Хеллер Джозеф. Уловка-22

1. Техасец.

Йоссариан лежал в госпитале с болями в печени. Подозрение падало
на  желтуху.  Однако для настоящей желтухи чего-то не хватало, и это
ставило врачей в тупик.
Будь  это  желтуха,  они  могли  бы  начать лечение. Но болезни не
хватало  самой  малости, чтобы стать настоящей полноценной желтухой, и
это  все время смущало врачей. Выписать же Йоссариана из госпиталя они
не решались.
Каждое утро они делали обход — трое серьезных энергичных мужчин.
Твердо сжатые губы выражали уверенность, которой явно недоставало их
глазам.  Врачей  сопровождала такая же серьезная и энергичная сестра
Даккит,  как  и другие палатные сестры, недолюбливавшая Йоссариана.
Доктора просматривали висящий на спинке кровати температурный, лист и
нетерпеливо  расспрашивали Йоссариана о болях в печени. Казалось, их
раздражало, что изо дня в день он отвечал одно и то же.
—   И   по-прежнему  не  было  стула?  —  допытывался  медицинский
полковник.
Каждый  раз,  когда  больной  отрицательно  качал головой, врачи
переглядывались.
— Дайте ему еще одну таблетку.
Сестра  Даккит  записывала,  что  Йоссариану  нужно  дать еще одну
таблетку, и все четверо переходили к следующей койке.
Медсестры  недолюбливали  Иоссариаиа.  На самом деле боли в печени
давно  прошли,  но  Йоссариан скрывал это от врачей, и они ни о чем не
догадывались. Они лишь подозревали, что он тайком бегает в уборную.
В  госпитале  у  Йоссариана  было  все,  что  душе угодно. Кормили
недурно,  к  тому  же еду подавали прямо в постель. В дневной рацион
входила дополнительная порция превосходного мяса, а в полдень, в самую
жару,  ему,  как и другим, приносили охлажденный фруктовый сок или шо-
коладный  напиток.  Если.  не  считать  врачей  и сестер, его никто не
беспокоил.  Правда,  по  утрам  часок-другой ему приходилось выполнять
обязанности  почтового  цензора,  зато  все  остальное  время  он  был
предоставлен  самому  себе  и  валялся  до самого вечера, нисколько не
мучась угрызениями совести. Жизнь в госпитале была удобна и приятна.
Ему  не  стоило  большого  труда оставаться здесь и дальше, потому что
температура  у  него держалась всегда одна и та же — тридцать восемь и
три  десятых.  Ему было намного лучше, чем, скажем, Данбэру, которому,
чтобы заставить сестер приносить обед в постель, приходилось то и дело
грохаться  на  пол  и расквашивать себе физиономию. Решив потянуть так
время до конца войны, Йоссариан написал всем знакомым, что находится в
госпитале,  не  уточняя,  однако,  почему именно. А потом ему пришла в
голову  еще более удачная мысль. Он оповестил всех знакомых, что его
посылают  на  особо  опасное задание. “Требовались добровольцы. Дело
рискованное,  но  кому-то  ведь  надо  идти и на рискованные дела. Как
только  вернусь  — черкану”. И с тех пор никому не написал ни строчки.
Всех  офицеров  из  палаты  Йоссариана заставляли цензуровать письма
больных  из  рядового  и  сержантского  состава,  которые  лежали в
отведенных  для  нижних  чинов  палатах.  Это  было  нудное занятие, и
Йоссариан,  читая письма, с разочарованием убедился, что жизнь рядовых
и  сержантов  лишь  немногим интереснее жизни офицеров. Уже на второй
день  он утратил всякий интерес к солдатским письмам, но, чтобы работа
не казалась слишком скучной, он изобретал для себя всякие забавы.
“Смерть определениям!” — объявил он однажды и начал вычеркивать из
каждого   письма,   проходившего   через   его  руки,  все  наречия  и
прилагательные. Назавтра Йоссариан объявил войну артиклям. Но особую
изобретательность он проявил на следующий день, вымарав в письмах все,
кроме  определенных  и  неопределенных  артиклей.  С его точки зрения,
стиль  после  такой  операции  становился  более  энергичным  и письма
обретали  более широкий смысл. Вскоре он начал сражаться с обращениями
и  подписями,  а  текст письма оставлял нетронутым. Однажды он вымарал
все,  кроме  обращения  “Дорогая Мари”, а внизу приписал: “Тоскую по
тебе  ужасно!  А.Т.Тэппман,  капеллан  армии  Соединенных  Штатов”.
А.Т.Тэппман был капелланом их авиаполка.
Когда фантазия Йоссариана истощилась ,все возможности поиздеваться
над письмами были исчерпаны,он начал атаковать фамилии  и адреса на
конвертах.Он отправлял в небытие дома и улицы и,словно господь бог,
небрежным мановением руки стирал с лица земли целые столицы.
Инструкция требовала, чтобы на каждом проверенном письме значилась
фамилия  цензора.  Большинство  писем  Йоссариан  не  читал  вообще  и
спокойно  подписывал  их  своей  фамилией.  А  на  тех, которые читал,
выводил:  “Вашингтон  Ирвинг”.  Когда  ему  и  это надоело, он стал
подписываться: “Ирвинг Вашингтон”.
Его   цензорские  шалости  на  конвертах  привели  к  серьезным
последствиям.  Некие  высокопоставленные  военные  чины обеспокоенно
наморщили  лбы  и решили послать в госпиталь сотрудника контрразведки.
Под  видом  больного  он вскоре появился в палате Йоссариана. Но очень
скоро здесь все раскусили, что перед ними контрразведчик, потому что
он  без  конца выспрашивал,об офицере по имени не то Ирвинг Вашингтон,
не  то  Вашингтон  Ирвинг,  а  также потому, что уже на второй день он
позволил  себе  бросить проверку почты, сочтя это занятие слишком уто-
мительным.
На сей раз Йоссариан лежал в отличной палате, пожалуй, лучшей из
всех,  в  которых  ему  с  Данбэром  приходилось когда-либо вкушать
блаженство. Рядом лежал двадцатичетырехлетний капитан истребительной
авиации  —  молодой человек с жиденькими золотистыми усиками. Он был
сбит  над  Адриатическим  морем  зимой,  в  самые  холода, — и даже не
простудился.  А  теперь,  когда на дворе стояла жара я никто не сбивал
его  над  холодным морем, капитан утверждал, что болен гриппом. Справа
от  Йоссариана, томно распластавшись на животе, лежал уоррэнт-офицер
(  Уоррэнт-офнцер  — в американской армии звание, промежуточное между
сержантским и офицерским. — Ред.),
напуганный  единственным  комариным укусом в зад и микробами малярии в
крови.  Напротив,  через проход между койками, лежал Данбэр, а рядом с
ним — артиллерийский капитан, с которым Йоссариан до недавнего времени
часто  играл  в  шахматы.  Артиллерист  был прекрасным шахматистом и
разыгрывал интересные комбинации, до того интересные, что Йоссариану
надоело постоянно чувствовать себя идиотом, и он бросил играть.
Самой  заметной фигурой в палате был шибко образованный техасец,
похожий  на героя цветного боевика. Он мыслил как патриот и утверждал,
что  состоятельные  люди  —  публика  приличная и поэтому должны иметь
больше   голосов   на   выборах,   чем  разные  бродяги,  проститутки,
преступники,  дегенераты,  безбожники  и  всякая  прочая неприличная
публика, не имеющая ломаного гроша за душой.
Когда  в  палату  внесли  техасца,  Йоссариан  был  занят тем, что
вымарывал  из  писем  рифмующиеся  слова.  Это  был  обычный  жаркий и
безмятежный  день.  Зной  тяжело давил на. крыши домов. Стояла тишина.
Данбэр,  как всегда, лежал на спине, уставившись в потолок неподвижным
взглядом  куклы. Он изо всех сил старался продлить свою жизнь, считая,
что  скука  —  лучшее  средство для достижения этой цели. Данбэр так
усердно скучал, что Йоссариан подумал: “Уж, часом, не отдал ли он богу
душу?”
Техасца  уложили  на  кровать  посредине  палаты,  и  он  сразу же
приступил к обнародованию своих взглядов.
Послушав его, Данбэр подскочил, словно подброшенный пружиной.
—  Ага! — возбужденно заорал он. – Я все время чувствовал, что нам
чего-то  не  хватает.  Теперь  я  знаю  чего.  — И, стукнув кулаком по
ладони, изрек: — Патриотизма! Вот чего!
—  Ты  прав!  — громко подхватил Йоссариан. — Ты прав, ты прав, ты
прав!  Горячие  сосиски,  “Бруклин доджерс”
(“Бруклин доджерс”– название нью-йоркской бейсбольной команды.- Ред.),
мамин яблочный пирог –вот  за  что  все  сражаются. А кто сражается
за приличных людей? Кто сражается  за  то,  чтобы  приличные  люди
имели больше голосов на выборах?.. Нет у нас патриотизма! И даже
патриотизма нет!
На  уоррэнт-офицера,  лежавшего справа от Йоссариана, эти крики не
произвели никакого впечатления.
—  Дерьмо  это все… — проворчал он устало и повернулся на бок,
намереваясь уснуть.
Техасец  оказался до того душкой, до того рубахой- парнем, что уже
через три дня его никто не мог выносить. Стоило ему раскрыть рот — и у
всех  пробегал  по  спине  холодок  ужаса.  Все удирали от неге, кроме
солдата в белом, у которого все равно не было пути к отступлению:
солдат  был  упакован  с  головы  до  пят  в марлю и гипс и не мог
шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Его   сунули  в  палату  ночью  контрабандой.  Проснувшись  утром,
обитатели  палаты  увидели  на пустовавшей койке странно вздыбленные к
потолку руки. Все четыре конечности поддерживались в таком состоянии
неподвижными  свинцовыми  противовесами,  темневшими  над головой сол-
дата.
Его  положили  рядом  с  техасцем,  и  тот,  повернувшись к новому
соседу,  целыми  днями  о  чем-то прочувствованно вещал ему. Солдат не
отвечал, но техасца это не смущало.
Температуру  мерили дважды. Рано утром и к вечеру в палату входила
сестра  Крэмер  с  банкой  градусников  и раздавала их, чинно шествуя
сначала  вдоль  одного ряда коек, затем вдоль другого. Солдату в белом
она  всовывала градусник в отверстие в бинтах, под которыми угадывался
рот.
Затем   она  возвращалась  к  первой  койке,  брала  градусник,
записывала температуру больного, шла к следующему и так снова обходила
всю  палату. Однажды днем, вернувшись, чтобы собрать градусники, она
взглянула  на  градусник  солдата  в белом и обнаружила, что солдат
мертв.
—  Убийца, — спокойно произнес Данбэр. Техасец младенчески невинно
посмотрел на него.
— Душегуб, — сказал Йоссариан.
— О чем вы, ребята? — не понял техасец.
— Это ты убил его, — сказал Данбэр.
— Это ты отправил его на тот свет, — сказал Йоссариан.
Техасец отпрянул:
— Вы что, ребята, спятили? Я и пальцем его не тронул.
— Это ты его замучил, — твердил Данбэр,
— Я слышал, как ты его убивал, — сказал Йоссариан.
— Ты убил его потому, что он… черномазый, — сказал Данбэр.
—  Вы рехнулись, ребята! — закричал техасец. — Черномазых класть
сюда не разрешается. Для черномазых у них специальная палата.
— Сержант положил его тайком, — возразил Данбэр.
— Сержант — коммунист, – сказал Йоссариан.
— И ты об этом знал, — сказал Данбэр.
Только  на  уоррэнт-офицера,  лежавшего слева от Йоссариана, все
случившееся  не  произвело  никакого  впечатления.  Он вообще почти
никогда  не  разговаривал, а если когда и открывал рот, то лишь затем,
чтобы излить на кого-нибудь свое раздражение.
…За  день  до  того,  как Йоссариан встретился с капелланом, в
столовой  взорвалась  печь.  Огонь  перекинулся в кухню, и раскаленный
воздух   хлынул   в   соседние  палаты.  Даже  в  палате  Йоссариана,
расположенной довольно далеко от столовой, было слышно, как бушевало
пламя  и  сухо  потрескивали  пылавшие  балки.  За  окнами в оранжевых
отблесках  валили  клубы дыма. Вскоре к месту пожара прибыли аварийные
машины  с аэродрома. Целых полчаса пожарники работали как сумасшедшие,
и все без толку. Наконец они стали брать верх над огнем.
Но тут послышался хорошо знакомый монотонный гул бомбардировщиков,
возвращавшихся  с  задания.  Пожарникам  пришлось свернуть шланги и
поспешить на аэродром: вдруг какой-нибудь самолет разобьется при
посадке и загорится.Однако  самолеты  приземлились благополучно. Как
только сел последний,пожарники  развернули  свои  машины  и  помчались
обратно к госпиталю,чтобы  возобновить борьбу  с  огнем.  Когда же они
приехали, пожар совсем  стих.Пламя  погасло  само по себе, не осталось
ни одной даже тлеющей  головешки. Разочарованные пожарники посидели на
кухне, попили тепловатого  кофе  и  долго  еще  слонялись вокруг в
надежде потискать медсестричек.
Капеллан  появился в госпитале на следующий день после пожара в то
самое   время,  когда  Йоссариан  искоренял  в  письмах  все,  что  не
относилось  к  любви.  Капеллан  сел на стул в проходе между койками и
спросил,  как  он  себя чувствует. Священник сидел к Йоссариану боком,
так   что  из  его  знаков  различия  можно  было  рассмотреть  только
капитанские полоски на воротнике рубашки. Йоссариан и понятия не имел,
кто перед ним. Он решил, что это или новый доктор, или очередной псих.
—  О,  вполне  прилично, — ответил он. — У меня побаливает печень,
наверное  оттого, что в последнее время я не очень-то соблюдал режим.
А в общем чувствую себя сносно.
– Это хорошо, — сказал капеллан.
— Да, — согласился Йоссариан, — это хорошо.
—  Я  бы  пришел  сюда раньше, — проговорил капеллан, — но, честно
говоря, немного прихворнул.
— Это очень плохо, — сказал Йоссариан.
— Просто немного простудился, — поспешно пояснил капеллан.
— А у меня повышенная температура, тридцать восемь и три, — так же
поспешно добавил Йоссариан.
— Это очень плохо, – посочувствовал капеллан.
—  Да,  —  согласился  Йоссариан,  —  очень плохо. Капеллан нервно
заерзал на стуле и, помолчав, спросил:
— Могу ли я для вас что-нибудь сделать?
—  Нет,  нет,  — со вздохом ответил Йоссариан, — врачи делают все,
что в человеческих силах.
—  Я  не  об  этом…  —  мягко возразил капеллан. — Я имел в виду
совсем другое. Игрушки, шоколад, жевательную резинку… или… может
быть, книги.
—  Нет,  нет, спасибо, — ответил Йоссариан. — У меня есть все, что
нужно. Все, кроме здоровья.
— Это очень плохо.
—  Да,  —  согласился  Йоссариан,  —  очень  плохо.
Капеллан опять заерзал на стуле. Он несколько раз  оглянулся по
сторонам, посмотрел на потолок, на пол.    Затем глубоко вздохнул:
— Лейтенант Нейтли передает вам привет.
Йоссариану не понравилось,что у них оказался общий знакомый:
чего доброго, это могло послужить поводом для дальнейшего разговора.
—  Вы  знакомы  с  лейтенантом  Нейтли?  —  спросил  он  с  ноткой
сожаления.
— Да, я знаю лейтенанта Нейтли довольно близко.
— У него, кажется, того… кое-каких винтиков не хватает, а?
Капеллан смущенно улыбнулся:
—  Затрудняюсь  сказать.  Я  знаю  его  не настолько хорошо, чтобы
судить об этом…
—   Уж   можете   мне  поверить!  —  сказал  Йоссариан.  Наступила
мучительная   для   капеллана  пауза,  которую  он  нарушил  внезапным
вопросом:
— Ведь вы капитан Йоссариан?
—  Нейтли  не  повезло  с  самого  начала. Он из слишком приличной
семьи.
— Прощу извинить меня, — робко произнес капеллан.
—  Возможно,  произошло  ужасное  недоразумение.  Вы  ведь капитан
Йоссариан?
— Да, — признался Йоссариан. — Я капитан Йоссариан.
— Из двести пятьдесят шестой эскадрильи?
—  Да,  из  двести  пятьдесят  шестой  боевой  эскадрильи.  Мне не
приходилось  слышать  ни  о  каких  других  капитанах с такой фамилии.
Насколько  мне  известно, я — единственный капитан Йоссариан. Но мне
известно далеко не все,
— Понимаю, — печально произнес капеллан.
—  Держу  пари,  вы  собираетесь  написать  о  нашей  эскадрилье
героическую поэму.
—  Нет,  —  пробормотал  капеллан, — я не собираюсь писать о вашей
эскадрилье героическую поэму.
Йоссариан  резко выпрямился. Только сейчас он заметил на воротнике
у  капеллана тонкий серебряный крестик. Он был крайне удивлен — еще ни
разу в жизни ему не доводилось разговаривать с капелланами.
—  Вы  капеллан? — воскликнул он восторженно. — А я и не знал, что
вы капеллан!
— Ну разумеется, — ответил капеллан. — Неужели вы не знали?
— Конечно же нет. Понятия не имел, что вы капеллан…
—  Йоссариан  завороженно  смотрел  на  него, широко улыбаясь. —
Честно говоря, я еще ни разу в жизни не видел настоящего капеллана.
Капеллан  вспыхнул  и  принялся  разглядывать  свои  руки. Это был
человек  хрупкого сложения, лет тридцати двух, с рыжеватыми волосами и
робким  взглядом  карих  глаз,  с  лицом узким и бледным. На щеках его
розовели ямки, оставшиеся от былых прыщей. Йоссариану стало почему- то
жаль капеллана.
– Не могу ли я все же что-нибудь сделать для вас?
— повторил капеллан.
Йоссариан, по-прежнему ухмыляясь, покачал головой:
—  Нет,  вы  знаете, у меня есть все, что нужно. Мне очень хорошо.
Честно говоря, я даже и не болен.
— Это хорошо, — произнес капеллан и тут же пожалел о сказанном. Он
прикрыл рот двумя пальцами и нервно хихикнул. Йоссариан молчал.
—  Мне  нужно  еще  навестить  других  больных  из нашего полка, —
виновато  сказал  священник.  —  Я  к  вам еще зайду. Может быть, даже
завтра.
— Пожалуйста, заходите.
—  Я приду, если вы действительно хотите, — проговорил капеллан,
скромно  наклонив  голову. — Я заметил, что многим как-то не по себе в
моем присутствии.
Йоссариан горячо запротестовал:
—  А  мне  как  раз  хочется, чтобы вы зашли. Вы меня нисколько не
стесняете.
Капеллан  весь  засветился  благодарностью.  Затем скосил глаза на
листок  бумаги, который все это время прятал в руке. Шевеля губами, он
сосчитал  койки  в  палате,  и  взгляд его нерешительно остановился на
Данбэре.
—  Разрешите  узнать,  —  прошептал  он  тихо,  — это не лейтенант
Данбэр?
— Да, — ответил Йоссариан громко, — это лейтенант Данбэр.
— Спасибо, – прошептал капеллан, — большое спасибо. Мне надо с ним
поговорить. Я должен проведать в госпитале всех наших однополчан.
— И в других палатах тоже?..
— Да, и в других тоже.
—  Будьте  осторожны  в  других  палатах,  отец,  —  предупредил
Йоссариан. — Там держат людей с психическими расстройствами. Там полно
сумасшедших.
— Можете не называть меня отцом. Я анабаптист, — пояснил капеллан.
— Я не шучу насчет других палат, — мрачно продолжал Йоссариан. —
Там  вам  не  поможет  и  военная  полиция.  Там  собраны  отъявленные
психопаты.  Я  проводил  бы  вас,  но  сам  чертовски боюсь. К тому же
безумие  заразно. Тут во всем госпитале одни мы нормальные. Кроме нас,
все  идиоты.  Может быть, наша палата — единственная в мире, где лежат
нормальные.
Капеллан    поспешил   подняться.   Отойдя   от   Йоссариана,   он
примирительно  кивнул  головой  и  пообещал  вести  себя  с подобающей
осторожностью.
—  А теперь мне надо поговорить с лейтенантом Данбэром, — сказал
он, переминаясь с ноги на ногу. — Как поживает лейтенант Данбэр?
—  Хорошо,  насколько  это возможно в его состоянии, — заверил его
Йоссариан.  —  Истинный  принц! Один из прекраснейших, хотя и наименее
преданных богу людей на свете.
— Я не об этом, — возразил капелла”, снова переходя на шепот. — Он
очень болен?
— Нет, он не очень болен. Строго говоря, он вообще здоров.
— Это хорошо, — с облегчением вздохнул капеллан.
— Да, — согласился Йоссариан. — Да, это хорошо…
— От это капеллан! — сказал Данбэр, когда священник, поговорив с
ним, ушел. — Видел ты что-нибудь подобное? Настоящий капеллан!
— Приятный человек, а? Может быть, вот таким и будут предоставлять
по три голоса на выборах?..
— Кто это ему предоставит? –, подозрительно переспросил Данбэр.
…За  каких-нибудь десять дней техасец произвел в палате полное
опустошение.  Первым не выдержал артиллерийский капитан. После этого
смылись  все.  Данбэр,  Йоссариан  и  капитан  истребительной  авиации
сбежали на следующее же утро. У Данбэра прекратились головокружения, у
капитана  истребительной авиации очистилась носоглотка. Йоссариан
сказал  врачам,  что  боль  в печени прошла. Даже уоррэнт-офмцер и тот
удрал.  В  десятидневный  срок  техасец вернул всех к исполнению своих
служебных обязанностей, всех, за исключением сотрудника контрразведки,
который   заразился   от   капитана  истребительной  авиации  гриппом,
осложнившимся воспалением легких.

2. Клевинджер.

В  некотором смысле контрразведчику здорово повеяло, потому что за
стенами  госпиталя  все  еще  шла  война  и  конца ей не предвиделось.
Единственное,  что  Йоссариан  мог  предвидеть, — это свой собственный
близкий  конец. А ведь он мог бы отлеживаться в госпитале до Страшного
суда, если бы только не этот патриот из Техаса с его  массивной
взъерошенной башкой и постоянной несокрушимой улыбкой,широкой, как
поля ковбойской шляпы.
Да,  за стенами госпиталя шла война, и только война, но, казалось,
никто  этого не замечал, кроме Йоссариана и Данбэра. А когда Йоссариан
пытался  напомнить  людям  об  этом,  они отшатывались от него, как от
ненормального. Даже Клевинджер, который как будто бы понимал все лучше
других, назвал Йоссариана сумасшедшим. Это было незадолго до того, как
Йоссариан сбежал в госпиталь.
Клевинджер  тогда  уставился  на  него,  багровый  от  ярости и
негодования, и, ухватившись обеими руками за стол, гаркнул:
— Ты сумасшедший!
— Клевинджер, ну чего тебе от него надо? — устало возразил Данбэр.
— Я не шучу. Он псих, — настаивал Клевинджер.
— Они хотят меня убить, — спокойно сказал Йоссариан.
— Никто не помышляет убить именно тебя! — заорал Клевинджер.
—  Хорошо,  почему  же  тогда  они  в  меня  стреляют?  —  спросил
Йоссариан.
— Они стреляют во всех, — ответил Клевинджер. — Они пытаются убить
каждого.
—  А какая разница? Значит, и меня!.. Но Клевинджер уже завелся. С
помутившимся  взглядом и трясущимися побелевшими губами он привстал со
стула.  Всякий  раз,  когда  Клевинджер  вступал в спор, с пеной у рта
отстаивая  свои  идеи,  он задыхался, жадно хватал ртом воздух и часто
моргал,  стряхивая с ресниц слезы — горькие слезы человека непонятого,
но  убежденного  в собственной правоте. У Клевинджера было много идей,
которые он отстаивал с пеной у рта. Он сам был ненормальный.
—   Кто  это  “они”?  —  допытывался  Клевинджер.  —  Кто  именно,
по-твоему, хочет тебя убить?
— Все они.
— Кто?
— А ты как думаешь, кто?
— Понятия не имею.
— А почему же ты тогда заявляешь, что они не хотят меня убить?
—  Потому  что…  —  брызжа слюной, начал Клевинджер, но осекся и
умолк с выражением полного отчаяния.
Клевинджер  искренне  считал себя правым, но Йоссариан — тоже, так
как  у  него  были доказательства: совершенно незнакомые люди палили в
него из пушек каждый раз, когда он поднимался в воздух, чтобы сбросить
на  них  бомбы. И это было далеко не, смешно. Да и все остальное тоже.
Например,  он  не находил ничего занятного в том, что приходилось жить
как  идиоту  в  палатке  на  Пьяносе,  где позади тебя пузатые горы, а
впереди  голубая морская гладь, которая проглотит кого хочешь, так что
и  глазом моргнуть не успеешь, и выкинет обратно на берег денька через
три, разбухшего и посиневшего, свободного от всех земных забот.
Палатка,  в  которой  он жил, стояла на опушке реденького леска,
отделявшего  эскадрилью  Йоссариана  от  эскадрильи Данбэра. Тут же
рядом,  в  выемке заброшенной железной дороги проходил трубопровод, по
которому  авиационное горючее поступало к бензозаправщикам на летное
поле.
Благодаря Орру, соседу Йоссариана по палатке, их жилище было самым
роскошным  в эскадрилье. Каждый раэ, когда Йоссариан возвращался после
очередной отлежки в госпитале или из Рима, где бывал в увольнении, его
приятно  поражали новые удобства, созданные Орром в его отсутствие: то
водопровод, то печка, то цементированный пол.
Место  для  палатки  выбрал  Йоссариан,  а ставили они ее вдвоем с
Орром.  Орр,  вечно  посмеивающийся  пигмей  с  пилотскими нашивками и
густой  каштановой  шевелюрой  с  пробором  посередине,  давал  идеи и
советы, а Йоссариан, который был выше ростом, сильнее, шире в плечах и
подвижней, претворял эти идеи и советы в жизнь. Так они вдвоем здесь и
жили,  хотя  палатки  хватило бы на шестерых. Когда пришло лето, Орр
закатал  борта  палатки  вверх,  чтобы  свежий морской ветерок выдувал
застоявшийся воздух.
Рядом  жил  Хэвермейер.  Он  жил один в двухместной палатке, любил
грызть  земляные орешки и каждую ночь убивал по одной мыши, всаживая в
нее  пулю  из  пистолета  сорок  пятого  калибра,  который  он украл у
покойника в палатке Йоссариана.
Дальше  за  Хэвермейером  стояла  палатка,  которую  Макуотт уже
больше  не  делил  с  Клевинджером. Тот все еще не вернулся с задания,
когда Йоссариан вышел из госпиталя. Вместо Клевинджера в палатке жил
Нейтли,  но  сейчас  Нейтли  был  в  Риме, где обхаживал одну сопливую
потаскушку,  в  которую влюбился по уши и которой изрядно надоели и ее
занятие, и Нейтли с его пылкой любовью.
Макуотт  был совершенно ненормальный. При каждом удобном случае он
норовил  как  можно  ниже  пролететь  над  палаткой  Йоссариана, чтобы
насладиться зрелищем насмерть перепуганного приятеля. Еще он любил с
диким  ревом  промчаться над плотом, связанным из досок и пустых бочек
из-под  горючего,  и  над  песчаной  отмелью вдоль чистой белой полосы
пляжа, где мужчины купались нагишом.
Жить  в  одной  палатке  с чокнутым не так-то легко, но Нейтли это
нисколечки не смущало. Он сам был тронутый: каждый  свободный  день он
ходил  работать  на  строительство офицерского клуба. Йоссариан в этом
деле участия не принимал.
Вообще  было  много  клубов,  в  сооружении которых Йоссариан не
принимал  ни  малейшего  участия,  но  больше  всего  в этом смысле он
гордился  клубом  на  Пьяносе.  Это  был весьма внушительный монумент,
воздвигнутый  не  иначе как в честь железной решимости Йоссариана не
пачкать  рук  на  стройке.  Йоссариан  не подходил к стройке вплоть до
полного  завершения  работ,  но  зато  потом начал захаживать в клуб
довольно  часто.  Уж  больно  ему  нравилось  это большое, просторное,
красивое,  крытое  щепой  здание,  и  он  трепетал от удовольствия при
мысли, что этакая красотища сооружена без его малейшего участия.
В  последний  раз  Йоссариан  и  Клевинджер  обозвали  друг  друга
психами,  когда  они и еще двое сидели за столиком в офицерском клубе.
Рядом  стоял  стол  для  игры  в  кости,  где  Эпплби всегда ухитрялся
выигрывать.  В  кости  он играл так же здорово, как и в пинг-понг, а в
пинг-понге  был так же силен, как и во всем прочем. За что бы Эпплби
ни  брался, он все делал хорошо. Этот белокурый малый из Айовы верил
в  бога, в святую материнскую любовь и в “американский образ жизни”,
хотя  никогда глубоко не задумывался ни над тем, ни над другим, ни над
третьим. И всем он нравился…
—  …Ненавижу  сукина  сына,  —  проворчал  Йоссариан. Их спор с
Клевинджером  начался несколько раньше, когда Йоссариан пожалел, что у
него нет при себе пулемета. В эту ночь клуб был полон. В баре полно,
у  стола  для  игры  в  кости  полно, стол для пинг-понга занят. Люди,
которых  он  перестрелял  бы  с  великим  удовольствием, толкались у
стойки  бара,  распевая затасканные душещипательные песенки, которые
только  одним  им  еще  не  надоели.  Не  имея  возможности скосить из
пулемета   всех   подряд,   Йоссариан  удовлетворился  тем,  что  с
остервенением  раздавил  каблуком  подкатившийся  к  нему целлулоидный
пинг-понговый шарик.
—  Ох  уж  этот  Йоссариан! — захохотали во все горло оба офицера,
игравшие в пинг-понг, и достали новый шарик из коробки на полке.
— Да, этот Йоссариан!.. — отозвался Йоссариан.
— Йоссариан! — предостерегающе прошипел Нейтли.
— Теперь вы поняли, что я имел в виду? — спросил Клевинджер.
Офицеры,   услышав,   как   Йоссариан   передразнивает  их,  снова
засмеялись.
— Ох уж этот Йоссариан! — сказал один из них еще громче.
– Да. этот Йоссариан!.. — откликнулся, как эхо, Йоссариан.
— Йоссариан, прошу тебя… — взмолился Нейтли.
—  Вы  поняли,  что  я имел в виду? — спросил Клевинджер. — Этот
человек — антиобщественный, агрессивный элемент.
—  Слушай,  заткнись,  —  сказал  Данбэр Клевинджеру. Данбэр любил
Клевинджера за то, что тот раздражал его и тем самым как-то замедлял
слишком быстрое течение жизни.
—   …А   Эпплби   сегодня  нет,  —  торжествующим  видом  сказал
Клевинджер, обращаясь к Йоссариану.
— При чем тут Эпплби? — поинтересовался Иоссарнан.
— И полковника Кэткарта тоже нет. – При чем тут полковник Каткарт?
— А какого же сукина сына ты в таком случае ненавидишь?
— А такого сукина сына, который здесь.!
— Я не собираюсь с тобой спорить, — отрезал Клевинджер. — Ты сам
не знаешь, кого ты ненавидишь.
— Всякого, кто намеревается отравить меня.
— Никто тебя не собирается отравлять.
—  Да?  А  разве  мне  не  подсыпали  яд  дважды,  а? Разве они не
подсыпали  мне  отраву  тогда,  под Феррарой, и во время великой осады
Болоньи?
— Они всем подсыпали, — объяснил Клевинджер.
— А какая разница — всем или одному?..
—  Да  к  тому  же  это  была  и  не  отрава! — запальчиво крикнул
Клевинджер, все более запутываясь и оттого еще более раздражаясь.
Насколько  мог  припомнить  Йоссариан,  он  с  терпеливой  улыбкой
объяснял  Клевинджеру,  что  кто-то  всегда замышлял убить его. Были
люди,  которые  уважали  его и для которых он что-то значил, но были и
другие,  для  которых  он  ничего не значил и которые ненавидели его и
норовили  прикончить. Ненавидели же они его за национальность — за то,
что  он ассириец. Но у них руки коротки, чтобы сладить с ним, объяснял
он Клевинджеру, потому что у него слишком здоровый дух в здоровом теле
и он силен, как бык. У них руки коротки дотянуться до него, потому что
он  —  Тарзан  и  фараон Рамзес Второй. Он — Билли Шекспир. Он — Каин,
Улисс,  Летучий Голландец, он — печальная Дейрдре, он — Лот из Содома,
он  —  Свинопас  и  сладкозвучный  Соловей.  Он — таинственный элемент
Ц-247, он необъятен…-
— Псих ты! — завизжал Клевинджер. — Сумасшедший, вот ты кто!
—  Я — подлинный, громоподобный, чистейший душой многорукий Вишну.
Я — верх человека.
— Что? — закричал Клевинджер. — Сверхчеловек?
— Верх человека, — поправил Йоссариан.
—  Слушайте,  ребята,  прекратите,  —  взмолился  встревоженный
Нейтли. — На нас все смотрят.
—  Ты  рехнулся! — истерически заорал Клевинджер, На глазах у него
были  слезы.  —  У  тебя комплекс Иеговы. Ты думаешь, что миром правит
зло…
— Я думаю, что каждый человек — это Нафанаил.

Клевинджер посмотрел на Йоссариана с подозрением, взял себя в руки
и уже без крика спросил немного нараспев:
— Кто такой Нафанаил?
— Какой Нафанаил? — спросил невинным тоном Йоссариан.
Теперь Клевинджер решил сам устроить ему ловушку.
—  Ты  думаешь, что каждый человек — это Иегова. В таком случае ты
нисколько не лучше Раскольникова.
— Кого?
– Да-да, Раскольникова, который…
— Раскольникова?!
—  …который, да будет тебе известно, считал, что можно оправдать
убийство старухи.
— Я, значит, не лучше?
— Да, да, вот именно. Он оправдывал убийство топором. И я сейчас
докажу тебе, что ты не лучше!
Задыхаясь  и  жадно  хватая  ртом  воздух,  Клевинджер  перечислил
симптомы заболевания Йоссариана: абсурдные утверждения, что все вокруг
сумасшедшие;  человеконенавистническое  желание  перестрелять  всех
вокруг из пулемета;искаженные  представления  о  событиях  прошлого;
ни на чем не основанные подозрения, что люди ненавидят его и замышляют
убить.
Но Йоссариан был убежден в своей правоте, потому что, как объяснил
он  Клевинджеру,  насколько  ему  известно,  он  вообще  никогда не
ошибается.  Куда  ни  взглянешь,  всюду  одни психи, и среди всеобщего
помешательства  ему,  Йоссариану,  человеку молодому и благоразумному,
приходится  самому  заботиться  о  себе.  И  все,  что он делает, —
исключительно  важно,  потому  что он-то хорошо знает, что жизнь его в
опасности.
Вернувшись  из  госпиталя  в эскадрилью, Йоссариан поглядывал на
всех  с  осторожностью. Милоу не было, он отправился в Смирну закупать
фиги, но столовая в его отсутствие работала, как обычно. Еще по дороге
к  эскадрилье, когда Йоссариан трясся в кузове санитарной машины,
он,  плотоядно  принюхиваясь,  уловил  острый  запах жареной баранины,
доносившийся   из   офицерской   столовой.  Там  готовили  на  завтрак
шиш-кебаб.   Огромные,  дразнящие  обоняние  куски  мяса  жарились  на
вертелах, дьявольски аппетитно шипя над угольями, а перед этим их трое
суток вымачивали в таинственном маринаде, секрет которого Милоу выкрал
у     одного     жуликоватого     ливанского     торговца.    Искусные
официанты-итальянцы,  которых  майор  де  Каверли похитил с Большой
земли,   ставили   на  столики,  застеленные  дорогими  полотняными
скатертями, огромные порции всякой снеди. Шиш-кебаб подавали с рисом
и  пармезанской  спаржей,  на  десерт  следовал пирог с вишнями и в
завершение  — душистый свежезаваренный кофе с бенедиктином и брэнди.
Йоссариан  обжирался до тех пор, пока не почувствовал, что вот-вот
лопнет. Тогда он отвалился от стола и долго сидел в блаженном отупении
с  жирными  слипшимися  губами. Никто из офицеров эскадрильи нигде в
своей жизни так не наедался, как в столовой у Милоу, и Йоссариан поду-
мал,  что,  возможно,  они  и  не  заслуживают такой жратвы. Но тут он
рыгнул и вспомнил, что все только и ищут случая его укокошить. Он, как
безумный,  выскочил  из  столовой  и  помчался искать доктора Дейнику,
чтобы  тот  дал  ему  освобождение от боевых вылетов и отправил домой.
Доктор  сидел  на  высоком  табурете  около  своей палатки и грелся на
солнышке.
—  Пятьдесят  вылетов, — сказал доктор, качая головой, — полковник
требует пятьдесят боевых вылетов.
— А у меня только сорок четыре!
Доктор   не  шелохнулся.  Это  был  унылый  человечек  с  гладким,
тщательно  выбритым,  узким,  как  клинышек,  лицом. Весь он чем-то
напоминал выхоленную крысу.
—  Пятьдесят  боевых  вылетов,  —  повторил  он,  качая головой. —
Полковник хочет пятьдесят вылетов.

3. Хэвермейер.

Когда  Йоссариан  вернулся  из  госпиталя,  в  лагере фактически
никого  не было, кроме Орра и покойника в палатке Йоссариана. Покойник
отравлял  атмосферу и очень не нравился Йоссариану, хотя Йоссариан его
и  в  глаза  не  видел.  Йоссариана настолько раздражало, что покойник
валяется тут целыми днями,что он несколько раз ходил в штаб эскадрильи
жаловаться сержанту Таусеру. Сержант же никак не мог  взять  в толк,
что покойник действительно существует, и, конечно,был прав.
Еще  более  безнадежным  делом  было  жаловаться непосредственно
майору Майору, долговязому и костлявому командиру эскадрильи, чем-то
смахивающему  на  Генри Фонда в минуты печали. Всякий раз, завидев,
как  Йоссариан,  отпихнув сержанта Таусера, прорывается к нему в штаб,
командир выпрыгивал из окна кабинета.
Жить  с покойником в одной палатке было не так-то просто. Он мешал
даже  Орру,  жизнь  с которым, кстати, тоже была не сахар. В тот день
когда  Йоссариан  вернулся  из  госпиталя, Орр паял трубку, по которой
топливо поступало в печку, установленную Орром, пока Йоссариан лежал
в госпитале.
—  Ты  что  это делаешь? — настороженно спросил Йоссариан, входя в
палатку, хотя сразу же сам все понял.
— Малость протекает, — ответил Орр. — Хочу заделать.
—  Будь добр, прекрати, — сказал Йоссариан. — Это действует мне на
нервы.
— Когда я был мальчишкой, — ответил Орр, я, бывало, заложу за щеки
лесные яблочки, по дичку за щеку, и хожу так целый день.
Йоссариан,   начавший   было   вынимать  из  рюкзака  туалетные
принадлежности,  отложил  его в сторону, скрестил руки и с подозрением
уставился  на Орра. Так прошла минута. Наконец Йоссариан не выдержал и
спросил:
— А зачем?
Орр торжествующе хихикнул:
—  А  потому  что лесные яблоки лучше, чем лошадиные каштаны. — Он
продолжал  работать, стоя на коленях. — Ну а ежели дичков под рукой не
окажется,  тогда, бывало, берешь каштаны. Каштаны — они размером почти
с  лесные  яблоки  и  формой на них похожи, хотя форма большой роли не
играет.
—  Я  тебя  спрашиваю,  зачем  ты разгуливал с дичками за щекой? —
снова спросил Йоссариан.
— Потому что у них форма лучше, чем у каштанов, — ответил Орр, — я
же тебе только что объяснил!
—  Почему,  — незлобиво набросился на него Йоссариан, — почему ты,
бездомный  сукин сын, зловредная тварь, помешанная на технике, шлялся,
запихнув неизвестно что себе за щеку?
—  С  чего  это ты взял, что я запихивал неизвестно что? Я ходил с
дичками  за  щекой.  А  когда  не  мог  раздобыть дичков, разгуливал с
каштанами за щекой. По одному за каждой щекой.
— Зачем?
— Мне хотелось, чтобы щеки были, как яблоки.
— Щеки, как яблоки? — изумился Йоссариан.
— Да, мне хотелось, чтобы щеки у меня были, как яблоки. Я старался
изо  всех  сил.  Клянусь  богом, я здорово работал и своего добился. А
удалось  мне это сделать потому, что я носил за каждой щекой весь день
по лесному яблочку. — Он опять хихикнул. — По дичку за щекой.
– Зачем тебе понадобились щеки, как яблоки?
—  Мне  не  нужны  были щеки, как яблоки, — сказал Орр. — Я просто
хотел,  чтобы у меня были большие щеки. Меня не столько интересовал их
цвет,  сколько размер. Я работал над своими щеками в точности, как эти
чокнутые  ребята, о которых пишут, что они постоянно сжимают резиновые
мячики,  чтобы  руки  стали сильнее. Фактически я тоже был чокнутым. Я
тоже обычно ходил весь день с резиновыми мячиками в руках.
— Зачем?
— Что зачем?
— Зачем ты ходил весь день с резиновыми мячиками в руках?
— Потому что резиновые мячики… — начал Орр.
— Лучше, чем лесные яблоки?
Орр хмыкнул и покачал головой:
—  Я  ходил  с мячиками, чтобы сохранить свое доброе имя, в случае
если  бы  меня  увидели  с  лесными яблоками за щекой. А когда в руках
мячик,  можно  сказать,  что  никаких дичков за щекой нет. И если меня
кто-нибудь  спрашивал, зачем я ношу за щекой лесные яблоки, я разжимал
руки  и  показывал,  что  хожу  с мячиками, а вовсе не с яблоками, и в
руках,  а  не за щекой. Интересно получалось. Но я так во сих пор и не
знаю,  удалось  мне кого-нибудь провести или нет. Трудновато заставить
людей понять тебя,когда ты разговариваешь, держа за щеками пару лесных
яблок.
Йоссариан  подумал,  что  Орра и сейчас трудновато понять, — может
быть,  он,  говоря  с  ним,  подпирает  кончиком  языка  одну из своих
яблочных щек?
Йоссариан  решил  не издавать больше ни звука. Все равно ничего не
добьешься.  Он знал Орра и понимал, что никакими силами ада не удастся
выжать  из  него,  зачем ему понадобились большие щеки. Проку будет не
больше, чем спрашивать, почему та девка лупила его туфлей по голове.
Дело  было  в  Риме, утром, в переполненном холле публичного дома,
напротив  открытых дверей комнаты, где жила младшая сестренка шлюхи, с
которой  путался  Нейтли.  Они  тогда подняли такой шум и гам, что все
обитатели  дома сбежались в холл посмотреть, в чем дело. Девка вопила,
а  Орр  хихикал.  Каждый раз, когда каблук опускался ему на макушку,
Орр  хихикал  еще громче, отчего девка разъярялась еще пуще и еще выше
подпрыгивала,  чтобы покрепче ударить его по башке. Но вот она, взвиз-
гнув,  всадила  ему  каблук  в  висок  с  такой силой, что он перестал
хихикать.  Его  доставили на носилках в госпиталь с дырой в голове, не
столь  уж, впрочем, глубокой, и с легким сотрясением мозга, так что он
не воевал всего только двенадцать дней.
В  тот  раз  никто не мог понять, что случилось. Когда после этого
девка  встречала  Орра,  она  с  презрением  поносила  его  разными
нехорошими  словами,  а  когда он, боязливо хихикая, прятался за спину
Йоссарнана, она закатывалась хриплым смехом. Что он там ей сделал, или
пытался сделать, или, наоборот, не смог сделать за закрытыми дверями
комнаты,  по-прежнему  оставалось тайной. Девка не говорила об этом ни
нейтлевой  подружке,  ни  другим  проституткам,  ни  самому Нейтли. ни
Йоссариану.  Орр  мог  бы пролить свет на это дело, но Йоссариан решил
больше ни о чем не спрашивать.
— Так ты хочешь знать, зачем мне были нужны большие щеки?
Йоссариан не разжимал рта.
—  А  ты  помнишь,  как  тогда,  в  Риме,, эта девка, которая тебя
ненавидит, лупила меня туфлей по голове? Сказать тебе, за что она меня
била?
Непостижимо,  чем  он мог разозлить ее до такой степени, что она
молотила его по голове чуть ли не двадцать минут. Правда, ярости ее не
хватило,  чтобы взять его за лодыжки, приподнять и вышибить дух вон. А
ей  это  было  под  силу:  девица  была  долговязой, а Орр коротышкой.
Торчащие   вперед   зубы  Орра  и  глаза  навыкате  как  нельзя  лучше
соответствовали  его  толстым щекам, а ростом он уступал даже молодому
Хыоплу, тому, что жил в палатке, поставленной в неположенном месте — в
административной  зоне,  по ту сторону железнодорожного полотна. Хыопл
жил в одной палатке с Заморышем Джо, еженощно оравшим во сне.
Административная зона, где по ошибке поставил свою палатку Заморыш
Джо,  находилась  в  центре расположения эскадрильи, между выемкой, по
дну   которой   тянулось  ржавое  железнодорожное  полотно,  и  черным
асфальтированным шоссе, сбегавшим с возвышен вести. На шоссе иногда
можно  было встретить девок — простых, улыбчивых, грудастых, правда,
частенько  с  неважными  зубами.  Пообещаешь подвезти, куда им надо, а
там  съезжай  с дороги в сторону и — прямо на травку. Йоссариан так и
делал,  когда  представлялся  случай, но это происходило не так часто,
как  того  хотелось бы Заморышу Джо, постоянно умолявшему Йоссариана
отправиться  “на  охоту”. Джо ничего не стоило в любое время раздобыть
джип, но водить машину он не умел.
Палатки  сержантско-рядового  состава  эскадрильи стояли по другую
сторону   дороги,   рядом   с   летним  кинотеатром,  где  по  вечерам
развлекалось   мужественное,   но   невежественное  воинство,  для
увеселения которого теперь прибыла еще одна труппа ОСКОВ.
(“ОСКОВ   —  Объединенная  служба  культурно-бытового  обслуживания
войск. — Ред.)
Эта  труппа  была  прислана  генералом Пеккемом, который перевел
свой штаб в Рим и не придумал ничего лучшего, чем строить оттуда козни
против  генерала  Дридла.  С  таким генералом, как Пеккем, требовалось
аккуратное  обхождение.  Это  был  эрудированный,  воспитанный  и  пе-
дантичный  генерал,  который  знал длину окружности экватора и писал
“численно   возросли”   там,  где  другой  написал  бы  “увеличились”.
Вообще-то, конечно, он был порядочной  дубиной,  и  никто  не  знал
этого  лучше,  чем  генерал Дридл,взбешенный последним приказом
генерала Пеккема.
Согласно  этому приказу, все палатки на Средиземноморском театре
военных  действий  надлежало  ставить  параллельными рядами, с таким
расчетом,  чтобы  вход каждой палатки гордо глядел в сторону памятника
Вашингтону.  Генералу  Дридлу,  как  командиру боевой части, это пока-
залось бредом собачьим. Тем более, что вовсе не его, генерала Пеккема,
дело  —  указывать,  как  ставить  палатки в авиабригаде Дридла. Между
двумя    сюзеренами   разыгрался   бурный   политический   диспут,
закончившийся  в  пользу  генерала  Дридла.  Одержать победу ему помог
экс-рядовой  первого  класса  Уинтергрин,  писарь  из  штаба  двадцать
седьмой  воздушной  армии.  Уинтергрин  решил исход дела тем, что стал
бросать  всю  корреспонденцию  от  генерала Пеккема в корзину, так как
счел  ее слишком многословной. Зато письма генерала Дридла, написанные
куда  менее  напыщенным  слогом,  пришлись  по  душе Уинтергрину, и он
передавал  их  на  доклад  в  точном  соответствии  с  уставом. Таким
образом, генерал Дридл победил ввиду неявки противника.
Чтобы  вновь утвердить свой утраченный престиж, генерал Пеккем
начал  посылать больше концертных бригад ОСКОВ, чем когда-либо прежде,
и  поручил  полковнику Карджиллу под личную ответственность обеспечить
энтузиазм зрителей.
Но в полку Йоссариана энтузиазма не наблюдалось. Энтузиазм в полку
Йоссариана  наблюдался только в одном направлении: все больше и больше
рядовых  и  офицеров  по  нескольку  раз  в день с торжественным видом
шествовали  к сержанту Таусеру, чтобы узнать, не поступил ли приказ об
отправке их домой. Эти люди сделали по пятьдесят вылетов. Сейчас таких
ходоков  к  Таусеру  стало  еще  больше, чем раньше, когда Йоссариан
уходил  в госпиталь,и они по-прежнему ждали и надеялись, волновались и
грызли  ногти  от  нетерпения.  Всем своим видом они напоминали лишних
людей времен экономического кризиса. Они расползались по лагерю, как
полчища  крабов, и ждали приказа об отправке домой, в безопасные края,
подальше от штаба двадцать седьмой воздушной армян а Италии, а пока мм
не оставалось ничего другого, как нервничать, грызть ногти и
торжественно шествовать по нескольку раз в день к сержанту Таусеру,
чтобы узнать,не пришел  ли приказ об отправке их в тихие родные края.
Все  это  походило  на  скачки  с  препятствиями,  ибо  летчики по
горькому  опыту  знали,  что полковник Кэткарт может в любое время еще
раз  увеличить  норму  вылетов. И им не оставалось ничего другого, как
ждать.  Только  Заморыш  Джо,  отлетав положенное, умел найти себе за-
нятие.  С  фотоаппаратом в руках он усаживался в первом ряду на каждом
представлении  ОСКОВ  и  нацеливал  объектив  под юбку желтоволосой
певице  в  усыпанном  блестками  платье.  Снимки  у него никогда не
получались.
Полковник  Карджилл, напористый, розовощекий человек, был личным
порученцем  генерала  Пеккема.  До войны он работал агентом по сбыту и
зарекомендовал  себя как расторопный, беспощадный и агрессивный делец.
Он  был  очень скверным агентом. До того скверным, что за ним гонялись
фирмы, желавшие потерпеть убытки, чтобы платить поменьше налогов. Во
всем   цивилизованном  мире,  от  Баттери-парка  до  Фултон-стрит,  он
пользовался   репутацией  надежного  человека,  на  которого  можно
положиться,  если  нужно  быстро  списать налоги. Он брал дорого, пос-
кольку  частенько не так-то легко было довести фирму до полного краха:
ведь  ему приходилось браться за дело, когда фирма процветала, и вести
ее  к  разорению,  а это иногда оказывалось не таким уж простым делом,
особенно  при  наличии  влиятельных  доброжелателей в Вашингтоне. Тре-
бовались   месяцы  напряженной  работы  для  тщательной  разработки
порочных в своей основе планов. Человек путал, дезорганизовывал, делал
просчеты  и  просмотры  всего  к  вся, распахивал все шлюзы для утечки
денег,   и   в   тот  момент,  когда  он  считал,  что  дело  сделано,
правительство  подбрасывало  фирме  озеро, или лес, или нефтеносный
район,  и  все  шло  насмарку.  Но даже при таких помехах на Карджилла
можно   было   положиться,   если  требовалось  разорить  дотла  самое
преуспевающее  предприятие.  Этот  человек достиг всего в жизни своими
руками,  он  был  кузнецом  собственных  несчастий  и за отсутствие
успехов мог благодарить только самого себя.
—  Господа!  —  так  начал  полковник  Карджилл свое выступление в
эскадрилье Йоссариана. Он говорил, старательно, выдерживая паузы между
словами.
— Вы — американские офицеры.  Ни в одной другой армии мира офицеры
не могут сказать о себе ничего подобного.Поразмыслите над этим.
Сержант Найт поразмыслил и вежливо сообщил полковнику Карджиллу,
что ведь он обращается-то к рядовому и сержантскому составу, а офицеры
дожидаются  его  на  другом  конце  лагеря.  Полковник Карджилл горячо
поблагодарил Найта и зашагал через весь лагерь,излучая самодовольство.
—  Господа!  —  начал  он.  обращаясь  к  офицерам  и  старательно
выдерживая  паузы  между  словами.  —  Вы — американские офицеры. Ни в
одной  другой  армии  мира  офицеры  не  могут  сказать  о себе ничего
подобного. Поразмыслите над этим.
Он сделал маленькую паузу, чтобы дать им время поразмыслить.
— Эти люди — ваши гости! — вдруг закричал он. — Они проехали более
трех  тысяч  миль  для  того, чтобы развлечь вас. Каково же им, если
никто  не  желает  идти  на  их концерт? Какое у них должно быть после
этого  настроение?  Господа, я же не о своей шкуре пекусь. Но ведь вот
эта  девушка, которая собирается сегодня играть для вас на аккордеоне,
она  же  вам  в матери годится. А как бы вам понравилось, если бы ваша
мама  проехала  больше  трех  тысяч миль, чтобы поиграть на аккордеоне
каким-то  военным,  а  те  даже  взглянуть  на нее не пожелали? И что
скажет  ребенок,  чья мама играет на аккордеоне, когда он вырастет и
узнает,  как обошлись с его мамой? А? Мы все знаем, что он скажет. Но,
господа,  я  хочу,  чтобы  вы  правильно  меня  поняли. Все это, разу-
меется,  на  добровольных  началах.  Я был бы последним полковником на
земле, если бы велел вам в обязательном порядке отправиться на концерт
ОСКОВ и развлекаться. Но я хочу, чтобы каждый из вас, кто не настолько
болен,  чтобы  валяться  в  госпитале, отправился сейчас же на концерт
ОСКОВ и веселился от души, и это уже приказ.
Что  касается  Йоссариана,  то  он действительно чувствовал себя
неважно  –  хоть  снова  отправляйся  в  госпиталь, Но совсем плохо он
почувствовал себя позднее, когда, сделав еще три боевых вылета, пришел
к доктору Дейнике и тот опять меланхолично покачал головой и отказался
освободить его от полетов.
– Ты думаешь, неприятности только у тебя? — печально выговаривал
ему  доктор Дейника. — А мне, думаешь, легко? Я восемь лет перебивался
с  хлеба  на  воду, покуда выучился на доктора. Потом, когда обзавелся
собственным  кабинетом,  тоже  частенько затягивал ремень потуже, пока
наконец  не  появилась  приличная клиентура и я смог сводить концы с
концами.  И  вот  едва  только  кабинет  начал приносить прибыль, меня
призвали.
Доктор  Дейника  был  приятелем  Йоссариана, но не хотел ради него
палец о палец ударить. Йоссариан очень внимательно слушал, как Дейника
рассказывал  о  полковнике  Кэткарте  из авиаполка, который метил в
генералы,  о  генерале  Дридле  из  авиабригады  и о работавшей у него
хорошенькой  медсестре,  а  также  обо  всех других генералах из штаба
двадцать  седьмой  воздушной  армии,  которые настаивали на том, чтобы
выполнение боевого долга сводилось лишь к сорока вылетам.
—  А  ты  бери  пример  с  Хэвермейера,  плюй на все и улыбайся, —
посоветовал   доктор   Йоссариану.   От   такого   совета   Йоссариана
передернуло. Хэвермейер был ведущим бомбардиром. При заходе на цель он
никогда  не  делал противозенитных маневров, подвергая таким образом
дополнительной опасности все экипажи, летевшие с ним в одном строю.
—  Хэвермейер,  какого  дьявола  ты  не делаешь противозенитного
маневра?  —  яростно набрасывались на него летчики после возвращения с
задания.
— Эй вы, оставьте капитана Хэвермейера в покое! – обычно говорил в
таких  случаях  полковник  Кэткарт.  —  Он же, черт побери, наш лучший
бомбардир.
Хэвермейер  ухмылялся, кивал головой и объяснял, как он охотничьим
ножом  надрезает пулю, превращая ее в “дум-дум”, перед тем как всадить
в полевую мышь, а проделывал он это в своей палатке еженощно.
Хэвермейер  действительно был потрясающим бомбардиром, но он шел
по  прямой и всегда на одной высоте от исходного пункта до цели, и так
же  шел  дальше,  пока  не  убеждался,  что бомбы достигли земли и там
взметнулось оранжевое пламя,вырос крутящийся столб дыма, а перемолотые
в пыль обломки заклубились и  покатились огромной черно-серой  волной.
В  шести машинах,ведомых Хэвермейером, сидели объятые смертным страхом
люди,неподвижные,как истуканы.Сам же бомбардир  сквозь  плексигласовый
нос кабины с глубочайшим интересом прослеживал  путь  каждой  бомбы,
рискуя попасть под обстрел немецких зенитчиков, которые за  это  время
могли  навести  орудия и дернуть спусковой  крючок,  или  веревку, или
выключатель, или дьявол их там знает,  что  они  дергали, когда хотели
убить совершенно незнакомых им людей.
Ведущий  бомбардир Хэвермейер никогда не промахивался. Йоссариан
раньше  тоже  был  ведущим  бомбардиром,  но его понизили в должности,
потому  что  с  некоторых  пор  ему стало плевать, попал он в цель или
промазал.  Он  решил  или  жить вечно, или умереть, а если умереть, то
только во время попытки выжить. И единственное боевое задание, которое
он давал себе каждый раз, — это вернуться на землю живым.
Ребята любили летать с Йоссарианом, потому что он выходил на цель,
делая  “бочки” во все стороны, круто взмывая “свечой” и пикируя, резко
крутясь  и  вертясь,  заставляя пилотов пяти других машин делать то же
самое,  чтобы  сохранить  подобие  строя.  Самолеты  выравнивались  на
какие-то  две-три  секунды, чтобы отбомбиться, и затем снова взмывали,
надсадно  воя  моторами.  Пробираясь  сквозь  огонь проклятых зениток,
Йоссариан  продолжал  так  отчаянно петлять, что шесть машин вскоре
разлетались по всему небу, как земные молитвы. Каждый самолет при этом
мог  стать легкой добычей немецких истребителей, однако обычно к этому
времени  они  уже не появлялись в воздухе. Стало быть, опасен был лишь
зенитный  огонь,  а  Йоссариан  не  любил, если рядом с ним взрывались
самолеты.  Только  когда все эти немцы оставались далеко позади, он
устало  сдвигал  шлем  на  вспотевшую  макушку  и переставал рявкать в
переговорное  устройство  команды  Макуотту,  сидевшему  за штурвалом.
Теперь  Макуотт  уже  мог позволить себе полюбопытствовать, куда упали
бомбы.
— Бомбы сброшены, — докладывал сзади сержант Найт.
— Мост разбомбили? — спрашивал Макуотт.
—  Откуда  мне  знать,  сэр.  Меня  так  здорово  кидало, что я не
разглядел. А теперь все заволокло дымом и ничего не видно.
— Эй, Аарфи, бомбы попали в цель?
—  В  какую  цель?  —  спрашивал  толстенький,  вечно попыхивавший
трубочкой  штурман капитан Аардваарк, роясь в куче разложенных сбоку
от Йоссариана карт. — Разве мы уже дошли до цели?
— Йоссариан, бомбы попали в цель?
—   Какие  бомбы?  —  спрашивал  Йоссариан,  единственной  заботой
которого  было  не угодить под огонь зениток. Тогда Макуотт принимался
напевать:
—  Как  я  рад, как я рад, мы попали к черту в ад! Йоссариану было
плевать  с  самой  высокой  колокольни, поразил он цель или нет. А вот
Хэвермейеру   и   другим   ведущим  бомбардирам  это  было  далеко  не
безразлично.  Бывали  случаи, когда кто-нибудь злился на Хэвермейера и
лез на него с кулаками.
—  Я  сказал вам, оставьте капитана Хэвермейера в покое, — сердито
предупреждал  полковник  Кэткарт.  —  Разве я не говорил, что он, черт
возьми, наш лучший бомбардир?
Хэвермейер  скалил зубы, когда полковник приходил ему на помощь, и
засовывал за щеку очередную плитку прессованных земляных орешков.
Хэвермейер  добился  больших  успехов,  стреляя по ночам в полевых
мышей  из  пистолета,  украденного  из  кобуры  покойника  в  палатке
Йоссариана. Хэвермейер использовал для приманки конфету и усаживался в
темноте,  поджидая  грызуна.  В одной руке он держал пистолет, а палец
другой руки продевал в петельку веревки, протянутой от рамы москитной,
сетки к выключателю лампы. Веревка была натянута, как струна банджо, и
стоило  ее  чуть  потянуть.  как  рама захлопывалась, а вспышка яркого
света  ослепляла дрожащую жертву. Хавермейер с восторгом наблюдал, как
крохотный  зверек  таращил  перепуганные  глазенки, отыскивая врага.
Когда  же  мышиные  глазки  встречались  с  его взглядом, он с громким
хохотом нажимал на спусковой крючок и посылал в мечущееся мохнатенькое
тельце  пулю  за пулей, наполняя палатку раскатистым грохотаньем, пока
наконец  юркая  мышиная  душа  не  отправлялась  на  небеса  к  своему
создателю.
Однажды  ночью,  когда  Хэвермейер  выстрелил  в мышь, Заморыш Джо
выскочил   из  палатки  босой,  вопя  что  было  мочи.  Разрядив  свой
собственный  пистолет  сорок  пятого калибра в палатку Хэвермейера, он
ринулся  вниз  по  откосу выемки, лихо вскарабкался на противоположную
сторону и вдруг исчез, провалившись в одну из земляных щелей, которые,
словно по мановению волшебной палочки, появились у каждой палатки на
другое   же   утро   после  того,  как  Милоу  Миндербиндер  разбомбил
расположение  своей эскадрильи. (Это случилось незадолго до рассвета
в  дни  великой  осады Болоньи, когда в ночном воздухе реяли, как при-
видения,  безгласные  тени  мертвецов.)  Заморыш  Джо  находился  в
состоянии, близком к помешательству: он снова выполнил норму вылетов и
был  временно освобожден от полетов, а это выводило его из себя. Когда
Заморыша  Джо  выудили  с сырого дна земляной щели, он бормотал что-то
бессвязное   о   змеях,  пауках  и  крысах.  Дно  осветили  карманными
фонариками,  но,  кроме  нескольких дюймов застоявшейся дождевой воды,
там ничего не оказалось.
—  Вот  видите! — крикнул Хавермейер.- Я говорил вам, что он псих,
ведь говорил же?

4. Доктор Дейника.

Заморыш  Джо  бесспорно  был  ненормальным,  и никто не знал этого
лучше,  чем Йоссариан, который изо всех сил старался как-нибудь помочь
ему. Но Заморыш Джо не желал и слушать Йоссариана. Он не желал слушать
Йоссариана, ибо считал его самого психом.
—  А  почему  он.  собственно  говоря,  обязан  тебя  слушать? —
спрашивал Йоссариана доктор Дейника, не поднимая глаз. :
—  Но  у  него  же  неприятности…  Доктор  Дейника  презрительно
фыркнул.
—  У  него  неприятности! Что же обо мне сказать в таком случае? —
продолжал Дейника, мрачно усмехаясь. — О, лично я никому не жалуюсь. Я
знаю,  что идет война. Я знаю, что масса людей готова на жертвы во имя
нашей победы. Но почему  я  должен быть одним из этих людей? Почему не
призовут  в  армию кого-нибудь из тех старых врачей, которые посылают
публике  воздушные  поцелуйчики  и  болтают,  будто  медики  готовы на
жертвы? А я не хочу приносить жертвы. Я хочу приносить домой доллары.
Доктор  Дейника  был  аккуратненький,  чистенький  человек, для
которого  хорошо  провести  время — значило всласть побрюзжать. У него
были  темные  волосы и умное мрачное личико со скорбными мешочками под
глазами.  Постоянно  озабоченный своим здоровьем, он чуть ли не каждый
день  ходил  в медчасть, заставляя одного из двух санитаров мерить ему
температуру.  Эти  два  парня  фактически  делали  за него всю работу,
причем  настолько  успешно,  что  доктору  оставалось только сидеть на
солнышке,  греть  свой  насморочный  нос  и размышлять, чем это так
озабочены  все  люди  вокруг. Рядовых из медчасти звали Гэс и Уэс. Они
достигли большого успеха, подняв медицину до уровня точных наук: тех,
кто  приходил  к ним с температурой выше тридцати восьми градусов, они
немедленно   отсылали   в  госпиталь.  Всем  больным,  за  исключением
Йоссариана,  с  температурой  ниже тридцати восьми градусов они, чтобы
отделаться,  мазали десны и большие пальцы ног раствором марганцовки и
давали  таблетку  слабительного, которую каждый уважающий себя больной
тут  же  забрасывал  в кусты. Если градусник показывал тридцать восемь
ровно,   посетителя   просили  зайти  через  часок  —  снова  измерить
температуру.  Йоссариан  с температурой тридцать семь и девять десятых
мог отправляться в госпиталь, когда его  душе угодно, — Гэс и Уэс ему
были нипочем.
Эта система всех устраивала, и особенно доктора Дейнику: у него,
таким  образом,  оставалось достаточно времени, чтобы наблюдать, как
старый  майор  де Каверли мечет подковы на своей личной спортплощадке.
Во  время  этого занятия майор носил на глазу целлулоидный кружочек,
который Дейника выкроил специально для него из куска  целлулоида,
воровским способом  вырезанного  из  окна служебной палатки майора
Майора.
Доктор  Дейника отправлялся в медчасть к Гэсу и Уэсу, только когда
чувствовал  себя ужасно больным, а чувствовал он себя ужасно больным
каждый день. Гэс и Уэс  осматривали его и ровным счетом ничего не
обнаруживали.
Термометр  неизменно  показывал  тридцать шесть и шесть, что, с их
точки  зрения, было совершенно нормальной температурой, если их шеф не
возражал.  Но он возражал. Постепенно он начал терять доверие к Гэсу и
Уэсу  и подумывал о том, чтобы перевести их обратно в гараж и заменить
людьми,  более  толковыми  и  способными  найти  у  него  в  организме
какой-нибудь непорядок.
Лично  доктору  Дейнике  было  известно множество вешей, которые
нельзя   было   назвать   иначе,   как   вопиющим  непорядком.  Помимо
собственного  здоровья,  его очень беспокоили Тихий океан и полетное
время.  Здоровье  это  такая  штука,  в  которой  никогда  нельзя быть
уверенным.  А  Тихий  океан…  Дейника  ужасно  боялся,  что  если он
освободит  Йоссариана  от  полетов, то тем самым навлечет на себя гнев
полковника  Кэткарта  и  тот переведет его на Тихий океан. Полетное же
время  —  это  время,  которое  он  должен был налетать в месяц, чтобы
получать надбавку к жалованью.
Дейника  ненавидел  полеты.  В  самолете он чувствовал себя, как в
клетке:  в  нем  лишнего  шагу  не  шагнешь.  Доктор слыхал, что люди,
которые   с  удовольствием  влезают  в  кабину  самолета,  подчиняются
подсознательному  желанию  влезть  обратно в утробу матери. Это сказал
ему  Йоссариан,  который  устраивал  так,  что  доктор получал свою
надбавку  за  полетное  время,  не  влезая  обратно  в  утробу матери.
Йоссариан  каждый  раз  уговаривал Макуотта внести фамилию доктора в
полетный  лист  перед  тренировочным заданием или перед путешествием в
Рим.
— Вы же понимаете, — лебезил Дейника, заговорщицки подмигивая, — к
чему мне понапрасну испытывать судьбу, если я не обязан этого делать?
— Безусловно, — соглашался Йоссариан.
— Какая разница — был я в самолете или я не был в самолете?
— Никакой разницы.
—  Именно это я и имею в виду, — говорил Дейника. — Не подмажешь —
не  поедешь, на этом все в мире держится. Рука руку моет. Понял, о чем
я? Почеши мне спинку, и я почешу тебе…
Йоссариан понял.
— Да нет, я имел в виду не это, — сказал Дейника,когда   Йоссариан
начал чесать ему спину.
— Я говорю о сотрудничестве.Взаимная любезность. Ты мне оказываешь
любезность, я — тебе. Понял?
— Вот и окажи мне любезность, — попросил Йоссариан.
— Исключено, — ответил Дейника.
Что-то пугающее было в облике доктора, когда он сидел, погруженный
в  меланхолию,  около  своей  палатки.  А он при каждом удобном случае
посиживал  там  на  солнышке  в летних брюках цвета хаки и в рубашке с
короткими  рукавами,  которая  от  стирки  —  стирал  же он ее в целях
дезинфекции  ежедневно  —  вылиняла и стала серой. Доктор был похож на
человека,  который однажды, похолодев от ужаса, превратился в ледышку,
да  так с тех пор и не оттаял полностью. Он сидел, уйдя в себя, втянув
голову  в  худые плечи, и потирал загорелыми пальцами голые скрещенные
руки,  словно ему и впрямь было холодно. На самом деле тепла у доктора
было  хоть  отбавляй,  во  всяком  случае,  сам  к себе он относился с
большой  теплотой.  —  Ну  почему именно я? — не уставал он жалостливо
вопрошать, и, надо сказать, вопрос этот был интересный.
Йоссариан    считал    этот    вопрос   интересным,   потому   что
коллекционировал  интересные  вопросы,  чтобы  с  их помощью срывать
занятия,  которые  раньше  два  раза  в  неделю  проводил Клевинджер в
палатке капитана Блэка из разведотдела. Клевинджеру помогал очкастый
капрал,  которого все считали подрывным элементом. Капитан Блэк ни ми-
нуты  не  сомневался,  что  капрал – подрывной элемент: не случайно он
носил  очки  и  употреблял такие словечки, как “панацея” и “утопия”. К
тому  же  капрал  не  любил  Адольфа Гитлера, а ведь Гитлер проделал
такую  замечательную работу по борьбе с антиамериканской деятельностью
в Германии!
Йоссариан  посещал  занятия,  надеясь  хоть  там докопаться до
истины  и установить, почему такое множество людей тратит столько сил,
чтобы убить его. Помимо Йоссариана, к занятиям проявляли интерес еще
несколько человек, и, когда Клевинджер и капрал имели неосторожность
спросить,  есть ли вопросы, вопросы так и посыпались — один интереснее
другого.
— Испания–это кто?
– Для чего Гитлер?
— А правильно — это когда?
–  Где  был  тот  сутулый  старик  с  белой как мел физиономией,
которого я, бывало, называл Папашка, когда рухнула карусель?
— Какие козыри объявили в Мюнхене?
— Хо-хо, бери-бери!
— Мошонка!
Все  это  прозвучало  одно за другим, и тогда Йоссариан задал свой
вопрос, на который не может быть ответа:
— Где прошлогодний Сноуден?
Этим  вопросом  он уложил их на обе лопатки. Ведь Сноуден был убит
под  Авиньоном, когда Доббс сошел с ума в воздухе и выхватил штурвал у
Хьюпла…
Капрал притворился глухим.
— Что вы сказали? — спросил он. — Где прошлогодний Сноуден?
— Боюсь, что я вас не понял.
—  Ой  sont  les Neiges d”antan? — сказал Йоссариан, чтобы капралу
было легче понять его.
—  Parlez  en  anglais, ради бога. — сказал капрал. – Je ne parle
pas francais.
( Непереводимая  игра слов. Сноуден – собственное имя. В та же время
Snowden  по-английски  –  снежная  пещера,  снежный  занос.  Повторный
вопрос,   который  Йоссариан  задает  на  ломаном  французском  языке,
означает:  “Где  прошлогодний  снег?”.  —  Ред  Говорите  по-английски
(франц.). Я не говорю по-французски (франц.))

