала водить пальцем по строчкам рукописи. – Ага, вот: «По‑моему, это просто великолепно!» Затем они продолжают без меня, пока мужчина не скажет: «Ты согласна с этим, Элен?» Тогда я отвечаю: «Ну конечно согласна». Правда, интересно, Гай?
Он стоял в передней и молча смотрел на нее.
– Право же, очень интересно, – снова сказала она.
– А о чем говорится в пьесе?
– Я же тебе сказала. Там три действующих лица – Боб, Рут и Элен.
– А!
– Это очень интересно. И будет еще интереснее, когда у нас будет четвертая телевизорная стена. Как ты думаешь, долго нам еще надо копить, чтобы вместо простой стены сделать телевизорную? Это стоит всего две тысячи долларов.
– Треть моего годового заработка.
– Всего две тысячи долларов, – упрямо повторила она. – Не мешало бы хоть изредка и обо мне подумать. Если бы мы поставили четвертую стену, эта комната была бы уже не только наша. В ней жили бы разные необыкновенные, занятные люди. Можно на чем‑нибудь другом сэкономить.
– Мы и так уж на многом экономим, с тех пор как уплатили за третью стену. Если помнишь, ее поставили всего два месяца назад.
– Только два месяца? – Она остановила на нем задумчивый взгляд. – Ну, до свидания, милый.
– До свидания, – ответил он, направляясь к выходу, но вдруг остановился и обернулся: – А какой конец в этой пьесе? Счастливый?
– Я еще не дочитала до конца.
Он подошел, взглянул на последнюю страницу, кивнул, сложил сценарий, вернул его жене и вышел на мокрую от дождя улицу.
Дождь уже почти перестал. Девушка шла посередине тротуара, подняв голову, и редкие капли дождя падали на ее лицо. Увидев Монтэга, она улыбнулась:
– Здравствуйте.
Монтэг ответил на приветствие, затем спросил:
– Что это вы делаете? Еще что‑то придумали?
– Ну да, я же сумасшедшая. Как приятно, когда дождь падает тебе на лицо! Я люблю гулять под дождем.
– Мне бы не понравилось, – ответил он.
– А может, и понравилось бы, если бы попробовали.
– Я никогда не пробовал.
Она облизнула губы.
– Дождик даже на вкус приятен.
– Всегда вам хочется что‑то пробовать, – сказал он. – Хоть раз, да попробовать.
– А бывает, что и не раз, – ответила она и взглянула на то, что прятала в руке.
– Что там у вас? – спросил он.
– Одуванчик. Последний, наверно. Вот уж не думала, что найду одуванчик так поздно осенью. Теперь нужно его взять и потереть под подбородком. Слышали когда‑нибудь об этом? Смотрите! – Смеясь, она провела цветком у себя под подбородком.
– Зачем?
– Если останется след, значит, я влюблена. Ну как?
Что было делать? Он взглянул на ее подбородок.
– Ну? – спросила она.
– Желтый стал.
– Чудесно! А теперь проверим на вас.
– У меня ничего не выйдет.
– Посмотрим. – И, не дав опомниться, она сунула одуванчик ему под подбородок. Он невольно отшатнулся, а она рассмеялась: – Стойте смирно!
Оглядев его подбородок, она нахмурилась.
– Ну как? – спросил он.
– Какая жалость! – воскликнула она. – Вы ни в кого не влюблены!
– Нет, влюблен.
– Но этого не видно.
– Я влюблен, очень влюблен. – Он попытался вызвать в памяти чей‑нибудь образ, но безуспешно. – Я влюблен, – упрямо повторил он.
– Не смотрите так! Пожалуйста, не надо!
– Это ваш одуванчик виноват, – сказал он. – Вся пыльца сошла вам на подбородок. А мне ничего не осталось.
– Ну вот, я вас расстроила? Я вижу, что расстроила. Простите, я, право, не хотела… – Она легонько тронула его за локоть.
– Нет‑нет, – поспешно ответил он. – Я ничего.
– Мне нужно идти. Скажите, что вы меня прощаете. Я не хочу, чтобы вы на меня сердились.
– Я не сержусь. Так, чуточку огорчился.
– Я иду к своему психиатру. Меня заставляют ходить к нему. Ну я и придумываю для него всякую всячину. Не знаю, что он обо мне думает, но он говорит, что я настоящая луковица. Приходится облупливать слой за слоем.
– Я тоже склонен думать, что вам нужен психиатр, – сказал Монтэг.
– Неправда. Вы этого не думаете.
Он глубоко вздохнул, потом сказал:
– Верно. Я этого не думаю.
– Психиатр хочет знать, почему я люблю бродить по лесу, смотреть на птиц, ловить бабочек. Я когда‑нибудь покажу вам свою коллекцию.
– Хорошо. Покажите.
– Они то и дело спрашивают, чем это я все время занята. Я им говорю, что иногда просто сижу и думаю. Но не говорю о чем. Пусть поломают голову. А иногда я им говорю, что люблю, откинув назад голову, вот так, ловить на язык капли дождя. Они на вкус как вино. Вы когда‑нибудь пробовали?
