[1] В ней развиваются идеи очерка, опубликованного в журнале “Critique” (decembre 1965 -janvier 1966). Поводом для его написания послужили три важные публикации: М. V.–David, “Le debat sur les ecritures et l’hieroglyphe aux XVIIe et XVIIle siecles” (1965) (DE); A. Leroi–Gourhan, “Le geste et la parole” (1965) (GP); “L”ecriture et la psychologie des peuples” (Actes d”un colloque (1963) (EP).

[2] * Способы цитирования и ссылок объяснены во вступительной статье. Подстрочные примечания со звездочкой, равно как и большинство вставок в квадратных скобках, принадлежат переводчику, нумерованные подстрочные примечания – Деррида.

[3] * Редкое греч. слово; здесь в значении “эпиграф” (примеч. пер.).

[4] Ср., например, понятия “вторичной обработки” или “символизма вторичной интенции” в работе: E.Ortigues. “Le discours et le symbole”, p. 62, 171. “Математи­ческая символика — это условное письмо, письменная символика. Само выраже­ние “математический язык” – натяжка или аналогия. В действительности алго­ритм – это “характеристика”, ряд письменных знаков. Выяснить его значение можно лишь посредством языка, который задает не только звучание этих знаков, но и аксиомы, определяющие их значение. В крайнем случае можно, конечно, рас­шифровать и неизвестные знаки, но это всегда уже предполагает некоторое зна­ние, мысль, сформированную речью. Следовательно, математическая символика — это в любом случае результат вторичной обработки; она заведомо предполагает поль­зование языком и возможность четко определить все условности такого употреб­ления. Тем не менее математический алгоритм выражает формальные законы сим­волизации, синтаксические структуры независимо от тех или иных конкретных средств выражения”. Об этих проблемах см. также: G.-G. Granger. “Pensee formelle et sciences de 1″homme”, p. 38 sq. и особенно р. 43, 50 sq. (“Renversements des rap­ports de la langue orale et de 1″ecriture”).

[5] Во всех работах по истории письменности внимание уделяется проблеме введе­ния фонетического письма в тех культурах, где оно отсутствовало. Ср., например, ЕР, р. 44 sq. или “La reforme de 1″ecriture chinoise” в “Linguistique, Recherches internationales a la lumiere du marxisme”, № 7, mai-juin 1958.

[6] Мы имеем здесь в виду не только те “теологические предрассудки”, которые в тот или иной момент, в том или ином месте исказили или даже подавили теорию письменного знака в XVII и XVIII вв. Далее мы будем говорить об этом в связи с книгой М.-В.Давид. Эти предрассудки суть лишь наиболее яркое и наиболее чет­кое, исторически определенное проявление некоей предпосылки, которая была устойчивым, существенным элементом и составной частью истории Запада, а значит, и всей метафизики, даже если она считает себя атеистической.

[7] Грамматология: “Рассуждение о буквах, алфавите, делении на слоги, чтении и письме” (Littre). Насколько нам известно, в наши дни это слово было использо­вано для обозначения проекта современной науки лишь в работе: I. J.Gelb. “A Study of Writing: The Foundations of Grammatology”, 1952 (в переиздании 1963 г. подза­головок был снят). Несмотря на упрощенные систематизации и спорные гипо­тезы относительно моногенеза или полигенеза различных видов письма, эта кни­га вполне соответствует традиционным критериям истории письменности.

[8] Первописьмо здесь не означает хронологического первенства. Это известный спор:

можно ли утверждать вслед за Мещаниновым, Марром, Лоукоткой, что письмо “предшествует фонетическому языку”? (Этот тезис содержался в первом издании “Большой Советской Энциклопедии”, но затем был отвергнут Сталиным. Об этом споре см.: V. Istrine. “Langue et ecriture”, в “Linguistique”, op. cit., pp. 35, 60. Спор шел также вокруг положений П. ван Гиннекена [Р. van Ginneken]. См.: J. Fevrier. Histoire de 1″ecriture, Payot, 1948-1959, p. 5 sq.). Далее мы попытаемся показать, почему понятия и предпосылки этого спора вызывают у нас сомнения.

[9] * Французский глагол “entendre” означает одновременно “слушать” и “пони­мать”.

[10] Эту проблему мы рассматриваем в “La voix et le phenomene” (PUF, 1967).

[11] Как известно, Винер, например, отнес к области “семантики” слишком грубое и общее противопоставление живого и неживого, но продолжал при этом назы­вать части машины “органами смысла”, “органами движения” и др.

[12] Ср., например, ЕР, р. 126,148,355 etc. Якобсон в “Essais de linguistique generale” (tr.fr., p.l 16) рассматривает этот вопрос с других позиций.

[13] Это показывает П. Обанк (“Le ргоbleme de 1″etre chez Aristote”, p. 106 sq.). В этом замечательном, вдохновляющем нас исследовании говорится: “Верно, что в других текстах Аристотель определяет символ как отношение языка к ве­щам: “Невозможно пользоваться в разговоре самими вещами , так что вместо ве­щей нам приходится использовать их имена в качестве символов”. Посредст­вующее звено (состояние души) в данном случае устраняется или по крайней мере остается в стороне, однако это подавление вполне законно, поскольку со­стояния души ведут себя как вещи, что и позволяет нам непосредственно заме­нять одно другим. Напротив, прямая подмена вещи именем невозможна…” (р. 107-108).

[14] R.Jakobson. “Essais de linguistique generale”, tr. fr., p. 162. Об этой проблеме, о тра­диционном подходе к понятию знака и о своеобразии соссюровского вклада в его рассмотрение см. Ortigues, op.cit., p. 54 sq.

[15] Цит. по: E.Levinas в “Difficile liberte”, p. 44.

[16] Эту тему мы пытаемся раскрыть в другом месте (“La voix et le phenomene”).

[17] Все это вовсе не значит, что в результате простого переворачивания [терминов и понятий] означающее должно было бы стать основоположным или первич­ным. Утверждение о “первенстве” или “первичности” означающего было бы не­приемлемо, абсурдно и нелогично внутри той самой логики, которую оно закон­но стремится уничтожить. Означающее de jure не может предшествовать означаемому, но без такого предшествования оно перестает быть означающим, а означающее “означающего” лишается возможности иметь означаемое. Следо­вательно, мысль, которая провозглашается в этой невозможной формуле, не бу­дучи в состоянии в ней уместиться, должна искать других средств самовыраже­ния. И она несомненно сможет их найти, только если усомнится в самой идее знака как “знака чего-то”, навсегда привязанного к тому, что подвергается здесь сомне­нию, если разрушит всю систему понятий, упорядоченных вокруг понятия зна­ка (означающее и означаемое, выражение и содержание и т. д.).

[18] Послесловие к работе “Was ist Metaphysik”, p. 46. Инстанция голоса преобла­дает также в анализе Gewissen в “Sein und Zeit” (p. 267 sq.).

[19] Ср. “Das Wesen der Sprache” и “Das Wort” в “Unterwegs zur Sprache”(1959).

[20] Пер. G.Kahn, p. 50.

[21] “Introduction a la metaphysique” (1935), tr. fr., р. 103:

“Все это устремляет нас к тому, с чем мы столкнулись при нашей первой попыт­ке определить опыт бытия и его истолкования у греков. Внимательное изучение обычного истолкования инфинитива “быть” показывает, что смысл слова “бы­тие” и его понимание направляются единообразным и вполне четко определен­ным горизонтом. Короче: мы понимаем отглагольное существительное “Sein” на основе инфинитива, который, в свою очередь, отсылает к форме “есть” во всем ее многообразии. Определенная и конкретная глагольная форма “есть”, третье лицо единственного числа изъявительного наклонения настоящего времени, на­ходится на особом положении. Мы понимаем бытие не по отношению к “ты есть”, “вы есть”, “я есмь” или “они были бы”, хотя все это столь же полноправ­ные, как и “есть”, формы глагола “быть”. Невольно, как если бы у нас не было никакой другой возможности, мы уясняем инфинитив “быть” на основе “есть”

[22] Dem Statarischen – слово из древненем. языка, переводившееся как “неподвижный”, “статичный” (cf. Gibelin, p.255-257).

[23] «La parole soufflee» в «L”ecriture et la difference” (Ed. du Seuil, 1967).

[24] In «Diogene», 51, 1965. По словам А.Мартине, нужна «смелость», чтобы «ре­шиться на отказ от самого термина «слово», если окажется, что ему невозможно дать всеобщезначимое определение» (р. 39)… «Современные исследования сви­детельствуют о том, что семиология не нуждается в слове» (р. 40)… «Составите­ли грамматик и лингвисты издавна знали, что анализ высказывания можно про­должить и за пределами слова, не углубляясь при этом в фонетику, т. е. в такие отрезки речи, как слог или фонема, не имеющие никакого отношения к смыс­лу” (р. 41). “Здесь мы говорим о том, что заставляет настоящего лингвиста усом­ниться в самом понятии слова: разве он может принять традиционные способы написания, не убедившись прежде, что они точно воспроизводят подлинную структуру языка, которую они призваны передавать?” (р. 48). В итоге А.Марти­не предлагает заменить “в лингвистической практике” понятие слова понятием “синтагмы”, “наименьшей группы знаков”, назвать их “монемами”.

[25] Продолжим эту цитату, чтобы почувствовать тон и эмоцию, одушевлявшие те теоретические высказывания, в которых Соссюр порицает письмо: “Другой вы­вод заключается в том, что чем хуже письмо выполняет свою функцию, тем усерд­нее люди пытаются на него опираться; составители грамматик изо всех сил ста­раются привлечь внимание к способам записи речи. Психологически все это легко понять, хотя последствия этого прискорбны. То, как употребляются слова “произносить”, “произношение”, лишь подкрепляет это заблуждение и перево­рачивает закономерное и реальное соотношение между письмом и языком. Ког­да говорят, что нужно так-то и так-то произносить данную букву, зрительный об­раз принимают за оригинал. Для того чтобы oi произносилось wa, нужно, чтобы оно существовало само по себе; в действительности же существует само по себе лишь wa, которое обозначается на письме через оi“. Вместо того чтобы поразмы­шлять над столь странным высказыванием о самой возможности подобного тек­ста (“существует лишь wa, которое обозначается на письме как оГ), Соссюр про­должает: “Чтобы объяснить столь странное явление, добавляют, что в данном случае дело идет об исключении в произношении букв о и t; но такое объясне­ние тоже неверно, потому что оно подчиняет язык правописанию. Получается, будто при этом нарушаются законы правописания: но разве графический знак является нормой”?(Р. 52.)

[26] Эта рукопись опубликована издательством «Pleiade» под заглавием «Prononciation» (t. II, р. 1248). Считается, что этот текст был создан около 1761 г. (см. заметку издателей «Pleiade»). Только что приведенная нами фраза – последняя в отрывке, опуб­ликованном в «Pleiade». Она отсутствует в неполном издании этой группы заме­ток, опубликованных Streckeisen-Moultou под заглавием «Fragment d”un Essai sur les langues” и “Notes detachees sur le meme sujet” в: “CEuvres inedites de J.-J. Rousseau”, 1861, p.295.

[27] Этот текст опубликован Ж.Старобинским в «Mercure de France» (lev. 1964).

[28] По видимости, в отрывке под заглавием «Prononciation» Руссо более осторожен:

«Анализ мысли осуществляется речью (parole), а анализ речи — письмом; речь представляет мысль посредством условных знаков, а письмо таким же образом представляет речь; стало быть, искусство письма есть лишь опосредованное представление мысли – по крайней мере в том, что касается голосовых языков – единственных языков, которыми мы пользуемся” (р. 1249. Курсив наш). Но это лишь кажущаяся осторожность: хотя Руссо, в отличие от Соссюра, и не считает возможным говорить о системе как таковой, понятия опосредования и “голосового языка” не позволяют решить проблему Нам еще придется к этому вернуться.

[29] Cf. «L”origine de la geometrie”.

[30] “Означающая сторона языка – это совокупность правил, по которым упорядо­чивается звуковая сторона речевого акта”. Troubetzkoy. “Principes de phonologie”, tr. fr., p. 2. В “Phonologic et phonetique” (это первая часть “Fundamentals of language”, включенная в “Essais de linguistique generate”, p. 103) Якобсон и Халле строго и по­следовательно защищают соссюровский фонологизм в противоположность “ал­гебраическому” подходу Ельмслева.

[31] Р. 101.И дело тут не только в сомнениях, сформулированных самим Соссюром:

тезису о «произвольности знака» можно противопоставить целую систему внутрилингвистических доводов. Ср.: Jakobson. “Ala recherche de 1″essence du langage”, “Diogene”, v. 51, et Martinet. “La linguistique synchronique”, p. 34, Однако эта критика не затрагивает (да и не претендует на это) глубинного замысла Соссюра, связанного с прерывностью и немотивированностью знака – его структуры или даже его происхождения.

[32] “Elements of logic”, II, р. 302.

[33] Мы переводим “Bedeuten” как “vouloir-dire”; см. обоснование такого перевода в “La Voix et le phenomene”.

[34] “Philosophical writings”, ch. 7, p. 99.

[35] Р. 93. Напомним, что Ламберт противопоставлял феноменологию алетиологии.

[36] “Elements of logic”, 1. 2, р. 302.

[37] Очевидно, что эти темы Хайдеггера навеяны Ницше (ср. “La chose”, 1950. tr. fr., в “Essaiset conferences”, p. 214 sq. “Leprincipederaison”, 1955-1956, tr.fr., p. 240 sq). Ср. также Fink (“Lejeu comme symbole du monde”, 1960), а во Франции К. Axelos (“Vers la penseeplanetaire”, 1964, атаюке “Einfuhrung in ein kunftiges Denken”, 1966).

[38] “Communications”, 4, р. 2.

[39] “Подобно концептуальной стороне значимости, и материальная ее сторона об­разуется исключительно из отношений и различий с другими элементами языка. В слове важен не звук сам по себе, а те звуковые различия, которые позволяют отличать это слово от всех прочих: именно они являются носителями значения… любой сегмент языка может в конечном счете основываться лишь на своем не­совпадении со всем остальным” (р. 163).

[40] “Поскольку такое же положение вещей наблюдается в иной системе знаков, а именно в письме, мы можем привлечь ее для сравнения в целях лучшего усвое­ния этой проблемы. В самом деле:

1) знаки письма произвольны; нет никакой связи между написанием, напри­мер, буквы t и звуком, ею обозначаемым;

2) значимость букв чисто отрицательная и дифференциальная: в почерке од­ного и того же человека буква t может выглядеть по-разному, если при этом со­блюдается единственное условие: написание знака t не должно смешиваться с на­писанием l, d и прочих букв;

3) значимости в письме имеют силу лишь в меру их взаимного противопос­тавления в рамках определенной системы, состоящей из ограниченного количе­ства букв. Это свойство, не совпадая с тем, которое сформулировано в п. 2, тес­но с ним связано, так как оба они зависят от первого. Поскольку графический знак произволен, его форма несущественна или, лучше сказать, существенна лишь в пределах, обусловленных системой;

4) средство изображения знака совершенно для него безразлично, так как оно не затрагивает системы (это вытекает уже из первого свойства): я могу писать бук­вы черными или красными чернилами, вырезать их выпуклыми или вогнутыми и т. д. — все это никак не сказывается назначении графических знаков” (р. 165-166).

[41] “Произвольность и цифференциальность суть два взаимосоотнесенных свойст­ва” (р. 163).

[42] Эта приверженность соссюровской позиции находит свое текстуальное выра­жение:

1) в критическом изложении проекта Ельмслева (“Au sujet des fondements de la theorie linguistique de L.Hjelmslev”, в “Bulletin de la societe de Linguistique de Paris”, t. 42, p. 40): “Ельмслев следует собственной внутренней логике, заявляя, что письменный текст имеет для лингвиста ту же значимость, что и устный, по­скольку выбор субстанции здесь не важен. Он отказывается даже признать, что субстанция речи первична, а субстанция письма производна. Однако стоило бы, наверное, указать ему на то, что, за исключением некоторых патологических слу­чаев, все люди умеют говорить, но лишь немногие умеют писать, а также на то, что дети научаются говорить раньше, чем писать. Таким образом, мы бы не стали на этом настаивать” (курсив наш).