— Я тоже, — ответил Йоссариан.
Он  был  готов,  если  бы  умел, прогнать капрала сквозь все языки
мира,   чтобы   выжать   из  него  толковый  ответ,  но  тут  вмешался
Клевинджер,  бледный,  худой,  хватающий  ртом  воздух, с влажными от
закипающих слез глазами дистрофика.
Штаб  авиаполка забил тревогу: если людям разрешить задавать любые
вопросы,  которые им взбредут на ум, трудно сказать, до чего они могут
докопаться.  Полковник  Кэткарт поручил подполковнику Корну прекратить
это безобразие. Подполковник Корн издал приказ, определяющий порядок
задавания  вопросов.  Как объяснил подполковник Корн в своем рапорте
полковнику  Кэткарту, этот  приказ  был отмечен печатью гениальности.
Согласно  приказу подполковника Корна, задавать вопросы разрешалось
только тем, кто их никогда не задает. Скоро на занятия   стали ходить
только те, кто никогда не задавал вопросов, и занятия прекратились,
поскольку Клевинджер, капрал и подполковник Корн пришли к  общему
соглашению, что нет никакой  возможности, равно  как  и необходимости,
просвещать людей, которые ни о чем не спрашивают.
Полковник  Кэткарт  и подполковник Корн жили и работали в здании
штаба  авиаполка,  как  и все другие штабные офицеры, за исключением
капеллана.   Штаб   полка   размещался   в  огромном,  доступном  всем
сквознякам,  старинном  здании,  примечательном  своими  стенами из
рассыпчатого  красного  камня  да засоренной канализацией. За домом
находился отлично оборудованный тир, построенный полковником Кэткартом
исключительно  в  целях  развлечения офицеров полка, однако по милости
генерала  Дридла каждый офицер и рядовой боевых подразделений обязан
был проводить там не менее восьми часов в месяц.
Йоссариан  ходил  в тир, но ни разу не попал в мишень. Эпплби тоже
ходил  —  и  ни  разу не промазал. Йоссариан стрелял так же плохо, как
играл  в карты. За всю жизнь ему не удалось выиграть в карты ни цента.
Даже  когда Он жульничал, он не мог выиграть, потому что люди, которых
он  пытался  надуть,  жульничали  лучше  его.  Йоссариану  пришлось
смириться:  он  понял,  что  ему  не  суждено  стать  ни  чемпионом по
стрельбе,  ни богачом. “Чтобы не иметь денег, нужна голова на плечах”,
— писал полковник Карджилл в одном из своих поучительных меморандумов,
которые  он  регулярно  готовил  для  распространения  в  войсках за
подписью  генерала  Пеккема.  “В  наше время всякий дурак может делать
деньги  и  большинство  дураков этим и занимается. Но так ли поступают
люди,  наделенные  умом и талантом? Назовите мне хотя бы одного поэта,
который гонялся бы за деньгами!”
—  Т.С.Эллиот, — подал голос экс-рядовой первого класса Уинтергрин
из  своей  почтовой каморки в штабе двадцать седьмой воздушной армии и
бросил телефонную трубку, не назвав себя.
Полковник Карджилл в Риме был потрясен.
— Кто это был? — спросил генерал Пеккем.
— Не знаю, — ответил полковник Карджилл.
— Что ему было нужно?
— Не знаю.
— Но что он сказал?
— “Т.С.Эллиот””, — доложил полковник Карджилл.
— Что это значит?
— “Т.С.Эллиот”, — повторил полковник Карджилл.
— Просто “Т.С. …”?
— Да, сэр. Это все, что он сказал. Просто “Т.С.Эллиот””,
— Интересно, что это значит? — задумчиво произнес генерал Пеккем.
Полковнику Карджиллу это было тоже интересно.
— Хм, “Т.С.Эллиот”… — удивлялся генерал Пеккем.
—   “Т.С.Эллиот”,   —   как  эхо,  отзывался  полковник  Карджилл,
погружаясь в мрачные раздумья.
Через  секунду  генерал  Пеккем  вскочил с просветленным ликом. На
губах его играла пронзительная усмешка, в глазах мерцали алые огоньки.
— Пусть кто-нибудь соединит меня с генералом Дридлом, — приказал
он полковнику Карджиллу. — Но не говорите, кто спрашивает.
Полковник Карджилл передал ему трубку.
— Т.С.Эллиот, — сказал генерал Пеккем в трубку и положил ее.
—  Кто  это? — спросил на Корсике полковник Модэс. Полковник Модэс
был  зятем  генерала  Дридла.  Уступая  настояниям жены, генерал Дридл
приобщил зятя к военному бизнесу. Генерал Дридл взирал на полковника
Модэса  с  неизменной  ненавистью.  Один  лишь  вид  зятя,  который
постоянно находился при нем в качестве помощника, вызывал у генерала
отвращение.  Он  возражал  против  брака дочери с полковником Модэсом,
потому что терпеть не мог свадебных церемоний.
С угрожающим видом генерал Дридл приблизился к большому, высотой в
человеческий рост, зеркалу и, насупившись, уставился на свое грузное
отражение.  Он  видел широколобую голову с сильной проседью, кустистые
седеющие  брови  и  тупую,  воинственно  выдвинутую  вперед  нижнюю
челюсть.  Генерал  напряженно  размышлял  над  только  что  полученным
загадочным сообщением.
Наконец  его  осенило,  лицо генерала оживилось, губы скривились в
садистской улыбке.
— Соедините-ка меня с Пеккемом, — сказал он полковнику Модэсу. —
Только не говорите, кто спрашивает.
— …Кто это был? — спросил в Риме полковник Карджилл.
—  Тот  же  самый  человек, — ответил явно встревоженный генерал
Пеккем. — Теперь ему понадобился я.
— Что ему нужно?
— Не знаю.
— А что он сказал?
— То же самое.
— “Т.С-Эллиот”?
—  Да,  “Т.С.Эллиот”  —  и все. — Генералу Пеккему пришла в голову
обнадеживающая  идея: — Может быть, это какой-то новый шифр или пароль
дня?  Поручйте-ка  кому-нибудь  проверить в отделе связи, не введен ли
новый шифр или что-нибудь вроде пароля дня.
Служба  связи  ответила,  что  “Т.С.Эллиот”  не  является ни новым
шифром,   ни   паролем.   Полковник   Карджилл   высказал   еще   одно
предположение:
—  Не  позвонить  ли  мне в штаб двадцать седьмой воздушной армии?
Может быть, они что-нибудь знают? У них там служит некий Уинтергрин, я
с  ним  довольно близко знаком. Это он подсказал мне однажды, что наши
тексты слишком многословны.
Экс-рядовой  первого  класса  Уинтергрин  сообщил  полковнику
Карджиллу,  что  штаб  двадцать седьмой воздушной армии не располагает
сведениями о Т.С.Эллиоте.
—  Ну  а  как наши тексты сегодня? — решил заодно поинтересоваться
полковник Карджилл. — Намного короче, чем прежде, верно?
—  Воды  еще  хватает, — ответил Уинтергрин.
—  Нисколько не буду удивлен, если узнаю, что за всей этой историей
стоит генерал Дридл, — признался наконец генерал Пеккем.

5. Вождь Белый Овес.

Доктор  Дейника  делил  пятнистую  от грязи палатку с Вождем Белый
Овес,  которого  презирал  и  боялся.
— Он у меня сидит в печенках, –ворчал  Дейника.
— Ты бы лучше поинтересовался  моей печенкой,–советовал Йоссариан.
— Твоя печенка в порядке.
—  Вот сразу и видно, как мало ты смыслишь, — пытался взять его на
пушку  Йоссариан.  Он  поведал  доктору  о  болях в области печени,
которые  так  встревожили сестру Даккит, сестру Крэмер и всех врачей в
госпитале,  поскольку  желтухи  не  было,  а  боли  тем  не  менее  не
проходили.
Доктор Дейника не проявил интереса к этому сообщению.
—  И  это  ты  называешь неприятностями? — сказал он. — А что же в
таком случае сказать обо мне?
У доктора Дейники был когда-то свой медицинский кабинет. Приемную
украшали  золотые  рыбки  и  гарнитур мебели, столь же очаровательный,
сколь и дешевый. Все, что было можно, включая и золотых рыбок, Дейника
приобрел  в  кредит.  На  покупку  всего  остального,  что в кредит не
продавалось,  доктор  раздобыл  денег  у  родственников-скопидомов,
которые  раскошелились в обмен направо участвовать в будущих прибылях.
Его кабинет помещался на Стэйтен Айленде в двухквартирной лачуге всего
лишь  в  четырех  кварталах от паромного причала. А рынок, три женские
парикмахерские  и  две  аптеки  с жуликоватыми аптекарями находились и
того  ближе  —  в соседнем квартале. К тому же кабинет был в угловом
доме — казалось бы, чего лучше? Но все это не помогало.
Население  района все время оставалось постоянным, и люди привыкли
за  долгие  годы  иметь дело с одними и теми же врачами. Стопка счетов
быстро росла, и скоро Дейника был вынужден расстаться с самыми нужными
медицинскими  инструментами  —  сначала с арифмометром, а затем и с
пишущей машинкой. Золотые рыбки подохли. К счастью, когда дело приняло
совсем мрачный оборот, разразилась война.
—   Это  был  дар  божий!  —  торжественно  признался  Дейника.  –
Большинство  других  врачей  вскоре  оказалось  на  военной  службе, и
буквально  на  следующее  утро  мои дела пошли на лад, То, что кабинет
находился  на углу, наконец-то оправдало себя. Вскоре я обнаружил, что
на  прием  приходит  пациентов  даже  больше,  чем я могу принять. Я
договорился  с  обоими  аптекарями  и  с  их  помощью  стал получать с
пациентов   гонорар   больше   прежнего.   Соседство   с  женскими
парикмахерскими давало мне два-три аборта в неделю. О  лучшем  нельзя
было  и  мечтать! Но дальше произошло  непоправимое.  Из призывной
комиссии присылают парня, чтобы он  меня  освидетельствовал.  Я  был
запасником четвертой категории. Я весьма тщательно сам себя обследовал
и пришел к выводу о своей полной непригодности  для  военной  службы.
Думаешь,  моего слова им было достаточно? Ничего подобного! Не помогло
и то, что я врач, и то, что я поддерживал  добрые  отношения  с
медицинским  обществом округа  и с местным  “Бюро содействия бизнесу”.
Они прислали этого малого, чтобы удостовериться, действительно ли у
меня ампутирована нога до бедра и правда  ли, что я навечно прикован
к постели неизлечимым ревматическим артритом. Ах,Йоссариан, мы живем в
век всеобщего недоверия и полной девальвации духовных ценностей! Это
ужасно! — патетически воскликнул Дейника.
Голос  его дрожал от глубокого и неподдельного волнения.
— Как это ужасно,когда любимое отечество относится с подозрением к
честному  слову  врача,  практикующего по государственной лицензии!
Доктора  Дейнику  призвали, доставили пароходом на Пьяносу и
назначили хирургом авиачасти, хотя он панически боялся летать.
—  Не  я  жду неприятностей в самолете, неприятности сами меня там
ждут, — говорил он, обиженно моргая карими глазами-бусинками.
Как  раз  в  этот момент в палатку ворвался, нежно баюкая на груди
бутылку  виски  Вождь  Белый Овес. С вызывающим видом он уселся между
Йоссарианом и доктором Дейникой.
Дейника  встал  и, не говоря ни слова, вынес свой стул из палатки.
Он  не  переваривал  своего соседа по палатке. Вождь Белый Овес считал
Дейнику  сумасшедшим.  — Не знаю, что творится с этим малым, — заметил
он  с  укоризной.  —  Безмозглый он, вот в чем штука. Будь у него хоть
капля  мозгов,  он  схватил  бы  лопату  и  начал копать. Прямо тут, в
палатке, начал бы копать, прямо под моей  койкой.  И  в  одну  секунду
нашел  бы нефть. Неужели он не слыхал,  как  тот  военный  в  Штатах
одним ударом лопаты добрался до нефти?  Что  он, не знает, что ли, что
случилось с тем парнем, как его звали? Будь он распроклят, этот
прыщавый крысеныш из Колорадо!
— Уинтергрин.
— Ага, Уинтергрин.
—  Он  боится,  —  пояснил  Йоссариан.  Вождь  Белый  Овес покачал
головой:
— Тот вонючий сукин сын никого не боится.
— А доктор Дейника боится. Вот в чем его беда.
— Чего же он боится?
—  Он  за  тебя  боится,  —  сказал Йоссариан. — Он боится, что ты
можешь помереть от воспаления легких.
—  Пусть  боится,  —  сказал  Вождь  Белый  Овес. Его мощная грудь
затряслась  от раскатов басовитого смеха. — И умру, как только случай,
подвернется. Вот увидишь.
Вождь  Белый  Овес,  красивый  смуглый  индеец  из  Оклахомы, с
массивным  скуластым  лицом  и  черными  взъерошенными волосами, по
каким-то,  одному ему известным, мистическим причинам решил умереть от
воспаления  легких.  Это  был  вспыльчивый,  мстительный,  озлобленный
индеец, который ненавидел иностранцев с такими фамилиями, как Кэткарт,
Корн,  Блэк  и  Хэвермейер,  и желал одного — чтобы они убрались туда,
откуда явились их паршивые предки.
—  Ты  не  поверишь,  Йоссариан,  —  задумчиво  сказал он, нарочно
повышая  голос,  чтобы  позлить  Дейнику, — до чего же хорошо жилось в
нашей Стране, пока они не испохабили ее своим чертовым благочестием?
Вождь  Белый  Овес  желал  отомстить белому человеку. Он едва умел
читать  и  писать,  но  служил  у  капитана Блэка в качестве помощника
офицера по разведке.
— А где мне было выучиться читать и писать? — вопрошал Вождь Белый
Овес,  снова  повышая голос, чтобы услышал Дейника. — В каком бы месте
мы  ни  ставили  палатки, они тут же принимались бурить нефтяную сква-
жину.  И  где  ни  бурят  —  находят нефть. И как только найдут нефть,
заставляют  нас свертывать палатки и перебираться на новое место. Мы
были  для  них  живыми  магическими  палочками.
( Существует   поверье,  согласно  которому  при  помощи  магической
палочки  можно найти глубоко под землей подпочвенные воды или металлы.
— Ред.)
Наша семья отличалась каким-то  врожденным  влечением к нефтяным
месторождениям, и скоро нас преследовали по пятам изыскатели,
подосланные всеми  нефтяными  компаниями  мира. Мы кочевали без конца.
В этих условиях  воспитать  ребенка  —  дьявольски  трудная задача,
вы уж мне поверьте. Помнится, больше недели мы на одном месте не жили.
Да, его детские воспоминания были радужны, как лужа нефти.
—  Всякий  раз, когда рождался новый Белый Овес, — продолжал он, —
биржевые  акции  шли на повышение. Вскоре целые бригады бурильщиков со
всем  оборудованием  преследовали  нас повсюду, наступая друг другу на
пятки.   Компании   начали   объединяться,   чтобы   сократить   число
изыскателей,   приставленных   к  нашему  семейству.  Но  толпа  наших
преследователей  все росла. Мы останавливались, и они останавливались.
Мы  трогались  в  путь,  и  они  трогались, со всеми своими полевыми
кухнями,  бульдозерами,  подъемными  кранами и движками. Куда бы мы ни
шли,  с  вокруг  нас  бушевал  деловой бум. Лучшие отели присылали нам
приглашения  посетить  их  города,  потому  что  за нами тащились орды
бизнесменов.  Некоторые из этих приглашений были довольно заманчивы,
но  мы  не  могли  имя  воспользоваться: ведь мы индейцы, а все лучшие
отеля.  которые приглашали нас, не пускают на постой индейцев. Расовые
предрассудки — жуткая вещь, Йоссариан. Я тебе правду говорю.
Вождь Белый Овес убежденно закивал головой:
—  И  вот,  Йоссариан,  наконец  это случилось — начало конца. Они
зашли  нам  в  лоб.  Они пытались догадаться, где мы сделаем следующую
стоянку,  чтобы начать бурить еще до того, как мы придем на это место.
Теперь  мы  не  могли  даже  нигде остановиться. Бывало, только начнем
разворачивать  одеяла,  —  нас тут же сгоняют. Они в нас верили Еще не
согнав нас с места, они уже принимались бурить. И вот однажды утром мы
обнаружили, что нефтепромышленники окружили нас со всех сторон. Куда
ни кинь– на вершинах всех холмов стоят нефтепромышленники,похожие на
индейцев,  изготовившихся  к атаке. Все кончено. На старом месте мы не
могли  оставаться,  потому  что  оттуда  нас гнали, а вперед идти было
некуда.  Меня  спасла  только армия. К счастью, в это время началась
война.  Призывная комиссия выхватила меня прямо из сжимающегося кольца
нефтепромышленников и доставила живым и невредимым в лагерь Лоури-Филд
в штате Колорадо.Только я один и спасся.
Йоссариан  знал,  что  Вождь  Белый  Овес  врет,  но  не  стал его
прерывать.  С тех пор, утверждал Белый Овес, он не имел никаких вестей
от своих родителей. Впрочем, это обстоятельство не очень-то беспокоило
его,  потому  что  он  им  только  на  слово  верил,  что  он  их сын.
Значительно  лучше  Белый  Овес  был  знаком  с судьбой их двоюродного
клана. Эти родственнички обманным путем прорвались на север и нечаянно
проскочили  в  Канаду. А когда они попытались вернуться, их остановили
на  границе американские иммиграционные власти и не впустили обратно
в Штаты. Они не смогли вернуться, потому что были красные.
Это  было  ужасно  остроумно,  но Дейника все равно не рассмеялся.
Смешно ему стало, когда, вернувшись со следующего задания, Йоссариан
обратился  к  нему  снова,  без  особой  надежды  на успех, с просьбой
освободить  его от полетов. Дейника разок хихикнул и тут же погрузился
в  собственные думы. Размышлял он о Вожде Белый Овес, который вызвал
его  в то утро на соревнование по индейской борьбе, и о Йоссариане,
который, по-видимому, окончательно и бесповоротно решил сойти с ума,
— Понапрасну тратишь время, — вынужден был сказать ему Дейника.
—  Ну  неужели ты не можешь освободить от полетов летчика, который
не в своем уме?
—  Разумеется,  могу.  Даже  обязан.  Существует правило, согласно
которому   я   обязан   отстранять   от   полетов   любого  психически
ненормального   человека.
—  Ну а тогда почему же ты  меня не отстраняешь. Я псих. Спроси у
Клевинджера.
— Клевинджер? А где он? Найди мне Клевинджера, и я у него спрошу.
— Можешь спросить любого. Все скажут, что я псих.
— Они сами сумасшедшие.
— А почему ты и их тогда не отстраняешь от полетов?
— А почему они не просят меня, чтобы я их отстранил?
— Потому  что  они  сумасшедшие,  вот  почему.
–  Конечно,  они сумасшедшие, — ответил  Дейника — Разве я сам
только что не сказал, что они сумасшедшие? Ho ведь сумасшедшие не
могут решать, сумасшедший ты  или нет.
Йоссариан  грустно  посмотрел  на  него  и  начал  заход  с другой
стороны:
— Ну а Орр — псих?
— Этот уж наверняка.
— А его ты можешь отстранить от полетов?
—  Могу, конечно. Но сначала он должен сам меня об этом попросить.
Так гласит правило.
— Так почему же он не просит?
— Потому, что он сумасшедший, — ответил Дейника.
— Как же, он может не быть сумасшедшим, если, столько раз побывав
на  волосок  от  смерти, все  равно  продолжает  летать  на задания?
Конечно,  я  могу  отстранить  его. Но сначала он сам должен попросить
меня об этом.
— И это все, что ему надо сделать, чтобы освободиться от полетов?
— спросил Йоссариан.
— Все. Пусть он меня попросит.
— И тогда ты отстранишь его от полетов? — спросил Йоссариан.
— Нет. Не отстраню.
— Но ведь тогда получается, что тут какая-то ловушка?
—  Конечно,  ловушка,  —  ответил  Дейника.  —  И называется она
“уловка  двадцать  два”.  “Уловка  двадцать  два” гласит: “Всякий, кто
пытается  уклониться от выполнения боевого долга, не является подлинно
сумасшедшим”.
Да, это была настоящая ловушка. “Уловка двадцать два” разъясняла,
что  забота  о  себе  самом  перед  лицом  прямой  и  непосредственной
опасности является проявлением здравого смысла. Орр был сумасшедшим, и
его  можно было освободить от полетов. Единственное, что он должен был
для  этого  сделать, — попросить. Но как только он попросит, его тут
же  перестанут считать сумасшедшим и заставят снова летать на задания.
Орр  сумасшедший, раз он продолжает летать. Он был бы нормальным, если
бы  захотел  перестать  летать; но если он нормален, он обязан летать.
Если  он  летает, значит, он сумасшедший и, следовательно, летать не
должен;  но  если  он  не  хочет  летать, – значит, он здоров и летать
обязан.  Кристальная  ясность  этого положения произвела на Йоссариана
такое глубокое впечатление, что он многозначительно присвистнул.
—  Хитрая  штука  эта “уловка двадцать два”, — заметил он.
— Еще бы! — согласился Дейника.
Йоссариан  ясно  видел  глубочайшую  мудрость, таившуюся во всех
хитросплетениях   этой  ловушки.  “Уловка  двадцать  два”  поражала
воображение,  как хорошая модернистская картина. Временами Йоссариан
не  был  даже  вполне  уверен,  осознал  ли он смысл уловки во всей ее
полноте  и  глубине,  так  же,  как он не всегда был уверен в действи-
тельных  достоинствах модернистских картин, и так же, как он не всегда
был  уверен  относительно  мушек,  которых  Орр  якобы  видел в глазах
Эпплби. Йоссариану оставалось лишь верить Орру на слово.
—  Есть,  есть они у него, это точно, — уверял Орр, после того как
Йоссариан  подрался  с  Эпплби  в  офицерском  клубе,  —  хотя Эпплби,
вероятно,  даже  сам об этом не знает. Из-за этих мушек в глазах он не
может видеть вещи такими, как они есть на самом деле.
— Как же он сам о них не знает? — допытывался Йоссариан.
—  Потому  что  у  него  в  глазах  мушки, — подчеркнуто терпеливо
объяснял  Орр.  —  Как  же он может видеть, что в глазах у него мушки,
если у него мушки в глазах?
Смысла  в  атом  было  столько  же, сколько во всем остальном, что
говорил  Орр,  но Йоссариан был готов согласиться с утверждением Орра,
не  требуя  доказательств,  потому что Орр, в отличие от Йоссариановой
матери,  отца, сестры, брата, тетки, дяди, свояка, учителя, духовника,
конгрессмена,  соседа  и  газеты,  никогда  не  врал  ему  в серьезных
вопросах.  День  или  два  Йоссариан обдумывал про себя сообщенную ему
Орром  новость, а затем решил, что правильнее всего будет переговорить
на эту тему с самим Эпплби.
—   Эпплби,   у   тебя   в   глазах   мушки,  —  шепнул  он  самым
благожелательным  тоном,  когда  они  встретились у входа в парашютный
склад в тот день, когда “слетали за молоком”” в Парму.
( Летать за молоком на жаргоне американских летчиков — совершить полет,
не связанный с риском. — Ред)

— Что?  —  резко переспросил Эпплби, смущенный тем, что Йоссариан
вообще заговорил с ним.
– У тебя в глазах мушки, — повторил Йоссариан. — Hавернoe, потому
ты их и не видишь.
Эпплби  отшатнулся от Йоссариана, как от зачумленного Он надулся и
молчал,  пока  не сел в джип рядом с Хэвермейером. По длинной и прямой
дороге они ехали в инструкторскую,где офицер  по оперативным вопросам
майор Дэнби,нервный  и  суетливый  человек,  должен  был
проинструктировать перед полетом  всех командиров, бомбардиров и
штурманов ведущих самолетов.
Эпплби  говорил,  понизив голос так, чтобы его не слышали водитель
и капитан  Блэк,  откинувшийся с закрытыми глазами на переднем сиденье
джипа.
—  Скажи, Хэвермейер, — спросил Эпплби довольно уверенно, — у меня
нет… есть мухи в глазах?
Хавермейер насмешливо сощурился.
– Нет ли у тебя муки в глазах? — спросил он.
— Мухи! Есть ли у меня мухи?..
Хэвермейер снова сощурился:
— Мухи?
— Ну да, у меня в глазах?!
–Ты в своем уме? — спросил Хэвермейер.
—  Я-то в своем. Это Йоссариан — сумасшедший. Ты мне только скажи,
есть  у  меня в глазах какие-то мушки или нет. Ну давай, я не обижусь.
Хэвермейер  бросил  в  рот  плитку  прессованных  земляных  орешков и
пристально всмотрелся в глаза Эпплби.
–  Ничего  не вижу, — объявил он. Эпплби вздохнул с облегчением. К
губам, подбородку щекам Хэвермейера прилипли ореховые крошки. — У тебя
на лице крошки от орехов, — заметил ему Эпплби.
—  Лучше  крошки  на  лице.  чем  мушки  в  глазах, –отпарировал
Хэвермейер.
Летчики-офицеры  остальных  пяти самолетов каждого звена прибывали
на  грузовиках,  и  полчаса  спустя  начинался  разбор  задания. Члены
экипажей   из   рядового   и   сержантского  составов  на  разборе  не
присутствовали.  Их  доставляли  прямо  на  летное поле, к машинам, на
которых  они  должны  были  в  этот день лететь, а пока они дожидались
своих  офицеров  в  обществе  наземного  обслуживающего  экипажа Потом
подкатывал  грузовик,  и  офицеры,  распахнув лязгающие дверцы заднего
борта, спрыгивали на землю.
Это значило, что пора садиться в самолеты и заводить моторы.
Моторы  работали  сначала неохотно, с перебоями, затем глаже, но с
ленцой, а потом машины тяжело и неуклюже трогались с места и ползли по
покрытой  галькой  земле, как слепые, глупые, уродливые твари, пока не
выстраивались  гуськом  у  начала взлетной полосы. Потом машины быстро
взлетали одна за другой, со звенящим нарастающим ревом разворачивались
над  рябью  лесных  верхушек  и  кружили  над  аэродромом с одинаковой
скоростью,  затем  строились  в  звенья  — по шесть машин в каждом — и
ложились на заданный курс.
Так  начинался первый этап полета к цели, расположенной где-то в
северной  Италии или во Франции. Машины постепенно набирали высоту и в
момент  пересечения  линии  фронта  находились  на высоте девять тысяч
футов.  Удивительно, что при этом всегда было ощущение спокойствия.
Стояла  полнейшая  тишина,  нарушаемая  лишь время от времени пробными
пулеметными   очередями   и  бесстрастными  короткими  замечаниями  по
переговорному   устройству.  Наконец  раздавалось  отрезвляюще  четкое
сообщение бомбардира, что самолеты находятся в исходной точке и сейчас
начнется  заход на цель. И всегда в этот момент сияло солнце, и всегда
чуть першило в горле от разреженного воздуха.
Б-25,   на  которых  они  летали,  были  устойчивые,  надежные,
окрашенные  в  скучный  зеленый  цвет  двухмоторные  машины  с  широко
разнесенными  крыльями.  Их  единственный недостаток, с точки зрения
Йоссариана,  сидевшего на месте бомбардира, заключался в слишком узком
лазе,  соединяющем кабину в плексигласовой носовой части самолета с
ближайшим  аварийным  люком.  Лаз представлял собой узкий, квадратный,
холодный  туннель,  проходивший  под  самыми  штурвалами. Такой рослый
парень,  как  Йоссариан,  едва протискивался через лаз. Штурман Аарфи,
упитанный круглолицый человек с маленькими, как у ящерицы, глазками,
с  неизменной  трубкой  в зубах, тоже пролезал с трудом. Когда до цели
оставались  считанные  минуты, Йоссариан обычно выгонял его из носовой
кабины,  где  они  сидели  вдвоем.  После  этого наступало напряженное
время,  время  ожидания,  когда  нечего  слушать, не на что смотреть и
ничего не остается делать, кроме как ждать, пока зенитные   батареи не
засекут   их   и  не  откроют  огонь с недвусмысмысленным  намерением
отправить  их на тот свет. Лаз был для Йоссариана  дорогой  жизни,  в
случае если бы самолет начал падать,но Йоссариан крыл этот лаз на все
корки. Кипя от злобы, он проклинал его как подножку, которую ему
подставила судьба — соучастница заговора — с целью  угробить  его,
Йоссариана.  Ведь здесь же, прямо здесь, в носу каждого  Б-25, имелось
место для дополнительного аварийного люка, но люка  почему-то  не
сделали.  Вместо  люка  был лаз, а со времени той свистопляски,  что
разыгралась  при  налете  на  Авиньон, он научился ненавидеть  каждый
дюйм  лаза,  потому  что  каждый  дюйм  отделял Йоссариана   на
долгие-долгие секунды от парашюта, слишком громоздкого, чтобы держать
его при себе. А ведь нужны были еще секунды и  секунды,  чтобы надеть
парашют и добраться до аварийного люка в полу  между  приподнятой
кабиной  и  ногами невидимого стрелка, сидящего в  верхней  полусфере.
Йоссариан страстно желал сам находиться там,  куда он выгонял Аарфи.
Он хотел бы сидеть прямо на крышке люка, зарывшись  в  кучу запасных
летных бронекостюмов, один из которых он с удовольствием  держал  бы
всегда  при  себе,  с  уже  пристегнутым парашютом,  сжимая одной рукой
красную скобу вытяжного троса, а другой —  вцепившись  в  рычаг  люка,
через  который  он мог бы вывалиться в воздух,  туда,  к  земле, едва
заслышав жуткий скрежет разваливающейся машины.  Вот  где  он  хотел
бы находиться, если уж вообще нужно было находиться  в  самолете,  а
вместо этого он болтался здесь, в носовой кабине, как какая-то  богом
проклятая золотая рыбка в каком-то проклятом  аквариуме, в то  время
как проклятые грязно-черные ярусы зенитных  разрывов  клубились  и
громоздились,  вздымаясь вокруг него снизу  и  сверху,  и  вся  эта с
треском  прущая  вверх, грохочущая,швыряющая,   фантасмагорическая,
космическая   мерзость   трясла  их ,подбрасывала,  молотила,стучала
в  обшивку, пронизывала и угрожала уничтожить в мгновение ока в одной
гигантской вспышке огня.
Аарфи  не  был  нужен Йоссариану ни как штурман, ни в любом другом
качестве,  поэтому  Йоссариан  каждый раз гнал его в шею, чтобы тот не
мешал ему в носовой части,если вдруг придется прокладывать себе путь к
спасению.Тем самым Йоссариан предоставлял Аарфи прекрасную возможность
дрожать от страха на том месте, где так страстно желал дрожать он сам.
Аарфи  же  вместо этого предпочитал торчать рядом с первым и вторым
пилотами, удобно положив свои толстенькие руки на спинки их кресел, и,
не выпуская из пальцев трубочки, дружески болтать с  Макуоттом  и
вторым пилотом о всяких пустяках. Правда, оба летчика были слишком
заняты для того, чтобы разглядывать в небе какую-нибудь занятную
ерунду,  на  которую  пытался обратить их внимание Аарфи.
Макуотт   был   поглощен  выполнением  отрывистых  команд  Йоссариана,
требовавшего  то  вывести  корабль  на  боевой  курс,  то  энергично
отворачивать  от  грозных  огненных  столбов.  Его  резкие,  визгливые
выкрики  очень  напоминали  полные  мольбы  и  муки кошмарные вопли
Заморыша Джо, голосившего по ночам.
Во  время  этого  громыхающего хаоса Аарфи по привычке посасывал
трубку,  глядя  с  безмятежным  любопытством  сквозь  стекло кабины на
войну, как будто это была какая- то далекая неприятность, его лично не
касавшаяся.  Аарфи свято хранил верность своей молодежной организации,
любил  повеселиться  на  сборищах  бывших  одноклассников,  одним
словом,  был  не  настолько  умен,  чтобы  испытывать  чувство страха.
Йоссариан   же   был   достаточно  умен,  чтобы  испытывать  страх,  и
единственное,  что  мешало ему бросить свой пост, скользнув в лаз, как
желтопузая крыса, — это его нежелание доверить кому-нибудь руководство
противозенитным маневром при выходе из района цели. В целом мире не
было никого, кому он мог бы оказать столь высокую честь и перепоручить
такое  ответственное  дело,  ибо  он  не знал в мире другого такого же
величайшего  труса. Йоссариан был непревзойденным мастером в авиаполку
по части противозенитного маневра.
Никаких установленных правил выполнения противозенитного маневра
не  существовало.  Страх  —  это  все,  что было нужно для успеха, а у
Йоссариана  страха  всегда было хоть отбавляй. В нем гнездилось больше
страха,  чем в Орре или Заморыше Джо и даже в Данбэре, который покорно
смирился  с  мыслью,  что  все  равно когда-нибудь придется подохнуть.
Йоссариан  же  не  поддавался  этой  мысли  и в каждом полете отчаянно
спасал  собственную  шкуру.  Едва бомбы успевали оторваться от машины,
как он орал Макуотту: “Жми, жми, жми, жми, сволочь ты  эдакая,  жми!”,
дико ненавидя при этом Макуотта, как будто именно он,  Макуотт, был
повинен в том, что они оказались в таком месте, где их  могут начисто
изничтожить. И тогда все в самолете отключались от переговорного
устройства.  Было лишь одно прискорбное исключение — во время
свистопляски над Авиньоном, когда Доббс рехнулся и начал
душераздирающим голосом взывать:
— Помогите ему! Помогите! Помогите! Помогите ему!
—  Кому помочь? Помочь кому? — кричал в ответ Йоссариан. Он только
что  снова включил свой шлемофон в переговорное устройство, после того
как  связь была временно нарушена по вине Доббса: Доббс выхватил штур-
вал  у  Хьюпла  и  вдруг  ни с того ни с сего швырнул их в оглушающее,
оцепеняюшее,   жуткое  пике,  отчего  Йоссариан  беспомощно  прилип
макушкой к потолку кабины. Хьюпл едва успел вывести их из пике, вырвав
штурвал у Доббса, и тут же вернул корабль обратно, прямо в какофонию
зенитного  огня,  в  самую гущу вздымающихся пластов дыма, откуда они
так  благополучно  выбрались  минутой  раньше. “О боже, боже, боже”, —
беззвучно твердил Йоссариан,  свисая  с  потолка  кабины.  Он  не  мог
пошевельнуть пальцем.
—  Бомбардиру!  Бомбардиру! — кричал Доббс Йоссариану. – Он не
отвечает! Он не отвечает! Помогите бомбардиру! Бомбардиру помогите!
—  Я  — бомбардир! — орал в переговорное устройство Йоссариан. — Я
бомбардир. Go мной все в порядке. Все порядке.
—  Тогда помогите ему, помогите ему! — умолял Доббс. Помогите ему,
помогите ему!
А в хвосте умирал Сноуден.

6. Заморыш Джо.

У  Заморыша  Джо  на  счету  было пятьдесят боевых вылетов. Он уже
собрал  вещички  и  теперь  сидел на чемоданax, дожидаясь, когда его
отпустят  домой.  По  ночам  его  преследовали  кошмары,  и он издавал
жуткие, душераздирающие   вопли,  которые  будили  всю  эскадрилью,
кроме  Хьюпла, пятнадцатилетнего  второго  пилота.  Хьюпл  скрыл  свой
возраст, чтобы попасть  в  армию,  и  жил  вместе  со  своим любимым
котенком в одной палатке с Заморышем Джо. Хьюпл спал чутко, но
утверждал, что не слышит воплей Джо. Заморыш Джо был человек больной.
—  Ну  и  что  из  этого?  — обиженно ворчал доктор Дейника. — Я
зашибал  пятьдесят  тысяч  долларов  в  год  и почти не платил налога,
потому  что брал с пациентов наличными. Меня поддерживала сильнейшая в
мире  торговая  ассоциация.  И посмотрите, что вышло. Как только я все
наладил,   чтобы   развернуться  по-настоящему,  кому-то  понадобилось
устроить  фашизм  и  начать  войну,  да  еще  такую  ужасную,  что она
коснулась  даже меня. Меня смех разбирает, когда я слышу, как какой-то
Заморыш  Джо  исходит  криком каждую ночь. Меня просто смех разбирает.
Он, видите ли, болен! А каково, интересно, мне?
Заморыш  Джо был слишком занят собственными горестями, чтобы еще
интересоваться самочувствием доктора Дейники. Взять хотя бы шум. Самый
легкий  шум приводил Джо в ярость, и он орал до хрипоты: на Аарфи — за
то, что тот причмокивает, когда сосет свою трубку; на Орра — когда тот
паял;  на  Макуотта  —  за то, что тот щелкает картами, когда играет в
очко  или  покер;  на  Доббса  за  то, что у него лязгают зубы, когда,
спотыкаясь,  он  налетает  на  все,  что  лежит или стоит на его пути.
Заморыш  Джо  был  просто  комком  обнаженных  нервов. Часы, монотонно
тикавшие в тишине палатки, точно молотком, били его по темени.
Однажды поздним вечером он раздраженно заявил Хьюплу:
— Вот что, малыш, если хочешь жить со мной в одной палатке, тебе
придется  подчиняться  моим правилам. Изволь каждый вечер заворачивать
свои  часы  в  шерстяные  носки  и  класть  их на дно ящика для обуви,
который стоит вон у той стенки.
Хьюпл  воинственно  выдвинул  нижнюю  челюсть,  давая  понять, что
уступать  не  намерен, после чего стал делать то, что от него требовал
Джо.
Заморыш  Джо  был  издерганным  несчастным  существом с костлявой,
тощей, землистого цвета физиономией. На этом  будто  закопченном лице
с глубоко запавшими глазами и щеками было  написано  отчаяние,  и это
лицо  чем-то напоминало заброшенный шахтерский  поселок.  Заморыш Джо
жадно  ел,  грыз  ногти, заикался,задыхался,  чесался, потел, брызгал
слюной и метался с места на место,как безумный,со своим фотоаппаратом,
постоянно  пытаясь  снимать обнаженных  девиц.  Снимки  никогда  не
получались.  Он  забывал  или вставить  пленку  в  аппарат, или снять
крышку с объектива,или ему не хватало света.Убедить девушек позировать
голышом не так-то просто, но Заморыш Джо знал один хитрый прием.
—  Моя  большой  люди,  —  кричал  он, — моя большой фотограф из
журнала  “Лайф”!  Большой  снимок на большой обложка! Звезда Голливуд!
Много-много  деньги. Много-много разводов. Много-много шуры-муры целый
день.
Редкая женщина могла устоять перед таким коварным обольстителем.
Проститутки с готовностью шли ему навстречу. Женщины доконали Заморыша
Джо.  Его  отношение  к ним можно было назвать идолопоклонством. В его
глазах  они были прелестным, умопомрачительным, волшебным инструментом
наслаждения  —  слишком сильного, чтобы его измерить, слишком острого,
чтобы  вынести, и слишком возвышенного, чтобы о нем мог даже помыслить
низкий,  недостойный  мужчина.  Когда перед ним оказывались обнаженные
девицы,  он  никак  не мог решить: то ли заключать их в объятия, то ли
фотографировать.  В  результате  он  не  делал ни того, ни другого. Во
всяком случае, снимки никогда не получались. Однако самым удивительным
было  то,  что  в  мирное  время  Заморыш  Джо  действительно  работал
фоторепортером в “Лайфе”.
Сейчас  он был героем, самым большим, по мнению Йоссариана, героем
в  рядах  военно-воздушных  сил,  потому  что на его счету было больше
боевых  вылетов,  чем  у любого другого героя. Он выполнил шесть норм
боевых  вылетов.  Заморыш Джо выполнил первую норму, когда требовалось
всего  двадцать  пять  вылетов,  чтобы начать собирать вещички, писать
домой  жизнерадостные  письма  и  добродушно допекать сержанта Таусера
вопросом,  не при шел ли приказ об отправке домой, в Штаты. В ожидании
этого  радостного известия он проводил каждый день, околачиваясь возле
палатки оперативного отдела, громко отпускал  шуточки  по  адресу
каждого проходившего мимо и, улыбаясь,величал  паршивым сукиным сыном
сержанта Таусера, когда тот выскакивал из дверей штаба.
Заморыш Джо налетал свои первые двадцать пять заданий в ту неделю,
когда  шли  бои  за  плацдарм для высадки в Салерно и когда Йоссариана
уложили  в  госпиталь  с триппером, который он подцепил в кустах во
время  бреющего  полета над одной дамой из женского вспомогательного
корпуса в Маракеше, куда его посылали за боеприпасами. Йоссариан изо
всех сил старался догнать Заморыша Джо, и это ему почти удалось — он
сделал  шесть  боевых  вылетов  за  шесть дней, но в день его двадцать
третьего  вылета  в  район Ареццо, когда Йоссариану оставалась самая
малость  до  отправки  домой, убили полковника Неверса. А на следующий
день  появился  полковник  Кэткарт,  в  новеньком мундире, сияющий и
самодовольный, и отметил свое вступление в должность тем, что увеличил
количество  обязательных  боевых  вылетов с двадцати пяти до тридцати.
Заморыш  Джо распаковал свои чемоданы и написал домой новое письмо, но
уже  не такое жизнерадостное, как предыдущее. Он перестал добродушно
допекать сержанта Таусера. Он начал его ненавидеть лютой ненавистью,
хотя и знал, что сержант ни в чем не виноват: ни  в  том,  что прибыл
полковник Кэткарт; ни в том, что задержали приказ  об  отправке  Джо
домой.А ведь поступи этот приказ на неделю раньше–и все было бы о кей.
Заморыш  Джо не мог больше выдержать напряженного ожидания и, едва
закончив  очередной  цикл  боевых  заданий, впадал а состояние полного
душевного  расстройства.  Всякий  раз,  когда  его  снимали  с  боевых
вылетов,  он  устраивал  выпивку для узкого круга друзей. Четыре дня в
неделю  он  летал  на  связном  самолете  по  тыловым  базам и попутно
закупал,  виски “Бурбон”. За сим следовали щедрые возлияния. Заморыш
хохотал,  пел,  метался  и  орал в пьяном экстазе, пока хватало сил, и
наконец  мирно  погружался  в  дремоту.  Йоссариан,  Нейгли  и  Даибэр
укладывали  его  в  постель,  и  тут  он начинал визжать во сне. Утром
Заморыш Джо выходил из палатки измученный, перепуганный, истерзанный
чувством  собственной  вины,  —  не  человек,  а  изъеденная  оболочка
человека.
Кошмары посещали Заморыша Джо с потрясающей регулярностью  каждую
ночь  после  того,  как  он, выполнив норму боевых  вылетов,  перестал
летать  на задания. Он все ждал приказа об отправке  домой,  а  приказ
так и не приходил,и это было для него слишком  мучительным испытанием.
Впечатлительных людей в эскадрилье,таких, как  Доббс и капитан Флюм,
жуткие вопли Заморыша Джо настолько выводили из себя, что они тоже
начинали вопить в своих палатках.
Подполковник   Корн   принял  решительные  меры  по  пресечению
нездоровых  тенденций в эскадрилье майора Майора. Он приказал, чтобы
Заморыш  Джо  четыре  раза  в  неделю  летал  на связном самолете, что
освобождало  эскадрилью  от  его  присутствия на четыре ночи, и эта
мера,  как  я  все  меры  подполковника  Корна, оказалась целительной.
Стоило полковнику Кэткаргу увеличить число боевых полетов и возвратить
Заморыша  Джо  в  строй,  кошмары прекращались и Заморыш Джо с улыбкой
облегчения возвращался в состояние нормального повседневного страха.
Йоссариан  читал лицо Заморыша Джо так же ясно, как аршинный заголовок
в  газете.  Если Заморыш Джо выглядел хорошо, это было плохо, а если
он  выглядел плохо, это было хорошо. Ненормальная реакция Заморыша Джо
Озадачивала всех, кроме самого Джо, который упрямо отрицал все.
—  Кому  снилось?  — недоумевал он, когда Йоссариан спрашивал, что
ему снилось.
— Джо, ты бы наведался к доктору Дейнике, — советовал Йоссариан.
— Зачем мне к нему наведываться? Я не больной.
— Тебя кошмары не мучат?
— Нет у меня никаких кошмаров, — врал Заморыш Джо. — Всем снятся
кошмары.
Йоссариану показалось, что он понял его.
— Каждую ночь? — спросил он.
— А почему бы и не каждую? — отрезал Заморыш Джо.
Внезапно во всем этом появился смысл. В самом деле, почему бы и не
каждую  ночь?  Изливать каждую ночь в крике свою душевную боль — право
же,  это не лишено смысла. Во всяком случае, в этом больше смысла, чем
в поведении Эпплби, который в тупой приверженности уставам  заставил
Крафта приказать Йоссариану, чтобы тот перед полетом за океан принял
таблетки атабрина.
Это  случилось  после  того,  как  Йоссариан  и  Эпплби  перестали
разговаривать друг с другом. И по сравнению с Крафтом Заморыш Джо тоже
оказался  умнее:  Крафт  канул  в  небытие  под Феррарой; он погиб при
взрыве  одного  из двигателей, после того как Йоссариан вторично повел
на  цель  свое звено из шести машин. Семь дней кряду авиаполк мазал по
мосту   у   Феррары,   несмотря   на  то,  что  прицелы  на  самолетах
гарантировали  попадание в бочку из- под огурцов с высоты сорока тысяч
футов.  А ведь сам полковник Кэткарт, которого никто не тянул за язык,
дал  слово,  что  его  люди в ближайшие двадцать четыре часа разбомбят
мост. Крафт был тощий, безобидный малый иэ Пенсильвании, но его убили,
и  кровоточащей  головешкой, запрятанной в чудовищную кучу металла, он
упал  на  землю  вместе  с машиной, потерявшей крыло. Он упал в районе
Феррары  на седьмой день недели, когда господь бог отдыхает. А Макуотт
тем  временем развернул машину, и Йоссариан вторично повел ее на цель,
потому  что Аарфи ошибся в расчетах и Йоссариан не смог сбросить бомбы
с первого захода.
—  Я  полагаю,  нам  надо еще разок зайти, а? — спросил Макуотт по
переговорному устройству.
— По-моему, тоже.
— Ты уверен? — спросил Макуотт.
— Ага.
— Как я рад, как я рад, мы попали к черту в ад! — пропел Макуотт.
И  они  полетели  обратно,  в  то  время как машины других звеньев
разворачивались  вдалеке  в полной безопасности, так что теперь каждое
изрыгающее  смерть  орудие  дивизии  Германа Геринга осыпало снарядами
только их самолеты.
Полковник   Кэткарт   был  человек  мужественный  и  без  малейших
колебаний  сам  вызывался  посылать своих людей на бомбардировку любых
целей. Ни один объект не был слишком опасен для его полка, так же, как
Эпплби  был  под  силу  любой  удар  в  настольном теннисе. Эпплби был
хороший  летчик,  а в настольный теннис играл, как бог. Мушки в глазах
не мешали ему выигрывать очко за очком.
Двадцать  одна  подача — все, что ему было нужно, чтобы повергнуть
противника” в прах. Его успехи в настольном теннисе стали легендой. Он
выигрывал  все  встречи подряд, пока однажды вечером Орр, нахлебавшись
джину с лимонным соком, не трахнул Эпплби по лбу ракеткой за то, что
тот выиграл пять очков с первых пяти подач Орра. Орр швырнул ракетку в
Эпплби,  а  затем  вскочил на стол и мощным прыжком сиганул с другого
конца  стола,  угодив  обеими подошвами прямо в физиономию Эпплби. И
началась  заваруха!  Эпплби  потребовалась  добрая  минута,  чтобы
сбросить  с  себя  Орра,  который  молотил  его руками и ногами. Когда
Эпплби  удалось  встать  на  ноги,  Орр  ухватил его одной рукой за
рубашку,  а другой размахнулся, намереваясь вышибить из него дух, но в
этот момент вмешался Иоссаоиан и оттащил Орра.  Не уступая Йоссариану
ни ростом, ни бицепсами, Эпплби двинул его со страшной силой, отчего
Вождь  Белый  Овес  почувствовал  необычайный  прилив  радостного воз-
буждения  и,  обернувшись,  хватил  полковника Модэса по ноcy. Этим он
доставил тестю полковника, генералу Дриддлу такое  душевное
удовлетворение, что генерал приказал Вождю Белый Овес отправиться  в
палатку к доктору Дейнике и оставаться там под постоянным  наблюдением
врача  для  поддержания  отличной  спортивной формы, чтобы  Вождь  мог
двинуть  по  носу полковника Модэса в любую минуту,  когда  это
потребуется генералу Дридлу. Иногда генерал Дридл специально приезжал
из штаба авиабригады с полковником Модэсом и своей медсестрой
полюбоваться,  как Вождь Белый Овес дает по носу его зятю.
Вождь  Белый Овес с большим удовольствием жил бы не у доктора Дейники,
а  в трейлере, который он делил раньше с капитаном Флюмом, молчаливым,
усталым офицером службы общественной  информации. По вечерам капитан
Флюм  чаще  всего  проявлял  пленки  и  печатал  фотографии,
сделанные  днем,  чтобы  разослать  их  потом вместе с информационными
бюллетенями.    Капитан    Флюм    Засиживался    допоздна   в   своей
фотолаборатории,  а затем укладывался на койку и изо всех сил старался
не  заснуть.  На  шею он вешал счастливый талисман — кроличьи лапки -и
скрещивал  указательный и средний пальцы. Oн смертельно боялся Вождя
Белый Овес. Капитана Флюма преследовала  мысль,  что  однажды ночью,
когда он будет спать крепким сном Вождь Белый Овес подкрадется на
цыпочках и перережет ему горло от  уха до уха.Эту идею подал капитану
Флюму сам Вождь Белый Овес: однажды, когда Флюм засыпал, тот
действительно подкрался на цыпочках и зловеще  прошипел, что в одну
прекрасную ночь, когда Флюм будет крепко спать, он перережет ему горло
от уха до уха. Капитан Флюм похолодел — на него в упор были нацелены
пьяные зрачки Вождя Белый Овес. Зрачки мерцали.
–  Но  за что? — только и смог прохрипеть Флюм.
— А просто так, ни за что, — ответил Вождь Белый Овес.
Каждую ночь после этого капитан Флюм заставлял себя бодрствовать
как  можно  дольше.  Этому способствовали кошмары, мучившие Заморыша
Джо.  Напряженно  прислушиваясь к еженощным завываниям Заморыша Джо,
капитан  Флюм возненавидел его и стал мечтать о том, чтобы Вождь Белый
Овес  подкрался однажды ночью на цыпочках к койке Джо и перерезал тому
горло  от  уха до уха. На самом же деле капитан Флюм большинство ночей
дрыхнул  без  задних ног, и ему только снилось, что он бодрствует. Эти
сны о том, что он будто бы не спит, были настолько убедительны, что он
просыпался каждое утро в полном изнеможении и тут же засыпал снова.
Вождь  Белый Овес начал проникаться любовью к капитану Флюму за
его  удивительные  превращения.  Вечером  капитан  Флюм  укладывался в
постель   жизнерадостным   гуманистом,   а  утром  просыпался  мрачным
мизантропом, и Вождь Белый Овес гордился этим новым капитаном Флюмом
как  творением  рук  своих.  Он  вовсе  и  не  помышлял  о  том, чтобы
перерезать  капитану  Флюму  горло  от  уха  до уха. Когда он грозился
сделать  это,  или умереть от воспаления легких, или вызвать доктора
Деннику на индейскую борьбу, или стукнуть полковника Модэса по носу,
он  просто  шутил  на свой манер. Единственное, чего желал Вождь Белый
Овес,  когда  изрядно  поднабирался вечером, – поскорее лечь спать, но
из-за  Заморыша  Джо  это  частенько  оказывалось невозможным. Кошмары
Заморыша  Джо доводили Вождя Белый Овес до белого каления. Нередко ему
хотелось, чтобы кто-нибудь пробрался на цыпочках  в палатку Заморыша
Джо и перерезал тому горло от уха до уха.  Тогда  бы вся эскадрилья,
за исключением капитана Флюма, могла спокойно  спать  по  ночам. Хотя
Вождь Белый Овес продолжал на радость генералу  Дридлу регулярно бить
по носу полковника Модэса, он все-таки не  мог  попасть  в число
любимчиков начальства. И командир эскадрильи майор  Майор  тоже  не
мог попасть в их число. Майор понял это, когда узнал,   что  назначен
командиром  эскадрильи.  Эту  новость  объявил полковник  Кэткарт,
примчавшись в своем прыгающем  козлом джипе на следующий  день  после
того,  как  над Перуджей был убит майор Дулут.
Полковник  Кэткарт  со  скрежетом  затормозил  свой  джип в нескольких
дюймах  от  края  железнодорожной  выемки.  По  другую сторону выемки
находилась  покатая  баскетбольная  площадка,  где майор Майор бегал с
мячом   в   компании  офицеров  и  рядовых,  с  которыми  почти  успел
подружиться.
—  Вы назначены новым командиром эскадрильи! — объявил ему тогда
полковник  Кэткарт.  — Только не воображайте, что это что-то значит.
Это  ничего  не  значит.  Это  значит лишь то, что вы — новый командир
эскадрильи.
Круто  развернув машину и отбросив бешено крутящимися колесами
струю  мелкого  гравия  в лицо Майору Майору, полковник Кэткарт укатил
так  же  внезапно,  как  приехал.  От  услышанной  новости Майор Майор
окаменел.  Он  стоял  разинув рот, безмолвный, неуклюжий, с потертым
баскетбольным мячом в худых руках. А между тем семена зла, за один миг
посеянные  полковником  Кэткартом, уже пустили корни в душах солдат,
только  что дружески игравших в баскетбол с Майором Майором… Подобно
всем  прочим  офицерам  штаба  авиаполка, за исключением майора Дэнби,
полковник  Кэткарт  был преисполнен демократического духа: он верил,
что  все  люди рождены равными, и потому с равным усердием помыкал
всеми  подчиненными.  Тем  не  менее  он  верил  в своих людей. По его
словам,  они  по крайней мере на десять боевых заданий были лучше, чем
летчики любой другой части, а те, кто считал иначе, могли убираться ко
всем  чертям.  Однако,  как  узнал Йоссариан при первой встрече с экс-
рядовым первого класса Уинтергрином, единственный способ  убраться  ко
всем  чертям  заключался  в том, чтобы налетать дополнительно десять
боевых заданий.
—  Я  все-таки  не  понимаю,  — горячился Йоссариан, — прав доктор
Дейника или нет?
— А сколько, он сказал, нужно заданий?
— Сорок.
— Дейника говорит правду, — подтвердил Уинтергрин.
—  Сорок  заданий  —  это  все,  что требуется налетать, во всяком
случае у нас, в двадцать седьмой воздушной армии.
Йоссариан просиял.
— Значит, я могу отправляться домой, а? У меня сорок восемь.
—  Нет,  ты не можешь отправляться домой, — возразил Уинтергрин. —
Ты что, психопат или что-нибудь в этом роде?
— Ну, а если психопат?
— Сразу видно: плохо ты знаешь “уловку двадцать два”.
Когда  Заморыш  Джо  доставил  Йоссариана  обратно на Пьяносу, тот
снова обратился за разъяснением к доктору Дейнтое.
—  Выходит,  я  действительно  обязан  налетать  пятьдесят  боевых
заданий, так, что ли?
— Пятьдесят пять, — уточнил доктор.
— Какие еще пятьдесят пять?
—  Теперь  полковник  хочет, чтобы все выполнили по пятьдесят пять
заданий.
Заморыш Джо громко, с облегчением вздохнул и расплылся в улыбке.
Йоссариан схватил Заморыша Джо за глотку и заставил его лететь обратно
к Уинтергрину.
—  А что мне сделают, — спросил Йоссариан доверительным тоном, —
если я откажусь налетать эти дополнительные задания?
—  Вероятнее  всего,  мы  вас  расстреляем, — ответил экс- рядовой
первого класса Уинтергрин.
—  Мы?  —  воскликнул  изумленный  Иоссариаи. — В каком это смысле
“мы”? С каких это пор ты на их стороне?
—   Если  ты  хочешь  быть  расстрелянным,  то  на  чьей  стороне,
по-твоему,  должен  быть  я? — сказал Уинтергрин.
Йоссариан растерянно захлопал глазами. Полковник Кэт карт снова
обвел его вокруг пальца.

7. Макуотт.