– Нет, я…
– Вы меня простили? Да?
– Да. – Он на минуту задумался. – Да, простил. Сам не знаю почему. Вы какая‑то особенная: на вас обижаешься и вместе с тем вас легко простить. Вы говорите, вам семнадцать лет?
– Да, будет через месяц.
– Странно. Очень странно. Моей жене – тридцать, но иногда мне кажется, что вы гораздо старше ее. Не понимаю, отчего у меня такое чувство.
– Вы тоже какой‑то особенный, мистер Монтэг. Временами я даже забываю, что вы пожарник. Можно опять рассердить вас?
– Ладно, давайте.
– Как это началось? Как вы попали туда? Как выбрали эту работу и почему именно эту? Вы не похожи на других пожарных. Я видала некоторых – я знаю. Когда я говорю, вы смотрите на меня. Когда я вчера заговорила о луне, вы взглянули на небо. Те, другие, никогда бы этого не сделали. Те просто ушли бы и не стали меня слушать. А то и пригрозили бы мне. У людей теперь нет времени друг для друга. А вы так хорошо отнеслись ко мне. Это редкость. Поэтому мне странно, что вы пожарник. Как‑то не подходит к вам.
Ему показалось, что он раздвоился, раскололся пополам и одна его половина была горячей как огонь, а другая холодной как лед, одна была нежной, другая – жесткой, одна – трепетной, другая – твердой как камень. И каждая половина его раздвоившегося «я» старалась уничтожить другую.
– Вам пора. Не опоздайте к своему психиатру, – сказал он.
Она убежала, оставив его на тротуаре под дождем. Он долго стоял неподвижно. Потом, сделав несколько медленных шагов, вдруг запрокинул голову и, подставив лицо дождю, на мгновение открыл рот…
Механический пес спал и в то же время бодрствовал; жил и в то же время был мертв в своей мягко гудящей, мягко вибрирующей, слабо освещенной конуре в конце темного коридора пожарной станции. Бледный свет ночного неба проникал через большое квадратное окно, и блики играли то тут, то там на медных, бронзовых и стальных частях механического зверя. Свет отражался в кусочках рубинового стекла, слабо переливался и мерцал на тончайших, как капилляры, чувствительных нейлоновых волосках в ноздрях этого странного чудовища, чуть заметно вздрагивающего на своих восьми паучьих, подбитых резиной лапах.
Монтэг соскользнул вниз по бронзовому шесту и вышел поглядеть на спящий город. Тучи рассеялись, небо было чисто. Он закурил и, вернувшись в коридор, нагнулся и заглянул в конуру. Механический пес напоминал гигантскую пчелу, возвратившуюся в улей с поля, где нектар цветов напоен ядом, рождающим безумие и кошмары. Тело пса напиталось этим густым сладким дурманом, и теперь он спал, сном пытаясь побороть злую силу яда.
– Здравствуй, – прошептал Монтэг, как всегда зачарованно глядя на мертвого и в то же время живого зверя.
По ночам, когда становилось скучно – а это бывало каждую ночь, – пожарники спускались вниз по медным шестам и, настроив тикающий механизм обонятельной системы пса на определенный запах, пускали в подвал крыс, цыплят, а иногда кошек, которых все равно предстояло утопить. Держали пари, которую из жертв пес схватит первой.
Через несколько секунд игра заканчивалась. Цыпленок, кошка или крыса, не успев пробежать и нескольких метров, оказывались в мягких лапах пса, и четырехдюймовая стальная игла, высунувшись, словно жало, из его морды, впрыскивала жертве изрядную дозу морфия или прокаина. Затем убитого зверька бросали в печь для сжигания мусора, и игра начиналась снова.
Монтэг обычно оставался наверху и не принимал участия в этих забавах. Как‑то раз, два года назад, он побился об заклад с одним из опытных игроков и проиграл недельный заработок. Расплатой был бешеный гнев Милдред; он до сих пор помнит ее лицо – все в красных пятнах, со вздувшимися на лбу жилами. Теперь по ночам он лежал на койке, отвернувшись к стене, прислушиваясь к долетавшим снизу взрывам хохота, дробному цокоту крысиных когтей по полу – будто кто‑то быстро‑быстро дергал струну рояля, – к скрипичному писку мышей, к внезапной тишине, когда пес одним бесшумным прыжком выскакивал из будки как тень, как гигантская ночная бабочка, вдруг вылетевшая на яркий свет. Он хватал свою жертву, вонзал в нее жало и возвращался в конуру, чтобы тут же затихнуть и умереть, – как будто выключили рубильник.
Монтэг коснулся морды пса.
Пес заворчал.
Монтэг отпрянул.
Пес приподнялся в конуре и взглянул на Монтэга внезапно ожившими, полными зелено‑синих неоновых искр глазами. Снова он заворчал – странный, режущий ухо звук, смесь электрического жужжания, шипения масла на сковороде и металлического скрежета, словно пришел в движение какой‑то ветхий механизм, скрипучий от ржавчины и застарелой подозрительности.
– Но‑но, старик, – прошептал Монтэг; сердце у него бешено заколотилось.