2) в “Elements de linguistique generale”, где доводы, приводимые в главе о зву­ковом характере языка, дословно повторяют доводы из гл. VI “Курса”: “Мы науча­емся говорить раньше, чем читать: чтение — это двойник речи, но никогда не наоборот”. (Курсив наш. Это высказывание представляется нам в высшей степени спор­ным, причем даже на уровне обыденного опыта, который имеет для этих доводов силу закона.) А.Мартине заключает: “Изучение письма есть дисциплина, отлич­ная от лингвистики, хотя практически и дополняющая ее. Лингвистика отвлека­ется от способа написания слов (р. 11). Мы видим, как функционируют эти поня­тия – “присоединение” и “отвлечение“: “Письмо и наука о письме чужды лингвистике, но в какой-то мере связаны с ней, а можно сказать и иначе: они находятся внутри лингвистики, но не затрагивают ее сущности. Находясь “вовне”, они не затраги­вают целостности языка как такового в его чистой изначальной самотождествен­ности, в его самобытности, а находясь “внутри”, не имеют права на независимость в практическом или эпистемологическом смысле слова. И наоборот.

3) в “Le mot” (op.cit.) мы читаем: “Чтобы понять реальную природу челове­ческого языка, всегда следует исходить из устного высказывания” (р. 53).

4) наконец, и в особенности, в “La double articulation du langage” в “La linguistique synchronique”, p. 8 sq. и 18 sq.

[43] “On the Principles of Phonematics”, 1935, “Proceedings of the Second International Congress of Phonetic Sciences”, p. 51.

[44] L.Hjelmslevel H.J. Uldall. “Etudes de linguistique structurale organisees au sein du Cercle linguistique de Copenhague” (Bulletin 11, 35, p. 13 sq.).

[45] “Langue et parole” (1943) в “Essais linguistiques”, p. 77.

[46] “Omkring sprogteoriens grundlaeggelse” (p. 91—93) (tr. angl. “Prolegomena to a the­ory of language” (p. 103-104).

Ср. также “La stratification du langage” (1954) в “Essais linguistiques” (“Travaux du cerele linguistique de Copenhague”, XII, 1959). Здесь уточняются замысел и тер­минология графематики, или науки о графической субстанции выражения (р. 41). Предлагаемая для этого сложная алгебра должна устранить ту путаницу, к кото­рой подчас приводит неясность соссюровской терминологии в вопросе о разли­чии между формой и субстанцией (р. 48). Ельмслев показывает, как “одна и та же форма выражения может проявляться посредством различных субстанций -звуков, письменных знаков, сигналов флажками и проч.” (р. 49).

[47] “Speech and writing”, 1938, in “Ada linguistica”, IV, 1944, p. 11 sq. Здесь Ульдалль ссылается также на исследование: Joseph Vachek. “Zum Problem der geschriebenen Sprache” (“Travaux du Cercle linguistique de Prague” VIII, 1939), – подчеркивая “различие между фонологической и глоссематической точками зрения”.

Ср. также: Eli Fischer-Jorgensen. “Remarques sur les principes de 1″analyse phonemique” в “Recherches Structurales”, 1949 (“Travaux du Cercle linguistique de Prague”, vol.V, p. 231 sq.); B. Siertsema. “A study ofglossematics”, 1955 (особенно гл. VI), и Hennings Spang-Hanssen. “Glossematics” в “Trends in European and American lin­guistics”. 1930-1960,1963,p.147sq.

[48] Причем на уровне общей программы – уже в «Prolegomenes» (tr. angl., p. 114-115). Ср. также: Ad.Stender-Pelersen. «Esquisse d”une theorie structurale de la litterature”; и Svend Johansen. “La notion de signe dans la glossematique et dans 1″esthetique”, в “Travaux du Cercle linguistique de Copenhague”, vol.V, 1949.

[49] «Omkring», р. 9 (tr. angl. «Prolegomena», p, 8).

[50] Р. 14. Это не мешает Ельмслеву “смело назвать” свой главный принцип “эмпи­рическим” (р. 12, tr. angl., р. 11). “Однако,-добавляет он,—мы полностью готовы отказаться от этого слова, если эпистемологическое исследование покажет, что оно здесь неуместно. С нашей точки зрения, это терминологический вопрос, ко­торый не нарушает самого принципа”. Здесь мы видим лишь пример термино­логического конвенционализма системы, которая, заимствуя все понятия из ис­тории метафизики (форма/субстанция, содержание/выражение) и одновременно стараясь держаться от нее на расстоянии, считает тем не менее возможным ней­трализовать всю ее историческую нагрузку посредством деклараций о намерени­ях, предисловий и кавычек.

[51] Что касается этой критики понятия (перво)начала вообще (эмпирического и/или трансцендентального), то мы в другом месте попытались дать схему ее до­водов («Introduction a 1″origine de la geometric de Husseri”, 1962, р. 60).

[52] Ор. cit., p. 111. Ельмслев выражает те же сомнения: «Любопытно отметить, что лингвистика, которая издавна настороженно относилась к любым проявлениям «психологизма», в данном случае — до какой-то степени и в определенных пре­делах – возвращается к «акустическому образу», а также к “понятию” Ф. де Сос­сюра – все это, конечно, при условии, что само слово “психологизм” толкуется в строгом соответствии с вышеизложенным учением, в котором обе стороны лингвистического знака выступают как явление “всецело психическое” (“Cours”, p. 28). Однако это скорее частичное совпадение систем обозначения, нежели реальное подобие. От терминов, введенных Соссюром, и их истолкова­ния, данного в “Курсе”, пришлось отказаться, поскольку они приводят к двусмыс­ленностям, а повторять старые ошибки не стоит. К тому же мы не уверены, что предлагаемый здесь подход можно считать психологическим: дело в том, что пси­хология – это дисциплина, определение которой оставляет желать много лучше­го” (“La stratification du langage”, 1954, в “Essais linguistiques”, p. 56). В “Langage et parole” (1943) Ельмслев поднимает ту же самую проблему: “женевский мэтр, возможно, вполне осознавал многие тонкие моменты, но по неизвестной нам причине не считал нужным на них останавливаться” (р. 76).

[53] С этих позиций мы попытались прочитать Фрейда («Freud et la scene de 1″ecriture» в «L”ecriture et la difference”). При этом выяснилась взаимосоотнесенность между понятием следа и структурой отсрочивания, “про-медления”, о которой шла речь выше.

[54] Эта тема нередко присутствует в мифологических системах. Среди других при­меров назовем Тога, египетского бога письма, упоминаемого в “Федре”, изобре­тателя этой технической премудрости, аналога Гермесу, выполняющего важную роль в похоронном ритуале. Он был проводником мертвых, вел счет грехов и бла­гих поступков перед последним судом. Он выполнял также роль секретаря-заме­стителя, силой захватившего главное место — царя, отца, солнца, их видящего ока. Например: “Как правило, глаз Гора превращался в глаз луны. Луна, как все, что касается астрального мира, очень интересовала египтян. По легенде, луна была сотворена богом-солнцем, чтобы было кому заменять его ночью: именно Тота Ра назначил на эту важную роль сменщика. В другом мифе содержится попытка объяснить лунные фазы периодической борьбой между Гором и Сетом. Во вре­мя такой битвы глаз Гора был вырван [из глазницы] Сетом, однако в конечном счете Сет, потерпевший поражение, был обязан вернуть победителю похищен­ный глаз; согласно другим вариантам того же мифа, глаз вернулся самостоятель­но или же был доставлен Тотом. Как бы то ни было, Гор с радостью вновь обна­ружил свой глаз и, подвергнув его очищению, вернул его на прежнее место. Египтяне называли этот глаз oudjat или “находящийся в добром здравии”. Мы уви­дим, что этот глаз играл важную роль в религиозном обряде похорон, в легенде об Озирисе и в церемонии жертвоприношения. Позже к этой легенде добавилась другая часть, связанная с солнцем: рассказывали, что властелин вселенной при рождении мира по какой-то неизвестной причине явился безглазым. Он прика­зал Шу и Тефнуту принести ему глаз. Однако посланцы так долго не возвраща­лись, что Ра пришлось вставить себе глаз. Пропавший глаз, в конце концов при­несенный Шу и Тефнутом, был сильно рассержен, увидев, что его место занято. Чтобы успокоить его, Ра превратил его в змея-урея и прикрепил на лбу как сим­вол собственного могущества, поручив ему защищать его от врагов”. Глаз проли­вал слезы (remyt), из которых произошли люди (remet); таким образом, как мы видим, мифическое происхождение людей основано на простой игре слов {Jacques Vandier. “La religion egyptienne”, PUF, p. 39—40). Мы сопоставим этот миф о за­мене с историей глаза у Руссо (ср. ниже).

[55] «Linguistique et theorie de la communication» (op. cit., p. 87-88).

[56] Ср., прежде всего, “La trace de 1″aulre” в “Tijdschrift voor filosofie”, sept. 1963, a также наш очерк “Violence et metaphisique” о мысли Э. Левинаса в “L”ecriture et la difference”.

[57] ³⁴ Позволим себе отослать читателя к очерку “Ousia и Грамма” (в печати): это примечание к примечанию из “Sein und Zeit”.

[58] Р. 103. Ср. также все, что относится к “гомогенному времени”, р. 64 sq.

[59] Op.cit., p. 165. Ср. также уже упоминавшуюся статью в “Diogene”.

[60] Mercure de France, fev. 1964, р. 254. В предисловии к этому тексту Ж.Старобин-ский сопоставляет его с музыкальным произведением: ” Чтение этого текста тре­бует другого темпа (и другого ритма), так что в конечном счете мы выходим за пределы систем “следования” (consecutivite), свойственных обычному языку. Можно было бы, конечно, сказать “свойственного обычному пониманию” вре­мени и языка.

[61] Чтобы показать необходимость этой “деконструкции”, мы выбрали прежде все­го тексты Соссюра – не только потому, что Соссюр и сейчас господствует в со­временной лингвистике и семиологии, но и потому, что его позиция представля­ется нам пограничной: он находится одновременно и внутри метафизики, подлежащей деконструкции, и вне понятия знака (означающего/означаемого), которым он по-прежнему пользуется. Ознакомившись с работой Р.Годеля (R.Godel, “Les sources manuscrites du cours de linguistique generale”, 1957, p. 190 sq.), мы те­перь лучше понимаем, сколько у Соссюра было при этом колебаний, бесконеч­ных сомнений – в особенности по поводу различия между двумя “сторонами” зна­ка и его “произвольности”. Кстати сказать, тот самый текст “Курса”, на который нам приходится здесь ссылаться, может оказаться в один прекрасный день под сомнением – в свете тех неизданных работ, которые в настоящий момент подго­тавливаются к публикации. Мы имеем в виду прежде всего “Анаграммы”. В ка­кой мере Соссюра можно считать ответственным за тот текст “Курса”, который был подготовлен к печати и издан уже после его смерти? Этот вопрос не нов. Вряд ли стоит уточнять, что по крайней мере здесь он для нас не так важен. Тот, кто вникнет в суть нашего проекта, не удивится тому, что нас мало интересова­ли собственные мысли самого Фердинанда де Соссюра: нас интересовал скорее тот текст, который, начиная с 1915 года, играет всем нам известную роль в сис­теме прочтений, влияний, непониманий, заимствований, опровержений и пр. Все, что можно было (и что нельзя было) прочесть под заглавием “Курс общей лингвистики”, было для нас важно, а вот скрытый “подлинный” замысел Фердинандаде Соссюра – совершенно неважен. Если бы оказалось, что за этим тек­стом стоит другой – ведь мы всегда имеем дело только с текстами – и что этот Другой текст исказил первый в каком-то определенном смысле, то и тогда этот довод сам по себе не смог бы опровергнуть наше прочтение первого текста. Ско­рее наоборот. Впрочем, саму эту возможность издатели “Курса” уже предвидели (см. конец первого предисловия).

[62] Об этих трудностях, связанных с эмпирическим изучением происхождения пись­ма, см.: М. Cohen. “La grande invention de l”écriture”, 1958. T. I., p. 3 sq. Вместе с “Histoire de l”écriture” de J. G. Février( 1948-1959) это во Франции наиболее важные работы об общей истории письма. Ср. посвященное им исследование М. V.-David в “Critique”, juin 1960.

[63] М. В.-Давид предлагает свое объяснение этой ситуации. “В самом деле, после неумеренных восторгов вокруг фактов языка (начиная с Гердера) в мысли XIX века возникла пустота. Как ни странно, этот век великих расшифровок хранил мол­чание насчет той долгой подготовительной работы, которая им предшествовала, всячески выказывая свою нелюбовь к проблемам, связанным со знаками… Зна­чит, требовалось заполнить пустоту, восстановить преемственность… Лучшим средством для этого были… тексты Лейбница, в которых речь шла, причем под­час одновременно, о китайском письме, о проектах универсального письма, о множестве возможных соотношений письма и речи…Однако в том, что касается знаков, мы страдаем не только оттого, что XIX век был слеп к этой проблеме. То обстоятельство, что мы пользуемся буквенным письмом, мощно способствует нашим заблуждениям насчет тех или иных аспектов письма как деятельности (текст взят из “ЕР”, р. 352-353).

[64] См., в частности, “Les dieux et le destin en Babylonie” (PUF, 1949), атакже ее мно­гочисленные статьи в “Revue philosophique”, “Bulletin de la société linguistique de Paris”, “Critique”, “Journal de psychologie”, “Journal asiatique”. M. В.-Давид была ученицей и переводчицей Б. Грозного.

[65] DE, p. 34 sq.

[66] Те, кого называли “кантонскими иезуитами”, стремились вскрыть западные (иудео-христианские и египетские) влияния в китайском письме. Ср. V. Pinot. “La Chine et la formation de l”esprit philosophique en France (1640—1740)”, 1932, и DE, p. 59 sq.

[67] Athanase Kircher. “Polygraphia nova et universalis et combinatoria arte détecta”; John Wilkins. “An essay towards a real character and a philosophical language”, 1668.

[68] “Lettre à Mercenne”, 20 nov. 1629. Ср. также L. Couturatet L. Léau. “Histoire de la langue universelle”, p. 10 sq.

[69] Supra, p. 57.

[70] Нужно восстановить контекст этой цитаты: “Впрочем, я считаю, что к этому мож­но было бы добавить одно изобретение, необходимое для построения древней­ших слов этого языка и для определения знаков, из которых они составлены, — так чтобы этому языку можно было научиться очень быстро путем упорядочива­ния, т. е. путем наведения такого же порядка в мыслях, могущих возникнуть в че­ловеческом уме, какой уже естественным образом сложился в области чисел; по­добно тому, как за один день можно научиться называть все числа до бесконечности и писать их на незнакомом языке (а для этого требуется бесконечное множество разных слов), точно так же можно поступить и с другими словами, необходимы­ми для выражения всего того, что может прийти людям в голову. Если бы такой язык удалось построить, то он несомненно тут же распространился бы в мире, по­скольку есть немало людей, которые охотно потратили бы пять или шесть дней на обучение языку, понятному всем людям. Однако я не думаю, что ваш автор об этом подумал: во-первых, потому что сам он ничего подобного не предлагает, а во-вторых, потому что изобретение такого языка зависит от истинной филосо­фии, без которой невозможно ни перечислить все человеческие мысли, ни рас­положить их по порядку, ни просто отделить одну от другой, сделать их ясными и простыми – а это, на мой взгляд, главная тайна построения настоящей науки. Если бы кто-нибудь мог показать нам те простые идеи, из которых человеческое воображение строит все мыслимые предметы, и если бы все другие люди согла­сились с этим, тогда бы я, пожалуй, осмелился надеяться на построение универ­сального языка, достаточно простого в обучении, произношении и написании и самое главное – способного помочь людям в их рассуждениях: этот язык мог бы изобразить все предметы так ясно, что ошибиться в наших суждениях об этих пред­метах было бы почти невозможно; но покуда слова нашего языка обладают лишь неясными значениями, человеческий ум может лишь свыкнуться с ними, хотя по­нять что-либо совершенным образом он все равно не в состоянии. И все же я по­лагаю, что такой язык возможен…”

[71] “Opuscules et fragments inédits de Leibniz”, éd. Couturat, p. 27-28.

[72] Cf. Y. Belaval. “Leibniz critique de Descartes”, особенно p. 181 sq.

[73] “Opuscules et fragments inédits de Leibniz”, p. 98—99.