Обычно пилотом Йоссариана был Макуотт. Йоссариан считал его самым
ненормальным  летчиком  во  всей эскадрилье,потому  что  Макуотт  был
полностью в своем уме и тем не менее охотно участвовал  в  военных
действиях.  Этот  коротконогий,  широкоплечий,улыбчивый  парень
постоянно  насвистывал веселые эстрадные мотивчики.Играя в покер, или
в очко, он громко щелкал картами по столу и этим доводил Заморыша Джо
до истерики.
— Сукин ты сын! Ведь ты щелкаешь нарочно, только потому, что меня
это бесит! — свирепо орал Заморыш Джо.
Тогда Йоссариан клал ему руку на плечо и заставлял угомониться.
— Он мне назло это делает,чтобы завести меня.Проклятый сукин сын!
Макуотт виновато морщил прямой веснушчатый нос и клялся,что больше
никогда не будет щелкать картами, но постоянно забывал и снова щелкал.
Макуотт носил ворсистые шлепанцы, ярко-красную пижаму и спал на свеже-
выглаженных цветных простынях.Половину одной такой простыни ему как-то
раз вернул Милоу.  Милоу обнаружил ее у хихикающего воришки и уговорил
его отдать добычу  обмен  на  финики,  взятые  в  долг у Йоссариана.
Похититель оказался сластеной и на сделку согласился. Впрочем, фиников
он так и не получил.
Милоу  произвел на Макуотта глубокое впечатление. Он поражал всех,
особенно своего помощника по офицерской столовой  капрала  Снарка, тем,
что закупал яйца по семь центов за штуку, а продавал их по пять центов.
Однако впечатление,которое  произвел на  Макуотта  Милоу, не шло ни в
какое сравнение с тем впечатлением,которое произвела на Милоу записка
доктора Дейники, касавшаяся Йоссариана.
—  Это  еще  что  такое?!  —  встревоженно закричал Милоу, когда
увидел, как два итальянца, работавшие на кухне, намереваются отнести в
палатку  Йоссариана большую картонную коробку с пакетами сухофруктов
и банками фруктового сока.
—  Это  для  капитана Йоссариана, сэр, — с высокомерной ухмылкой
сказал  капрал  Снарк.  Капрал  был интеллигентом и снобом. — У него
есть  письменное  разрешение  от  доктора  Дейники,  дающее  ему право
получать  с  кухни  любые  фрукты  и  фруктовые  соки, какие он только
захочет.
—  Это  еще  что такое?! — закричал возмущенный Йоссариан так, что
Милоу побелел.
—  Это — лейтенант Милоу Миндербиндер, сэр, – сказал капрал Снарк,
насмешливо щурясь. — Один из наших новых пилотов. Пока вы находились в
госпитале, его назначили начальником офицерской столовой.
— Это еще что такое?! — точно так же закричал Макуотт много позже,
когда Милоу вручил ему половину его простыни.
—  Это половина простыни, которую украли сегодня утром из вашей
палатки, — объяснил Милоу, слегка волнуясь. При этом его усики цвета
ржавчины  быстро-быстро  задергались. — Готов биться об заклад, что вы
даже не заметили пропажи.
— Кому могла понадобиться половина простыни? — спросил Йоссариан.
Милоу разволновался не на шутку.
—  Вы не понимаете! — запротестовал он. Йоссариан не понимал еще и
другого:  зачем Милоу придирается к записке доктора Дейники, в которой
все  сказано  с  предельной  ясностью:  “Отпускайте  Йоссариану  любые
сухофрукты и фруктовые соки, какие он пожелает. Он говорит, что у него
больная печень”.
— Такая записочка. — грустно пробормотал Милоу, — может пустить по
миру  любого  начальника  офицерской  столовой.  Милоу  был  похож  на
безутешную   вдову,  когда  шел  через  все  расположение  эскадрильи,
сопровождая  в  последний  путь картонную коробку с потерянными для
него продуктами.
Милоу пришел в палатку Йоссариана специально для того, чтобы еще
раз прочесть записку доктора Дейники.
– Я обязан вам выдавать столько, сколько вы попросите. Но почему
в записке не говорится, что вы обязаны все это съесть сами?
— И очень хорошо, что не говорится, — сказал Йоссариан, — потому
что я вообще это все в рот не беру. У меня же печень не в порядке.
—  Ах да, я и забыл, – сочувственно сказал Милоу. – Это, наверное,
плохо?
— Довольно-таки плохо, — весело ответил Йоссариан.
— Понимаю, — сказал Милоу. — Но что значит “довольно-таки плохо”?
— Это значит, что лучше — вряд ли будет…
— Простите, я, кажется, не совсем вас понимаю.
— …а хуже стать может. Теперь вам ясно?
— Теперь ясно. Но я все же не совсем понимаю.
—  Пусть  вас это не беспокоит. Пусть уж это будет моей заботой. У
меня, видите ли, собственно говоря, нет никакого заболевания печени. У
меня   только  симптомы  этого  заболевания.  Так  называемый  синдром
Гернета-Флейшакера, вот что у меня.
—   Ясно,   —   сказал   Милоу.   —   А  что  это  такое  “синдром
Гернета-Флейшакера”?
— Заболевание печени.
—  Ясно,  —  сказал Милоу и сдвинул свои черные брови с выражением
внутренней  боли.  —  В  таком  случае,  — промолвил он, помолчав, — я
полагаю,  что  вам  следует  быть  весьма осторожным в выборе пищи для
себя.
—   Это   верно,   —   сказал   Йоссариан.   —  Настоящий  синдром
Гернета-Флейшакера  вылечить не так-то просто, и я не собираюсь губить
свой синдром. Вот почему я никогда не ем никаких фруктов.
— Ага,теперь мне ясно,–сказал Милоу,– фрукты вредны для вашей
печени.
— Нет, фрукты как раз полезны для моей печени.Потому-то я их
никогда и не ем.
–В  таком случае что же вы с ними делаете? — поинтересовался Милоу
и, отчаянным усилием преодолев смущение, выпалил вопрос, вертевшийся у
него на кончике языка: — Вы их продаете?
— Я их отдаю.
— Кому? — испуганно вскрикнул Милоу.
— Любому, кто захочет! — гаркнул в ответ Йоссариан.
Милоу  испустил протяжный скорбный вопль и отпрянул от Йоссариана.
Лицо его посерело и покрылось испариной.
Дрожа всем телом, он рассеянно подергал усы..
– Большую часть я отдаю Данбэру, — продолжал Йоссариан.
— Данбэру? — с трудом ворочая языком, переспросил Милоу.
—  Ага.  Данбэр  может  есть любые фрукты в любом количестве, и от
этого  ему  нисколько  не  становится  лучше. Я оставляю коробку прямо
здесь,  открытой.  Всякий,  кто  хочет,  может  подойти и взять. Аарфи
захаживает сюда за черносливом, потому что, как он говорит, в столовой
чернослива  не  допросишься.  Когда у вас будет время, поинтересуйтесь
этим вопросом, потому что мне не доставляет удовольствия видеть, как
Аарфи  околачивается  у  моей  палатки.  Ну а когда запас кончается, я
прошу  капрала Снарка снова пополнить коробку. Нейтли, когда отправля-
ется  в  Рим, тоже прихватывает с собой фруктов. Он там влюблен в одну
шлюху,  которая  нисколько  не  интересуется им. У этой красотки целая
орава  подружек,  они постоянно крутятся вокруг Нейтли, и он им всегда
привозит фрукты.
— Он продает им фрукты?
— Нет, так дает. Милоу нахмурился.
—  М-да,  я  полагаю,  что это весьма великодушно с его стороны, —
заметил он без особого воодушевления.
— Да, весьма, – согласился Йоссариан.
— И главное, я убежден, что это — абсолютно законная операция, —
сказал  Милоу. — Ведь после того как вы получили эти продукты от меня,
они принадлежат  вам.  Если  учесть, что положение с продовольствием
тяжелое, я полагаю, эти люди весьма рады таким подаркам.
—  Ужасно  рады,  —  заверил  его  Йоссариан.  —  Две  девки сразу
подхватывают  ящик,  относят  его  на  черный  рынок  и распродают все
дочиста,  а  потом  на вырученные деньги покупают всякие бусы, брошки,
побрякушки и дешевые духи.
Милоу заметно оживился.
— Бусы и брошки! Этого я не знал! А сколько там стоит всякая такая
галантерея?..  Возьмите  меня в партнеры! — выпалил он. В глазах его
была мольба.
Йоссариан  отверг  это предложение, хотя ни секунды не сомневался,
что, с помощью записки доктора Дейники получая в офицерской столовой
целые грузовики фруктов,они с Милоу смогли бы распорядиться ими
наилучшим образом.
Милоу  был  чрезвычайно огорчен отказом Йоссариана, но с тех пор
поверял  Йоссариану  все  свои  секреты,  проницательно полагая, что
человек,  не  способный  обкрадывать любимое отечество, не способен
обокрасть и отдельного гражданина. Милоу поведал Йоссариану все свои
секреты, кроме одного — местонахождения тайников, которые он вырыл в
холме и куда начал прятать денежки, после того как однажды, вернувшись
из  Смирны  с  самолетом, полным инжира, узнал от Йоссариана, что в
госпиталь  приходил  сотрудник контрразведки. Для Милоу, который по
простоте  душевной  добровольно  взял  на  себя обязанности начальника
офицерской столовой, его новая должность была священной.
— Я даже не подозревал, что мы подаем офицерам мало чернослива,
— признался он в первый же день. — Я думаю, это оттого, что мне еще не
хватает опыта. Я поговорю об этом с моим шеф-поваром.
Йоссариан бросил на него злой взгляд.
— С каким еще шеф-поваром? — сурово спросил он. — Нет у вас
никакого шеф-повара.
— Капрал Снарк, — объяснил Милоу, — он у меня единственный повар,
так  что  я  могу  его  считать  своим  шеф-поваром,  хотя и собираюсь
перебросить его на чисто административную  работу.  Капрал  Снарк,
видите ли, натура,пожалуй, слишком творческая. Он полагает, что работа
в столовой — это своего рода искусство, и постоянно жалуется, что
вынужден проституировать свой талант.
Никто  не  требует от него таких жертв! Кстати, вы, случайно, не
знаете, почему его запихнули в рядовые и он всего-навсего капрал?
— Знаю, — сказал Йоссариан. — Он отравил всю нашу эскадрилью.
Милоу снова побледнел:
— Что он сделал?
—  Он намешал в картофельное пюре несколько сот кусков солдатского
мыла, желая доказать, что военные — это  каннибалы,  не  способные
отличить изысканное блюдо от явной дряни.Весь состав эскадрильи маялся
животами. Боевые операции были отменены.
—  Ну  и  ну!  —  поджал  губы  Милоу.  — Надеюсь, он осознал, что
поступил дурно?
— Наоборот. Он убедился, что был прав. Мы уплетали это пюре целыми
тарелками и требовали добавки. Мы все чувствовали, что заболели, но мы
и понятия не имели, что отравлены.
Милоу фыркнул от возмущения.
—  В  таком  случае  я  обязательно  переведу  этого человека на
административную работу. Я не желаю, чтобы подобные вещи происходили в
то время, как я заведую офицерской столовой. Видите ли, — признался он
серьезно,  —  я намерен обеспечить личный состав этой эскадрильи самым
лучшим  питанием  в  мире.  Это  действительно  достойная цель, ведь
верно? Если начальник столовой ставит перед собой иную, более скромную
цель,  то,  мне  кажется,  он  не  имеет  права  вообще  занимать свою
должность. Не правда ли?
Йоссариан  медленно  повернулся  к  Милоу  и  уставился  на него
недоверчивым,   испытующим   взглядом.   Он  увидел  простое,  дышащее
искренностью  лицо  человека, не способного на хитрость и коварство,
честное  открытое  лицо с большими глазами, косящими в разные стороны,
рыжеватую шевелюру, черные брови и рыже-каштановые усы. У Милоу был
длинный  тонкий  нос  с  принюхивающимися  влажными  ноздрями,  причем
казалось,  что  нос его всегда повернут не в ту сторону, куда .смотрит
его  хозяин.  Это  было  лицо  человека  с цельной душой, для которого
сознательно  изменить  своим  моральным  принципам  —  гранитному
фундаменту  всех  добродетелей — так же невозможно, как превратиться в
гнусную жабу. Один из этих моральных принципов заключался в том, что в
торговой  сделке  не  грешно  запрашивать  максимальную  цену.  Он был
способен на бурные вспышки благородного негодования, и такая вспышка
произошла,  когда он узнал, что приходил контрразведчик и разыскивал
его.
—  Он  не  вас  разыскивал,  — сказал Йоссариан, пытаясь успокоить
Милоу,   —  он  искал  в  госпитале  какого-то  человека,  который,
просматривая письма, подписывал их именем “Вашингтон Ирвинг”.
— Я никогда не подписываю своих писем именем “Вашингтон Ирвинг”, —
торжественно объявил Милоу.
— Разумеется, не подписываете.
— Это трюк! Они хотят заставить меня признаться, что я зарабатываю
на  черном рынке! — дико взвыл Милоу, топорща свои выцветшие усы. — Не
люблю  я  этих  типов.  Вечно  они  суют свой нос в дела таких честных
людей,  как  мы  с  вами.  Почему  государство не займется экс-рядовым
первого  класса  Уинтергрином, если оно действительно хочет навести
порядок?  Этот  человек  нарушает правила и уставы и постоянно сбивает
мне цены.
Усам  Милоу  не  везло — никак не удавалось ровно подстричь обе их
половинки.  Усы  напоминали  неспаренные глаза Милоу, которые не могли
одновременно  смотреть  на  один и тот же предмет. Милоу видел больше,
чем  видело  большинство  людей,  но  не  слишком  отчетливо.  Если на
известие  о  визите  контрразведчика Милоу реагировал весьма бурно, то
сообщение  Йоссариана  о  том,  что  полковник  Кэткарт увеличил норму
боевых   вылетов   до  пятидесяти  пяти,  он  воспринял  исключительно
спокойно, и мужественно.
—  Что  ж,  мы  на войне, — сказал он. — И нечего жаловаться на
количество  боевых  заданий.  Если  полковник говорит, что мы обязаны
налетать  пятьдесят  пять  боевых  заданий,  значит,  мы  обязаны  это
сделать.
—  Ну  а  я  не  обязан,  — твердо заявил Йоссариан. — Пойду
поговорю с майором Майором.
— Как это вам удастся? Майор Майор никого не  принимает.
— Ну тогда я снова лягу в госпиталь.
— Вы только вышли из госпиталя, каких-нибудь десять дней назад, —
с  упреком  напомнил ему Милоу. — Нельзя же убегать в госпиталь всякий
раз,  когда  вам  что-то  не  нравится.  Нет-нет, наш долг — выполнять
боевые задания. И это самое лучшее, что мы можем сделать.
В  тот  день, когда у Макуотта украли простыню, Милоу, человек с
неподкупной  совестью,  не  возводил  себе  взять  даже  взаимообразно
коробку  с  фишками  из  офицерской столовой: ведь продовольственные
запасы столовой это собственность правительства Соединенных Штатов.
—  Но  я  могу взять в долг коробку с финиками у вас, пояснил он
Йоссариану,  —  поскольку  все  эти  фрукты  принадлежат  вам,  раз вы
получаете их от меня по записке доктора  Денники.  Вы  можете  делать
с ними все,что угодно, даже продать  их с большой выгодой, вместо того
чтобы раздавать их задаром.Может быть, будем действовать сообща?
— Нет, не будем.
Милоу не решился настаивать.
—  Тогда  одолжите  мне коробку фиников, — попросил он. — Я верну.
Клянусь: верну, и даже с небольшими процентами.
Милоу  сдержал  слово  и,  вернувшись  с  нераспечатанной коробкой
фиников  и  хихикающим  воришкой,  который  стянул простыню из палатки
Макуотта,  вручил  Йоссариану  четверть  желтой  простыни Макуотта.
Теперь  этот кусок простыни переходил в собственность Йоссариана. Он
заработал  его  не  ударив  палец  о  палец,  хотя и не понимал, каким
образом это получилось. Макуотт тоже ровным счетом ничего не понял.
— Это еще что такое?! — закричал Макуотт, озадаченно уставясь на
половину простыни.
—  Это  половина  простыни,  которую украли сегодня утром из вашей
палатки,  —  объяснил  Милоу. — Готов биться об заклад, что вы даже не
заметили пропажи.
– Кому могла понадобиться половина простыни? — спросил Йоссариан.
—  Вы не понимаете! — взволнованно запротестовал Милоу. — Он украл
целую  простыню,  а я возвращаю ее обратно с коробкой фиников, которые
были  вашим  вкладом в торговую операцию. Вот почему четверть простыни
ваша.  Вы  получили  очень недурственную прибыль на вложенный капитал,
особенно  если принять во внимание, что вам возвращены все ваши финики
до одного.
Затем Милоу обратился к Макуотту:
–  Вы  получаете  половину,  потому  что именно вы были владельцем
целой  простыни. И право же, вам не на что жаловаться: не вмешайся мы
с капитаном Йоссарианом, вы вообще ничего не получили бы.
— Никто и не жалуется, — воскликнул Макуотт, — я просто стараюсь
сообразить, что мне делать с половиной простыни.
—  О,  с половиной простыни вы можете делать что хотите! – заверил
его Милоу -Четвертушку простыни я оставил  для себя как премию за мою
инициативу, предприимчивость и  проделанную  работу.Как вы понимаете,
не для себя лично, а для синдиката.  Это  же  вы  можете  сделать со
своей половинкой простыни.Передайте ее синдикату и  увидите, как ваш
вклад будет обрастать процентами.
— О каком синдикате вы говорите?
—  О  синдикате, который я мечтаю основать в один прекрасный день,
чтобы   обеспечить   вас,  господа,  высококачественным  питанием,
которого вы заслуживате.
— Вы собираетесь основать синдикат?
— Да. Точнее говоря, торговый центр. Вы знаете, что такое торговый
центр?
—  Место, где покупают вещи, так, кажется?
— И продают, — поправил Милоу.
— Да, и продают.
—  Ну  так  вот, всю свою жизнь я мечтал о торговом центре. Если у
вас есть торговый центр, вы можете провернуть массу всяких операций.
Но для этого вы должны иметь торговый центр.
— Вам нужен торговый центр?
—  Каждый будет иметь в нем свою долю.
Йоссариан все еще ничего не понимал, поскольку это  была деловая
операция, а в деловых операциях его всегда  многое озадачивало.
—  Разрешите,  я  вам  еще  раз  объясню,  — предложил Милоу, явно
утомленный  этим  разговором.  Он  ткнул  пальцем в сторону воришки,
который продолжал хихикать, стоя с ним рядом: — Я знал, что финики ему
нужнее,  чем простыня. Так как он не понимает ни слова по-английски, я
счел необходимым провести всю торговую сделку на английском.
— А почему вы просто не дали ему по башке и не отобрали простыню?
—  спросил  Йоссариан.  С достоинством поджав губы, Милоу отрицательно
покачал головой.
–  Это было бы в высшей степени несправедливо, — твердо заявил он.
—  Действовать  силой  —  дурно.  Я  поступил  куда  разумней. Когда я
предложил  ему финики и попросил за них простыню, он, вероятно, решил,
что я предлагаю ему торговую сделку,
— А на самом деле?
— И на самом деле я предлагал ему торговый обмен, но, поскольку он
не смыслит в английском, я всегда могу отказаться от своих слов.
— Ну а если он, допустим, разозлится и потребует обещанные финики?
—  Ну тогда уж мы, конечно, дадим ему но башке — ответил Милоу без
колебаний.  Он  перевел взгляд с Йоссариана на Макуотта и обратно. —
Честное  слово, я не могу понять, чем вы все недовольны? Мы все что-то
выиграли.  Каждый  из  нас  счастлив, кроме этого вора, а о нем нечего
беспокоиться,  потому  что  он  даже не говорит по-нашему и получил по
заслугам. Неужели вы все еще не понимаете?
Йоссариан  не  понимал. Он не понимал еще и другого- как это Милоу
может  покупать  яйца  на  Мальте  по семь центов за штуку и с выгодой
продавать их на Пьяносе по пять центов?

8.  Лейтенант Шейскопф.

Даже  Клевинджер  не  понимал,  как  это Милоу проделывает такие
вещи,  а  Клевинджер знал все. О войне Клевинджер тоже знал все, кроме
одного — почему Йоссариан должен погибнуть, а капралу Снарку суждено
остаться в живых или, наоборот, почему капралу Снарку нужно умереть,
а Йоссариану суждено остаться в живых.
Йосариан  мог  бы вполне прожить без войны. Возможно даже, что без
войны  он  жил  бы  вечно.  А  сейчас кому-то из его соотечественников
предстояло  погибнуть  во  имя  победы,  но Йоссариан был не настолько
честолюбив,  чтобы  стремиться  попасть  в  их число. История вовсе не
требовала  преждевременной  кончины Йоссариана — дело справедливости
восторжествовало  бы  так или иначе. Судьбы прогресса и победоносный
исход  войны тоже не зависели от жизни или смерти Йоссариана. Конечно,
кто-то  неизбежно  должен  был  погибнуть, но кто именно — зависело от
обстоятельств,а Йоссариан меньше всего хотел стать жертвой
обстоятельств. Но как бы там ни было, а война шла. И пожалуй,все,  что
Йоссариан мог сказать в ее пользу, это — во-первых, что ему хорошо
платили, а во-вторых, что война освобождала детей от пагубного
влияния родителей.
Клевинджер  знал  уйму  вещей,  потому  что  был  гением, гением с
трепещущим  сердцем  и вдохновенно-бледным ликом. Он был долговязый,
нескладный,  нервный,  с  пытливым  беспокойным  умом.  Он не успел
закончить  Гарвардский  университет, где получал призы и повышенную
стипендию почти за все, за что было можно, а за все остальное он не
получал  наград  только потому, что уделял слишком много времени сбору
подписей  под  разными  петициями,  распространению  этих  петиций,
участию в разных оппозиционных группах, разрывам с этими группами, по-
сещению  одних  конгрессов  молодежи,  пикетированию других конгрессов
молодежи  и  организации  студенческих  комитетов  в  защиту уволенных
преподавателей.  Все  были  убеждены,  что Клевинджер наверняка пойдет
далеко  по  стезе  науки.  Короче  говоря,  Клевинджер  принадлежал  к
категории  людей весьма интеллигентных, но безмозглых, и это почти все
замечали с первого взгляда, а кто не видел сразу, понимал чуть позже.
Говоря  еще  короче,  Клевинджер был болваном. Он часто смотрел на
Йоссариана,  как один из тех любителей современного искусства, которые
слоняются по музейным залам, пялят глаза на картины и видят в линиях и
пятнах только то, что им хочется видеть, — таких людей интересует не
сам  предмет,  а  свое  иллюзорное  представление  о  нем. Таков был и
Клевинджер  с его неискоренимой склонностью въедаться в любой вопрос
с  какой-то  одной  стороны, не обращая никакого внимания на другие
стороны. В области политики это был гуманист, который знал как правые,
так  и левые политические теории, но безнадежно запутался и в тех, и в
тех.  Он  постоянно  защищал  своих друзей-коммунистов от их врагов из
лагеря   правых,   а   своих   друзей   из   лагеря  правых  —  от  их
врагов-коммунистов, и его терпеть не могли и те, и другие, и они-то уж
никогда не защищали его самого ни от каких нападок, потому что считали
его болваном.
Он и действительно был очень серьезным,обстоятельным и совестливым
болваном. Нельзя было сходить с ним в  кино  без  того,  чтобы  он  не
втянул вас потом в дискуссию об абстрактном  мышлении,  Аристотеле,
вселенной, духовных контактах и долге  кинематографии  как  формы
искусства по отношению к обществу.Девушки,  которых он приглашал в
театр, должны были дожидаться первого антракта,  чтобы узнать от него,
хорошую или плохую пьесу они смотрят,и  тогда  уже  им все становилось
ясно. Это был воинствующий идеалист,объявивший  крестовый  поход
против расового фанатизма, но стоило ему столкнуться с расистами лицом
к лицу — и он чуть не падал в обморок. О литературе  он  знал  все, за
исключением того,как получать от нее удовольствие. Йоссариан старался
помочь ему.
—  Не будь таким болваном… — советовал он Клевинджеру, когда
оба они учились в военном училище в Санта- Ана, в штате Калифорния.
—  А  я  ему  обязательно скажу… — настаивал Клевинджер. Они
сидели  на  дощатой  трибуне, глядя вниз на запасной плац, по которому
взад-вперед  носился  разъяренный  лейтенант  Шейскопф,  похожий на
короля Лира, только без бороды.
— Почему никто мне не скажет? — орал лейтенант Шейскопф.
— Помалкивай,   идиот,   —   отечески  посоветовал  Йоссариан
Клевинджеру.
— Ты сам не понимаешь, что ты говоришь, — возразил Клевинджер.
— Я понимаю, что надо помалкивать, идиот.
Лейтенант Шейскопф рвал на  себе  волосы и скрежетал зубами. Его
резиновые щеки содрогались от возмущения.  Лейтенанта  мучило,  что
кадеты  вверенной  ему  учебной эскадрильи  отличались  крайне низким
боевым духом и маршировали самым гнусным образом на  парадах, которые
устраивались каждое воскресенье после  обеда. Боевой дух кадетов был
низок оттого, что они не желали маршировать  на  парадах каждое
воскресенье после обеда, и еще оттого,что  лейтенант  Шейскопф  сам
назначал  командиров  из числа кадетов,вместо того чтобы позволить им
самим выбирать, кого им хочется.
—  Я  хочу,  чтобы  кто-нибудь  мне  сказал,  —  умоляющим тоном
обращался  к  кадетам  лейтенант  Шейскопф.  — Если в чем-то моя вина,
скажите мне.
—  Вот  видишь,  он  сам  хочет,  чтобы кто-нибудь ему сказал, —
заметил Клевинджер.
— Он хочет, чтобы все помалкивали, идиот, — ответил Йоссариан.
— Разве ты не слышал? — горячился Клевинджер.
— Слышал, — отвечал Йоссариан. — Я слышал, как он очень громко и
внятно сказал, чтобы мы все заткнулись подобру-поздорову.
— Я не буду вас наказывать, — клялся лейтенант Шейскопф.
— Вот увидишь, он меня не накажет, — сказал Клевинджер.
— Он тебя кастрирует, — заверил его Йоссариан.
—  Я клянусь, что не накажу вас! — продолжал лейтенант Шейскопф.
— Я буду чрезвычайно благодарен человеку, который скажет мне правду.
—  Он  будет  тебя  ненавидеть,  — сказал Йоссариан. — До гробовой
доски будет тебя ненавидеть.
Лейтенант  Шейскопф был выпускником училища по подготовке офицеров
резерва.  Он  чрезвычайно  обрадовался  началу  войны, поскольку война
давала  ему  возможность  щеголять  в  офицерской  форме  и отрывисто,
по-военному  обращаться  со  словом  “Бойцы!”  к ораве молодых парней,
которые на два месяца попадали ему в когти. Честолюбивый,   начисто
лишенный  чувства  юмора,  лейтенант  Шейскопф относился   к  своим
обязанностям  с  исключительной  серьезностью  и улыбался, только если
какой-нибудь  из соперничавших с ним офицеров учебной  базы  ВВС  в
Сан- та-Ана тяжело заболевал. У него было плохое зрение  и  к тому же
хронический гайморит, что делало для него войну особенно
привлекательной,  поскольку  ему  не  угрожала  опасность отправиться
на  заокеанский театр военных действий. Самое лучшее, что было  у
лейтенанта Шейскопфа, – это его жена; самое лучшее, что было у жены,
— это ее подружка, по имени Дори Дуз, которая грешила при всяком
удобном  и  даже  неудобном  случае. Она одалживала супруге лейтенанта
Шейскопфа  на  субботу  и  воскресенье форму женского вспомогательного
корпуса,  которую  та  снимала  по желанию любого кадета из эскадрильи
мужа.  Дори  Дуз,  шустренькая  потаскушка с зелеными глазами и копной
золотистых  волос,  предавалась  своему  любимому  занятию  в ангарах,
телефонных будках, на сторожевых вышках и в автофургонах. Она была
бесстыжая, стройная, напористая.Она  испробовала все, что могла, и
жаждала испробовать все оставшееся.Она  растлевала кадетов дюжинами.
Йоссариан любил ее. Она же считала Йоссариана красивым — и только.
Йоссариан сильно любил Лори Дуз, но не мог  удержаться,  чтобы  раз  в
неделю не броситься со всей страстью в объятия  жены  лейтенанта
Шейскопфа.  Это  была  его месть лейтенанту Шейскопфу  за  то, что тот
преследовал  Клевинджера.Жена лейтенанта Шейскопфа,со своей стороны,
мстительно преследовала лейтенанта  Шейскопфа  за  какой-то  его
проступок,  которого  она не могла забыть,  но  и  не могла припомнить.
Это была полненькая, розовенькая,томная  молодая  дама, которая читала
умные книги и постоянно убеждала Йоссариана  не произносить звук “р”
на мещанский лад. Они никогда не ложилась  в  постель  без книги. Она
наскучила Йоссариану, но он любил ее. Хотя она  была чертовски сильна
в математике, каковую постигла в Вартонской  школе  деловых операций,
тем ее менее каждый месяц, считая до двадцати восьми, она сбивалась со
счета и впадала в панику.
— Миленький, а мы, кажется, опять ждем ребеночка,что ни месяц
говорила она Йоссариану.
— Выкинь из головы этот собачий бред! — отвечал он.
— Нет, правда, родненький, – настаивала она.
— Я тоже говорю правду.
— Миленький, а мы, кажется, опять ждем ребеночка, — говорила она
мужу.
— У меня нет времени, — раздраженно огрызался лейтенант Шейскопф.
— Неужели ты не знаешь, что у  меня парад на носу?
Лейтенанта  Шейскопфа  больше всего на свете занимало, как выйти
на  первое место по строевой подготовке и как подвести Клевинджера под
дисциплинарную  комиссию,  обвинив  его  в  заговоре  против офицеров,
назначенных  Шейскопфом  из кадетов. Клевинджер был баламутом и к тому
же  умничал;  он  был человеком мыслящим, а лейтенант Шейскопф давно
заметил, что люди мыслящие — как правило, продувные бестии. Такие люди
опасны.  Дело  против  Клевинджера то начинали, то прекращали. Не хва-
тало сущего пустяка — хоть какого-нибудь состава преступления.
Обвинить  Клевинджера даже в малейшем пренебрежения к парадам было
невозможно,  поскольку  Клевинджер относился к парадам почти столь же
ревностно,  как  сам лейтенант Шейскопф. Каждое утро по воскресеньям
кадеты спозаранок выходили из казармы и, толкаясь, строились в шеренги
по  двенадцать  человек.  Кряхти и охая, они плелись к своему месту на
главном   плацу,   где   под  нестерпимо  знойным  солнцем  неподвижно
выстаивали  час  или  два  рядом  с шестьюдесятью-семьюдесятью другими
учебными  эскадрильями.  Когда  достаточное  число  кадетов  падало  в
обморок,  командование  училища  считало,  что  дело сделано и день не
прошел  даром. На краю плаца стояли рядами санитарные машины и солдаты
с  носилками  и переносными радиостанциями. На крышах санитарных машин
торчали  наблюдатели  с  биноклями.  Долговязый писарь вел счет. Общее
наблюдение  за  этой  фазой  операции  осуществлял  офицер медицинской
службы  —  большой  дока  по  части  таких подсчетов. К нему поступали
донесения о частоте пульса у потерявших сознание, и он проверял цифры,
сообщаемые  ему  долговязым писарем. Как только санитарные машины до
потолка   заполнялись   потерявшими   сознание   кадетами,  офицер
медицинской службы давал сигнал военному оркестру об окончании парада.
Дирижер  взмахивал  палочкой,  гремел  оркестр,  эскадрильи одна за
другой  маршировали  по  полю,  производили неуклюжий поворот и шагали
через  весь  плац  назад  к  казармам. Когда эскадрильи проходили мимо
трибуны,  где  среди прочих офицеров стоял тучный полковник с большими
пышными  усами,  каждая  эскадрилья  получала  оценку за строевую
подготовку.  Лучшая  эскадрилья  в  каждом  полку  награждалась желтым
вымпелом на древке. Этот вымпел не представлял ровно никакой ценности.
Лучшая  эскадрилья  базы  получала красный вымпел на древке подлиннее;
проку  от  него  было  еще  меньше, поскольку длинное древко тяжелее
короткого  и таскать такой вымпел еще труднее, а таскать надо было всю
неделю,   пока   в   следующее  воскресенье  приз  не  переходил  к
какой-нибудь   другой   эскадрилье.  Йоссариану  идея  награждения
вымпелами  представлялась абсурдной. За этим не следовало ни денег,
ни чинов.
Подобно олимпийским медалям и теннисным кубкам, эти  вымпелы
означали  лишь  то,  что их обладатель совершил абсолютно бесполезный
для   человечества   поступок  с  большим  блеском и мастерством, чем
его соперники.
В   равной   степени  абсурдными  представлялись  и  сами  парады.
Йоссариан  ненавидел  парады. Очень уж воинственно они выглядели. Он
ненавидел  звук  парадов,  зрелище  парадов,  ненавидел  топать в гуще
толпы.  Он  злился  на  то. что его заставляют участвовать в парадах и
каждое   воскресенье   маяться   на  изнурительной  жаре.  Теперь  ему
приходилось хуже, чем в ту пору, когда он был простым солдатом: теперь
уже было ясно, что война не кончится раньше, чем учеба. А ведь надежда
на  это была единственной причиной, по которой он сразу, добровольно
подался   не   куда-нибудь,   а  в  кадеты.  В  качестве  солдата,
направленного   на   учебу   в  авиационное  училище,  он  должен  был
долгие-долгие  недели  дожидаться,  пока  его определят в какой-нибудь
класс,  долгие-долгие  недели  учиться  на  штурмана-бомбардира  и еще
больше  времени  посвятить  практическим  занятиям  в  воздухе,  чтобы
подготовиться  к  службе за океаном. Казалось совершенно непостижимым,
что  война может продлиться так долго, ибо бог, как опять же постоянно
вдалбливали  Йоссариану,  мог  исполнить все, что захочет. Но войне не
было видно конца, а учеба уже заканчивалась.
Лейтенанту  Шейскопфу  отчаянно хотелось завоевать первое место на
параде, и, обдумывая, как это сделать, он просиживал за столом чуть не
до  рассвета,  в  то время как его жена, охваченная любовным трепетом,
дожидалась  его  в  постели,  перелистывая  заветные  страницы Крафта-
Эббинга”.
(”  Австрийскнй  психиатр  XIX столетия, подробно описавший половые
извращения. — Ред.)
Муж в это время читал  книги по строевой подготовке. Он закупал
коробками  шоколадных  солдатиков  и переставлял их на столе,пока  они
не начинали таять в руках,  и  тогда  он  принимался за пластмассовых
ковбоев,  выстраивая  их  по  двенадцати  в  ряд.. Этих ковбоев  он
выписал по почте на вымышленную фамилию и днем держал под замком,
подальше  от  чужих  глаз.  Альбом с анатомическими рисунками Леонардо
да  Винчи стал его настольной  книгой. Однажды вечером он почувствовал,
что  ему необходима живая модель, и приказал жене промаршировать по
комнате.
— Голой?! — с надеждой в голосе спросила она. Лейтенант Шейскопф в
отчаянии  схватился  за  голову.  Он  проклинал  судьбу за то, что она
связала  его  с  этой  женщиной,  не способной подняться выше похоти и
понять  душу  благородного  мужчины, который геройски ведет поистине
титаническую борьбу во имя недосягаемого идеала.
—  Почему  ты меня никогда не постегаешь кнутом, милый? — обиженно
надув губки, однажды ночью спросила жена.
— Потому что у меня нет на это времени, — нетерпеливо огрызнулся
он.  —  Нет  времени,  ясно? Неужели ты не знаешь, что у меня парад на
носу?
Ему действительно не хватало времени. Было уже воскресенье, и до
следующего  парада  оставалось  всего  семь  дней,  а  время  летело с
немыслимой   быстротой.   Три   парада  подряд  эскадрилья  лейтенанта
Шейскопфа  занимала  последнее место. Репутация лейтенанта Шейскопфа
стала  весьма незавидной, и он ломал себе голову, пытаясь найти хоть
какой-нибудь  выход  из  положения.  Он  обдумывал даже такой вариант:
прибить по двенадцать кадетов в ряд гвоздями к длинному дубовому брусу
и  тем  самым  заставить  их  точно держать равнение. План этот был
неосуществим, поскольку произвести  безупречный  поворот на девяносто
градусов   было  невозможно  без  никелированных  шарниров,вставленных
в поясницу каждому солдату, а лейтенант Шейскопф отнюдь не был уверен,
что ему удалось раздобыть у квартирмейстера такое  количество  никели-
рованных шарниров и тем более уговорить госпитальных хирургов врезать
их куда следует.
Через неделю после того, как лейтенант Шейскопф последовал совету
Клевинджера  и  позволил  кадетам  самим избрать офицеров”,
(  Для  выработки  навыков “лидерства” в военных учебных заведениях .
Соединенных Штатов практикуют стажировку обучающихся на командных
должностях в среде однокурсников.)
эскадрилья завоевала  желтый  вымпел.  Лейтенанта  Шейскопфа  так
вдохновила эта неожиданная  удача,  что  древком вымпела он трахнул
жену по лбу в тот момент, когда она пыталась затащить его в постель,
чтобы отпраздновать успех эскадрильи.

В  следующее  воскресенье  эскадрилья  завоевала красный флажок, и
лейтенант  Шейскопф  почувствовал  себя на седьмом небе. А еще через
неделю эскадрилья добилась исторического успеха, завоевав вымпел два
раза  подряд!  Теперь  лейтенант  настолько  уверовал в свои силы, что
решил  преподнести  командованию  совсем  уж неслыханный сюрприз. Он
где-то  вычитал  во  время своих упорных изысканий, что марширующие,
вместо  того  чтобы широко размахивать руками, могут поднимать их не
более  чем  на три дюйма, считая от середины ляжки, — тогда руки будут
казаться со стороны почти неподвижными.
Лейтенант  Шейскопф  готовился  к  своему  триумфу  тщательно и
скрытно.  Все кадеты его эскадрильи поклялись хранить тайну. Репетиции
происходили  на запасном плацу под покровом ночи. Кадеты маршировали в
кромешной   тьме  и  сослепу  налетали  друг  на  друга,  но  даже  не
чертыхались.   Они   учились  маршировать,  не  размахивая  руками.  У
лейтенанта  Шейскопфа  сначала  была  мыслишка  попросить  приятеля из
слесарной    мастерской   ввинтить   каждому   кадету   в   ляжку   по
никелированному  болту  и  связать  болт  с  запястьем медной цепочкой
трехдюймовой  длины, но, во-первых, на это уже не хватило бы времени —
его,  впрочем,  никогда  не  хватало,  —  а  во-вторых, во время войны
довольно  трудно  раздобыть  хорошую  медную  цепочку.  Кроме того, он
сообразил,  что цепочки могут помешать кадетам, как положено, падать в
обморок  во  время внушительной обморочной церемонии, предшествующей
маршировке,  а за неспособность должным образом падать в обморок могли
еще, пожалуй, снизить оценку всей эскадрилье.
Всю   неделю   лейтенант   Шейскопф,  заходя  в  офицерский  клуб,
посмеивался  в  кулак,  пряча свою радость. Среди его ближайших друзей
поползли слухи.
—  Интересно,  что задумал наш Дерьмоголовый”? — спросил лейтенант
Энгл.
(Шейскопф — дерьмовая голова (нем ))
На расспросы коллег лейтенант Шейскопф отвечал с многозначительной
улыбкой:
— В воскресенье увидите, все увидите
И вот настало воскресенье,и лейтенант Шейскопф с апломбом опытного
импрессарио  преподнес  всем свой эпохальный сюрприз.  Он  помалкивал,
покуда остальные эскадрильи проходили мимо трибуны  обычными  кривыми
колоннами.  Он  и  бровью  не повел, когда появились   первые   ряды
его   эскадрильи.  При  виде  кадетов,  не размахивающих  руками,
офицеры  —  приятели Шейскопфа — так и ахнули.Лейтенант Шейскопф
держался в тени до тех пор. пока тучный полковник с большими  пышными
усами  не  повернул к нему свирепое, налитое кровью лицо,  — тогда
лейтенант Шейскопф дал объяснение, которое обессмертило его имя.
— Смотрите, полковник! — возвестил он. — Они не машут руками.
И он тут же предъявил замершей в благоговейном молчании аудитории
фотокопию какого-то всеми забытого устава,  на  основании  которого он
подготовил свой незабываемый триумф. Это был счастливейший миг в жизни
лейтенанта Шейскопфа. Парад принес  ему  победу.  Победу,  завоеванную
опущенными руками. Красный вымпел перешел в его вечное владение. После
этого воскресенья парады вообще   прекратились,   поскольку   уже
нечего было  присуждать победителю, ибо достать в военное время новый
хороший красный вымпел так же тяжело, как хорошую медную цепочку.
Лейтенант Шейскопф тут же был произведен в старшие лейтенанты, и с
этого  момента  началось  его  быстрое восхождение по лестнице чинов и
звания,   Подавляющее  число  офицеров  сошлось  на  том,  что  важное
открытие,  сделанное  лейтенантом Шейскопфом, ставит его ряды истинных
военных гениев.
Вот так лейтенант Шейскопф! — заметил как-то лейтенант Трэйверс. —
Он  у  нас военный гений.
-Кому нужны эти парады! — возразил лейтенант Энгл.
И в самом деле, кроме лейтенанта Шейскопфа, парады были никому не
нужны.  Меньше  всего  нужны  они  были  тучному полковнику с большими
пышными  усами  —  председателю  дисциплинарной комиссии. Полковник
начал  орать  на Клевинджера, едва тот, робко войдя в комнату, заявил,
что  не  считает  себя  виновным в злодеяниях, которые приписывает ему
лейтенант  Шейскопф.  Полковник  ударил кулаком по столу, основательно
ушиб  руку,  еще пуще разьярился на Клевинджера, еще сильнее ударил по
столу  еще сильнее ушиб руку.Лейтенант Шейскопф глядел на Клевинджера,
поджав  губы.  Он  был  огорчен, что его кадет производит такое жалкое
впечатление.
—  Через шестьдесят дней вам предстоит с оружием в руках сражаться
с  макаронниками!  —  ревел  полковник  с большими пышными усами. – Вы
думаете, это вам шуточки?
— Я не считаю это шуточками, сэр, — ответил Клевинджер.
— Не перебивайте!
– Слушаюсь, сэр.
— И говорите “сэр”, когда не перебиваете, — приказал майор Меткаф.
— Слушаюсь, сэр.
—  Вы  не  слыхали,  что вам было приказано? Не перебивать! — сухо
заметил  майор  Меткаф.
—  Но  я  не перебиваю, сэр, — запротестовал Клевинджер.
—  Верно.  Но  вы  и  “сэр” не говорите. Добавьте это к выдвинутым
против  него обвинениям, — приказал майор Меткаф капралу, который знал
стенографию.  —  “Не  говорит  “сэр” вышестоящим офицерам, когда не
перебивает их.
— Меткаф,- сказал полковник, – вы круглый дурак. Вам это известно?
– Да, сэр, — поперхнувшись, сказал майор Меткаф.
— Тогда держите ваш проклятый язык за зубами. Вы несете околесицу.
Дисциплинарная комиссия состояла из трех человек:тучного
полковника с  большими  пышными  усами, лейтенанта Шейскопфа  и майора
Меткафа, который изо всех сил старался смотреть на подсудимого
холодным, стальным взглядом. Лейтенант Шейскопф был одним из  судей,
которым предстояло рассмотреть существо выдвинутого против
Клевинджера   обвинения.  Обвинителем  был  лейтенант  Шейскопф.
Подсудимый  Клевинджер имел и защитника. Защитником выступал лейтенант
Шейскопф.
(”  Дисциплинарная комиссия создается в частях и соединениях амери-
канской  армии  с  целью рассмотрения определенных категорий цростужов
военнослужащих,  решение  относительно  которых  выходит за рамки прав
соответствующих командиров. — Ред.)

Все  это  смущало  Клевинджера,  и  он  затрепетал от ужаса, когда
полковник  взвился,  точно гигантский смерч, и пригрозил вытряхнуть из
Клевинджера его вонючую трусливую душонку, а также переломать ему руки
и  ноги.  Однажды,  идя в класс, Клевинджер споткнулся, и на следующий
день   ему   были   официально   предъявлены  следующие  обвинения:
“Самовольный   выход   из   строя,  нападение  с  преступными  целями,
безобразное  поведение,  отсутствие  бодрости  и  боевого духа, измена
родине,  провокация,  жульничество, увлечение классической музыкой и
т,д.”.  Короче  говоря,  они хотели применить к нему весь свод военных
законов  целиком  и  полностью.  И  вот он стоял ни жив ни мертв перед
полковником, который опять орал, что через шестьдесят дней Клевинджеру
предстоит  воевать  с  макаронниками и ему, полковнику, хотелось бы
знать, понравится ли распроклятому Клевинджеру, если его вычистят из
училища   и   загонят  на  Соломоновы  острова  в  похоронную  команду
закапывать   трупы.   Клевинджер  любезно  ответил,  что  ему  это  не
понравится.  Этот  болван  предпочитал  скорее  сам  стать трупом, чем
закапывать  чужие  трупы.  Тогда  полковник  сел  и  вдруг  сразу стал
спокойным и приторно вежливым.
— Что вы имели в виду, — начал он неторопливо, — когда утверждали,
что мы не сможем вас наказать?
— Когда, сэр?
— Вопросы задаю я, а вы извольте отвечать.
— Слушаюсь, сэр. Я…
—  Может  быть,  вы  полагаете, что вас вызвали для того, чтобы вы
спрашивали, а я отвечал?
— Нет, сэр. Я…
— Для чего мы вас вызвали?
— Чтобы я отвечал на вопросы.
—  Верно,  черт  возьми!  —  опять  заревел полковник. — “Надеюсь,
теперь-то ты нам ответишь, не дожидаясь, пока я проломлю твою окаянную
башку!  Так  что  же,  дьявол  тебя задери, ты имел в виду, сволочь ты
этакая, когда говорил, что мы не сможем тебя наказать?
— Я не могу припомнить, сэр, чтобы я говорил такое.
—  Извольте  говорить  погромче,  я  вас  не  слышу, — Опять стал
вежливым полковник.
— Слушаюсь, сэр, я…

— Извольте говорить громче. Он вас не слышит.
— Слушаюсь, сэр, я…
— Слушайте, Меткаф!
— Да, сэр?
—  Я вам, кажется, сказал, чтобы вы заткнули свою дурацкую глотку,
— повысил голос полковник.
– Слушаюсь, сэр.
—  Так  вот  вы  и  заткните свою дурацкую глотку, раз я вам велел
заткнуть вашу дурацкую глотку. Понятно? Говорите громче, пожалуйста. Я
вас не слышу.
— Слушаюсь, сэр. я…
— Меткаф, это на вашу ногу я наступил?
— Нет, сэр, это, должно быть, нога лейтенанта Шейскопфа.
— Это не моя нога, — сказал лейтенант Шейскопф.
—  Тогда,  может  быть,  и  правда,  это  моя нога, — сказал майор
Меткаф.
— Отодвиньте ее.
—  Слушаюсь, сэр. Только сначала вы, полковник, уберите свою ногу.
Вы же наступили ею на мою.
— Уж не приказываете ли вы мне убрать мою ногу, майор Меткаф?
— Нет, сэр. О, никоим образом, сэр.
—  Тогда  уберите  ногу  и  заткните  свою  дурацкую  глотку. — Он
обернулся   к  Клевинджеру.  —  Будьте  любезны,  говорите  громче.  Я
по-прежнему вас плохо слышу.
—  Слушаюсь, сэр. Я сказал, что не говорил, что вы не сможете меня
наказать.
— Что вы такое болтаете, черт вас побери?
— Я отвечаю на ваш вопрос, сэр.
— Какой вопрос?
—  “Так  что  же,  дьявол  тебя задери, ты имел в виду, сволочь ты
этакая,  когда  говорил,  что  мы  не  сможем тебя наказать?” — громко
прочитал капрал свою стенографическую запись.
—  Верно,  —  сказал  полковник.  –  Так  что  же, черт возьми, вы
действительно имели в виду?
— Я не говорил, что вы не сможете меня наказать, сэр.
— Когда? — спросил полковник.
— Что “когда”, сэр?
– Опять вы задаете мне вопросы!
— Простите, сэр. Боюсь, что я не понимаю вашего вопроса.
—  Ладно,  тогда  иначе  Когда  вы  не  говорили, что мы не сможем
наказать вас? Поняли вы мой вопрос или нет?
— Нет, сэр, я не понимаю.
— Это вы уже только что говорили Теперь хотелось бы услышать ответ
на мой вопрос.
— Но как я могу ответить?
— Вы опять задаете мне вопросы.
— Извините, сэр, но я не знаю, что ответить. Я никогда не говорил,
что вы не сможете наказать меня.
—  Речь идет не о том, когда вы это говорили. Я прошу сказать нам,
когда вы этого не говорили.
Клевинджер тяжело вздохнул:
—  Всегда.  Всегда  не говорил, что вы не сможете меня наказать,
сэр.
–  Это уже звучит лучше, мистер Клевинджер, хотя это к явная ложь.
Прошлой  ночью, в сортире, разве вы не заявили шепотом другому подлому
сукину  сыну,  который  тоже  нам  не  нравится,  что мы не сможем вас
наказать? Кстати, как его фамилия?
— Йоссариан, сэр, — сказал лейтенант Шейскопф.
—  Вот-вот,  верно,  Йоссариан.  Йоссариан? Это что — его фамилия?
Черт   побери!  Что  это  еще  за  фамилия?  У  лейтенанта  Шейскопфа
объяснение было наготове.
-Йоссариан – это фамилия Йоссариана, сэр, — объяснил он.
– Хорошо, допустим, что так. Так вы не шептали Йоссариану, что
мы не сможем вас наказать?
— О нет,сэр.Я сказал ему шепотом,что вы не сочтете меня виновным.
— Может быть, я слишком глуп,– прервал полковник,– но я не
улавливаю разницы.Да,я,наверное,здорово глуп, если не улавливаю
разницы.
– Ммм…
–  Вы  —  несчастный  сукин  сын! Вы согласны с этим? Не лезьте со
своими  объяснениями, когда вас не просят! Если я что-то утверждаю, я
ни  от  кого  не  требую разъяснений. Так вот, вы — несчастный сукин
сын, не так ли?
-Нет ,сэр!
-“Нет сэр”? Значит, вы считаете меня жалким лгуном?
— О нет, сэр…
— Тогда вы — несчастный сукин сын, правильно?
— Нет, сэр.
— Вы что, драться со мной собираетесь?
— Нет, сэр.
— Вы признаете себя несчастным сукиным сыном?
— Нет, сэр.
—  Будь  ты проклят, тебе явно не терпится подраться со мной! Да я
сейчас  перепрыгну  через этот стол и вытряхну из тебя твою трусливую,
вонючую  душонку,  которой  цена два вонючих цента в базарный день, да
еще переломаю тебе руки и ноги!
– Переломайте, переломайте! — закричал майор Меткаф.
—  Меткаф, вы — вонючий сукин сын! Я же вам приказал заткнуть свою
вонючую, трусливую, дурацкую глотку.
— Слушаюсь, сэр. Извините, сэр.
— Вы лучше не извиняйтесь, а заткнитесь.
—  Я попробую, сэр. Не попробуешь — не научишься. Это единственный
способ научиться, сэр.
—  Что это  такое? Откуда вы взяли?
— Все так говорят, сэр. Даже лейтенант Шейскопф говорил.
— Вы говорили?
— Да, сэр. – сказал лейтенант Шейскопф. — Так все говорят.
—  Ну  хорошо, Меткаф. Может быть, вы все-таки попробуете заткнуть
вашу  дурацкую  глотку  и тем самым научитесь ее не разевать? Итак, на
чем мы остановились?- Прочтите мне последнюю строчку стенограммы.
—  “Прочтите  мне последнюю строчку стенограммы ” — прочел капрал,
который знал стенографию.
—  Да  не мою последнюю строчку, идиот! — загремел. полковник. — А
чью-нибудь еще!
— “Прочтите мне последнюю строчку стенограммы”, — прочитал капрал.
—  Да  это  тоже  моя  последняя  строчка!  —  завизжал полковник,
становясь пунцовым от гнева.
–  О  нет,  сэр,  —  запротестовал капрал. — Это уже моя последняя
строчка,  раз  я прочитал ее вам секунду назад. Неужели вы не помните,
сэр, всего лишь секунду назад…
—  Ах  боже ты мой! Прочтите мне его последнюю строчку, идиот! Как
ваша фамилия, черт побери?
— Попинджей, сэр.
—  Отлично,  вы  —  следующий  на  очереди.  Как только кончим его
судить, возьмемся за вас. Ясно?
— Да, сэр. В чем меня будут обвинять?
—  Какая  разница! Вы слышите, господа? И он еще спрашивает! Скоро
узнаете,  Попинджей.  Как  только  мы покончим с Клевинджером, в ту же
секунду вы и узнаете. Ваш отец — миллионер или сенатор?
— Нет, сэр.
—  Тогда  считайте,  Попинджей, что вы сидите по горло в дерьме, и
притом  без  лопаты.  А  может  быть,  ваш папенька — генерал или член
правительства?
— Нет, сэр.
— Прекрасно. Чем же занимается ваш папенька?
— Он умер, сэр.
—  Превосходно. В таком случае вы на самом деле вляпались по уши,
Попинджей. Ваша фамилия действительно Попинджей? Вообще, что это еще
за фамилия такая — Попинджей? Что-то она мне не нравится.
—  Попинджей  —  это  фамилия Попинджея, сэр, — объяснил лейтенант
Шейскопф.
—  В  общем, мне все это не нравится, Попинджей, и мне не терпится
вытряхнуть  из  вас вашу вонючую, трусливую душонку и переломать вам
руки и ноги. Кадет Клевинджер, повторите, пожалуйста, черт вас побери,
что вы там шептали или не шептали Йоссариану вчера вечером в сортире?
— Слушаюсь, сэр. Я сказал, что вы не сочтете меня виновным…
—  Вот  отсюда  и  начнем.  Что  конкретно  вы имели в виду, кадет
Клевинджер, когда говорили, что мы не сочтем вас виновным?
— Я не говорил, что вы не сочтете меня виновным, сэр.
— Когда?
— Что “когда”, сэр?
— Проклятье! Вы опять решили меня изводить?
— Нет, сэр. Прошу извинения, сэр.
— В таком случае отвечайте на вопрос. Когда вы не говорили, что мы
не сочтем вас виновным?
— Вчера поздно вечером, в сортире, сэр.
— Это единственный раз, когда вы этого не говорили?
—  Нет, сэр, я всегда не говорил, что вы не сочтете меня виновным,
сэр. Йоссарияу я сказал, что…
—  Никто  вас  не  спрашивает,  что  вы сказали Йоссариану! Мы вас
спрашиваем, что вы ему не сказали. Нас вовсе не интересует, что вы ему
сказали. Ясно вам?
— Да, сэр.
— Тогда продолжаем. Так что вы сказали Йоссарйану?
— Я сказал ему, сэр, что вы не сочтете меня виновным в нарушениях,
которые мне приписывают, и восторжествует…
— Что восторжествует? Не бормочите себе под нос!
— Прекратите бормотать!
— Слушаюсь, сэр.
—  А  уж  если  вы бормочете, так не забудьте пробормотать слово
“сэр”.
— Меткаф, опять вы, мерзавец…
— …восторжествует справедливость, сэр, — пробормотал Клевинджер.
— Я сказал, что вы не сочтете меня виновным и воет…
—  Справедливость?  —  удивленно  спросил  полковник.  — Что такое
справедливость?
— Справедливость, сэр, — это…
— Истинная справедливость — это прежде всего несправедливость, —
усмехнулся  полковник  и  стукнул  жирным  кулаком  по столу. — Я тебе
сейчас  растолкую, что такое справедливость. Справедливость — это удар
коленом  в  живот.  Это  —  когда  пыряют  снизу  ножом  в  горло, под
подбородок,  исподтишка.  Справедливость  —  это  когда  в темноте без
предупреждения  бьют  по голове мешком с песком или прыгают на горло и
душат.  Вот  что  такое справедливость! Если мы хотим стать сильными и
крепкими, чтобы победить макаронников! Стрелять с бедра! Понял?
— Нет, сэр.
— Ты мне не сэркай.
— Слушаюсь, сэр.
— И когда вы не сэркаете, вы обязаны прибавлять “сэр”, — отчеканил
майор Меткаф.

Клевинджер, конечно, был виновен: иначе как же можно было бы его в
чем-то   обвинять!   И  поскольку  единственный  способ  доказать  его
виновность  заключался  в том, чтобы признать его виновным, так и было
сделано.   Клевинджера   приговорили   к   пятидесяти   семи  штрафным
маршировкам.   Попинджея  посадили  под  замок  —  чтобы  впредь  было
неповадно…   А   майора  Меткафа  отправили  на  Соломоновы  острова
закапывать  трупы.  По  субботам Клевинджер был обязан пятьдесят минут
шагать  взад  и  вперед  перед  домом  начальника  военной  полиции  с
незаряженной винтовкой, оттягивающей плечо.
Все это совершенно сбило с толку Клевинджера. На свете происходило
много  странных  вещей,  но  самым  странным  для  Клевинджера была
ненависть  —  звериная,  неприкрытая,  не  знающая пощады ненависть
членов  дисциплинарной комиссии; она, как тлеющий уголь, светилась в
их злобных прищуренных глазах. Клевинджер был потрясен, обнаружив это.
Будь их воля, они бы его линчевали. Три взрослых человека ненавидели
его, совсем еще мальчишку, и желали ему  смерти. Они ненавидели его
еще до того, как он вошел, ненавидели,когда  он  стоял  перед ними,
ненавидели его, когда он ушел, и, даже разойдясь  по домам, унесли в
душе свою ненависть к нему, лелея ее как сокровище.
Йоссариан всячески предостерегал его еще накануне вечером.
—   У   тебя  нет  никаких  шансов,  малыш,  —  хмуро  говорил  он
Клевинджеру. — Они ненавидят евреев.
—  Но  я-то  не  еврей,  —  отвечал  Клевинджер.  – — Это не имеет
значения. Они всех ненавидят. Вот увидишь, — сулил Йоссариан, и он был
прав. Трое ненавидевших Клевинджера людей говорили на его родном языке
и  носили  форму  его  родины,  но  их  лица дышали такой непреклонной
враждебностью  к  нему,  что  он  вдруг  понял:  нигде  в  мире — ни в
фашистских  танках,  ни  в  самолетах,  ни  в  подводных  лодках, ни в
блиндажах    среди    нацистских   пулеметчиков,   артиллеристов   или
огнеметчиков, даже среди самых опытных зенитчиков противовоздушной
дивизии  Германа  Геринга  и самых мерзких подонков из мюнхенских
пивных,  — и вообще нигде нет на земле таких людей, которые ненавидели
бы его сильнее, чем эти трое.

9.  Майор Майор Майор.