Он увидел, как из морды собаки высунулась на дюйм игла, исчезла, снова высунулась, снова исчезла. Где‑то в чреве пса нарастало рычание, сверкающий взгляд был устремлен на Монтэга.
Монтэг попятился. Пес сделал шаг из конуры. Монтэг схватился рукой за шест. Ответив на прикосновение, шест взвился вверх и бесшумно пронес Монтэга через люк в потолке. Он ступил на полутемную площадку верхнего этажа.
Он весь дрожал, лицо его покрылось землистой бледностью. Внизу пес затих и снова опустился на свои восемь неправдоподобных паучьих лап, продолжая мягко гудеть: его многогранные глаза‑кристаллы снова погасли.
Монтэг не сразу отошел от люка; он хотел сперва немного успокоиться. За его спиной, в дальнем углу, у стола, освещенного лампой под зеленым абажуром, четверо мужчин играли в карты. Они бегло взглянули на Монтэга, но никто из них не произнес ни слова. Только человек в шлеме брандмейстера, украшенном изображением феникса, держащий карты в сухощавой руке, заинтересовался наконец и спросил из своего угла:
– Что случилось, Монтэг?
– Он меня не любит, – сказал Монтэг.
– Кто, пес? – Брандмейстер разглядывал карты в руке. – Бросьте. Он не может любить или не любить. Он просто функционирует. Это как задача по баллистике. Для него рассчитана траектория, и он следует по ней. Сам находит цель, сам возвращается обратно, сам выключается. Медная проволока, аккумуляторы, электрическая энергия – вот и все, что в нем есть.
Монтэг судорожно глотнул воздух.
– Его обонятельную систему можно настроить на любую комбинацию – столько‑то аминокислот, столько‑то фосфора, столько‑то жиров и щелочей. Так?
– Ну, это всем известно.
– Химический состав крови каждого из нас и процентное соотношение зарегистрированы в общей картотеке там, внизу. Что стоит кому‑нибудь взять и настроить память механического пса на тот или другой состав – не полностью, а частично, ну хотя бы на аминокислоты? Этого достаточно, чтобы он сделал то, что сделал сейчас, – он реагировал на меня.
– Чепуха! – сказал брандмейстер.
– Он раздражен, но не разъярен окончательно. Кто‑то настроил его память ровно настолько, чтобы он рычал, когда я прикасаюсь к нему.
– Да кому пришло бы в голову это делать? – сказал брандмейстер. – У вас нет здесь врагов, Гай?
– Насколько мне известно, нет.
– Завтра механики проверят пса.
– Это уже не первый раз он рычит на меня, – продолжал Монтэг. – В прошлом месяце было дважды.
– Завтра все проверим. Бросьте об этом думать.
Но Монтэг продолжал стоять у люка. Он вдруг вспомнил о вентиляционной решетке в передней своего дома и о том, что было спрятано за ней. А что, если кто‑нибудь узнал об этом и «рассказал» псу?..
Брандмейстер подошел к Монтэгу и вопросительно взглянул на него.
– Я пытаюсь представить себе, – сказал Монтэг, – о чем думает пес по ночам в своей конуре? Что он правда оживает, когда бросается на человека? Это даже как‑то страшно.
– Он ни о чем не думает, кроме того, что мы в него вложили.
– Очень жаль, – тихо сказал Монтэг. – Потому что мы вкладываем в него только одно – преследовать, хватать, убивать. Какой позор, что мы ничему другому не можем его научить!
Брандмейстер Битти презрительно фыркнул:
– Экий вздор! Наш пес – прекрасный образчик того, что может создать человеческий гений. Усовершенствованное ружье, которое само находит цель и бьет без промаха.
– Вот именно. И мне, понимаете ли, не хочется стать его очередной жертвой, – сказал Монтэг.
– Да почему вас это так беспокоит? У вас совесть не чиста, Монтэг?
Монтэг быстро вскинул глаза на брандмейстера Битти. Тот стоял, не сводя с него пристального взгляда; вдруг губы брандмейстера дрогнули, раздвинулись в широкой улыбке, и он залился тихим, почти беззвучным смехом.
Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь дней. И каждый день, выходя из дому, он знал, что Кларисса где‑то здесь, рядом. Один раз он видел, как она трясла ореховое дерево, в другой раз он видел ее сидящей на лужайке – она вязала синий свитер; три или четыре раза он находил на крыльце своего дома букетик осенних цветов, горсть каштанов в маленьком кулечке, пучок осенних листьев, аккуратно приколотый к листу белой бумаги и прикрепленный кнопкой к входной двери. И каждый вечер Кларисса провожала его до угла. Один день был дождливый, другой ясный, потом очень ветреный, а потом опять тихий и теплый, а после был день жаркий и душный, как будто вернулось лето, и лицо Клариссы покрылось легким загаром.
– Почему мне кажется, – сказал он, когда они дошли до входа в метро, – будто я уже очень давно вас знаю?
– Потому, что вы мне нравитесь, – ответила она, – и мне ничего от вас не надо. А еще потому, что мы понимаем друг друга.