[74] Cf. Couturat. “Histoire de la langue universelle”, (p. 1-28). Y.Belaval, op. cit., p. 181 sq. et DE, ch. IV.

[75] Ср., например, среди многих других текстов, “Monadologie”, разделы 1-3, а также 51. Мы не ставим себе целью, да и не имеем возможности доказать нали­чие внутренней связи между характеристикой и теологией бесконечности у Лейбница. Для этого нужно было бы исчерпывающим образом изучить содержание это­го проекта. Сошлемся по этому вопросу на уже упоминавшиеся работы. Вслед за Лейбницем, который в своем письме напоминает о связи между существовани­ем бога и возможностью универсального письма, мы сказали бы, что “это – вы­сказывание, которое невозможно доказать, не объясняя подробно оснований ха­рактеристики”: “Однако в данный момент мне достаточно отметить, что основания моей характеристики суть одновременно доказательства бытия Божьего, посколь­ку простые мысли являются составными частями характеристики, а простые фор­мы – источниками вещей. Итак, я утвеждаю, что все простые формы взаимосов­местимы. Это высказывание я не смог бы доказать, не объясняя подробно основания характеристики. Если, однако, принять это объяснение, то из него следует, что божественная природа, объемлющая все безоговорочно принимае­мые нами простые формы, возможна. А выше мы уже доказали, что, если Бог воз­можен, он существует. Следовательно, он существует. Что и требовалось доказать”. (“Lettre à la princesse Elisabeth”, 1678). Имеется существенная связь между возможностью онтологического доказательства и возможностью характеристики.

[76] Cf. DE, ch. IV.

[77] “Nouveaux essais”, III, II, § 1. В 1661 году Дальгарно опубликовал “Arssignorum, vulgo universalis et lingua philosophica”. Относительно Уилкинса (Wilkins) см. вы­ше Couturat, op.cit., и DE, passim. Письмо и язык, возникшие в результате про­стого установления и полного произвола, могли бы возникнуть в качестве систе­мы лишь сразу и целиком. Именно это – задолго до Дюкло, Руссо и Леви-Стросса (см. ниже) – считал вполне вероятным Лейбниц: “Голиус, знаменитый матема­тик и великий знаток языков, полагал, что их язык искусствен, т. е. что он был изобретен сразу и целиком каким-то глубоким умом, чтобы наладить общение по­средством слов между различными народами, населявшими ту великую страну, которую мы называем Китаем, хотя этот язык уже мог измениться в результате долгого употребления” (III, I, § 1).

[78] “Die philosophische Schriften”, éd. Gerhardt, T. VII, p. 25 и DE, p. 67. По всем этим проблемам см. также R. F. Merkel. “Leibniz und China”, в “Leibniz zu seinem 300 Geburtstag”, 1952. Насчет перепески Лейбница с Буве по поводу китайской мыс­ли и письма см. р. 18-20 и Baruzzi. “Leibniz”, 1909, p. 156-165.

[79] DE, ch. III.

[80] DE, p. 43-44.

[81] “Prodromus”, p. 260, cit. et trad, par Drioton (cf. DE, p. 46). О полиграфических проектах А. Кирхера см. “Polygraphia nova et universalis ex combinatoria arte dé­tecta”, 1663. О его отношениях с Луллием, Бехером, Дальгарно, Уилкинсом, Лейб­ницем см. DE, p. 61 sq.

[82] “Réflexions sur les principes généraux de l”art d”écriture, et en particulier sur les fonde­ments de l”écriture chinoise”, 1718, p. 629. См. также “Essai sur la chronologie générale de l”Ecriture”: в этой работе рассматривается “иудейская история” “без того ре­лигиозного благоговения, которое внушает Библия” (DE, p. 80 sq.).

[83] “Essais sur les hiéroglyphes des Egyptiens, où l”on voit l”Origine et le Progrès du Langage et de l”Ecriture, l”Antiquité des Sciences en Egypte, et l”Origine du culte des animaux, avec des Observations sur l”Antiquité des Hiéroglyphes Scientifiques, et des Remarques sur la Chronologie et sur la première Ecriture des Chinois” 1744. Таково французское заглавие фрагмента “The divine legation of Moses” (1737-1741). Да­лее мы рассмотрим влияние этой работы на Кондильяка, Руссо и авторов “Эн­циклопедии”.

[84] DE, р. 126-131.

[85] Cf. E. Doblhofer. “Le déchiffrement des écritures”, 1959, et EP, p. 352.

[86] Op. cit., p. 2. М. В.-Давид критикует этот инструментализм в своих уже упоминав­шихся здесь работах. Инструментализм с его исключительной зависимостью от ме­тафизики нередко порождает в лингвистике такие определения сущности языка, в которых язык уподобляется функции, хуже того – функции, чуждой содержанию язы­ка и его носителю. Это предполагается самим понятием “орудия”. Так, А. Мартине принимает и подробно развивает определение языка как “орудия”, “средства” и т. д., хотя “метафорическая” природа этого определения, признаваемая и самим автором, должна была бы заставить его усомниться в этом определении и заново поставить вопрос о смысле инструментальности, о смысле функционирования и функциони­ровании смысла. (Cf. “Eléments de linguistique générale”, p. 12-14, 25.)

[87] Ср., например, М. Cohen, op. cit., p. 6.

[88] Cf. GP, II, p. 12 sq., 23 sq., 262 sq.

[89] I, p. 199 sq.

[90] P. 161 sq.

[91] Р. 183. Ср. также: H. Foci/lon. “Eloge de la main”; Jean Brun. “La main et l”esprit”. Впрочем, нам случалось называть эпоху письма эпохой отказа от прямохождения (“Force et signification” и “La parole soufflée”) в: “L”écriture et la différence”.

[92] Т. I, ch. IV. Здесь автор показывает, в частности, что “письмо так же не может возникнуть на пустом месте, как сельское хозяйство не может возникнуть без предыдущих подготовительных этапов” (р. 278), и что “идеография предшеству­ет пиктографии” (р. 280).

[93] Пожалуй, так можно истолковать некоторые замечания Леруа-Гурана о “поте­ре многомерного символического мышления” и о мысли, “отклоняющейся от ли­нейного языка” (I. р. 293-299).

[94] Cf. ЕР, р. 138-139. GPI, р. 238-250. “Развитие первых городов совпадает не только с появлением человека, способного управляться с огнем… одновременно с металлургией рождается письмо. И это не простое совпадение…” (I, р. 252). “Именно в момент возникновения аграрного капитализма возникают и нужные для этого средства, например письменное счетоводство; именно в момент иерар-хизации общества возникают первые генеалогические записи” (р. 253). “Появ­ление письма – не случайность: линейная система записи мысли вызревает в те­чение тысячелетий в системах мифографических изображений и возникает одновременно с металлом и рабством (cf. chapitre VI). Ее содержание не случай­но” (II, р. 67, ср. также р. 161-162).

Хотя в наши дни эта структурная соотнесенность между накоплением и пись­мом шире известна и лучше описана, о ней знали уже давно, и среди прочих -Руссо, Кур де Жеблен (Court de Gebelin), Энгельс и др.

[95] Линейное письмо “создало – в ходе многих тысячелетий и притом независимо от его роли хранителя коллективной памяти, но просто в результате своего одно­мерного развертывания, – такое средство анализа, которое породило философ­скую и научную мысль. Отныне, как можно себе представить, мысли будут хра­ниться не только в книгах с их недолгим преимуществом — быстротой и удобством пользования. Обширная “магнетотека” с электронным управлением сможет в ближайшем будущем мгновенно предоставлять нам заранее подобранную ин­формацию. Чтение сохранит еще свою значимость в течение нескольких веков, хотя его значение для большинства людей ослабнет, однако письмо (понимаемое здесь как линейная запись), вероятно, скоро исчезнет: его заменят диктофонные аппараты с автоматической распечаткой текстов. Следует ли видеть во всем этом возврат к тому состоянию, когда рука еще не была порабощена фонетикой? Мне кажется, что речь идет об одной из сторон общего процесса – постепенного от­мирания функций руки (р. 60) – и о новом “освобождении” человека. Что же ка­сается долговременных воздействий всего этого на формы рассуждения, на воз­врат к размытой и многомерной мысли, то их пока предсказать невозможно. Пожалуй, научной мысли будет неудобно вытягиваться в типографскую строку, и потому несомненно, что если бы мы могли делать книги так, чтобы содержа­ние различных глав постоянно было у нас перед глазами, то это было бы важным преимуществом и для авторов, и для читателей. В любом случае очевидно, что ес­ли научная мысль ничего не потеряет с исчезновением письма, то различные формы философии и литературы от этого изменятся. Об этом вряд ли стоит со­жалеть, поскольку напечатанный текст сохранит те странно архаичные формы мыс­ли, которыми люди пользовались в период буквенного письма; что же касается новых форм, то они будут относиться к старым, как сталь — к кремню: тут дело не в том, что одно орудие острее другого, но в том, что одно из них удобнее дру­гого в употреблении. Письмо уйдет в инфраструктуру, не меняя функциониро­вания разума, – подобно переходу, который должен был бы свершиться на не­сколько тысячелетий раньше”. (GP, II, р. 261-262. Ср. также ЕР, “Conclusions”).

[96] “La XXII Semaine de synthèse”, коллоквиум, содержание которого отражено в книге “L”écriture et la psychologie des peuples”, прошел под знаком этой мысли (Marcel Cohen. “La grande invention de l”écriture et son évolution”). Однако содер­жательные выступления на этом коллоквиуме выводят нас за рамки “графоло­гии”. Трудность и преждевременность этой задачи признает и сам Коэн: “Оче­видно, мы не можем строить графологию различных народов, это было бы слишком тонкой и трудной задачей. Однако можно предположить, что различия в письме обусловлены не только техникой записи, но и чем-то еще…” (р. 342).

[97] Этот текст датирован 1923 годом и включен в “Essais de psychanalyse”, fr. tr., p. 95 sq. Мы выделили в нем нижеследующий отрывок: “Когда Фриц писал, строки письма представлялись ему дорогами, а буквы – путешественниками, которые ехали по этим дорогам на мотоцикле, на перьевой ручке. Например, буквы “i” и “е” ездили вместе на мотоцикле, которым обычно управляла буква “i”, причем они любили друг друга так нежно, как в реальном мире не бывает. Так как они всегда ездили вместе, они стали настолько похожи друг на друга, что их почти невозмож­но было различить: начала и концы “i” и “е” стали почти одинаковыми (он имел в виду строчные буквы латинского алфавита), и лишь в середине “i” была черточ­ка, а в середине “е” – кружок. Про буквы “i” и “е” готического алфавита он го­ворил, что они тоже ездили на мотоцикле, хотя и другой марки, нежели латинские буквы: при этом у готического “е” был маленький квадратик на месте кружка у “е” латинского. Буквы “i” были проворными, умными, важными, у них были ко­пья и пики, они жили в гротах, разделяемых горами, садами, воротами. Они изо­бражали пенис, а их путь — коитус. Буквы “1” были глупыми, неловкими, лени­выми, грязными. Они жили в подземных гротах. В городе, где жили буквы “1”, пыль и обрывки бумаги скапливались на улицах; в своих “отвратительных” домишках они смешивали краску, купленную в стране букв “i”, с водой; они сами пили эту смесь и продавали ее под видом вина. Им было трудно ходить, они не умели ко­пать землю, потому что держали лопату задом наперед, вверх тормашками. По-видимому, буква “1” изображала кал. Различные фантазмы касались также и дру­гих букв, Так, на месте двойного “s” он всегда писал только одинарное — покуда, анализируя один фантазм, нам не удалось объяснить это затруднение и устранить его. Одно “s” — это был он сам, а другое “s” — его отец. Они должны были вмес­те отправиться в путешествие на моторной лодке, так как перьевая ручка была од­новременно и лодкой, а тетрадка — озером. Его “s” благополучно уселось в лод­ку, принадлежавшую другому “s”, и быстро отплыло от берега. Вот почему он не хотел писать два “s” вместе. Частое использование им простого “s” на месте уд­военного “s” объясняется так: пропуск “s” означал, что “у кого-то отрывали нос”. Таким образом, эта ошибка была вызвана желанием кастрировать отца и исчезла в результате истолкования”. Мы не можем здесь привести все подобные приме­ры, анализируемые М. Кляйн. Обратим внимание еще на один отрывок, имею­щий более общее значение: “У Эрнста, как и у Фрица, как я заметила, трудности с письмом и чтением – основой всей дальнейшей работы в школе — связывались с буквой “i” с ее простым начертанием (“подъем” и “спад”), которое фактически лежит в основе любого письма (в сноске говорится: “Во время собрания Берлин­ского Психоаналитического Общества г-н Pop проанализировал некоторые дета­ли китайского письма и его психоаналитического истолкования. В последовавшей затем дискуссии мною было показано, что древнее пиктографическое письмо как основа нашего письма еще живет в фантазмах каждого ребенка, так что различ­ные черточки, точки и пр. в нашем современном письме суть упрощения, возни­кающие в результате сгущения, смещения и других процедур, посредством кото­рых нам даются наши собственные сны и неврозы, – “упрощения древних пиктограмм, следы которых сохранились в индивиде”). Символическое сексуаль­ное значение перьевой ручки проявляется во всех этих примерах… Мы видим, что символический сексуальный смысл перьевой ручки расширяется на весь акт пись­ма и даже получает разрядку в этом акте. Подобным образом либидинальное зна­чение чтения проистекает из символической нагрузки процесса чтения и работы глаза. Другие элементы, связанные с теми или иными сторонами влечения, тоже, конечно, участвуют в этом процессе: так, при чтении мы “подглядываем через от­верстие”, а при письме проявляем эксгибиционистские, агрессивные и садистские наклонности; символическое сексуальное значение перьевой ручки, возможно, свя­зано с оружием и держащей его рукой. Заметим еще, что чтение более пассивно, а письмо — более активно, и что различные фиксации на догенитальных стадиях организации играют важную роль в возникновении затруднений при той или иной деятельности” (fr. tr., p. 98). Ср. также работы таких авторов, как Ajuriaguerra, Coumes, Denner, Lavonde-Monod, Perron, Stambak (L”écriture de l”enfant), 1964. 37 Cf. Husserl. “L”origine de la géométrie”.

[99] “L”écriture cunéiforme et la civilisation mésopotamienne”, EP, p. 74 sq.

[100] A. Mélraux. “Les primitifs, signaux et symboles, pictogrammes et protoécriture”. Вот один из примеров того, что А. Метро называет “наброском фонетизма”: “Так, вождь племени шейен, который называет себя “Черепаха-следующая-за-своей-женой”, будет представлен в виде персонажа, над которым изображены две черепахи. “Маленького человека” можно узнать по детскому силуэту над его головой. Та­кое изображение собственных имен не представляет никаких трудностей, поку­да речь идет о конкретных вещах, однако писцу приходилось ломать голову при передаче пиктографическим образом отвлеченных идей. Так, чтобы передать имя человека, которого зовут “Большая-Дорога”, индеец Оглагла использовал следу­ющее сочетание символов: параллельные линии со следами ног наводят на мысль о “дороге”, а птица неподалеку от дороги изображает понятие скорости как свой­ства “хороших дорог”. Ясно, что лишь тот, кто уже знает имена, соответствую­щие этим символам, сможет их расшифровать. При этом рисунки будут иметь мне-мотехнический смысл. Возьмем в качестве примера собственное имя “Хорошая-Ласка”. Из пасти животного, нарисованного в реалистической мане­ре, выходят две волнообразные линии, которые обычно символизируют поток ре­чи. Поскольку этот знак обычно означает “хорошая речь”, предполагается, что читатель обратит внимание лишь на прилагательное “хороший” и забудет о ре­чи”. ЕР, р. 10-11.

[101] ЕР, р. 12.

[102] ЕР, р. 16. А. Метро кратко подытоживает результаты исследований, проведен­ных Бартелем в работе “Grundlagen zur Entzifterung der Osterunselschrift”.

[103] J. Gernet. “La Chine, Aspects et fonctions psychologiques de l”écriture” в ЕР, р.32, 38 (курсив наш). Ср также М. Granel. “La pensée chinoise”, 1950, ch. I.