Майору Майору Майору пришлось туго с самого начала.
Подобно  Миниверу  Чиви”,  он родился слишком поздно, а точнее, на
тридцать шесть часов позднее, чем следовало. Полтора суток маялась при
родах   его   мать,  хрупкая,  болезненная  женщина,  и  в  результате
обессилела  настолько,  что  не  смогла  переубедить  мужа,  когда они
заспорили,  как  назвать  ребенка. Ее супруг, мужчина хмурый, ростом с
каланчу,  носивший  грубые  башмаки и черный шерстяной костюм, вышел в
больничный коридор с мрачной решимостью человека, готового биться за
свое  до  конца. Он без раздумий заполнил свидетельство о рождении и с
бесстрастным  лицом  вручил  документ дежурной медсестре. Сестра не
промолвила  ни  слова,  взяла  бумажку  и ушла. Он посмотрел ей вслед,
пытаясь догадаться, что у нее надето под халатом.
Вернувшись  в  палату,  он  подошел к жене. Она лежала под одеялом
разбитая,  сморщенная,  бледная,  высохшая, как прошлогодний капустный
лист,  и  от  изнеможения  не могла пошевельнуть и пальцем. Кровать ее
стояла  в дальнем углу палаты, у давно не мытого окошка с разбитыми,
грязными  стеклами.  Сильный дождь неутомимо полосовал землю, день был
унылый  и  промозглый.  Самое  время  умирать,  что  и делали в других
палатах  белые  как  мел  люди  с  посиневшими губами. Мужчина стоял у
кровати, потупив взгляд.
—  Я  назвал мальчика Калеб, — объявил он наконец тихим голосом. —
Как ты хотела.
Женщина  не ответила. И мужчина медленно улыбнулся. Он здорово все
это  подстроил:  жена  спала.  Покуда  она  лежит  в  бедной  сельской
больнице, она не узнает, что он ей солгал.
Вот такое-то жалкое начало и привело в конце концов к появлению на
Пьяносе никудышнего командира эскадрильи,который тратил теперь большую
часть рабочего дня на подделывание подписей  Вашингтона  Ирвинга под
официальными документами. Чтобы не быть  пойманным, майор Майор Майор
работал левой рукой. Начальственная должность,  которую  он  занял  не
по  своей воле, защищала его от вторжения  в палатку  посторонних лиц.
К  тому  же  он изменил свою внешность,  нацепив  фальшивые  усы  и
темные очки,– дополнительная страховка  на  случай, если бы кто-нибудь
надумал подглядывать сквозь уродливое  оконце,  из которого какой-то
вор вырезал кусок целлулоида.Между  этими  двумя  моментами —
рождением и первой удачей в карьере –лежало тридцать с лишним
безрадостных лет одиночества и разочарований.
Майор  Майор  родился  слишком  поздно и слишком посредственным.
Некоторые   люди   страдают  врожденной  посредственностью,  другие
становятся    посредственными,    а    третьих   упорно   считают
посредственностями.  С  Майором  Майором случилось и то, и другое, и
третье.  Среди  самых бесцветных он был самым бесцветным, и на людей,
которые  с  ним  встречались,  производило впечатление то, что этот
человек совершенно не способен произвести никакого впеечатления.
С  самого рождения над Майором Майором тяготели три проклятия: его
мать,  его  отец  и  Генри  Фонда,  на которого он был до жути похож с
пеленок.  Еще  когда  Майор  Майор  даже  не  подозревал, что на свете
существует  некий  Генри  Фонда, он обнаружил, что, куда бы ни пошел,
его  всюду  с  кем-то сравнивают, и притом нелестным для него образом.
Совершенно незнакомые люди выражали ему свою досаду, что он не тот, за
кого  они  его приняли, и в результате он с ранних лет испытывал перед
людьми  чувство  страха,  вины  и  смиренное  желание  покаяться перед
обществом  в  том,  что  он не Генри Фонда. Нелегкая это была для него
задача  —  пройти  через  жизнь,  неся бремя сходства с Генри Фонда. И
все-таки  он  никогда  не помышлял о капитуляции, унаследовав упорство
своего  отца, наделенного высоким ростом, длинными ручищами и Тонким
чувством  юмора. Отец Майора Майора любил иной раз неправильно назвать
свой возраст, полагая, что тем самым отмочил отличную шутку.
Этот долговязый, богобоязненный, свободолюбивый, за конопослушный
фермер был убежденным индивидуалистом и считал, что любая  помощь
федерального правительства кому-нибудь, кроме фермеров,означает
сползание к социализму. Он горячо ратовал за бережливость,труд  в поте
лица своего и осуждал распущенных женщин, отвергавших его ухаживания.
Он занимался люцерной и неплохо зарабатывал на том, что не   выращивал
ее. Правительство хорошо платило ему  за  каждый невыращенный  бушель.
Чем больше люцерны он не производил, тем больше денег платило ему
правительство.
Отец  Майора  Майора в поте лица своего трудился над тем, чтобы не
выращивать  люцерну.  Длинными  зимними  вечерами  он сидел дома, а не
корпел  в  сарае,  как  некоторые, над починкой сбруи. В полдень он
вскакивал  с постели, желая убедиться своими глазами, что по хозяйству
ничего  не  делается.  Он  расчетливо вкладывал денежки в земледелие и
вскоре  не  выращивал люцерны больше, чем любой из окрестных фермеров.
Соседа  советовались  с  ним  по всем вопросам, потому что он сколотил
приличный  капиталец  и тем самым подтвердил делом свою мудрость. “Что
посеешь,  то  и  пожнешь”,  —  поучал  он всех и каждого, и каждый ему
отвечал: “Воистину так”.
Отец  Майора  Майора  был  ярым  сторонником строжайшей экономии
долларовых  ресурсов правительства, при условии, что эта экономия не
помешает  правительству выполнять его священные задачи — выплачивать
фермерам  как можно больше долларов за то, что они выращивают люцерну,
не  пользующуюся  спросом,  или  за то, что они – вообще не выращивают
люцерны как таковой. Этот гордый, независимый человек резко возражал
против  выплаты  пособий  по безработице и со спокойной душой, скуля и
хныча, выклянчивал или урывал сколько можно и у кого только можно. Это
был  благочестивый,  набожный  человек,  ухитрявшийся  проповедовать с
любой кочки.
—  Господь  дал  нам,  добрым  фермерам, пару сильных рук, дабы мы
брали  обеими  столько,  сколько можем ухватить, — с жаром вещал он,
стоя  на  ступеньках  суда  или у дверей магазина, где дожидался, пока
неулыбчивая  молоденькая кассирша, ласк которой он домогался, выйдет
с  жевательной  резинкой за щекой и подарит ему злобный взгляд. — Если
бы господь не желал, чтобы мы брали столько, сколько можем ухватить,
то зачем бы тогда господь дал нам по паре сильных рук? — вопрошал он.
И все бормотали:
— Воистину так.
Отец  Майора Майора, как истый кальвинист, верил в предопределение
свыше   и   отчетливо  сознавал,  что  все  несчастья,  кроме  его
собственных,  происходят с людьми по воле божьей. Он курил, пил, любил
хороший  юмор  и умный душевный разговор — главным образом свой юмор и
свой   разговор,   например,  когда  он  врал  про  свой  возраст  или
рассказывал  великолепную  шутку  о  господе нашем и о том, как тяжело
достался матери Майор Майор. Эта великолепная шутка заключалась в том,
что  богу  понадобилось  шесть  дней  для  сотворения мира, тогда как
бедной  женщине пришлось потрудиться полтора суток, что бы произвести
на   свет   одного   только  Майора  Майора.  Человек  послабее  духом
капитулировал  бы  в  тот  день  в  больничном  коридоре,  пошел бы на
компромисс и согласился бы на какой-нибудь звонкий эрзац вроде Сержант
Майор,  Генерал Майор или там Мотор Майор, но не таковский был человек
отец  Майора  Майора.  Не  для  того ждал он четырнадцать лет удобного
случая,  чтобы  вдруг  упустить  его. Отец Майора Майора знал отличную
шутку  про  удобный  случай.  “Удобный  случай  два  раза  в  дверь не
постучится”, — говаривал он при каждом удобном случае. Жуткое сходство
с  Генри  Фонда  было  первой  проделкой судьбы над несчастным Майором
Майором.  Второй проделкой судьбы было наречение младенца с фамилией
Майор именем Майор. Это была тайна, известная лишь его отцу.
Тайна  раскрылась, когда ребенка привели записывать в детский сад.
Эффект  был  катастрофическим. Новость убила мать. Узнав, как зовут ее
дитя,  она утратила интерес к жизни, зачахла и скончалась. Отец решил,
что  с  ее  стороны  это весьма мило, поскольку он частенько с грустью
подумывал, что в его распоряжении есть только два способа избавиться
от  супруги:  или  уплатить  ей  отступного,  или  выгнать без цента в
кармане.  Теперь  он  решил,  что  женится  на  сварливой  кассирше из
магазина, если уж дело того потребует.
Для самого Майора Майора последствия оказались лишь немного менее
кошмарными, чем для его матери. Ужасно узнать в  нежном  возрасте, что
ты вовсе не Калеб Майор, как тебя всегда  уверяли, а какой-то
незнакомец по имени Майор Майор, о котором ты  ровным  счетом
ничегошеньки не знаешь,а другие и вовсе слыхом не слыхали.Все товарищи
бросили его насовсем,поскольку были приучены с младенчества  держаться
подальше  от незнакомцев. А кроме того, разве могли  они доверять
мальчику, который уже раз обманул их,выдавая себя несколько лет подряд
за их старого знакомого? Никто не хотел иметь с ним  дело. У него  все
стало падать из рук, он начал спотыкаться на ровном  месте.  С робкой
надеждой пытался он завести новые знакомства,но  дело всегда кончалось
крахом. Он отчаянно нуждался в приятелях, но не мог завести ни одного.
Он рос неуклюжим, высоким, странным, мечтательным  мальчиком  с
неуверенным взглядом и заискивающей улыбкой на губах,  которая при
каждой новой неудаче тут же превращалась в кривую,горькую  гримасу. Он
был вежлив со старшими, которые его не любили. Он исполнял все, что
говорили ему взрослые. Ему говорили:
“Семь  раз  отмерь,  один  раз  отрежь” — он семь раз мерил, потом
резал.  Ему  говорили: “Не откладывай на завтра то, .что можно сделать
сегодня””  —  и  он  не  откладывал. Ему говорили: “Не убий” — и он не
убивал,  покуда не попал в армию. Там ему велели убивать, и он убивал.
При  первом  подходящем  случае  он  подставлял  другую  щеку и всегда
наступал  с ближним в точности так, как ему хотелось бы, чтобы ближний
поступил с ним. Когда он подавал милосыню, его левая рука не знала,
что  творит правая. Никогда он всуе не поминал имя божье, не занимался
прелюбодеянием, любил соседа  своего и никогда не лжесвидетельствовал
против него. Родители Майора Майора недолюбливали свое чадо за такую,
слишком уж пламенную принципиальность.
За  неимением  более  подходящего места он творил добро в школе. В
университете    штата   он   учился   со   всей   серьезностью   и
специализировался по английской истории, что было ошибкой.
—  Английская,  видите ли, история! — негодующе орал сенатор от их
штата,   тряся  гривой  седых  волос.  —  А  почему  не  американская?
Американская  история  нисколько  не  хуже, чем любая другая история в
мире!
Майор  Майор  немедленно  переключился  на  изучение  американской
литературы, но ФБР уже успело завести на чего досье. На далекой ферме,
которую  Майор  Майор  называл  своим  родным  домом,  проживали шесть
человек и шотландский терьер. Пятеро из этих шести, а с ними и терьер,
как   выяснилось,  сотрудничали  с  ФБР.  Скоро  они  собрали  столько
компрометирующего  материала на Майора Майора, что могли сделать с ним
все,  что  угодно.  Однако  единственное,  что  они  смогли сделать, —
отправить  его  рядовым  в  армию.  Четырьмя днями позднее он был про-
изведен  в  майоры,  и  конгрессмены в Вашингтоне, забросив все прочие
дела, бегали взад-вперед по столичным тротуарам,  хватаясь  за  голову
и приговаривая: Кто произвел в майоры этого Майора Майора? Нет, вы
только скажите, кто его произвел?”
А  произвела Майора  Майора  в  майоры электронная счетно-решающая
машина,  обладающая почти таким же тонким чувством юмора, как и папаша
Майора  Майора.  Когда  разразилась  война.  Майор  Майор  все еще был
послушным  и покладистым юношей. Ему велели пойти в армию, и он пошел.
Ему  велели  подать  заявление  в  авиационное  училище, и он подал
заявление  и  уже  на  следующие сутки в три часа ночи стоял босой в
холодной  грязи  перед  дюжим свирепым сержантом с юго-запада, который
объявил,  что  сможет вышибить дух из любого и готов доказать это хоть
сию  же  секунду. За несколько минут до этого капралы грубо растолкали
спящих    новобранцев    и    приказали   собраться   перед   палаткой
административного  отдела.  Майор  Майор  выбежал под дождь и занял
место в строю. На нем, как и на других новобранцах, был гражданнский
костюм,  в  котором он явился на призывной пункт и дня назад. Тем, кто
замешкался,  завязывая  шнурки  на  ботинках, приказали идти обратно в
холодные,  сырые,  темные  палатки и разуться. И вот теперь они стояли
босые  в  грязи,  а  сержант  с  каменным  лицом заверял их, что может
вышибить  дух  из  каждого  в  своем подразделении. Никто не испытывал
желания  оспаривать  это  утверждение. Неожиданное производство Майора
Майора  в  майоры  уже  на  следующий  день после его прибытия в часть
повергло  воинственного сержанта в бездонную пучину тоски, поскольку
с этой минуты он лишался оснований хвалиться, что может вышибить дух
из любого в своем подразделении. Не желая никого видеть, он удалился в
свою палатку и, подобно библейскому Саулу,  предался  горестным
размышлениям.  Приунывшие  капралы  — его отборная  гвардия  —  несли
наружную охрану. В три часа утра сержанта осенило. Майора Майора и
других новобранцев снова грубо растолкали и приказали  собраться
босиком у палатки административного отдела, где в  дождливой
предрассветной  мгле  их  уже  дожидался, лихо подбоченясь,  сержант.
Его  прямо-таки  распирало  от  желания  поскорее высказаться,  и  он
с  трудом  заставил  себя  дождаться, пока все соберутся.
—  Мы  с  майором  Майором,  — хвастливо заявил он таким же, что и
накануне,  резким,  угрожающим тоном, — можем вышибить дух из любого в
моем подразделении.
С   наступлением   дня   над  проблемой  майора  Майора  принялись
размышлять офицеры. Как им следовало относиться к такому майору, как
майор  Майор?  Обращаться  с  ним,  как  с  низшим чином, — значило бы
унизить  всех  остальных  майоров,  а  также  офицеров ниже рангом. С
другой  стороны,  относиться  к  нему  вежливо  было тоже немыслимо. К
счастью,  вспомнили,  что  майор  Майор  подал заявление в авиационное
училище.  К  вечеру  был отстукан приказ о его переводе в училище, и в
три  часа  утра  сержант,  грубо растолкав майора Майора, усадил его в
самолет, направлявшийся на запад.
Лейтенант  Шейскопф побелел как полотно, когда майор Майор, босой,
с  заскорузлой  глиной  на  пальцах  ног,  отрапортовал ему о своем
прибытии  в  Калифорнию.  Майор  Майор считал само собой разумеющимся,
что,  раз  его  грубо  растолкали  в  три часа утра, значит, он обязан
стоять  перед кем-то босиком в грязи, оставив носки и туфли в палатке.
Его  гражданский  костюм, в котором он предстал перед лейтенантом, был
как  жеваный  и весь заляпан грязью. Лейтенант Шейекопф, в ту пору еще
не  завоевавший  репутации гения строевой подготовки, задрожал крупной
дрожью, представив на секунду майора Майора, марширующего босиком на
воскресном параде.
— Быстро отправляйтесь в госпиталь, — пробормотал лейтенант, когда
к  нему  частично  вернулся  дар  речи.  —  Скажите,  что вы больны, и
оставайтесь там, покуда на вас не   поступят   экипировочные. Вам надо
купить   кое-что  из обмундирования и какую-нибудь обувь. Обязательно
купите себе обувь.
— Слушаюсь, сэр!
—  По-моему,  вы,  сэр,  не обязаны называть меня “сэр”, — заметил
лейтенант Шейскопф. — Вы старше меня по званию.
—  Так точно, сэр! Может, я и старше вас по званию, но все же вы —
мой командир.
—  Так точно, сэр! Это верно, — согласился лейтенант Шейскопф. —
Может, вы и старше меня по званию, но все же я — ваш командир. Так что
вы  лучше  поступайте,  сэр,  как  я  вам  скажу,  иначе  наживете не-
приятности.  Идите,  сэр,  в  госпиталь  и  скажите,  что вы больны. И
оставайтесь  там,  покуда  на  вас  не поступят экипировочные, и тогда
купите себе что-нибудь из обмундирования.
— Слушаюсь, сэр.
—  И  обувь  какую-нибудь, сэр. При первой же возможности купите
себе что-нибудь на ноги, сэр.
— Слушаюсь, сэр. Куплю, сэр.
— Благодарю вас, сэр.
Для  майора  Майора жизнь в военном училище мало чем отличалась от
всей  его  предыдущей  жизни.  Каждый,  кто имел с ним дело, торопился
уступить  эту  честь  другому. Преподаватели занимались с ним особенно
интенсивно,  чтобы  поскорее  продвинуть его дальше и таким образом от
него  отделаться.  Потребовались  буквально  считанные  дни,  чтобы он
получил  пилотские нашивки и оказался за океаном. И здесь неожиданно
судьба  ему  улыбнулась.  Всю  жизнь он жаждал одного — раствориться в
людях,  не  быть  отверженным,  и  вот  наконец на острове Пьяноса его
желание  исполнилось.  Чины  и  ранги  мало  значат на войне, где люди
каждый   день  рискуют  сложить  голову,  и  поэтому  отношения  между
офицерами   и   сержантско-рядовым   составом  были  свободными  и
неофициальными. Люди, которых он даже не знал по фамилии, кричали ему:
“Эй!” — и приглашали пойти купаться или поиграть в баскетбол. Долгие
и упоительные часы проводил он на баскетбольной площадке. Никто там не
гнался  за  победой,  счета  никогда  не вели, а количество игроков на
площадке колебалось от одного  до тридцати пяти. Прежде майор Майор
никогда не играл ни в баскетбол, ни в другие игры, но его высоченный
рост и пылкий энтузиазм возмещали  врожденную неуклюжесть и отсутствие
тренировок. На площадке  он  почти  сдружился  со  своими  партнерами
—  офицерами и рядовыми — и чувствовал себя подлинно счастливым
человеком. Здесь не было  победителей,  но  не  было и проигравших, и
майор Майор весело скакал  по  площадке, упиваясь каждым пасом и
броском, покуда не погиб майор  Дулут  и не примчался на своем джипе
полковник Кэткарт,который лишил майора Майора его единственной радости
в жизни.
—  Вы  назначены  новым командиром эскадрильи! — рявкнул полковник
Кэткарт   с   той  стороны  железнодорожной  выемки.  —  Только  не
воображайте,  что  это что-то значит. Это ничего не значит. Это значит
лишь то, что вы — новый командир эскадрильи.
Долгое  время  полковник  Кэткарт  копил  в  душе  злобу на майора
Майора.  Лишний  майор  в  списке  личного состава вверенной ему части
означал  нарушение  штатного  расписания и давал тем самым козырь в
руки  джентльменам из штаба двадцать седьмой воздушной армии, которые,
по твердому убеждению полковника Кэткарта, были все сплошь его врагами
и завистниками. Полковник Кэткарт молил бога о помощи, и помощь пришла
в  виде  смерти  майора  Дулута  —  в  результате  открылась вакантная
должность   для   одного  майора.  Полковник  назначил  майора  Майора
командиром  эскадрильи  и укатил на своем джипе так же внезапно, как и
приехал.
Для майора Майора это означало, что игре в баскетбол пришел конец.
Он  стоял  как вкопанный, с растерянным лицом, отказываясь верить, что
тучи  снова собрались над его головой. Вернувшись к партнерам по игре,
он  натолкнулся  на  стену угрюмого молчания. Одни смотрели на него
деревянным  взглядом,  другие  — с любопытством, третьи — с непонятной
враждебностью. Он сгорал от стыда. Игра возобновилась, но без прежнего
энтузиазма,  Майор  Майор  овладевал мячом — никто не пытался отобрать
его.  Он  просил паса — любой игрок, свой или противника, тут же давал
ему  мяч.  Если  он  мазал  и мяч, минуя корзину, отскакивал от щита в
поле, никто из партнеров  даже  не  пытался  помешать ему поймать мяч
и повторить бросок. На  площадке раздавался только один голос — майора
Майора. На следующий день повторилось то же самое, а еще через день
майор Майор не вышел на площадку.
Постепенно все в эскадрилье, один за другим, перестали с ним
разговаривать, зато каждый пялил на него глаза. Он замкнулся в себе,
ходил с опущенными глазами и пылающими щеками. Он вызывал всеобщее
презрение, зависть,подозрение, раздражение. Вокруг него роились
зловещие слухи. Люди,которые  прежде  не  замечали сходства между ним
и Генри Фонда, сейчас только об этом и твердили, а некоторые ядовито
намекали, что именно по причине  сходства  с  Генри  Фонда  майора
Майора  и  сделали командиром эскадрильи.  Капитан  Блэк,  который
сам  зарился  на  эту должность,утверждал, что майор Майор и есть в
действительности  Генри Фонда, но только боится в этом признаться,
потому  что он — трусливое дерьмо. Майор Майор растерянно барахтался в
потоке  неприятностей, а они следовали одна за другой, приводя его
в  полное  замешательство.  Не  говоря  ему  ни слова, сержант Таусер
перенес  все  его пожитки в просторный трейлер, который прежде занимал
майор  Дулут,  а  когда  майор Майор, с трудом переводя дух, влетел на
командный пункт доложить о том, что у него украли все вещи, дежуривший
там молодой капрал перепугал его до полусмерти, вскочив на ноги и
заорав:
— Смир-р-р-но!
Вместе со всеми, кто был в дежурке майор Майор вытянулся и замер
по  стойке “смирно”, мучительно пытаясь догадаться, что за шишка вошла
следом  за  ним. В напряженной тишине текли минуты, и, вероятно, все
так и простояли  бы  по  стоике  смирно  до самого судного дня,если бы
полчаса  спустя в комнату дежурного не вошел майор Дэиби, прибывший из
штаба  авиапалка.  Он  поздравил  майора  Майора с назначением и подал
команду  “вольно”.  Еще более плачевно обернулись дела майора Майора в
офицерской столовой, где Милоу, трепеща от восторга, уже поджидал его,
чтобы  церемонно  проводить  к  отдельному столику, который он заранее
установил  на  видном месте, покрыл вышитой скатертью и украсил пышным
букетом цветов в хрустальной розовой вазе.Майор Майор в ужасе отпрянул
от столика,но не нашел в себе смелости вырвать- ся у всех на глазах из
рук Милоу. Чтобы поглазеть на командира, даже Хэвермейер поднял голову
над тарелкой, а его тяжелая нижняя челюсть отвисла от изумления. Майор
Майор  безвольно  подчинился  тащившему  его  Милоу,  сел  за  свой
персональный столик и до конца обеда сидел, съежившись от стыда.
Пища казалась ему безвкусной, как трава, но он старательно жевал
и  глотал,  опасаясь  обидеть  людей,  причастных к ее изготовлению.
Позднее,  оставшись  наедине  с  Милоу,  майор Майор почувствовал, как
впервые  в  его  груди шевельнулось чувство протеста, и он сказал, что
предпочел бы по-прежнему обедать вместе со всеми офицерами.
— Не выйдет, сэр, — сказал Милоу.
— Не понимаю, что здесь может выйти или не выйти?– попытался
спорить майор Майор. — Раньше же ничего не случалось.
— Раньше вы не были командиром эскадрильи.
—  Но  ведь  майор  Дулут был командиром эскадрильи, а ел за одним
столом со всеми.
— Майор Дулут — это другое дело, сэр.
— В каком смысле другое?
— Мне не хотелось бы отвечать на этот вопрос, сэр, — сказал Милоу.
— Уж не потому ли, что я похож на Генри Фонда?– призвав на помощь
все свое мужество, резко спросил майор Майор.
— Некоторые говорят, что вы и есть Генри Фонда, — ответил Милоу.
—  Ну  так  вот  что,  —  закричал  Майор  срывающимся от волнения
голосом,  —  никакой  я  вам не Генри Фонда! И нисколечко я на него не
похож.  А  хоть  бы  даже  я  и  смахивал  на этого Генри Фонда, какая
разница?
—  Никакой  разницы.  Вот  это я и пытаюсь сказать вам, сэр. Между
вами  и  Генри  Фонда  —  никакой  разницы, а вот между вами и майором
Дулутом — разница огромная.
Существенную  разницу  между собой и майором Дулутом майор Майор
почувствовал  уже за ужином. Когда он вышел из-за отведенного для него
столика и хотел сесть  вместе   со   всеми   за  общий  стол,  его
пригвоздили  к  месту устремленные  на него леденящие душу взгляды. Он
точно ударился лбом о глухую  стену  неприязни и остолбенел. Поднос с
тарелками дрожал в его руках. Не говоря ни слова, Милоу бросился к
майору Майору на выручку и повел  его,  как ручного медведя, к
персональному столику. После этого майор  Майор  перестал
сопротивляться  и  отныне  всегда  сидел  в одиночестве  за  своим
столиком, повернувшись спиной к остальным. Он был  уверен,  что  они
относятся к нему плохо оттого, что считают его гордецом,  который,
едва заделавшись командиром эскадрильи, брезгует есть  в их  обществе.
В  присутствии  майора  Майора все разговоры в столовой смолкали.
Офицеры старались не бывать в столовой одновременно со  своим
командиром.  Проведав  об  этом,  майор Майор вообще бросил ходить  в
столовую и распорядился,чтобы еду ему доставляли в трейлер.Эскадрилья
вздохнула с облегчением.
Майор  Майор  начал ставить под официальными документами подпись
“Вашингтон  Ирвинг”  на  следующий  день после визита контрразведчика,
пытавшегося  выяснить, кто из лежавших в госпитале летчиков эскадрильи
подписывается  “Вашингтон  Ирвинг”.  Контрразведчик  и подал майору
Майору  эту  идею.  Новая работа была скучна и не приносила никакого
удовлетворения.  Его  сделали  командиром эскадрильи, но он понятия не
имел, что входит в обязанности командира, и потому, сидя в крохотном
кабинетике,  отгороженном в дальнем конце штабной палатки, занимался
только   двумя   делами:  ставил  подпись  Вашингтона  Ирвинга  под
официальными   документами  и  прислушивался  к  долетавшему  издалека
лязганью и глухому стуку подков, которые метал майор де Каверли.
Майора  Майора  мучило  сознание,  что  он  не  выполняет каких-то
наиважнейших  своих  обязанностей, и он опасался,что рано или поздно
за  это  придется держать ответ, но опасения были напрасными. Он редко
выходил  из  кабинета, разве что в случае крайней нужды, потому что
никак  не мог привыкнуть к тому, что все пялят на него глаза. бремя от
времени  монотонное течение рабочего дня нарушал какой-нибудь офицер
или  рядовой, присланный сержантом Таусером с делом, в котором майор
Майор ровным счетом ничего не смыслил. Майор Майор прямехонько
возвращал  просителя  к  сержанту Таусеру, а тот уж давал разумные
указания.   Очевидно,обязанности   командира   эскадрильи  отлично
исполнял  кто-то  другой, не нуждавшийся в помощи майора Майора. Майор
впал  в  задумчивость  и  уныние.  Временами он серьезно подумывал, не
поведать  ли  обо  всех своих горестях капеллану, но капеллан оказался
настолько  подавленным  своими  собственными печалями, что майор Майор
решил не возлагать на слабые плечи капеллана лишнее бремя. Кроме того,
он  не был уверен, входит ли в обязанности капеллана утешать командира
эскадрильи.
Обращаться  за  утешением  к  майору  де Каверли он тоже не считал
возможным.  Майор  де  Каверли, возвратись из очередной командировки в
Рим,  где  арендовал  квартиры для летчиков или похищал официантов для
офицерской  столовой,  целиком  отдавался  игре в подковы. Майор Майор
часами  смотрел  через  оконце  палатки  на  забавы майора де Каверли.
Подковы  то  мягко  падали  на траву, то звякали, цепляясь за стальные
колышки,   вбитые   в   землю.   Майора  Майора  поражало,  что  такая
величественная  персона, как майор де Каверли, не находит себе занятия
важнее,  чем  швырять подковы. Частенько майор Майор испытывал соблазн
присоединиться  к  майору  де  Каверли,  но, поразмыслив, приходил к
выводу,  что  кидать  с утра до вечера подковы, пожалуй, так же тошно,
как  подписываться “Майор Майор Майор” под официальными документами.
Да  и  физиономия у этого майора де Каверли была такая недобрая, что
майор Майор просто боялся к нему приблизиться.
Майор  Майор  пытался разобраться, кто из них кому подчиняется. Он
знал,  что майор де Каверли числился начальником его штаба, но что это
такое  —  он  понятия  не имел и потому никак не мог сообразить, то ли
судьба  наградила  его снисходительным, всепрощающим начальником, то
ли  господь  наказал  его  преступно-халатным,  ленивым подчиненным.
Можно  было спросить у сержанта Таусера, но в глубине души майор Майор
побаивался  сержанта  Таусера, а больше обращаться было не к кому — не
спрашивать  же  у  самого  майора  де  Каверли.  Мало  кто отваживался
подступаться  к  майору  де  Каверли по какому бы то ни было поводу, а
один офицер, у которого хватило глупости подойти и метнуть подкову, на
следующий  день  был  наказан  такой  тяжелой  и редкой разновидностью
прострела, о которой ни Гас, ни Уэс, ни даже сам доктор Дейника слыхом
не  слыхали. Все были уверены, что хворобу на бедного офицера накликал
майор  де  Каверли в отместку за вчерашнюю подкову, но как ему удалось
это сделать — никто не знал.
Большинство  официальных  документов, поступавших к майору Майору,
не  имели к нему абсолютно никакого касательства. Эти бумаги содержали
главным  образом  ссылки  на какие-то предшествующие им другие бумаги,
которых  майор Майор и в глаза не видел. Поднимать же и изучать старую
переписку   тоже   не   было  никакого  резона,  поскольку  инструкция
предписывала  игнорировать  предыдущие указания и действовать только
на  основании  самого  последнего  приказа.  Когда майор Майор бывал в
ударе,  он  мог  за  одну  минуту  расписаться  на  двадцати различных
циркулярах, каждый из которых требовал не обращать никакого внимания
на  все  предшествующие.  С  Большой земли, из штаба генерала Пеккема,
каждый   день   поступали   многословные  бюллетени  под  бодрыми,
вдохновляющими и мобилизующими заголовками, как, например: “Боритесь
с  волокитой — расхитительницей времени!” или “Боритесь за чистоту —
бог чистоту любит!”
Призывы  генерала  Пеккема  блюсти  чистоту и бороться с волокитой
вдохновляли майора Майора: он без всякой волокиты расписывался на этих
призывах  и  очищал  от  них  стол  как можно быстрее. Внимание майора
Майора  задерживалось  лишь  на  документах, касающихся несчастного
лейтенанта,  который погиб во время налета на Орвьетто менее чем через
два  часа  после  своего  прибытия  в  часть.  Вещи  его, не полностью
распакованные,  до  сих пор валялись в палатке Йоссариана. Поскольку
несчастный лейтенант доложил о своем прибытии не дежурному по части,
а  в  оперативном отделении, сержант Таусер решил, что спокойней будет
на  все  запросы  о  нем  отвечать,  что  вышеозначенный  лейтенант  в
эскадрилью  вообще не прибывал. Из скудной переписки по этому поводу
возникало  впечатление,  будто лейтенант бесследно растворился в проз-
рачной  синеве,  что,  кстати,  некоторым  образом  соответствовало
действительности.  В  конечном счете майор Майор был даже доволен, что
ему приносят на подпись разные
официальные бумаги: сидеть с утра до вечера за письменным столом
и  подмахивать  бумаги  куда  приятнее, чем сидеть с утра до вечера за
письменным  столом  и  не  подмахивать  бумаг.  Как-никак,  а все-таки
работа…
Но  не  позднее чем в десятидневный срок с фатальной неизбежностью
все  подписанные  им  документы  приходили обратно с подколотой чистой
страничкой   для   новой   подписи.   Документы  возвращались  заметно
пополневшими,  потому  что между листком, ранее завизированным майором
Майором,  и  чистым  листком,  предназначенным  для его новой визы,
помещалась  пачечка  листков с наисвежайшими подписями офицеров всех
частей,  разбросанных вокруг Пьяносы: подобно майору Майору, они, не
покладая  рук,  визировали одни и те же бумажонки. Наблюдая за тем,
как  самые  простые  циркуляры  чудовищно разбухают и превращаются в
объемистые  и  увесистые  манускрипты,  майор Майор впал в меланхолию.
Сколько  бы  раз  майор  Майор  ни  подписывал  документ, он все равно
исправно  возвращался на его стол за очередной подписью. Майор Майор
уже совсем было отчаялся избавиться от этого наваждения.
Однажды,   точнее   на   следующий   день   после  первого  визита
контрразведчика  майор Майор вместо своей фамилии написал под одним из
циркуляров  “Вашингтон  Ирвинг”  —  просто,  чтобы посмотреть, как это
будет  выглядеть.  Выглядело  симпатично.  До  того симпатично, что
остаток рабочего дня майор Майор украшал подписью “Вашингтон Ирвинг”
все официальные документы подряд. Это была вспышка озорства, стихийный
бунт, и, выходя вечером из-за стола, он понял, что сурового возмездия
ему  не  миновать.  На  следующее утро он с трепетом вошел в канце-
лярию и стал дожидаться развития событий, но ничего не случилось.
Грех есть зло, но на этот раз грех обернулся добром, потому что ни
один  из документов с подписью “Вашингтон Ирвинг” обратно не вернулся.
Наконец-то  произошла  радостная перемена, и майор Майор окунулся в
свою  новую работу с неизведанным прежде наслаждением. Конечно, писать
под   документами  “Вашингтон  Ирвинг”  —  тоже  не  бог  весть  какая
интересная работа, но все же это менее нудное занятие, чем писать весь
день только “Майор Майор Майор”. Когда ему приедался “Вашингтон
Ирвинг”, он менял порядок слов и выводил “Ирвинг Вашингтон”, пока
и это не приедалось. Теперь он считал, что работает все-таки не совсем
впустую:  документы, подписанные на новый манер, больше в эскадрилье
не появлялись.
Зато  в  эскадрилье  появилось  кое-что  другое.  Это  был  второй
контрразведчик,  выдававший себя за летчика. Многие знали, что он из
контрразведки:   он   сам   по  секрету  признавался  в  этом  каждому
встречному,  строго предупреждая не раскрывать другим его подлинного
лица.  Но  всем  этим  другим  он  сам  по  секрету сообщал, что он из
контрразведки.
— Я из контрразведки, — признался он майору Майору. — Кроме вас,
никто  в  эскадрилье  об  этом  знать  не  должен. Абсолютно никто. Во
избежание провала операции. Вы меня поняли?
— Но ведь сержант Таусер знает…
— Да, он знает. Мне пришлось ему сказать, чтобы пройти к вам. Но я
уверен, что он ни при каких обстоятельствах не проболтается ни одной
живой душе.
—  А  мне  он  сказал.  Он  сказал:  К  вам там пришел какой-то из
контрразведки”.
—  Вот  мерзавец? Надо будет проверить, что это за фрукт? На вашем
месте  я  бы не держал тут на виду совершенно секретных документов; Во
всяком случае, пока я не закончу расследования.
—  У  меня  вообще  нет никаких совершенно секретных документов, —
сказал майор Майор.
—  Вот  и  прекрасно. Запирайте их у себя в сейфе, чтобы до них не
мог добраться сержант Таусер.
— Единственный ключ от сейфа у сержанта Таусера.
—  Боюсь,  что  мы  попусту  тратим время, — довольно сухо заметил
контрразведчик.
Это был нервный, подвижный коротышка, с энергичной и самоуверенной
жестикуляцией.  Он  носил пилотскую кожаную куртку, разрисованную на
груди.  На  куртке  был  изображен  самолет,  летящий сквозь оранжевые
разрывы  снарядов,  а  под  ним  ряд  бомбочек. Рисунок обозначал, что
владелец   куртки   выполнил   пятьдесят   пять   боевых   заданий.  С
заговорщическим  видом  контрразведчик  вытащил  из-под  полы  большую
красную папку и извлек из нее несколько фотокопий.
— Это вам знакомо?
Майор  Майор  с  равнодушной  миной взглянул на фо- токопии писем,
посланных  из  госпиталя. На одних письмах рукой военного цензора было
написано “Вашингтон Ирвинг”, на других — “Ирвинг Вашингтон”.
— Нет, никогда не видел.
— А вот эти?
Майор  Майор взглянул на копии адресованных ему циркуляров и узнал
свое рукоделие.
— Нет, не видел.
— В вашей эскадрилье есть человек с такой фамилией?
—  Который  из  двух?  Здесь  две  фамилии.
– Или тот, или другой.Впрочем,  мы  полагаем, что Вашингтон Ирвинг
и Ирвинг Вашингтон — одно лицо,  но оно пользуется двумя фамилиями,
чтобы сбить нас с толку. Так часто делают.
—   В   моей  эскадрилье  как  будто  нет  ни  того,  ни  другого.
Контрразведчик помрачнел.
—  А  он,  оказывается,  гораздо  умнее,  чем мы предполагали, —
заметил  контрразведчик.  —  Значит,  у  него есть третья фамилия, под
которой  он  и  скрывается.  И думается мне… М-да, думается мне, эту
третью фамилию я знаю. — Вдохновенный и взволнованный, с просветленным
лицом,  он  достал  еще  одну  фотокопию и положил ее перед майором
Майором: — А что вы об этом скажете?
Майор  Майор  слегка подался вперед и увидел перед собой фотокопию
странички  письма,  на  которой  Йоссариан  вымарал  все,  кроме имени
“Мэри”, но зато приписал:
“Тоскую  по  тебе  ужасно! А.Т.Тэппман, капеллан армии Соединенных
Штатов”. Майор Майор отрицательно покачал головой:
— Никогда не видел.
— А вы знаете, кто такой А.Т.Тэппман?
— Наш полковой капеллан.
— Так. Круг замкнулся! — сказал контрразведчик. — Вашингтон Ирвинг
— это полковой капеллан. Майор Майор слегка забеспокоился.
— А.Т.Тэппман — полковой капеллан, — поправил он.
— Вы уверены?
— Уверен.
—  Но  зачем  полковой  капеллан  делает  такие  приписки  к чужим
письмам?

— Возможно, это сделал кто-то другой…
—  Для  чего же кому-то другому понадобилось подделывать подпись
полкового капеллана?
— Чтобы не разоблачили.
—  Может, вы и правы, — поразмыслив секунду, заявил контрразведчик
и  звонко цокнул языком. — Не исключено, что тут действуют два агента,
причем  по странной случайности у одного такое же имя, как у другого
фамилия, и наоборот. Да, да, теперь я не сомневаюсь, что это так. Один
из этой парочки находится в эскадрилье, другой — в госпитале, а третий
— с капелланом. Минутку, сколько же это получается? Ага, целых три! Но
вы абсолютно уверены, что никогда прежде не видели этих документов?
— Если бы я их видел, я бы на них расписался.
—  А как? — хитро прищурившись, спросил контрразведчик. — Как бы
вы расписались? Собственной фамилией или “Вашингтон Ирвинг”?
— Конечно, собственной, — ответил майор Майор. — Я и фамилии такой
не знаю — “Вашингтон Ирвинг”. Контрразведчик расплылся в улыбке:
—  Я  рад,  майор,  что  вы со мной начистоту. Чувствую, мы с вами
сработаемся,  а  я  очень  заинтересован в людях, желающих мне помочь.
Где-то  на  европейском  театре  военных действий притаился субъект,
запускающий  лапы  в  вашу служебную переписку. Как по-вашему, кто это
может быть?
— Понятия не имею.
—  Тогда  слушайте  меня.  Блестящая  догадка  пришла мне на ум, —
сказал   контрразведчик,   наклонившись   к   уху   майора  Майора,  и
доверительно  зашептал:  —  Это — мерзавец Таусер. А зачем бы иначе он
стал горлопанить на всю эскадрилью, кто я такой? Держите ухо востро, и
как только кто-нибудь при вас заведет разговор о Вашингтоне Ирвинге,
тут  же  дайте  мне  знать.  А  я  проверю всю подноготную капеллана и
других.
Едва  лишь второй контрразведчик вышел, как через окошко в кабинет
прыгнул  первый контрразведчик и незамедлительно пожелал узнать, кто
это туг был только что.
— Один из контрразведки, — ответил майор Майор.
—  Черта  с  два — сказал первый контрразведчик. — В данном районе
единственный контрразведчик — это я.
Майор  Майор  с  трудом  узнал  его.  На  первом контрразведчике
болтался    просторный,   выцветший   вельветовый   купальный   халат,
расползшийся  под  мышками  по  швам. Из-под халата виднелись потертые
пижамные штаны. На ногах были изношенные шлепанцы, один из которых от-
кровенно  просил каши. Майор Майор припомнил, что видел этого человека
в  госпитале.  Контрразведчик носил тогда такой же наряд, но с тех пор
поправился  фунтов  на двадцать и, казалось, вот-вот лопнет от избытка
здоровья.
—  Я  тяжело  болен,  —  заговорил гость простуженным голосом. — В
госпитале я заразился от одного летчика гриппом, потом грипп перешел в
серьезнейшее  воспаление  легких,  и  тем не менее я счел своим долгом
приехать к вам сюда.
— Весьма сочувствую, — сказал майор Майор.
—  Премного  благодарен,  но  я  в вашем сочувствии не нуждаюсь, —
огрызнулся  контрразведчик,  —  я  просто  хочу  предупредить вас, что
Вашингтон Ирвинг, кажется, сменил свое местопребывание и перебрался из
госпиталя  в  вашу эскадрилью. Вы не слыхали тут никаких разговорчиков
насчет Вашингтона Ирвинга?
—  Вообще-то  слыхал,  —  ответил  майор Майор. — Человек, который
только что вышел отсюда, как раз говорил о Вашингтоне Ирвинге.
—  Это  правда?  —  воскликнул  первый контрразведчик, вне себя от
восторга. — Кажется, теперь-то мы расколем этот орешек. Держите его на
мушке,  а  я  помчусь  обратно  в  госпиталь  и  запрошу у руководства
дальнейших указаний.
Контрразведчик выпрыгнул в окошко и скрылся из виду.
Минуту  спустя брезентовый полог, отделявший кабинет майора Майора
от  канцелярии,  взметнулся  и  снова  вбежал второй контрразведчик. С
трудом переводя дыхание, он закричал:
—  Я  видел,  как только что человек в красной пижаме выпрыгнул из
вашего окошка и побежал по дороге. Вы его видели?
— Конечно. Я с ним разговаривал, — ответил майор Майор.
—  Мне  показалось  весьма  подозрительным,  что человек в красной
пижаме выпрыгивает из окошка.
Контрразведчик энергичными шажками мерял кабинет.
— Сначала я подумал, что это  вы  решили драпануть в Мексику. Но
теперь я вижу, что это были не вы. Скажите, он ничего не говорил о
Вашингтоне Ирвинге?
— Вообще-то говорил, — сказал майор Майор.
—  Говорил?!  — воскликнул второй контрразведчик. — Прекрасно! Ну,
кажется,  теперь-то  мы  расколем  этот  орешек. А вы не знаете, где
можно найти этого субъекта?
— В госпитале. Он тяжело болен.
— Эврика! Сейчас я прямехонько в госпиталь — и настигну голубчика.
Но,  пожалуй,  лучше  появиться  в госпитале инкогнито. Зайду-ка я в
вашу  санчасть,  объясню  им  ситуацию,  и  пусть  они меня направят в
госпиталь как больного.
Он ушел и вскоре вернулся с темно-фиолетовыми деснами.
—  Посмотрите, что они со мной сделали, — сказал он чуть не плача.
Горе  его  казалось  безутешным.  В руках он нес носки и туфли. Пальцы
ног,  так  же  как и десны, были вымазаны раствором марганцовки. — Вам
доводилось   когда-нибудь  видеть  контрразведчика  с  фиолетовыми
деснами? — простонал он.
Печально  свесив  голову,  он  вышел из штабной палатки и кувырком
полетел  в земляную щель, сломав себе при этом нос. И хотя температура
у  него  от  этого  не  поднялась, Гэс и Уэс, в порядке исключения,
уложили его в санитарную машину и отправили в госпиталь.
Итак,  майор  Майор солгал, но ложь пошла ему во спасение. Это его
не  удивило,  потому  что  он давно заметил, что лгуны, как правило,
люди сметливые и добиваются в жизни большего, чем честняги.
После   визита  второго  контрразведчика  он  стал  действовать
осмотрительнее. Он расписывался только левой рукой и при этом всегда
нацеплял  черные  очки  и  фальшивые  усы,  которые  ему  нисколько не
помогли,  когда  он  отважился  снова  появиться  на  баскетбольной
площадке.   В  качестве  дополнительной  предосторожности  он  заменил
“Вашингтона   Ирвинга”  “Джоном  Милтоном”.  Так  оказалось  короче  и
удобней.  Когда  надоедало,  он с успехом менял имя и фамилию местами,
как делал это прежде с “Вашингтоном Ирвингом”. Кроме того, майор Майор
мог удвоить темпы производства,  потому  что “Джон Милтон” было куда
короче, чем его собственная  подпись  или  “Вашингтон  Ирвинг”,  а
следовательно, и времени теперь требовалось меньше. А когда и “Джон
Милтон” надоедал,майор Майор снова брался за “Вашингтона Ирвинга”.
Темные  очки  и  фальшивые  усы  майор Майор купил в Риме. То была
последняя,   но   тщетная   попытка  вырваться  из  трясины  моральной
деградации,  в  которую  он  медленно, но верно погружался. Сначала он
испытал  ужасные  унижения,  когда  тридцать  или  сорок  сборщиков
подписей  под  “присягой  о  лояльности” даже не сочли нужным предло-
жить  ему  подписаться.  Затем,  когда  история  с присягой, казалось,
отшумела, загадочно исчез, будто растаял, самолет Клевинджера вместе
со  всем экипажем, и вину за это несчастье возложили на майора Майора,
придравшись   к   тому,  что  он  не  подписал  ни  одной  “присяги  о
лояльности”.
(    “Присяга   о  лояльности”  —  клятвенное  обязательство,введенное
командованием    американских    вооруженных   сил,   чтобы   оградить
военнослужащих США от прогрессивных идей и взглядов. Это обязательство
должен подписывать каждый военнослужащий. — Ред.)
Темные  очки были в красной толстой оправе. Фальшивые черные усы
очень  пошли  бы  шарманщику. Однажды, когда майор Майор почувствовал,
что не в силах больше переносить, одиночество, он напялил очки и усы и
отправился  поиграть  в  баскетбол.  С  видом  беспечным  и  непри-
нужденным  он  заявился  на  площадку,  молясь  про себя, чтобы его не
узнали.  Все  сделали вид, будто не узнали его, и майор с наслаждением
вступил  в  игру.  Но едва он успел поздравить себя с успехом, который
принес  ему  невинный маскарад, как один из противников резким толчком
сбил  майора  с ног. Вскоре его сбили еще раз, и тут он сообразил, что
они  очень  даже узнали своего командира, а маскарад дает им право без
помех  дубасить его, толкать локтями и ставить подножки. Он понял, что
они   ненавидят   его   в   любом   обличий.   Игроки  его  команды  и
противоположной  стороны  без  колебаний  и размышлений слились в одну
рычащую  толпу.  Они  навалились  на  него  со всех сторон, размахивая
кулаками  и  оглашая воздух грязными ругательствами. Они сбили его с
ног на землю и пинали ногами. Он насилу поднялся, и тогда они снова на
него налетели.
Он  закрыл  лицо  ладонями,  а  они, облепив его со всех сторон, в
дьявольском  исступлении  мордовали  его,  били,  колотили и дубасили.
Наконец,  его  трахнули  с такой силой, что он кубарем скатился на дно
железнодорожной   выемки.  Там  он  встал  на  ноги,  вскарабкался  по
противоположной  стороне  выемки  и пошел, пошатываясь, сопровождаемый
улюлюканьем и градом камней, пока не скрылся за углом штабной палатки.
Во  время потасовки он мечтал лишь об одном — только бы они не сорвали
с  него темные очки и фальшивые усы. Маскируясь ими, он мог продолжать
делать  вид,  будто  он  —  это  не  он, а лишись он усов и очков, ему
пришлось  бы  предстать  перед  всеми в роли побитого, посрамленного и
опозоренного    начальника.   В   кабинете   он   разрыдался,   потом,
успокоившись,  смыл кровь с губ и носа, стер грязь с синяков и царапин
на щеках и на лбу и вызвал сержанта Таусера.
—  Отныне,  —  сказал  он,  —  я  не  желаю никого видеть у себя в
кабинете. Ясно?
—  Да,  сэр,  —  сказал  сержант  Таусер.  —  На  меня  ваш приказ
распространяется?
— Да.
— Понятно. У вас все, сэр?
— Да.
—  А  что  мне  говорить  тем, кто придет к вам, когда вы будете у
себя, в кабинете?
— Говори им, что я здесь, и проси подождать.
— Слушаюсь, сэр. А сколько им надо будет ждать?
— Покуда я не уйду из кабинета.
— И что же мне с ними делать, сэр?
— Меня это не касается.
— Могу я впустить их, сэр, к вам в кабинет, когда вы уйдете?
— Можешь.
— Но ведь вас-то в кабинете уже не будет?
— Не будет.
— Понятно, сэр. У вас все, сэр?
— Да.
— Слушаюсь, сэр.
—  Отныне,  —  сказал  майор  Майор  пожилому ординарцу, который
убирал  его  трейлер,  —  я  не  желаю,  чтобы  вы  заходили  ко мне и
спрашивали, что мне нужно. Ясно?
— Так точно, сэр, — ответил ординарец. — А когда же я могу
зайти  к  вам  и  спросить,  что  вам  нужно?
-Когда меня нет, тогда и заходите.
— Слушаюсь, сэр. А что я вообще должен делать?
— То, что я прикажу.
—  А  как  же  вы мне прикажете, если мне нельзя заходить, пока вы
здесь? Или все-таки можно иногда?..
— Нельзя.
— В таком случае, что же мне вообще-то делать?
— Что положено.
— Слушаюсь, сэр.
— У меня все, — сказал майор Майор.
— Слушаюсь, сэр, — сказал ординарец. — У вас все, сэр?
—  Нет,  —  сказал  майор  Майор.  —  Не все. Не смейте заходить в
трейлер, если не уверены, что я ушел.
— Слушаюсь, сэр. Но как же я могу удостовериться?
—  Если  не  уверены,  вообразите,  что я в трейлере, и убирайтесь
прочь, пока у вас не появится твердая уверенность, что я ушел. Ясно?
— Да, сэр.
— Мне жаль, что я вынужден говорить с вами в таком тоне, но ничего
не поделаешь. До свидания.
— До свидания, сэр.
— И спасибо, за все спасибо.
— Слушаюсь, сэр…
—  Отныне.  —  сказал  майор  Майор  Милоу Миндербиндеру, — я не
намерен ходить в столовую. Еду доставляйте мне в трейлер.
—  Прекрасная  идея,  сэр! — ответил Милоу. — Наконец-то я смогу
готовить  для вас специальное блюдо, и ни одна собака об этом знать не
будет. Пальчики оближете, вот увидите, сэр. Полковник Кэткарт говорит,
что это — сущее объедение.
—  Мне  не  нужны  специальные  блюда.  Что  другим,  то  и мне. В
точности.  Тот, кто будет носить еду, пусть ставит поднос на ступеньку
и стукнет один раз в дверь трейлера. Ясно?
—  Так  точно, сэр, — сказал Милоу. — Очень даже ясно. Я припрятал
пяток  живых омаров и сегодня же вечером могу подать их вам с чудесным
салатом рокфор и двумя свежайшими пирожными эклер. Все это лишь вчера
вывезли  контрабандой из Парижа вместе с одним крупным французским
подпольщиком. Ну как, подойдет такое меню для начала?
— Нет.
— Слушаюсь, сэр. Я вас понял.
В  тот  же  вечер  Милоу прислал ему вареного омара с великолепным
салатом  рокфор и два эклера. Майор Майор заколебался. Если он отошлет
ужин обратно, все выбросят на помойку или скормят кому-нибудь другому,
а  майор Майор питал слабость к вареным омарам. Он съел ужин, чувствуя
себя глубоко виноватым. На следующий день ему подали на второй завтрак
черепаховый  суп  и кварту перно урожая 1937 года. И то и другое майор
Майор проглотил без долгих размышлений.
Оставалось  еще  придумать  способ,  как  проникать  в кабинет, не
попадаясь  на  глаза  писарям, сидевшим в той же палатке за пологом. И
способ  был  найден  Майор  Майор  научился  влезать  и вылезать через
запыленное  окошко  кабинета.  Окошко  были  достаточно велико, распо-
ложено низко, легко отстегивались и — прыгай себе туда и обратно.
Когда  майору Майору нужно были добраться от штаба до трейлера, он
проворно  заворачивал  за угол палатки, высматривал, свободен ли путь,
прыгал  в железнодорожную выемку и несся вперед, не поднимая головы,
пока  не  оказывался  под  спасительным покровом леса В том месте, где
железнодорожная выемка ближе всего подходила к трейлеру, майор вылезал
и стремглав бросался к своему дому через густой подлесок.
Единственной  живой  душой,  которая ему однажды повстречалась в
подлеске,   был  капитан  Флюм.  С  искаженным  лицом,  страшный,  как
привидение,  капитан  Флюм напугал его до полусмерти, когда в сумерках
вылез  без предупреждения из ежевичных зарослей и пожаловался майору
Майору,  что  Вождь  Белый  Овес  грозится перерезать ему, капитану
Флюму, горло от уха до уха.
—  Если  вы  еще раз когда-нибудь меня так напугаете, — сказал ему
майор Майор, — я сам перережу вам горло от уха до уха.
Капитан Флюм ахнул и снова растворился в кустах ежевики. Больше он
на глаза майору Майору не попадался
Подытожив   свои  достижения,  майор  остался  доволен.  На  чужой
территории,  в  окружении  сонмища  врагов  (под  его командованием
находилось   более  двухсот  человек),  майор  ухитрился  вести  жизнь
отшельника.  Проявив  минимальную  изобретательность, он лишил весь
личный  состав  эскадрильи возможности побеседовать с командиром,
что, как он заметил, всех весьма обрадовало, потому что никто из его
подчиненных   не   горел  желанием  беседовать  со  своим  командиром.
Исключение составлял, правда, этот психопат Йоссариан, который однажды
с  помощью  натянутого  каната сбил с ног майора Майора, мчавшегося во
весь опор по дну железнодорожной выемки завтракать в свой трейлер.
Меньше  всего майору Майору хотелось, чтобы кто- нибудь сбивал его
с  ног,  и  в  особенности  Йоссариан.  Этот  тип  отличался  какой-то
врожденной  гнусностью: то он нес бестактную ахинею насчет покойника в
своей  палатке,  хотя никакого покойника там не было, то бегал голышом
по  лагерю.  Вернувшись  в  часть  после  налета на Авиньон, Йоссариан
сбросил  с  себя  всю одежду, и, когда генерал Дридл вызвал его, чтобы
приколоть  ему  орден  за  героизм, проявленный при налете на Феррару,
Йоссариан вышел из строя в чем мать родила. Никто в мире не имел права
убрать   из   палатки   Йоссариана  наполовину  распакованные  пожитки
погибшего  лейтенанта,  хотя  изъять их было необходимо. Майор Майор
поставил  на  карту  свою  репутацию,  разрешив  лейтенанту Таусеру
ответить  вышестоящим инстанциям, что лейтенант, погибший над Орвьетто
менее  чем  через два часа после прибытия в эскадрилью, будто бы вовсе
не  прибывал  в  эскадрилью.  Единственным человеком, который мог бы
убрать  имущество лейтенанта из палатки, был, по мнению майора Майора,
сам  Йоссариан,  но Йоссариан, по мнению майора Майора, не имел на это
права.
Майор Майор застонал, когда Йоссариан с помощью каната  сбил  его
с ног. Он попытался подняться, но Йоссариан и не думал  его отпускать
— Капитан Йоссариан, — сказал Йоссариан, — просит разрешения
немедленно обратиться к майору по вопросу жизни и смерти.
—  Отпустите  меня,  пожалуйста.  Я  хочу встать, — слабым голосом
взмолился  майор  Майор.  —  Не  могу  же  я  лежа  ответить  на  ваше
приветствие.
Когда  Йоссариан освободил его, майор с трудом поднялся с земли.
Йоссариан еще раз отдал честь и повторил свою просьбу.
—  Пройдемте  ко  мне  в кабинет, — сказал майор. — Здесь не самое
удобное место для разговора.
— Слушаюсь, сэр.
Они  стряхнули  с  себя  пыль и в тягостном молчании шли до самого
входа в штабную палатку.
—  Обождите,  пожалуйста, минутку, я смажу царапины йодом, а затем
сержант Таусер пригласит вас.
— Слушаюсь, сэр.
Майор  Майор  с  достоинством  прошествовал через канцелярию, не
поднимая  глаз  на  писарей, склонившихся над своими скоросшивателями,
картотечными  ящиками  и  пишущими  машинками. Едва зайдя за полог,
отделявший  кабинет  от канцелярии, майор Майор метнулся к окошку и
выпрыгнул  вон.  Под окошком по стойке “смирно” стоял Йоссариан. Отдав
честь, он отчеканил:
—  Капитан  Йоссариан  просит  разрешения  немедленно обратиться к
майору Майору по вопросу жизни и смерти.
— Не разрешаю, — отрезал майор Майор.
— Так дело не пойдет. Майор Майор капитулировал.
— Ладно, — согласился он устало. — Давайте поговорим. Прыгайте в
мой кабинет.
— Нет, раньше вы.
Они впрыгнули в кабинет. Майор Майор сел, а Йоссариан принялся
расхаживать  перед  письменным столом и втолковывать, что он не желает
больше  летать на боевые задания. “Ну что я могу сделать?” — размышлял
майор   Майор.   Он   мог   действовать   только  согласно  инструкции
подполковника Корна и уповать на лучшее.
— Почему вы не желаете летать?
— Боюсь.
—  Что  ж, стыдиться тут нечего, — ласково объяснил майор Майор. ~
Мы все боимся.
— А я и не стыжусь, — сказал Йоссариан. — Я боюсь, а не стыжусь.
— Если бы вы никогда и ничего не боялись, вы были бы ненормальным.
Даже очень храбрые люди испытывают страх. Пожалуй, самое трудное в бою
— преодолеть страх.
—  Ну  вот,  поехали,  поехали, майор. Неужели нельзя обойтись без
этой дерьмовой демагогии?
Майор Майор застенчиво опустил глаза и стал катать между большим и
указательным пальцами воображаемую песчинку.
— Ну а что бы вы хотели от меня услышать?
— Что я выполнил норму боевых вылетов и могу отправляться домой.
— Сколько вы налетали?
— Пятьдесят одно задание.
— Вам осталось всего лишь четыре вылета.
—  Как  бы  не  так!  Он  повысит  норму. Каждый раз, как только я
выполняю норму, он ее повышает.
— Возможно, в этот раз полковник этого не сделает.
— Он еще ни одного человека не отпустил домой. Он только разрешает
налетавшим  норму  поболтаться на земле без дела в ожидании приказа об
отправке домой, а потом, когда ему не хватает людей для комплектования
экипажей,  он  опять  повышает  норму  вылетов и снова бросает всех на
боевые  операции.  С  тех  пор  как  он  сюда  прибыл, от только так и
действует.
—  Вам  не  следует  бранить  полковника  Кэткарта  за  задержку с
приказами,  —  сказал  майор  Майор.  — Приказы, поступающие от нас,
утверждает   штаб   двадцать  седьмой  воздушной  армии,  он  и  несет
ответственность за быстрое прохождение приказов по инстанциям.
—  Он мог бы запросить замену, а нас отослать домой. Но как бы там
ни  было, а мне говорили, что в штабе двадцать седьмой воздушной армии
настаивают  лишь  на  сорока  вылетах,  а пятьдесят пять вылетов — это
собственное изобретение полковника.
– Об  этом  мне  ничего  не  известно,  — ответил майор Майор, —
Полковник Кэткарт — наш командир, и мы обязаны ему подчиняться. Почему
бы  вам  не  налетать еще четыре задания и не посмотреть, что из этого
получится?
— Не хочу.
“Что  же  делать?  – снова мысленно спросил себя майор Майор. — Ну
что  делать с человеком, который смотрит вам прямо в глаза и заявляет,
что скорее готов умереть, чем быть убитым в бою, с человеком, столь же
зрелым и умственно развитым, как вы сами, хотя вы должны делать вид,
что вы мудрей и лучше, чем он? Ну что мне ему сказать?”
—  Что,  если  сделать  так:  вы выполните норму боевых вылетов, а
затем мы будем посылать вас “за молоком”? Таким образом, только четыре
боевых задания — и вы больше не подвергаетесь никакому риску.
—  Не  нужны  мне  ваши  полеты “за молоком”! Я не желаю больше ни
минуты оставаться на войне!
—  Неужели  вы  хотите видеть свою родину побежденной? — спросил
майор Майор.
—  Нас  не  победят.  У  нас  больше народу, больше денег и сырья.
Десять  миллионов  военнослужащих могут стать на мое место, а то одних
убивают,  а другие в это время делают деньги и живут припеваючи. Пусть
других убивают.
—  Но  представьте  себе,  что  получится,  если каждый американец
станет рассуждать подобным образом.
— Только круглый дурак рассуждает иначе. Разве я не прав?
“Ну что ты ему на это скажешь? — горестно размышлял майор Майор.
—  Сказать,  что  я ничего не могу поделать, означает, что вообще-то я
сделал  бы  кое-что,  будь  это в моих силах, но не делаю только из-за
ошибочной и несправедливой политики подполковника Корна. Нет, нет, я
категорически   не   имею  права  сказать  ему,  что  ничего  не  могу
поделать”,– решил майор Майор и сказал:
— Очень сожалею, но я ничего не могу поделать.

10. Уинтергрин.

Клевинджер  погиб.  Восемнадцать  самолетов нырнули в ослепительно
белое  облако  неподалеку  от Эльбы, возвращаясь после еженедельного
полета “за молоком” в Парму. Вышли из облака семнадцать. От пропавшего
самолета  не  осталось  и следа — ни в воздухе, ни на гладкой нефтяной
поверхности  воды.  Обломков  тоже  не  было.  До захода солнца вокруг
злополучного облака кружили самолеты. Ночью облако растаяло, и, когда
настало утро, Клевинджера уже не существовало.
Это исчезновение было поразительным, хотя,безусловно, оно поражало
меньше, чем великий заговор на учебной базе Лоури-Филд: там  как-то  в
день выплаты жалованья из одной казармы исчезли  все шестьдесят четыре
человека,  и  никто  о них больше не слышал.  До того  как  Клевинджер
непостижимым образом ушел из жизни,Йоссариан по простоте души полагал,
что эти шестьдесят четыре взяли и  ушли  в  самоволку.  Больше  того,
он даже обрадовался этому факту массового   дезертирства   и  коллек-
тивного  отказа  от  священного воинского  долга  и,  ликуя,  помчался
к  экс-рядовому первого класса Уинтергрину, дабы поделиться с ним
сногсшибательной новостью.
—  А  что  тут,  собственно  говоря,  сногсшибательного?  — гнусно
ощерился Уинтергрин. Он стоял в глубокой квадратной яме, опершись на
лопату. Рытье ям было его военной специальностью.
Экс-рядовой  первого  класса  Уинтергрин  был подленькой, лживой
тварью  и  любил  создавать  всяческую  путаницу. Каждый раз, когда он
уходил   в   самоволку,   его  ловили  и  в  наказание  заставляли  за
определенный срок вырыть яму глубиной, шириной и длиной в шесть футов,
а  затем  закопать  ее.  Едва  отбыв наказание, он снова отправлялся в
самоволку.  Уинтергрин  рыл и закапывал ямы с энтузиазмом подлинного
патриота, которому не пристало жаловаться на трудности.
— В сущности, это не так уж плохо, — философски изрекал он. — Ведь
кто-то должен копать ямы.
Он был достаточно сообразителен и понимал, что рытье ям в Колорадо
—  не самое плохое занятие в военное время. Поскольку спрос на ямы был
невелик,  он  мог копать и засыпать их с ленцой, не торопясь. Он редко
перенапрягался. И это было хорошо. Зато каждый раз после военного
суда  его  понижали  в  рядовые,  и  это  было плохо. Это он переносил
болезненно.
—  Я был рядовым первого класса, — вспоминал он с тоской. – У меня
было положение. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я привык вращаться в
высших сферах. Но все это уже позади, — смиренно говорил он, и ухмылка
сбегала с его лица. – В следующий раз придется идти в самоволку в чине
рядового, а это уже будет совсем не то, я знаю…
Рытье ям представлялось ему делом малоперспективным.
—  Очень уж непостоянная работа. Отбыл наказание — и сразу остался
без  дела.  Приходится  снова  ударяться  в бега. А ведь это не шутка!
Этак,  чего  доброго,  угодишь  в  ловушку. Ты ведь знаешь эту “уловку
двадцать  два”?  Стоит  мне теперь еще хоть раз смыться в самоволку, и
засадят  меня  в  каторжную  тюрьму. Не знаю, что тогда со мной будет.
Приходится быть осторожным, а то загудишь за океан.
Он  не  испытывал  желания  рыть  ямы  весь  остаток  жизни, но не
возражал  против  того,  чтобы  рыть их до конца войны, и в этом видел
свой вклад в дело победы.
— У нас есть долг, — говорил он. — И каждый обязан его выполнять.
Мой долг заключается в том, чтобы копать и копать ямы, и я тружусь так
старательно,  что  меня  представили  к медали “За хорошее поведение”.
Твой  долг — околачиваться в училище и надеяться, что война кончится
раньше,  чем  тебя  произведут  в офицеры. Обязанность фронтовиков —
выиграть войну, и мне бы очень хотелось, чтобы они выполнили свой долг
так  же  хорошо, как я выполняю свой. Было бы несправедливо, если бы я
отправился за океан и стал выполнять их работу, ведь верно?
Однажды  экс-рядовой  первого класса Уинтергрин, копая очередную
яму,  пробил лопатой водопроводную трубу и чуть не захлебнулся. Он был
выловлен  в бессознательном состоянии. Разнесся слух, что нашли нефть,
в  результате  чего  Вождя  Белый Овес быстренько вытурили и с учебной
базы.  И  скоро каждый, кто сумел обзавестись лопатой, как сумасшедший
вгрызался  в  землю  в  поисках  нефти.  База утопала в грязи. Похожую
картину можно было увидеть семь месяцев спустя на Пьяносе наутро после
того,  как Милоу всеми самолетами своего синдиката “М. и М.” разбомбил
расположение  эскадрильи  —  не  только  палаточный  городок,  но и
бомбовый  склад,  и  летное  поле,  и  ремонтные мастерские. Все, кто
уцелел, долбили твердую землю и делали землянки и убежища, покрывая их
листами   брони,  украденными  в  полевых  мастерских,  или  лохматыми
полотнищами брезента, оторванными от палаток.
Вождь  Белый Овес, переведенный из Колорадо при первых же слухах о
нефти, прибыл в конце концов на Пьяносу заменить лейтенанта Кумбса,
который в один прекрасный день отправился в боевой вылет по своей
охоте (просто посмотреть, что такое война)  и  погиб  над  Феррарой в
самолете Крафта. Вспоминая Крафта,Йоссариан чувствовал себя виноватым.
Ведь Крафт погиб из-за того, что Йоссариан вторично повел машину на
цель, и еще из-за того, что Крафт,сам  того  не  желая,  оказался
замешанным  в  “великом” восстании противников  атабрина.  Восстание
началось в Пуэрто-Рико на первом этапе  их полета за океан и
закончилось десятью днями позже, когда Эпплби,   движимый   чувством
долга,  едва  приземлившись  на  Пьяносе,направился   в   штабную
палатку  официально  доложить  об  отказе Йоссариана   принимать
таблетки   атабрина.  Сержант  предложил  ему посидеть.
— Благодарю, сержант, — сказал Эпплби. — Можно и посидеть. А вы не
знаете, сколько придется ждать? Мне еще надо сегодня сделать кучу дел,
чтобы  завтра  ранним  утром  по первому приказу отправиться на боевое
задание.
— Как вы сказали, сэр?
— Вы о чем, сержант?
— А вы о чем спрашивали?
—  О  том, сколько придется ждать, прежде чем можно будет пройти к
майору.
—  Как  только он уйдет завтракать, так вы тут же сможете пройти в
кабинет, — ответил сержант Таусер.
— Но, если я верно понял вас, его там не будет?
— Да, сэр, майор вернется к себе только после завтрака.
— Понятно, — неуверенно протянул Эпплби. — Тогда я, пожалуй, зайду
после завтрака.
Эпплби покидал палатку в полнейшем недоумении. Когда он выходил,
ему   почудилось,   будто   высокий   темноволосый  офицер,  слегка
смахивающий  на  Генри  Фонда, выпрыгнул из окошка штабной палатки и
проворно   шмыгнул  за  угол.  Эпплби  застыл  как  вкопанный  и  даже
зажмурился.  Тревожное  сомнение  закралось  в его душу. “Уж не галлю-
цинация  ли  у  меня  на  почве  малярии  или, того хуже, от сверхдозы
атабрина?!”  — подумал он. Эпплби принял в четыре раза больше таблеток
атабрина,  чем  положено,  потому  что  хотел быть в четыре раза лучше
любого  пилота  в эскадрилье. Он все еще стоял с зажмуренными глазами,
когда сержант Таусер легонько похлопал его по плечу и сказал,  что
теперь, если ему угодно, он может пройти в кабинет: майор Майор только
что ушел. Эпплби снова почувствовал себя уверенно.
— Спасибо, сержант. Он скоро вернется?
—  Он  вернется  после завтрака. Тогда вам придется сразу выйти из
палатки и дожидаться его у двери, пока он не отправится на обед. Майор
Майор  не  желает  видеть  никого  в  своем кабинете, пока он у себя в
кабинете.
— Сержант, вы понимаете, что вы говорите?
—  Я  сказал,  что  майор  Майор  не  желает видеть никого в своем
кабинете, пока он в своем кабинете.
Эпплби  выкатил  глаза на сержанта Таусера. В голосе его появилось
больше твердости.
—  Сержант,  вы, наверное, пытаетесь меня одурачить только потому,
что я новенький в эскадрилье, а вы в Европе уже давно?
—  О нет, сар, — ответил сержант почтительно. — Мне так приказано.
Спросите у майора Майора, когда его увидите.
—  Именно  это  я  и  собираюсь сделать, сержант. Когда я могу его
увидеть?
— Никогда.
Побагровев  от  такого  унижения,  Эпплби  тут же написал рапорт о
Йоссариане,  приложил  к  нему  таблетки  атабрина,  которые Йоссариан
отказался  принимать,  и  быстро  вышел.  При атом Эпплби подумал, что
Йоссариан, видно, не единственный психопат в офицерской форме.
Когда   полковник  Кэткарт  повысил  норму  боевых  вылетов  до
пятидесяти  пяти, сержант Таусер начал всерьез подозревать, что каждый
человек  в  военной  форме  —  психопат.  Сержант  Таусер  был  тощим,
угловатым парнем с красивыми русыми волосами, такими светлыми, что они
казались  вовсе  бесцветными,  с  запавшими  щеками  и крупными, как
лепестки   большой  ромашки,  зубами.  Он  был  фактически  командиром
эскадрильи,  хотя это и не доставляло ему никакого удовольствия. Типы,
подобные   Заморышу  Джо,  пылали  к  нему  ничем  не  обоснованной
ненавистью, а Эпплби, дороживший своей репутацией пилота-сорвиголовы
и  непобедимого  игрока  в  настольный  теннис,  затаил против него
мстительное чувство. Сержант Таусер командовал эскадрильей, потому что
больше  никто  ею не командовал. Военное дело и карьера очень мало его
интересовали.  Больше  всего его интересовали керамика и антикварная
мебель.
Почти  не  отдавая  себе  в  этом  отчета,  сержант  Таусер, как и
Йоссариан,  привык говорить о покойнике в палатке Йоссариана. На самом
деле  никакого покойника не существовало. Речь шла о пилоте, который
был  прислан  в  порядке  замены и убит в бою, прежде чем успел офици-
ально  доложить  о своем прибытии для прохождения службы. Он зашел в
оперативное отделение спросить, как пройти в штаб, и тут же был послан
на  задание,  ибо большинство летчиков уже налетало свои тридцать пять
боевых  заданий,  что  тогда считалось нормой. Капитаны Пилтчард и Рен
испытывали  трудности  с  комплектованием экипажей в том количестве, в
каком  этого  требовал  штаб  полка.  Поскольку формально лейтенант не
поступал  в  распоряжение  эскадрильи,  то формально его нельзя было и
отчислить, и сержант Таусер чувствовал, что переписка касательно этого
бедняги будет разбухать до бесконечности.
Фамилия  лейтенанта  была Мадд. Сержанту Таусеру, не терпевшему ни
насилия,  ни  пустых затрат, казалось возмутительной расточительностью
доставлять воздушным путем человека через океан только для того, чтобы
его  разнесло  в  клочья  над  Орвьетто менее чем через два часа после
прибытия  в  часть.  Никто не мог припомнить, что это был за человек и
как  он выглядел, и меньше всего это могли сказать капитаны Пилтчард и
Рен,  которые  помнили  только, что вновь прибывший офицер показался в
палатке  оперативного  отделения  в  самое время, чтобы не опоздать на
свидание  со  смертью. Оба капитана чувствовали себя неловко, и, когда
заходил  разговор  о  покойнике в палатке Йоссариана, слегка краснели.
Хорошо  рассмотреть  Мадда  смогли  только те, кто летел с ним в одной
машине, но их тоже разнесло в клочья.
Только Йоссариан знал точно, что представлял собой этот Мадд. Мадд
был  неизвестным  солдатом, которому не повезло, ибо единственное, что
известно  о неизвестных солдатах, — это то, что им не повезло. Им было
суждено  погибнуть. И этот погибший был действительно неизвестен, хотя
его  пожитки лежали кучей на койке в палатке Йоссариана, почти в том
же виде, как их бросил три месяца назад вновь прибывший пилот в тот
день, когда он официально еще не прибыл  в  эскадрилью.  Уже  тогда
эти вещи были пронизаны тлетворным запахом  смерти,  через два часа
этот дух стал сильнее, а на следующей неделе, во время  великой  осады
Болоньи, висевший в воздухе влажный туман  вонял  серой,  плесенью  и
смертью,  пропитывая каждого, кто готовился к вылету.
Избежать  участия в налете на Болонью было невозможно: полковник
Кэткарт  заявил,  что его полк добровольно берется разбомбить склады
боеприпасов  в  Италии,  поскольку  для  тяжелых  бомбардировщиков,
летающих  на  большой  высоте,  эта  задача  оказалась непосильной.
Операция  откладывалась  со дня на день, и с каждым днем усиливалась
смертная тоска.
Мрачные  предчувствия  переходили в прочную уверенность. Цепкий,
непреодолимый  страх  перед  верной смертью расползался по эскадрилье,
как  заразная болезнь, а дождь все лил и лил, и казалось, он протекает
в  души пилотов, разъедая их самообладание. От каждого разило формали-
ном.  И  некуда было обратиться за помощью, даже санчасть по приказу
подполковника  Корна  была  закрыта,  чтобы  никто  не  мог  сказаться
больным,  как это случилось в один прекрасный день, когда всех пробрал
какой-то   загадочный  эпидемический  понос  и  командованию  пришлось
отменить  полеты.  На  сей  раз  дверь  санчасти была наглухо закрыта,
жалобы  на  болезни не принимались. Когда дождь ненадолго прекращался,
доктор  Дейника  влезал  на  свою  высокую  табуретку  и  безмолвно  и
безучастно  выслушивал разнообразные жалобы, за которыми таился страх.
Он  сидел на своем табурете, похожий на нахохлившуюся сову, а над ним,
над  закрытой  дверью,  висела  прицепленная капитаном Блэком зловещая
надпись.  Капитан  Блэк  считал,  что это шутка, но Дейника не стал
снимать  плакатик  как раз потому, что не видел в нем ничего смешного.
Надпись,  обведенная черной рамкой, гласила: “Закрыто по случаю смерти
в семье. Об открытии будет сообщено особо”.
Страх  витал  и  в  эскадрилье  Данбэра.  Данбэр  с любопытством
заглянул  в  палатку санчасти, где царил полумрак, и заметил неясный
силуэт доктора Стаббса, который сидел в палатке перед бутылкой виски и
пузатым графином с питьевой водой.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он уважительным тоном: надо же
было с чего-то начать разговор.
— Скверно, — ответил доктор Стаббс.
— А что вы здесь делаете?
— Сижу.
— Я полагаю, больных нет?
— Нет.
— Тогда зачем же вы тут сидите?
—   А  где  мне  сидеть?  В  этом  проклятом  офицерском  клубе  с
полковником Кэткартом и Корном? Вы знаете, что я здесь делаю?
— Сидите.
—  Я  имею  в  виду, что я делаю в эскадрилье, а не в санчасти. Вы
лучше не умничайте, а попробуйте сообразить, что может делать доктор в
эскадрилье.
—  Во  всех  других  эскадрильях  санчасти наглухо заколочены, —
заметил Данбэр.
— Если хоть один больной войдет ко мне, я освобожу его от полетов,
— поклялся, доктор Стаббс. — И плевал я на всякие указания свыше.
—  Вы  не  имеете  права никого освобождать от полетов, — напомнил
Данбэр. — Разве вы не знаете приказа?
—  А  я  всажу  ему  укол  в  мягкое место и все равно освобожу от
полетов,  —  саркастически расхохотался доктор Стаббс, заранее радуясь
такому   обороту  дела.  —  Они  думают,  что  могут  запретить  людям
жаловаться на болезни, мерзавцы! -Ух, опять какой пошел…
Снова   зарядил   дождь,  сначала  он  зашуршал  в  листве,  потом
забарабанил по грязным лужам, застучал по крыше палатки.
—  Все  промокло,  —  сказал  доктор Стаббс с отвращением. — Все
выгребные ямы в лагере переполнены водой, к уборным не подойдешь. Весь
мир, будь он проклят, провонял, как морг.
Они  замолчали. Со стороны казалось, что они никогда уже больше не
раскроют  рта.  Спустилась  ночь. С необычайной остротой они ощутили
свою отчужденность от всего мира.
— Включите свет, — предложил Данбэр.
—  Здесь  нет света. Мне не хочется пускать движок. Знаете, больше
всего я радуюсь, когда спасаю человеку жизнь. И вот что мне интересно:
какой, черт побери, смысл их лечить, если им все равно так или иначе
суждено погибнуть?
— Смысл есть, не сомневайтесь, — заверил его Данбэр.
— Есть смысл? Так в чем он?
— Смысл в том, чтобы как можно дольше не дать им умереть.
—  Да,  но  каков  все-таки  смысл  их  лечить,  если им все равно
придется умереть?
— Вся штука в том, чтобы вообще об этом не думать.
—  Штука  штукой,  а  в чем же, черт побери, смысл? Данбэр секунду
поразмыслил и сказал:
— Дьявол его знает.
Казалось бы, ожидание предстоящего налета на Болонью должно было
чрезвычайно  радовать  Данбэра,  ибо  минуты текли, как недели, а часы
тянулись,  как  столетия.  А вместо этого минуты ожидания казались ему
пыткой, потому что он знал, что, скорее всего, живым ему не вернуться.
— Вам действительно нужен еще кодеин? — спросил доктор Стаббс.
—  Да.  Для  моего  друга  Йоссариана. Он уверен, что живым ему не
вернуться.
—  Йоссариана? Это еще кто такой? Что это еще за дурацкая фамилия?
Это  не  тот  ли,  что  надрызгался вчера вечером в офицерском клубе и
затеял драку с подполковником Корном?
— Он самый. Ассириец.
— А-а, этот сумасшедший мерзавец.
—  Не такой уж он сумасшедший, — сказал Данбэр. — Он поклялся, что
не полетит на Воловью.
—  Вот его я и имею в виду, — ответил доктор Стаббс. — Может быть,
этот  сумасшедший  мерзавец  —  единственное разумное существо среди
нас.

11. Капитан Блэк.