– С вами я чувствую себя старым‑престарым, как будто гожусь вам в отцы.
– Да? А скажите, почему у вас у самого нет дочки, такой вот, как я, раз вы так любите детей?
– Не знаю.
– Вы шутите!
– Я хотел сказать… – Он запнулся и покачал головой. – Видите ли, моя жена… Ну, одним словом, она не хотела иметь детей.
Улыбка сошла с лица девушки.
– Простите. Я ведь правда подумала, что вы смеетесь надо мной. Я просто дурочка.
– Нет‑нет! – воскликнул он. – Очень хорошо, что вы спросили. Меня так давно никто об этом не спрашивал. Никому до тебя нет дела… Очень хорошо, что вы спросили.
– Ну, давайте поговорим о чем‑нибудь другом. Знаете, чем пахнут палые листья? Корицей! Вот, понюхайте.
– А ведь верно… Очень напоминает корицу.
Она подняла на него свои лучистые темные глаза.
– Как вы всегда удивляетесь!
– Это потому, что раньше я никогда не замечал… Не хватало времени…
– А вы посмотрели на рекламные щиты? Помните, я вам говорила?
– Посмотрел. – И невольно рассмеялся.
– Вы теперь уже гораздо лучше смеетесь.
– Да?
– Да. Более непринужденно.
У него вдруг стало легко и спокойно на сердце.
– Почему вы не в школе? Целыми днями бродите одна, вместо того чтобы учиться.
– Ну, в школе по мне не скучают, – ответила девушка. – Видите ли, они говорят, что я необщительна. Будто бы я плохо схожусь с людьми. Странно. Потому что на самом деле я очень общительна. Все зависит от того, что понимать под общением. По‑моему, общаться с людьми – значит болтать вот как мы с вами. – Она подбросила на ладони несколько каштанов, которые нашла под деревом в саду. – Или разговаривать о том, как удивительно устроен мир. Я люблю бывать с людьми. Но собрать всех в кучу и не давать никому слова сказать – какое же это общение? Урок по телевизору, урок баскетбола, бейсбола или бега, потом урок истории – что‑то переписываем, или урок рисования – что‑то перерисовываем, потом опять спорт. Знаете, мы в школе никогда не задаем вопросов. По крайней мере большинство. Сидим и молчим, а нас бомбардируют ответами – трах, трах, трах, – а потом еще сидим часа четыре и смотрим учебный фильм. Где же тут общение? Сотня воронок, и в них по желобам льют воду только для того, чтобы она вылилась с другого конца. Да еще уверяют, будто это вино. К концу дня мы так устаем, что только и можем либо завалиться спать, либо пойти в парк развлечений – задевать гуляющих, или бить стекла в специальном павильоне для битья стекол, или большим стальным мячом сшибать автомашины в тире для крушений. Или сесть в автомобиль и мчаться по улицам – есть, знаете, такая игра: кто ближе всех проскочит мимо фонарного столба или мимо другой машины. Да, они, должно быть, правы, я, наверно, такая и есть, как они говорят. У меня нет друзей. И это будто бы доказывает, что я ненормальная. Но все мои сверстники либо кричат и прыгают как сумасшедшие, либо колотят друг друга. Вы заметили, как теперь люди беспощадны друг к другу?
– Вы рассуждаете, как старушка.
– Иногда я и чувствую себя древней старухой. Я боюсь своих сверстников. Они убивают друг друга. Неужели всегда так было? Дядя говорит, что нет. Только в этом году шесть моих сверстников были застрелены. Десять погибли в автомобильных катастрофах. Я их боюсь, и они не любят меня за это. Дядя говорит, что его дед помнил еще то время, когда дети не убивали друг друга. Но это было очень давно, тогда все было иначе. Дядя говорит, тогда люди считали, что у каждого должно быть чувство ответственности. Кстати, у меня оно есть. Это потому, что давно, когда я еще была маленькой, мне вовремя задали хорошую трепку. Я сама делаю все покупки по хозяйству, сама убираю дом… Но больше всего, – сказала она, – я все‑таки люблю наблюдать за людьми. Иногда я целый день езжу в метро, смотрю на людей, прислушиваюсь к их разговорам. Мне хочется знать, кто они, чего хотят, куда едут. Иногда я даже бываю в парках развлечений или катаюсь в ракетных автомобилях, когда они в полночь мчатся по окраинам города. Полиция не обращает внимания, лишь бы они были застрахованы. Есть у тебя в кармане страховая квитанция на десять тысяч долларов, ну, значит, все в порядке и все счастливы и довольны. Иногда я подслушиваю разговоры в метро. Или у фонтанчиков с содовой водой. И знаете что?
– Что?
– Люди ни о чем не говорят.
– Ну как это может быть!
– Да‑да. Ни о чем. Сыплют названиями – марки автомобилей, моды, плавательные бассейны – и ко всему прибавляют: «Как шикарно!» Все они твердят одно и то же. Как трещотки. А в кафе включают ящики анекдотов и слушают все те же старые остроты или включают музыкальную стену и смотрят, как по ней бегут цветные узоры, но ведь все это совершенно беспредметно, так – переливы красок. А картинные галереи? Вы когда‑нибудь заглядывали в картинные галереи? Там тоже все беспредметно. Теперь другого не бывает. А когда‑то, так говорит дядя, все было иначе. Когда‑то картины рассказывали о чем‑то, даже показывали людей.