[104] Последовательно изучая одну задругой логико-грамматические структуры За­пада (и прежде всего весь список аристотелевских категорий) и показывая, что правильное описание китайского письма не допускает таких категорий, Фенол-лоза напоминает нам, что китайская поэзия была, по сути своей, видом письма. Он отмечает, например: “Если мы стремимся к точному описанию китайской поэзии, нам следовало бы… избегать западной грамматики с ее строгими языко­выми категориями, с ее предпочтением имен существительных и прилагательных. Нам следовало бы постоянно искать или по крайней мере все время держать в со­знании отзвук глагола в каждом имени. Избегая глагола “быть” (“есть”), нам сле­довало бы вместо него обратиться к сокровищнице ранее отвергнутых глаголов. В большинстве переводов эти правила не соблюдаются. Построение обычной фразы с переходным глаголом опирается на тот факт, что в природе одно дейст­вие обусловливает другое, а потому и причина и объект — это, по сути, глаголы. Например, наша фраза “чтение обусловливает письмо” была бы передана на ки­тайском языке с помощью трех глаголов. Такая форма была бы равнозначна трем развернутым высказываниям, использующим прилагательные, причастия, безлич­ную форму глагола, сослагательное наклонение. Вот один из примеров: “Если не­кто читает, это учит его писать”. Другой пример: “Тот, кто читает, становится тем, кто пишет”. Прибегая к сгущению первой формы, китаец написал бы так: “Чи­тать обусловливает писать”. “L”écriture chinoise considérée comme art poétique”, tr. fr. в “Mesure”, oct. 1937, № 4, p. 135.

[105] Бессмысленно даже пытаться пересказать здесь бесконечную массу сведений, со­держащихся в перечисленных ниже работах. Начнем с тех авторов, работы кото­рых снабжены большой библиографией: J. Février, M. Granet, M. Cohen, M. V.-David, op. cit. Ср. также A. Métraux, op. cit., EP, p. 19 (ср. выступления: G. Dierterlen, p. 19 и M. Cohen, p. 27); J. Gernet, op. cit., p. 29, 33, 37, 38, 39, 43; J. Sainte Fare Garnot. “Les hiéroglyphes, évolution des écritures égyptiennes”, EP, p. 57, 68, 70; R. Labat, op. cit., p. 77, 78, 82, 83; O. Masson. “La civilisation égéenne”, “Les écritures Cretoises et mycéniennes”, EP, p. 99. E. Laroche. “L”Asie mineure, les Hittites, peuple à double écriture”, EP,p. 105-111, 113. M. Rodinson. “Les sémites et l”alphabet”, “Les écritures sud-arabiques et éthiopiennes”, EP, p. 136-145. J. Filliozat. “Les écritures indiennes. Le monde indien et son système graphique». EP, p. 148. H. Levi-Bruhl. “L”écriture et le droit”, EP, p. 325-333. См. также EP, “Confrontations et conclusions”, p. 335 sq.

[106] В “Anthropologie structurale”. Ср. также “Introduction à l”œuvre de Mauss”, p. XXXV.

[107] Прежде всего см. “Tristes tropiques”, a в них целиком гл. XVIII “Leçon d”écriture”; теоретическая суть этого текста передается во второй из бесед с К.Леви-Строссом (G. Charbonnier. “Entretiens avec Claude Lévi-Strauss”: “Primitifs et civilisés”). См. также “Anthropologie structurale (“Problèmes de méthode et d”enseignement”, осо­бенно главу, в которой говорится о “критерии подлинности”, р. 400). Наконец, косвенно об этом речь пойдет в “La pensée sauvage”, в разделе с привлекательным заглавием “Le temps retrouvé”

[108] “La pensée sauvage”, p. 327, ср. также р. 169.

[109] “Jean-Jacques Rousseau, fondateur des sciences de l”homme”, p. 240. Это доклад, вклю­ченный в том “Jean-Jacques Rousseau”. La Baconnière, 1962. Здесь мы сталкива­емся с одной из любимых тем Мерло-Понти: работа этнолога реально осуществ­ляет то варьирование, посредством которого воображение ищет главный инвариант.

[110] Понятие изначально образного языка было достаточно распространено в ту эпо­ху, в частности у Уорбсртона и Кондильяка, оказавших на Руссо большое влия­ние. А также у Вико: в связи с “Опытом о происхождении языков” Б.Ганьебен и М. Реймон задавались вопросом о том, не ознакомился ли Руссо с “Новой на­укой” в бытность свою секретарем Монтэпо в Венеции. Хотя Руссо и Вико оба утверждали, что в основе первобытных языков лежит метафора, один лишь Ви­ко приписывал им божественное происхождение, а Кондильяк и Руссо спорили друг с другом по этому вопросу. Кроме того, Вико (один из немногих, если не един­ственный) считал, что письмо и речь возникли одновременно: “Философы оши­бались, полагая, что сначала появились языки, а потом – письмо; напротив, они родились одновременно и развивались параллельно” (Scienza Nuova 3, I.). Кассирер с уверенностью утверждает, что Руссо “использовал” в “Опыте” теории Вико о языке (“Philosophie der symbolischen Formen”. I, I, 4).

[111] “Таким образом мы сталкиваемся здесь с двумя крайними типами собственных имен, между которыми существует целый ряд опосредующих звеньев. В одном случае имя выступает как опознавательный признак при идентификации: со­гласно определенному правилу он подтверждает, что именуемый индивид при­надлежит к заранее заданному классу (к социальной группе в системе групп) или же обладает от рождения определенным статусом в системе статусов. В другом слу­чае имя выступает как свободное творение индивида, осуществляющего акт име­нования и тем самым выражающего через посредство именуемого некое измен­чивое состояние своей собственной субъективности. Однако можно ли сказать, что в обоих этих случаях воистину происходит именование? Представляется, что выбор здесь такой: либо мы идентифицируем другого, относя его к какому-то классу, либо – под видом именования другого – идентифицируем себя через дру­гого. Стало быть, в обоих этих случаях именование отсутствует: мы классифици­руем другого, если даем ему имя в зависимости от присущих ему признаков; мы классифицируем сами себя, если, не обременяя себя каким-либо правилом, име­нуем другого “свободно”, т. е. в зависимости от наших собственных свойств. Ча­ще всего и то и другое происходит одновременно” (р. 240). Ср. также “L”individu comme espèce” и “Le temps retrouvé” (гл. 7, 8). “Следовательно, в каждой систе­ме собственные имена представляют собой кванты означения, а под ними оста­ется лишь возможность показа. И здесь мы подходим к самым корням ошибки, параллельно совершенной Пирсом и Расселом: первый определял собственное имя как “индекс”, а второй видел логическую модель имени собственного в ука­зательном местоимении. А значит, акт именования помещался, по сути, в некий континуум, в рамках которого происходит незаметный переход от акта означе­ния к акту показа. Однако этот переход — как, надеемся, нам удалось показать, – прерывен, хотя в каждой культуре его пороги фиксируются по-разному. В ес­тественных науках этот порог может располагаться на уровне вида, разновидно­сти или же подвида. Таким образом здесь в качестве имен собственных воспри­нимаются в разных случаях термины разной степени общности” (р.285-286).

Быть может, следовало бы, углубляя эту интенцию, задуматься о том, право­мерно ли ссылаться на некое доименное свойство (propriété pré-nominale) чис­того “показа”, не является ли чистое указание — как нулевая ступень языка, как “чувственная очевидность” – лишь мифом, всегда-уже стертым игрою различий. Быть может, стоило бы отнести к знаку “собственное” (propre) то, что Леви-Стросс в другом месте относит к собственным именам: “При движении вниз си­стема также не достигает внешнего предела, так как умеет трактовать качествен­ное разнообразие естественных видов как материю символическую порядка, притом что ее движение к конкретному, особому, индивидуальному не останав­ливается даже перед трудностью изобретения личных имен: она спотыкается лишь на собственных именах, которые не могут быть терминами в классифика­ции” (р. 288) (cf. aussi p. 242).

[112] Коль скоро мы читаем Руссо через эти тексты, почему бы нам не включить в эту сцену другую сцену – из “Прогулок”(IХ)? Вчитываясь во все подробности, мы начинаем меньше ощущать противоположность их элементов и яснее видеть между ними строгую симметрию. Возникает впечатление, будто Руссо раскрыл положительную, успокаивающую сторону того отпечатка, который Леви-Стросс представляет с отрицательной изнанки. “Мне вскоре наскучило сорить деньга­ми, чтобы подавлять людей; я покинул моих спутников и отправился в одиноч­ку гулять по ярмарке. Разнообразие предметов долго меня занимало. Я заметил группу из пяти-шести савояров вокруг девчушки с дюжиной плохоньких яблок, от которых ей, видимо, очень хотелось избавиться. Савояры и сами были бы ра­ды ей помочь, но у них на всех было всего два или три лиарда, а на такие деньги разве много купишь? Эти яблоки были для них садом Гесперид, а девчушка — ох­ранявшим его драконом. Эта комедия долго меня забавляла, покуда я не поло­жил ей конец, заплатив девчушке за яблоки и попросив ее раздать их малышам. И тогда я стал свидетелем одного из самых приятных зрелищ, которые только мо­гут услаждать человеческое сердце, созерцая вокруг себя радость вместе с невин­ностью малолетства. Эту радость разделяли и прохожие, и я сам — так дешево за нее заплатив, причем моя радость увеличивалась от сознания того, что это – ре­зультат моих трудов”.

[113] Как мы с самого начала предположили, слово (и понятие) «сознание» имеет смысл лишь в границах логоцентризма и метафизики наличия. Хотя оно и не предполагает возможности интуитивно данного или установленного соответст­вия (adéquation), оно по-прежнему подчеркивает в aletheia момент видения, на­полненного и умиротворенного наличием. Именно поэтому размышление о пись­ме не может оставаться внутри науки, т. е. в эпистемологическом кругу. Это не может быть для нее ни высокой целью, ни хорошим поводом для смирения.

[114] Эту ситуацию трудно описать в руссоистских терминах, причем предполагаемое отсутствие письма только осложняет дело: в “Опыте о происхождении языков” то состояние общества и то состояние письма, которые описывает Леви-Стросс, были бы, наверное, названы “дикостью”: “Эти три способа письма вполне точ­но соответствуют трем различным состояниям, в рамках которых можно рассма­тривать людей, составляющих народ. Изображение предметов подобает дикарям; знаки слов и высказываний – варварам, а алфавит – цивилизованным народам”.

[115] «Поскольку Запад породил этнографов, его должны были бы мучить сильные угрызения совести» (“Un petit verre de rhum” в “Tristes tropiques”, ch. 38).

[116] Эти же мысли неявно присутствуют и во “Втором рассуждении”: “Именно ра­зум порождает себялюбие, а рефлексия его укрепляет, замыкая человека в самом себе, отделяя его от всего того, что тревожит и огорчает его. Именно философия делает человека одиноким: она позволяет ему сказать при виде страдающего че­ловека: “Погибай, если хочешь, мне нет до этого дела”.

[117] Р. 245. Курсив автора.

[118] “Tristes tropiques”, ch. XVIII. Насчет Дидро отметим мимоходом, что его суро­вые суждения о письме и книге ни в чем не уступают суждениям Руссо. Его ста­тья о книге в “Энциклопедии” – это яркое обличение.

[119] “Tristes tropiques”, ch.VI. “Comment on devient ethnologue”.

[120] В “Conférence de Genève” Леви-Стросс прямо противопоставляет Руссо тем фи­лософам, которые “исходят из cogito” (p. 242).

[121] В особенности в “Entretiens” с Ж. Шарбонье, которые не добавляют ничего те­оретически существенного к “Leçon d”écriture”.

[122] Это письмо не было опубликовано в журнале “Nouvelle Critique”. Оно включе­но в “Anthropologie Structurale”, p. 365.

[123] “Tristes tropiques”, ch. XL: “В каждой из них содержится своя частица истины. Между марксистской критикой, которая освобождает человека от его самых ощу­тимых оков, показывая, что видимый смысл человеческой жизни исчезает при расширении кругозора, и буддистской критикой, которая довершает освобожде­ние, нет ни оппозиции, ни противоречия. Обе они делают одно и то же, только на разных уровнях”.

[124] Эта тема случая затрагивается в “Race et histoire” (p. 256-271), в “La pensée sauvage”, но особенно в “Entretiens” (p.28—29): раскрывая образ игрока в рулет­ку, Леви-Стросс поясняет, что та сложная комбинация, из которой возникает за­падная цивилизация с ее особым типом историчности, связанным с использова­нием письма, вполне могла бы возникнуть и на заре человеческого общества, и много позже, но возникла она именно в данный момент, “на что не было ника­ких особых причин, просто так случилось. Но вы мне скажете: “Этого недоста­точно”. Далее уточняется, что речь идет об “овладении письмом”. Эту гипотезу Леви-Стросс не разделяет, но требует “не забывать о ней”. Хотя своего рода струк­турализм и не предполагает веры в случайность (ср. “Pensée sauvage”, p. 22, 291), ему приходится к ней обратиться, чтобы связать между собою структурные це­лые в их абсолютной самобытности. Мы увидим, что и Руссо вынужден считать­ся с этой необходимостью.

[125] Речь идет о небольшой подгруппе, с которой этнолог путешествовал только в кочевой период. Но ведь эти люди ведут также и оседлую жизнь. Во введении к диссертации говорится: “Вряд ли стоит особо подчеркивать, что это исследова­ние жизни намбиквара и их общества не является исчерпывающим. Мы жили вме­сте с индейцами лишь во время кочевий, и уже одно это ограничивает значение нашего исследования. Путешествие, предпринятое в оседлый период, несомнен­но дало бы важнейшие сведения и позволило бы уточнить общие перспективы. Мы надеемся предпринять такое путешествие в будущем” (р. 3). Это серьезное ограничение приобретает, по-видимому, особенно важное значение в связи с во­просом о письме, которое, как известно, теснее и глубже всего остального свя­зано с оседлостью.

[126] “De l”origine du langage”, “Œuvres Complètes”. Vol. VIII, p. 90. Далее в тексте, ко­торый мы здесь не приводим, содержится много сведений о происхождении и функ­ционировании слова “варварский” и других близких ему по смыслу слов.

[127] “La Chine, aspects et fonctions psychologiques de l”écriture”. EP, p. 23.

[128] “Во всяком случае, в течение целых тысячелетий и даже в наше время на об­ширных территориях письмо как институт существовало и существует и в таких обществах, члены которых большей частью не умеют писать. В деревнях на хол­мах Читтагонга в восточном Пакистане, где я жил, люди сплошь неграмотны, но повсюду есть свой писец, который выполняет эту роль для индивида или для со­общества. Письмо знакомо всем, и по потребности все им пользуются, но лишь извне, как чуждым посредником, с которым общаются устно. Писец редко вы­ступает в группе как служащий или наемный работник: его искусство дает власть, причем такую, что один и тот же человек может одновременно быть и писцом, и ростовщиком: не только потому, что для этого дела ему нужно уметь читать и пи­сать, но и потому, что он двояким образом влияет на других людей”.

[129] “Histoire et ethnologie” (R.M.M., 1949 et “Anthropologie structurale”, p. 23): “Эт­нологию интересуют прежде всего неписаные свидетельства, но вовсе не пото­му, что изучаемые ею народы не владеют письмом, а потому, что предмет ее ин­тереса отличен от всего того, что люди обычно запечатлевают на камне или на бумаге”.

[130] Напоминая в “Un petit verre de rhum”, что “в эпоху неолита человек уже сделал большинство открытий, необходимых для выживания, причем письмо, по при­чинам уже известным, к их числу не относится”, Леви-Стросс утверждает, что че­ловек в те времена не был, конечно, “свободнее, чем теперь”. “Однако сама его человечность превращала его в раба. Поскольку его власть над природой по-прежнему была весьма ограниченной, он находил покой и в каком-то смысле свободу, утыкаясь в защитную подушку своих сновидений”. Ср. также тему “нео­литического парадокса” в “La pensée sauvage” (p. 22).

[131] “Ученый, — замечает Леви-Стросс, — это не тот, кто дает истинные ответы, но тот, который ставит истинные вопросы” (“Le cru et le cuit”).

[132] “Облегчить”, “способствовать”, “усилить” – эти слова Леви-Стросс выбирает для изображения письма как деятельности. Но не означает ли это, что мы тем са­мым отказываемся от сущностного, основоположного, строгого определения?

[133] Ср., например, Leroi-Gourhan. “Le geste et la parole”. Ср. также “L”écriture et la psychologie des peuples”.