Первым  об этом узнал капрал Колодный, принявшие телефонограмму из
штаба  авиаполка.  Новость  потрясла  его  настолько, что он тут же на
цыпочках пересек палатку разведотдела  и  испуганным  шепотом  передал
сообщение  капитану Блэку. Тот мирно клевал носом, положив на стол
голенастые ноги.
Капитан  Блэк вспыхнул, подобно магнию.
— Болонья? — закричал он в полном   восторге.  — Великолепно, будь
я  проклят?  —  Он  громко расхохотался.  — Неужто Болонья? — Он снова
засмеялся и затряс головой в  радостном  изумлении.  — Ну, парень, мне
просто не терпится увидеть морды  этих  мерзавцев, когда  они услышат,
что им лететь на Болонью. Ха-ха-ха!
С  тех  пор  как  майор  Майор  обвел  его вокруг пальца и получил
должность  командира  эскадрильи,  капитан  Блэк  впервые  смеялся так
весело и так искренне. Сдерживая ликование, он неторопливо вышел из-за
стола и подошел поближе к барьеру: ему хотелось получить максимум удо-
вольствия  при виде летчиков, когда они придут за комплектами карт и
узнают, что их ждет.
—  Да,  да,  субчики,  вы  не  ослышались  — Болонья! — отвечал он
пилотам,  которые недоверчиво переспрашивали, действительно ли их ждет
Болонья.  —  Ха-ха-ха!  Язви  вас в печенку, мерзавцы! Ну теперь-то вы
влипли.
Капитан  Блэк  вышел  из  палатки, желая насладиться тем эффектом,
который  произведет  новость  на  всех офицеров и сержантов. Они уже
собрались  со своими бронекостюмами у четырех грузовиков, стоявших в
центре расположения эскадрильи.
Капитан   Блэк  был  высокий,  поджарый,  унылый,  апатичный  и
раздражительный человек. Он брил свое бледное, заостренное книзу лицо
раз  в  три-четыре  дня, и, как правило, над его верхней губой торчала
рыжевато-золотистая щетина. Сцена, разыгравшаяся у входа в палатку,
не  обманула  его  лучших ожиданий. Все лица вокруг разом одеревенели.
Капитан   Блэк  плотоядно  ухмылялся,  приговаривая:  “Язви  вас  в
печенку!”
После  гибели  над Перуджей майора Дулута, когда капитан Блэк чуть
было  не  занял  место  командира, приказ о налете на Болонью оказался
самым  праздничным  событием в его жизни. Получив известие о гибели
майора  Дулута,  капитан Блэк едва не запрыгал от радости. Хотя прежде
он  никогда  всерьез  не  задумывался  о  возможности  стать  строевым
командиром, теперь он сразу сообразил, что по логике вещей именно ему
предназначено стать преемником майора Дулута.В эскадрилье он занимался
такой тонкой работой, как разведка,и,следовательно,  считал себя самым
проницательным человеком во всей части.  Правда,  в отличие от майора
Дулута и командиров других эскадрилий,  капитан  Блэк  не участвовал в
боевых операциях, но зато в его пользу можно было привести другой,
довольно веский аргумент: поскольку его  жизнь  не подвергалась
опасности, он мог занимать свой пост столь долго,  сколь  родина
нуждалась в его услугах. Чем больше капитан Блэк размышлял  над  этим,
тем  более  неизбежным  казалось  ему  новое назначение.  Требовалось
только,чтобы кто-то быстренько замолвил за него нужное словцо в нужном
месте. Он поспешил к себе в кабинет, чтобы наметить  план  действий.
Усевшись на вращающемся стуле, забросив ноги на  стол  и смежив веки,
он дал волю воображению: он видел себя в роли командира эскадрильи, и
зрелище это было прекрасно!
Капитан грезил, а полковник Кэткарт действовал, и капитан Блэк был
потрясен скоростью, с которой, как казалось ему, майор Майор обвел его
вокруг пальца.
Узнав  о назначении майора Майора, Блэк был не только ошарашен, но
и глубоко уязвлен и не пытался этого скрыть. Когда его друзья, офицеры
административной  службы,  выразили  удивление  по поводу того, что
выбор  полковника  Кэткарта  пал  на  майора  Майора,  капитан Блэк
невнятно  пробормотал,  что  вообще  в части происходят занятные вещи.
Затем  офицеры  стали  строить догадки, имеет ли политическое значение
сходство майора Майора с Генри Фонда, и капитан Блэк заявил, что майор
Майор  на  самом  деле  и  есть  не  кто  иной,  как Генри Фонда. А на
замечание  друзей  насчет  некоторых странностей майора Майора капитан
Блэк объявил, что майор Майор — коммунист.
—  Они  просачиваются  повсюду!  —  провозгласил  капитан  Блэк
воинственно.  —  Вы,  друзья, если желаете, можете сидеть сложа руки и
заниматься попустительством. Но я не намерен сидеть сложа руки. Отныне
я заставлю каждого сукина сына, который переступит порог разведотдела,
подписать “присягу о лояльности”. Но этому мерзавцу майору Майору я
подписать не дам, даже если он этого очень захочет.
На  следующее утро славный крестовый поход за принятие “присяги,
о   лояльности”  был  в  полном  разгаре.  Во  главе  его,  охваченный
энтузиазмом,   стоял   капитан   Блэк.  Идея  оказалась  действительно
плодотворной.  Весь  сержантский  и  офицерский  состав  должен был
подписать  одну  “присягу  о лояльности” перед получением планшеток из
разведотдела,  другую  —  перед  получением на стаде бронекостюмов и
парашютов.   Третью   “присягу   о  лояльности”  нужно  было  принести
лейтенанту Балкинктону, начальнику автороты, чтобы получить разрешение
на  проезд  в  грузовике  от  палаточного  городка до летного поля.
“Присяга   о  Лояльности”  подстерегала  людей  за  каждым  углом.  Ее
приходилось  подписывать,  чтобы  получить  денежное  довольствие в
финчасти    или    летный    паек.    Даже    стрижка   и   бритье   у
парикмахера-итальянца не обходились без этой процедуры. Каждый офицер,
поддержавший  славный крестовый поход, как бы соперничал с капитаном
Блэком  в патриотизме. И капитан сутки напролет ломал себе голову, как
превзойти  прочих. В преданности родине он не желал знать себе равных.
Когда  другие  офицеры,  следуя его примеру, составили свои “присяги о
лояльности”,  он  пошел  еще  дальше  и  заставил каждого сукина сына,
который приходил к нему в разведотдел, подписывать по две “присяги о
лояльности”,  затем  по  три,  а  потом  и  по  четыре. Вскоре он ввел
новшество   –   подписывать  “присягу  о  лояльности”  с  последующим
исполнением  “Звездного  флага”. Сначала пели хором по одному разу,
затем по два, по три и, наконец, по четыре раза. Стоило капитану Блэку
оставить  своих соперников позади, как он презрительно отчитывал их за
то, что они не следуют его примеру. А когда они следовали его примеру,
он  умолкал  и  ломал  голову над новыми стратегическими планами, дабы
снова получить возможность презрительно отчитывать своих сослуживцев
за отставание.
Не  понимая, как все это могло случиться, летный состав эскадрильи
вдруг  обнаружил,  что  офицеры  административной службы, призванные
обслуживать  летный состав, вдруг подмяли его под себя. Изо дня в день
пилотов   запугивали,   оскорбляли,  изводили  и  шпыняли.  Когда  они
осмеливались протестовать, капитан Блэк отвечал, что лояльный
гражданин  не должен возражать против принятия “присяги о лояльности”.
Каждому,   кто   ставил   под  сомнение  эффективность  “присяги  о
лояльности”,  он  отвечал,  что  человек, поклявшийся в верности своей
родине,  обязан  с  гордостью  присягать  столько раз, сколько от него
потребуют.  А тем, кто ставил под вопрос нравственную сторону дела, он
отвечал,  что  “Звездный  флаг”  — величайшее музыкальное произведение
всех  времен. Чем больше “присяг о лояльности” подписал человек, тем
более  он лоялен, — для капитана Блэка это было ясно как божий день. И
он  заставлял  капрала  Колодного  с утра до ночи проставлять под при-
сягами “Капитан Блэк” на тот случай, если потребуется доказать, что он
— самый лояльный гражданин во всей эскадрилье.
—  Главное  —  заставить присягать их без передышки, — объяснял он
своей  когорте.  —  Вникают  они  в  смысл  присяги  или нет, не имеет
значения.  Ведь  заставляют  же ребятишек присягать на верность, когда
они даже не знают, что такое присяга и верность.
Капитану  Пилтчарду  и  капитану Рену славный крестовый поход за
принятие  “присяги о лояльности” был нужен, как собаке пятая нога, ибо
эти  процедуры  до  предела  усложняли  комплектование  экипажей перед
боевыми  вылетами. Вся эскадрилья с утра до вечера занималась прися-
ганием,  подписанием  и  хоровым  пением,  и  теперь,  чтобы отправить
самолет  на  задание,  требовалось намного больше времени, чем прежде.
Срочные  боевые  вылеты  стали  вообще невозможны, но оба капитана,
Пилтчард  и  Рен, были слишком робки, чтобы дать отпор капитану Блэку,
рьяно  и неукоснительно проводившему в жизнь доктрину “каждодневного
подтверждения”. Эта лично им изобретенная доктрина имела целью выявить
и изловить всякого, кто утратил лояльность за день, истекший с момента
подписания  предыдущей “присяги о лояльности”. Видя, как капитаны
Пилтчард  и  Рен  мечутся  в  поисках  выхода  из труднейшей ситуации,
капитан  Блэк  решил  помочь  им  советом. Он явился к ним во главе
делегации  единомышленников  и  сухо  предложил,  чтобы, прежде чем
давать  разрешение  на  вылет, они сами заставляли каждого подписы-
вать “присягу о лояльности”.
— Разумеется, как хотите, – подчеркнул капитан Блэк, — никто не
собирается на вас давить. Но учтите, командиры других эскадрилий
заставляют  всех принимать “присягу о лояльности”, и ФБР может
показаться,  что вам двоим просто наплевать на свою родину, раз
вы  не считаете нужным требовать от подчиненных принятия присяги. Ну
что  ж,  если вы не боитесь скверной репутации — дело ваше, других это
не касается. Нам хотелось только помочь вам.
Милоу   подобные  разговоры  не  убедили,  и  он  категорически
отказался не кормить майора Майора, даже если майор Майор и коммунист,
в  чем, правда, Милоу в глубине души сомневался. Милоу по своей натуре
был  противником любых нововведений, которые угрожали нормальному ходу
деловых  операций.  Он  твердо  стоял  на  своих  позициях  и  наотрез
отказался  принимать  участие  в  великом крестовом походе за принятие
“присяги  о  лояльности”. Капитан Блэк пожаловал к нему во главе целой
делегации.
—  Национальная оборона — наше общее дело, — сказал капитан Блэк в
ответ  на  возражения  Милоу.  –  Вся  эта  программа добровольная, не
забудьте это, Милоу. Летчики не обязаны, если они не желают, принимать
“присягу  о лояльности”. Но вы, Милоу, можете нам помочь, если начнете
морить  голодом  тех,  кто  увиливает  от  принятия присяги. Это вроде
“уловки  двадцать  два”.  Понимаете?  Надеюсь,  вы  не  против “уловки
двадцать два”?
Доктор Дейника был тверд, как кремень:
— Почему вы так уверены, что майор Майор — коммунист?
—  Потому  что  никто  не слышал, чтобы он это отрицал, пока мы не
обвинили его в принадлежности к коммунистической партии. И. пока что
никем  не  замечено,  чтобы  он  подписал хоть одну из наших “присяг о
лояльности”.
— Так вы же ему и не предлагали.
—  Конечно,  не  предлагали,  —  ответил капитан Блэк и пояснил: —
Тогда  бы весь наш крестовый поход пошел насмарку. Послушайте, если вы
не  хотите,  вы  не  обязаны  сотрудничать  с  нами. Но подумайте, что
получается:  мы  будем  стараться изо всех сил, а вы, как только Милоу
почти уморит голодом майора Майора, начнете оказывать командиру
эскадрильи медицинскую помощь? Интересно, что подумают в  штабе  полка
о  человеке,  который  подрывает всю нашу программу обеспечения
безопасности?  Скорее  всего,  вас  переведут на Тихий океан.
Доктор Дейника поспешно капитулировал:
—  Ладно.  Я  скажу  Гэсу  и  Уэсу,  и  они  сделают все, что вы
пожелаете.
В  штабе  авиаполка полковник Кэткарт не без удивления наблюдал за
тем, что происходит в эскадрилье.
— Весь шум поднял этот идиот Блэк в угаре патриотизма, — доложил
Кэткарту  подполковник  Корн  с  улыбкой. — Думаю, вам стоило бы ему
малость  подыграть:  ведь именно вы назначили майора Майора командирам
эскадрильи.
—  Нет  уж,  это  была  ваша  идея,  —  возразил полковник Кэткарт
оскорбленным тоном. — И прошу на меня не наговаривать.
—  Кстати,  это  была весьма неплохая идея, — ответил подполковник
Корн. — Тем самым мы избавились от одного лишнего майора в эскадрилье:
он  был  у  вас  как  бельмо на глазу. Не беспокойтесь, полковник, все
скоро  войдет  в  свою  колею.  Наша  задача  номер один — направить
капитану   Блэку   письмо  с  выражением  полнейшей  поддержки.  Будем
надеяться,  что он выдохнется прежде, чем успеет серьезно навредить. —
И тут подполковника Корна осенило: — Послушайте, вы не допускаете, что
этот безумец постарается вытряхнуть майора Майора из его трейлера?..
—  Наша  задача номер два заключается в том, чтобы вытурить майора
Майора  из  его трейлера, — решительным тоном заявил капитан Блэк. — Я
бы  с  удовольствием  выгнал  вон  его  жену и детей, но это не в моих
силах:  у  него нет жены и детей. Поскольку мы можем делать только то,
что  мы  можем  делать,  —  вытурим его самого. Кто ведает размещением
людей в палатках?
— Он сам.
— Вот видите! — закричал капитан Блэк. — Коммунисты просочились
повсюду! Ну нет, я этого терпеть не намерен! Я доложу самому майору де
Каверли! Я заставлю Милоу поговорить с майором, как только он вернется
из  Рима!
Капитан  Блэк  питал безграничную веру в мудрость, власть и
справедливость  майора  де  Каверли,  хотя  сам  он  с  ним никогда не
говорил: на это у него не хватало смелости.  Поэтому  он поручил Милоу
вести переговоры с майором де Каверли и нетерпеливо дожидался, когда
этот штабной офицер вернется из Рима.  Вместе  со всей эскадрильей
капитан Блэк относился с глубоким почтением  и  благоговейным трепетом
к величественному седовласому майору де Каверли с лицом, будто
высеченным из камня, и осанкой Иеговы.
Наконец   майор  де  Каверли  вернулся  из  Рима.  Он  вернулся  с
поврежденным  глазом,  прикрытым  кусочком  целлулоида, и одним ударом
прикончил  славный крестовый поход. Майор де Каверли вошел в столовую,
преисполненный сурового достоинства. Когда он обнаружил, что на его
пути  к  завтраку  стоит  стена  офицеров, дожидающихся своей очереди,
чтобы  подписать  “присягу  о  лояльности”, единственный глаз майора
свирепо  сверкнул.  В  дальнем конце зала, у буфетной стойки, офицеры,
пришедшие  в  столовую  несколько раньше, держали в одной руке на весу
подносы  с  тарелками,  а  другой  отдавали честь флагу, перед тем как
получить  разрешение сесть за стол. А за столами группа, прибывшая еще
раньше,  распевала хором “Звездный флаг”, дабы получить допуск к соли,
перцу и горчице. Гул голосов начал медленно стихать, когда озадаченный
майор де Каверли, заметив нечто из ряда вон выходящее, застыл в дверях
и  неодобрительно  нахмурился.  Он решительно двинулся вперед, глядя
прямо  перед  собой,  и  стена  офицеров  расступилась  перед ним, как
Красное  море перед пророком Моисеем. Ни на кого не глядя, он железным
шагом  прошествовал  к  раздаточному окну и громким голосом, в котором
слышались   старческая   хрипотца   и   древнее   аристократическое
происхождение, властно произнес:
— Па-апрашу пожрать!
Вместо  того,  чтобы тут же удовлетворить это требование, майору
подали  на  подпись “присягу о лояльности”. Поняв, что ему предлагают,
майор  де  Каверли  с величественным негодованием смахнул бумажку со
стола.  Его  здоровый  глаз  ослепительно вспыхнул от ярости и презре-
ния,  а  морщинистое  стариковское  лицо  потемнело  от неописуемого
гнева.
—  Па-апрашу  пожрать. Слышите? — рявкнул он. Голос его прокатился
по притихшей столовой, как эхо дальнего грома.

Капрал Снарк побледнел и затрепетал. Он посмотрел на Милоу, моля о
помощи.  Несколько  ужасных  мгновений  в  столовой  стояла  могильная
тишина. Затем Милоу утвердительно кивнул головой:
— Дайте ему поесть.
Капрал  Снарк  начал  передавать  майору  де  Каверли  тарелку  за
тарелкой.  Майор  де  Каверли  с  полным  подносом в руках повернул от
раздаточного  окошка  и  вдруг остановился, заметив группу офицеров,
уставившихся  на  него с безмолвной просьбой во взоре. Голосом, полным
праведного гнева, майор де Каверли прогремел:
— Дать всем пожрать!
—  Дать  всем  пожрать,  —  как эхо, откликнулся Милоу с радостным
облегчением,   и  славный  крестовый  поход  за  принятие  “присяги  о
лояльности” на этом закончился.
Капитан  Блэк  был  глубоко огорчен таким предательским ударом в
спину,  да  еще  от  столь  высокопоставленного человека, на поддержку
которого он так рассчитывал. Майор де Каверли обманул его надежды.
—  О, меня это нисколько не волнует, — весело отвечал капитан Блэк
каждому,  кто  приходил  к  нему со словами утешения. — Мы свою задачу
выполнили. Нашей целью было добиться, чтобы нас боялись те, кого мы не
любим,  и  открыть  людям  глаза  на опасность, которую представляет
собой  майор Майор. И мы, безусловно, добились и того, и другого. Мы и
не собирались давать майору на подпись “присягу о лояльности”, поэтому
вовсе не важно, получили мы от него эту подпись или нет.
Глядя, как все, кого он не любит в эскадрилье, напуганы жуткой и
бесконечной  великой осадой Болоньи, капитан Блэк с щемящей тоской в
груди  припоминал  старое  доброе  время  своего  крестового похода за
принятие  “присяги  о  лояльности”, когда он был большим человеком,
когда  даже  такие  шишки,  как  Милоу  Миндербиндер, доктор Дейника и
Пилтчард  с Реном, трепетали при его приближении и валялись у него в
ногах.
Желая  доказать новичкам, что он когда-то был большим человеком,
капитан  Блэк  постоянно  носил  при  себе  благодарственное письмо от
полковника Кэткарта.

12. Болонья.

Фактически  не  капитан Блак, а сержант Найт дал толчок чудовищной
панике.  Услыхав  о  том,  что  цель  —  Болонья,  он молча спрыгнул с
грузовика   и   побежал   получать  дополнительно  еще  два  летных
бронекостюма. За ним следом на парашютный склад устремились остальные.
Первые шли гуськом, понурив головы, но уже через несколько минут вся
эскадрилья,   как   обезумевшее   стадо,  мчалась  за  дополнительными
бронекостюмами.
—  Эй,  что  происходит? — нервно спросил Малыш Сэмпсон. — Неужели
над Болоньей придется так туго?
Нейтли,  сидевший  на  полу  грузовика  в  состоянии,  близком к
трансу, нахмурился, уткнул лицо в ладони и ничего не ответил.
Сержант  Найт  создал  панику, но нервотрепка еще больше усилилась
оттого,  что  вылет  несколько  раз  откладывался. Когда летчики уже
рассаживались  по  машинам,  прибыл  джип  и  привез  сообщение, что в
Болонье  идет,  дождь и вылет временно отменяется. На Пьяносе тоже шел
дождь.  Вернувшись  в  расположение эскадрильи, летчики столпились под
навесом  у  палатки  разведотдела  и  до самого вечера тупо глазели на
карту,  где  четко выделялась линия фронта. Разговор был один — о том,
что  спасения,  как  ни  крути,  ждать неоткуда. Узкая красная тесьма,
прикнопленная  к карте материка, наглядно подтверждала. что сухопутные
силы  в  Италии  застряли  в сорока двух милях к югу от объекта атаки.
Быстро преодолеть это расстояние и захватить город танки и пехота были
не  в состоянии. Ничто не могло спасти эскадрилью на Пьяносе от налета
на Болонью. Капкан захлопнулся.
Оставалась  единственная  надежда  на  то,  что дождь никогда не
прекратится,  но его была слабая надежда: все понимали, что дождь рано
или  поздно  кончится. Правда, когда кончался дождь на Пьяносе, лило в
Болонье. Когда переставало лить в Болонье, возобновлялся дождь на Пья-
носе.  Когда  дождя  не  было  ни  там,  ни  тут,  начинали происходить
странные, необъяснимые вещи, такие, например, как эпидемия диарреи или
таинственное изменение линии фронта на карте.
В   течение   первых   шести  дней  людей  четырежды  собирали,
инструктировали  и  отсылали обратно. Однажды уже поднялись в воздух и
построились  в  боевые  порядки,  но  с командно-диспетчерского пункта
приказали  идти  обратно на посадку. Чем дольше лил дождь, тем сильнее
все  взвинчивались.  Чем  сильнее взвинчивались, тем горячее молились,
чтобы  дождь  не  переставал. Всю ночь напролет люди смотрели в небо и
приходили  в  отчаяние,  когда проглядывали звезды. Весь день напролет
они  изучали  изгибы  линии  фронта  на  большой  карте  Италии. Карта
болталась  на  фанерном стенде и надувалась от ветра, как парус. Когда
начинался дождь, стенд переставляли под навес палатки разведотделения.
Алая  сатиновая  ленточка  обозначала  передовые  позиции союзнических
сухопутных войск на всем итальянском материке.
Наконец  как-то  утром  дождь  сразу  кончился — и на Пьяносе, и в
Болонье.   Взлетная  полоса  стала  подсыхать.  Чтобы  затвердеть,  ей
требовались   полные   сутки.  Небо  оставалось  безоблачным.  Нервное
напряжение, в котором находились летчики, перешло в ненависть. Сначала
возненавидели  пехоту за то, что у нее не хватает силенок захватить
Болонью.  Затем возненавидели линию фронта как таковую. Часами летчики
простаивали  у  карты,  не сводя глаз с красной сатиновой тесьмы, люто
ненавидя  ее  за  то, что она не поднимается и не захватывает Болонью.
Когда  наступила  ночь,  они  собрались у стенда, и кошмарное бдение
продолжалось  при  свете карманных фонарей. Люди сверлили линию фронта
глазами,  полными  тоски, как будто надеялись, что от их молитв тесьма
сама по себе продвинется к северу.
—   Я  отказываюсь  в  это  поверить!  —  удивленно-протестующе
воскликнул  Клевинджер,  обращаясь  к  Йоссариану.  — Это возврат к
древним  суевериям!  Они,  кажется.  действительно  верят,  что,  если
кто-нибудь  среди  ночи  подойдет  на  цыпочках к карте и перенесет
тесемку  за  Болонью, мы не полетим завтра на задание. Представляешь
себе?  Это все равно, что стучать по деревяшке или скрещивать пальцы
на счастье. Мы с тобой здесь единственные, кто не сошел с ума.
Среди  ночи  Йоссариан  постучал по деревяшке, скрестил на счастье
пальцы  и вышел на цыпочках из палатки, чтобы перенести алую тесьму за
Болоныо.
На  следующий  день  рано  утром  капрал  Колодный  прокрался на
цыпочках в палатку капитана Блэка. влез под москитную сетку и принялся
трясти  капитана  аа  потное,  костлявое  плечо,  покуда тот не открыл
глаза.
— Зачем вы меня разбудили? — простонал капитан Блэк.
—  Взяли  Болонью,  сэр,  — сказал капрал Колодный. — Я думал, вам
будет интересно узнать. Вылет отменяется?
Капитан  Блэк  сел  на  койке  и принялся неторопливо скрести свои
худые  длинные  ляжки.  Вскоре  он  оделся  я вышел из палатки, алой и
небритый.  Небо  было ясным и теплым. Капитан Блэк равнодушно взглянул
на карту:  сомнений  не  было  —  Болонью  взяли.
В палатке разведотделения капрал  Колодный  уже  изымал  карты
Болоньи из штурманских планшеток.Капитан  Блэк  сел,  звучно  зевнул,
закинул  ноги на стол и позвонил подполковнику Корну.
— Зачем вы меня разбудили? — простонал подполковник Корн.
— Ночью взяли Болонью, сэр. Как вылет, отменяется?
— О чем вы толкуете, Блэк? Почему вылет отменяется?
—  Потому  что  захватили  Болонью, сэр. Разве не следует отменить
вылет?
— Конечно, надо отменить. Не бомбить же своих.
—  …Зачем  вы  меня  разбудили?  — простонал полковник Кэткарт в
ответ на звонок Корна.
— Взяли Болонью, — сообщил подполковник Корн, — Я думал, вам будет
интересно узнать.
— Кто взял Болонью?
— Мы.
Полковник  Кэткарт был вне себя от радости, поскольку он тем самым
освобождался  от нелегкого обязательства разбомбить Болонью и при этом
нисколько не страдала его репутация героя, которую он заработал, когда
добровольно вызвался послать своих людей бомбить город.
Генерал  Дридл  тоже был доволен взятием Болоньи, хотя и обозлился
на  полковника Модэса, разбудившего его, чтобы сообщить эту новость. В
штабе армии были тоже довольны  и  решили  наградить  медалью офицера,
взявшего город.
Поскольку   офицера,   взявшего  город,  не  существовало, медалью
наградили  генерала  Пеккема:  он  сам попросил себе медаль, ему давно
хотелось ее нацепить.
Как  только  генерал  Пеккем  нацепил  медаль, он начал требовать,
чтобы  перед  ним  ставили  еще  более ответственные задачи. Генерал
Пеккем предложил, чтобы все боевые соединения на данном театре военных
действий  были  переданы в распоряжение Корпуса специальной службы
под  командованием  самого  генерала  Пеккема.
(•Таинственное  и  грозное  название  “специальная служба* (Special
Service)  означает  всего  лишь нестроевое военное учреждение, которое
ведает  организацией  отдыха  и  развлечений  войск.  В этом весь юмор
претензий  генерала  Пеккема.  —  Ред.)

“Если  уж  бомбежка вражеских  позиций  не является задачей
специальной службы, то я тогда вообще  не  знаю,  для  чего  на  свете
существует Корпус специальной службы”, — частенько  размышлял он вслух
со страдальческой улыбкой борца за правду; улыбка эта была его верным
союзником в каждом споре.
Выразив   вежливое   сожаление,  он  отклонил  предложение  занять
строевую должность пол командованием генерала Дридла.
— Выполнять боевые задания для генерала Дридла – это не совсем то,
что  я  имею в виду, — объяснял он снисходительно, с мягкой улыбкой. –
Я, скорее, имел в виду некоторым образом заменить генерала Дридла или,
скажем,   стать   несколько   выше   генерала  Дридла,  с  тем,  чтобы
осуществлять   общее  руководство  деятельностью  не  только  генерала
Дридла, но и деятельностью многих других генералов. Дело в том, что я,
видите  ли,  наделен  ярко  выраженным  административным  талантом.  Я
обладаю  счастливой  способностью приводить самых различных людей к
общему мнению.
—  Он  обладает  счастливой способностью приводить самых различных
людей  к  общему  мнению  о  том, что он круглый идиот, — доверительно
поведал  полковник Карджилл экс-рядовому первого, класса Уинтергрину
в  надежде,  что тот распространит эту нелестную оценку по всему штабу
двадцать   седьмой  воздушной  армии.  —  Если  кто-то  и  заслуживает
назначения на эту строевую должность, так это я.Кстати, это я надоумил
генерала выклянчить себе медаль.
—   А   вы  действительно  рветесь  в  бой?  —  поинтересовался
Уинтергрин.
—  В  бой? — ужаснулся полковник Карджилл. — Что вы?! Нет, нет, вы
меня  не поняли. Разумеется, я ничего не имею против того, чтобы лично
участвовать   в   бою,  но  я,  видите  ли,  наделен  ярко  выраженным
административным талантом. Я тоже обладаю счастливой способностью при-
водить самых различных людей к общему мнению.
—  Он  тоже обладает счастливой способностью приводить различных
людей  к  общему  мнению,  что он — круглый идиот, — со смехом поведал
Йоссариану  Уинтергрин,  когда  прибыл  на Пьяносу, чтобы выяснить,
верны ли слухи насчет Милоу и египетского хлопка. — Если уж кто-нибудь
и заслуживает повышения, так это я.
И  действительно,  не успели его перевести писарем в штаб двадцать
седьмой  воздушной армии, как он перемахнул через несколько ступеней
лестницы  чинов  и  званий  и  превратился  в экс-капрала. Потом уж за
громогласные  и  нелестные  замечания в адрес вышестоящих офицеров его
разжаловали  в  рядовые.  Звучный  титул  экс-капрала  вскружил ему
голову,  он  почувствовал  себя  еще увереннее и воспылал честолюбивым
желанием добиться большего.
—-  Не  хочешь ли приобрести у меня партию зажигалок? — спросил он
Йоссариана. — Украдены прямо у квартирмейстера.
— А Милоу знает, что ты продаешь зажигалки?
—  Его  это  теперь  не волнует. Насколько я знаю, Милоу сейчас не
занимается зажигалками.
—  Очень  даже  занимается,  —  сказал  Йоссариан.  —  Только  его
зажигалки не краденые.
—  Ты так думаешь? — ответил Уинтергрин, презрительно хмыкнув. —
Я продаю свою по доллару за штуку, а он — почем?
– Доллар и один цент.
Экс-рядовой первого класса Уинтергрин победоносно заржал.
—  Во  всем  я  затыкаю  его  за  пояс,  –  злорадно  заявил он. —
Послушай-ка,  а  что там говорят насчет египетского хлопка, который он
не знает, куда девать? Сколько он закупил его?
— Весь.
—  Со  всего  белого света? — воскликнул Уинтергрин, хищно блеснув
глазами. — Ну и кретин! Ты ведь был вместе с ним в Каире. Почему же ты
его не отговорил?
—  Я?  —  Йоссариан  пожал  плечами.  — Я не имею на него никакого
влияния.  Во  всем виноваты телетайпы, которые у них стоят в хороших
ресторанах.  Милоу прежде никогда не видел биржевого телетайпа. И вот,
когда  мы  сидели  в  ресторане, поползла лента с сообщением о египет-
ском  хлопке.  Милоу тут же попросил метрдотеля объяснить ему, что это
такое.  “Египетский  хлопок?  —  улыбнулся  Милоу.  — Почем же продают
египетский  хлопок?”  А потом взял да и купил весь урожай. А теперь не
может продать ни клочка.
—  Милоу  не  хватает  смекалки.  Я могу сбыть огромное количество
хлопка на черном рынке.
—  Милоу  без тебя знает, какова ситуация на черном рынке. Там нет
спроса на хлопок.
—  Но  там  есть спрос на предметы медицинского снабжения. Можно
накрутить на деревянную зубочистку клочок хлопка и продавать в розницу
под  видом стерильных тампонов. Он согласится продать мне хлопок, если
я дам хорошую цену?
—  Он  не  продаст  тебе  хлопок  ни  за  какие  деньги, — ответил
Йоссариан.  —  Он на тебя здорово обижен за то, что ты пытаешься с ним
конкурировать.  И  вообще  он  на  всех обижен, в прошлую субботу всех
прохватил  понос,  и  теперь  его столовую клянут на чем свет стоит. —
Вдруг Йоссариан схватил Уинтергрина за руку: — Послушай, ты можешь нам
помочь.  Не  подделаешь  ли  ты, на вашем штабном гектографе приказ об
отмене налета на Болоныо?
Экс-рядовой  первого класса Уинтергрин с презрением отодвинулся от
Йоссариана.
—  Мочь-то  я  могу,  —  пояснил  он гордо, — но не стану. Даже не
заикайся.
— Почему?
—  Потому  что бомбить — это ваша работа. Каждый обязан заниматься
своим  делом. Мое дело, если удастся, — с выгодой распродать зажигалки
и скупить у Милоу часть хлопка. А ваше дело — бомбить склады с боепри-
пасами  в  Болонье.
—  Но  мне  не  хочется подохнуть над Болоньей, —
взмолился Йоссарнан. — Нас всех там убьют.
—  Значит,  так  тому  я  быть,  —  ответил  Уинтергрин. — В таких
вопросах  надо быть фаталистом. Бери пример с меня. Если мне суждено с
выгодой  распродать  зажигалки  и купить у Милоу по дешевке египетский
хлопок,  значит,  так тому и быть. А если тебе суждено быть убитым над
Болоньей,  значит, будешь убит. Так что давай лети себе и погибай, как
полагается  мужчине.  Мне больно это говорить тебе, Йоссариан, но ты
превращаешься в хронического нытика.
Клевинджер  согласился с экс-рядовым первого класса Уинтергрином,
что долг Йоссариана — погибнуть при налете на Болонью, и побагровел от
возмущения,  когда Йоссариан признался, что это он передвинул на карте
линию фронта и, стало быть, вылет отменили из-за него.
—  А  почему,  черт  возьми,  я  не  должен  был  этого  делать? —
огрызнулся   Йоссариан.   Чувствуя   свою  неправоту,  он  принялся
ожесточенно спорить с Клевинджером.
—  Ну а что же делать пехотинцам на материке? — спросил Клевинджер
с  такой  же  горячностью,  как  Йоссариан,  — Выходит, они обязаны
подставлять  себя  под  огонь только потому, что ты не желаешь летать?
Эти люди имеют полное право на поддержку с воздуха!
—   Но  не  обязательно  на  мою  поддержку.  Им  все  равно,  кто
расколошматит склады боеприпасов.
Секунду Клевинджер сидел с таким видом, будто ему дали пощечину.
—  Поздравляю!  —  воскликнул  он с горечью и с такой силой поджал
губы,  что  они  молочно  побелели. — Трудно придумать философию более
приятную для противника, чем твоя.
—  Противник,  —  возразил Йоссарнан, тщательно взве- шивая каждое
слово,  —  это  всякий, кто желает тебе смерти, независимо от того, на
чьей он стороне воюет. Стало быть, понятие “противник” включает в себя
и  полковника  Кэткарта.  И  не  забывай об этом: чем дольше будешь
помнить, тем дольше проживешь.
Но  Клевинджер  забыл  об  этом  и теперь был мертв. А в ту минуту
Клевинджер  был  огорчен  спором  с  Йоссарианом,  и  Йоссариан  не
осмелился признаться ему в том, что, помимо  всего  прочего, он,
Йоссариан, повинен в повальном поносе,который  повлек  за  собой  еще
одну,  отнюдь  не  вызванную военными соображениями   отсрочку  налета
на   Болонью.  Милоу,  чрезвычайно удрученный  тем, что кто-то еще раз
отравил всю эскадрилью, примчался к Йоссариану просить помощи.
—   Пожалуйста,  узнай  у  капрала  Снарка,  не  подбросил  ли  он
хозяйственное  мыло  в  картофельное  пюре? — попросил он шепотом. —
Капрал  Снарк  тебе  верит  и  скажет  правду,  если  ты пообещаешь не
проболтаться.  Как только что-нибудь у него выведаешь, тут же расскажи
мне.
—  Ну  конечно,  я  подбросил  в картофельное пюре хозяйственное
мыло,  — признался капрал Снарк Йоссариану. — Ты ведь сам меня просил.
Для такого дела лучше хозяйственного мыла ничего не придумаешь.
—  Он клянется богом, что ничего не знает, — вернувшись к Милоу,
доложил Йоссариаи. Милоу скептически скривил губы:
— Данбэр говорит, что бога нет.
Надежды  не  оставалось.  Через  неделю каждый в эскадрилье стал
походить  на Заморыша Джо. Заморыш Джо не должен был лететь на Болонью
и  жутко  вопил  во  сне.  Джо был единственным в эскадрилье, кто в то
время  не  страдал  бессонницей.  Всю  ночь  напролет  люди, как немые
привидения,  бродили  в  потемках  по  дорожкам  палаточного  городка,
попыхивая  сигаретами.  Днем  они унылыми кучками толпились у карты,
уставясь  на  линию  фронта,  или  молча взирали на неподвижную фигуру
доктора Дейники, сидевшего перед закрытой дверью санчасти пол страшной
надписью.  Они  изощрялись  в  мрачных  шутках на собственный счет и
распускали  чудовищные  слухи  об  ужасах, ожидающих их на подступах к
Болонье.
Однажды   вечером   в   офицерском   клубе   пьяный   Йоссариан
бочком-бочком  подобрался к подполковнику Корну и потехи ради объявил,
что у немцев появились новые пушки Лепажа.
— Что это за пушки Лепажа? — полюбопытствовал подполковник.
—  Новая трехсотсорокачетырехмиллиметровая клеевая пушка Лепажа, —
ответил Йоссариан. — Она склеивает в воздухе целое звено самолетов.
Ошарашенный  подполковник  Корн  резко  высвободил  свой локоть из
цепких пальцев Йоссариана.
—  Оставьте меня в покое, идиот! — исступленно заорал подполковник
Корн. Он со злорадством смотрел, как Нейтли, вынырнувший из-за спины
Йоссариана, оттащил Йоссариана прочь. — Кто этот лунатик?
Полковник Кэткарт довольно усмехнулся:
— Вы настояли, чтобы я наградил этого человека медалью за Феррару.
А  потом  еще  заставили  произвести  его в капитаны. Это послужит вам
уроком.
Нейтли был легче весом, чем Йоссариан, и ему стоило большого труда
дотянуть шатающегося Йоссариана через весь зал к свободному столику.
–  Ты  рехнулся? — испуганно шипел Нейтли. — Ведь это подполковник
Корн. Ты с ума сошел!
Йоссариану  хотелось выпить, и он пообещал уйти без скандала, если
Нейтли принесет ему еще рюмку виски. Потом он заставил Нейтли принести
еще  две.  Когда Нейтли в конце концов удалось заманить Йоссариана к
самой  двери, в клуб вошел капитан Блэк. Вода лилась по складкам его
одежды,  как по водосточным трубам, и он громко топал ногами, сбивая с
ботинок налипшую грязь.
—  Ну,  черти, попались! — объявил он, ликуя, и переступил через
грязную  лужу,  образовавшуюся  у  его  ног.  —  Только что мне звонил
подполковник  Корн.  Вы  знаете,  что  вас  ждет в Болонье? Ха-ха! Они
обзавелись  новой клеевой пушкой Лепажа, она склеивает в воздухе целое
звено самолетов.
—  Боже мой, это правда! — взвизгнул Йоссариан и в ужасе повалился
на Нейтли.
— Бога нет, — спокойно заметил Данбэр, слегка пошатываясь.
—  Эй,  помоги  мне  с ним справиться! Слышишь? Надо отвести его в
палатку.
— Кто сказал?
— Я сказал. Эй, ребята, смотрите — дождь.
— Придется достать машину.
— Свистнем машину у капитана Блэка, – сказал Йоссариан, — я всегда
так делаю.
—  Теперь  никакую  машину  не  украдешь.  С  тех пор как ты начал
угонять все машины подряд, никто не оставляет ключей от зажигания.
—  Залезайте,  —  пригласил  Вождь  Белый Овес. Он сидел пьяный за
рулем  крытого  джипа. Едва они набились в машину, он взял с места так
резко, что все повалились назад. В ответ на их ругань Вождь разразился
хохотом.  Выехав  со  стоянки,  он  резко  газанул и тут же врезался в
насыпь  на противоположной стороне дороги. Их швырнуло вперед, снова
все повалились друг на друга и опять начали поносить Вождя на чем свет
стоит.
— Забыл повернуть, — объяснил он.
— Осторожней, слышишь! — предупредил Нейтли. — Ты бы лучше включил
фары.
Вождь Белый Овес дал задний ход, развернул машину и на предельной
скорости  понесся  по  шоссе.  Черная  лента шоссе с визгом вырывалась
из-под колес.
— Не так быстро, — попросил Нейтли.
—  Сначала  заедем  в  нашу  эскадрилью,  я помогу уложить его в
постель. А потом завезете меня в мою эскадрилью.
— А ты что за гусь?
— Я — Данбэр.
— Эй, включи фары! — заорал Нейтли. — И следи за дорогой.
—  Уже  включил. А Йоссариан здесь? Ведь я вас, гады, только из-за
Йоссариана  впустил  в  машину.  —  Вождь  Белый  Овес повернулся всем
корпусом и уставился на сидящих сзади.
— Смотри на дорогу!
— Йоссариан! Ты здесь?
—  Здесь я. Вождь. Гони домой. Ну так почему вы так уверены? Вы не
ответили на мой вопрос.
— Вот видите! Я говорил вам, что Йоссаркан с нами.
— Какой вопрос?
— Ну о чем мы тогда говорили.
— Что-нибудь важное?
— Не помню, важное или не важное. Сам не знаю, ей-богу.
— Бога нет.
—  Во! Вот об этом мы и говорили! — закричал Йоссариан. — Ну так
почему вы так уверены, что бога нет?
—  Эй,  а  ты  уверен,  что  у тебя действительно включены фары? —
спросил Нейтли.
—  Включены,  включены.  Что он ко мне привязался? Просто ветровое
стекло забрызгано дождем, а вам там сзади кажется, что темно.
— Чудный, чудный дождь.
—  Хорошо бы он никогда не кончился. Дождик, дождик, пуще… дам
тебе гущи…
— Йоссариан даст ложку…
— ..хлебай понемно…
Вождь  Белый  Овес  не  заметил еще одного поворота, я джип птицей
взлетел  вверх,  по  откосу.  Скатившись  вниз, джип завалился набок и
мягко шлепнулся в грязь. Все испуганно смолкли.
—  Все  целы?  — осведомился шепотом Вождь Белый Овес. Убедившись,
что  никто  не пострадал, он с облегчением вздохнул. — Ну прямо беда
со  мной,  — сокрушался Вождь Белый Овес, — никогда я людей не слушаю.
Ведь просили меня включить фары — не послушался.
— Я тебя двадцать раз просил включить фары.
— Знаю, знаю. А я не послушался. Ладно уж, был бы я пьяный. А то и
выпил-то самую малость. Гляди-ка, а она не разбилась.
Вождь  Белый  Овес  откупорил  бутылку  виски, отхлебнул и передал
бутылку  назад. Там копошилась груда тел. Каждый отхлебнул из бутылки,
кроме  Нейтли,  который  безуспешно  пытался  нащупать  ручку  дверцы.
Бутылка  со  звоном  упала  ему  на голову, и виски полилось за ворот.
Нейтли поежился.
—  Здесь  протекает, — заметил он. — Я промок… Слушайте, надо же
как-то выбираться отсюда. Мы здесь утонем.
—  Кто-нибудь есть тут? — встревоженно спросил Клевинджер, светя
фонариком откуда-то сверху.
—  Ура!  Клевинджер!  — заорали они и попытались втащить его через
окошко в машину, когда он протянул им руку помощи.
—  Посмотрите  на  них!  —  с  негодованием воскликнул Клевинджер,
обращаясь  к  Макуотту, который сидел, посмеиваясь, за рулем штабной
машины.  —  Валяются,  как  пьяные свиньи. Нейтли, и вы тут? Уж вам-то
должно  быть  стыдно!  Ну-ка  помогите  мне  вытащить  их,  а то, чего
доброго, умрут от воспаления легких.
—  А  это  неплохая мысль, — отозвался Вождь Белый Овес. — Я давно
знаю, что умру от воспаления легких.
— Откуда вам это известно?
— А почему бы мне и не умереть от воспаления легких? —  спросил
Вождь  Белый Овес и с удовольствием разлегся в грязи в обнимку с
бутылкой виски.
—  Нет,  вы  только  посмотрите,  что  он  делает!  —  рассердился
Клевинджер.  —  Может  быть, вы соблаговолите встать и сесть в машину?
Надо возвращаться в эскадрилью.
—  Все  мы  вернуться  не можем. Кому-то придется остаться здесь и
помочь Вождю привести в порядок машину. Ему выдали джип в гараже под
расписку.
Вождь Белый Овес, довольно посмеиваясь, уселся в штабную машину.
— Это джип капитана Блэка, — торжественно объявил он. — Я свистнул
его  только  что  у офицерского клуба. Блэн думает, что потерял связку
ключей, а ключики-то вот они.
—  Может  быть,  хватит?  —  снова рассердился Клевинджер, когда
машина  тронулась.  —  Посмотрите  на себя. Неужели вы не боитесь, что
когда-нибудь, нализавшись до смерти, утонете в кювете?
— Главное, не налетаться до смерти.
— Эй, откупорь-ка, откупорь-ка, — упрашивал Макуотта Вождь Белый
Овес, — и включи фары. Иначе ничего не получится.
— Доктор Дейника прав, — продолжал Клевинджер, — люди недостаточно
образованны, чтобы заботиться о себе. На вас смотреть противно.
— Ладно, ты, губошлепый, вытряхивайся из машины,
—  приказал  Вождь  Белый Овес. — И вообще все вытряхивайтесь из
машины, кроме Йоссариана. Йоссариан, ты где?
—  Отстань  от  меня, — засмеялся Йоссариан, отпихивая Вождя. — Ты
весь в грязи. Клевинджер взялся за Нейтли.
—  А  вот  вы  действительно  меня  удивляете. От вас разит виски.
Вместо  того  чтобы  уберечь  Йоссариана  от  беды,  вы напились с ним
заодно. Ну а представьте себе, если бы он снова затеял драку с Эпплби?
—  Йоссариан  хихикнул,  и  Клевинджер спросил тревожно: — Надеюсь, на
этот раз он не подрался с Эпплби?
— На этот раз нет, — сказал Данбэр.
— Нет, на этот раз нет. На этот раз я устроил кое-что почище.
— На этот раз он подрался с подполковником Корном.
— Не может быть! — ахнул Клевинджер.
—  Неужели  с Корном? — восторженно воскликнул Вождь Белый Овес. –
По этому поводу надо выпить.
—  Но  это  ужасно,  —  с чувством произнес Клевинджер. — Скажи на
милость,  зачем тебе понадобилось связываться с подполковником Корном?
Послушайте, что там со светом? Почему такая темень?
— Я выключил, — ответил Макуотт, — Ты знаешь, Белый Овес прав: без
света лучше.
—  Вы  что,  с ума сошли? — взвизгнул Клевинджер и подался вперед,
чтобы  включить  фары.  Он  был  близок  к  истерике. – Видишь, что ты
натворил?  Они стали брать пример с тебя. А что, если дождь кончится и
нам  завтра  придется  лететь  на  Болонью? В хорошеньком же вы будете
состоянии! .
–  Дождь  никогда  не кончится. Нет, сэр, такие дождички идут до
скончания века.
— Дождь кончился! — сказал кто-то, и в машине сразу же стало тихо.
—  Эх,  подонки мы несчастные, — проговорил жалостно Вождь Белый
Овес.
—  Неужели  и правда перестал? — спросил Йоссариан слабым голосом.
Макуотт выключил “дворники”.
Да,   дождь   прекратился.  Небо  прояснилось.  Острый  серп  луны
проглядывал сквозь редкий туман.
—  Как  я  рад, как я рад, мы попали прямо в ад! — невесело пропел
Макуотт.
—  Не беспокойтесь, ребятки, — сказал Вождь Белый Овес. — Взлетную
полосу  так  расквасило,  что  она завтра еще будет непригодна. А пока
поле высохнет, может, глядишь, и снова дождь зарядит.
– У, проклятый, вонючий сукин сын! – вопил в своей палатке Заморыш
Джо, когда они въехали в расположение эскадрильи.
—  Господи  Исусе, он вернулся! А я-то думал, что он еще в Риме со
связным самолетом.
— У! У-у-у-у! Уууууууу! — исходил воплями Заморыш Джо.
Вождя Белый Овес передернуло.
—  Этот  малый вгоняет меня в дрожь, — прошипел он. — Слушай-ка, а
что случилось с капитаном Флюмом?
— О, Флюм — тот действительно заставит кого хочешь дрожать. На той
неделе  я  встретил его в лесу. Он жрал дикую вишню. Он вовсе перестал
ночевать в трейлере и стал похож на черта.
—  Заморыш  Джо  боится,  что ему придется заменить кого-нибудь из
больных,  хотя,  правда, освобождать по болезни запрещено. Ты бы видел
его  в ту ночь, когда он пытался убить Хэвермейера и свалился в канаву
около палатки Йоссариана!
— Уууу! – завывал Заморыш Джо. — Уууу! Уууууу!
—  А  это,  пожалуй,  хорошо, что капитан Флюм перестал ходить в
столовую.  Теперь  мы  больше  не  услышим его надоевшее: “Подайте мне
соль, пожалуйста, Поль”.
— Или “Фред, почему нет котлет?”
— Или “Пилот, передай компот”.
—  Убирайся  вон,  вон, вон! — завывал Заморыш Джо. — Говорю тебе,
убирайся вон, проклятый, вонючий, паршивый сукин сын! –
–  Наконец-то  мы  узнали,  что  ему  снится,  — с кривой усмешкой
заметил  Данбэр.  —  Ему  снятся проклятые, вонючие, паршивые сукины
дети.
Прошло  несколько  часов,  и той же ночью Заморышу Джо приснилось,
будто  кот Хьюпла спит у него на лице и душит его, а когда Заморыш Джо
проснулся,  он  обнаружил, что кот Хьюпла и в самом деле устроился у
него   на   лице.   Заморыш   Джо   забился  в  чудовищной  истерике,
пронзительный нечеловеческий вопль разорвал тишину и, подобно взрывной
волне,  прокатился  по  залитым  лунным светом окрестностям. Наступила
мертвая тишина, и вскоре из палатки донесся дикий грохот.
Одним  из  первых  на  шум прибежал Йоссариан. Когда он ворвался в
палатку. Заморыш Джо держал в руках пистолет, пытаясь высвободиться из
рук  Хьюпла  и  пристрелить кота, который хищно фыркал и осуществлял
серию  блистательных  отвлекающих  маневров, стараясь вызвать огонь на
себя  и  тем  самым  спасти  Хьюпла от неминуемой смерти. Оба двуногих
демонстрировали  свои солдатские подштанники, а четвероногое прыгало в
чем  мать  родила,  Лампочка  без  абажура  металась, как безумная, на
длинном проводе, а черные тени скакали, кружились и плясали по стенам,
отчего  казалось,  что  вся  палатка ходит ходуном. В первую секунду у
Йоссариана  все  поплыло  перед  глазами,  и  он  с трудом сохранил
равновесие.  Затем  он  одним  невероятным  прыжком  достиг поля бор и
поверг  наземь всех троих участников схватки. Потом Йоссариан вышел из
палатки,  держа  одной  рукой  за  шиворот  Заморыша Джо, а другой, за
шкирку,  —  кота.  Заморыш  Джо  и кот испепеляли друг друга свирепыми
взглядами.  Кот  осатанело  фыркал  на  Заморыша  Джо,  а  тот норовил
нокаутировать кота прямым в челюсть.
—  Леди  и  джентльмены,  сейчас  вы  станете свидетелями честного
спортивного   поединка,   —   торжественно   возвестил   Йоссариан,  и
перепуганные летчики, прибежавшие на шум, с облегчением перевели дух.
— Попрошу вести бой честно, — обратился Йоссариан к Заморышу Джо и
коту.  —  Разрешается  применять  кулаки,  клыки  и когти. Все — кроме
пистолетов,  — предупредил он Заморыша Джо. — И не фыркать, — сурово
предупредил  он кота. — Как только я вас обоих отпущу, можно начинать.
В случае клинча — быстро расходиться и продолжать бой. Начали!
Толпа   развеселившихся   зрителей  стояла  вокруг,  предвкушая
развлечение,  но  едва  Йоссариан  отпустил  кота, тот струхнул и, как
последняя  дворняжка,  позорно  бежал  с  поля  боя.  Заморыш  Джо был
объявлен  победителем.  Счастливый,  с  гордой  улыбкой чемпиона на
устах,  он  удалился  важной  походкой,  выпятив  хилую грудь и высоко
подняв свою похожую на печеное яблоко головку. С победоносным видом он
залез  под одеяло, и ему снова приснилось, будто он задыхается оттого,
что на его лице свернулся клубочком кот Хьюпла.

13. Майор де Каверли.

Передвижка  на  карте  линии  фронта  одурачила не противника, а
майора  де  Каверли,  который  упаковал  свой  рюкзак, взял самолет и,
полагая,  что  Флоренция  уже  захвачена  союзниками, направился туда,
намереваясь снять две  квартиры  для  отпускников.  К  тому времени,
когда Йоссариан выпрыгнул  из  окошка  кабинета  майора  Майора и
размышлял, к кому бы обратиться за помощью, майор де Каверли еще не
вернулся из Флоренции.
Майор  де  Каверли,  блистательный  старец  с  суровой внешностью,
вызывал  у  окружающих  благоговейный  трепет.  У  него была массивная
львиная  голова  и  внушительная седая грива, которая, подобно снежной
метели, бушевала вокруг его строгого патриаршего лица. Его обязанности
как  начальника  штаба  эскадрильи, по мнению доктора Дейники и майора
Майора,  ограничивались  метанием  подков,  похищением  итальянских
официантов   и   наймом   квартир  для  отпускников.  Со  всеми  тремя
обязанностями он справлялся превосходно.
Когда  падение  таких  городов,  как  Неаполь,  Рим или Флоренция,
казалось  неминуемым,  майор  де Каверли складывал свой рюкзак, брал
самолет  с  пилотом  и улетал, не произнося при этом ни единого слова:
достаточно  было  одного его внушительного, властного вида и мановения
сморщенного  пальца.  Через  день  или  два  после  занятия  города он
возвращался  обратно  с  договорами на аренду двух просторных шикарных
квартир,  одна  из  которых предназначалась для офицеров, другая — для
рядовых,  причем  обе  были  уже  укомплектованы  опытными  поварами и
разбитными горничными.
Спустя несколько дней газеты всего мира помещали фотографии первых
американских  солдат,  прокладывающих себе путь в город сквозь руины и
пожарища.  С  этими  передовыми  отрядами  неизменно следовал майор де
Кавер ли. Прямой, как шомпол, в раздобытом неизвестно откуда джипе, он
всегда  смотрел  прямо  перед собой. Над его головой то и дело рвались
снаряды,  а  стройные  молодые  пехотинцы  с  карабинами перебегали по
тротуарам  от  одного  горящего здания к другому или падали замертво в
подъездах.  Опасности  угрожали  ему  со всех сторон, но он сидел в
джипе с таким видом, точно был застрахован от смерти: казалось,
черты его лица  застыли,  превратившись  в свирепую царственную маску,
которую узнавали и почитали все летчики эскадрильи.
Для  немецкой  разведки  майор  де Каверли являл собой мучительную
загадку.  Никто  из  сотен  пленных американцев не мог сообщить ничего
конкретного  о  престарелом,  с угрожающе изогнутой бровью и пылающим,
повелительным  взглядом,  седовласом  офицере,  который, как казалось,
бесстрашно  и  успешно  руководил  наступлением  на  самых  важных
участках. И для американских властей майор де Каверли был таинственной
фигурой.   Целый  полк  первоклассных  разведчиков  был  брошен  на
передовую  с  заданием  установить личность этого человека, а батальон
закаленных  в  боях офицеров по связи с прессой сутками стоял в боевой
готовности,  имея  при  себе  приказ  немедленно  предать  гласности
фамилию загадочного старика, как только его удастся найти.
В  Риме  по  части найма квартир майор де Каверли превзошел самого
себя.  Офицеры,  прибывавшие  в  Рим  группами по четыре-пять человек,
получали  каждый  по  одной-две  комнаты в новом белокаменном доме. На
этаже   имелись   три   просторные   ванные,   стены  которых  мерцали
аквамариновыми   плитками,   и  тощая  горничная,  по  имени  Микаэла,
хихикавшая  по  всякому  поводу,  но содержавшая квартиру в образцовом
порядке.  Этажом  ниже  жили  владельцы  дома,  державшиеся  весьма
подобострастно.  Этажом выше — красивая богатая темноволосая графиня и
ее красивая богатая темноволосая невестка.
Нижние  чины  —  сержанты  и  рядовые  — прибывали в Рим дюжинами,
привозя   с  собой  аппетиты  Гаргантюа  и  тяжелые  корзины,  набитые
консервами. Корзины вручались женщинам, которые стряпали и подавали на
стол.  В  квартире  для  нижних чинов было веселее, чем у офицеров.
Кроме  того,  там  всегда  хватало веселых, молодых, соблазнительных
девчонок.  Приводил  их туда Йоссариан. Нижние чины после семидневного
разгула  оставляли девчонок на милость, всякому, кому они понадобятся,
и возвращались со слипающимися глазами на Пьяносу. Покуда девчонки ос-
тавались  в  этих  квартирах,  у  них были кров и еда. Все, что от них
требовалось  в обмен, — это ублажить каждого, кто их об этом попросит.
И кажется, такое условие их вполне устраивало.
Несмотря  на  многочисленные  опасности,  которым майор де Каверли
подвергал  себя,  снимая  квартиры,  свое  единственное  ранение он
получил,  по  иронии  судьбы,  возглавляя  триумфальное  вступление  в
“открытый” город Рим. Его ранило   в  глаз  цветком,  который  швырнул
в него с  близкого расстояния  жалкий,  хихикающий, пьяный старикашка.
Сущий дьявол, со зловещим  блеском  в  глазах,  он впрыгнул в машину
майора де Каверли,грубо  и  бесцеремонно  облапил  осанистую  седую
голову майора и,паясничая,  расцеловал  его  в  обе  щеки. Изо рта его
несло кислым винным  духом,  сыром  и чесноком. Рассмеявшись пустым,
дребезжащим,колючим  смехом, старикашка  спрыгнул  с  машины и скрылся
в веселой, празднично настроенной толпе.
Майор  де  Каверли  вел себя в беде как истый спартанец. В течение
всей этой сцены он не дрогнул перед лицом ужасного испытания. И только
завершив  все свои дела в Риме и вернувшись на Пьяносу, он обратился к
врачам.
Решив по-прежнему взирать на мир двумя глзами, он приказал доктору
Дейнике прикрыть его поврежденный глаз чем-нибудь прозрачным. Он хотел
по-прежнему  ловко  метать  подковы, похищать итальянских официантов и
снимать квартиры, глядя при этом в оба.
Для  всей эскадрильи майор де Каверли был колоссом, но сказать ему
об  этом  никто  не  осмеливался.  Единственным человеком, посмевшим
обратиться к майору, был Милоу Миндербиндер. На второй неделе своего
пребывания  в  эскадрилье  он  подошел  к площадке для метания подков,
держа  в  руках  сваренное  вкрутую яйцо, которое он поднял высоко над
головой,  чтобы  майор  де  Каверли  мог хорошенько его рассмотреть.
Майор  де  Каверли  остолбенел от наглости Милоу и обратил против него
всю  силу  своей устрашающей внешности: резко очерченный, тяжело нави-
сающий,  изборожденный глубокими, как канавы, морщинами, лоб, гневно
торчащий,  подобно  огромной  скале, нос. Милоу стоял на том же месте,
спрятавшись  за  крутым  яйцом.  Он  держал  его перед собой как некий
магический  талисман.  Через  некоторое  время  буря  начала стихать и
опасность миновала.
— Что это такое? — вопросил майор де Каверли.
— Яйцо, — ответил Милоу.
— Какое яйцо? — резко спросил майор де Каверли.
— Крутое, — отетил Милоу.
— Какое еще крутое яйцо? — рявкнул майор де Каверли.
— Свежее крутое яйцо, — ответил Милоу.
—  Откуда  взялось  это  свежее  яйцо?  — поинтересовался майор де
Каверли.
— Курочка снесла, — ответил Милоу.
— Где эта курочка? — спросил майор де Каверли.
— Курочка — на Мальте, — ответил Милоу.
— И много курочек на Мальте?
—  Вполне  достаточно,  чтобы  они  несли  свежие яйца для каждого
офицера эскадрильи, причем яйцо обошлось бы столовой в пять центов.
— Я питаю слабость к свежим яйцам, — признался майор де Каверли.
—  Если  бы  мне  дали самолет, чтобы я мог летать раз в неделю на
Мальту, я обеспечил бы всех свежими яйцами, — ответил Милоу. — В конце
концов, Мальта — не так уж и далеко.
—  Да, до Мальты не так уж и далеко, — заметил майор де Каверли. —
Пожалуй,  вы  могли бы летать рай в неделю и обеспечивать всех свежими
яйцами.
—  Да,  —  согласился  Милоу,  —  пожалуй,  мог  бы. Мне бы только
самолет…
— Я люблю яичницу из свежих яиц, — вспомнил майор де Каверли, — на
свежем масле.
—  Свежее  масло не  так уж трудно закупить на Сицилии по двадцать
пять  центов  за фунт, — ответил Милоу. — Двадцать пять центов за фунт
свежего  масла  — это совсем недорого. У нашей столовой хватят денег и
на  масло.  А  часть  масла  можно с выгодой перепродать другой эскад-
рилье и почти полностью оправдать собственные расходы.
— Как тебя зовут, сынок? — спросил майор де Каверли.
— Меня зовут Милоу Миндербиндер, сэр. Мне двадцать семь лет.
— Ты хороший начальник столовой, Милоу.
—  Благодарю  вас,  сэр.  Сделаю  все,  что  в моих силах, и стану
хорошим начальником столовой.
— Благословляю тебя, мой мальчик. Возьми-ка подкову.
— Благодарю вас, сэр. А что мне с ней делать?
— Метнуть.
— Метнуть подальше?
—  Вон  на  тот  колышек.  А потом подбери ее и метни на этот. Это
такая игра, понимаешь? Подкова должна вернуться на место.
— Понятно, сэр. А почем нынче подковы?
Запах  свежих  яиц,  романтично  потрескивающих  на сковородке в
лужице  свежего  масла,  пронесся  над  Средиземным  морем и достиг
ноздрей генерала Дридла, пробудив у него волчий аппетит. Генерал Дридл
в  сопровождении  медсестры, следовавшей за ним повсюду, и своего зятя
полковника  Модэса примчался на Пьяиосу. Для начала генерал Дридл съел
не  моргнув  глазом все, что ему подали в столовой у Милоу, после чего
остальные  три  эскадрильи,  входившие  в полк Каткарта, передали свои
столовые  под  начало  Милоу.  Каждая  эскадрилья выдала ему самолет и
пилота  для  доставки  свежих яиц и масла. Семь дней в неделю самолеты
Милоу  совершали челночные операции, и офицеры всех четырех эскадрилий
начали  с ненасытной жадностью уплетать свежие яйца. Это была какая-то
яичная  оргия. Генерал Дридл пожирал свежие яйца на завтрак, обед и
ужин, а между завтраком, обедом и ужином он пожирал яйца в еще большем
количестве,  покуда  Милоу  не  обнаружил  месторасположение  обильных
источников  свежей  телятины,  говядины,  молодой  баранины,  утятины,
грибов,   южноафриканских   омаров,   креветок,   ветчины,   пудингов,
винограда, мороженого, клубники к артишоков.
В    авиабригаду   генерала   Дридла   входили   еще   три   полка
бомбардировочной авиации, и все они, умирая от зависти, снарядили свое
собственные  самолеты  в  экспедицию  на  Мальту за свежими яйцами, но
обнаружили,  что  там  свежие  яйца продаются по семь центов за штуку.
Поскольку  они  могла  покупать  те же яйца у Милоу по пять центов,
имело  смысл  передать  и  их  столовые  в  синдикат  Милоу. Так они и
поступили,  предоставив  в  распоряжение  Милоу самолеты и пилотов для
доставки  по  воздуху не только яиц, но и других продуктов, которые он
им обещал.
Всех  окрылил  такой  поворот  событий,  а больше всего полковника
Каткарта,  вообразившего,  что на него посыпались пироги и пышки. Он
игриво  приветствовал Милоу при каждой встрече и в порыве великодушия,
а  может  быть, желая заглушить угрызения совести, рекомендовал майора
Майора  на  повышение.  Штаб  двадцать  седьмой воздушной армия в лице
экс-рядового   первого   класса   Уинтергрина   тут   же   отверг  эту
рекомендацию.  Уинтергрин  нацарапал довольно резкую по тону бумажку
без  подписи,  в которой напоминал, что армия располагает только одним
майором  Майором  и из-за какого-то повышения не намерена терять столь
уникальную личность в угоду полковнику Кэткарту. Полковник Каткарт был
уязвлен  до  глубины  души столь грубым выговором и виновато забился в
свою комнату. Он считал майора Майора виновником нахлобучки и в тот же
день решил разжаловать его в лейтенанты.
–   Скорее   всего,  вам  не  позволят  это  сделать,  – заметил
подполковник   Корн   со  снисходительной  улыбкой,  явно  наслаждаясь
создавшейся ситуацией. — По тем же причинам, по каким вам не позволили
повысить  его. И потом вы, право, выглядели бы довольно глупо, пытаясь
разжаловать его в лейтенанты сразу после попытки присвоить ему такой
же чин, как у меня.
Полковник Кэткарт чувствовал, что под него подкапываются со всех
сторон.  Куда  больше  ему  повезло  с  ходатайством  о награждении
Йоссариана за бомбардировку Феррары. Семь дней прошло, как полковник
Кэткарт  добровольно вызвался уничтожить мост через реку По, а мост
все  еще  стоял  целехонький.  За  шесть  дней его люди сделали девять
вылетов и не смогли разрушить мост.
На  седьмой  день  состоялся  десятый  боевой  вылет.  Тогда-то
Йоссариан  и погубил Крафта вместе со всем экипажем, вторично поведя
на  цель  звено  из  шести  самолетов.  Йоссариан старательно выполнил
второй  боевой  заход — тогда он еще был храбрецом. Он не отрывал глаз
от  бомбового прицела, пока бомбы не пошли к земле. Когда же он поднял
голову  и  глянул  вверх,  корабль  был  залит  изнутри неестественным
оранжевым  светом.  Сначала Йоссариан подумал, что в самолете пожар.
Потом  он заметил, что прямо над ними летит самолет с горящим мотором,
и  завопил,  чтобы Макуотт взял резко влево. Секундой позже у самолета
Крафта взрывом оторвало крыло. Объятая пламенем развалина камнем пошла
к  земле  —  сначала  фюзеляж,  потом крутящееся в воздухе крыло. Град
мелких  металлических  осколков  отбивал  чечетку  по  верхней обшивке
самолета  Йоссариана, и непрерывное “ба-бах! ба-бах! ба- бах!” зениток
грохотало вокруг.
Когда  они  приземлились, десятки глаз хмуро наблюдали за тем, как
подавленный  Йоссариан  прошел  к капитану Блэку, стоявшему у зеленого
дощатого домика инструкторской,  докладывать  о  разведнаблюдениях.
Оказалось,  что там его ждали   полковник   Кэткарт   и  подполковник
Корн,  желавшие  с  ним побеседовать.
Майор Дэнби, загораживавший собой вход в инструкторскую,  взмахом
руки  приказал всем прочим удалиться. Стояла гробовая  тишина.
Йоссариан едва передвигал свинцовые от усталости ноги  и  мечтал
поскорее  сбросить пропотевшую одежду. Он вошел в инструкторскую со
сложным чувством, не зная, что будет говорить.
Полковник Кэткарт был потрясен случившимся.
— Дважды?.. — спросил он.
—  С  первого раза промазал бы. — ответил Йоссариан вполголоса, не
поднимая глаз.
В  длинном  узком  деревянном  сарае  гуляло  эхо,  слабо вторя их
голосам.
—   Но  почему  дважды?  —  повторил  полковник  Кэткарт  с  явным
недоверием.
— С первого раза промазал бы, — повторил Йоссариан.
— Но Крафт остался бы жив.
— Мост остался бы тоже…
—  Опытный  бомбардир  должен  сбрасывать  бомбы с первого раза, —
напомнил полковник Кэткарт. — Остальные пять бомбардиров отбомбились
с первого раза.
— И промазали, — сказал Йоссариан. — Пришлось бы лететь еще не раз
к этому проклятому мосту.
— Но тогда, возможно, вы попали бы в него с первого захода.
— А может быть, вообще не попали бы.
— Возможно, дело обошлось бы без жертв.
— А возможно, и жертв было бы больше, и мост остался бы невредим.
— Не смейте возражать! — сказал полковник Кэткарт. — Мы все попали
в довольно неприятную историю.
— Я вам не возражаю, сэр.
— Нет, возражаете. Даже то, что вы сказали, — это уже возражение.
— Так точно, сэр. Виноват.
Полковник  Кэткарт  яростно  стучал по столу костяшками пальцев.
Подполковник  Корн,  приземистый,  темноволосый, апатичный человек с
брюшком,  сидел,  небрежно  развалясь, на одной из передних скамеек,
положив  сцепленные  руки  на  загорелую  лысину.  За  поблескивающими
стеклами очков глаза его насмешливо щурились.
— Давайте подойдем к этому делу абсолютно объективно, — подал он
идею полковнику Кэткарту,
—  Давайте попытаемся подойти к этому делу абсолютно объективно,
— с внезапным вдохновением сказал Йоссариану полковник Каткарт. — Не
подумайте,  что  я  сентиментален или что-нибудь в этом роде. Гроша
ломаного не дам за тот самолет и его экипаж. Просто этот случай ужасно
глупо  выглядит  в  донесении.  Как  я сумею преподнести его в своем
рапорте?
—  А  почему  бы  вам  не  наградить  меня  орденом?  — застенчиво
предложил Йоссариан.
— За то, что вы второй раз зашли на цель?
— Вы же наградили Заморыша Джо, когда он сбил самолет по ошибке.
Полковник Кэткарт засмеялся недобрым смешком:
—  Если мы вас не предадим военно-полевому суду, считайте, что вам
повезло.
—  Но  ведь  я  со  второго захода уничтожил мост, — запротестовал
Йоссариан. — Мне казалось, вы хотели, чтобы мост был уничтожен?
—  Ах,  я  и  сам  не  знаю,  чего  я хотел! — раздраженно крикнул
полковник  Каткарт.  —  Конечно, я — за то, чтобы мост был разрушен. С
тех  пор как я решился послать людей на бомбежку этого моста, я только
о нем и думаю. Но почему вы не могли разбомбить его с первого раза?
—  Не  хватило времени. Мои штурман не был уверен, что мы вышли на
нужный город.
—  На  нужный  город? — полковник Кэткарт был озадачен. — Теперь
вы, кажется, пытаетесь свалить всю вину на Аарфи?
— Нет, сэр. Это моя ошибка, что я позволил ему сбить меня с толку.
Я пытаюсь лишь вам доказать, что не считаю себя непогрешимым.
—   Непогрешимых  нет,  —  отрезал  полковник  Каткарт  и  добавил
многозначительным тоном: — Незаменимых — тоже.
Опровержений не последовало. Подполковник Корн лениво потянулся.
—  Нам  нужно прийти к какому-то решению, — небрежно заметил он,
обращаясь к полковнику Кэткарту.
—  Нам  нужно  прийти  к  какому-то  решению,  — сказал Йоссариану
полковник   Кэткарт.   —  Вы  сами  во  всем  виноваты.  Зачем  вам
понадобилось  заходить  на цель дважды? Почему, как и все остальные,
вы не смогли сбросить бомбы с первого раза?
— С первого раза я бы промазал.
—  Сдается  мне,  что  теперь  мы  уже заходим на цель вторично, —
прервал их подполковник Корн, смеясь.
—  Так  что  же  нам  делать?  —  в  отчаянье воскликнул полковник
Кэткарт. — Нас ждут.
—  А  почему  нам  и  в  самом деле не дать ему орден? — предложил
подполковник Корн.
— За что? За то, что он дважды зашел на цель?
—  За  то, что он второй раз зашел на цель, — ответил подполковник
Корн  с  задумчивой  и  самодовольной  улыбкой.  —  В конце концов,
по-моему,  требуется  немалое  мужество, чтобы зайти на цель вторично,
когда рядом нет самолетов, которые отвлекали бы на себя зенитный огонь
противника.  И  ведь  он  действительно  разбомбил  мост.  В этом-то и
спасенье:  не  стыдиться, а гордиться надо. Нас никто не осудит за то,
что мы сделаем.
— Думаете, получится?
—  Не  сомневаюсь.  А  для  верности  — давайте произведем его в
капитаны.
— Вам не кажется, что мы немножко пересаливаем?
— Нет, не кажется. Лучше всего — играть наверняка.
—  Ну хорошо, — решился полковник Кэткарт. — За то, что он проявил
мужество,  зайдя  на  цель  дважды,  дадим  ему  орден  и произведем в
капитаны.
Подполковник Корн протянул руку за фуражкой.
—  А  теперь под занавес улыбнитесь, — пошутил он в дверях и обнял
Йоссариана за плечи.

14. Малыш Сэмпсон.