– Дядя говорит то, дядя говорит это. Ваш дядя, должно быть, замечательный человек.
– Конечно замечательный. Ну, мне пора. До свидания, мистер Монтэг.
– До свидания.
– До свидания…
Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь дней. Пожарная станция.
– Монтэг, вы прямо как птичка взлетаете по этому шесту.
Третий день.
– Монтэг, я вижу, вы сегодня пришли с черного хода. Опять вас пес беспокоит?
– Нет‑нет.
Четвертый день.
– Монтэг, послушайте, какой случай! Мне только сегодня рассказали. В Сиэтле один пожарник умышленно настроил пса на свой химический комплекс и выпустил его из конуры. Ничего себе – способ самоубийства!
Пятый, шестой, седьмой день.
А затем Кларисса исчезла. Сперва он даже не понял, чем отличается этот день от другого, а суть была в том, что нигде не видно было Клариссы. Лужайка была пуста, деревья пусты, улицы пусты. И прежде чем он сообразил, чего ему не хватает, прежде чем он начал искать пропавшую, ему уже стало не по себе; подходя к метро, он был уже во власти смутной тревоги. Что‑то случилось, нарушился какой‑то порядок, к которому он привык. Правда, порядок этот был так прост и несложен и установился всего несколько дней тому назад, а все‑таки…
Он чуть не повернул обратно. Может быть, пройти еще раз весь путь от дома до метро? Он был уверен, что, если пройдет еще раз, Кларисса нагонит его и все станет по‑прежнему. Но было уже поздно, и подошедший поезд положил конец его колебаниям.
Шелест карт, движение рук, вздрагивание век, голос говорящих часов, монотонно возвещающих с потолка дежурного помещения пожарной станции: «…час тридцать пять минут утра, четверг, ноября четвертого… час тридцать шесть минут… час тридцать семь минут…» Шлепанье карт о засаленный стол. Звуки долетали до Монтэга, несмотря на плотно закрытые веки, – хрупкий барьер, которым он пытался на миг защититься. Но и с закрытыми глазами он ясно ощущал все, что было вокруг: начищенные медь и бронзу, сверкание ламп, тишину пожарной станции. И блеск золотых и серебряных монет на столе. Сидящие через стол от него люди, которых он сейчас не видел, глядели в свои карты, вздыхали, ждали. «…Час сорок пять минут…» Говорящие часы, казалось, оплакивали уходящие минуты неприветливого утра и еще более неприветливого года.
– Что с вами, Монтэг?
Монтэг открыл глаза.
Где‑то хрипело радио:
– В любую минуту может быть объявлена война. Страна готова защищать свои…
Здание станции задрожало: эскадрилья ракетных бомбардировщиков со свистом прорезала черное предрассветное небо.
Монтэг растерянно заморгал. Битти разглядывал его как музейный экспонат. Вот он сейчас встанет, подойдет, прикоснется к Монтэгу, вскроет его вину, причину его мучений. Вину? Но в чем же его вина?
– Ваш ход, Монтэг.
Монтэг взглянул на сидящих перед ним людей. Их лица были опалены огнем тысячи настоящих и десятка тысяч воображаемых пожаров; их профессия окрасила неестественным румянцем их щеки, воспалила глаза. Они спокойно, не щурясь и не моргая, глядели на огонь платиновых зажигалок, раскуривая свои неизменные черные трубки. Угольно‑черные волосы и черные как сажа брови, синеватые щеки, гладко выбритые и вместе с тем как будто испачканные золой, – клеймо наследственного ремесла! Монтэг вздрогнул и замер, приоткрыв рот, – странная мысль пришла ему в голову. Да видел ли он когда‑нибудь пожарного, у которого не было бы черных волос, черных бровей, воспаленно‑красного лица и этой стальной синевы гладко выбритых и вместе с тем как будто давно не бритых щек? Эти люди были как две капли воды похожи на него самого! Неужели в пожарные команды людей подбирали не только по склонности, но и по внешнему виду? В их лицах не было иных цветов и оттенков, кроме цвета золы и копоти; их постоянно сопровождал запах гари, исходивший от их вечно дымящихся трубок. Вот, окутанный облаком табачного дыма, встает брандмейстер Битти. Берет новую пачку табаку, открывает ее – целлофановая обертка рвется с треском, напоминающим треск пламени.
Монтэг опустил глаза на карты, зажатые в руке.
– Я задумался. Вспомнил пожар на прошлой неделе и того человека, чьи книги мы тогда сожгли. Что с ним сделали?
– Отправили в сумасшедший дом. Орал как оглашенный.
– Но он же не сумасшедший!
Битти молча перетасовывал карты.
– Если человек думает, что можно обмануть правительство и нас, он сумасшедший.