[134] Подобные высказывания часто встречаются у Валери.

[135] “Esprit”, nov. 1963, p. 652. Ср. также “Le cru et le cuit”, p. 35.

[136] “La transparence et l”obstacle”, p. 154. Мы приводим выдержки из работ истол­кователей Руссо лишь для того, чтобы обозначить заимствования или очертить суть спора. Однако само собой понятно, что любой читатель Руссо может ныне руководствоваться прекрасным изданием “Œuvres Complètes” (“Bibliothèque de la Pléiade”), a также основополагающими трудами ряда исследователей (Bouchardy, Burgelin, Candaux, Derathé, Fabre, Foucault, Gagnebin, Gouhier, Groethuysen, Guyon, Guyot, Osmont, Poulet, Raymond, Stelling-Michaud) и в особенности Жана Старо-бинского.

[137] Editions Gamier, p. 17. Наши ссылки относятся к “Œuvres Complètes” (Editions de la Pléiade) лишь в тех случаях, если цитируемые тексты вошли в один из трех уже опубликованных томов. Все другие работы цитируются по изданию Гарнье. Что касается “Опыта о происхождении языков”, то мы ссылаемся на издание Бе­лена (Belin, 1817), указывая для удобства номера глав.

[138] “Rêveries. Septième promenade” (“Pléiade”, t. 1, p. 1066-1067. Курсив наш). На это можно было бы возразить, что в животном жизнь природы протекает еще интенсивнее, чем в растении, однако изучать его можно лишь неживым. “Иссле­дование животных без анатомии – ничто” (р. 1068).

[139] Ibid. He пытаясь возводить это в принцип чтения, укажем в качестве любопыт­ного примера на рассуждения Карла Абрахама о циклопе, о страхе перед слепо­той, о глазе, солнце, мастурбации и т. д. (“Œuvres Complètes”, trad. Usa Barandë. T. II, p. 18 sq.). Напомним, что в египетской мифологии Сет с помощью Тота (бо­га письма, считавшегося братом Озириса) хитростью убивает Озириса (cf. Vaudier, op. cit., p. 46). Письмо — это помощник, слуга, который разом убивает и отца, и [солнечный] свет (Cf., supra, p. 101).

[140] “”Маленький” стало моим, “маменька” – ее именем, и мы навсегда остались друг для друга “маленьким” и “маменькой”, даже когда время почти стерло раз­ницу в наших летах. Я нахожу, что эти два имени отлично передают весь харак­тер наших отношений, простоту нашего обращения друг с другом и особенно связь наших сердец. Она была для меня самой нежной матерью, никогда не думавшей о собственном удовольствии, а всегда о моем благе; и если чувственность вошла в мою привязанность к ней, она не изменила сущности этой привязанности, а только сделала ее более восхитительной, опьянила меня очарованием иметь та­кую молодую и красивую маму, которую мне приятно было ласкать; я говорю “ла­скать” в буквальном смысле, потому что ей никогда не приходило в голову от­казывать мне в поцелуях и в самых нежных материнских ласках и никогда в ее сердце не входило желание злоупотреблять ими. Скажут, что в конце концов у нас все-таки возникли отношения другого рода; признаюсь в этом; но надо по­дождать, я не могу рассказать все сразу” (р. 106). Приведем здесь и фразу из Ж. Батая: “Я сам “маленький”, мне нет места, мне остается только прятаться” (“Le petit”).

[141] Этот фрагмент часто упоминали, но вряд ли глубоко исследовали. Издатели “Исповеди” (“Pléiade”) Б. Ганьебен и М. Реймон имеют все основания для упор­ного недоверия “психиатрии” (см. примеч. на с. 1281. В этом же примечании да­ется весьма полезный перечень всех текстов, где Руссо упоминает о своих “бе­зумствах” и “проделках”). Однако, как нам кажется, такое настороженное отношение оправдано лишь применительно к злоупотреблениям психоанализом (а вовсе не к любому его использованию), а также к тем случаям, когда от нас вновь требуют комментария, вырождающегося в бессвязное повторение общеизвестных трактовок. Следовало бы провести различие между слишком краткими и риско­ванными, хотя подчас и полезными, работами доктора Рене Лафорга (R. Laforgue, “Etude sur J.-J. Rousseau”, в “Revue française de psychanalyse”, t. I. 1927, p. 370 sq. et “Psychopathologie de l”échec”, p. 114 sq., 1944), который, впрочем, даже не упо­минает об интересующих нас здесь текстах, и теми серьезными исследованиями, которые, хотя бы в принципе, способны осмыслить психоаналитическое учение. Такова направленность прекрасных, глубоких исследований Ж.Старобинского. Так, в его “L”œil vivant” заинтересовавший нас здесь отрывок из Руссо приводит­ся в ряду других аналогичных примеров, взятых большей частью из “Новой Элоизы”. Среди них и отрывок об “эротических фетишах”: “То тут, то там разброса­ны твои одежды, и моему пылкому воображению чудится, будто они утаили от взоров тебя. Вот воздушный чепчик — как украшают его твои белокурые волосы, которые он пытается прикрывать. А вот счастливая косынка, один-единственный раз я не буду роптать на нее. Вот прелестное, простенькое утреннее платье во вкусе той, которая его носит; крошечные туфельки – в них легко проскальзыва­ют твои изящные ножки. А вот расшнурованный корсет, он прикасается, он об­нимает… дивный стан… две нежные округлости груди… упоительная мечта… ки­товый ус сохраняет оттиск… восхитительные отпечатки, осыпаю вас поцелуями!” (р. 115-116).

Обратил ли исследователь внимание на необычность этих замен, на узлы (ar­ticulations) этих смещений? Не слишком ли доверился Старобинский в борьбе с редуктивным, каузалистским, диссоциативным психоанализом психоанализу то­талитарному в духе феноменологии и экзистенциализма? Такой психоанализ, растворяя сексуальность в поведении как целом, может и не заметить расщепле­ния, различия, смещения, фиксации, посредством которых структурируется по­ведение в целом. Не исчезает ли совсем место или же места проявления сексу­альности в том анализе целостного поведения, который предлагает Старобинский? Ср.: “Эротическое поведение не дано нам в отдельных деталях, это проявление целостного индивида, и именно таким его нужно изучать. Нельзя ограничивать, скажем, эксгибиционизм сексуальной “сферой” (неважно, ради чего это может делаться – чтобы потом им пренебречь или, напротив, сделать его привилегиро­ванным объектом изучения): в нем проявляется вся человеческая личность с ее фундаментальными “экзистенциальными предпочтениями” (“Transparence et l”obstacle”, p. 210—211. Примечание отсылает нас к “Phénoménologie de la percep­tion” Мерло-Понти). Не возникает ли тогда опасность трактовать патологию на классический манер – т. е. как некий “излишек”, осмысляемый в “экзистенци­альных” категориях: “С точки зрения глобального анализа окажется, что неко­торые первичные данные сознания составляют разом и источник спекулятивно­го мышления Руссо, и источник его безумия. Однако эти исходные данные сами по себе вовсе не свидетельствуют о болезни. Болезнь начинается и развивается лишь вследствие особой силы переживания этого исходного материала… Разви­тие болезни с очевидностью, хотя и в карикатурной форме, выявляет тот фунда­ментальный “экзистенциальный” вопрос, с которым сознание не смогло спра­виться” (р. 253).

[142] Р. 165.

[143] На этих знаменитых страницах кн. I “Исповеди” Руссо сближает первоначаль­ную практику чтения (“чтение тайком”) со своими первыми подходами к авто­эротизму. И это вовсе не означает поощрения “грязных и непристойных” книг. Напротив, “случай так благоприятствовал моему стыдливому характеру, что до трид­цатилетнего возраста я ни разу не заглянул ни в одну из тех опасных книг, в ко­торых прекрасная светская дама видит лишь то неудобство, что их можно читать только тайком” (р. 40). Однако и без этих “опасных книг” Жан-Жак подвергает себя другим опасностям. А вот конец абзаца: “А пока лишь отметим источник и первую причину той склонности, что изменила все мои страсти, побудив меня к самовоздержанию: недостаток действий обусловливался излишней пылкостью желаний” (р. 41). Содержание и стиль этого отрывка напоминают другое место из “Исповеди” (р. 444, ср. примеч. издателей), а также нижеследующие строки: “Ибо читать за едой было моей прихотью, при невозможности трапезы вдвоем и наедине. Мне не хватало в качестве восполнения как раз общества. Я поглощал одно за другим то страницу, то кусок, и казалось, будто моя книжка обедает вме­сте со мной” (р. 269).

[144] См. примеч. издателей, р. 1569.

[145] См. также “Исповедь” (р. 109, примеч. издателей).

[146] Р. 331—332 (курсив наш). Старобинскмий (“Transparence et l”obstacle”, p. 221), a также издатели “Исповеди” (р. 332, примеч. 1) небезосновательно соотносят дан­ное употребление слова “восполнение” с его использованием на с. 109 (“опас­ное восполнение”).

[147] См. “La voix et le phénomène”.

[148] Здесь нужно было бы подробно цитировать “De l”essence du fondement” и “De l”essence de la vérité” и в особенности все то, что в них относится к интерпрета­ции понятий “Polis”, “Agathon”, “Aletheia”.

[149] Мы отсылаем читателя к изданию “Grammaire générale et raisonnée de Port-Royal”, par Arnaud et Lancelot; précédée d”un “Essai sur l”origine et les progrès de la Langue française”, par M. Petitot, et suivi du “Commentaire” de M. Duclos с добав­ленными примечаниями. Perlet An XI, 1803.

[150] Помимо “Опыта” этому тексту эхом вторят заметки, опубликованные издатель­ством “Pléiade” под заглавием “Prononciation” (t. II, p. 1248), а в издательстве “Streickeisen-Moultou” — под заглавием “Fragments d”un Essai sur les langues”. В своей критике Руссо объединяет упадок нравов, ухудшение произношения и прогресс письма. Он приводит даже примеры прискорбных изменений, свиде­телем которых был он сам; они возникли из-за “ошибки произношения в орга­не, в интонации, в привычном повторении”. “Вот слова, в которых я наблюдал изменение произношения: Charolois – Charolès, secret — segret, persécuter — perzecuter и т. д.” Все эти темы заставляют нас также обратиться к работе аббата Дю-бо (Du Bos. “Réflexions critiques sur la poésie et sur la peinture” (1719).

[151] P. 397.

[152] “Лишь народ во плоти своей создает язык. Происходит это в результате сопер­ничества бесконечного множества потребностей, понятий, физических и духов­ных причин, которые видоизменяются и сочетаются в течение многих веков, хо­тя при этом указать, когда именно происходят изменения в лучшую или в худшую сторону, – невозможно. Подчас это дело прихоти; иногда это неуловимая мета­физика, которая ускользает из размышлений и познаний тех, кто творит ее… Письмо (я говорю о звуковом письме) вовсе не рождается, как язык, в результа­те медленного и незаметного процесса: оно вызревало в течение многих веков, но все равно появилось внезапно, как свет из тьмы”.

[153] “Pléiade” (t. I, p. 560, № 3).

[154] “Le rationalisme de Rousseau”, p. 17-18. “Rousseau et la science politique de son temps”, 1950, p. 146.

[155] “Political writings”, I, 10, ср. также Hendel. “J.-J.Rousseau moralist”. T. I, p. 66 sq.

[156] См. ниже, р. 277.

[157] Мы уже приводили это высказывание Дерате. См. также: Ж. Старобинский, из­дание “Второго рассуждения” в “Pléiade”, p. 154, примеч. 2.

[158] Речь идет о Мандевиле. См. также примечание Старобинского к изданию “Рас­суждения” в “Pléiade”, которым мы здесь пользуемся (t. III, p. 154. Курсив наш).

[159] Курсив наш. Здесь важен набор примеров, приводимых Руссо: “Не говоря уже о нежности матерей к детям, о тех опасностях, которым они готовы себя подверг­нуть, лишь бы быть спокойными за них, мы каждый день видим, как лошадь от­казывается топтать ногами живое тело; животное никогда не проходит равно­душно мимо мертвого сородича, и есть даже такие животные, которые их “хоронят”; печальное мычание скота, который ведут на бойню, свидетельствует о том, как поражает его это жуткое зрелище. Отрадно, что даже автора “Басни о пчелах”, ко­торый, впрочем, вынужден признать в человеке существо чувствительное и спо­собное к состраданию, оставляют его обычное хладнокровие и изящество стиля, когда он рисует вызывающий сострадание образ человека, который, сидя вза­перти, видит, как дикий зверь вырывает ребенка из рук матери, грызет своими смер­тоносными зубами его слабые члены, разрывает когтями его внутренности. Ка­кое невероятное возбуждение испытывает свидетель этого страшного события, которое не имеет к нему лично никакого отношения! Какими страданиями тер­зается его душа от такого зрелища, когда он не может прийти на помощь ни на­ходящейся в беспамятстве матери, ни умирающему ребенку! Таково чистое дви­жение природы, предшествующее всякой работе мысли…”.

[160] Возникает вопрос, не должны ли мы в этой связи противопоставить, как это де­лает Дерате, концепцию “Эмиля” и “Второго рассуждения” (“…в “Эмиле” сост­радание становится чувством, производным от любви к себе, тогда как во “Вто­ром рассуждении” эти два принципа противопоставлены друг другу…” “Le rationalisme de J.-J. Rousseau”, p. 99-100).

[161] Как известно, Руссо собирался написать работу о роли женщин в истории. Ви­димо, он хотел восстановить историческую истину, показав важную роль женщи­ны, умышленно замалчиваемую историками-мужчинами, но одновременно по­казать и некоторые отрицательные примеры, изложив свои “наблюдения над великими людьми, позволявшими женщинам править собой (Фемистокл, Анто­ний и др.). Так, жена Антония Фульвия подстрекала к войне, потому что не мог­ла добиться любви Цезаря”. Ср. “Sur les femmes” и “Essai sur les événements im­portants dont les femmes ont été la cause secrète” (“Pléiade”. II, p. 1254-1257).

[162] Ed. Garnier, p. 204. Обратим внимание на примеч. 1: автор удивляется, что “эта часто повторяемая острота была буквально понята французскими остроумцами”.

[163] “Second Discours”, p. 159. О взаимосвязи этих тем с близкими или контрастны­ми темами у Вольтера, Бюффона или Пуфендорфа см. примеч. в издании “Pléiade”, р. 158-159.

[164] “Lettre à М. d”Alembert”, p. 206-207. См. также примеч. на с. 206. Оно начина­ется так: “Женщины вообще не любят искусства, не разбираются ни в одном из них и не имеют никаких талантов… В соединении полов один должен быть ак­тивным и сильным, а другой – пассивным и слабым” (“Emile”, p. 445).

Любопытно, что Ницше, в целом разделявший подобные представления о женском поле, об упадке культуры, о генеалогии морали как подчинения рабам, терпеть не мог Руссо. Любопытно, что для него именно сострадание свидетель­ствовало о подлинном ниспровержении культуры и порабощении господ.

В этих сопоставлениях немало интересного. Этот путь привел бы нас преж­де всего к сопоставлению руссоистской и ницшеанской моделей женственнос­ти: как господство, так и соблазнение в равной мере отвергаются, поскольку они — порознь или одновременно – принимают форму блеклой, размягчающей нежности или же разрушительного всепоглощающего неистовства. Мы, однако, ошибемся, если будем истолковывать эти модели в духе простого утверждения муж­ского начала. Новалис, видимо, смотрел глубже и дальше того, что сам Руссо в начале “Исповеди” (р. 12) называет “женственным характером”: “Философемы Рус­со суть абсолютное выражение женской философии или же теории женского на­чала”. “Encyclopédie” tr. M. Gandillac (éd. de Minuit, p. 361).

[165] Cf. R. Derathé. “Le rationalisme de Rousseau”, в частности р. 30 sq.

[166] Р. Дерате напоминает нам, что “Дюркгейм… первым подчеркнул все значение понятия виртуальной способности у Руссо”. “Le rationalisme de Rousseau”, p. 13. Cf. Durkheim. “Le Contrat social, histoire du livre”. R. M. M. Janv.-fév. 1918. Боль­шинство противоречий в системе Руссо можно было бы устранить обращением к этому понятию виртуальной способности: эта способность как бы запаивает все места разрывов и прежде всего – те, где общество отрывается от природы, одно­временно состыковываясь с ней. Cf. Derathé. “Rousseau et la science politique de son temps”, p. 148. Любопытно, что эта тема виртуальности, у кого бы она ни по­являлась, всегда оказывалась неправильно понятой. Именно это упорное непо­нимание легло в основу проблематики врожденных идей, а также отношения Локка к Лейбницу или Лейбница к Декарту.