К  тому  времени,  когда надо было лететь на Болонью, у Йоссариана
храбрости было ровно столько, сколько требовалось, чтобы не заходить
на  цель даже единожды. Сидя в носовой части самолета Малыша Сэмпсона,
он нажал кнопку переговорного устройства и спросил:
— Ну что там стряслось с машиной?
—  Разве  что-нибудь  стряслось?  — взвизгнул Малыш Сэмпсон. — Что
случилось?
От крика Малыша Сэмпсона Йоссариан похолодел.
— Что случилось? — заорал он в ужасе. — Будем прыгать?
— А я откуда знаю! — истерически закричал в ответ Малыш Сэмпсон. —
Говорят, надо прыгать? Кто это сказал? Кто?
—  Я  —  Йоссариан, в носовой части! Йоссариан! В носовой части! Я
слышал,   ты   сказал  “что-то  случилось”.  Ведь  ты  сказал  “что-то
случилось”?
—  Мне  показалось,  это  ты  сказал “что-то стряслось”. Вроде все
нормально.
У  Йоссариана оборвалось сердце. Если все идет нормально и у них
нет  повода,  чтобы повернуть обратно, значит, действительно случилось
ужасное. Йоссариан напряженно размышлял.
— Я тебя не слышу, — сказал он.
— Я сказал: все идет нормально.
Ослепительное  солнце  играло  на  голубой, фарфоровой глади моря,
сверкало  на  обшивке  соседних  самолетов.  Йоссариан  вцепился  в
разноцветные  шнуры  переговорного  устройства  и  выдернул  их  из
коммутаторного гнезда.
—  Я  все  равно  тебя не слышу, — сказал он. Он ничего не слышал.
Неторопливо  сложив карты и прихватив с собой три летных бронекостюма,
он  пополз  в  главный  отсек.  Нейтли,  застывший неподвижно в кресле
второго пилота, уголком глаза наблюдал за тем, как Йоссариан вполз в
кабину  и стал позади Малыша Сэмпсона. Тот слабо улыбнулся Йоссариану.
Скованный   и   придавленный  бронекостюмом,  парашютом,  шлемом  и
наушниками,  он  выглядел  хрупким,  очень молодым и застенчивым. Иос-
сариан наклонился к уху Малыша Сэмпсона.
— Я все равно тебя не слышу! — прокричал он, перекрывая ровный гул
моторов.
Малыш  Сэмпсон  удивленно оглянулся. У него было угловатое смешное
лицо с изогнутыми бровями и жидкими белесыми усиками.
— Что? — крикнул он через плечо.
— Я тебя по-прежнему не слышу, — повторил Йоссариан.
—  Говори  громче, — сказал Малыш Сэмпсон. — Я тебя по-прежнему не
слышу. .
— Я тебя по-прежнему не слышу! — заголосил Йоссариан.
—  Ничего не могу поделать! — заголосил в ответ Малыш Сэмпсон. — Я
кричу изо всех сил!
–Тебя не слышно в переговорном устройстве! — взревел Йоссариан с
еще большим отчаянием в голосе. – Придется поворачивать обратно.
—  Из-за  переговорного  устройства? — недоверчиво спросил Малыш
Сэмпсон.
— Поворачивай обратно, пока я тебе не проломил башку!
Малыш  Сэмпсон  взглянул  на  Нейтли, ища у него поддержки, но тот
отвернулся с подчеркнутым безразличием.
По  званию  Йоссариан  был  старше  каждого  из них. Малыш Сэмпсон
поколебался  еще  секунду,  а  затем,  издав  ликующий  вопль,  охотно
капитулировал.
—  Меня  это  вполне  устраивает!  —  радостно объявил он и весело
присвистнул.  —  Да,  ваше  величество,  Малыша  Сэмпсона  это  вполне
устраивает!   —  Он  свистнул  еще  разок  и  крикнул  в  переговорное
устройство: — А ну слушайте меня, птички мои небесные! Это орет во всю
глотку  адмирал  Малыш  Сэмпсон, гордость королевского флота. Так вот,
ваши  величества.  Мы  поворачиваем  домой, ребятки, будь я неладен.
Обратно поворачиваем!
Торжествующим  взмахом руки Нейтли сорвал с себя шлем и наушники и
от  избытка  чувств  начал  раскачиваться,  будто  шаловливое  дитя на
высоком  стульчике. Сержант Найт, как тяжелый мешок, грохнулся вниз из
верхней  турельной  установки  и в лихорадочном возбуждении принялся
колотить  летчиков  по спине. Малыш Сэмпсон развернул машину, описал
широкую  изящную  дугу  и,  покинув звено, взял курс на свой аэродром.
Когда   Йоссариан   сунул   штырек   наушников   в   гнездо  запасного
переключателя,   два  стрелка  в  хвостовом  отсеке  дуэтом  распевали
“Кукарачу”.
На  аэродроме  их  веселье  быстро улетучилось. Наступило неловкое
молчание.  Спускаясь  на  самолета и усаживаясь в поджидавший их джип,
Йоссариан  трезво  отдавал  себе  отчет  в  том,  что  он натворил. На
обратном  пути  никто  не  проронил ни слова. Гнетущее гипнотизирующее
безмолвие  обволакивало  горы,  море  и  леса.  Чувство одиночества
усилилось,  когда,  свернув  с  шоссе,  они  покатили к расположению
эскадрильи. Йоссариан вышел из машины последним. Успокоительная, как
наркотик,  тишина  висела  над опустевшими палатками. Эскадрилья точно
вымерла,  не  видно  было ни одной живой души, если не считать доктора
Дейники,   который   печально  восседал  у  закрытой  двери  санчасти,
нахохлившись,  как  курица на насесте. Он тщетно пытался прогреть свой
заложенный  нос,  подставив  его  солнечным лучам. Йоссариан знал, что
доктор  купаться с ним не пойдет. Дейника вообще никогда не купался. В
воде человеку может стать плохо, и он может утонуть, даже если воды по
щиколотку.  В  воде  у человека может произойти закупорка коронарных
сосудов,  и  его  придется вытаскивать на берег волоком. Кроме того,
плаванье  приводит к перенапряжению и охлаждению организма, а от этого
можно  заболеть  полиомиелитом  или  менингитом.  Страх,  которым была
охвачена  эскадрилья  перед налетом на Бо- лоныо, вселил в доктора еще
более мучительное беспокойство за собственную жизнь. Теперь по ночам
ему мерещилось, что к нему в палатку лезут грабители.
Заглянув  в  лиловатую  тьму  палатки  оперативного  отделения,
Йоссариан  увидел  Вождя Белый Овес, поглощенного присвоением чужого
виски, каковым он усердно отравлял свой организм. В данный момент он
расписывался в соответствующем списке за непьющих и проворно переливал
спиртное  в  прихваченные  с собой бутылки. Вождь спешил, чтобы успеть
урвать  побольше,  до того как капитан Блэк спохватится и приплетется,
чтобы украсть остальное.
Мотор  джипа  мягко  заворчал.  Малыш  Сэмпсон,  Нейтли и другие
бесшумно  разбрелись каждый в свою сторану и растворились в золотистом
безмолвии.  Пару  раз кашлянув, джип укатил. Йоссариан остался один.
Вокруг  все  было  сковано  чугунной,  первозданной  дремотой.  Зелень
казалась  черной,  все  прочее  отливало  гнойной желтизной. Даль была
прозрачна,  воздух  сух, и слышно было, как где-то у моря бриз шуршит
листвой. На душе у Йоссариана  было  неспокойно  и  тревожно,  а
ввалившиеся  от усталости глаза слипались.  Но  когда он, еле волоча
ноги, вошел в парашютную палатку,где стоял длинный  полированный стол,
совесть разом перестала грызть его и червь сомнения,не причинив особой
боли, тихо уполз в глубины сознания.
Оставив в палатке бронекостюм и парашют, Йоссариан вышел обратно и
мимо  цистерн  с  водой  направился  в  разведотделение, чтобы вернуть
планшет капитану Блэку. Тот сидел в кресле, забросив костлявые ноги на
стол, и клевал носом. Завидев Йоссариана, он равнодушно осведомился,
почему  они  вернулись.  Не  удостоив  его  ответом, Йоссариан положил
планшет на деревянный барьер и вышел.
У  себя  в  палатке  он  сбросил  парашютные лямки и разделся. Орр
находился  в  Риме и должен был вернуться сегодня к вечеру из отпуска,
который  ему дали за то, что он утопил свой самолет в море близ Генуи.
Нейтли, поди, уже складывает вещи, чтобы отправиться в Рим, как только
вернется  Орр.  Он,  конечно,  на седьмом небе от счастья, что остался
жив,  и  ждет  не  дождется  минуты,  когда  снова  начнет бесплодно и
мучительно  ухаживать  за  своей римской красоткой. Раздевшись догола,
Йоссариан  присел  на  койку отдохнуть — без одежды он чувствовал себя
намного  лучше.  В  одежде ему всегда было как-то не по себе. Потом он
надел  чистые  трусики,  тапочки  и,  перекинув  через плечо купальное
полотенце цвета хаки, отправился на пляж.
Тропинка  из  эскадрильи  привела  его на артиллерийскую позицию в
лесу,  о  существовании  которой он прежде не подозревал. Двое рядовых
спали  на  мешках с песком. Третий ел гранат. Откусывая большие куски,
он энергично работал челюстями и выплевывал косточки в кусты. Когда он
жевал  гранат,  по  его  подбородку  стекал  пурпурный  сок. Йоссариан
углубился  в  лес,  любовно  поглаживая  свой  живот,  будто  желая
убедиться, что все на месте. Вдруг на земле по обе стороны от тропинки
он заметил полчища грибов, выросших после дождя. Они торчали из липкой
земли,  как  пальцы мертвецов. Они росли в огромном изобилии, повсюду,
куда  хватало  глаз. Их были тысячи, и они лезли из-под каждого куста.
Казалось,  они  пухнут, раздуваются и множатся прямо у него на глазах.
Он  быстро  зашагал прочь, охваченный мистическим ужасом, и не сбавлял
ходу  до  тех пор, пока не почувствовал под ногами сухой песок. Теперь
грибы  остались  позади.  Он  опасливо  оглянулся,  боясь,  что сейчас
увидит,  как  эти мягкие, безглазые, белые существа ползком преследуют
его или карабкаются, извиваясь, по деревьям беспорядочной. колышущейся
массой.
На  пляже  было пустынно. Йоссариан слышал лишь неясное бормотание
ручья,  приглушенный  шелест травы и кустарника за своей спиной, немые
вздохи прозрачных волн. Прибой был слабым, вода — чистой и прохладной.
Йоссариан  оставил  на  песке  вещи  и вошел в воду сначала по колено,
потом  окунулся  с  головой.  На  горизонте  тянулась едва видимая,
окутанная  зыбкой  дымкой,  узенькая  полоска  земли. Йоссариан лениво
подплыл  к  плоту,  подержался за край и неторопливо поплыл обратно,
покуда  ноги  не коснулись песчаного дна. Здесь он несколько раз оку-
нулся  с  головой  в  зеленоватую  воду  и  почувствовал себя чистым и
свежим.  Потом  он  растянулся  на  песке  лицом вниз и заснул. Мощный
слитный   гул   десятков  моторов  ворвался  в  его  сон,  как  грохот
землетрясения:  над  самой  головой шли самолеты, возвращавшиеся после
налета на Болонью.
Он проснулся, зажмурился от легкой головной боли и открыл глаза,
чтобы взглянуть на мир, бурлящий в хаосе – хаосе, в котором царил свой
порядок.  И  ахнул  от  изумления  при  виде  фантастического зрелища:
двенадцать  звеньев  шли спокойно и уверенно, строго выдерживая строй.
Картина  была  слишком  необычная, чтобы в нее можно было поверить: не
видно  было  даже  самолетов с ранеными, торопившихся первыми зайти на
посадку;  не  было  поврежденных самолетов, плетущихся в хвосте; не
было  в  воздухе и дыма сигнальных аварийных ракет. Все машины были на
месте” — кроме его собственной. На мгновение он оцепенел: он
почувствовал,  что  сходит  с  ума. Когда он понял, какую злую шутку
сыграла  с  ним  судьба, он чуть не расплакался. Он понял, что,видимо,
облака  закрыли  цель  до  того, как самолеты успели сбросить бомбы,и,
стало быть, налет на Болонью придется повторить.
Йоссариан   ошибся.  Облаков  не  было.  Бомбы  сбросили.  Слетали
спокойно, как “за молоком”, — вражеских зениток в Болонье не оказалось
вообще.

15. Пилтчард и Рен.

Штабные  офицеры  —  капитан  Пилтчард и капитан Рен — отвечали за
координацию  совместных боевых действий всех звеньев эскадрильи. Оба —
невысокого  роста, оба — незлобивые и спокойные, они обожали летать на
боевые  задания  и  молили судьбу и полковника Кэткарта не лишать их и
впредь  такого  удовольствия.  Они  уже сделали сотню боевых вылетов и
жаждали  налетать  еще  одну. Они сами себя назначали на каждый вылет.
Война была самым лучшим событием в их жизни, и они боялись, что ничего
подобного  с ними больше не повторится. Они исполняли свои обязанности
скромно,  сдержанно,  без  шума,  изо  всех  сил  стараясь ни с кем не
портить   добрых   отношений.  Они  с  готовностью  улыбались  каждому
встречному.  Говорили  они  невнятно,  запинаясь.  Но  этим  толковым,
веселым,  сноровистым  ребятам  легко  было  только друг с другом. При
встрече  с  другими  они  отводили  глаза,  и даже с Йоссарианом они
боялись  встречаться  взглядом,  когда  устроили собрание под открытым
небом,  чтобы  при  всех  объявить  Йоссариану  выговор  за то, что он
заставил Малыша Сэмпсона повернуть обратно во время налета на Болонью.
– Ребята, — сказал капитан Пилтчард, застенчиво улыбаясь, — когда
вы  поворачиваете домой с полпути во время выполнения боевого задания,
вы  уж, пожалуйста, прежде удостоверьтесь, что стряслось действительно
что-то серьезное. Ну а если какая-нибудь чепуха, вроде неисправности
переговорного  устройства или там что-нибудь еще вроде этого, тогда уж
лучше  не  надо…  Идет?  Вот  сейчас  капитан Рен выступит, он хочет
сказать подробнее по этому вопросу…
—  Капитан  Пилтчард  прав,  ребята, — сказал капитан Рен, — Вот и
все, что я собирался вам сказать по этому вопросу. Сегодня мы, значит,
наконец  слетали  на  Болонью,  и оказалось, что ничего страшного —
слетали  “за  молоком”.  Все мы, понятно, малость того… нервничали и
бомбили  не  бог  весть  как  удачно.  Ну  ладно,  теперь  слушайте.
Полковник  Кэткарт  разрешил нам слетать на Болонью еще разок. И уж
завтра мы действительно сотрем в порошок их склады боеприпасов. Ну что
вы на это скажете?
И чтобы доказать Йоссариану, что они не питают к нему злых чувств,
они  назначили  его  ведущим  бомбардиром  на машину Макуотта, поручив
возглавить первое звено в завтрашнем налете на Болонью.
Йоссариан  зашел  на  цель, как Хэвермейер, — уверенно, без всяких
противозенитных  маневров,  и внезапно попал под такой огонь, что чуть
не  наложил  в  штаны.  Да, их встретил плотный зенитный огонь! Итак,
Йоссариана усыпили и заманили в ловушку. Теперь он должен сидеть как
идиот  и дожидаться, пока отвратительное черное облачко взрыва окутает
его  и  перенесет  на  тот  свет.  И  пока он не сбросил бомбы, ему не
оставалось   ничего   другого,   как  глазеть  в  прицел,  где  тонкое
перекрестие  визирных нитей лежало на цели, как притянутое магнитом, в
точности  там,  куда  он  навел, — над двором закамуфлированных склад-
ских помещений, как раз у цоколя первого здания. Самолет полз тягостно
медленно. Йоссариан не мог унять дрожь во всем теле. До него то и дело
доносилось:   “бум-бум-бум-  бум!”  —  слитные  четырехтактные  взрывы
грохотали  вокруг.  И  вдруг почти рядом с резким пронзительным “трах”
разорвался  одиночный  снаряд.  Тысячи молоточков застучали в голове
Йоссариана.  “Господи, помоги мне скорее отбомбиться”, — взмолился он.
Ему  хотелось  рыдать.  Моторы гудели монотонно, как жирные ленивые
мухи.  Наконец  индексы  в прицеле пересеклись и восемь пятисотфун-
товых бомб одна за другой пошли вниз. Самолет, став легче, бодро взмыл
вверх.  Йоссариан  оторвался  от  прицела и, изогнувшись, посмотрел на
индикатор  слева.  Когда  стрелка  коснулась  нуля,  он  закрыл дверцы
бомбового   люка   и   срывающимся   голосом  крикнул  в  переговорное
устройство:
— Круто вправо!
Макуотт  молниеносно  выполнил приказание. Надсадно взвыли моторы.
Макуотт  безжалостно  положил  воющую  машину на крыло и отвернул ее в
сторону.  Не  сделай  он  этого  — два снаряда вонзились бы им прямо в
фюзеляж.  Потом  Йоссариан  приказал  Макуотту  набирать высоту, и они
полезли  все  выше и выше, покуда не прорвались наконец в безмятежный,
бриллиантово-голубой  небесный  оазис, солнечный и чистый, окаймленный
на горизонте тонкими  и  редкими,  как  пух,  облачками.  Ветер
успокаивающе тренькал,   ударяясь   о   выпуклое  остекление  кабины.
Йоссариан  с наслаждением  расслабился,  но  это продолжалось недолго,
потому что они увеличили скорость, и он приказал Макуотту взять влево,
а потом заставил  его  резко  идти  вниз,  —  и  от радости у него
перехватило дыхание, потому что грибообразные кучи зенитных разрывов
поднимались прямо  у  них  над  головой  и сзади справа, как раз на
том месте, где машина  должна была оказаться, если бы они не взяли
влево и не вошли в пике.  Еще  одним  грубым  окриком  Йоссариан велел
Макуотту выровнять машину, и потом они опять взмыли, и к тому моменту,
когда внизу начали рваться  бомбы,  машина,  сделав  круг, вернулась
на стерильно-голубую небесную  прогалину.  Первая  бомба упала во
дворе, точно там, куда целил  Йоссариан. А потом одна за другой начали
рваться их бомбы и бомбы, сброшенные с самолетов его звена. Оранжевые
вспышки побежали по крышам,  и  в  тот  же  миг здания рухнули, и
пенистые клубы розового,серого  и угольно-черного дыма буйно повалили
во всех направлениях,и в недрах дыма что-то тряслось и содрогалось под
ударами красных, белых и золотых молний.
—  Ты  только  посмотри!  — громко восторгался Аарфи, стоя рядом с
Йоссарианом.  На  его  толстом,  круглом лице сияло восхищение. — Там,
должно быть, склады боеприпасов.
Йоссариан совсем забыл об Аарфи.
—  Убирайся!  — закричал он ему. – Убирайся из носа! Аарфи вежливо
улыбнулся  и  показал  на  цель,  великодушно  приглашая Йоссариана
полюбоваться.  Свирепым  жестом Йоссариан указал ему на вход в лаз и
начал подталкивать туда Аарфи.
— Иди в машину! — неистово заорал он. — Иди в машину!
Аарфи добродушно пожал плечами.
— Я тебя не слышу! — объяснил он.
Йоссариан  ухватил  его за лямки парашюта и толкнул к лазу. В этот
момент  самолет  тряхануло  так,  что  у  Йоссариана загремели кости и
остановилось  сердце.  Он  понял — это конец. — Вверх! — завизжал он в
переговорное  устройство,  сообразив,  что  еще жив. — Вверх, паскуда!
Вверх! Вверх! Вверх! Вверх!
Самолет  взвыл и, дрожа всем корпусом, пошел ввысь, пока Йоссариан
не выровнял его, еще раз рявкнув на Макуотта, который снова беспощадно
повернул ревущую машину на сорок пять градусов, отчего Йоссариана чуть
не  вывернуло наизнанку. Расслабляющая тошнота подступила к горлу, и
он,  не  чувствуя собственного веса, повис в воздухе, пока не заставил
Макуотта  снова  выровнять  машину,  но  только для того, чтобы тут же
развернуться  через  правое крыло и ринуться в умопомрачительное пике.
Они  мчались  сквозь бесконечные, похожие на привидения клочья черного
дыма.  Висевшая  в  воздухе гарь липла к гладкому плексигласовому носу
самолета,  и  у  Йоссариана  было ощущение, будто прокопченный пар зло
хлещет  его  по  щекам. Сердце его снова ныло и колотилось от ужаса, а
самолет по его команде метался то вверх, то вниз сквозь многочисленные
разрывы,  пытавшиеся в смертельной ненависти настичь Йоссариана. Пот
ручьями   струился  по  шее  Йоссариана.  Строй  звена  нарушился,  но
Йоссариана  это  не  интересовало — он был занят только собой. В горле
саднило  от  истошных криков Макуотту. Каждый раз, когда Макуотт менял
направление,  рев моторов становился оглушающим и захлебывающимся. А
далеко  впереди  перед  ними небо по-прежнему кишело взрывами зенитных
снарядов,  выпущенных другими батареями: понатыканные вокруг, они вели
заградительный  огонь точно на заданную высоту, поджидая, как садисты,
пока самолет Йоссариана окажется в пределах досягаемости.
Вдруг самолет ударило, взрыв подбросил машину так, что она чуть не
перевернулась   брюхом   кверху.   В   носовую  часть  повалили  клубы
сладковатого голубого дыма. Что-то горело! Йоссариан рванулся к выходу
и  уперся  в  Аарфи,  который преспокойно чиркая спичкой, зажигал свою
трубочку.   Йоссариан   в   полном   замешательстве  уставился  на
усмехающегося  круглолицего штурмана. Кто-то из них, вероятно, сошел с
ума.
—  Боже  мой, да что же это такое! — с удивлением и мукой в голосе
завопил Йоссариан. — Убирайся ты к чертовой матери из носа! Ты спятил,
что ли? Убирайся!
— Что? — спросил Аарфи.
—  Убирайся!  —  истерично  взвизгнул  Йоссариан  и начал колотить
кулаками Аарфи, стоявшего заложив руки за спину. – Убирайся!
— Я тебя все равно не слышу! — с мягкой укоризной отозвался Аарфи.
Вид  у  него  был  самый  невинный  и  чуточку  озадаченный. — Говори,
пожалуйста, погромче!
—  Убирайся из носа! — завопил Йоссариан, совсем отчаявшись. — Нас
убьют! Неужели тебе не ясно? Нас хотят убить.
—  Как  держать,  черт  возьми?  — рассвирепев, крикнул Макуотт по
переговорному устройству страдальческим, срывающимся голосом. — Куда
курс держать?
—  Поворачивай  влево!  Левее, проклятый, вонючий сукин сын! Круто
влево!
В  это  время  Аарфи  незаметно, но пребольно ткнул Йоссариана под
ребро кончиком трубки. Ойкнув, Йоссариан подскочил и рухнул на колени,
бледный  как  полотно  и дрожащий от ярости. Аарфи ободряюще подмигнул
ему  и,  показав большим пальцем через плечо на Макуотта, спросил со
смехом:
— Какая блоха его укусила?
Йоссариану  показалось,  что  все  это  происходит  в  каком-то
нереальном, призрачном мире.
—  Ты  уберешься  отсюда?  —  простонал  он и изо всех сил толкнул
Аарфи.  —  Ты  оглох  или что? Уходи в машину! — И крикнул Макуотту: —
Пикируй! Пикируй!
Внизу они снова попали в треск и уханье плотного зенитного огня, и
Аарфи  еще  раз  украдкой  ткнул Йоссариана под ребро концом трубки.
Снова ойкнув, Йоссариан испуганно отпрянул.
— Я все равно тебя не слышу, – сказал Аарфи.
—  Я сказал: “Убирайся отсюда!” — крикнул Йоссариан и расплакался.
Он  начал обеими руками изо всех сил бить Аарфи в живот: — Убирайся от
меня! Убирайся!
Лупить  Аарфи  было  все  равно что бить слабо надутую кислородную
подушку.  Аарфи  не  оказывал сопротивления, его мягкая бесчувственная
туша  никак  не  реагировала на удары. Йоссариан в изнеможении опустил
руки.  Его  охватило унизительное чувство бессилия, хотелось плакать
от жалости к самому себе. — Что ты сказал? — спросил Аарфи.
— Уйди от меня, — сказал Йоссариан теперь уже умоляющим голосом. —
Уйди в машину!
— Я тебя все равно не слышу.
— Это неважно, — продолжал Йоссариан. — Это неважно. Просто оставь
меня одного.
— Что неважно?
Йоссариан  начал колотить себя кулаком по лбу. Потом ухватил Аарфи
за  грудки,  покрепче уперся ногами и швырнул его к лазу, как битком
набитый неуклюжий мешок. И тут, когда он полз обратно в переднюю часть
носа  самолета, точно чудовищной силы пощечина прозвенела у него над
ухом  — это разорвался снаряд. На миг в сознании Йоссариана вспыхнуло:
“А  я  все-таки жив!” Машина снова набирала высоту. Снова выли моторы,
точно  мучась от адской боли. В самолете едко запахло машинным маслом,
завоняло бензиновой гарью. А потом Йоссариану показалось, будто идет
снег.
Тысячи  крошечных  кусочков  бумаги,  как  белые  хлопья, медленно
плавали  в  самолете,  кружились  над  головой  Йоссариана, порхая,
влетали  ему в ноздри и в рот при каждом вдохе. Пораженный, он замотал
головой,  в  то  время  как Аарфи, улыбаясь во весь рот гордой улыбкой
деревянного  божка,  держал перед носом Йоссариана изодранную в клочья
карту.  Крупный  осколок  зенитного  снаряда пробил пол кабины, прошел
сквозь толстую пачку навигационных карт и вылетел через потолок. Аарфи
был вне себя от радости.
—  Ты посмотри! – воскликнул он и, просунув два пальца сквозь дыру
в карте, сделал Йоссариану “козу”. — Ты только посмотри!
Бурная радость совершенно ошарашила Йоссариана. Аарфи был похож на
страшного  великана-людоеда  из  кошмарного  сна  — его нельзя было ни
обойти,  ни  столкнуть  с  места.  Йоссариан панически боялся Аарфи по
многим  причинам.  Ветер  со свистом врывался сквозь рваную пробоину в
полу,  и  мириады кусочков белой, как гипс, бумаги порхали в самолете,
отчего  у  Йоссариана  еще  больше усилилось ощущение, будто вся эта
фантасмагория  происходит  в  каком-то нереальном, подводном царстве.
Все  казалось  странным,  бутафорским, гротескным. Голова у Йоссариана
раскалывалась  от  шума, в ушах гудело и пищало: это рассвирепевший
Макуотт настойчиво   требовал   указаний  курса.  С  болезненным
интересом Йоссариан продолжал изучать лунообразную физиономию Аарфи,
который в свою очередь  уставился на него сквозь бумажную метель таким
сияющим,безоблачным  и бессмысленным взглядом, что Йоссариан
окончательно убедился,  что  имеет  дело с ненормальным. В это время
один за другим справа разорвались восемь зенитных снарядов, потом еще
восемь — левее, и еще восемь — еще левее.
Последняя восьмерка взрывов оказалась прямо по курсу самолета.
– Круто влево! – заорал Йоссариан Макуотту.
Аарфи  захихикал.  Макуотт взял круто влево, но и зенитные разрывы
вместе с ними перекинулись влево, быстро нагоняя самолет.
—  Я говорю: круче, круче, круче, круче, паскуда, круче! — завывал
Йоссариан.
Макуотт  еще круче развернул самолет, и вдруг точно произошло чудо
—  они  ушли из зоны огня. Обстрел кончился. Орудия перестали палить в
них, и они остались живы.
А  там  позади  еще  умирали  люди.  Растянувшись  на  целые  мили
потрепанной,  истерзанной,  извивающейся  цепочкой,  другие  звенья
совершили   столь  же  рискованное  путешествие  над  целью  и  теперь
прокладывали себе путь сквозь разбухшие клубы новых и старых разрывов,
подобно стае крыс, пробегающих мимо кучек собственного помета.
Один подбитый самолет горел, одиноко болтаясь в воздухе, точно его
несла  невидимая крутая волна. Он то взмывал, то проваливался, похожий
на  чудовищную  кроваво-красную комету. Потом Йоссариан увидел, что
горящий  самолет  завалился  набок и медленной спиралью пошел вниз,
описывая сначала широкие, а потом все более узкие и неровные витки. За
ним,  развеваясь,  как  красно-черный  плащ, тянулось гигантское рыжее
пламя,  отороченное  черным  дымом.  В воздухе раскрылись парашюты:
один,  другой, третий, четвертый… А самолет вошел в штопор и весь
остаток  пути  до  земли  извивался,  как  труп  в  пылающей поленнице
погребального  костра,  пока  не  упал  на  землю  комочком  сгоревшей
папиросной бумаги.
В  другой эскадрилье погибло целиком одно звено. Йоссариан перевел
дух:  теперь  уже  можно  ни  о чем не думать, он свое дело сделал. Он
сидел  безучастный,  весь  мокрый  от  пота.  Гул  моторов казался ему
музыкой.  Макуотт,  сбавив  скорость, сделал круг, чтобы дать время
подтянуться  остальным  самолетам  его  звена.  Неожиданно наступившая
тишина  казалась  недоброй,  странной,  чреватой  подвохом.  Йоссариан
расстегнул  бронекостюм,  снял  шлем, глубоко вздохнул, закрыл глаза и
попытался расслабиться. Но покоя не было.
— А где Орр? — раздался чей-то голос в переговорном устройстве.
Йоссариан  вскрикнул,  вскочил.  Он  мог дать только одно разумное
объяснение  загадочному  появлению  зенитных батарей в Болонье: Орр!
Он подался  вперед  и  приник  к  прицелу, пытаясь разглядеть сквозь
плексиглас какие-нибудь следы Орра –человека,обладающего способностью,
как  магнит, притягивать к себе зенитный огонь. Наверняка это он
привлек  в  Болонью  весь противовоздуш- ный дивизион Германа Геринга,
который  немцы  перебросили  сюда  прошлой ночью черт знает откуда.
Секунду  спустя  Аарфи  подскочил  к  Йоссариану  и острым краем шлема
ударил  его  по  кончику носа. Из глаз Йоссариана брызнули слезы, и он
рявкнул на Аарфи.
—  Вон  он! — похоронным тоном объявил Аарфи, указывая трагическим
жестом  вниз на фургон с сеном и двух лошадей, стоявших близ каменного
амбара. — Разбился вдребезги. Наверное, весь экипаж уже на небесах.
Йоссариан  обругал  Аарфи  и  продолжал  тщательно рассматривать
землю.  Он  был  спокоен,  но в душе переживал за своего хвастливого и
чудаковатого  соседа  с  зубами  торчком,  который ухитрился до смерти
перепугать его.
Наконец   Йоссариан  заметил  двухмоторный,  двухкилевой  самолет,
вынырнувший  из-за  леса  над  желтеющим  полем.  Один  из  винтов был
расщеплен  и висел неподвижно. Но самолет сохранял высоту и правильный
курс. Йоссариан машинально пробормотал благодарственную молитву, а по-
том  с  облегчением  бурно  и  горячо  излил  на  Орра все, что у него
накипело на душе.
—  Вот  подонок!  —  начал он. — Вот чертова коротышка, крысеныш
красномордый, толстощекий, курчавый, зубастый сукин сын!
— Что? спросил Аарфи.
—   Этот   проклятый   лупоглазый   недомерок,   зубастый   хмырь,
сумасбродный сукин сын и подонок с тощим задом и яблоками за щеками! —
брызгал слюной Йоссариан.
— Что?
— Не твое дело!
—  Я  все  равно  тебя  не  слышу,  —  ответил  Аарфи.  Йоссариан
неторопливо обернулся к Аарфи и, глядя ему в лицо, начал:
— А ты — хрен собачий…
— Кто я?
—   Ты  —  чванливый,  толстопузый,  добренький,  пустоголовый,
самодовольный…
Аарфи  невозмутимо  чиркнул  спичкой  и принялся громко посасывать
трубку,  всем  своим  видом  красноречиво показывая, что милостиво и
великодушно  прощает  Йоссариана.  Аарфи дружелюбно улыбнулся и открыл
рот,  намереваясь  поболтать. Йоссариан зажал ему рот ладонью и устало
оттолкнул  от  себя.  Закрыв  глаза, он весь обратный путь притворялся
спящим, чтобы не слышать и не видеть Аарфи.
В  инструкторской Йоссариан сделал разведдоклад капитану Блэку и
потом  вместе  с  другими,  бормоча  себе  что-то  под  нос, стоял в
напряженном ожидании на аэродроме, пока не приковылял самолет Орра. Он
довольно  бодро тянул на одном моторе. Все затаили дыхание. У самолета
Орра не выпустилось шасси. Йоссариан не находил себе места, покуда Орр
благополучно  не  совершил  аварийную посадку. И тогда Йоссариан украл
первый  попавшийся джип с оставленным в нем ключом от зажигания и пом-
чался  к  своей  палатке,  чтобы  начать лихорадочно собирать вещи для
внеочередного  отпуска.  Он решил провести его в Риме и в тот же вечер
нашел там Лючану — девушку со шрамом под сорочкой.

16. Лючана.

Йоссариан  впервые  увидел  Лючану  в  ночном  клубе  для офицеров
союзных армий, куда ее привел пьяный майор из австрало-новозеландского
корпуса. Она сидела в одиночестве за столом: дурак майор не придумал
ничего  умнее,  как  бросить  ее  ради  того,  чтобы  присоединиться к
компании своих дружков, оравших непристойные песни у стойки.
—  Вот  и прекрасно. Я с тобой потанцую, — сказала она, прежде чем
Йоссариан успел раскрыть рот. — Но спать со мной я тебе не позволю.
— А кто тебя об этом просит? — спросил Йоссариан.
— Ты не хочешь со мной спать? — воскликнула она с изумлением.
— Я не хочу с тобой танцевать.
Она  схватила  Йоссариана  за  руку  и  вытащила  на  танцевальную
площадку.  Танцевала  она  еще хуже, чем Йоссариан, но она скакала под
звуки  джаза  с таким безудержным весельем, какого Йоссариан отроду не
видывал,  и  это  продолжалось,  пока ноги у Йоссариана не налились
свинцом. Ему стало скучно, он вытащил ее из толпы танцующих и подвел к
столу,  где  в  обществе  Хьюпла, Орра, Малыша Сэмпсона и Заморыша Джо
сидела  подвыпившая  девица  в  оранжевой сатиновой блузке, обнимавшая
Аарфи  за  шею.  Но едва Йоссариан приблизился к ним, Лючана резко и
неожиданно  подтолкнула  его  к  другому  столу,  где  они оказались в
одиночестве.  Лючана  была  высокого  роста, свойская, жизнерадостная,
длинноволосая, кокетливая и очень привлекательная девчонка.
—  Ну ладно, — сказала она. — Я разрешаю тебе угостить меня обедом
Но спать со мной все равно не разрешу.
— А кто тебя об этом просит? — удивленно спросил Йоссариан.
— Ты не хочешь спать со мной?
— Я не хочу угощать тебя обедом.
Она вытащила  его  из ночного клуба на улицу, потом они спустились
по  лестнице  в ресторан, где кормили по ценам черного рынка. Ресторан
был  набит  хорошенькими,  оживленно  щебечущими  девушками,  которые,
казалось,  давно  были знакомы друг с другом. Их привели сюда само-
довольные  офицеры  в мундирах чуть ли не всех союзнических армий. В
зале  было  шумно.  Смех и тепло, казалось, волнами перекатывались над
головами.  Лючана уплетала обед со зверским аппетитом и не обращала на
Йоссариана никакого внимания, покуда не  очистила  последнюю  тарелку.
Насытившись,  она  положила  вилку и нож, словно ставя точку, и лениво
откинулась в кресле.
—  Прекрасно,  Джо,  –  промурлыкала  она.  В  ее  черных,  слегка
подернутых дремотой глазах светилась признательность.
— Меня зовут Йоссариан.
—  Прекрасно, Йоссариан, — ответила она с виноватым смешком. — Так
и   быть,   я   позволю   тебе  переспать  со  мной,  —  объявила  она
снисходительным    тоном,    в    котором,    однако,    чувствовалась
настороженность. — Но не теперь.
—  Я  понимаю.  Не теперь, а когда придем ко мне. Девушка покачала
головой.
— Нет, сейчас я должна идти домой, к мамуле, потому что моя мамуля
не  любит,  когда  я  хожу  в  ресторан. Она очень рассердится, если я
сейчас  же не вернусь домой. Но ты напиши, где ты живешь, — это я тебе
разрешаю,  — и завтра утром я приду к тебе до работы, а потом я побегу
в свою французскую контору. Capisci?   (Понимаешь? (итал.))
Йоссариан не сопротивлялся, когда она чуть ли не целую милю тащила
его  по  великолепным улицам ночного весеннего Рима. Наконец они дошли
до автобусного парка, встретившего их оглушительной какофонией гудков,
вспышками  красных  и  желтых  огней  и руганью небритых шоферов,
осыпавших  чудовищной  бранью  друг  друга,  пассажиров и прохожих.
Прохожие беззаботными табунками пробегали перед носом у автобусов и,
если  автобусы  их  задевали, не оставались в долгу и щедро изрыгали
хулу  в адрес шоферов. Лючана укатила в облезлом зеленом драндулете,
а  Йоссариан  изо  всех  сил  поднажал  обратно  в  кабаре  к волоокой
химической   блондинке   в   оранжевой  сатиновой  блузке.  Вот  уж
действительно  находка!  Она  сама  платила  за  вино, у нее были свой
автомобиль,  квартира  и перстень с камеей цвета лососины. Эта камея с
изящно  вырезанными  фигурками  обнаженного  юноши  и девушки доводила
Заморыша  Джо  до  исступления.  Девица  не  соглашалась продать ему
перстень,  хотя  он  предлагал  ей отдать все, что у всех у них было в
карманах, плюс свой мудреный фотоаппарат впридачу.
Когда  Йоссариан  вернулся,  ее  уже  не  было.  Никого  не  было.
Йоссариан  тут  же  покинул  клуб и в глубоком унынии побрел по темным
опустевшим  улицам.  Йоссариан редко скучал, когда бывал в отпуске, но
теперь  ему  было  грустно.  Он  остро  завидовал  Аарфи:  тот  сейчас
наверняка  развлекается  где-нибудь  со  своей кошечкой. Он брел по
улице,  возвращаясь  в  офицерскую  квартиру, и чувствовал себя по уши
влюбленным  и в Лючану, и в блондинку в оранжевой блузке, и в красивую
богатую  графиню  и  ее красивую богатую невестку, которые жили этажом
выше,  хотя  уж они-то никогда не позволили бы ему дотронуться до себя
или  хотя  бы  пофлиртовать  с  ними.  Они  были людьми экстра-класса:
Йоссариан  не  знал  точно,  что  такое экстра- класс, но он знал, что
графиня  и  ее  невестка относятся к этой категории, а он — нет, и ему
было  известно,  что  они  об  этом догадываются. Ему опять захотелось
оказаться  на  месте  Аарфи и чтобы рядом была та блондинка. А ведь он
знал,  что  в  ее  глазах  он  и  ломаного  гроша  не стоит. Она о нем
наверняка даже не вспомнит.
Однако,  когда  Йоссариан  вернулся в квартиру, Аарфи был уже там.
Йоссариан уставился на него так же пристально и удивленно, как утром
над  Болоньей, когда Аарфи торчал в носовой части самолета – зловещий,
таинственный и неистребимый.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Йоссариан.
—  Вот-вот,  спроси  его!  – воскликнул разъяренный Заморыш Джо. —
Пусть он расскажет, что он здесь делает.
С  протяжным  театральным стоном Малыш Сэмпсон изобразил большим и
указательным  пальцами  пистолет  и  сделал  вид,  что стреляет себе в
висок.  Пятнадцатилетний Хьюпл мерно жевал разбухший комок жевательной
резинки   и   с   наивным,   бездумным   выражением   на  лице  жадно
слушал разговоры  взрослых.  Аарфи выколачивал свою трубочку, лениво
постукивая ею по ладони, и ходил взад-вперед по комнате с чрезвычайно
самодовольным видом, явно гордясь произведенным им замешательством.
— Разве ты не пошел домой к этой девке? — спросил Йоссариан.
—  Разумеется, я не пошел к ней домой, — ответил Аарфи. — Надеюсь,
вы понимаете, что я не мог отпустить ее одну искать дорогу домой?
— Что ж она не позволила тебе остаться?
— Она хотела, чтобы я остался, можешь не сомневаться, — хихикнул
Аарфи.  —  Не  беспокойтесь  за  старого,  доброго  Аарфи. Но я не мог
разрешить  себе  воспользоваться тем, что очаровательное дитя выпило
чуточку больше, чем нужно. За кого вы меня принимаете?”
—  Подонок  ты! — воскликнул Йоссариан и устало опустился на диван
рядом с Малышом Сэмпсоном. — Какого дьявола ты не уступил ее, если она
самому тебе не нужна?
— Вот видишь, — сказал Заморыш Джо, — у него не все дома.
Йоссариан утвердительно кивнул и с любопытством взглянул на Аарфи:
— Слушай, Аарфи, а может, ты девственник? Аарфи снова захихикал.
Разговор его забавлял.
—  За  меня  не  беспокойтесь.  Со  мной все в порядке. Но милых и
славных  девушек  я  не  трогаю.  Я  знаю,  с кем что можно, а с кем —
нельзя.  А  эта  — очень милый ребенок. Она из богатого семейства. Да,
между  прочим,  я  заставил  ее  снять перстень и выкинуть его из окна
машины.
Заморыш Джо взвился, как от приступа невыносимой боли.
—  Что  ты сделал! — завизжал он. Чуть не плача, он набросился с
кулаками  на  Аарфи. — За это тебя убить мало, тварь паршивая! Грязный
греховодник!  У  него грязные мысли, ведь верно? Ведь верно — у него
грязные мысли?
— Грязнее не бывает, — согласился Йоссариан.
—  Слушайте,  ребята,  о чем вы говорите? — спросил с неподдельным
изумлением Аарфи, втягивая голову в свои пухлые, как подушки, округлые
плечи. — Эй, послушай, Джо, — попросил он с мягкой неловкой улыбкой, —
перестань меня колотить.
Но  Заморыш  Джо  не  переставал  его  колотить  до  тех пор, пока
Йоссариан не вытолкал Заморыша в спальню. Потом и сам Йоссариан понуро
поплелся к себе, разделся и лег спать.
Утром кто-то начал тормошить Йоссариана.
—  Зачем  вы  меня  будите?  —  пробормотал  он. Это была Микаэла,
добродушная,  жилистая  горничная  с приветливым желтоватым лицом. Она
разбудила его, чтобы сказать, что там за дверью его дожидается гостья,
по имени Лючана. Йоссариан не поверил своим ушам. Лючана вошла…
Его заинтересовало, почему она отказывается снять розовую сорочку,
скроенную  наподобие  мужской  майки с узенькими лямками на плечах. Он
заставил  ее признаться, что сорочка скрывает шрам на спине. Она долго
отказывалась показать шрам и напряглась, как стальная пружина, когда
он  кончиком  пальца провел по длинному изломанному рубцу от лопатки
до  поясницы. Он вздрогнул, представив себе госпиталь ночью, когда в
коридорах  призрачно мерцают редкие лампочки и дежурные врачи бесшумно
ступают на мягких подошвах. Сколько кошмарных ночей провела Лючана под
наркозом  или извиваясь от боли в госпитальной палате, где все навечно
пропахло  эфиром,  испарениями,  дезинфекцией  и  человеческим  мясом,
гниющим  под  наблюдением людей в белых халатах. Лючана была ранена во
время воздушного налета.
— Где? — спросил он и, затаив дыхание, ожидал ответа.
— В Неаполе.
— Немцы?
— Американцы.
У  него  защемило  сердце.  Она сразу стала ему симпатична, и он
спросил, пойдет ли она за него замуж.
— Ты сумасшедший, — сказала она с довольным смехом.
— Почему же это я сумасшедший? — спросил он.
— Потому что я не могу замуж…
— Почему ты не можешь замуж?..
—  Потому  что  я  не девственница, – ответила она. – А кому нужна
девушка, которая не девственница?
— Мне нужна. Я на тебе женюсь.
— Я не могу выйти за тебя…
— Почему ты не можешь выйти за меня?
— Потому что ты сумасшедший. Йоссариан наморщил лоб.
—  Ты  не  хочешь выйти за меня замуж, потому что я сумасшедший, и
говоришь,  что  я  сумасшедший,  потому  что  я хочу на тебе жениться?
По-твоему, это правильно?
— Да.
— Ну, раз мне нельзя на тебе жениться, значит, остается просто…
Она резко, с угрожающим видом выпрямилась.
—  Почему  это  ты  не можешь на мне жениться? — в ярости спросила
она,  готовая  влепить  ему  затрещину  в  случае нелестного ответа. —
Только потому, что я не девственница?
— Что ты, что ты, дорогая! Потому, что ты — сумасшедшая.
Она  уставилась  на  него  вне себя от возмущения и вдруг откинула
голову  и  расхохоталась  от  всего сердца. Отсмеявшись, она ласково
посмотрела на него. Великолепная нежная кожа на смуглом лице стала еще
темнее,  кровь,  прилившая к щекам, сделала Лючану еще красивее, глаза
подернулись  дымкой.  Он  затушил  свою и ее сигареты, и, не говоря ни
слова,  они  опять  обнялись.  Но  именно  в эту секунду в комнату, не
постучавшись, ввалился томившийся без дела Заморыш Джо. Он намеревался
узнать,  не  хочет  ли Йоссариан прошвырнуться по городу. На мгновение
Заморыш Джо остолбенел, затем попятился и пулей выскочил из комнаты.
Йоссариан еще проворнее вскочил с постели и закричал Лючане, чтобы она
одевалась.  Девушка растерянно глядела на него. Он поспешил захлопнуть
дверь  перед  носом  Заморыша  Джо,  который  уже  успел  вернуться  с
фотоаппаратом  в  руках.  Однако Заморыш Джо ухитрился-таки вклинить
башмак между дверью и косяком и не собирался убирать ногу.
— Впустите меня! — настойчиво умолял он, кривляясь и дергаясь, как
маньяк. — Впустите меня!
Заморыш Джо на секунду перестал давить на дверь и улыбнулся сквозь
щель обворожительной, по его мнению, улыбкой.
—  Моя  не  есть  Заморыш  Джо,  —  начал  он объяснять совершенно
серьезно.  —  Моя есть ужасно известный фотокорреспондент из журнала
“Лайф”.  Ужасно большая картинка на ужасно большая обложка. Я сделаю
из тебя большую звезду Голливуда, Йоссариан. Много-много динаров.
Когда  Заморыш  Джо  чуть-чуть  отступил, чтобы взвести затвор и
снять одевающуюся Лючану, Йоссариан захлопнул дверь.
Заморыш   Джо   решил  фотографировать  через  замочную  скважину.
Йоссариан  услышал щелчок затвора аппарата. Потом Заморыш Джо бросился
в  атаку  на  дверь.  Когда  Лючана  и Йоссариан были полностью одеты,
Йоссариан  дождался  очередной атаки Заморыша Джо и неожиданным рывком
распахнул  дверь. Заморыш Джо влетел в комнату и плюхнулся на пол, как
лягушка. Йоссариан проворно проскочил мимо него, ведя за собой Лючану.
Они  выбежали на лестничную площадку. С шумом и грохотом, задыхаясь
от смеха, они вприпрыжку побежали по лестнице и, когда останавливались
перевести дух, касались друг друга лбами, не переставая смеяться.
Внизу,  почти  у  самых дверей, они встретили Нейтли, замученного,
грязного  и несчастного. Галстук съехал набок, рубашка была измята, он
брел,  держа  руки в карманах. Вид у него был виноватый и подавленный.
Они сразу перестали смеяться.
–  Что  случилось,  малыш?  —  сочувственным тоном поинтересовался
Йоссариан.
—  Опять  промотался  дотла,  —  смущенно  ответил Нейтли, криво
усмехаясь. — Не знаю, что теперь делать.
Йоссариан  тоже не знал. Последние тридцать два часа Нейтли тратил
по  двадцать  долларов в час на свою обожаемую красотку и в результате
промотал  все жалованье, а также солидное вспомоществование, которое
он получал ежемесячно от своего состоятельного и щедрого папаши. А это
значило,  что  он  долго  теперь  не  сможет  проводить время со своей
пассией. Она не позволяла ему ходить рядом с ней, когда разгуливала по
панели, приставая к другим военным, и впадала в ярость, если замечала,
что  он  плетется  за  ней  на  расстоянии. Он мог бы, конечно,
околачиваться  у  ее  дома, но никогда не был уверен, дома ли она. Без
денег  она  ему  ничего  не  разре шала.  Секс  сам  по  себе  ее не
интересовал.
Капитан  Блэк бывая  в  Риме,  ставил  своей целью купить именно
возлюбленную  Нейтли  — только для того, чтобы позднее помучить Нейтли
подробным  рассказом о проведенном с ней времени. Нейтли при этом чуть
ли  не  лез  на  стену,  доставляя тем самым капитану Блэку огромное
удовольствие.
Лючану растрогал несчастный вид Нейтли, но едва они  с Йоссарианом
вышли на залитую солнцем улицу, как она снова начала хохотать,  как
сумасшедшая. Высунувшись в окно. Заморыш Джо умолял их вернуться  и
божился, что он вправду фотокорреспондент журнала “Лайф”.Лючана весело
бежала   по  тротуару,  постукивая  высокими  белыми каблучками,  и
тащила за собой Йоссариана, как на буксире. Она и на улице  оставалась
такой  же  страстной,  озорной  и  изобретательной девчонкой,  какой
была  накануне во  время  танца  и, видимо, вообще всегда.  Йоссариан
обнял ее за талию, и так они дошли до угла. Там она высвободилась,
достала зеркальце, поправила волосы и намазала губы.
—  Почему  бы  тебе  не  попросить  у  меня разрешения записать на
бумажке мою фамилию и адрес, чтобы разыскать меня, когда в следующий
раз приедешь а Рим? — предложила она.
—  Действительно,  —  согласился он, — почему бы тебе не разрешить
мне записать на бумажке твою фамилию и адрес?
—  Почему? – спросила она задиристо, и рот ее внезапно скривился
в  горькой  усмешке,  а в глазах блеснул гнев. — Чтобы ты разорвал эту
бумажку на мелкие клочья, едва я скроюсь за углом?
—  Почему  я  должен  ее  разорвать?  —  смутившись, запротестовал
Йоссариан. — Что за чертовщину ты мелешь?
—  Разорвешь,  я  знаю,  —  настаивала  она. — Разорвешь на мелкие
клочья  через  секунду после того, как я уйду, и пойдешь, важно задрав
нос,  очень  гордый  тем, что высокая, молодая, красивая девушка, по
имени Лючана, позволила тебе переспать с ней и не попросила денег. .
— Сколько ты хочешь попросить? — спросил он.
—  Дурак!  — крикнула она с чувством. — Я не собираюсь просить у
тебя денег.
Она  топнула ногой и замахнулась на него. Йоссариан испугался, как
бы  она  не  трахнула  его сумкой по физиономии. Но вместо этого она
написала фамилию и адрес и сунула ему листок.
—  Держи.  И  не  забудь  разорвать на мелкие клочья, как только я
уйду, — съехидничала она и закусила губу, чтобы не расплакаться. Потом
она  улыбнулась  ему  безоблачной улыбкой, пожала руку, прошептала с
сожалением:  “Аddiо”, на миг еще раз прижалась к нему и, высоко подняв
голову,   удалилась  —  грациозно,  с  полным  сознанием  собственного
достоинства.
Минуту   спустя  Йоссариан  разорвал  полоску  бумаги  и  пошел  в
противоположном  направлении,  важно задрав нос, очень гордый тем, что
красивая  молодая девушка переспала с ним и не попросила денег. Он был
весьма  доволен  собой, покуда не заглянул в столовую Красного Креста,
где  принялся  за  бифштекс,  сидя  рядом с другими военнослужащими,
щеголявшими  военной  формой  самых немыслимых цветов и покроев. И тут
внезапно на него нахлынули мысли о Лючане. Сейчас он безумно скучал по
ней.  Вокруг  него  в  столовой  сидели грубые безликие люди в военной
форме.  Он  почувствовал непреодолимое желание снова очутиться с ней
наедине  и  стремглав  выскочил  из-за  стала.  Он  выбежал  на улицу,
намереваясь  отыскать  в водосточной канаве клочки бумаги, но дворник,
поливавший из шланга мостовую, давно смыл их.
Йоссариану  не  удалось найти Лючану и вечером — ни в ночном клубе
для  офицеров  союзных  армий, ни в душном шикарном ресторане, где под
стук  деревянных  подносов с изысканными блюдами и под щебетание яркой
стайки очаровательных девиц резвились прожигатели жизни. Йоссариан
не  мог  даже  найти  тот ресторан, где встретился с Лючаной. Он лег в
постель  и  во сне снова уходил от зенитного огня, и Аарфи снова подло
крутился около него, бросая недобрые взгляды.
Утром  он  отправился  искать  Лючану.  Он  был  готов  обойти все
французские  конторы  в  любом  конце  города. Но никто из прохожих не
понимал,  о  чем  он спрашивает, и тогда он в ужасе побежал куда глаза
глядят.
А  потом  он  вернулся  к себе, быстро собрал пожитки, оставил для
Нейтли  все деньги, которые были у него в бумажнике, и на транспортном
самолете   помчался  обратно  на  Пьяносу,  чтобы  принести  извинения
Заморышу  Джо за то, что выставил его из спальни. Но извинений не пот-
ребовалось,  потому  что  Заморыш  Джо  находился  в  преотличнейшем
настроении.  Заморыш Джо улыбался от уха до уха, и от этого Йоссариану
стало не по себе: он сразу понял, чем это пахнет.
Сорок боевых заданий, — с готовностью отрапортовал Заморыш Джо.
Он чуть не пел от радости. —    Полковник снова подняв норму.
Новость  ошеломила  Йоссариана.  —  Но ведь я налетал тридцать два
задания, черт  побери. Еще три — и я свободен.
Заморыш Джо безучастно пожал плечами.
– А полковник хочет сорок,– повторил он. Йоссариан оттолкнул его
с дороги и опрометью кинулся   в госпиталь.

17. Солдат в белом.

Йоссариан кинулся в госпиталь, решив, что скорее останется в нем
до  конца дней своих, чем сделает еще хоть один боевой вылет свыше тех
тридцати  двух,  что  уже  были  на  его  счету. Десять дней спустя он
передумал  и  вышел  из  госпиталя,  но  полковник увеличил количество
боевых  вылетов до сорока пяти. Йоссариан снова кинулся в госпиталь,
решив,  что  скорее останется там до конца дней своих, чем сделает еще
хоть  один  вылет свыше тех шести, которые он успел прибавить к своему
счету.
Йоссариан мог ложиться в госпиталь в любое время — как из-за болей
в  печени,  так  и  из-за  своих  глаз:  докторам  никак  не удавалось
установить,  что  с  его  печенью и что с его глазами, ибо каждый раз,
жалуясь  на  печень,  он  отводил  глаза  в  сторону.  Он  мог вкушать
блаженство  на  госпитальной  койке  до  тех  пор,  пока  в  палату не
привозили   хоть   одного   настоящего  больного.  Йоссариан  был  еще
достаточно  крепок,  чтобы  перенести без излишних треволнений чужую
малярию  или  грипп.  Он  отлично переносил удаление чужих миндалин, а
чужие  геморрой  и  грыжа  вызывали у него всего лишь слабую тошноту и
легкое  отвращение.  Но  более  серьезные  заболевания  соседей  дурно
отражались  на  его собственном здоровье. В таких случаях ему хотелось
поскорее смотать удочки.
В  госпитале  было  так  тихо  и  спокойно:  никто  не требовал от
Йоссариана никакой полезной деятельности.
Все,  что от него требовалось, — это или умереть, или поправиться.
А  поскольку  он и ложился вполне здоровым, то поправиться ему особого
труда не стоило.
Жить  в  госпитале  было гораздо приятнее, чем летать над Болоньей
или  кружиться  над  Авиньоном  с  Хьюплом  и Доббсом у штурвалов и со
Сноуденом,   умирающим   в  хвостовом  отсеке.  За  стенами  госпиталя
Йоссариану  доводилось  видеть больше нездоровых людей, чем в самом
госпитале,  а  серьезно  больных  в  палатах  лежало  совсем  немного.
Смертность  в  госпитале  была  гораздо ниже, чем за его стенами, да и
сама  смерть  выглядела  жизнерадостней,  хотя, разумеется, и здесь
некоторые умирали без особой нужды.
Процесс переселения в мир иной был изучен в госпитале досконально.
Здесь  умирали  четко и по правилам. Одолеть смерть врачи не могли, но
зато  ее  заставляли вести себя прилично. Врачи научили смерть хорошим
манерам.  Держать  ее за порогом было невозможно, но, уж коль скоро
она  поселилась  под  крышей госпиталя, ей приходилось вести себя, как
воспитанной леди. Людей отправляли из госпиталя на тот свет тактично и
со  вкусом.  Смерть здесь не бросалась в глаза, не была такой грубой и
уродливой,  как  за  стенами госпиталя. Здесь не взрывались в воздухе,
подобно  Крафту  или  покойнику из палатки Йоссариана, и не коченели в
ослепительном  сиянии  летнего  дня,  как окоченел Сноудеи в хвостовом
отсеке самолета.
Здесь  люди  не исчезали в загадочном облачке, как это произошло с
Клевинджером.  Их  не  разрывало  на куски окровавленного мяса. Они не
тонули  в  реке,  их не убивало громом, не засыпало горным обвалом, их
тела не кромсали зубчатые колеса заводских станков. Их не изрешечивали
пулями-грабители,  им  не  всаживали  нож  под  ребро  во время пьяной
потасовки  в  пивной,  им  не  раскраивали черепа топорами в семейной
междоусобице.  Здесь никого не душили. Здесь люди умирали корректно,
как  джентльмены,  от  потери  крови на операциях или без лишнего шума
испускали  дух  в  кислородной палатке, В госпитале не вели со смертью
игры  в  прятки  или  в  кошки-мышки,  как  это  делалось  за  стенами
госпиталя.  Здесь  не было ни голода, ни мора, здесь детей не душили в
колыбелях, не замораживали  в  холодильниках  и они не попадали под
колеса грузовиков.Здесь  никого  не забивали до смерти, здесь никто не
травился газом на кухне  и  не  бросался  под поезд метро, не
выбрасывался в окно отеля,летя камнем с ускорением шестнадцать футов в
секунду в квадрате, чтобы шлепнуться  о  тротуар  с  жутким стуком и
лежать на глазах у прохожих отвратительной  кучей,  истекая  кровью и
розовея вывихнутыми пальцами ног.
Одним  словом, Йоссариан был уверен, что в госпитале лучше, хотя и
здесь  имелись  кое-какие  недостатки. Его лечили, но как-то без души.
Распорядок  дня, вздумай человек ему следовать, был слишком жестким, а
обслуживающий персонал — не всегда тактичным. Поскольку настоящим
больным  все же удавалось иной раз пробиться в госпиталь, Йоссариан не
мог  рассчитывать  на  то,  что в палате его ждет интересная и веселая
компания.  К  тому  же и развлечения были довольно скудные. Йоссариану
пришлось признать,что в госпиталях нынче стало не то:ведь  шла  война,
и чем ближе госпиталь находился к линии фронта,тем  более  заметно
ухудшался  качественный  состав  его  обитателей.
Особенно  это чувствовалось, когда госпиталь оказывался в зоне боев.
Напряженность  на  фронте немедленно давала себя знать в госпитале. Со
здоровьем  у  людей  становилось все хуже и хуже, по мере того как они
глубже увязали в войне.
Когда  Йоссариан в последний раз очутился в госпитале, он встретил
там  солдата в белом, у которого со здоровьем дело обстояло так плохо,
что,  стань  оно хоть чуточку хуже, он бы умер, что, впрочем, вскоре и
произошло.
Солдат  в  белом  походил  на  толстую пачку бинта с темной дыркой
наверху,  надо ртом, и из этой дырки, как украшение, торчал градусник.
Когда  обитатели  палаты  наутро  обнаружили,  кого им ночью тайком
подложили в палату, — все, за исключением техасца, стали шарахаться от
солдата   с   сострадательно-брезгливыми   гримасами   на  лице.  Люди
собирались  в  дальнем  углу  палаты  и  злобным, раздраженным шепотом
судачили о нем, возмущались тем, что их так подло провели, подсунув им
этого  солдата,  крыли  его на все корки, поскольку он был живым напо-
минанием  о  тошнотворно-неприглядной  реальности.  Всех  пугало,  что
солдат  будет  стонать.
— Не знаю, что и делать, — мрачно изрек летчик-истребитель, бравый
юнец с золотистыми усиками. — Увидите, он будет стонать ночь напролет.
Но  за  все  время  пребывания в палате солдат в белом не издал ни
звука.  Единственным  человеком,  отважившимся подойти взглянуть на
солдата,  был  общительный техасец. Несколько раз в день он подходил
потолковать  с  солдатом  насчет  того,  что  порядочным людям надо бы
предоставлять  больше  голосов на выборах. Он начинал разговор одним и
тем же неизменным приветствием:
—  Ну  что  скажешь,  приятель?  Как делишки? Остальные обитатели,
облаченные  в  казенные  вельветовые  халаты  коричневого  цвета  и
облезлые  фланелевые пижамы, избегали их обоих. Все мрачно размышляли,
откуда  взялся  этот  солдат  в  белом,  кто  он такой и как он там
выглядит под бинтами.
—  Он  вполне здоров, поверьте мне, — сообщал техасец бодрым тоном
после очередного визита вежливости к солдату. — Сними с него бинты —
и  он окажется самым обыкновенным малым. Просто он малость стесняется,
пока  не пообвык. К тому же он ни с кем здесь не знаком. Почему бы вам
не подойти к нему и не познакомиться? Он вас не укусит.
—  О  чем  ты,  черт тебя побери, болтаешь? — вспылил Данбэр. — Да
понимает ли он вообще, о чем ты мелешь?
—  Конечно.  Он понимает все, что я говорю. Не такой уж он глупый.
Парень как парень, все в норме.
— Да он хоть слышит тебя?
—  Вот  этого я не знаю, но в том, что он понимает, — нисколько не
сомневаюсь.
— А ты хоть раз видел, чтобы у него шевелилась марля надо ртом?
— Что за идиотский вопрос? — беспокойно спрашивал техасец.
— Почему же ты уверен, что он дышит, если марля и то не шевелится?
— Как ты вообще можешь утверждать, что это он, а не она?
—  А  вот  ты  скажи:  глаза  у  него  там,  под бинтами, прикрыты
марлевыми салфеточками?
— Он хоть раз шевельнул пальцами ног или дернул мизинцем?
Техасец пятился, все более и более конфузясь:
— Что за идиотские вопросы? Вы, друзья, должно быть, все с ума тут
спятили?  Лучше  бы  подошли  к  нему да познакомились. Я вам серьезно
говорю: он славный парень.
На самом деле солдат походил не столько на славного парня, сколько
на  туго  набитое,  стерилизованное чучело. Благодаря стараниям сестер
Даккит и Крэмер солдат выглядел ухоженным. Они аккуратно проходились
щеточкой  по  бинтам,  намыленной  тряпочкой  обтирали  гипс на руках,
ногах,  плечах,  груди  и  бедрах.  Несколько  раз в день они влажными
полотенцами  стирали  пыль  с  тонких  резиновых трубок, тянувшихся от
солдата  к  двум большим закупоренным бутылям. Одна бутыль стояла на
подставке  рядом  с кроватью, и жидкость из нее сочилась в руку сквозь
прорезь  в  бинтах,  другая  —  на полу, и в нее через цинковую трубку
стекала  жидкость  из  паха.  Сестры  то  и  дело  до блеска протирали
стеклянные  сосуды.  Они  гордились  этой  работой,  как  исправные
домохозяйки. Особенно старалась сестра Крэмер, хорошо сложенная девица
с  полноватым лицом, вроде бы красивым, но начисто лишенным обаяния
женственности.  У  сестры  Крэмер  был  хорошенький  носик и отличная,
нежная кожа, усыпанная очаровательными веснушками, которые Йоссариан
терпеть  не  мог.  Солдат  в белом чрезвычайно волновал сестру Крэмер.
Часто  ни  с  того ни с сего ее бледно-голубые, невинные, круглые, как
блюдца,  глаза извергали такой бурный поток слез, что Йоссариан чуть с
ума не сходил.
—  Откуда  вы,  черт  вас  возьми,  знаете,  что  здесь, под этими
бинтами, вообще кто-то есть?
— Не смейте так говорить со мной! — негодующе отвечала она.
— Но все-таки — откуда? Вы ведь даже не знаете, кто это такой!
— Что значит “кто такой”?
—  Ну  кто,  по-вашему,  под этими бинтами? Вы бы лучше оплакивали
кого-нибудь другого. И с чего вы вообще взяли, что он еще жив?
—  Какие чудовищные вещи вы говорите! — воскликнула сестра Крамер.
Она  в  отчаянии повернулась к Данбэру, ища у него защиты. — Заставьте
его прекратить эти разговоры, — попросила она Данбэра.
—  А  может,  под бинтами вообще никого нет? — отозвался Данбэр. —
Может, эти бинты прислали сюда шутки ради?
Она в испуге попятилась от Данбэра.
—  Вы с ума сошли! — вскричала она, затравленно озираясь. — Вы оба
сумасшедшие.
Затем  появилась  сестра  Даккит,  и,  пока  сестра  Крэмер меняла
солдату  в  белом бутыли, сестра Даккит загнала Йоссариана и Данбэра в
кровати.  Менять  бутыли  для  солдата  в  белом было делом нетрудным,
поскольку  та  же  самая светлая жидкость протекала через него снова и
снова  без  заметных  потерь.  Когда бутыль с питательным раствором,
стоявшая  у  локтя  солдата,  опорожнялась, бутыль на полу наполнялась
почти  доверху.  Тогда  из  обеих  бутылей выдергивали соответствующие
шланги,  бутыли  меняли  местами,  и  жидкость  снова  струилась по
прежнему маршруту.
Менять  бутыли для солдата в белом было простым делом для тех, кто
этим  занимался, но не для тех, кому приходилось чуть ли не каждый час
наблюдать  за  этой  процедурой.  У  обитателей  палаты  эта процедура
вызывала недоумение.
-Почему  бы  не  соединить  бутыли  напрямую  и не ликвидировать
промежуточное  звено?  — спрашивал артиллерийский капитан, с которым
Йоссариан бросил играть в шахматы. — За каким чертом им нужен солдат?
—   Интересно,   чем   он  заслужил  такую  честь?  —  вздохнул
уоррэнт-офицер, малярик, пострадавший от комариного укуса.
Разговор  происходил  после  того,  как сестра Крэмер, взглянув на
градусник, обнаружила, что солдат в белом мертв.
—   Тем,   что   пошел   на  войну,  —  высказал  предположение
летчик-истребитель с золотистыми усиками.
— Мы все пошли на войну, — возразил Данбэр.
—  А  я  о  чем? — продолжал уоррэнт-офицер, малярик. — Почему это
случилось  именно  с  ним?  Я  не  вижу  никакой логики в божественной
системе наград и наказаний. Посмотрите-ка,  что  произошло  со  мной.
Подцепи  я  за  пять минут блаженства  на  пляже  вместо  проклятого
комариного укуса сифилис или триппер, тогда я,  может,  и  сказал  бы,
что  на  свете  есть справедливость.  Но  малярия!  Малярия!  Почему,
скажите  на милость,человек должен расплачиваться за свой блуд
малярией?
Уоррэнт-офицер в недоумении покачал головой.
—  А взять, к примеру, меня, — сказал Йоссариан. — Однажды вечером
в  Маракеше  я  вышел  из  палатки, чтобы раздобыть плитку шоколада, а
получил  триппер,  предназначенный  для  тебя.  Девица  из женского
вспомогательного  корпуса, которую я прежде в глаза не видел, заманила
меня в кусты.
—  Да,  похоже,  что  тебе  и в самом деле достался мой триппер, —
согласился  уоррэнт-офицер. — А я подхватил чью-то малярию. — Хотел бы
я,  чтобы  все  раз  и  навсегда  встало  на  свои места: пусть каждый
получает  то,  что  заслужил.  Тогда  я,  пожалуй, еще поверю, что мир
устроен справедливо.
—  А  я  получил  чьи-то триста тысяч долларов, — признался бравый
капитан  истребительной авиации с золотистыми усиками. — Всю жизнь я
только  и  делал,  что  гонял лодыря. Подготовительную школу и колледж
кончил чудом. Единственное, чем я занимался в жизни по-настоящему, —
это  любил  смазливых  девчонок:  они  почему-то  считали, что из меня
получится  хороший  муж.  Все,  что  мне  надо от жизни после войны, —
жениться  на  девушке,  у  которой  деньжат  побольше,  чем  у меня, и
продолжать  любить  других  смазливых  девчонок.  А триста тысяч монет
достались  мне  еще  до  того,  как  я  родился,  — от дедушки. Старик
разбогател  на  торговле помоями в международном масштабе. Я знаю, что
не  заслужил  этих  денег,  но  будь  я проклят, если от них откажусь.
Интересно, кому они предназначались по справедливости?
—  Может  быть,  моему  отцу?  — высказал догадку Данбэр. – Он всю
жизнь  работал  не  покладая  рук,  но ему все время не хватало денег,
чтобы послать нас с сестрой учиться в колледж. Теперь он умер, так что
можешь держать свои доллары при себе.
— Ну а если мы теперь выясним наконец, кому принадлежит по праву
моя малярия, тогда все будет в порядке,  — сказал уоррэнт-офицер. — Не
то что я против малярии. Есть у меня  малярия  или  нет,  богаче я все
равно не стану. Но не могу же я смириться  с  тем,  что свершилась
несправедливость.Почему мне должна была достаться чужая малярия,а тебе
— мой триппер?
—  Мне  достался не только твой триппер, — сказал ему Йоссариан, —
но  и  твои  боевые  вылеты. Ты их не выполнил, и мне придется летать,
пока меня не укокошат.
— Тогда еще хуже. Где же здесь справедливость?
—  Две  с  половиной  недели  назад  у  меня  был  друг,  по имени
Клевинджер,    который   считал,   что   здесь   заложена   величайшая
справедливость…
—  …Все  устроено  в  высшей  степени разумно, — злорадствовал
Клевинджер,  весело посмеиваясь. — Как тут не вспомнить еврипидовского
“Ипполита”:  распущенность  Тезея вынудила его сына стать аскетом, а
это,  в свою очередь, привело к трагедии, погубившей их всех. Эпизод с
девицей  из  женского  вспомогательного корпуса послужит тебе уроком и
заставит понять, как пагубна половая распущенность.
—  Этот  эпизод  заставит  меня  понять,  как  пагубно  ходить  за
шоколадом.
— Неужели ты не видишь, что во всех своих неприятностях частично
виноват  ты  сам? — с явным удовольствием продолжал Клевинджер. – Не
попади  ты  тогда  в  Африке  в  госпиталь  из-за своего венерического
заболевания,  ты  вовремя  отлетал  бы  свои  двадцать  пять заданий и
отправился  бы домой до того, как погибшего полковника Неверса заменил
полковник Кэткарт.
—  Ну  а  ты?  —  спросил Йоссариан. — Ты же не подцепил триппер в
Маракеше, а оказался в таком же положении.
—  Не  знаю,  — признался Клевинджер с напускной озабоченностью. —
Наверное, я чем-то прогневил бога.
— Ты серьезно этому веришь? Клевинджер расхохотался:
— Нет, конечно, нет. Просто захотелось тебя подразнить…
…Слишком  много  опасностей подстерегало Йоссариана, и он не мог
предусмотреть  каждую.  Гитлер, Муссолини и Тодзио, например, задались
целью его прикончить. Лейтенант  Шейскопф с его фанатичной
приверженностью к парадам и усатый высокомерный  полковник,обуреваемый
желанием чинить суд и расправу,тоже  жаждали  его  доконать. Под стать
им были Эпплби, Хэвермейер,Блэк,Корн,сестры Крэмер и Даккит. Йоссариан
почти не сомневался,что  все  они  желают  ему  погибели.  А  уж
относительно техасца и контрразведчика  он  и подавно не заблуждался.
Буфетчики, каменщики,кондукторы  автобусов  всего  мира  —  даже  они
желали  его  смерти.Землевладельцы   и  арендаторы,  предатели  и
патриоты,  линчеватели,вымогатели,  злопыхатели — все жаждали вышибить
из него мозги. Это была  та самая тайна, которую приоткрыл ему Сноуден
во время налета на Авиньон: они норовят его прикончить,Сноуден доказал
это своей кровью,расплескавшейся по полу хвостового отсека.
К  тому же существовали еще и лимфатические железы. Они тоже могли
свести  Йоссариана  в  могилу. Почки, нервные клетки, кровяные тельца.
Опухоль  мозга.  Лейкемия.  Рассеянный  склероз. Рак. Болезни кожи.
Костные,   легочные,  желудочные  и  сердечно-сосудистые  заболевания.
Болезни  головы,  болезни  шеи,  болезни груди, кишечные заболевания и
множество  всяких  других. Миллиарды доброкачественных клеток день и
ночь  молча бились, как дикие звери, выполняя чудовищно сложную работу
по  поддержанию в добром здравии организма Йоссариана, но каждая из
них  в любой момент могла оказаться предателем и врагом. Болезней было
такое  множество,  что  только  люди  с  больной  психикой, такие, как
Йоссариан и Заморыш Джо, были способны постоянно о них думать.
Заморыш  Джо  вел список смертельных заболеваний и располагал их в
алфавитном  порядке,  чтобы  в  любой  момент разыскать любую болезнь,
занимавшую  в  данный  момент его воображение. Он буквально не находил
себе  места,  когда  какая-нибудь  болезнь  попадала не в ту графу или
когда   он  не  был  в  состоянии  добавить  к  своему  списку  ничего
новенького.  Обливаясь  холодным  потом,  он  врывался  в палатку к
доктору Дейнике, моля о помощи.
—  Скажи  ему, что у него опухоль Юинга, — подсказывал Йоссариан
доктору  Дейнике,  когда  тот приходил посоветоваться, как поступить с
Заморышем  Джо. — И подкинь еще к этому меланомку. Заморыш Джо обожает
продолжительные  болезни,  но  еще  больше ему нравятся болезни, бурно
протекающие.
Ни о той, ни о другой болезни доктор Дейника и понятия не имел.
—  Как  ты  ухитряешься  удерживать  в  памяти столько названий? —
спросил  он,  и  в  голосе  его  послышалось  высокое профессиональное
уважение.
—  Я  выучил  их в госпитале читая “Ридерс дайджест”. Боясь всяких
заболеваний, Йоссариан порой испытывал искушение навсегда переселиться
в  госпиталь  и  прожить  там  остаток  дней  своих,  распростершись в
кислородной  палатке,  в  окружении  сонма  врачей  и  сестер.  И чтоб
обязательно  поблизости  точил  нож  о  нож хирург, готовый по первому
сигналу  броситься  что-нибудь  вырезать  у Йоссариана. А на что можно
надеяться  в эскадрилье? Взять хотя бы аневризму. Разве в эскадрилье
ему  спасут жизнь, если вдруг у него обнаружится аневризма аорты? Нет,
что ни говорите,а в госпитале Йоссариан чувствовал себя куда спокойней
чем за его стенами, хоть и испытывал к хирургу и к скальпелям такое
же отвращение, как и ко всей прочей медицине. Но в госпитале он мог  в
любое время поднять крик, и к нему, по крайней мере, бросились бы  на
помощь. А начни он орать за стенами госпиталя о том, о чем,собственно
говоря,  все  должны  кричать  во весь голос, его попросту упрятали
бы  в тюрьму или в психиатрическую больницу. Он часто думал:
распознает  ли  он  первый  озноб, лихорадку, колотье в боку, головную
боль,   отрыжку,   чих,  сонливость,  покраснение  на  коже,  хрипоту,
головокружение,  провалы памяти и другие симптомы заболеваний, могущие
оказаться неизбежным началом неизбежного конца?
Кроме  того,  он  боялся, что доктор Дейника откажет ему в помощи.
После того как он выпрыгнул в окошко из кабинета майора Майора, он еще
раз пришел к доктору Дейнике. Предположение Йоссариана подтвердилось.
—  Чего  тебе  бояться?  —  спросил  доктор Дейника, поднимая свою
миниатюрную  черноволосую  головку  и недовольно глядя на Йоссариана
слезящимися  глазами. — Что же тогда сказать обо мне? На этом паршивом
островишке я растерял весь свой бесценный медицинский опыт, а в это
время  другие  врачи  пополняют  свои  знания. Ты думаешь, мне приятно
сидеть тут целыми днями и отказывать  тебе  в  помощи?  Я бы особенно
не переживал, доведись мне отказать  тебе  в  Штатах или, скажем, в
Риме. Но говорить тебе каждый раз “нет” на Пьяносе, поверь, — это
нелегко.
— Ну так и не говори. Освободи меня лучше от полетов.
—  Да  не  могу  я  освободить тебя, — пробубнил доктор Дейника. —
Сколько раз тебе повторять?
—  Нет,  можешь.  Майор  сказал, что ты — единственный человек в
эскадрилье, который имеет право освободить меня от полетов.
Доктор Дейника опешил:
— Так тебе сказал майор Майор? Когда?
— Когда я настиг его в железнодорожной выемке.
— Так сказал майор Майор? В выемке?
—  Нет,  он  сказал  это  в кабинете, после того как мы вылезли из
выемки  и  впрыгнули в окно. Он просил не говорить об этом никому. Так
что ты не очень-то трезвонь.
—  Какой  ты  все-таки гнусный тип! Трепач и лгун! Ему видите ли,
велели  никому  не  говорить!  А  не сказал ли он, каким это образом я
смогу освободить тебя от полетов?
—  Черкануть  на  бумажке,  что  я на грани нервного истощения, и
отправить  бумажку в штаб полка. Доктор Стаббс в своей эскадрилье то и
дело списывает людей, а почему ты не можешь?
—  А  что  дальше происходит с людьми, которых Стаббс списывает? —
насмешливо  спросил доктор Дейника. — Может быть, ты не знаешь, что их
прямехонько отправляют обратно на боевые задания? А доктор садится в
лужу.  Конечно,  я  могу  освободить тебя, заполнив бумажку, что ты не
годен для полетов, но ты забыл об “уловке”.
— “Уловке двадцать два”?
—  Именно.  Допустим,  я  освобожу тебя от полетов, но мое решение
должно  быть  одобрено  штабом полка. Там и не подумают его утвердить.
Тебя-то  вернут  на  боевые  задания,  а вот что будет со мной? Скорее
всего,  отправят  на  Тихий  океан.  Нет  уж,  благодарю.  Я  вовсе не
собираюсь ради тебя испытывать судьбу.
—  А  может, все-таки стоит попытаться? — не сдавался Йоссариан. —
Что хорошего ты нашел здесь, на Пьяносе?
—  Пьяноса  —  ужасная  гадость.  Но все-таки это лучше, чем Тихий
океан.  Я  был  бы  не  против,  если  бы меня отправили куда-нибудь в
цивилизованное  место,  где время от времени я сумел бы подработать на
абортах.  Но  на  тихоокеанских  островах нет ничего, кроме джунглей и
муссонов. Я сгнию там заживо.
— Ты и здесь гниешь.
Доктор Дейника рассвирепел не на шутку.
—  Вот  как?  Зато  по крайней мере я приду с войны живым, а вот о
тебе этого с уверенностью я не могу сказать.
—  Черт побери, ведь как раз об этом и идет речь! Именно поэтому я
и прошу тебя спасти мне жизнь.
— Спасение жизней — не мое дело, — хмуро возразил доктор Дейника.
— А что же — твое дело?
—  Не  знаю.  Мне сказали, что я обязан соблюдать профессиональные
этические  нормы  и  никогда не давать показаний против других врачей.
Послушай, ты думаешь, что только твоя жизнь в опасности? А что в таком
случае  сказать  обо  мне?  Эти  два шарлатана, которые помогают мне в
медсанчасти, до сих пор не установили, что со мной.
—  Может  быть,  у  тебя  опухоль Юинга? — саркастически спросил
Йоссариан.
— Ты всерьез так думаешь? — испугался доктор Дейника.
—  Откуда мне знать, — нетерпеливо ответил Йоссариан. — Я твердо
знаю  только одно: что мне еще придется полетать. Как ты думаешь, меня
собьют? У меня уже пятьдесят один вылет.
—  Уж налетал бы пятьдесят пять, — посоветовал доктор Дейника. — С
твоим дурацким характером ты еще ни разу не выполнил нормы.
—  Так как же, черт побери, я ее выполню? Стоит мне приблизиться к
норме, как полковник Кэткарт снова ее увеличивает.
—  Ты  никогда не выполнишь норму, потому что то и дело убегаешь в
госпиталь  или уезжаешь в Рим. Выполнил бы свои пятьдесят пять заданий
— и все было бы в порядке. Тогда ты имел бы право отказаться летать. А
я подумал бы, как тебе помочь.
— Обещаешь?
— Обещаю.
— Что ты обещаешь?
—  Обещаю,  что  я,  возможно, подумаю, как тебе помочь, если ты
выполнишь  свои  пятьдесят  пять  заданий  и  если  уговоришь Макуотта
отметить  меня  в  полетном  листе.  Мне  надо  получить  надбавку, за
полетное  время,  не  садясь в самолет. Я боюсь самолетов. Ты читал об
авиационной  катастрофе  в  Айдахо  три недели назад? Шестеро погибли.
Кошмар!..  Не  знаю, кому это нужно, чтобы я летал четыре раза в месяц
ради  какой-то надбавки. Мне и без того хватает нервотрепки. А тут еще
дрожи от страха, что разобьешься.
— Я треплю себе нервы по той же самой причине. Не ты один.
—  Угу,  но  я  еще  здорово нервничаю из-за этой опухоли Юинга, —
похвалился  доктор  Дейника.  — Тебе не приходило в голову, почему у
меня все время озноб и заложен нос? Пощупай мой пульс.
Йоссариана  тоже  волновали  опухоль  Юинга  и меланома. Словом,
несчетные  беды лезли из всех щелей. Когда он размышлял над тем, какое
множество  болезней  и  трагических происшествий подстерегает его на
каждом шагу, он просто поражался, как это он ухитрился до сих пор сох-
ранить  отличное  здоровье.  Это было какое-то чудо. Каждый день его
жизни  был  рискованной  и  опаснейшей  схваткой со смертью. И целых
двадцать  восемь лет ему удавалось ежедневно выходить победителем из
этих схваток.