– Я пытался представить себе, – сказал Монтэг, – что должны чувствовать люди в таком положении. Например, если бы пожарные стали жечь наши дома и наши книги.
– У нас нет книг.
– Но если б были!
– Может, у вас есть?
Битти медленно поднял и опустил веки.
– У меня нет, – сказал Монтэг и взглянул мимо сидящих у стола людей на стену, где висели отпечатанные на машинке списки запрещенных книг. Названия этих книг вспыхивали в огнях пожаров, когда годы и века рушились под ударами его топора и, облитые струей керосина из шланга в его руках, превращались в пепел. – Нет, – повторил он и тотчас почувствовал на щеке прохладное дуновение. Снова он стоял в передней своего дома, и струя воздуха из знакомой вентиляционной решетки холодила ему лицо. И снова он сидел в парке и разговаривал со старым, очень старым человеком. В парке тоже дул прохладный ветер…
С минуту Монтэг не решался, потом спросил:
– Всегда ли… всегда ли было так? Пожарные станции и наша работа? Когда‑то, давным‑давно…
– Когда‑то, давным‑давно!.. – воскликнул Битти. – Это еще что за слова?
«Глупец! Что я говорю, – подумал Монтэг. – Я выдаю себя». На последнем пожаре в руки ему попалась книжка детских сказок, он прочел первую строчку…
– Я хотел сказать, в прежнее время, – промолвил он. – Когда дома еще не были несгораемыми… – И вдруг ему почудилось, что эти слова произносит не он; он слышал чей‑то другой, более молодой голос. Он только открывал рот, но говорила за него Кларисса Маклеллан. – Разве тогда пожарные не тушили пожары, вместо того чтобы разжигать их?
– Вот это здорово!
Стоунмен и Блэк оба разом как по команде выхватили из карманов книжки уставов и положили их перед Монтэгом. Кроме правил в них давалась краткая история пожарных команд Америки, и теперь книжки были раскрыты именно на этой хорошо знакомой Монтэгу странице:
«Основаны в 1790 году для сожжения проанглийской литературы в колониях. Первый пожарный – Бенджамин Франклин.
Правило 1. По сигналу тревоги выезжай немедленно.
2. Быстро разжигай огонь.
3. Сжигай все дотла.
4. Выполнив задание, тотчас возвращайся на пожарную станцию.
5. Будь готов к новым сигналам тревоги».
Все смотрели на Монтэга. Он не шелохнулся.
Вдруг завыл сигнал тревоги.
Колокол под потолком дежурного помещения заколотил, отбивая свои двести ударов. Четыре стула мгновенно опустели. Карты как снег посыпались на пол. Медный шест задрожал. Люди исчезли.
Монтэг продолжал сидеть. Внизу зафыркал, оживая, оранжевый дракон.
Монтэг встал со стула и словно во сне спустился вниз по шесту.
Механический пес встрепенулся в своей конуре, глаза его вспыхнули зелеными огнями.
– Монтэг, вы забыли свой шлем!
Монтэг сорвал со стены шлем, побежал, прыгнул на подножку, и машина помчалась. Ночной ветер разносил во все стороны рев сирены и могучий грохот металла.
Это был облупившийся трехэтажный дом в одном из старых кварталов. Он простоял здесь, наверно, не меньше столетия. В свое время, как и все дома в городе, он был покрыт тонким слоем огнеупорного состава, и казалось, только эта хрупкая предохранительная скорлупа спасла его от окончательного разрушения.
– Приехали!..
Мотор еще раз фыркнул и умолк. Битти, Стоунмен и Блэк уже бежали к дому, уродливые и неуклюжие в своих толстых огнеупорных комбинезонах. Монтэг побежал за ними.
Они ворвались в дом. Схватили женщину, хотя она и не пыталась бежать или прятаться. Она стояла, покачиваясь, глядя на пустую стену перед собой, словно оглушенная ударом по голове. Губы ее беззвучно шевелились, в глазах было такое выражение, как будто она старалась что‑то вспомнить и не могла. Наконец вспомнила, и губы ее, дрогнув, произнесли:
– «Будьте мужественны, Ридли. Божьей милостью мы зажжем сегодня в Англии такую свечу, которую, я верю, им не погасить никогда».
– Довольно! – сказал Битти. – Где они?
С величайшим равнодушием он ударил женщину по лицу и повторил свой вопрос. Старая женщина перевела взгляд на Битти.
– Вы знаете, где они, иначе вы не были бы здесь, – промолвила она.
Стоунмен протянул записанную на карточке телефонограмму:
«Есть основания подозревать чердак дома № 11 по Элм‑стрит». Внизу вместо подписи стояли инициалы «Э. Б.».
– Это, должно быть, миссис Блейк, моя соседка, – сказала женщина, взглянув на инициалы.
– Ну хорошо, ребята. За работу!
И в следующее мгновение пожарные уже бежали по лестнице, размахивая сверкающими топориками в застоявшейся темноте пустых комнат, взламывали незапертые двери, натыкаясь друг на друга, шумя и крича, как ватага разбушевавшихся мальчишек:
– Эй! Эй!