[167] Вполне понятно, что именно в этом месте можно было бы обнаружить между Кантом и Руссо иные мыслительные связи, нежели те, что описаны в главе о нравственности. Вся цепочка связей между движением овременения и схематиз­мом воображения, между чистой чувственностью и самовозбуждением налично­го – все, что настойчиво подчеркивает Хайдеггер в работе “Kant et le problème de la métaphysique”, могло бы тщательно разведанным путем привести и в руссоистские края.

[168] Таким образом, судя по “Опыту”, мы не можем верить ни в изначальное состо­яние войны, ни в золотой век. С обеих этих точек зрения “Опыт” не противоре­чит основам руссоистской программы. В “Женевской рукописи” (первый вари­ант “Общественного договора”, датированный 1756 г.) Руссо считает “золотой век состоянием, чуждым человеческому роду”.

[169] Р. 153-154. Ср. также р. 152 и фрагмент о естественном состоянии: “Покуда лю­ди сохраняют первоначальную непорочность, ими руководит лишь голос приро­ды; покуда они не стали злыми, им не обязательно быть добрыми” (р. 476).

[170] Буквальные совпадения в рамках этого единого учения о сострадании под­тверждаются при сопоставлении нижеследующих четырех отрывков. “Хотя со­страдание и естественно для человеческого сердца, оно навсегда осталось бы без­действенным, если бы его не пробудило воображение. Как нам испытать чувство сострадания? Только отрешаясь от себя, только отождествив себя с кем-то стра­дающим. Мы страдаем постольку, поскольку считаем страдающим его, мы стра­даем не в себе, а в нем” (“Essai”).

“Так рождается сострадание, первое чувство людской взаимосвязи, которое трогает человеческое сердце по закону природы. Ребенок может стать чувстви­тельным и способным к жалости, только если он знает, что другие подобные ему существа страдают от того же, от чего и он некогда страдал, ощущают ту же боль, которую и он ощущал, а также и другие страдания, которые он может себе пред­ставить. В самом деле – как нам испытать чувство сострадания? Только отреша­ясь от себя, только отождествив себя с кем-то страдающим. Мы страдаем по­стольку, поскольку считаем страдающим его, мы страдаем не в себе, а в нем. Чувствительность человека пробуждается вместе с его воображением и позволя­ет ему отрешиться от себя” (“Emile”, p. 261).

“Подумать только, сколько новых знаний предполагает такая самоотрешен­ность! Как я могу вообразить чужие беды, если у меня нет понятия о зле? Как я могу страдать, видя кого-то страдающего, если я даже не знаю о том, что он стра­дает, если я не вижу ничего общего между ним и мною? Кто не знал размышле­ния, не может быть ни добр, ни справедлив, ни милосерд. Он не может быть да­же зол и мстителен. Тот, кто не наделен воображением, ощущает лишь себя; он одинок среди людей” (“Essai”).

“Найти средства поддержания природного порядка уже значит показать, как выйти за его пределы. Если человек ощущает лишь самого себя, в его действиях нет ничего нравственного; нравственность появляется вместе с распространени­ем этой чувствительности и на другие существа, когда возникают сначала чувст­ва, а потом понятия добра и зла, которые поистине создают человека как часть рода людского” (“Emile”, p. 257).

[171] Ср. примеч. 3 и 4 издателей “Confessions” в “Pléiade”, p. 560.

[172] “Questions de chronologie rousseaiste”, “Annales Jean-Jacques Rousseau”, IX, 1913, p. 37.

[173] “Revue de l”enseignement supérieur”, 1895.

[174] К такому же выводу приходит и Бодуэн (H. Baudoin. ” La vie et les œuvres de Jean-Jacques Rousseau”, 1891). Посвященная “Опыту” страница этой работы позволя­ет нам представить себе, каким было в то время прочтение Руссо и особенно его “Опыта”, а также увидеть, какой долгий путь здесь предстояло проделать. “Меж­ду “Рассуждением о науках” и “Рассуждением о неравенстве” следует поместить “Опыт о происхождении языков”. Руссо дал ему и другое заглавие – “Опыт о принципе мелодии”. В этой работе речь идет как о языке, так и о музыке, а кро­ме того, подробно говорится об обществе и о его происхождении… Время созда­ния “Опыта” точно не известно, но контекст позволяет это выяснить. Те отрыв­ки из “Опыта”, в которых Руссо говорит о пагубной роли искусств и наук, показывают, что его мнение по этому вопросу не изменилось, хотя известно, что некоторые колебания на этот счет у него были и во время написания “Рассужде­ния”. Стало быть, “Опыт” был создан позже. С другой стороны, нетрудно заметить, что здесь еще нет тех смелых мыслей насчет общества, которые он пропо­ведовал в своей книге о неравенстве (отрывок из “Письма о зрелищах” (примеч. к гл. 1 ) нельзя считать серьезным возражением; по-видимому, это лишь позже до­бавленное примечание). “Опыт” как таковой – это весьма своеобразная смесь ис­тинного и ложного, робкого и новаторского. Его метод основан на гипотезах, доказательства практически отсутствуют, рассуждения об обществе в лучшем слу­чае банальны. Иногда кажется, что мы читаем “Неравенство”: тот же стиль, то же построение фраз, те же исследовательские приемы, та же цепочка рассужде­ний и идей. И вместе с тем мы видим здесь такую сдержанность в выводах, такое почтение к Священному Писанию и традиции, такую веру в Провидение, такой ужас перед материалистической философией, что читатель чувствует себя обес­кураженным. Итак, это работа переходная: она скорее предсказывает зло, неже­ли обнаруживает его. Здесь посеяны добрые семена, из которых могли бы выра­сти и более разумные мысли, если бы Руссо сумел об этом позаботиться; но, к сожалению, здесь посеяны и семена заблуждений, которые прорастут лишь в по­следующих сочинениях. Это яркий пример того, как нелегко правильно напра­вить свой талант и всю свою жизнь, как логика вызова в развитии любого прин­ципа может подтолкнуть к самым крайним выводам” (т. I, р. 323—324).

[175] “L”Unité de la pensée de Jean-Jacques Rousseau”, in Annales, VIII, 1912, p. I.

[176] “Вот как мне представляется творчество Руссо – разнообразное, бурное, под­верженное колебаниям, но с какого-то момента по духу своему устойчивое и по­следовательно развивающееся…” Противопоставляя писателя или человека, “скромного мечтателя”, его сочинениям, которые “живут своей собственной не­зависимой жизнью”, воздействуют на читателя “своими внутренними свойства­ми”, несут в себе “заряд революционного взрыва”, приводят к “анархии” и “со­циальному деспотизму”, Лансон заключает: “Подлинный Руссо весь в этом контрасте — или, скажем, противоречии — между творчеством и человеком, и его вовсе не следует скрывать”. Нужны ли здесь уточнения? И в Руссо, и — в данном случае – в Лансоне нас интересует прежде всего все то, что мешает “критическому” раскрытию “противоречия” между человеком и его творчеством. Что скрывает­ся за словами “подлинный Руссо”, предполагающими некий внутренний рас­кол? Где и когда можно было бы убедиться в том, что утверждение “это — под­линный Руссо” хотя бы чему-то соответствует в действительности?”

[177] Так считал и Лансон, хотя в итоге он согласился с мнением Массона.

[178] Любопытно, что большое примечание к гл. VII было добавлено позже и что гл. VI (“S”il est probable qu”Homère ait su écrire”) была существенно переработа­на. В первом варианте Руссо, по-видимому, предполагал, что Гомер не умел пи­сать (р. 29-30 рукописи). Перечитывая текст, он вычеркнул это место и добавил на полях: “N.B. “Эту глупость надобно убрать, поскольку история Беллерофон-та в самой “Илиаде” доказывает, что гомеровская эпоха уже знала искусство пись­ма, из чего, правда, вовсе не следует, что творение Гомера было именно написа­но, а не пропето”. (Примеч. Массона. Исследование самой рукописи показалось нам менее плодотворным, нежели, видимо, кажется Массону.)

[179] “Я публикую этот текст в том незаконченном виде, в каком оставил его Руссо, ибо это предисловие осталось незавершенным… Оно уже было опубликовано А. Янсеном (A. Jansen. “J.-J. Rousseau aïs Musiker”. Berlin, 1884, p. 472-473), прав­да, со множеством пропусков и ошибок в расшифровке, которые вообще харак­теризуют его публикации текстов”. (Выдержка из примечаний Массона.)

[180] По поводу разграничения между языком животных и человеческим языком (в “Опыте” это соответственно неспособность или же способность к совершенст­вованию) говорится следующее: “Уже одно только это различие, видимо, приво­дит к важным следствиям; я слышал, что его объясняют особенностями строе­ния органов. Любопытно было бы ближе с этим ознакомиться” (конец гл. I).

[181] Пожалуй, стоит здесь указать, что ту же самую проблематику примера и тож­дественные словесные формулировки мы находим в “Критике чистого разума”, но особенно в “Метафизических элементах учения о добродетели” (1797), где проводится различие между примером как применением практического прави­ла (Exempel) и примером как частным случаем “чисто теоретического представ­ления некоего понятия (Beispiel)” (§61), а также в заметках о “Педагогике”, опуб­ликованных в 1803 г.

[182]  “Стремясь в своей системе вывести абсолютно всю нашу гармонию из приро­ды, г-н Рамо обратился для этого к другому своему эксперименту… Однако его опыт изначально ложен… Предположив, что этот опыт истинен, мы столкнулись бы со многими затруднениями. Если, как считает Рамо, всякая гармония выво­дится из резонанса звучащего тела, то, стало быть, ее нельзя вывести из вибра­ций того звучащего тела, которое не резонирует. Выводить из того, что лишено резонанса, принципы гармонии – нелепая теория, а заставлять звучащее тело вибрировать без резонанса, будто звук не есть воздух, сотрясаемый вибрация­ми, – нелепая физика…”

[183]  Ср., например, “Confessions”, p. 334.

[184] “Когда мы думаем о том, что среди всех народов на земле, у которых есть му­зыка и пение, гармония, аккорды есть только у европейцев, причем это смеше­ние звуков кажется им весьма приятным; когда мы думаем о том, что вселенная существует вот уже многие века, а из всех народов, которым известны изящные искусства, ни одному не ведома гармония; о том, что ни одно животное, ни одна птица, ни одно существо в природе не производит аккордов, но лишь унисон, и никакой другой музыки, кроме мелодии; о том, что ни восточные языки, столь звучные и музыкальные, ни чуткое ухо эллина, искушенного в стольких искус­ствах, никогда не приводило этих сластолюбивых и страстных людей к нашей гар­монии, что и без нее их музыка, можно сказать, творила чудеса; что и с нею, с гар­монией, наша музыка оказывает столь слабое воздействие; что, наконец, именно северным народам, на чьи грубые, негибкие органы сильнее действуют шум и рев голосов, нежели нежные интонации и мелодические модуляции, было суждено сделать это великое открытие и превратить его в главный принцип искусства как такового; когда, скажу я вам, мы принимаем все это во внимание, нам очень трудно избавиться от подозрения, что вся наша гармония – это лишь готское, вар­варское изобретение, до которого мы бы никогда не додумались, если бы были более чувствительны к подлинным красотам искусства и настоящей естествен­ной музыки. Г-н Рамо полагает, однако, что гармония – это источник самых глав­ных красот в музыке, хотя этому противоречат и факты, и разум. Этому проти­востоят факты – ибо музыка уже не оказывает своего наиболее сильного воздействия, она лишилась своей энергии и силы сразу после изобретения кон­трапункта. К этому можно добавить, что красоты чисто гармонические – это кра­соты для изощренного ума, которые увлекают только людей, сведущих в искус­стве, тогда как подлинные музыкальные красоты рождаются природой; они являются и должны быть равно доступными всем людям – как искушенным, так и невежественным.

[185] Глава XIII “О мелодии” почти целиком посвящена живописи. Мы должны по­дробно процитировать это замечательное место. Сейчас нам во многих смыслах легче понять иронию автора, чем когда-либо раньше: “Представьте себе страну, где совершенно отсутствует понятие о рисунке, но где многие люди посвящают свою жизнь соединению, смешению и подбору красок, полагая, будто они достиг­ли совершенства в живописи. Эти люди рассуждали бы о нашей живописи точ­но так же, как мы рассуждаем о музыке греков. Поведай мы им о нашем востор­ге перед прекрасными картинами и о сладостном умилении патетическим сюжетом, их ученые мужи тотчас углубились бы в разбор, сопоставляя их краски с наши­ми и пытаясь понять, действительно ли наш зеленый цвет более нежен, а крас ный — более ярок; они старались бы определить, какие сочетания цветов могут исторгнуть слезы, какие – вызвать гнев; Бюретты этой страны подобрали бы на свалке несколько изуродованных останков наших картин, с недоумением спра­шивая себя, что же тут примечательного в таком колорите.

И если в какой-нибудь соседней стране начали бы овладевать линией, дела­ли наброски рисунка, создавали образы еще несовершенные — то все это было бы сочтено пачкотней, живописью причудливой и странной. Чтобы уберечь от нее вкус, придерживались бы той прекрасной простоты, которая на самом деле ничего не выражает, а лишь играет красотой оттенков, удачно раскрашенных плоскостей, бесконечных переливов красок без единой линии.

Возможно, что в итоге там дошли бы и до опыта с призмой. И тут же какой-нибудь знаменитый художник построил бы целую философскую систему. “Гос­пода, — сказал бы он, – чтобы правильно рассуждать, надобно отыскивать всему физические причины. Вот разложение цвета, вот первоначальные цвета, вот их отношения, пропорции, вот истинные начала удовольствия, доставляемого нам живописью. Все мудреные слова о рисунке, представлении, изображении, обра­зе суть чистое шарлатанство французских художников, которые полагают, будто подражание позволяет им вызвать бог весть какие движения души, хотя мы зна­ем, что возможны лишь ощущения. Вам рассказывают чудеса об их картинах, но взгляните на мои краски”.

И Руссо продолжает эту воображаемую речь иностранца, теоретика живопи­си, который состоит в переписке с французским музыкантом и музыковедом, вроде Рамо: “Французские художники, – продолжил бы он, – возможно, наблю­дали радугу; они, быть может, наделены от природы вкусом к оттенкам красок и инстинктивным чувством цвета. Но я показал вам истинные великие основы ис­кусства. Да что я говорю – искусства! Всех искусств, господа, и всех наук. Ана­лиз цветов, расчет преломлений в призме дают вам единственно точные отноше­ния, существующие в природе, закон всех отношений. Все во вселенной есть отношение. Итак, умея рисовать, мы умеем все: мы умеем все, если умеем под­бирать краски”.

Что сказали бы мы о художнике, настолько лишенном чувства и вкуса, что­бы так рассуждать, тупо ограничивая физической стороной своего искусства то удовольствие, которое доставляет нам живопись? Что сказали бы мы о музыкан­те, полном таких же предрассудков, который усмотрел бы источник великой вла­сти музыки в одной лишь гармонии? Мы послали бы первого раскрашивать де­ревянные панели, а второго осудили бы сочинять французские оперы”.

[186] Именно в этом отрывке из первой книги объясняется, “почему я привык таить свои желания, скрываться, притворствовать, лгать и даже красть…” (р. 32). Не­сколько выше есть место, которое, как нам кажется, по многим причинам достой­но того, чтобы его здесь привести: “Ремесло само по себе мне нравилось: я очень любил рисовать, работа гравировальным резцом меня занимала; а так как в ча­совом деле от гравера не требуется слишком много, я надеялся скоро достигнуть в этом деле совершенства. Быть может, я добился бы этого, если бы грубость мо­его хозяина и чрезвычайное притеснение не отвратили меня от работы. Я крал у него время для занятий того же рода, но имевших для меня прелесть свободы. Я гра­вировал нечто вроде медалей, которые должны были служить мне и моим това­рищам рыцарскими орденами. Застав меня за этой тайной работой, хозяин ис­колотил меня, говоря, что я упражняюсь в ремесле фальшивомонетчика, так как на наших медалях был герб республики. Могу поклясться, что у меня не было ни малейшего представления о фальшивых деньгах и очень слабое о настоящих. Я лучше знал, как делаются римские ассы, чем наши монеты в три су”.