18. Солдат, у которого двоилось в глазах.

Своим  крепким  здоровьем  Йоссариан  был  обязан  физкультуре и
спорту,  свежему  воздуху и благотворному влиянию коллектива. Однако в
один  прекрасный  день,  когда  инструктор по физической подготовке на
базе в Лоури Филд приказал всем выходить на зарядку, рядовой Йоссариан
поспешил в амбулаторию и пожаловался на боли в боку. — Мотай отсюда, –
сказал  дежурный  врач,  который  в  это  время  ломал себе голову над
кроссвордом.
— Мы не имеем права говорить ему: “Мотай отсюда”, — сказал капрал.
— Относительно желудочных больных поступило новое распоряжение.  Мы
обязаны  держать  их под наблюдением в течение пяти дней,  потому что
многие из  них  умирают,  после  того  как  мы их выставляем за дверь.
— Ну ладно, – проворчал врач. – Подержите его под наблюдением пять
дней, а потом пусть мотает отсюда.
У  Йоссариана отобрали одежду и поместили его в палату, где он был
вполне счастлив, поскольку поблизости никто не храпел. Наутро в палату
влетел молоденький англичанин — подающий большие надежды ординатор – и
осведомился у Йоссариана насчет его печени.
—  По-моему,  у меня что-то не в порядке с аппендиксом, — сказал
ему Йоссариан.
— Да, с аппендиксом у вас неважно, — с апломбом заявил англичанин.
—  Если  ваш  аппендикс  не в порядке, мы вас оперируем. Оглянуться не
успеете,  как  вернетесь  в  часть.  А вот приди вы к нам с жалобой на
печень, вы могли бы целый год водить нас за нос. Видите ли, печень для
нас  —  темный лес. На сегодняшний день мы знаем твердо только то, что
печень существует. Мы имеем более или менее ясное представление о том,
как   функционирует   здоровая  печень,  но  все  остальное  для  нас,
откровенно говоря, — туман. В конце концов, что такое печень? Возьмем,
к примеру, моего отца. Он умер от рака печени, хотя ни разу в жизни не
болел,  пока  его  не  свалил  рак. Человек понятия не имел, что такое
боль.  Правда,  меня все это мало трогало, поскольку я отца терпеть не
мог. Но мать обожал. Вы знаете, так бывает…
— А чем здесь занимается офицер английской медицинской службы? —
захотелось узнать Йоссариану. Офицер засмеялся:
—  Расскажу,  когда  увидимся  завтра  утром.  И  снимите  вы этот
дурацкий пузырь со льдом, пока не умерли от воспаления легких.
Больше   Йоссариан   англичанина   не   видел.  Самой  приятной
особенностью  госпитальных  врачей  было  то, что Йоссариан никогда не
видел их дважды. Они приходили,уходили  и исчезали навсегда. На
следующий день вместо английского ординатора  в палату пожаловала
группа незнакомых Йоссариану врачей.Они принялись расспрашивать
Йоссариана об аппендиксе.
—  Аппендикс как аппендикс, — сообщил им Йоссариан. — Вчера доктор
сказал, что все дело в печени.
—  Может  быть,  и  в  самом деле это печень, — заметил седовласый
врач, начальник отделения. — Что говорит анализ крови?
— Анализа крови еще не делали.
–   Сделать   немедленно.   Мы  не  можем  рисковать  с  подобными
пациентами. Нужно застраховаться на случай, если он умрет. — Начальник
отделения сделал пометку в записной книжке и обратился к Йоссариану: —
Пока что положите на живот пузырь со льдом. Это очень важно.
— У меня нет пузыря.
—  Так  достаньте.  Здесь где-то должен быть пузырь со льдом. Если
боль станет невыносимой, дайте нам знать.
На   десятый   день  появилась  новая  группа  врачей  и  принесла
Йоссариану скверную новость: он абсолютно здоров и должен немедленно
убираться  из  госпиталя.  В самую последнюю секунду его спас пациент,
лежавший  напротив  через  проход: у этого человека вдруг начало все в
глазах двоиться. Ни с того ни с сего он сел в постели и заорал:
— У меня все в глазах двоится!
Медсестра  взвизгнула  и упала в обморок. Со всех сторон сбежались
врачи  со шприцами, рефлекторами, трубками, резиновыми молоточками и
сверкающими  скальпелями. Более громоздкий инструментарий вкатили на
тележке.  Поскольку на всех врачей не хватало пациентов, специалисты
выстроились  в  очередь, толкая друг друга, препираясь и покрикивая,
чтобы передние поторапливались, — ведь и другие тоже хотят отличиться.
Вскоре лобастый полковник в очках с роговой оправой установил диагноз.
—  Менингит,  —  с  пафосом  провозгласил  он. — Хотя… особых
оснований для такого диагноза нет.
— Тогда почему же менингит? — спросил майор, сдержанно хихикнув.
— А почему, скажем, не острый нефрит?
—  А потому, что я менингитчик, а не остронефритчик, вот почему, —
возразил  полковник.  —  И я не намерен уступать парня кому-нибудь из
вас,  уважаемые  почковеды.  Только  через  мой  труп. Я прибежал сюда
раньше  вас  всех. В конце концов врачи пришли к согласию. Они сошлись
на  том,  что понятия не имеют, почему у солдата все в глазах двоится.
Солдата   увезли   из   палаты  в  изолятор  и  объявили  в  госпитале
двухнедельный карантин.
В госпитале Йоссариан встретил День благодарения; праздник прошел
спокойно, без суматохи. К сожалению, обед все-таки привнес  долю
праздничной  суеты,  хотя  индейка,  надо  отдать ей должное,  была
весьма недурна. Столь разумно Йоссариан еще никогда не проводил  День
благодарения и посему дал священную клятву, что отныне каждый  День
благодарения  будет  проводить  в  тихом  госпитальном уединении.  Но
уже  на  следующий  год  он  на  рушил клятву и провел праздник  в
номере  гостиницы  за  интеллектуальной  беседой с женой лейтенанта
Шейскопфа, на шее которой болтался медальон, подаренный ей подругой
Дори  Дуз  специально  для  подобных  случаев  жизни.  Жена лейтенанта
Щейскопфа  распекала  Йоссариана за то, что он относится к Дню
благодарения  цинично,  без  души, хотя она, так же, как и он, не
верила в бога.
—  Пусть  я  такая  же  атеистка,  как  и  ты, — заявила она тоном
превосходства,  —  но  все-таки  я  чувствую,  что  нам  есть  за  что
благодарить бога. Так зачем же стыдиться своих чувств и прятать их?
—  За  что  же,  например, я должен благодарить бога? Ну назови, —
нехотя вызвал ее на спор Йоссариан.
— Ну… — жена лейтенанта Шейскопфа запнулась на секунду, подумала
и не совсем уверенно проговорила: — За меня.
— Еще чего! — усмехнулся Йоссариан. Она удивленно изогнула брови.
—  А  разве  ты  не  благодарен  богу  за то, что встретил меня? —
спросила она и обиженно надулась. Гордость ее была уязвлена.
— Ну конечно, я благодарен, милая.
— А еще будь благодарен за то, что ты здоров.
— Но ведь здоровым всю жизнь не будешь. Вот что огорчает.
— Радуйся тому, что ты просто жив.
— Но я могу в любой момент умереть. И это бесит.
— И вообще все могло быть гораздо хуже! — закричала она.
— Но все могло быть, черт возьми, и неизмеримо лучше! — запальчиво
ответил  он.  —  И не уверяй меня, будто пути господни неисповедимы, —
продолжал  Йоссариан уже более спокойно. — Ничего неисповедимого тут
нет.  Бог  вообще ничего не делает. Он забавляется. А скорее всего, он
попросту  о  нас  забыл.  Ваш бог, о котором вы все твердите с утра до
ночи,  —  это  темная  деревенщина,  недотепа, неуклюжий, безрукий,
бестолковый,  капризный, неповоротливый простофиля!.. Сколько, черт
побери,  почтения к тому, кто счел необходимым включить харкотину и
гниющие зубы в свою “божественную” систему мироздания. Ну вот скажи на
милость, зачем взбрело ему на ум, на его извращенный, злобный, мерзкий
ум,  заставлять немощных стариков испражняться под себя? И вообще,
зачем, скажи на милость, он создал боль?
—  Боль?  —  подхватила  жена  лейтенанта  Шейскопфа. — Боль — это
сигнал. Боль предупреждает нас об опасностях, грозящих нашему телу.
—  А  кто  придумал  опасности?  —  спросил  Йоссариан  и злорадно
рассмеялся.  —  О,  действительно,  как  это милостиво с его стороны
награждать  нас  болью!  А  почему бы ему вместо этого не использовать
дверной  звонок, чтобы уведомлять нас об опасностях, а? Или не звонок,
а  какие  нибудь ангельские голоса? Или систему голубых или красных
неоновых  лампочек,  вмонтированных  в  наши  лбы?  Любой мало-мальски
стоящий слесарь мог бы это сделать. А почему он не смог?
—  Это  было  бы  довольно  грустное  зрелище — люди разгуливают с
красными неоновыми лампочками во лбу!
— А что, по-твоему, это не грустное зрелище, когда люди корчатся в
агонии  и обалдевают от морфия? О, бесподобный и бессмертный бракодел!
Когда  взвешиваешь его возможности и его власть, а потом посмотришь на
ту  бессмысленную  и  гнусную  карусель,  которая у него получилась,
становишься  в  тупик  при  виде его явной беспомощности. Видно, ему
сроду  не  приходилось  расписываться  в  платежной ведомости. Ни один
уважающий себя бизнесмен не взял бы этого халтурщика даже мальчиком на
побегушках. Жена лейтенанта Шейскопфа боялась поверить своим ушам. Она
побледнела и впилась в Йоссариана тревожным взглядом.
—  Милый,  не  надо  говорить  о  нем  в таком тоне, — сказала она
шепотом. — Он может покарать тебя.
—  А  разве  он  и  так  мало меня наказывает? — горько усмехнулся
Йоссариан.  —  Ну  нет,  это  ему  даром  не  пройдет.  Нет,  нет,  мы
обязательно  проучим  его  за  все несчастья, которые он обрушивает на
наши  головы.  Когда-нибудь я предъявлю ему счет. И я знаю когда — в
день  Страшного  суда.  Да,  в  тот день я окажусь совсем близко около
него. И тогда стоит мне протянуть руку — и я схвачу этого деревенского
придурка за шиворот и…
—  Перестань!  Перестань!  — завизжала жена лейтенанта Шейскопфа и
принялась колотить его по голове.
Йоссариан  прикрылся  рукой,  а она лупила его в припадке бабьей
ярости, пока он решительно не схватил ее за запястья.
—  Какого  черта ты так разволновалась? — спросил он недоуменно и,
как бы извиняясь, добавил: — Я думал, ты не веришь в бога.
— Да, не верю, — всхлипнула она и разразилась бурным потоком слез.
—  Но  бог,  в  которого  я  не  верю,  —  он  хороший,  справедливый,
милостивый. Он не такой низкий и глупый, как ты о нем говорил.
Йоссариан рассмеялся и выпустил ее руки.
–  Давай  не  будем  навязывать  друг  другу  своих  религиозных
взглядов,  —  любезно  предложил  он. — Ты не верь в своего бога, я не
буду верить в своего. По рукам?..
Это был самый бестолковый День благодарения в его жизни. Йоссариан
с  удовольствием  вспоминал  прошлогодний безмятежный двухнедельный
карантин  в  госпитале.  Правда,  идиллия  потом  была  нарушена: срок
карантина  истек, и ему снова напомнили, что он должен убираться вон и
отправляться  на  войну. Услышав эту скверную новость, Йоссариан сел в
постели и заорал:
— У меня все в глазах двоится!
В палате началось вавилонское столпотворение. Отовсюду сбежались
специалисты и окружили его плотным кольцом. Носы самой разнообразной
конфигурации  склонились над ним так низко, что каждый квадратный дюйм
его  тела  ощущал  прохладные  ветерки, вырывавшиеся из ноздрей господ
специалистов.  Врачи пускали ему в уши и глаза тоненькие лучики света,
атаковали его колени и подошвы резиновыми  молоточками  и вибрирующими
иглами, брали кровь из его вен  и  высоко  поднимали первые попавшиеся
под руку предметы, чтобы проверить его периферийное зрение.
Бригаду врачей возглавлял солидный, дотошный джентльмен, который
поднял палец перед носом Йоссариана и требовательно спросил:
– Сколько пальцев вы видите?
— Два! — сказал Йоссариан.
—  А  сколько пальцев вы видите сейчас? — спросил врач, подняв два
пальца.
— Два, — сказал Йоссариан.
— А сейчас? — спорсил доктор и не показал ничего.
— Два, — сказал Йоссариан. Лицо врача расплылось в улыбке.
—  Клянусь  святым Иовом, он прав! — ликуя, объявил врач, — У него
действительно все в глазах двоится.
Йоссариана  отвезли  на  каталке  в  изолятор, где лежал солдат, у
которого двоилось в глазах, а в палате объявили  еще один карантин на
две недели.
—  У меня все в глазах двоится! – заорал, солдат, у которого все в
глазах двоилось, когда вкатили Йоссариана.
—  У  меня  все в глазах двоится! — заорал изо всех сил Йоссариан,
подмигивая солдату.
— Стены! Стены! — заорал солдат. — Отодвиньте стены!
— Стены! Стены! — заорал Йоссариан. — Отодвиньте стены!
Один из врачей сделал вид, будто отодвигает стены.
— Вот так достаточно?
Солдат,  у  которого  двоилось  в  глазах,  слабо кивнул головой и
рухнул  на  подушки.  Йоссариан  тоже  слабо  кивнул головой, не сводя
восхищенного  взора  с талантливого соседа. Солдат работал по классу
мастеров.  У  такого  таланта стоило поучиться — равняться на мастеров
всегда,  полезно.  Однако ночью талантливый сосед скончался. Йоссариан
понял, что, подражая ему, пожалуй, можно зайти слишком далеко.
—   Я   все  вижу  раз!  —  поспешно  закричал  он.  Новая  группа
специалистов,  вооруженных медицинскими инструментами, собралась у его
постели, дабы удостовериться, что он говорит правду.
—  Сколько  пальцев  вы  видите?  -спросил  главный, подняв один
палец.
–Один,–ответил Йоссариан. Врач поднял два пальца.
— А сколько теперь?
— Один.
— А теперь? — спросил он, подняв десять пальцев.
— Один.
Врач обернулся к коллегам в крайнем изумлении.
— Он действительно все видит в единственном числе! — воскликнул он.
— Наш курс лечения оказался весьма эффективным.
—  И  весьма  своевременным,  — проговорил врач, задержавшийся у
постели  Йоссариана после ухода специалистов. Это был высокий свойский
парень  с  заостренным,  как головка снаряда, черепом и с подбородком,
заросшим  рыжеватой щетиной. Из его нагрудного кармана торчала пачка
сигарет.  Прислонившись к стене, он с беспечным видом прикуривал новую
сигарету от старой.
—  Дело  в  том, что тебя приехали проведать родственники. Ты не
беспокойся,  —  добавил  он,  смеясь,  — это не твои родственники. Это
мать,  отец  и  брат  того  парня,  который  умер  ночью.  Они ехали к
умирающему из самого Нью-Йорка. Ты самый подходящий из того, что у нас
есть.
— О чем вы говорите? — подозрительно спросил Йоссариан. — Я пока
что еще не умираю.
—  То  есть, как это не умираешь? Мы все умираем. А куда же еще ты
держишь путь с утра и до вечера, если не к могиле?
– Но ведь они приехали повидать не меня, — возразил Йоссариан. —
Они приехали повидать своего сына.
—  Им  придется довольствоваться тем, что мы им предложим. Для нас
один  загибающийся  малый  нисколько  не  хуже и не лучше другого. Для
людей  науки  все  умирающие  на одно лицо. Так вот что я хочу тебе
предложить.  Ты  им  разреши  войти,  и  пусть  они на тебя полюбуются
несколько  минут,  а  я  за  это никому не скажу, что ты втираешь очки
насчет печеночных приступов.
Йоссариан отодвинулся от него подальше,
— А вы знаете, что я втираю очки?
—  Конечно,  знаю.  Доверься нам, — дружески усмехнулся доктор и
прикурил  новую сигарету. — Неужели ты думаешь, что кто-нибудь верит в
твою больную печень? А зачем ты пристаешь к медсестрам? Если ты хочешь
убедить людей, что у тебя больная печень, забудь о бабах.
—  Чертовски  высокая  цена за то, чтобы выжить. Что же вы меня не
разоблачили, если видели, что я симулирую?
—  А  на  кой  черт мне это нужно? — удивился доктор. — Мы все тут
втираем  очки  друг  другу.  Я всегда не прочь протянуть руку помощи и
договориться с хорошим человеком, чтобы помочь ему остаться в живых,
при  условии,  что  он  готов  оказать  мне  такую же услугу. Эти люди
приехали  издалека, и мне бы не хотелось их разочаровывать. Стариков
мне всегда жалко.
— Но ведь они приехали повидать сына.
—  Они  прибыли  слишком  поздно.  Возможно, они даже и не заметят
никакой разницы.
— Ну а вдруг они начнут плакать?
—  Это уж наверняка. Для этого они, собственно, и приехали. Я буду
стоять за дверью и слушать и, если дело примет скверный оборот, тут же
вмешаюсь.
—   Все  это  звучит  довольно  дико,  —  задумчиво  проговорил
Йоссариан. — Зачем им нужно видеть, как умирает их сын?
— Этого я не понимаю, — признался доктор. — Но так уж водится. Ну,
договорились?  Все,  что от тебя требуется, — немного поумирать. Разве
это так уж трудно?
—  Ладно, — сдался Йоссариан. — Если всего несколько минут… И вы
обещаете   постоять  за  дверью…  —  Он  начал  входить  в  роль.  —
Послушайте, а вы, может, меня забинтуете для большей убедительности?
– По-моему, это прекрасная мысль, — одобрил врач.
Йоссариана щедро забинтовали.
Дежурные  сестры повесили на обоих окнах шторы, приспустивших так,
что  комната  погрузилась  в  унылый  полумрак.  Йоссариан  вспомнил о
цветах. Врач откомандировал дежурную сестру, и вскоре та вернулась с
двумя   куцыми   букетиками   увядших   цветочков,  источавших  резкий
тошнотворный запах. Когда все было готово, Йоссариану велели улечься в
постель.  Затем  впустили  посетителей.  Они  нерешительно переступили
порог, словно чувствовали себя
незваными  гостями.  Они  вошли  на  цыпочках  с жалким, виноватым
видом: впереди – убитые горем мать и отец, за ними — брат, коренастый,
широкоплечий, насупившийся моряк.
Мать  и  отец  стояли,  прижавшись  друг к другу, точно только что
сошли   с   пожелтевшей  фотографии,  сделанной  по  случаю  какого-то
ежегодного  семейного  торжества.  Оба  были  маленькие,  сухонькие  и
важные.  У женщины было продолговатое, овальное, задумчивое лицо цвета
жженой  умбры.  Строгий пробор разделял ее жесткие, черные, седеющие
волосы,  гладко  зачесанные  назад. Она скорбно поджала тонкие губы.
Отец  стоял  как  одеревенелый  и  выглядел  довольно  забавно в своем
двубортном,  с  подложенными  плечами  пиджаке,  который  был ему явно
тесен.  Несмотря на малый рост, старик был широкоплеч и жилист. На его
морщинистом  лице  курчавились  серебряные усы, из-под морщинистых век
текли  слезы.  Было  видно,  что  чувствовал  он себя в высшей степени
неловко.  Он неуклюже переминался с ноги на ногу, держа в обожженных
солнцем  натруженных  руках  черную  фетровую  шляпу  и  прижимая ее к
лацканам  пиджака. Бедность и постоянный труд наложили на этих людей
свой  отпечаток.  У  брата  вид был весьма воинственный: круглая белая
шапочка  лихо  сдвинута  набекрень,  кулаки  сжаты, из-под насупленных
бровей  он  метал  по комнате свирепые взгляды. Все трое тесной кучкой
устремились вперед. Они ступали бесшумно, как на похоронах, и, подойдя
вплотную к кровати, уставились на Йоссариана.
Возникла  мучительно  тяжелая  пауза,  грозившая  затянуться до
бесконечности.  Наконец  Йоссариану  стало невмоготу, и он покашлял.
Первым заговорил старик.
— Он выглядит ужасно, — сказал он.
— Он ведь болен, па.
—  Джузеппе…  —  сказала  мать,  усевшись на стул, и положила на
колени свои жилистые руки.
— Меня зовут Йоссариан, — сказал Йоссариан.
—  Его  зовут Йоссариан, ма. Йоссариан, ты что, не узнаешь меня? Я
твой брат Джон. Ты меня знаешь?
—  Конечно,  знаю.  Ты мой брат Джон. — Вот видите, он узнал меня!
Па, он знает, кто я. Йоссариан, это па. Скажи папе “Здравствуй”.
— Здравствуй, папа, – сказал Йоссариан.
— Здравствуй, Джузеппе.
— Его зовут Йоссариан, па.
— Как он ужасно выглядит! Я не могу этого вынести, — сказал отец.
— Он очень болен, па. Врач сказал, что он умрет.
— Не знаю, можно ли верить докторам. Они ведь такие мошенники.
—  Джузеппе…  — снова тихонько сказала мать, и в ее надтреснутом
голосе послышалось невыразимое страдание.
—  Его  зовут  Йоссариан,  ма.  У  нее  уже  память  стала  не та,
Йоссариан. Как они к тебе здесь относятся, малыш? Уход сносный?
— Вполне сносный, — ответил Йоссариан.
—  Это  хорошо. Только никому не позволяй помыкать собой. Ты здесь
нисколько  не хуже других, хоть ты и итальянец. У тебя такие же права,
как у всех.
Йоссариан  поморщился и закрыл глаза, чтобы не видеть своего брата
Джона. Ему стало не по себе.
— Нет, ты посмотри, как он ужасно выглядит, — заметил отец.
— Джузеппе… –сказала мать.
—  Ма,  его  зовут  Йоссариан, — нетерпеливо прервал ее брат, — ты
что, забыла?
—  Неважно,  — перебил его Йоссариан. — Если ей хочется, она может
называть меня Джузеппе.
— Джузеппе… — сказала мать.
— Не беспокойся, Йоссариан, — сказал брат. — Все будет в порядке.
— Не беспокойся, ма, — сказал Йоссариан. — Все будет в порядке.
— У тебя есть священник? — поинтересовался брат.
— Есть, — соврал Йоссариан и снова поморщился.
—  Это хорошо, — заключил брат. — Раз ты все понимаешь, значит, ты
приходишь  в  себя.  Мы  к тебе из самого Нью-Йорка ехали. Боялись, не
поспеем вовремя.
— Куда не поспеете?
— Не успеем повидать тебя перед смертью…
— А что бы от этого изменилось?
— Нам не хотелось, чтобы ты умирал в одиночестве.
— А что бы от этого, изменилось?
— Он, должно быть, начинает бредить, — сказал брат.
— Он без конца повторяет одно и то же.
— Это действительно занятно, — отозвался старик. — Я всегда думал,
что  его  эовут  Джуэеппе, а он, оказывается, Йоссариан. Это, право,
занятно.
—  Ма,  утешь  его,  —  настаивал брат. — Скажи что-нибудь, чтобы
приободрить его.
— Джузеппе…
— Это не Джузеппе, ма, а Йоссариан.
—  А  не  все  ли равно? — ответила мать тем же скорбным тоном, не
поднимая глаз. — Он умирает.
Ее  распухшие  глаза  наполнились  слезами,  и  она  заплакала,
медленно  раскачиваясь  взад  и  вперед.  Руки  ее лежали на коленях в
подоле, как две подстреленные птицы. Йоссариан испугался, как бы она
сейчас  не  завопила  в  голос.  Отец и брат тоже заплакали. Йоссариан
вдруг  вспомнил,  почему  они  плачут, и тоже заплакал. Врач, которого
Йоссариан прежде никогда не видел, вошел в палату и вежливо напомнил
посетителям, что им пора выходить. Отец сразу принял официальный вид и
стал прощаться.
— Джузеппе… — начал он.
— Йоссариан, — поправил его сын.
— Йоссариан… — сказал отец.
— Джузеппе… — поправил его Йоссариан.
— Ты скоро умрешь…
Йоссариан  снова  заплакал.  Опустив  голову,  отец торжественно
продолжал.
—  Когда ты предстанешь пред ликом всевышнего, — сказал он, — будь
добр,   скажи   ему  кое-что  от  моего  имени.  Скажи  ему,  что  это
неправильно, когда люди умирают молодыми. Вот что. Передай ему: раз уж
людям суждено умереть, пусть они умирают в старости. Ты уж обязательно
ему  скажи.  По-моему,  он  не  знает,  что  на  земле  творится такая
несправедливость.  Разве  можно,  чтобы это тянулось долго, так долго?
Ведь он же милостив… Скажешь, ладно?
—  И не позволяй никому помыкать собой, — посоветовал брат. — На
небесах ты будешь нисколько не хуже других, хоть ты и итальянец.
—  Одевайся  теплее…  —  сказала  мать,  будто она знала, что на
небесах недолго и простудиться.

19. Полковник Кэткарт.

Полковник   Кэткарт  был  блестящим,  преуспевающим,  несобранным,
несчастным  человеком  тридцати  шести  лет  от роду, с прихрамывающей
походкой  и  мечтой  прорваться в генералы. Он бывал то энергичным, то
вялым, то спокойным, то хмурым. Благодушный и вспыльчивый, он прибегал
к  всевозможным  административным  уловкам, чтобы привлечь к себе
внимание   вышестоящего  начальства,  но  при  этом  отчаянно  трусил,
опасаясь, что его хитроумные планы могут бумерангом ударить и по нему.
Красивый  и непривлекательный здоровяк, предрасположенный к полноте,
тщеславный и лихой до удали, он постоянно находился в когтях дурных
предчувствий. Тщеславие полковника Кэткарта проистекало от сознания,
что в свои тридцать шесть лет он уже полковник и строевой командир, а
в  подавленном  состоянии  он  находился  оттого,  что, хотя ему уже и
тридцать шесть, он всего лишь полковник.
Полковника  не интересовали абсолютные категории. Он оценивал свои
успехи  только в сравнении с успехами других. По его мнению, преуспеть
в жизни — значило уметь делать по крайней мере то же самое, что делали
самые  удачливые  из  его  ровесников. То обстоятельство, что тысячи
людей  его  возраста  и  старше  не достигли даже ранга майора, делало
полковника  чванливым и возвышало в собственных глазах. Но встречались
люди  его  возраста  и  даже  моложе,  уже ставшие генералами, — и это
отравляло душу полковника мучительным ощущением неудачи и заставляло
грызть  ногти  в  безутешном отчаянии, еще более сильном, чем отчаяние
Заморыша Джо.
Полковник Кэткарт был крупным, широкоплечим, капризным человеком
с   вьющимися,   коротко   стриженными,  начинающими  седеть  темными
волосами.   Гордостью  полковника  был  инкрустированный  мундштук,
который он приобрел ровно за день до прибытия на Пьяносу, где принял
авиаполк.   При   каждом  удобном  случае  полковник  величественно
демонстрировал  свой  мундштук  и  научился  обращаться с ним весьма
ловко.  Совершенно  нечаянно  он  обнаружил в себе склонность курить с
мундштуком. Насколько ему было известно, его мундштук был единственным
на  всем  Средиземноморском  театре военных действий, и мысль эта
одновременно  и льстила полковнику, и не давала покоя. Он абсолютно не
сомневался,  что  такие  светские  и  интеллигентные люди, как генерал
Пеккем,  безусловно, должны  одобрить  его мундштук, однако встречался
он с генералом Пеккемом довольно редко, и расценивал это само по
себе  как  большую  удачу, ибо кто его знает, генерал Пеккем мог и не
одобрить  его мундштук. Когда дурные предчувствия такого рода посещали
полковника  Кэткарта,  он  чуть  не  задыхался  от рыданий и порывался
выбросить к чертовой матери свой мундштук, но от этого шага полковника
удерживало   твердое   убеждение,  что  мундштук  так  идет  к  его
мужественной,   воинственной   наружности,   что  он  придает  его
героической натуре особый шик и резко подчеркивает его преимущества по
сравнению  со  всеми  конкурентами — другими полковниками американской
армии. Впрочем, разве в таких вещах можно быть уверенным?
Полковник  Кэткарт  шел  по  избранному  пути,  не  ведая  устали,
трудолюбивый,   ревностный,  преданный  своему  делу  военный  тактик,
который  денно  и  нощно вынашивал планы, направленные на дальнейшее
процветание собственной персоны. Этот человек был сам для себя ходячей
камерой  пыток. Смелый, непогрешимый дипломат, он беспрестанно хоронил
себя  заживо,  беспощадно поносил за малейший упущенный шанс; распинал
за  каждую  допущенную  ошибку. Он был всегда возбужден, раздражен,
огорчен  и  исполнен самодовольства. Он отважно охотился за удачей и
плотоядно   впивался   зубами   в  каждое  казавшееся  ему  удачным
предложение подполковника Корна, но тут же впадал в отчаяние при мысли
о  последствиях,  могущих  оказаться  для  него  пагубными.  Он  алчно
коллекционировал  слухи  и  копил сплетни, как скупец — бриллианты. Он
принимал  близко  к сердцу все новости, но не верил ни одной. Он готов
был  вскочить  на  ноги  по  первому сигналу тревоги. Он исключительно
болезненно  реагировал  на  перемены  в отношениях с начальством, если
даже  никаких  перемен  на  самом  деле  и не происходило. Хотя он был
полностью  в  курсе  всех  дел,  его все-таки всегда снедало страстное
желание узнать,что происходит вокруг.Хвастливый, чванливый по природе,
он впадал в безутешную меланхолию по поводу   непоправимо   ужасного
впечатления,  которое, как  ему казалось, он производил на начальство,
хотя высокое командование едва догадывалось о существовании полковника
Кэткарта.
Ему  казалось,  что  все  его  преследуют,  и посему ум полковника
Кэткарта  судорожно метался в зыбком мире арифметических выкладок, где
слагались и вычитались пироги и пышки, синяки и шишки, которые могли
бы ему достаться в результате потрясающих побед и катастрофических
поражений.  Он  то  впадал  в отчаяние, то воспламенялся восторгом,
чудовищно  преувеличивая  трагизм  поражений  и величие побед.
Застать  полковника Кэткарта врасплох было невозможно. Если до него
доходили  слухи, что генерал Дридл или генерал Пеккем улыбались,
хмурились  или  не  делали ни того, ни другого, он не успокаивался,
пока  не  находил  этому подходящего объяснения. Он скулил и ворчал до
тех  пор,  пока  подполковнику  Корну  не  удавалось  уговорить его
успокоиться и смотреть на вещи проще.
Подполковник   Корн  был  преданным,  незаменимым  союзником  и
действовал  полковнику  Кэткарту  на нервы. Полковник Кэткарт клялся в
вечной  благодарности  подполковнику  Корну  за искусно придуманные
комбинации,  а  потом,  когда  понимал,  что  из этого может ничего не
получиться,  яростно  клял  в  душе  своего  заместителя.  Полковник
Кэткарт был в большом долгу перед подполковником Корном и поэтому не
любил  его.  Они  были  связаны  одной  веревочкой.  Полковник Кэткарт
завидовал  уму  подполковника Корна и вынужден был часто напоминать
себе,  что  Корн —  всего лишь подполковник, хотя почти на десять лет
старше его, и образование получил в каком-то захолустном университете.
Полковник Кэткарт оплакивал свою несчастную судьбу, ниспославшую ему в
качестве   незаменимого   помощника   столь  заурядную  личность,  как
подполковник Корн. Стыдно было так явно зависеть от человека,  который
получил  образование  в каком-то захолустном университете.  Если  уж
кому-то  и суждено было стать его незаменимым помощником,   плакался
Кэткарт,  то,  безусловно,  человеку  более состоятельному, тоньше
воспитанному, на лучшей семьи, человеку более зрелому,чем подполковник
Корн, н не относившемуся так насмешливо к желанию  полковника Кэткарта
стать  генералом.  В глубине своей души полковник  Кэткарт подозревал,
что подполковник Корн в глубине своей души посмеивается над его
желанием стать генералом.
Полковнику  Кэткарту  так отчаянно хотелось стать генералом, что
для  достижения  этой  цели  он решил испробовать все средства, даже
религию.  Однажды  утром  —  неделю спустя после того, как он увеличил
норму боевых вылетов до шестидесяти, — Кэткарт вызвал к себе в кабинет
капеллана  и  ткнул  пальцем  в  номер журнала “Сатердэй ивнинг пост”.
Полковник  носил рубашку цвета хаки с распахнутым воротничком, который
обнажал  белую, словно яичная скорлупа, шею, поросшую темными жесткими
волосами.  Полковник  Кэткарт  принадлежал  к тому типу людей, которые
никогда  не  загорают:  они  всячески  избегают  солнца,  чтобы,  чего
доброго,  не  обжечь  кожу.  Полковник  был  более  чем на голову выше
капеллана и почти вдвое шире его в плечах. От всей его фигуры исходила
гнетущая  властность.  Рядом  с  ним капеллан чувствовал себя слабым и
щуплым.
— Взгляните-ка, капеллан, — приказал полковник Кэткарт, вставляя
сигарету в свой мундштук. Он небрежно развалился во вращающемся кресле
за  столом,  выпятив  свою  отвислую, пористую нижнюю губу. — Хотел бы
знать ваше мнение.
Капеллан   испуганно  взглянул  в  раскрытый  журнал  и  увидел
редакционный  разворот,  посвященный американскому бомбардировочному
полку в Англии, капеллан которого в инструкторской читал молитвы перед
каждым вылетом. Поняв, что полковник вызвал его не для очередной голо-
вомойки,  капеллан  чуть  не  пустил  слезу  от счастья. После бурного
вечера, когда по приказу генерала Дридла полковник Кэткарт вышвырнул
капеллана  из  офицерского  клуба,  а  Вождь Белый Овес двинул по носу
полковника Модэса, полковник Кэткарт и капеллан почти не разговаривали
друг с другом.
На  сей раз капеллан боялся, что полковник отчитает его за то, что
накануне вечером он побывал без разрешения в  офицерском  клубе. Он
пришел в клуб с Йоссарианом и Данбэром: они вдруг пожаловали в его
палатку на лесной поляне и пригласили пойти с  ними.  Хотя  капеллан
панически  боялся Кэткарта и понимал, что рискует  навлечь  на  себя
неудовольствие полковника, он тем не менее решил принять любезное
приглашение своих новых друзей. Он познакомился с ними несколько
недель назад, во время одного из визитов в госпиталь,и  с  тех  пор
они  довольно  успешно  ограждали  его от бесчисленных превратностей
судьбы, с которыми сталкивался капеллан при исполнении своих
служебных  обязанностей:  ведь ему приходилось быть накоротке более
чем  с  девятьюстами  совершенно  незнакомыми  ему  офицерами и
рядовыми, считавшими его белой вороной.
Капеллан  не  отрывал взгляда от журнала. Он дважды просмотрел все
фотографии  и  внимательно  прочитал  заголовки, подготавливая в уме
ответ:  он несколько раз мысленно произнес его, потом перестроил всю
фразу,  грамматически отшлифовал ее и наконец, набравшись духу, про-
изнес вслух.
—  По-моему,  молитва  перед  вылетом — это высоконравственное и
весьма похвальное деяние, сэр, — высказался он застенчиво и застыл в
ожидании.
—  Угу,  —  сказал  полковник.  —  Но  мне  хотелось бы знать, как
по-вашему, подойдет это нам?
— Так точно, сэр, — помедлив несколько секунд, ответил капеллан. —
По-моему, подойдет.
—   В  таком  случае  я  за  то,  чтобы  попробовать.  —  Толстые,
мучнисто-белые  щеки  полковника  покрылись  пятнами  от внезапного
прилива  энтузиазма.  Он  встал  и  возбужденно заходил по кабинету. —
Журнал  здорово  помог  этим  ребятам в Англии. Видите, фото командира
полка  тоже  попало  в  “Сатердэй  ивнинг пост”, а все потому, что его
капеллан проводит богослужение перед каждым вылетом. Если богослужения
помогли  им,  то почему они не помогут нам? Кто знает, если мы будем
молиться, возможно, “Сатердэй ивнинг пост” поместит и мою фотографию?
Улыбаясь   своим   мыслям,  полковник  уселся  в  кресло:  он  уже
предвкушал,  какие обильные плоды принесет его затея. Капеллан понятия
не имел, что бы еще сказать полковнику,  и  осмелился  задержать  свой
задумчивый взгляд на кулях с помидорами,  которые  рядком стояли вдоль
стен кабинета. Он делал вид,что обдумывает ответ, но вскоре понял, что
попросту пялит глаза на эти бесчисленные  кули,крайне  заинтригованный
тем,каким  образом  в кабинете   командира   полка   оказались   кули,
доверху  наполненные помидорами.   Капеллан   совершенно   забыл   о
разговоре  насчет богослужения. И вдруг полковник Кэткарт великодушно
предложил:
— Не хотите ли немного купить, капеллан? Их только что доставили с
нашей  фермы.  У  нас  с  подполковником  Корном  ферма  в горах. Могу
уступить один куль по оптовой цене.
— О нет, сэр. Не стоит.
— Ну хорошо, — согласился полковник. Он был настроен либерально.
—  И  не  надо.  Милоу будет рад скупить весь урожай целиком. Эти были
собраны только вчера. Вы заметили, какие они тверденькие и спелые? Как
груди молодой девушки.
Капеллан вспыхнул, и полковник сразу понял, что допустил ошибку.
Ему стало стыдно. Он опустил голову и не  знал,  куда  девать  ставшие
вдруг деревянными руки. Полкрвник Кэткарт сейчас ненавидел капеллана
за то, что тот  был  капелланом, поскольку в его присутствии
замечание грудях оказалось  грубой  ошибкой,  а  ведь в другой
обстановке его замечание нашли  бы остроумным, даже изысканным. Он
безуспешно пытался придумать какой-нибудь выход из ужасно неприятного
положения, в котором оба они очутились.  Но вдруг  полковник вспомнил,
что капеллан — всего лишь капитан.  Полковник  сразу  выпрямился,  от
ярости  у  него сперло дыхание.  Попасть  в унизительное положение
из-за человека, который,будучи его ровесником, ходил еще только в
капитанах! Лицо полковника искривилось от гнева, и он метнул в
капеллана такой мстительный, такой убийственно-враждебный взгляд, что
тот весь затрепетал.
—  Мы,  кажется, говорили совсем о другом? — язвительно напомнил
он  наконец  капеллану.  —  Мы,  кажется,  говорили с вами не о грудях
молоденьких  девушек,  а  совсем  о другом? Мы говорили об отправлении
религиозных обрядов   в  инструкторской  перед  боевыми  вылетами?  У
вас  есть возражения?
— Нет, сэр, — пробормотал капеллан.
— Тогда начнем завтра же, с послеобеденного вылета…
—  По  мере  того  как  полковник входил в детали, он все больше и
больше  смягчался.  —  Ну а теперь мне хотелось бы высказать кое-какие
соображения  относительно  тех  молитв,  которые мы будем читать. Я
решительно  против  слишком глубокомысленных и грустных молитв. Я — за
то, чтобы это звучало легко и живо. Что-нибудь такое, что бы поднимало
ребятам  настроение.  Вы  понимаете? Я решительно против всякого там
царства  божьего  и  разных  юдолей печали. Это удручающе действует на
пилотов. Почему у вас такая кислая физиономия?
—  Виноват,  сэр,  — запнулся капеллан. — Я как раз думал о псалме
двадцать третьем.
— Как он звучит?
— Как раз об этом вы и говорили, сэр. “Господь мой, пастырь, я…”
— Да, как раз об этом-то я и говорил. Не годится. Что у вас еще?
— “Спаси меня, о господи, и да ниспошли спасение от вод…”
—  Никаких  вод,  —  категорически  отверг  полковник.  Он выкинул
сигаретный  окурок в медную пепельницу и решительно продул мундштук.
— А не попробовать ли нам что-нибудь музыкальное?
—  Там упоминаются реки Вавилона, сэр, — ответил капеллан. — “…И
мы сидели и плакали, когда вспоминали Сион”.
—  Сион?  Забудьте  об этом немедленно. Вообще непонятно, как он
попал  в молитву. Нет ли у вас чего-нибудь веселенького, не связанного
ни   с  водами,  ни  с  господом?  Хотелось  бы  вообще  обойтись  без
религиозной тематики.
—  Весьма сожалею, сэр, — проговорил виноватым голосом капеллан,
—  но  почти все известные мне молитвы довольно печальны и в каждой из
них хотя бы раз да упоминается имя божье.
— Тогда давайте придумаем что-нибудь новое. Мои люди и так уже
рычат, что я посылаю их на задания, а тут  мы  еще  будем лезть со
своими проповедями насчет господа,смерти,  рая.  Почему  бы  нам не
внести в дело положительный элемент?Почему  бы  нам не помолиться за
что-нибудь хорошее, например за более кучный узор бомбометания?
—  Ну…  что  ж…  пожалуй,  сэр,  —  поколебавшись,  ответил
капеллан.  –  Но  если  это  все, что вам надо, то вы, пожалуй, можете
обойтись и без меня. Вы справитесь сами.
—  Знаю, что справлюсь. — ответил полковник. — ну а вы, по-вашему,
для  чего? Я мог бы сам закупать продукты, но это входит в обязанности
Милоу,  и  он обеспечивает продовольствием весь авиаполк. Ваша обязан-
ность  – перед каждым боевым вылетом читать нам молитвы, и отныне вы
будете  молиться  за  более  кучный узор бомбометания. Ясно? По-моему,
кучное  бомбометание  действительно заслуживает того, чтобы за него
помолиться.  За  это от генерала Пеккема нам перепадут пироги и пышки.
Генерал  Пеккем  считает,  что  данные фоторазведки выглядят гораздо
эффектнее, когда бомбы ложатся кучно.
— Генерал Пеккем, сэр?
— Именно, капеллан. – ответил полковник, отечески рассмеявшись при
виде растерянной физиономии капеллана.
—  Не  хотел  бы. чтобы это стало достоянием гласности, но похоже,
что  генерал Дридл уйдет наконец со своего поста, а на его место сядет
генерал  Пеккем.  Откровенно  говоря,  случись это, я не буду особенно
огорчен. Генерал Пеккем —  прекрасный человек, и, по-моему, при нем
всем нам будет гораздо лучше.  Но,  с  другой стороны, этого может и
не случиться, и тогда мы останемся  под началом генерала Дридла. Если
быть откровенным, случись такое,  я  не  буду огорчен, поскольку
генерал Дридл — тоже прекрасный человек  и,  по-моему, под его началом
нам тоже будет хорошо. Надеюсь,вы  умеете держать язык за зубами? Мне
бы не хотелось, чтобы кто-то из двоих подумал, что я поддерживаю его
соперника.
— Слушаюсь, сэр.
—   Ну  вот  и  хорошо!  —  воскликнул  полковник  и  поднялся,
повеселевший. — Но оставим слухи о перемещениях. Нам ведь надо попасть
на страницы “Сатердэй ивнивг пост”, не так ли, капеллан? Давайте лучше
посмотрим,  как  конкретно  будут  выглядеть  наши богослужения. Между
прочим, капеллан, пока об этом ни слова подполковнику Корну. Понятно?
Полковник Кэткарт принялся задумчиво расхаживать по узкому проходу
между кулями с помидорами и письменным столом.
—   Я  полагаю,  мы  сделаем  это  следующим  образом.  Пока  идет
инструктаж, вы стоите за дверью, поскольку вся информация засекречена.
Вас  впустят, когда майор начнет сверять часы. Думаю, что сверка часов
—  не  военная  тайна. Мы предусмотрим для вас в нашем графике полторы
минуты. Полутора минут вам достаточно?
—  Да,  сэр.  Если  не  считать времени, необходимого, чтобы вышли
атеисты и вошли нижние чины.
Полковник Кэткарт замер на месте.
–  Какие  еще  атеисты?  —  прорычал он недовольно, Настроение его
круто  изменилось, в душе вскипел праведный гнев. — Во вверенной мне
части  не  может  быть атеистов! Атеизм — дело противозаконное, не так
ли?
— Не так, сэр.
—  Не  так?  — удивился полковник — Тогда уж это конечно, явление
антиамериканское!
— Не сказал бы, сэр, — ответил капеллан.
— Ну а я бы сказал! — заявил полковник. — И я не намерен прерывать
богослужение  в  угоду кучке паршивых атеистов. От меня они привилегий
не дождутся. Пусть остаются на своих местах и молятся вместе со всеми.
И  потом,  причем  здесь  нижние  чины?  За  каким  чертом  они должны
присутствовать на этой церемонии?
Капеллан почувствовал, что лицо его заливает краска.
—  Виноват, сэр, но я полагал, что вы не против присутствия нижних
чинов на богослужении: ведь они тоже полетят на выполнение задания.
— А я и не против. У них есть свой бог и свой капеллан, не так ли?
— Нет, сэр.
— Да о чем вы говорите? Вы хотите сказать, что они молятся тому же
богу, что и мы?
— Совершенно верно, сэр.
— И наш бог слушает их?
— Полагаю, что так, сэр.
—  Ну  и  ну,  будь  я проклят! — изумился полковник. У него снова
испортилось настроение, и он нервно пригладил свои короткие, черные,
седеющие   кудряшки,  —  Вы  серьезно  думаете,  капеллан,  что  нужно
допустить рядовых? — спросил он озабоченным тоном.
— По-моему, это будет только справедливо, сэр.
—  А  я  бы  их  не  впускал,  —  признался  полковник  и принялся
расхаживать  взад-вперед,  потирая  кулак  о  кулак  и  стуча при этом
костяшками  пальцев.  –  Поймите меня правильно, капеллан. Я отнюдь не
считаю,  что  нижние  чины  — грязные, пошлые и неполноценные люди. Но
ведь  в  комнате  всем  не  хватит  места.  Сказать  по  правде, я еще
опасаюсь,  как бы в инструкторской между офицерами и нижними чинами не
произошло  братания.  По-моему, достаточно и того, что они находятся
вместе  во  время  полетов.  Поймите, капеллан, у меня много друзей из
нижних  чинов,  я  держусь  с  ними накоротке, но настолько, насколько
считаю  это  нужным.  Будем  говорить откровенно, капеллан, вы ведь не
хотели бы, чтобы ваша сестра вышла замуж за сержанта или за рядового?
—  Моя  сестра,  сэр, сержант, — ответил капеллан. Полковник снова
замер  на месте и вперил в капеллана пристальный взгляд; уж не смеется
ли тот над ним?
— Что вы хотите сказать, капеллан? Шутить изволите?
—  Да  нет,  сэр,  —  поспешил  заверить  его  капеллан,  чувствуя
мучительную  неловкость.  —  Она действительно старший сержант морской
пехоты.
Полковнику  никогда не нравился капеллан, а сейчас он почувствовал
к  нему  отвращение.  Весь насторожившись в предчувствии опасности, он
размышлял:  уж  не  плетет  ли  капеллан  против него интриги? А вдруг
смирение и скромность капеллана. — просто коварная маска, за которой
скрываются  дьявольская  гордыня,  пронырливость  и беспринципность?
Было  и  что-то  смешное  в  капеллане,  и  вдруг полковник понял, что
именно: капеллан стоял по стойке “смирно” ,поскольку  полковник забыл
сказать ему “вольно”.
“Пусть  постоит”,  —  злорадно  подумал  полковник.  Ему хотелось дать
капеллану  почувствовать,  кто  здесь на самом деле хозяин, и оградить
свой  авторитет, который мог бы быть поколеблен, признай полковник еще
одну свою промашку.
Полковник  Кэткарт, как лунатик, проследовал к окну и, уставившись
в него тяжелым, невидящим взглядом,погрузился  в раздумья. “Все нижние
чины — предатели”, — решил он.
С  убитым  видом полковник смотрел вниз на тир для стрельбы по летящей
цели,  который он приказал построить для офицеров своего штаба. Теперь
ему  припомнился  тот  кошмарный  день,  когда генерал Дридл безжа-
лостно измордовал его, Кэткарта, в присутствии подполковника Корна и
майора  Дэнби  и  распорядился открыть тир для всех строевых офицеров,
сержантов  и рядовых. Полковник Кэткарт вынужден был признать, что тир
принес  ему  одни лишь синяки и шишки. Он считал, что генерал Дридл не
забудет  ему  тира во веки веков, хотя, с другой стороны, он надеялся,
что  генерал  Дридл  уже  и  не  помнит  об  этом  случае, что было, в
сущности,  очень  несправедливо… Да, идея постройки тира должна была
принести  ему пироги и пышки, а принесла лишь синяки и шишки. Впрочем,
подсчитать  точно  свои  потери  и  прибыли в этой проклятой истории с
тиром  полковник  не  мог,  и  ему  хотелось,  чтобы подполковник Корн
оказался  рядом с ним и снова, взвесив все “за” и “против” в эпизоде с
тиром, разогнал бы все его страхи.
Полковник  Кэткарт  стоял растерянный и обескураженный. Он вынул
мундштук  изо  рта,  сунул  его  в  нагрудный карман и с горя принялся
грызть ногти. Все были против него, и душа полковника страдала оттого,
что в эту трудную минуту рядом с ним нет подполковника Корна: уж  он
помог бы ему в этом вопросе с богослужениями. Капеллану он не доверял
— ведь тот был всего-навсего капитаном.
—  Так  как  вы  думаете,  —  спросил  он, — если мы не разрешим
присутствовать  рядовым,  это может отразиться на конечных результатах
богослужений?
Капеллан снова почувствовал, что почва уходит у него из-под ног.
–  Да,  сэр, – наконец ответил он, — по-моему, без рядовых будет
меньше   надежды  на  то,  что  бог  услышит  наши  молитвы  о  кучном
бомбометании.
— Пожалуй, вы правы! — воскликнул полковник.– И что же,по-вашему,
бог может меня покарать и бомбы лягут вразброс?
—  Совершенно  верно,  сэр.  Само  собой  разумеется,  он  может
поступить  и  так. — Тогда пусть эти молитвы катятся к черту? — заявил
полковник,  проявив  при  этом неслыханную самостоятельность. — Я не
намерен  устраивать молитвенные сборища для того, чтобы дела пошли еще
хуже.
Он  уселся  за  стол,  сунул пустой мундштук в рог и на несколько
секунд погрузился в сосредоточенное молчание.
—  Ну вот что, по-моему, — сказал он скорее себе, чем капеллану. —
Будут  летчики  молиться  или  не  будут,  —  в конце концов, не самое
главное.  Эти  издатели  “Сатердэй  ивнинг  пост”,  чего доброго, и не
захотят о нас писать.
Полковник   не  без  сожаления  расстался  со  своим  проектом,
поскольку  он  выдумал его без посторонней помощи и надеялся тем самым
ярко  продемонстрировать  всем  и  каждому,  что  он  прекрасно  может
обойтись  и  без  подполковника  Корна. Ну а раз уж с этим проектом
ничего не вышло, он был рад от него избавиться: с самого начала у него
было  неспокойно  на  душе,  так  как  эта затея казалась ему чреватой
опасностями,  тем более что он предварительно не проконсультировался с
подполковником  Корном. Теперь полковник вздохнул с облегчением. Отка-
завшись от своего замысла, он более возвысился в собственных глазах:
ведь он принял мудрое решение, и, что самое важное, это мудрое решение
он  принял  самостоятельно,  не  посоветовавшись  с  подполковником
Корном.
— У вас все, сэр? – спросил капеллан.
—  Угу,  —  сказал  полковник  Кэткарт, — если, конечно, у вас нет
другого предложения.
— Нет, сэр, вот разве только…
Полковник   посмотрел  на  капеллана  так,  будто  тот  нанес  ему
оскорбление, и, словно не веря ушам своим, спросил:
— Что “разве только”, капеллан?
—  Сэр,  —  сказал капеллан, — некоторые пилоты весьма обеспокоены
тем,  что  вы увеличили норму вылетов до шестидесяти. Они просили меня
поговорить с вами.
Полковник  молчал. В ожидании ответа капеллан покраснел до самых
корней   своих   светлых   волос.  Полковник  вперил  в  него  долгий,
пристальный,   безразличный,  бесчувственный  взгляд,  от  которого
капеллан корчился, как на раскаленной сковородке.
—  Передайте  им,  что  идет  война,  —  посоветовал  полковник
невозмутимо.
—  Благодарю  вас,  сэр.  Передам, — ответил капеллан, благодарный
полковнику  уже за то, что он хоть что-то ответил. — Люди хотят знать:
почему  вы  не  затребуете  те  сменные  экипажи, что дожидаются своей
очереди  в  Африке?  Тогда  наши  могли бы отправиться домой.
— Это сугубо  административный  вопрос,  — сказал полковник. — Это
никого не касается.  —  Ленивым жестом он указал на кули: — Возьмите
помидорчик,капеллан. Не стесняйтесь, я угощаю.
— Благодарю, сэр. Сэр…
— Не стоит. Ну как вам нравится жизнь в лесу, капеллан? Все ли вам
по душе?
— Да, сэр.
—  Вот и прекрасно. Если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь к
нам.
— Хорошо, сэр. Благодарю вас, сэр. Сэр…
—  Спасибо, что заглянули, капеллан. Ну а теперь — меня ждут дела.
Если  придумаете,  как нам попасть на страницы “Сатердэй ивнинг пост”,
дайте мне знать, ладно?
— Хорошо, сэр, обязательно дам. — Капеллан собрал остатки мужества
и очертя голову бросился в омут. — Меня, в частности, беспокоит судьба
одного из бомбардиров, сэр. Его фамилия Йоссариан, сэр.
Полковник быстро поднял глаза, что-то смутно припоминая.
— Кто? — тревожно спросил он.
— Йоссариан, сэр.
— Йоссариан?
—  Да, сэр, Йоссариан. Его дела обстоят очень неважно, сэр. Боюсь,
что  у него не хватит сил больше мучиться и он решится на какой-нибудь
отчаянный поступок.
— В самом деле, капеллан?
— Да, сэр, боюсь, что да.
Несколько секунд полковник предавался тяжким раздумьям.
— Передайте ему, что бог его не оставит, — посоветовал он наконец.
—  Благодарю  вас,  сэр,  —  сказал капеллан. — Передам.

20. Капрал Уитком.