Лавина книг обрушилась на Монтэга, когда он с тяжелым сердцем, содрогаясь всем своим существом, поднимался вверх по крутой лестнице. Как нехорошо получилось! Раньше всегда проходило гладко… Все равно как снять нагар со свечи. Первыми являлись полицейские, заклеивали жертве рот липким пластырем и, связав ее, увозили куда‑то в своих блестящих жуках‑автомобилях. Когда приезжали пожарные, дом был уже пуст. Никому не причиняли боли, только разрушали вещи. А вещи не чувствуют боли, они не кричат и не плачут, как может закричать и заплакать эта женщина, так что совесть тебя потом не мучила. Обыкновенная уборка, работа дворника. Живо, все по порядку! Керосин сюда! У кого спички?
Но сегодня кто‑то допустил ошибку. Эта женщина тем, что была здесь, нарушила весь ритуал. И поэтому все старались как можно больше шуметь, громко разговаривать, шутить, смеяться, чтобы заглушить страшный немой укор ее молчания. Казалось, она заставила пустые стены вопить от возмущения, сбрасывать на мечущихся по комнатам людей тонкую пыль вины, которая лезла им в ноздри, въедалась в душу… Непорядок! Неправильно! Монтэг вдруг обозлился. Только этого ему не хватало ко всему остальному! Эта женщина! Она не должна была быть здесь!
Книги сыпались на плечи и руки Монтэга, на его обращенное кверху лицо. Вот книга, как белый голубь, трепеща крыльями, послушно опустилась прямо ему в руки. В слабом неверном свете открытая страница мелькнула, словно белоснежное перо с начертанным на нем узором слов. В спешке и горячке работы Монтэг лишь на мгновение задержал на ней взор, но строчки, которые он прочел, огнем обожгли его мозг и запечатлелись в нем, словно выжженные раскаленным железом: «И время, казалось, дремало в истоме под полуденным солнцем». Он уронил книгу на пол. И сейчас же другая упала ему в руки.
– Эй, там, внизу! Монтэг! Сюда!
Рука Монтэга сама собой стиснула книгу. Самозабвенно, бездумно, безрассудно он прижал ее к груди. Над его головой на чердаке, подымая облака пыли, пожарники ворошили горы журналов, сбрасывая их вниз. Журналы падали, словно подбитые птицы, а женщина стояла среди этих мертвых тел смирно, как маленькая девочка.
Нет, он, Монтэг, ничего не сделал. Все сделала его рука. У его руки был свой мозг, своя совесть, любопытство в каждом дрожащем пальце, и эта рука вдруг стала вором. Вот она сунула книгу под мышку, крепко прижала ее к потному телу и вынырнула уже пустая… Ловкость как у фокусника! Смотрите, ничего нет! Пожалуйста! Ничего!
Потрясенный, он разглядывал эту белую руку, то отводя ее подальше, как человек, страдающий дальнозоркостью, то поднося к самому лицу, как слепой.
– Монтэг!
Вздрогнув, он обернулся.
– Что вы там встали, идиот! Отойдите!
Книги лежали, как груды свежей рыбы, сваленной на берег для просолки. Пожарные прыгали через них, поскользнувшись, падали. Вспыхивали золотые глаза тисненых заглавий, падали, гасли…
– Керосин!
Включили насосы, и холодные струи керосина вырвались из баков с цифрой «451» – у каждого пожарного за спиной был прикреплен такой бак. Они облили керосином каждую книгу, залили все комнаты. Затем торопливо спустились по лестнице. Задыхаясь от керосиновых испарений, Монтэг, спотыкаясь, шел сзади.
– Выходите! – крикнули они женщине. – Скорее!
Она стояла на коленях среди разбросанных книг, нежно касалась пальцами облитых керосином переплетов, ощупывала тиснение заглавий, и глаза ее с гневным укором глядели на Монтэга.
– Не получить вам моих книг! – наконец выговорила она.
– Закон вам известен, – ответил Битти. – Где ваш здравый смысл? В этих книгах все противоречит одно другому. Настоящая Вавилонская башня! И вы сидели в ней взаперти целые годы. Бросьте все это. Выходите на волю. Люди, о которых тут написано, никогда не существовали. Ну, идем!
Женщина отрицательно покачала головой.
– Сейчас весь дом загорится, – сказал Битти.
Пожарные неуклюже пробирались к выходу. Они оглянулись на Монтэга, который все еще стоял возле женщины.
– Нельзя же бросить ее здесь! – возмущенно крикнул Монтэг.
– Она не хочет уходить.
– Надо ее заставить!
Битти поднял руку с зажигалкой.
– Нам пора возвращаться на пожарную станцию. А эти фанатики всегда стараются кончить самоубийством. Дело известное.
Монтэг взял женщину за локоть.
– Пойдемте со мной.
– Нет, – сказала она. – Но вам – спасибо!
– Я буду считать до десяти, – сказал Битти. – Раз, два…
– Пожалуйста, – промолвил Монтэг, обращаясь к женщине.
– Уходите, – ответила она.
– Три. Четыре…
– Ну прошу вас. – Монтэг потянул женщину за собой.