[187] * Непереводимая игра слов: корень слова “ориентированность” – orient, восток (примеч. пер.).

[188] В этой связи на ум приходит прежде всего Кондильяк. Ср. главу “De l”origine de la poésie” в “Essai sur l”origine des connaissances humaines”.

[189] Этот отрывок, рукописный вариант которого утерян, был опубликован в 1861 г. стараниями Штрайкайзен-Мульту (Streickeisen-Moultou). Он перепечатывался в “Fragments politiques”, éd. Pléiade (t. III, p. 529) под заглавием “L”influence des cli­mats sur la civilisation”.

[190] * Непереводимая игра слов, основанная на сходстве звучания “aimer-moi” и “aider-moi” (примеч. перев.).

[191] Турецкий язык относится к северным языкам (примеч. Руссо).

[192] Слово “suppléer” встречается и в тексте “Prononciation” в связи с интонацией (р. 1249)

[193] Ср. также “Projet concernant de nouveaux signes pour la musique” (1742), “La Dissertation sur la musique moderne” (1743), “Emile”, p. 162 (см. экскурс, который начинается так: “Полагают, что если мне нет нужды учить его читать книги, то тем более нет нужды учить его читать ноты”), атакже J. Starobinski. “La transparence et l”obstacle”, p. 177 sq.

[194] Относительно ораторской интонации, которая “изменяет само содержание ре­чи, не меняя сколько-нибудь ощутимо способ произношения”, Дюкло в заклю­чение пишет: “…мы отмечаем на письме знаками вопрос и удивление, но как могли бы мы запечатлеть движения души и, следовательно, ораторские интона­ции, которые лишены какого-либо знакового изображения на письме и которые можно уловить лишь умом и чувством? Таковы, например, интонации, выража­ющие гнев, презрение, иронию и т. д.” (р. 416).

[195] Cf. R. Derathé. “Rousseau et la science politique de son temps”, p. 175.

[196] Ж. Москони показывает, что о чисто природном состоянии говорится и в “Опы­те”, но что “эпоха хижин…” трактуется в этих двух текстах совершенно различ­ным образом”. “Analyse et genèse: regards sur la théorie du devenir de l”entendement au XVIII siècle” in “Cahiers pour l”analyse”, 4, p. 75.

[197] Эти доводы не характерны для Руссо. Они во многом связаны со второй час­тью “Essai sur l”origine des connaissances humaines” (Section première sur l”origine et les progrès du langage) Кондильяка. Через Кондильяка Руссо отсылает нас и к Уор-бертону (op. cit.), a быть может, и к “Réflexions critiques sur la poésie et la peinture” аббата Дюбо (1719) (ср. особенно гл. XXXV о происхождении языков), а также к “Rhétorique” преподобного Лами, на которого Руссо ссылается в “Опыте”. Обо всем этом см. издание “Второго рассуждения”, подготовленное Ж.Старобинским в “Pléiade” (особенно note 1, р. 151), а также его прекрасные исследования, по­священные знаку в “Transparence et l”obstacle” (p. 169 sq.).

[198] По поводу “естественного языка” детей говорится: “К звуковому языку добав­ляется (se joint) не менее энергичный язык жестов. Этим языком говорят не дет­ские руки, но детские лица” (“Emile”, p. 45. Курсив наш).

[199] “Психоанализ скажет нам: немота во сне – это обычное изображение смерти”. (Freud. “Le choix des trois coffrets”). В “Rêveries” Руссо говорит также, что безмол­вие – это “образ смерти” (р. 1047).

[200] Все эти примеры, похожим образом описанные, мы находим в IV книге “Эми­ля”. Здесь в духе античного красноречия воздается хвала экономии речи: “То, что говорилось с наибольшей живостью, выражалось не словами, а знаками, по­казывалось, а не высказывалось. То, что мы видим, волнует воображение, возбуж­дает любопытство, держит ум в напряжении и в ожидании того, что будет сказа­но, хотя подчас ничего более и не говорится. Фрасибул и Тарквиний сшибали головки мака, Александр прикладывал свою печать и т. д. Какое сочетание слов могло бы так же хорошо передать их мысли?” (Р. 400).

[201] Этот рассказ, который приводится во всех крупных работах, посвященных ис­тории письма, дошел до нас через Клемента Александрийского и Геродота. Рус­со, возможно, читал его в “Essai sur les hiéroglyphes” Уорбертона: “Климент Алек­сандрийский передает нам эту историю так: “По словам Ферекида Сиросского, Идантира, царь скифов, перед сражением с Дарием, перешедшим Истр, послал ему вместо письма мышь, лягушку, птицу, дрот и плуг в качестве символов”. Эти дары должны были заменить собой речь или письмо; мы видим, что здесь значе­ние выражено соединением действия и изображения”. Варбуртон приводит в примечании толкование Геродота (I.IV): “Дарий полагал, что скифы хотели ска­зать ему этой загадкой, что они ему подарили землю и воду и сами подчинились ему. Мышь, как он считал, означала землю, лягушка — воду, птицу можно было сравнить с лошадью, а стрелами они показывали, что лишаются своей власти. Од­нако Гобрий, один из тех, кто сокрушил владычество магов, дал другое истолко­вание: “Если, говорит он, вместо того чтобы улететь, как птица, вы спрячетесь в земле или в воде, как мыши или лягушки, вы погибнете от этих стрел”. А Геро­дот вместо копья говорит о пяти стрелах и не упоминает о плуге… Я думаю, что доставил читателю удовольствие, присовокупив этот комментарий Геродота к тексту Ферекида” (р. 63-65).

[202] * В другом месте я говорил о том, почему притворные страдания трогают нас больше, чем истинные. Так, смотря трагедию, рыдает и тот, кто за всю свою жизнь не пожалел ни одного несчастного. Изобретение театра дает прекрасный повод нашему самолюбию кичиться добродетелями, которых у нас вовсе нет (примеч. Руссо).

[203] Cf. “La voix et le phénomène”.

[204] * Говорят, что в арабском языке есть более тысячи слов для обозначения верблю­да, более ста – для меча и проч. (примеч. Руссо).

[205] * Невма – особые значки, предшественники нот; ими обозначались на письме повышения или понижения голоса; в данном случае нечленораздельное пение без слов, особый тип вокализации (примеч. перев.).

[206] Ограничимся отсылкой к библиографии, приводимой издателями “Rêveries” в “Pléiade” (р. 1045 sq.).

[207] * Я называю первоначальными те времена, когда люди были разобщены, неза­висимо от того, к каким возрастам человеческого рода мы относим эту эпоху (примеч. Руссо).

[208] “Discours”: “Стало быть, изобретение других искусств было необходимо, что­бы принудить род человеческий к земледельческим занятиям” (р. 173). “Essai”: “Первые люди были охотниками или пастухами, а не землепашцами; они владе­ли стадами, а не нивами. До появления права собственности на землю никто и не помышлял ее возделывать. Землепашество — это искусство, требующее ору­дий” (ch. IX).

[209] “Essai sur l”origine des connaissances humaines” (II,I. “De l”origine et des progrès du langage”. Ed. A. Colin, p. 111).

[210] Хотя в “Рассуждении” больше заострен разрыв между природным состоянием и состоянием зарождающегося общества, тем не менее здесь много ссылок на “не­мыслимый труд и бесконечное время, затраченные на изобретение языков” (р. 146), на “текущее время”, на “почти неощутимое изменение начального со­стояния”; “ибо чем медленнее сменяются события, тем легче их описать” (р. 167). (Вольтер сказал, что это “смешно”. См. примеч. к изданию “Pléiade”).

[211] “Непостижимо, до какой степени человек ленив по природе. Он живет, кажет­ся, лишь для того, чтобы спать, влачить растительное существование и пребывать в неподвижности; с трудом решается он выйти из бездействия, дабы не умереть с голоду. Ничто так не укрепляет в дикарях приверженности к их состоянию, как эта восхитительная леность. Страсти, побуждающие человека к беспокойной, предусмотрительной деятельности, рождаются только в обществе. Ничего не де­лать – первая и самая сильная страсть человека после инстинкта самосохране­ния. Стоит посмотреть хорошенько, и мы увидим, что даже среди нас каждый ра­ботает лишь с целью обрести отдых; итак, трудолюбие — это также порождение лени” (примеч. Руссо).

[212] Так считает Р. Дерате (“Rousseau et la science…”, p. 180).

[213] Cf. J. Slarobinski. “La transparence et l”obstacle”, p. 190-191.

[214] Если рассеивающая людей сила может проявиться и до и после катастрофы, ес­ли начало катастрофы объединяет людей, а ее продолжение вновь рассеивает их, то тогда можно объяснить внутреннюю связность теории потребностей при всех ее явных противоречиях. До катастрофы потребность рассеивает людей, во вре­мя катастрофы она их соединяет. “Земля кормит людей; но после того как пер­вые потребности их разобщили, другие потребности собирают их вместе, они на­чинают говорить и заставляют говорить о себе. Но чтобы не оказалось, что я противоречу сам себе, прошу дать мне время, чтобы объясниться”.

[215] В “Опыте” читаем: “Смена времен года – это другая, более общая и более ус­тойчивая причина, порождающая одни и те же следствия в различных климати­ческих зонах, где такая смена происходит”. Во “Фрагменте” о различиях клима­та говорится: “Еще одно различие, которое дополняет и разнообразит предыдущее, – это смена времен года. Их последовательность, приводящая к че­редованию различных климатических условий внутри одного общего типа кли­мата, приучает людей к разнообразию впечатлений, позволяет им менять место жительства, переезжать в другие страны, где погодные условия сходны с теми, к которым они привыкли у себя на родине” (р. 531).

[216] Сравним это описание празднества с соответствующим описанием из “Lettre à d”Alembert” и – особенно в том, что касается времени, — из “Эмиля”. “Мы ста­ли бы сами себе слугами, чтобы быть господами, каждый бы служил каждому, и время проходило бы незаметно” (р. 440). Мы вскоре понимаем, что эти два от­рывка не являются соположенными: возможность “сопоставления” в смысле Руссо – это общий корень временных различий (которые, собственно, и позво­ляют измерять время, изгоняя нас из нашего настоящего), а кроме того, разли­чия или диссиметрии между господином и слугой.

[217] См. М. Raymond. “Introduction aux Rêveries”, a также главу, которую Старобинский посвящает “La transparence du cristal” в “La transparence et l”obstacle”, p. 317. Руссо ни разу не упоминается в “L”eau et les rêves” Башляра.

[218] Покуда инцест допускается, его, конечно, не существует, равно как и любов­ной страсти. Сексуальные отношения ограничиваются потребностями воспроиз­водства рода или же вовсе отсутствуют: это определяет положение ребенка в “Эмиле”. Однако мог ли Руссо сказать об отношениях ребенка с матерью то же, что он говорит по поводу его отношений с сестрой? Верно, что в “Эмиле” мать отсутствует. “Ребенок, воспитанный сообразно своему возрасту, одинок. Он не зна­ет других привязанностей, кроме привычных; он любит свою сестру, как свои ча­сы, своего друга — как свою собаку. Он не чувствует пола и рода: “мужчина” и “женщина” равно ему чужды” (р. 256).

[219] *См. пример того и другого в гл. XXI “Книги Бытия” в отношениях между Ав­раамом и Авимелехом по поводу колодца в Вирсавии (примеч. Руссо).

[220] “Мне часто случалось усомниться не только в том, умел ли Гомер писать, но так­же и в самом наличии письменности в его время. Я очень сожалею о том, что это сомнение столь решительно опровергается историей Беллерофонта в “Илиаде”. Руссо поглощен отрицанием значимости, а тем самым и подлинности эпизода с Беллерофонтом, и не вникает в смысл этого эпизода: единственным упоминани­ем письма у Гомера было послание о смерти. Беллерофонт, не ведая об этом, ве­зет с собой запись, обрекающую его на смерть. В бесконечной цепи представле­ний желание приносит смерть окольным путем — через письмо. “Жена Прэта, божественная Антея, познала страстное желание соединиться с ним [Беллерофон­том, сыном Главка] узами тайной любви”. Не преуспев в этом, она угрожает му­жу: “Я погублю тебя, Прэт, если ты не убьешь Беллерофонта, который хотел со­единиться со мной любовью вопреки моему желанию”. Царь, поняв желание Антеи, не осмеливается сам совершить убийство. Он решается лишь написать, отсрочивая тем самым убийство, начертать своей собственной рукою “на сложен­ных лицом друг к другу табличках “знаки смерти” (thymophora). Он отсылает Беллерофонта в Лисию, снабдив его этими “роковыми знаками” (semata lugra). Прочитав это послание, непонятное для Беллерофонта, тесть Прэта, бывший ца­рем в Лисий, должен был понять, что речь идет об убийстве носителя этих “зна­ков”. Но, в свою очередь, и он отсрочивает убийство, посылая Беллерофонта на смерть с заданием убить непобедимую Химеру или же знаменитых Солимов и ус­траивая ему засаду. Но из засады ничего не получается. Царю приходится, в ко­нечном счете, отдать Беллерофонту дочь. Позже Беллерофонт лишается покро­вительства богов и вынужден одиноко “блуждать по Ахейской равнине, терзаясь и избегая людских путей”.

[221] По словам Вико, он понял, как возникает язык, в тот момент, когда после дол­гих размышлений ему пришло в голову, что первые народы сплошь “состояли из поэтов и что именно из поэзии берут свое начало языки” (Scienza nuova, I, p. 174). Проведенное Вико разграничение между тремя ступенями языка вполне можно было бы соотнести, сделав необходимые изменения, со схемой Руссо. Так, язык второй ступени, на которой возникают как речь, так и метафора, – это и есть тот первоначальный момент, когда поэтическое пение еще не было расчленено вся­кого рода условностями. Ср.: “Человеческий язык последовательно существовал на трех различных ступенях: а) язык первой ступени существовал во времена жиз­ни семьями: люди, единственной организацией которых была семья, лишь сов­сем недавно стали людьми. Язык на этой ступени был немым, но использование различных знаков и определенных телесных жестов позволяло установить соот­ношение с обозначаемыми представлениями; б) вторая ступень языка – это язык героических эмблем, язык, основанный на сходствах, – символический язык, состоящий из сравнений, живых образов, метафор, описаний природы; эти об­разы и есть сама плоть языка, на котором говорили в эпоху героев; в) третья сту­пень языка – это человеческий язык, составленный из вокабул, придуманных людь­ми, из слов, смысл которых они могли установить по своему желанию” (3, I, р. 32). Или еще: “Этот первобытный язык ни в коей мере не следовал природе вещей; это был язык образов (большей частью божественных), – язык, способ­ный преобразовывать неодушевленные вещи в одушевленные существа” (3,1, р. 163). “Ища происхождение языков и словесности, мы находим его в сле­дующем факте: первобытные языческие народы в силу необходимости, связан­ной с самой их природой, были поэтами, они выражали себя посредством поэти­ческих знаков. Открытие это – ключ к нашей “Новой науке”; оно потребовало от нас долгих изысканий, способных заполнить собою всю жизнь просвещенно­го человека” (Idea del ГОрега, 1, р. 28-29). “В пении люди освобождаются от ве­ликих страстей… в пении могут слагаться первые языки – но лишь под воздей­ствием бурных страстей” (3, I, р. 95, tr. Chaix-Ruy). “По-видимому, нам удалось успешно опровергнуть общее заблуждение грамматистов, полагавших, что проза предваряла поэзию, а затем обнаружить единство происхождения поэзии, языков и словесности” (Livre II, De la sagesse poétique, ch.V, § 5, tr. Michelet, p. 430). Для Ви­ко, как и для Руссо, развитие языка обусловлено развитием членораздельной ре­чи . Язык приходит в упадок, очеловечивается, теряя свою поэтичность и свои бо­жественные черты: “Язык богов был немым и нечленораздельным; героический язык был отчасти членораздельным, отчасти немым; человеческий язык был, так сказать, всецело членораздельным, состоящим одновременно из знаков и жес­тов” (3,1, р. 178, tr. Chaix-Ruy).