Августовское  утро  было жарким и душным. На открытой галерее не
чувствовалось  ни  малейшего  дуновения  ветерка. Выйдя из кабинета
полковника,  капеллан, подавленный, недовольный собой, медленно брел
по  галерее,  бесшумно ступая коричневыми башмаками на резиновых по-
дошвах.  Он  жестоко казнил себя за трусость. Он собирался держаться с
полковником   Кэткартом   твердо,   хотел   говорить  смело,  логично,
красноречиво,  потому  что  принимал  близко  к  сердцу вопрос о норме
боевых   вылетов.   А  вместо  этого,  столкнувшись  с  более  сильной
личностью,  потерял дар речи и стушевался самым жалким образом. Хорошо
знакомое чувство стыда жгло душу. Он был весьма низкого мнения о себе.
Секундой    позже,   заметив   бочкообразную   бесцветную   фигуру
подполковника  Корна, он вторично потерял дар речи. Подполковник вышел
из  обветшалого  вестибюля,  высокие стены которого были облицованы
темным,   потрескавшимся   мрамором,  а  затоптанный  пол  выложен
потрескавшимися  плитками. С претензией на грациозность Корн рысцой
взбегал  по  витой  широкой  лестнице  из желтого камня. Подполковника
Корна капеллан боялся даже больше, чем полковника Кэткарта. Смуглый,
средних  лет, в холодно поблескивающих очках без оправы, с лысым, шиш-
коватым,  куполообразным  черепом,  который  он  то  и  дело осторожно
потрагивал  кончиками  крючковатых  пальцев,  подполковник не любил
капеллана и не баловал его любезным обхождением. Его короткие циничные
замечания и насмешливый,. проницательный взгляд заставляли капеллана
трепетать.  Случайно  встретившись  с  Корном  взглядом, капеллан
выдерживал не долее секунды и тут же отводил глаза. При каждой встрече
капеллан  съеживался  от  страха  и взгляд его неизменно упирался в то
место  на  животе  подполковника Корна, где из брюк вылезала рубашка и
пузырями  нависала  над съехавшим вниз ремнем.
Подполковник Корн был неопрятным,  высокомерным  человеком  с
жирной  кожей, глубокими жесткими  складками  на  щеках, с квадратным
раздвоенным подбородком.Сохраняя непреклонное  выражение  лица,  он
мельком  взглянул на капеллана,будто  не  узнавая  его,  и,  когда они
почти поравнялись на лестнице,хотел пройти мимо.
—  А-а-а, святой отец, — бросил он безразличным тоном, не глядя на
капеллана. — Как дела?
– Доброе  утро,  сэр, — ответил капеллан, справедливо рассудив,что
ничего другого подполковник Корн не ожидает от него услышать.
Подполковник Корн продолжал подниматься по лестнице, не замедляя
шага,  и  капеллан  испытывал сильное искушение напомнить ему еще раз,
что  он  вовсе не католик, а анабаптист, и поэтому вовсе не следует, и
даже  просто  невежливо, называть его святым отцом. Но он нисколько не
сомневался,  что  подполковнику Корну все это прекрасно известно и что
он с невинным видом величает его святым  отцом только для того, чтобы
лишний раз поглумиться над ним за то,что он анабаптист. И вдруг, когда
они  же   почтиразминулись , подполковник   Корн  остановился , резко
обернулся и  устремил  на  капеллана недобрый, подозрительный взгляд.
Капеллан оцепенел.
— Что это у вас за помидор, капеллан? — грубо спросил Корн.
Капеллан  удивленно  взглянул  на свою руку с помидором, который
предложил ему взять полковник Кэткарт.
— Я взял его в кабинете полковника Кэткарта.
— А полковник об этом знает?
— Да, сэр. Он сам мне дал.
— О, в таком случае, полагаю, все в порядке, — смягчившись, сказал
подполковник  Корн. Он холодно улыбрнулся, запихивая мятую рубашку в
штаны. Но в глубине его глаз светилось самодовольное лукавство.
—  По  какому делу вас вызывал полковник Кэткарт? внезапно спросил
подполковник Корн. Капеллан замялся в нерешительности:
— Не знаю, имею ли я право…
—  Молиться  издателям  “Сатердэй  ивнинг пост”? Капеллан с трудом
удержался от улыбки:
— Совершенно верно, сэр.
Подполковник Корн пришел в восторг от собственной проницательности
и  покровительственно рассмеялся: — Я так и знал, что, когда он увидит
последний   номер   “Сатердэй   ивнинг   пост”,  ему  взбредет  на  ум
какая-нибудь  чепуха.  Надеюсь,  вам удалось доказать ему всю чудовищ-
ность этой затеи?
— Он решил отказаться от нее, сэр.
—  Вот  и  прекрасно.  Рад, что вы сумели разубедить его. Издатели
“Сатердэй   ивнинг  пост”  вряд  ли  стали  бы  публиковать  дважды
одинаковый  материал  только  ради  того,  чтобы  создать популярность
какому-то  неизвестному  полковнику. Ну как там вам на лоне природы,
святой отец? Пообжились, привыкли?
— Да, сэр, нормально.
—  Прекрасно,  прекрасно.  Приятно  слышать,  что  жалоб нет. Если
возникнут  какие-либо неудобства, дайте знать. Нам всем хочется, чтобы
вам там было хорошо.
— Благодарю вас, сэр. Постараюсь.
Снизу  из  вестибюля донесся нарастающий шум. Приближалось время
ленча,  и  первые  посетители  потянулись  в расположенную в старинной
ротонде  штабную  столовую.  Сержанты  и  офицеры  разошлись по разным
обеденным залам.
Улыбка сбежала с лица подполковника Корна.
—  Вы,  кажется,  только вчера или позавчера завтракали с нами, не
так ли, святой отец? — спросил он многозначительно.
— Да, сэр, позавчера.
—  Об  этом-то я как раз и подумал, — сказал подполковник Корн и
сделал   вескую  паузу,  чтобы  его  мысль  лучше  дошла  до  сознания
капеллана. — Ну не грустите, святой отец. Увидимся, когда снова придет
ваша очередь обедать с нами.
— Благодарю вас, сэр.
Капеллан  нетвердо знал, в которой из пяти офицерских столовых и в
которой  из  пяти  столовых  для нижних чинов он должен был завтракать
сегодня по расписанию, поскольку скользящий график, составленный для
него  подполковником  Корном,  был весьма сложен, а листок, где все
было  записано, он оставил у себя в палатке. Среди офицеров, приданных
штабу  полка,  капеллан был единственным, кому не позволили поселиться
ни в облезлом здании из красного кирпича, где размещался штаб, ни даже
в одном из каменных  домишек  по  соседству со штабом. Капеллан жил на
лесной поляне  в  четырех  милях  от  штаба  полка, между офицерским
клубом и участком   одной  из  четырех  эскадри-  лий.  Капеллан  один
занимал просторную  палатку, служившую ему также и кабинетом. Часто по
ночам ему  мешали  спать  звуки пьяного веселья, доносившиеся из
офицерского клуба, и он вертелся с боку на бок  на  койке —  покорный,
полудобровольный изгнанник.
Он  не  знал,  насколько  сильно действуют таблетки снотворного,
которые  он  время  от  времени  принимал, и иногда, переборщив, ходил
несколько дней подряд полусонный и мучимый угрызениями совести.
Единственным  соседом  капеллана на лесной поляне был его помощник
капрал  Уитком.  Подчиненный  капеллана  в бога не верил и вечно ходил
недовольный,   так  как  считал,  что  мог  бы  выполнять  обязанности
капеллана  с  большим  успехом,  чем  его  патрон.  Жил он в отдельной
палатке,  такой  же  просторной  и  квадратной, как палатка капеллана.
Уразумев  однажды,  что  все  ему  сойдет с рук, он стал хамить в лицо
капеллану  и не ставил его ни в грош. Их палатки разделяла нейтральная
полоска земли шириной в пять футов.
На отшельнический образ жизни  капеллана обрек подполковник Корн.
Для  этого, по словам подполковника Корна, была веская причина: обитая
в  палатке подобно своей пастве, святой отец получит возможность более
тесно общаться с прихожанами. Была и другая веская причина : если
капеллан  постоянно,  околачивается  близ  штаба,  офицеры чувствуют
себя не в своей тарелке.Одно дело –обращаться к богу время от времени,
против  этого  офицеры  ничего не имели. И совсем другое дело,  когда
господь  напоминает  вам  о  себе  круглые  сутки в виде постоянно
околачивающегося   рядом   капеллана.  Одним  словом,  как рассказывал
подполковник Корн майору Дэнби, суматошному, лупоглазому штабному
оперативнику,  работа  у капеллана не пыльная: выслушивать чужие беды,
хоронить  убитых,  навещать  прикованных  к постели и совершать
богослужения.  “Да  и с покойниками-то нынче не густо, —
замечал   подполковник   Корн,   —  поскольку  сопротивление  немецкой
истребительной авиации фактически прекратилось, а если люди гибнут, то
главным образом над вражеской территорией  или же, неизвестно почему,
испаряются в облаках”. В таких  случаях  даже капеллан не найдет их
останков. Богослужения тоже не   требовали   от   капеллана   особого
напряжения,  поскольку  они совершались  всего  раз  в  неделю  в
здании  штаба  полка при весьма малочисленной аудитории.
Со  временем  капеллан  полюбил свою жизнь на лесной поляне. Его и
капрала  Уиткома снабжали всем необходимым, дабы лишить их малейшего
предлога  просить  разрешения  переехать в штабное здание. Капеллан
завтракал,  обедал  и  ужинал  по  очереди  в  восьми столовых четырех
эскадрилий.  Каждый  пятый  день  он  обедал  в  штабной  столовой для
рядовых,  а  каждый  десятый  —  в штабной офицерской столовой. У себя
дома,  в штате Висконсин, капеллан с любовью занимался садоводством, и
теперь,  когда  он созерцал сучковатые, низкорослые деревья, пышный
бурьян и заросли кустарника, стеной обступавшие поляну, на душе у него
теплело  при  мысли о великолепном плодородии и щедрости матери-земли.
Он  мечтал  с  наступлением весны посадить вокруг палатки бегонии и
цинии,  но  боялся  навлечь  на  себя  гнев капрала Уиткома. Капеллану
нравилось  жить  в  уединении,  отгородившись от мира зеленой лесной
чащей,  где  он  мог  без  помех  предаваться  мечтам и размышлениям о
божественном  провидении.  Теперь к нему мало кто приходил делиться
своими  горестями,  но  он был доволен этим. Общение с людьми давалось
капеллану  трудно,  в  разговорах  он  чувствовал  себя скованно. Он
скучал по своим троим детишкам и жене, и она скучала по нему.
Особенно бесило капрала Уиткома, что капеллан, мало того что верит
в  бога,  к  тому  же  еще  полностью лишен инициативы и напористости.
Капрал  Уитком  был  убежден,  что скверное посещение богослужений —
прямой  результат  его,  Уиткома,  подчиненного  положения.  В уме его
лихорадочно   рождались   блестящие  новаторские  планы  оживления
религиозной   жизни   в  полку.  Себе  он  отводил  место  главного
реформатора.   Будь   его   воля,   он  учредил  бы  званые  завтраки,
церковно-общественные мероприятия, отправлял бы родственникам убитых и
раненых  заранее  заготовленные письма с соболезнованием, цензуровал
бы почту и устраивал бы игры в лото. Но капеллан стоял на его пути.
Капрала Уиткома выводила из себя пассивность капеллана, ибо сам он
на каждом шагу видел возможности для всяческих нововведений. Он пришел
к  выводу, что именно из-за таких, как капеллан, люди поносят религию:
недаром  их  с  капелланом  обходят  как  зачумленных.  В  отличие  от
капеллана  капрал  Уитком  терпеть  не  мог уединенную жизнь на лесной
поляне.   И   первое,  что  он  намеревался  сделать  после  свержения
капеллана — это перебраться в здание штаба полка, чтобы находиться в
гуще событий.
Когда  капеллан, расставшись с подполковником Корном, вернулся к
себе  на  поляну, капрал Уитком стоял под деревом близ палатки в косых
дымчатых   лучах   солнца   и   заговорщически  шептался  со  странным
розовощеким  человеком в госпитальном наряде — коричневом бархатном
халате, надетом поверх серой фланелевой пижамы. Капрал и незнакомец не
удостоили  капитана  вниманием.  Десны человека в халате были вымазаны
марганцовкой,   а   халат  украшен  на  спине  рисунком,  изображавшим
бомбардировщик, мчащийся  сквозь оранжевые  разрывы зенитных снарядов.
На   груди   красовались нарисованные  аккуратными  рядками шестьдесят
бомбочек. Это значило, что  владелец  халата  сделал шестьдесят боевых
вылетов. Капеллан был так поражен этим зрелищем, что остановился и
удивленно вытаращил глаза.
Капрал  Уитком  и  незнакомец  прервали  разговор  и  с  каменными
физиономиями  дожидались, пока капеллан пройдет. Капеллан поспешил к
себе  в  палатку. Ему послышалось, а может быть и показалось, что те
двое хихикнули ему вслед.
Через секунду в палатку вошел капрал Уитком и спросил:
— Как дела?
—  Ничего  нового,  —  ответил капеллан, стараясь не встречаться
глазами со своим помощником. — Меня никто не спрашивал?
—  Опять  заходил  этот  чокнутый  — Йоссариан. Вот уж настоящий
смутьян!
— Я бы не сказал, что он чокнутый, — заметил капеллан.
— Ну ладно, ладно, защищайте его, — сказал капрал обиженным тоном
и,  стуча  башмаками,  вышел  из  палатки.  Капеллану не верилось, что
капрал  Уитком  настолько  обиделся,  что  больше  не вернется. И едва
только он успел это подумать, как капрал Уитком вошел снова.
—  Других  вы  всегда  защищаете!  —  набросился  капрал Уитком на
капеллана. — А вот своих не подерживаете! Это главный ваш недостаток!
—  Я и не думал защищать его, — сказал капеллан виноватым тоном. —
Я сказал то, что есть.
— Зачем вы понадобились полковнику Кэткарту?
—  Ничего  особенного.  Он просто хотел обсудить со мной, можно ли
читать молитвы в инструкторской перед боевыми вылетами.
—  Ну  ладно,  не хотите — не рассказывайте, — огрызнулся капрал
Уитком и снова вышел.
Капеллан  чувствовал  себя  ужасно.  Сколь тактичным он ни пытался
быть, всегда получалось так, что он задевал самолюбие капрала Уиткома.
Испытывая раскаяние, капеллан опустил голову и тут заметил, что
ординарец, которого навязал ему подполковник Корн,  чтобы  прибирать
в палатке и содержать в порядке его вещи,опять не удосужился почистить
ему ботинки. Вошел капрал Уитком.
— Вы никогда меня не информируете! — взвизгнул он.
Вы не доверяете вашим подчиненным! Это еще один ваш недостаток!
— Я вам верю, — поспешил успокоить его капеллан виноватым тоном.
-Я вам полностью доверяю.
— Ну а как насчет писем соболезнования?
— Нет, только не сейчас, — весь съежившись, попросил капеллан.
— Не надо писем. И, пожалуйста, не будем снова заводить разговор на
эту тему. Если я изменю точку зрения, я вам сообщу.
Капрал Уитком рассвирепел:
—  Такое,  значит,  отношение?  Вы будете сидеть сложа руки, а я —
тащи  всю  работу?..  Вы,  случайно,  не  заметили  там  одного дядю с
картинками на халате?
— Он пришел ко мне?
—  Нет,  —  сказал  капрал  Уитком и вышел. В палатке было жарко и
душно,  и  капеллан  почувствовал,  что  он  весь  взмок.  Невольно
прислушиваясь к приглушенному неразборчивому гудению двух голосов, он
сидел   неподвижно  за  шатким  столиком,  который  служил  ему  и
письменным  столом.  Губы  его  были  плотно  сжаты.  Взгляд рассеянно
блуждал,  кожа  на  лице,  испещренном  ямками  от застарелых прыщей,
напоминала  своей  шершавостью и бледно-охристым оттенком скорлупу
миндаля.  Капеллан  до  боли  в  висках  ломал  себе  голову,  пытаясь
догадаться,  чем  он  заслужил такую неприязнь капрала Уиткома. Он был
убежден,  что совершил по отношению к капралу какую-то непростительную
несправедливость,  но  когда  и  при  каких  обстоятельствах  — не мог
припомнить.  Казалось  немыслимым, что упорная злоба капрала Уиткома
возникла  только  из-за того, что капеллан отверг игры в лото и письма
соболезнования  семьям.  От  сознания своей беспомощности капеллан пал
духом.  Вот  уже  несколько  недель он собирался поговорить с капралом
Уиткомом  по  душам,  чтобы выяснить, чем тот недоволен, но не осмели-
вался, заранее стыдясь того, что может услышать в ответ.
За стеной палатки капрал Уитком прыснул со смеху. а его собеседник
довольно  захихикал.  Капеллан  вздрогнул  от  таинственного, смутного
ощущения, что когда-то в своей жизни он находился точно вот в такой же
ситуации.  Изо всех сил он попытался удержать и усилить это мгновенное
ощущение,  чтобы  предугадать  дальнейший  ход  событий, но мимолетное
озарение  исчезло  без следа. Это едва уловимое смешение иллюзорного и
реального  –de”ja  vu  (характерный  симптом  парамнезии,  что нередко
испытывал  капеллан)  — сильно его занимало, и он много слышал и читал
об  этом. Он знал, например, что это явление называется парамнезией.
Его  также интересовал такой наблюдаемый в природе оптический феномен,
как  jamais  vu  (“никогда  не  виденное прежде”) и presque vu (“почти
виденное”).  Порой  вдруг  предметы,  понятия,  даже  люди, с которыми
капеллан прожил бок о бок почти всю жизнь, непостижимым и пугающим
образом  представали перед ним в незнакомом и необычном свете, такими,
какими  он  их  никогда  не  видел  прежде: jamais vu. И бывали другие
мгновения,  когда  он  почти видел абсолютную истину с такой ясностью,
как  будто все вокруг озарялось вспышкой ослепительного света: presque
vu..  Появление  голого  мужчины  на  дереве во время похорон Сноудена
чрезвычайно  его  озадачило.  Это  не  было  deja vu, ибо тогда ему не
почудилось, что он уже когда-то прежде видел голого человека на дереве
во  время  похорон  Сноудена.  Это  нельзя  было  назвать и jamais vu,
поскольку  это  не  был  призрак  чего-то  или  кого-то  знакомого, но
появившегося  перед ним в незнакомом облике. И уж, конечно, это нельзя
было  назвать presque vu, поскольку капеллан явственно видел на дереве
голого мужчину.
За  стеной  палатки  джип  стрельнул  выхлопной  трубой  и с ревом
умчался. Неужели голый человек на дереве во время похорон Сноудена был
всего  лишь  галлюцинацией?  Или  это было божественное откровение? От
этой мысли капеллана бросило в дрожь. Ему отчаянно хотелось поведать
об  этом  Йоссариану,  но всякий раз, когда он думал о случившемся, он
давал  себе зарок вообще выкинуть это из головы, хотя теперь, думая об
этом, он не был уверен, что прежде когда-либо об этом думал.
В  палатку  вразвалочку  вошел  капрал  Уитком.  На его физиономии
играла  ухмылка,  какой  капеллан  еще не видывал. Кривя рот, Уитком
нахально оперся о стояк.
— А вы знаете, кто был этот дядя в коричневом халате? — спросил он
хвастливо.  —  Это  контрразведчик.  Он лежит в госпитале с поломанным
носом, а сюда прибыл по делам службы. Он ведет расследование.
Капеллан  быстро  взглянул  на  капрала  и  спросил с подчеркнутым
сочувствием:
— Надеюсь, вы не попали в беду? Может быть, нужна моя помощь?
—  Нет,  я-то не попал в беду, — усмехнулся капрал Уитком. — А вот
вы  попали.  Они  собираются прищемить вам хвост за то, что вы ставили
подпись Вашингтона Ирвинга на письмах. Как вам это нравится?
—  Я  никогда  не подписывался именем Вашингтона Ирвинга, — сказал
капеллан.
—  Ну  мне-то  можете  не врать, — ответил капрал Уитком. — Передо
мной можете не оправдываться.
— Но я вовсе не лгу.
—  А  мне  все  равно  —  врете  вы  или нет. Они собираются вас
привлечь за перехват служебной переписки майора Майора, А там что ни
бумажка, то секрет.
— Какая переписка? — жалобно спросил капеллан, начиная нервничать.
— Я не видел никакой переписки майора Майора.
— Мне-то можете не врать, — ответил капрал Уитком.
— Но я вовсе не лгу, — запротестовал капеллан.
—  Не  пойму,  почему вы кричите на меня? — с оскорбленным видом
возразил  капрал.  Он отошел от стояка и погрозил капеллану пальцем: —
Только что я оказал вам такую большую услугу, какую вам никто сроду не
оказывал, а вы этого даже не цените. Этот контрразведчик десятки раз
пытался  донести  на  вас  начальству, а какой-то госпитальный цензор
вычеркивал из его доносов все подробности. Он лез из кожи вон, пытаясь
упечь  вас за решетку. А я взял да и начал ставить цензорский штамп на
его  письма, даже в них не заглядывая. Это создаст о вас очень хорошее
впечатление  в  управлении  контрразведки.  Они  там  поймут,  что  мы
нисколько не боимся, если вся правда о вас выплывет наружу.
Капеллан заерзал на стуле.
— Но ведь вы не имеете права цензуровать письма.
—  Конечно,  нет,  — ответил капрал Уитком. — Только офицеры имеют
право. Я цензуровал от вашего имени.
— Но я тоже не уполномочен проверять чужие письма.
— Я и это предусмотрел, — заверил его капрал Уитком.
— Я расписывался за вас чужим именем.
— Но ведь это подделка!
— Об этом тоже не беспокойтесь. Пожаловаться может только человек,
чью  подпись я подделал, а я, заботясь о ваших интересах, взял фамилию
покойника.  Я  подписывался:  “Вашингтон  Ирвинг”.  — Капрал Уитком
тщательно изучал выражение лица капеллана, отыскивая на нем признаки
возмущения, и доверительно, но не без лукавства прошептал: — А ловко я
все это устроил, правда?
—  Не  знаю,  —  промямлил  капеллан.  Голос  его  дрогнул  а лицо
искривила уродливая, страдальческая гримаса полнейшего недоумения. —
Кажется,  я  ничего  не  понял  из того, что вы мне говорили. Почему я
должен произвести на них хорошее впечатление, если вы подписывались не
моим именем, а Вашингтоном Ирвингом?
—  Да  потому,  что  они  убеждены, что вы — это Вашингтон Ирвинг.
Понимаете?
—  Но  ведь именно это заблуждение мы и должны развеять. А то, что
вы сделали, поможет им доказать обратное.
—  Знай  я  раньше, что вы такой тупой, я бы ради вас и пальцем не
пошевелил,  — с негодованием объявил капрал Уитком и вышел из палатки.
Через секунду он вернулся.
—  Я оказал вам такую услугу, какую вам сроду никто не оказывал, а
вы   этого   даже   не   цените.  Вы  понятия  не  имеете,  что  такое
благодарность. Это еще один ваш недостаток.
—  Весьма сожалею, – покаянным тоном произнес капеллан, — искренне
сожалею. Просто я так ошарашен вашим сообщением, что сам не ведаю, что
говорю. В самом деле, я очень вам признателен.
—  Тогда, может быть, вы мне разрешите приступить к рассылке писем
соболезнования?  — тут же спросил капрал Уитком. — Не набросать ли мне
примерное содержание?
От удивления у капеллана отвисла челюсть.
—  Нет,  нет,  —  простонал  он, — только не сейчас. Капрал Уитком
взорвался.
— Я ваш самый близкий друг, а вы этого не цените! —  заявил он
задиристо и вышел из палатки. И тут же вошел обратно.
—  Я  за вас горой, а вы этого не цените? Вы даже не догадываетесь
в какую  серьезную историю влипли. Ведь этот контрразведчик сломя
голову помчался в госпиталь сочинять свеженькое донесение насчет
помидора.
— Какого помидора? — моргая ресницами, спросил капеллан.
—  Помидора,  который  вы  прятали  в  кулаке,  когда появились на
поляне. Вы его и сейчас держите в руке.
Капеллан  разжал  пальцы  и  с  удивлением увидел у себя на ладони
помидор,  взятый в кабинете полковника Кэткарта. Он поспешно положил
его на стол.
—  Я  взял  этот  помидор  у  полковника  Кэткарта,  — сказал он и
поразился,  насколько  абсурдно  прозвучало  его  объяснение. — Я взял
помидор по настоянию полковника.
—  Ну мне-то вы можете не врать, — ответил капрал Уитком. — Мне-то
все равно — украли вы помидор или нет.
—  Украл? — изумленно воскликнул капеллан. — Зачем мне было красть
помидор?
—  Мы  тоже  над  этим  ломали голову, — сказал капрал Уитком. — А
потом  контрразведчик  высказал  предположение,  что,  возможно, вы
спрятали в помидор какие-нибудь важные секретные документы.
У капеллана затряслись поджилки.
— Вовсе я не прятал в нем никаких секретных документов, — заявил
он  напрямик.  —  Я  и  брать-то  его не хотел. Вот можете посмотреть.
Возьмите и убедитесь сами.
— На что он мне сдался?
—  Ну  возьмите,  пожалуйста,  —  упрашивал  капеллан  еле слышным
голосом. — Я буду рад от него избавиться.
—  Да  на  что  он  мне  сдался?  — снова отрезал капрал Уитком и,
сердито  нахмурившись, важной походкой направился к выходу. При этом
он  с  трудом  сдерживал  улыбку торжества:  ему  удалось хитроумным
способом заполучить могущественного союзника в лице контрразведчика, а
также убедить капеллана, что на сей раз он обижен не на шутку.
“Бедный  Уитком”,  —  вздохнул  капеллан, коря себя за то, что так
озлобил  своего  помощника.  Капеллан  сидел  молчаливый,  задумчивый,
обескураженный, меланхолично дожидаясь возвращения капрала Уиткома. Он
был  разочарован,  услышав,  как  энергичные  шаги  капрала Уиткома
постепенно  стихают  вдали.  Капелланом  овладела полнейшая апатия. Он
решил  пропустить  ленч  в столовой и ограничиться кусочком шоколада
“Млечный  путь”,  хранившимся  в  его  дорожном  чемоданчике,  а также
несколькими  глотками  тепловатой  воды из фляги. Ему казалось, что
вокруг него — плотный, непроницаемый туман. Он ужасался при мысли, что
подумает  полковник  Кэткарт,  узнав  о  возникших подозрениях, что
капеллан-то  и  есть  Вашингтон  Ирвинг.  И  еще капеллан терзался,
пытаясь  догадаться,  какого  теперь  о  нем мнения полковник Кэткарт,
после  того  как  он,  капеллан,  затеял  разговор об этих шестидесяти
вылетах.  В  мире  столько  несчастья, думал капеллан, все ниже и ниже
опуская голову, полную горестных мыслей, и ничем, ровным счетом ничем,
он не может помочь никому, а себе — тем более.

21. Генерал Дридл.

На  самом  деле  полковник  Кэткарт  вообще  не думал о капеллане.
Теперь его всецело занимала свеженькая, только что обрушившаяся на его
голову грозная проблема: Йоссариан!
Йоссариан!  От одного звука этого мерзкого, уродливого имени стыла
кровь в его жилах и учащалось дыхание. Когда капеллан впервые упомянул
имя   “Йоссариан”,  оно  отозвалось  в  сознании  полковника  зловещим
набатом.  Едва  за капелланом закрылась, щелкнув замком, дверь, унизи-
тельные  воспоминания  о  голом человеке в строю хлынули на полковника
каскадом  кошмарных,  жалящих  подробностей, от которых захватывало
дух.  Полковника  прошиб  пот,  и  он  задрожал.  Это  было  опасное и
невероятное   совпадение,  по  своей  дьявольской  сути  оно  могло
оказаться  только  самым дурным предзнаменованием: человека, стоявшего
голым  в строю в день, когда генерал Дридл вручал ему крест “За летные
боевые  заслуги”,  тоже  звали  Йоссариан!  А  теперь  некто, по имени
Йоссариан,  грозился  наделать  неприятностей  по  поводу  только что
установленной нормы — шестьдесят вылетов. Полковник мрачно раздумывал:
– Неужели это тот самый Йоссариан?
Он поднялся из-за стола с ощущением невыносимого страха и принялся
расхаживать  по  кабинету.  Полковник  чувствовал,  что  здесь кроется
какая-то  тайна. Он пришел к невеселому выводу, что такие события, как
появление  голого  человека в строю, а также передвижение линии фронта
на  карте  накануне  рейда  на  Болонью  и  семидневная  проволочка  с
уничтожением  моста  у  Феррары,  принесли  ему  синяки и шишки, хотя,
вспомнил  он  с  радостью,  мост  у  Феррары  в  конце  концов удалось
разбомбить,  и  это  принесло  ему  пироги  и  пышки. Но вот потеря
самолета  во  время второго захода на цель, вспомнил он с отвращением,
принесла  ему  синяки  и  шишки. Правда, то, что он добился ордена для
бомбардира,  принесло  ему  пироги  и пышки, хотя сам бомбардир, зайдя
дважды  на  цель,  сначала  принес  ему  синяки  и  шишки.  Имя  этого
бомбардира, с изумлением вспомнил он, тоже было Йоссариан!
Теперь  их  было трое! Господи, да не наваждение ли это? В испуге
полковник  обернулся:  ему  показалось,  что  кто-то  стоит  у него за
спиной.  Еще  минуту  назад в его жизни не было никакого Йоссариана, а
сейчас Йоссарианы множились и кружились вокруг него, как ведьмы на ша-
баше. Он пытался успокоиться. Йоссариан — фамилия необычная. Возможно,
на  самом  деле  существовало не три Йоссариана. а лишь два или, может
быть, даже только один, но это уже  существенной  роли  не  играло.
Полковник по-прежнему   спиной   чувствовал   дыхание   опасности .
Интуиция подсказывала  ему,  что  перед  ним  какая-то  огромная,
непостижимая,космическая  загадка.  Широкоплечего, грузного полковника
пробирала дрожь  при  одной  мысли, что Йоссариану, кем бы он в конце
концов ни оказался, суждено стать его, полковника Кэткарта, Немезидой.
Полковник  Кэткарт  не  был  человеком  суеверным,  но  он верил в
приметы.  Он  решительно  сел  за  письменный  стол  и  сделал в своем
служебном  блокноте  несколько закодированных пометок, чтобы тут же,
не  откладывая в долгий ящик, детально обдумать всю эту подозрительную
историю с Йоссарианом. Энергичным почерком с нажимом он составил для
себя  памятку,  украсив  ее  серией  глубокомысленных пунктуационных
знаков  и  дважды  подчеркнув  все написанное. Памятка стала выглядеть
так:
Йоссариан !!!(?)!
Закончив  работу,  полковник  откинулся  в  кресле,  чрезвычайно
довольный   экстренными   мерами,   которые  он  предпринял,  чтобы
приблизиться  к  разгадке  зловещей тайны. “Йоссариан” — один лишь вид
этой  фамилии  повергал его в трепет. А если ее произнести вслух, то в
ней  слышится что-то рычащее. И даже что-то подрывное, как, впрочем, и
в  самом  слове  “подрывное”. Рычащее “р” роднило эту фамилию с такими
словами,  как “бунтарский”, “коварный”, “крамольный”, “революционный”,
“подозрительный”,  “красный”. Это была гнусная, враждебная, мерзкая
фамилия,  которая  абсолютно  не  внушала  доверия.  То  ли дело такие
чистые,  честные,  благородные,  истинно  американские  фамилии, как
Кэткарт, Пеккем и Дридл.
Полковник  Кэткарт  медленно  поднялся  и  снова  начал бродить по
кабинету.  Почти  машинально  он  выбрал  помидорчик из куля и жадно
впился  в  него  зубами.  Лицо  его  тут  же  скривилось,  он  швырнул
недоеденный  помидор  в  мусорную  корзину.  Полковник  терпеть не мог
помидоров,  даже  собственных,  а  эти,  по  сути дела, ему не принад-
лежали.  Они  были скуплены подполковником Корном, действовавшим под
чужими  фамилиями  на разных рынках Пьяносы, перевезены глухой ночью в
горы на ферму полковника Кэткарта, а на следующее утро их переправили
в  штаб полка, где  Милоу  уплатил за них полковнику и подполковнику
баснословные  деньги. Полковник Каткарт часто задумывался, была ли эта
операция   с   помидорами   вполне   законной,  но  подполковник  Корн
подтвердил,  что  сделка  вполне законна, и полковник Кэткарт старался
поменьше  ломать  себе  голову  над  этим вопросом. Он понятия не имел
также,  законно  или  незаконно владеет домом в горах. Все необходимые
формальности  проделал  подполковник  Корн. Полковник Кэткарт не знал,
принадлежит  ли  ему  дом  или  он  просто его арендует, а если дом
приобретен,  то  у  кого  и сколько пришлось за него заплатить, если
вообше пришлось платить. Подполковник Кори был юристом по образованию,
и,  коль  скоро  он  твердо  заверил  полковника,  что  мошенничество,
вымогательство,  валютные  махинации,  присвоение чужого, уклонение от
уплаты  налогов  и  спекуляция  на черном рынке — самое что ни на есть
законное  дело,  у  полковника  Кэткарта  не возникало пылкого желания
вступать в спор.
Полковник  Кеткарт  знал о своем доме в горах лишь то, что таковой
существует  и  что  дом  этот  он  ненавидит. Нигде он так отчаянно не
скучал, как в своем доме. Он наезжал туда два-три раза в неделю, чтобы
создать   иллюзию,  будто  этот  сырой  каменный  дом,  продуваемый
сквозняками,  —  этакое  злачное  местечко,  наиболее подходящее для
плотских   утех.   По   всем  офицерским  клубам  ходили  неясные,  но
многозначительные  слухи  о  тайных  пьянках,  роскошных  пиршествах и
разнузданных  оргиях  в  доме  полковника.  На  самом  деле ни выпивок
втихомолку,  ни  разнузданных  оргий  не  происходило.  Они  могли  бы
происходить,  если  бы  генералы  Дридл  и  Пеккем  проявили интерес к
участию в этих оргиях вместе с полковником, но никто из них никогда не
проявлял  подобного  интереса,  а  сам  полковник,  разумеется, не был
намерен  тратить  время  и  силы  на красивых женщин, поскольку это не
сулило ему никаких выгод по службе.
Полковник  смертельно боялся одиноких промозглых ночей и тусклых
безрадостных  дней  в  своем доме. В полку было куда веселее, здесь он
развлекался,  запугивая каждого, кого не боялся. Однако подполковник
Корн  не  раз  напоминал  ему,  что некрасиво иметь ферму в горах и не
пользоваться ею. Полковник отправлялся на ферму, охваченный  жалостью
к себе. Он держал в своем джипе пистолет и убивал время,стреляя в птиц
и в помидоры, которые и в самом деле росли там на неухоженных грядках:
ухаживать за ними было бы слишком хлопотно.
Среди  офицеров  ниже  его  званием, к которым полковник Кэткарт
считал необходимым и благоразумным относиться почтительно, был майор
де  Каверли,  хотя  полковник  вовсе  не  хотел  относиться  к  нему с
уважением, да и не был уверен, что обязан это делать. Майор де Каверли
был  величайшей загадкой для полковника Каткарта, как, впрочем и для
майора  Майора  и  для  всех,  кто  хоть  раз видел майора де Каверли.
Полковник Кэткарт понятия не имел, взирать ли ему на майора де Каверли
сверху  вниз  или  снизу  вверх.  Майор  де  Каверли, несмотря на свой
возраст,  был только майором. В то же время многие относились к майору
де   Каверли  с  таким  глубочайшим  и  трепетным  благоговением,  что
полковник  Кэткарт  подозревал,  что  другие знают о нем что-то такое,
чего  не  знает  он,  полковник Кэткарт. Майор де Каверли был для него
существом зловещим и непостижимым, с таким надо было постоянно держать
ухо  востро — даже подполковник Корн держался настороже с майором. Все
боялись  майора  де  Каверли,  а почему — сами не знали. Никто не знал
даже имени майора де Каверли, ибо ни у кого не хватало отваги спросить
майора,  как  его  зовут. Полковник Кэткарт знал, что майор де Каверли
сейчас  находится  в отъезде, и радовался его отсутствию. Но вдруг ему
пришло  на ум, что сейчас майор де Каверли где-нибудь интригует против
него,  и  полковнику  захотелось,  чтобы  майор  де  Каверли  поскорее
вернулся в эскадрилью, где с него можно было не спускать глаз.
Вскоре  у полковника Кэткарта от ходьбы взад-вперед заныло в паху.
Он  снова  сел  за  письменный  стол,  решив  дать сложившейся военной
обстановке  зрелую  и  тщательную  оценку.  С видом делового человека,
который  знает,  как  взяться  за  работу, он достал большой блокнот и
провел  посредине  листа  вертикальную линию, разделив таким образом
лист  на  две  равные  колонки,  а наверху – горизонтальную линию. С
минуту  он  критически  разглядывал  дело  рук  своих. Затем навалился
грудью на стол и вверху, над левой колонкой, неразборчивым, кудреватым
почерком  написал:  “Синяки  и  шишки!!!”,  а над колонкой справа —
“Пироги  и  пышки!!!!!”.  Затем  откинулся  на  спинку  кресла,  чтобы
взглянуть  на  свою  схему  взглядом  стороннего  наблюдателя. Схема
радовала  взор.  После нескольких секунд торжественного обдумывания он
старательно  послюнявил  кончик  карандаша  и под заголовком “Синяки и
шишки!!!” аккуратно, соблюдая интервалы, написал:
“Феррара.
Болонья (передвижка линии фронта на карте).
Тир.
Голый человек в строю (после Авиньона)”.
Затем приписал:
“Пищевое  отравление  (во время Болоньи).
Стоны (эпидемия во время инструктажа перед вылетом на Авиньон)”.
И добавил:
“Капеллан (каждый вечер околачивается в офицерском клубе)”.
Хотя  полковник  и  не любил капеллана, он решил проявить к нему
милосердие и под заголовком “Пироги и пышки!!!!!” тоже написал:
“Капеллан  (каждый вечер околачивается в офицерском клубе”). Тем
самым  две  записи  о  капеллане  нейтрализовали  друг  друга. Рядом с
“Феррара” и “Голый человек в строю (после Авиньона)” он приписал:
“Йоссариан!”  Рядом  с  “Болонья  (передвижка линий фронта на кар-
те)”,  “Пищевое  отравление  (во время Болоньи)” и “Стоны (эпидемия во
время  инструктажа  перед вылетом на Авиньон)” он смело и решительно
вывел:
“?”
Приписка  “?” означала, что он хотел немедленно выяснить, сыграл
ли Йоссариан в этих событиях какую-либо роль.
Внезапно  рука  его  задрожала,  и  дальше писать он не смог. Он с
ужасом  поднялся  на  ноги  и,  чувствуя,  как липкий пот течет по его
тучному  телу,  кинулся  к  открытому  окну  глотнуть свежего воздуха.
Взгляд  его  упал  на  тир,  затем  полковник  вдут с горестным воплем
обернулся, и его глаза с безумным, лихорадочным блеском неистово
заметались  по  стенам  кабинета, словно из каждого угла лезли полчища
Йоссарианов.
Никто  не  любил  полковника.  Генерал  Дридл  его ненавидел, хотя
генерал  Пеккем  любил  его:  впрочем,  полковник  был  в этом уверен,
поскольку  помощник  генерала  Пеккема  полковник Карджилл — человек,
обуреваемый  честолюбивыми  замыслами,  —  пакостил  полковнику при
каждом  удобном случае. “Кроме меня, — думал Кэткарт, — единственный
хороший   полковник   —  это   мертвый   полковник”,  а  единственным
полковником,  который внушал ему доверие, был полковник Модэс, но даже
он  действовал  заодно  со  своим  тестем,  генералом  Дридлом. Милоу,
конечно, приносил полковнику Кэткарту пироги и пышки, хотя тот факт,
что  самолеты  Милоу  разбомбили  свой  собственный  полк, принес ему
обильный  урожай  синяков и шишек, несмотря на то, что Милоу полностью
утихомирил  всех  недовольных,  обнародовав  цифры  огромных прибылей,
вырученных  синдикатом  в  результате  сделки  с противником. Милоу
убедил  всех,  что  бомбардировка  своего  аэродрома  — хоть и удар со
стороны  частного  предпринимательства,  но удар похвальный и весьма
прибыльный. Полковник не чувствовал себя спокойным за Милоу: командиры
других  полков все время пытались переманить Милоу. Кроме того, на шее
у  полковника  висел  этот  паршивый  Вождь  Белый  Овес, который, как
утверждал  паршивый  лентяй  капитан Блэк, был единственным виновником
того,  что  во  время  осады  Болоньи кто-то передвинул на карте линию
фронта.  Полковнику Кэткарту нравился Вождь Белый Овес, ибо каждый
раз,  напившись,  Вождь  Белый  Овес  давал  по  носу  этому паршивому
полковнику  Модэсу, если тот оказывался под рукой. Полковнику Кэткарту
хотелось,  чтобы  Вождь  Белый  Овес  начал  бить  по  толстой морде и
подполковника  Корна,  который  тоже  был  паршивым  пронырой. В штабе
двадцать  седьмой  воздушной  армии  кто-то  имел  зуб  на  полковника
Кэткарта   и   возвращал  каждый  раз  его  доклады  с  оскорбительной
резолюцией. Подполковник Корн подкупил тамошнего писаря, умного малого
по фамилии Уинтергрин, чтобы через него попытаться выяснить, кто там
гадит  полковнику  Кэткарту.  Полковнику пришлось признать, что потеря
самолета  над  Феррарой  при  втором  заходе  на  цель, разумеется, не
принесла ему ничего хорошего,  как  и  исчезновение  в  облаке другого
самолета — событие,которое  он  забыл  занести  в соответствующую
рубрику. Он пытался изо всех сил вспомнить, исчез ли Йоссариан вместе
с самолетом в облаке или нет,  но  сообразил,  что  этого  никак не
могло быть, поскольку он слоняется  вокруг  и  распускает вонь по
поводу каких-то пяти паршивых дополнительных вылетов.
“Может, и вправду, норма в шестьдесят вылетов слишком велика для
летчиков,– рассуждал полковник Каткарт, — если  Йоссариан отказывается
выполнять ее”. Но тут он вспомнил,что,заставив пилотов своего полка
сделать больше вылетов,чем летчики других частей, н добился блестящего
успеха. Как часто говаривал подполковник Корн:
– Война  войной,  а  служба  службой.  Чтобы отличиться, командиру
необходимо  сделать  какой-то  драматический  жест, скажем, установить
более высокую, чем у соседей, норму боевых вылетов. Никто из генералов
пока, кажется, не возражал против действий полковника, хотя, насколько
он мог заметить, его рвение и не произвело на них особого впечатления,
и  это навело его на мысль, что, наверное, шестьдесят вылетов — мало и
придется повысить норму сразу до семидесяти, восьмидесяти, сотни, даже
до двух сотен, трех сотен или до шести тысяч вылетов.
Конечно,  ему  было  бы  гораздо  лучше  служить под началом столь
учтивого  человека, как генерал Пеккем, чем под началом невоспитанного
мужлана   генерала  Дридла,  ибо  на  стороне  генерала  Пеккема  были
проницательность,  ум  и  образованность,  следовательно,  он  мог в
полной  мере  понять  полковника  Кэткарта  и оценить его по заслугам.
Правда, генерал Пеккем не давал полковнику ни малейшего повода думать,
что  он понимает его и ценит по заслугам. Но полковник Кэткарт отдавал
себе  отчет  в том, что явная, грубая похвала или одобрение вовсе ни к
чему   в  отношениях  между  такими  утонченными,  уверенными  в  себе
личностями,   как   он   и   генерал   Пеккем,  которые  могут  издали
симпатизировать  друг  другу  и  понимать  друг друга без слов. Вполне
достаточно  того,  что  они  —  люди одного круга, и полковник Кэткарт
знал,  что  его повышение — дело времени и нужно, набравшись терпения,
благоразумно  ждать,  хотя  самолюбие его страдало оттого, что генерал
Пеккем никогда намеренно не искал его общества, и оттого,что,  когда
полковник  Кэткарт  оказывался  рядом  с  Пеккемом,генерал  старался
произвести  на него впечатление своими афоризмами и эрудицией точно в
такой же степени, как и на других офицеров и даже на нижние  чины,
стоящие поблизости. То ли полковник Кэткарт не раскусил генерала
Пеккема,то ли генерал Пеккем вовсе и не был такой уж тонкой,блестящей,
умной, дальновидной личностью, какой он старался казаться.Может  быть,
на самом-то деле как раз генерал Дридл был отзывчивым,очаровательным,
блестящим и утонченным и под его началом полковнику Кэткарту было бы
куда лучше.
Внезапно  полковник Кэткарт, потеряв всякое представление о том,
с  кем  он в каких отношениях, начал стучать кулаком по кнопке звонка:
ему  хотелось,  чтобы  подполковник  Корн как можно скорее вбежал в
кабинет  и  заверил  его, что все его, полковника Кэткарта, любят, что
Йоссариан  —  всего  лишь  плод  его больного воображения и что он,
полковник,   добился   ошеломительных  успехов  в  своей  блестящей  и
доблестной борьбе за генеральские погоны.
На  самом же деле у полковника Кэткарта не было ни малейших шансов
стать   генералом.   Во-первых,   потому   что  на  свете  существовал
экс-рядовой  первого  класса  Уинтергрин,  который тоже хотел стать
генералом  и  посему  всегда  искажал, портил, отвергал или засылал по
неправильному  адресу любую проходящую через его руки корреспонденцию,
имеющую  касательство к полковнику Кэткарту и могущую пойти полковнику
на пользу. А во-вторых, потому что один генерал уже имелся в наличии —
генерал Дридл, который, в свою очередь, знал, что генерал Пеккем метит
на  его место, но не знал, как этому воспрепятствовать. Генерал Дридл,
командир  авиабригады,  был  грубоватый  приземистый человек. Ему едва
перевалило  за  пятьдесят.  У него был приплюснутый красный нос, серые
глазки,  запрятанные в припухшие веки с белыми пупырышками, и грудь
колесом.  При нем постоянно находились медсестра и зять. Когда генерал
Дридл   недобирал   спиртного,  он  впадал  в  глубокую  задумчивость.
Старательно  выполняя свои прямые обязанности, генерал Дридл потерял
в  армии  понапрасну  слишком  много  лет,  а  сейчас  наверстывать
упущенное  было  уже  поздно.  Омоложенные  кадры высшего командного
состава сомкнули свои ряды, в которых для Дридла не  нашлось места, и,
растерявшись, он не знал, как ему наладить с ними  сотрудничество.
Стоило  ему забыться, и его тяжелое одутловатое лицо  становилось
грустным и озабоченным, как у человека, сломленного жизнью.   Генерал
Дридл  крепко  пил.  Настроение  у  него  постоянно менялось,  и
предсказать его было совершенно невозможно. “Война — это ад”,  —
частенько говаривал он, пьяный или трезвый, и он в самом деле так
думал, но это не мешало ему неплохо наживаться на войне и вовлечь в
этот бизнес своего зятя, хоть они то и дело цапались.
—  Ну  и подонок! — с презрительной миной ворчливо жаловался он на
своего  зятя  первому  встречному  у стойки бара в офицерском клубе. –
Всем,  что он имеет, он обязан мне. Я сделал из этого паршивого сукина
сына человека.Разве у него хватило бы мозгов продвинуться собственными
силами?
—  Ему  кажется,  что  он постиг все на свете! — говорил обиженным
тоном полковник Модэс своим слушателям у другого конца стойки. — Он не
выносит никакой критики и не слушает ничьих советов.
—  Он  только  и  умеет  давать  советы!  — замечал генерал Дридл,
презрительно  фыркая.  –  Не  будь  меня, он и по сей день ходил бы в
капралах.
Генерала  Дридла всегда сопровождали полковник Модэс и медсестра —
по общему мнению, весьма лакомый кусочек. У этой маленькой розовощекой
блондинки  были  пухлые  щечки  с  ямочками,  сияющие счастьем голубые
глаза, аккуратно  подвитые  на концах волосы и пышная грудь. Медсестра
улыбалась каждому и никогда ни с кем не заговаривала первой.Все  у нее
было ясное и четкое. Она была так неотразима, что мужчины старались
обходить  ее  стороной.  Вся  как  налитая,  миленькая,послушная и
туповатая, она сводила с ума всех, кроме генерала Дридла,
—  Он  специально ее держит, чтобы свести меня с ума! — сокрушенно
жаловался  полковник  Модэс.  —  Как  только я дотронусь до нее или до
какой-нибудь  другой девчонки, он вышибет меня в рядовые и отправит на
целый год в наряд на кухню. Она меня сводит с ума.
—  С  тех  пор  как  мы  прибыли в Европу, у него не было ни одной
женщины,  — сообщал по секрету генерал Дридл своим собеседникам, и его
квадратная седая голова тряслась садистского смеха. — Я не спускаю с
него глаз, потому что не хочу,чтобы  он  спутался  с какой-нибудь…
Можете себе представить, каково приходится этому несчастному сукину
сыну!
—  С  тех  пор как мы прибыли из Штатов, у меня не было ни одной
женщины,  —  хныкал полковник Модэс. — Можете себе представить, каково
мне приходится.
Стоило генералу Дридлу невзлюбить кого-нибудь,и он становился так
же непримирим к этому человеку, как к полковнику Модэсу. Он не считал
нужным притворяться, щадить чужие чувства  и  соблюдать условности.
Своих подчиненных он различал только по их военным качествам. Все, что
он требовал, — чтобы они делали свое дело;  во  всем  остальном  они
могли  делать все, что им заблагорассудится.  Полковник  Кэткарт  был
волен заставить своих подчиненных сделать и  шестьдесят вылетов,  раз
это ему нравилось. Йоссариан был волен стоять в  строю голым,если ему
этого хотелось, хотя от такого зрелища у генерала  Дридла  тогда
отвисла гранитная челюсть. Генерал железной поступью приблизился к
шеренге, желая убедиться, что на человеке, который стоит перед  ним в
строю по стойке “смирно” и ждет, когда ему вручат орден,действительно
нет  ничего,  кроме  тапочек.  Генерал  Дридл  потерял  дар  речи.
Полковник  Кэткарт  был близок к обмороку, когда заметил Йоссариана, и
подполковнику   Корну   пришлось   подойти  сзади  и  крепко  ухватить
полковника  за  руку.  Стояла  неправдоподобная  тишина. Ровный теплый
ветерок  дул  с  пляжа.  На  шоссе, грохоча, выехала повозка с грязной
соломой. Крестьянин в шляпе с обвислыми полями и в потертом коричневом
костюме  погонял  черного  ослика,  не  обращая  никакого  внимания на
официальную  военную  церемонию,  происходившую  на  небольшом поле
справа от него. Наконец генерал Дридл заговорил:
—  Возвращайся  в  машину,  —  рявкнул он через плечо медсестре,
которая  следовала  за ним вдоль строя. Сестра, улыбаясь, засеменила к
коричневой  штабной  машине,  стоявшей  ярдах  в  двадцати  у  края
квадратного  плаца.  Храня  суровое  молчание,  генерал дождался, пока
захлопнется дверца машины, и затем спросил:
— Это еще кто такой?
Полковник Модэс сверился со списком.
—  Это  Йоссариан,  папа.  Он  получает  крест  “За  летные боевые
заслуги”.
—  М-да,  будь я проклят! — пробормотал генерал Дридл. Его румяное
массивное  лицо  смягчила  веселая  улыбка:  —  Почему вы не одеты,
Йоссариан?
— Не хочу.
— Что значит “не хочу”? Какого черта вы не хотите одеться?
— Не хочу — и все, сэр.
—  Почему  он  без  одежды?  —  спросил  через плечо генерал Дридл
Кэткарта.
—  Он с вами разговаривает, — шепнул подполковник Корн из-за плеча
полковнику Кэткарту и сильно толкнул его локтем в спину.
—   Почему   он   без   одежды?  —  спросил  полковник  Кэткарт
подполковника Корна, морщась от боли и нежно поглаживая то место, куда
его ткнул локтем подполковник Корн.
—  Почему  он  без  одежды?  — спросил подполковник Корн капитанов
Пилтчарда и Рена.
—  На  прошлой  неделе во время налета на Авиньон был убит один из
членов  его  экипажа  и перепачкал его всего кровью, — ответил капитан
Рен. — И он поклялся, что больше никогда не наденет форму.
—  На  прошлой  неделе во время налета на Авиньон был убит один из
членов   его   экипажа  и  перепачкал  его  всего  кровью,  —  доложил
подполковник  Корн непосредственно генералу Дридлу. — Его форма еще не
вернулась из прачечной.
— А где его другая форма?
— Она тоже в прачечной.
— А нижнее белье?
—  Все  его  нижнее белье тоже в прачечной, — ответил подполковник
Корн.
— Все это похоже на собачий бред, — изрек генерал Дридл.
— Это и есть собачий бред, сэр! — подтвердил Йоссариан.
—  Не  беспокойтесь,  сэр,  —  заверил  полковник Кэткарт генерала
Дридла,  метнув  в сторону Йоссариана угрожающий взгляд. — Я даю вам
честное слово, что этот человек будет сурово наказан.

—  Да  какое  мне,  черт побери, дело, будет он наказан или нет! —
ответил  генерал  Дридл  раздраженно. — Он только что заработал орден.
Если он хочет получить его нагишом, на кой черт тут вмешиваться?..
— Я точно такого же мнения, — горячо откликнулся полковник Кэткарт
и  вытер  лоб  носовым  платком.  — Но как понимать ваши слова, сэр, в
свете   недавнего   распоряжения  генерала  Пеккема  по  вопросу  о
надлежащем виде военнослужащих, находящихся в зоне боевых действий?
– Пеккем? — Лицо генерала Дридла помрачнело.
—  Да-да,  сэр,  —  подобострастно  поддакнул полковник Кэткарт. —
Генерал  Пеккем  даже  рекомендовал нам посылать наших людей в бой в
полной  парадной  форме,  чтобы,  если их собьют, они могли произвести
хорошее впечатление на врага.
— Пеккем? — в недоумении переспросил генерал Дридл.
— Какое, черт возьми, отношение имеет к этому Пеккем?
Подполковник  Корн снова больно толкнул полковника Кэткарта локтем
в спину.
—  Абсолютно  никакого,  сэр!  —  лихо  отрапортовал  пол-  ковник
Кэткарт,  морщась  от  боли  и  яростно  потирая место, куда его ткнул
подполковник  Корн.  —  Именно  поэтому я и решил не обращать никакого
внимания  на  это  распоряжение,  пока  мне  не представится случай
обсудить  его  с  вами. Должны ли мы полностью игнорировать это распо-
ряжение, сэр?
Генерал    полностью   проигнорировал   полковника   Кэткарта,
отвернувшись  от  него  с  презрительной усмешкой, и вручил Йоссариану
орден в коробочке.
—  Приведите  сюда  из  машины  мою  девчонку,  —  приказал  он
полковнику  Модэсу  кислым тоном и не двинулся с места, пока сестра не
присоединилась к нему.
—  Немедленно  передайте  в  штаб,  чтобы  уничтожили  только  что
изданный  мною приказ, обязывающий летный состав быть при галстуках во
время  выполнения  боевых  заданий,  —  торопливо зашептал сквозь зубы
полковник Кэткарт подполковнику Корну.
— Я же советовал вам не делать этого, — усмехнулся подполковник
Корн. — Но вы меня не послушали.
— Тсс, — остановил его  полковник  Кэткарт.  —  Черт побери. Корн,
что вы наделали с моей спиной?
Подполковник   Корн   снова   усмехнулся.  Медсестра  всегда
сопровождала  генерала Дридла, куда бы он ни пошел. Даже перед вылетом
на  Авиньон,  глупо  улыбаясь,  она  стояла в инструкторской у трибуны
рядом  с  генералом  Дридлом.  Одетая в розово-зеленую форму, она была
ярка  и  свежа,  как  цветочная  клумба.  Йоссариан  взглянул на нее и
влюбился  до  беспамятства.  В  душе  у  него все оборвалось, он сидел
опустошенный  и  онемевший.  Слушая,  как  майор  Дэнби монотонно и
назидательно  гудит,  расписывая  плотный  концентрированный  зенитный
огонь, который ждет их у Авиньона, Йоссариан во все глаза глядел на ее
полные  красивые  губы,  на  ее  щеки  с  ямочками и вдруг застонал от
глубокого  отчаяния  при  мысли  о том, что он может никогда больше не
увидеть эту очаровательную женщину, с которой он даже не перекинулся
словом  и  которую  он сейчас любил так страстно. Он смотрел на нее, и
все  в  нем вибрировало — так она была красива. Он благословлял землю,
на  которой  она  стояла. Он облизнул кончиком языка пересохшие губы и
снова  застонал от горя — на сей раз достаточно громко, чтобы привлечь
к  себе  удивленные  взгляды летчиков, сидевших на грубых деревянных
скамьях  в  своих  шоколадно-коричневых  комбинезонах,  перетянутых
белыми  парашютными  ремнями.  Встревоженный Нейтли резко повернулся к
нему.
—  Что такое? — прошептал он. — Что случилось?
Но Йоссариан его не  слышал. Жалость к самому себе,словно токами,
пронизывала душу. В конце  концов,  медсестра генерала Дридла была не
более чем румяная пышечка, но сердце его до самых краев переполняло
любовное чувство.Он  ненасытно вбирал ее взором — всю, от макушки до
накрашенных ногтей на ногах. Ах, как ему не хотелось терять ее!
— Оооооооооооооооооооооо! — снова застонал он, и от его крика по
рядам  прошел  гул.  Волна  замешательства  и неловкости докатилась до
стоявших на помосте офицеров и накрыла их с головой. Даже майор Дэнби,
начавший было сверять часы, на мгновение чуть было не сбился со счета,
и  ему  едва  не  пришлось  начата  отсчет  заново.  Нейтли  проследил
пронзительный  взгляд  Йоссариана,  устремленный  через  весь  длинный
каркасно-панельный  зал, пока не уперся глазами в медсестру генерала
Дридла.  Догадавшись,  что  мучает  Йоссариана,  Нейтли  побледнел  от
волнения.
— Прекрати, — предостерег Нейтли свирепым шепотом.
—  Ооооооооооооооооооооо! — застонал Йоссариан уже в четвертый раз
и на сей раз так громко и отчетливо, что услышали все.
—  Ты  с  ума  сошел!  —  яростно  зашептал  Нейтли.  — Влипнешь в
неприятность.
—   Ооооооооооооооооооооо!   —   поддержал  Йоссариана  Данбэр  из
противоположного угла.
Нейтли   узнал   голос   Данбэра.  Поняв,  что  дело  принимает
катастрофический оборот, Нейтли отвернулся и еле слышно простонал:
— Оо!
— Ооооооооооооооооооо! — тут же откликнулся Данбэр.
—  Ооооооооооооооооооо!  —  в отчаянии застонал Нейтли еще громче,
поняв, что у него только что вырвался стон.
— Оооооооооооооооооооо! — снова откликнулся Данбэр.
—  Ооооооооооооооооооо! — включился чей-то совершенно незнакомый
голос из другого конца зала. У Нейтли волосы стали дыбом.
Йоссариан  и  Данбэр  отозвались  дуэтом,  а  Нейтли,  сжавшись от
страха,  тщетно  искал какую-нибудь дыру, в которую мог бы провалиться
сам  и  затащить  туда  Йоссариана. Кое-кто из летчиков уже давился
смехом.  Таинственный  вирус заразил Нейтли, и он еще раз преднаме-
ренно  застонал.  Ему  снова эхом ответил еще один незнакомый голос.
Ряды   бурлили,   инструкторская  неудержимо  превращалась  в  бедлам.
Удивительный,  жуткий,  ни  на  что  не  похожий  гомон становился все
сильнее.  Летчики  топали  ногами, из их рук выпадали вещи: карандаши,
навигационные линейки, планшеты; со стуком ударялись об пол стальные
бронешлемы.  А  те,  кто  не  стонал,  теперь  хихикали в открытую.
Неизвестно,  чем  бы  кончился  этот стихийный бунт, если бы генерал
Дридл  лично  не вмешался и не прекратил стоны. Он решительно вышел на
середину  помоста,  заслонив собой майора Дэнби, который с серьезным
видом, упрямо наклонив голову, по-прежнему сосредоточенно смотрел на
свои наручные часы и отсчитывал:
—  …Двадцать  пять  секунд…  двадцать… пятнадцать… Гримаса
недоумения  исказила  крупное,  властное,  багровое  лицо  генерала
Дридла, но тут же сменилась выражением мрачной решимости.
–  Прекратить!  —  коротко  приказал  он,  выпятив  свою  твердую,
квадратную   челюсть;   глаза  его  сердито  сверкнули.  И  сразу  все
кончилось.
—  Я  командую  боевой  частью,  —  проговорил  он сурово, когда в
комнате  установилась  полная  тишина  и летчики на скамьях съежились,
оробев.  —  И  пока  я  здесь  командир, в этом полку не будет никаких
стонов. Ясно?
Всем  было  ясно,  кроме майора Дэнби. По-прежнему уставившись на
часы, он отсчитывал вслух секунды.
—  Четыре,  три,  два,  один,  ноль!  —  выкрикнул  майор Дэнби и,
торжествующе  подняв  глаза,  обнаружил, что никто его не слушал и что
ему придется начать все сначала.
— Оооо! — от растерянности застонал он.
—  Что  такое?  — взревел разгневанный генерал Дридл, не веря ушам
своим,  и резко повернулся к майору Дэнби, который отшатнулся в полном
замешательстве, сразу весь вспотел и задрожал от страха.
— Кто это такой?
—  М-м-м-майор  Дэнби, сэр, — пробормотал полковник Кэткарт, — это
мой начальник оперативного отдела.
— Убрать и расстрелять! — распорядился генерал Дридл.
— Простите, с-с-сэр?..
— Я сказал: убрать и расстрелять. Вы что, оглохли?
—   Слушаюсь,  сэр,  —  отчеканил  полковник  Кэткарт,  с  усилием
проглотил слюну, суетливо обернулся к своему шоферу и своему синоптику
и приказал:
— Уберите майора Дэнби и расстреляйте!
—  Простите,  с-с-сэр?..  —  запинаясь,  пробормотали  шофер  и
синоптик.
—  Я  сказал:  уберите  майора Дэнби и расстреляйте его, – отрезал
полковник Кэткарт. — Вы что, оглохли?
Два  молоденьких  лейтенанта  неловко кивнули толовой и уставились
друг  на  друга,  разинув  рты.  Они явно не горели желанием бросаться
выполнять   приказание   полковника   Каткарта,  и  каждый  из  них
предоставлял  другому  инициативу  в  этом  деле.  Ни тому, ни другому
раньше   не   доводилось   выводить   и  расстреливать  майора  Дэнби.
Нерешительными  шажками они с двух сторон приближались к майору Дэнби.
Майор  побелел от ужаса. Ноги его вдруг подкосились, и оба молоденьких
лейтенанта кинулись к нему, подхватили под  руки и не дали ему рухнуть
на пол. Теперь, когда майор Дэнби был в их руках, оставалась самая
легкая часть работы, но у лейтенантов не  было  пистолетов.Майор Дэнби
заплакал. Полковник Кэткарт едва не ринулся  к  майору,  чтобы утешить
его,  но спохватился: он не желал выглядеть  размазней  в  присутствии
генерала Дридла. Он вспомнил, что Хэвермейер  и  Эпплби  берут с собой
на боевые задания пистолеты сорок пятого калибра, и начал высматривать
их среди сидящих летчиков.
Когда  майор  Дэнби  заплакал,  полковник  Модэс,  до  этой минуты
терзавшийся  в  нерешительности, не смог более сдержаться и робко, как
ягненок, которого ведут на заклание, приблизился к генералу Дридлу.
—  По-моему,  надо  бы  обождать  минутку,  папа,  —  предложил он
неуверенным тоном. — По-моему, вы не имете права его расстреливать.
Вмешательство зятя привело генерала Дридла в ярость.
—  Кто  это  еще,  черт  возьми,  сказал,  что  я не имею права? —
запальчиво  спросил  он  таким громовым голосом, что казалось — здание
сейчас рухнет, как от звука иерихонской трубы.
Полковник  Модэс с пылающим от волнения лицом нагнулся к уху тестя
и что-то прошептал.
— Почему это, черт возьми, я не могу? — заревел генерал Дридл.
Полковник Модэс зашептал снова.
— По-твоему, я не могу расстрелять, кого захочу? — спросил генерал
Дридл  с  тем  же  негодованием,  внимательно прислушиваясь, однако, к
шепоту  полковника  Модэса. — Это действительно так? – поинтересовался
он. Любопытство заставило его умерить пыл.
— Да, папа. Боюсь, что так.
—  Не  иначе,  как  ты  считаешь  себя великим хитрецом, а?- вдруг
набросился генерал Дридл на полковника Модэса.
Полковник Модэс снова побагровел.
— Нет, папа, я не…
—  Ладно,  отпустите  этого недисциплинированного сукина сына, —
буркнул  генерал  Дридл  и, раздраженно отвернувшись от зятя, сварливо
рявкнул  шоферу  и  синоптику  полковника Кэткарта: — Уведите его и
больше сюда не пускайте. Продолжим этот проклятый инструктаж, а то так
до конца войны не управимся. Сроду не видел такой бестолковщины.
В  знак согласия с генералом полковник Кэткарт дернул головой, как
паралитик,   и  поспешил  подать  знак  своим  подчиненным,  чтобы  он
вытолкали  майора  Дэнби  из  здания.  Однако,  когда  майора Дэнби
вытолкали  на  улицу, выяснилось, что вести инструктаж некому. Все как
идиоты изумленно уставились друг на друга. Видя, что дело не двигается
с  места,  генерал  Дридл  стал  пунцовым.  Не  зная, что предпринять,
полковник  Кэткарт уже собрался громко застонать, но подполковник Корн
пришел  ему  на выручку и, шагнув вперед, взял бразды правления в свои
руки.  Полковник  Кэткарт  вздохнул  с  огромным  облегчением,  он был
растроган  почти  до  слез  и  исполнен  благодарности к подполковнику
Корну.
—  А  теперь нам предстоит сверить часы, — скороговоркой начал с
места в карьер подполковник Корн. Он говорил резким командирским тоном
и  кокетливо строил глазки генералу Дридлу. — Мы должны сверить часы с
одного-единственного  раза,  а  тем,  у  кого  с  первого  раза это не
получится,  придется  дать объяснение генералу Дридлу и мне. Ясно? —
Он  снова  стрельнул глазами в сторону генерала Дридла. — Попрошу всех
поставить часы на девять восемнадцать.
Сверку  часов  подполковник Корн провел без сучка, без задоринки и
уверенно двинулся дальше. Он сообщил летчикам пароль дня и дал обзор
метеорологической  обстановки, бойко, без запинки перечислив разные
подробности. При этом через каждые несколько секунд он бросал льстивые
взоры  в  сторону  генерала  Дридла,  обретая  все  большую  и болыпую
уверенность:   он   видел,  что  производит  на  генерала  отличное
впечатление.  Кокетничая  и  ломаясь,  преисполненный тщеславия, он
важно  расхаживал  по  помосту  и  жал на всю железку: еще раз сообщив
пароль  дня, он ловко сменил тему и со все нарастающим жаром заговорил
о  важности  авиньонского  моста  в свете дальнейшего развития военных
действий,   а  также  о  святой  обязанности  каждого  участвующего  в
выполнении боевого задания поставить любовь  к родине превыше любви к
жизни. Закончив свою вдохновенную речь, он  еще   раз  сообщил  пароль
дня,  особо  подчеркнул  угол прицеливания  и  снова  дал  обзор
метеоусловий. Подполковник Корн чувствовал,  что  в полной мере
продемонстрировал свои способности. Он оказался в центре внимания у
начальства.
Полковник  Кэткарт  не сразу сообразил, к чему клонится дело, но
когда он постиг смысл происходящего, то чуть было не потерял дар речи.
По  мере  того  как  он  ревниво  следил  за  предательскими маневрами
подполковника  Корна, лицо его вытягивалось и вытягивалось. Он испытал
чувство, весьма похожее на страх, когда к нему подошел генерал Дридл
и громовым шепотом, услышанным в самых дальних рядах, вопросил:
— Кто это такой?
Полковник  Кэткарт  ответил, смутно предчувствуя недоброе. Тогда
генерал  Дридл, сложив ладонь лодочкой, прикрыл рот и прошептал на ухо
полковнику   Кэткарту  слова,  от  которых  лицо  полковника  Кэткарта
озарилось  неописуемой радостью. При виде этого зрелища подполковник
Корн  задрожал,  будучи  не в силах сдержать охвативший его восторг.
Неужели генерал Дридл прямо здесь произвел его в полковники? Он не мог
выдержать  напряжения.  Мастерски  закруглив  выступление цветистой
фразой,  он  объявил  инструктаж  законченным и обернулся к генералу
Дридлу,  ожидая  принять  от  него  поздравления. Но генерал Дридл, не
оглядываясь,   уже  выходил  из  зала.  Медсестра  и  полковник  Модэс
поспешили  за  ним.  Такое  поведение  генерала  поразило  и  огорчило
подполковника  Корна,  правда,  всего  лишь  на  миг.  Отыскав глазами
полковника  Кэткарта,  который  все  еще  стоял столбом с застывшей на
губах  улыбкой,  он с торжествующим видом подлетел к нему и потянул за
руку.
—  Что  он  сказал  обо  мне?  — спросил он, трепеща от гордости и
сладостного предвкушения. — Что сказал генерал Дридл?
— Он хотел знать, кто вы.
—  Это  я  понимаю. Это понятно. Но что он сказал обо мне? Ведь он
что-то сказал?
— Сказал, что его от вас тошнит.