– Я останусь здесь, – тихо ответила она.
– Пять. Шесть… – считал Битти.
– Можете дальше не считать, – сказала женщина и разжала пальцы – на ладони у нее лежала крохотная тоненькая палочка.
Обыкновенная спичка.
Увидев ее, пожарные опрометью бросились вон из дома. Брандмейстер Битти, стараясь сохранить достоинство, медленно пятился к выходу. Его багровое лицо лоснилось и горело блеском тысячи пожаров и ночных тревог.
«Господи, – подумал Монтэг, – а ведь правда! Сигналы тревоги бывают только ночью. И никогда днем. Почему? Неужели только потому, что ночью пожар – красивое, эффектное зрелище?»
На красном лице Битти, замешкавшегося в дверях, мелькнул испуг. Рука женщины сжимала спичку. Воздух был пропитан парами керосина. Спрятанная книга трепетала у Монтэга под мышкой, толкалась в его грудь, как живое сердце.
– Уходите, – сказала женщина.
Монтэг почувствовал, что пятится к двери следом за Битти, потом вниз по ступенькам и дальше, дальше, на лужайку, где, как след гигантского червя, пролегала темная полоска керосина. Женщина шла за ними. На крыльце она остановилась и окинула их долгим спокойным взглядом. Ее молчание осуждало их. Битти щелкнул зажигалкой. Но он опоздал. Монтэг замер от ужаса. Стоящая на крыльце женщина, бросив на них взгляд, полный презрения, чиркнула спичкой о перила.
Из домов на улицу выбегали люди.
Обратно ехали молча, не глядя друг на друга. Монтэг сидел впереди, вместе с Битти и Блэком. Они даже не курили трубки, только молча глядели вперед, на дорогу. Мощная «саламандра» круто сворачивала на перекрестках и мчалась дальше.
– Ридли, – наконец произнес Монтэг.
– Что? – спросил Битти.
– Она сказала – «Ридли». Она что‑то странное говорила, когда мы вошли в дом: «Будьте мужественны, Ридли». И еще что‑то… Что‑то еще…
– «Божьей милостью мы зажжем сегодня в Англии такую свечу, которую, я верю, им не погасить никогда», – промолвил Битти.
Стоунмен и Монтэг изумленно взглянули на брандмейстера.
Битти задумчиво потер подбородок.
– Человек по имени Латимер сказал это человеку, которого звали Николас Ридли, когда их сжигали заживо на костре за ересь в Оксфорде шестнадцатого октября тысяча пятьсот пятьдесят пятого года.
Монтэг и Стоунмен снова перевели взгляд на мостовую, быстро мелькавшую под колесами машины.
– Я начинен цитатами, всякими обрывками, – сказал Битти. – У брандмейстеров это не редкость. Иногда сам себе удивляюсь. Не зевайте, Стоунмен!
Стоунмен нажал на тормоза.
– Черт! – воскликнул Битти. – Проехали наш поворот.
– Кто там?
– Кому же быть, как не мне? – отозвался из темноты Монтэг. Он затворил за собой дверь спальни и устало прислонился к косяку.
После небольшой паузы жена наконец сказала:
– Зажги свет.
– Мне не нужен свет.
– Тогда ложись спать.
Он слышал, как она недовольно заворочалась на постели; жалобно застонали пружины матраца.
– Ты пьян? – спросила она.
Так вот, значит, как это вышло! Во всем виновата его рука. Он почувствовал, что его руки – сначала одна, потом другая – стащили с плеч куртку, бросили ее на пол. Снятые брюки повисли в его руках, и он равнодушно уронил их в темноту, как в пропасть.
Кисти его рук поражены заразой; скоро она поднимется выше, к локтям, захватит плечи, перекинется как искра с одной лопатки на другую. Его руки охвачены ненасытной жадностью. И теперь эта жадность передалась уже и его глазам: ему вдруг захотелось глядеть и глядеть, не переставая, глядеть на что‑нибудь, безразлично, на что, глядеть на все…
– Что ты там делаешь? – спросила жена.
Он стоял, пошатываясь в темноте, зажав книгу в холодных, влажных от пота пальцах.
Через минуту жена снова сказала:
– Ну! Долго ты еще будешь вот так стоять посреди комнаты?
Из груди его вырвался какой‑то невнятный звук.
– Ты что‑то сказал? – спросила жена.
Снова неясный звук слетел с его губ. Спотыкаясь, ощупью добрался он до своей кровати, неловко сунул книгу под холодную как лед подушку, тяжело повалился на постель. Его жена испуганно вскрикнула. Но ему казалось, что она где‑то далеко, в другом конце комнаты, что его постель – это ледяной остров среди пустынного моря. Жена что‑то говорила ему, говорила долго, то об одном, то о другом, но для него это были только слова, без связи и смысла. Однажды в доме приятеля он слышал, как, вот так же лепеча, двухлетний малыш выговаривал какие‑то свои детские словечки, издавал приятные на слух, но ничего не значащие звуки…
Конец ознакомительного фрагмента.
http://avidreaders.ru/download/451-gradus-po-farengeytu.html?f=rtf