[222] Кондильяк признает не столько влияние Уорбертона, сколько совпадение их идей. К тому же это совпадение, как мы увидим, далеко не полное: “Этот раздел был уже почти завершен, когда в руки мне попался “Опыт об иероглифах” Уорберто­на в переводе с английского: это работа, в которой вместе царят философский дух и эрудиция. Я с удовольствием увидел, что моя мысль об изначально образной и метафорической форме языков совпадает с мнением автора. Мои собственные размышления привели меня к мысли, что письмо было поначалу просто живо­писью, но я не мог понять, как возникли буквы, и этот вопрос казался мне не­преодолимо трудным. Но это было блестяще показано г-ном Уорбертоном: из его работы я извлек все или почти все то, о чем я говорю” (cn. XIII “De l”écriture”, § 127, p. 177).

[223] P.195: “Можно сказать, что китайские иероглифы основаны на сходстве, а по­скольку сокращенный способ буквенного письма родился из иероглифов, то в нем сходство породило метафору или сходство в миниатюре, чтобы сделать речь бо­лее плавной и изящной. Ведь люди, по свойственной им привычке к материаль­ным вещам, всегда нуждаются в чувственных образах для передачи своих абст­рактных идей” (“Essai sur les hiéroglyphes”, t. I, p. 85—86). “Таково подлинное происхождение образных выражений: вопреки обычному мнению, они вовсе не рождаются в огне поэтического воображения. Еще и теперь об этом свидетель­ствует стиль варваров в Америке — людей хладнокровных и флегматичных. Эта флегматичность сделала их стиль лаконичным, но не могла устранить из него об­разы. Следовательно, единство этих весьма различных признаков ясно показы­вает, что метафора возникает по необходимости, а не по прихоти… Как мы ви­дим, поведение человека – будь то в речи или на письме, в одежде или в устройстве жилища — всегда было направлено на то, чтобы превратить нужду и потребность в праздник и украшение” (р. 195—197).

[224] Метафора, “как говорит г-н Дюмарсе, есть фигура, посредством которой про­исходит [как бы] перенос собственного значения имени (лучше сказать — слова) на другое значение, в котором — в силу проводимого умом сравнения — обнару­живается сходство с первым. Слово в его метафорическом смысле теряет свое собственное значение и приобретает новое, которое возникает в уме лишь в ре­зультате сравнения между собственным смыслом данного слова и тем, с которым его сравнивают, когда, например, говорят, что “ложь часто рядится в одежды ис­тины”… И далее, после длинных выдержек из Дюмарсе: “Я иногда слышал, как г-на Дюмарсе упрекают в излишней многословности; наверное, можно было бы привести меньше примеров метафоры и более сжато их описать; однако кто не позавидует столь счастливой многословности? При чтении этой статьи о мета­форе автор языкового словаря не мог не поражаться удивительной точности, с ко­торой нашему грамматисту удалось разграничить собственный смысл слова и его образный смысл, показав, что один выступает как основание другого…”

[225] В этом пункте учение Руссо очень близко декартовскому. Оно выступает как обоснование природы. Чувства, данные нам природой, никогда не обманывают нас. Напротив, наше суждение вводит нас в заблуждение и обманывает природу. “Природа никогда нас не обманывает, это мы обманываемся”. Это отрывок из “Эмиля” (р. 237), который в авторской рукописи выгляде иначе: “Я утверждаю: не может быть, чтобы наши чувства вводили нас в заблуждение, ибо всегда ис­тинно, что мы чувствуем то, что мы чувствуем”. Эпикурейцев хвалят за то, что они признавали это, но ругают за то, что, по их мнению, “наши суждения о на­ших ощущениях никогда не бывают ложными”. “Мы чувствуем наши ощущения, но не чувствуем наши суждения”.

[226] Обратимся еще раз к тексту Вико: “Те поэтические свойства сказки, которые со­ставляют саму ее сущность, необходимо связаны с природой первых людей, с их неспособностью выявить формы и свойства людей и предметов; они должны бы­ли быть способом мышления, общим для всех людей, для целых народов в ту эпо­ху, когда эти народы пребывали в состоянии полнейшего варварства. Им была свойственна склонность к безмерному и постоянному преувеличению образов от­дельных предметов. Это замечает и Аристотель: человеческий дух, который по природе своей стремится к бесконечности, оказывается стеснен, скован силой чувств; единственное средство показать все то, на что он способен благодаря сво­ей quasi божественной природе, – это воображение, увеличивающее конкретные образы. Именно поэтому у греческих, а также у латинских поэтов образы богов и героев всегда крупнее образов людей. И когда вновь наступают времена варвар­ства и заново начинается ход истории, тогда на фресках и картинах, изображаю­щих Отца Предвечного, Иисуса Христа и Деву Марию, божественные существа предстают безмерно огромными” (Scienza nuova, 3, II, p. 18; tr. Chaix-Ruy).

[227] II, I, p. 111 -112. Подобный подход характерен и для Уорбертона (см. замечатель­ные разделы, посвященные “Происхождению и развитию языка” (t. I, р. 48 sq.). Вот, например: “Если судить только по природе вещей, независимо от божест­венного откровения, которое единственно может быть надежным руководством, то нам придется согласиться с мнением Диодора Сицилийского и Витрувия о том, что самые первые люди в течение какого-то времени жили в пещерах и в ле­сах, как звери, произнося лишь неясные, нечленораздельные звуки, покуда они не собрались вместе, чтобы помогать друг другу, и не научились членораздельным звукам, используя при этом знаки или условные общеупотребительные метки, да­бы говорящий мог выразить те мысли, которые ему нужно было сообщить дру­гим людям. Именно это и породило различные языки, ибо ведь каждый согла­сится, что язык ни в коей мере не есть нечто врожденное”. И однако: “…ничто не показывает с большей очевидностью, нежели Священное Писание, что про­исхождение языка – иное. Писание говорит нам, что Бог научил первого чело­века религии; а это, в свою очередь, не позволяет нам усомниться в том, что он одновременно научил его говорить”.

[228] II, I. § 2, 3, р. 113. Мы подчеркнули здесь только слова “напуган”, “подражал”. Тот же пример приводится в главе “Происхождение поэзии”: “Например, в язы­ке действия идея испуганного человека может передаваться лишь посредством кри­ков и движений, выражающих испуг” (§ 66, р. 148).

[229] “Каждый объект получал сначала особое имя, безотносительно к родам и видам, которые еще не различались первотворцами… так что чем ограниченнее были по­знания, тем обширнее был словарь… Впрочем, общие идеи могли постигаться умом лишь с помощью слов, а рассудок мог схватить их лишь в виде предложе­ний. И это – одна из причин, по которым животные не способны ни создавать такие идеи, ни совершенствоваться в зависимости от этого… Следовательно, что­бы иметь общие идеи, нужно уметь говорить, ибо когда прекращается работа во­ображения, ум может функционировать лишь посредством речи. Таким образом, если Изобретатели языка могли дать имена только тем идеям, которые уже име­лись в наличии, то отсюда следует, что первые существительные могли быть толь­ко именами собственными” (р. 149-150. См. также примеч. издателей).

[230] “Le présent de l”infinitif (éd. 1782).

[231] Т. I,р. 1174.

[232] См. гл. XIII (“De l”écriture”) и особенно § 134 “Essai”.

[233] Обратим внимание на соответствующие места из Уорбертона (t. I, p. 5), который, в отличие от Кондильяка, учитывает “взаимовлияние” речи и письма. “Потребо­вался бы целый том, чтобы должным образом показать это взаимовлияние” (р. 202). (“Sur l”impossibilité d”une écriture purement figurative”, cf. Duclos, op. cit., p. 42.)

[234] А. Гуйе последовательно и глубоко исследует этот вопрос (“Nature et Histoire dans la pensée de Jean-Jacques Rousseau”. “Annales J.-J. Rousseau”. T. XXXIII, 1953-1955). Руссо колеблется в ответе на вопрос об иудейско-христианской модели (р. 130).

[235] Хотя в вопросе о моногенетичности и “экономической” рациональности этой генеалогии Кондильяк иногда допускает неосмотрительные суждения, в “Traité des systèmes” (1749) (ch. XVII) его позиция достаточно выверена: “Если бы все бук­вы, какие только были в ходу с самого начала истории, могли сохраниться до на­ших времен вместе с ключом к их разгадке, мы смогли бы тогда гораздо лучше разобраться в этом процессе. Однако, даже исходя из того, чем мы теперь распо­лагаем, вполне можно построить такую систему – пусть и не подробную, но все равно достаточно развернутую, – чтобы увидеть, каким образом порождаются различные виды письменности. Доказательством этому служит работа Уорберто-на” (cf. DE, p. 101).

[236] О проблеме такого письма см. J. Février et M. Cohen, op. cit. Об отношениях меж­ду письмом, “прерывным путем” и инцестом см. “Freud et la scène de l”écriture” в “L”écriture et la différence”.

[237] Обо всех этих проблемах и их последующем развертывании см. “La voix et le phénomène”.

[238] Это окончательное переприсвоение (réappropriation) наличности Руссо чаще всего называет антропологическим телосом; “Человек овладевает (s”approprie) всем, но ему важнее всего овладеть именно самим собой (“Manuscrit de l”Emile). Но как и всегда, этот антропологизм в сущности един с теологией.

[239] А вот другие примеры недоверия Руссо ко всему тому, что в общественной и по­литической жизни обсуждается письменно: 1) в Венеции: “Здесь все переговоры с каким-то невидимым правительством всегда осуществляются с помощью пе­реписки, что требует больших предосторожностей”; 2) “Когда хотят привести пример чего-нибудь химерического, называют уставы Платона, но если бы зако­ны Ликурга дошли до нас только в письменном виде, они показались бы нам еще более химерическими” (“Emile”, p. 10); 3) “Я не знаю, почему так получается, но знаю твердо, что чем тщательнее учтены действия во всех счетных регистраци­онных книгах, тем больше в них обмана”. Ж. де Местр: “Самое существенное не записывают: его нельзя было бы записать, не подвергая опасности государство”.

[240] Вот почему Руссо скрепя сердце признает необходимость представительства. Вни­мания заслуживают “Considérations sur le gouvernement de Pologne”; в этой рабо­те предлагается очень частая смена представителей, дабы “подкуп стал делом до­рогостоящим и трудным”; ср. правило, сформулированное в “Общественном договоре”: “Правитель Должен часто показываться перед народом” (р. 426); ср. также: Derathé. “Rousseau et la science politique de son temps” (p. 277 sq.).

Какой логике следует Руссо, обосновывая необходимость представительст­ва, им самим осуждаемую? Он следует как раз логике представительства; по ме­ре возрастания причиняемого им зла, по мере возрастания его собственной пред­ставительности представительство восстанавливает утаиваемое, а именно само наличие представляемого. Следуя этой логике, “противоядие нужно извлечь из самого зла” (Отрывок о “L”état de la nature”, p. 479); следуя этой же логике, ус­ловность в конечном счете встречается с природой, рабство — со свободой и т. д. (“Как? Свобода сохраняется лишь при помощи рабства? Может быть. Две край­ности сходятся”. “Общественный договор”, р. 431).

[241] “De l”état de nature”, p. 478. Ср. также “Emile”, p. 70.

[242] См. об этом supra, p. 136. Вико, который различает три состояния, или три этапа письма, приводит в качестве примера первой стадии письма (идеографического или иероглифического, “возникающего стихийно”, “не обязанного своим возникно­вением никаким условностям”) “пикардийский” ребус”. “Вторая форма письма то­же возникает стихийно: это письмо символическое или эмблематическое” (гербы, знаки на оружии, “немые образы разного рода, которые Гомер называет “семами” и которыми герои пользуются как знаками для письма”). “Третья форма – буквен­ное письмо”. (Science nouvelle, 3,1, p. 61-62, 181-182, 194, tr. Chaix-Ruy.)

[243] Именно так считает Дюкло: “Письмо (я говорю о звуковом письме) вовсе не воз­никает, подобно языку, в результате медленного и почти незаметного развития: оно давно уже существовало, прежде чем родиться, но родилось оно внезапно, как свет из тьмы”. Обрисовав историю доалфавитных форм письма, Дюкло обраща­ется к идее “гениального открытия”: “Таково ныне письмо у китайцев; оно изо­бражает не звуки, а идеи; таковы у нас алгебраические знаки и арабские цифры. В этом своем состоянии письмо не имело никакого сходства с нашим нынешним письмом, покуда некий гений, глубокий и удачливый, не ощутил, что речь, даже длинная и богатая идеями, состоит лишь из небольшого числа звуков и остается только придать каждому звуку представляющий его знак. Подумав, мы увидим, что это искусство, будучи раз изобретено, почти тут же достигло своей окончатель­ной формы, что являет славу его творца… Много легче оказалось сосчитать все зву­ки в языке, нежели обнаружить, что их вообще можно сосчитать. Одно требут оза­рения гения, другое – простой внимательности” (op. cit., p.421-423).

[244] “Emile”, p. 218. Здесь Руссо излагает теорию происхождения денег, их необхо­димости и их опасности.

[245] Ibid. Мы также читаем во “Fragments politiques”: “Золото и серебро – как знаки, представляющие те предметы, на которые они обмениваются, – не имеют ника­кой абсолютной ценности… Хотя серебро само по себе и не имеет никакой реаль­ной стоимости, по молчаливому соглашению оно приобретает ту или иную стои­мость в каждой стране, где оно в ходу…” (р. 520); в “Considérations sur le gouvernement de Pologne” читаем: “По сути, деньги – это не богатства, а знаки, и не знаки нуж­но приумножать, а представляемые ими вещи” (р. 1009). Как раз в начале XV гла­вы о депутатах или представителях в “Общественном договоре” (кн. III) осуж­дается порабощающая власть денег: “Дайте деньги, и вы получите оковы”. Ср. также: J. Starobinski. “La transparence et l”obstacle”, и примеч. 3 издателей на с. 37 “Исповеди” (“Pléiade”, I).

[246] Ср. также «Le Projet de constitution pour la Corse», p. 911-912.

[247] “Confessions”, p. 237.

[248] Ed. Gamier, p. 168. Курсив наш.

[249] J. Starobinskî. “La transparence”, p. 119. См. также главу “La fête” (p. 114), где Старобинский противопоставляет праздник театру, как “мир прозрачности” — “ми­ру непрозрачности”.

[250] Как известно, Руссо неустанно – от “Lettre à d”Alerabert” до “Nouvelle Héloise” — обличал маску. Одна из задач педагогики – нейтрализовать воздействие масок на детей. В самом деле, “все дети боятся масок” (“Emile”, p. 43). Порицание пись­ма — это, конечно, косвенное порицание маски.

[251] Другие аналогичные примеры презрения к звучащему тексту — это Корнель и Расин, которые ограничиваются “болтовней”, тогда как “англичане, которым следовало бы подражать”, осмеливаются и “показывать кое-что на сцене” (“La Nouvelle Héloïse”, p. 253). Однако эти сопоставления требуют большой осторож­ности: иногда два тождественных высказывания бесконечно отдаляются друг от друга из-за различия контекстов.

[252] Р. 226. Близок к этому отрывок из “Эмиля”: ” …приходит весна, тает снег, а брак остается; о нем нужно думать в любое время года” (р. 570).

[253] Ср. также “Emile”, p. 66-69.

[254] * Здесь легко усматривается сходство с историей Прометея; по-видимому, греки, которые заковали его в цепи на Кавказе, думали о нем не более благосклонно, нежели египтяне о своем боге Тэвтосе (примеч. Руссо).

[255] Руссо мечтает о нечленораздельном языке, но описывает (перво)начало языков как переход от крика к артикуляции, членораздельности. Согласный, который для него связан с членораздельностью, – это становление звука языком (devenir-langue du son), фонетическое становление природной звучности. Именно соглас­ный, можно сказать, вписывает звук в оппозицию, позволяет ему приобрести лингвистическую значимость. Как показал Якобсон, вопреки распространенно­му предрассудку, “при обучении языку первая оппозиция гласных вторична по отношению к первым оппозициям согласных; существует такая стадия в разви­тии языков, на которой согласные уже выполняют свою смыслоразличительную функцию, тогда как единственная гласная служит лишь опорой для согласных и материей для вариаций выражения. Таким образом, согласные принимают зна­чение фонем раньше, чем гласные”. (“Les lois phoniques du langage enfantin et leur place dans la phonologie générale”, in “Selected writings”, I, p. 325.)