Хёйзинга Йохан. Homo ludens

ПРЕДУВЕДОМЛЕНЬЕ

ТЕКСТ ПОВЕСТВОВАНИЯ В КОНТЕКСТЕ ИГРЫ

Две книги более всего прославили Йохана Хейзингу. Это Осень Средневековья и Homo ludens [Человек играющий]. Через всю Осень Средневековья рефреном проходит известное выражение из I Послания к Коринфянам: “Videmus nunc per speculum in aenigmate, tunc autem facie ad faciem” [“Видим ныне как бы в тусклом зеркале и гадательно, тогда же лицем к лицу” – I Кор. 13, 12]. В аспекте повествования указанное сравнение вызывает воспоминание о Стендале, уподобившем роман зеркалу, лежащему на большой дороге. Оно бесстрастно и объективно отражает все, что проплывает мимо. Не такова ли история? Быть бесстрастным и объективным – не к этому ли стремится историк? Однако можно ли полагаться на зеркало – speculum – со всеми вытекающими из этого спекуляциями? Зеркало по преимуществу – символ неопределенности. Зыбкость возникающих отражений, загадочность и таинственность Зазеркалья, как кажется, таят в себе неизбежный самообман. Но что же тогда такое объективность историка – объективность, стремлению к которой неизменно сопутствует двусмысленность, как позднее скажет Иосиф Бродский? И вот что сказал уже сам Хейзинга: “По моему глубоко укоренившемуся убеждению, вся мыслительная работа историка проходит постоянно в чреде антиномий”[1] (один из наиболее наглядных примеров – публикуемая в этом томе статья Проблема Ренессанса).

Антиномично само понятие зеркала. Не говорит ли об этом и фраза из I Послания к Коринфянам? Зеркало, тусклое здесь, прояснится там. Река исторического Времени преобразится в океан Вечности, память которого неизменно хранит в себе некогда отражавшийся там Дух Божий, образ, из тютчевского грядущего: “Когда пробьет последний час природы…” – возвращаемый Бродским в прошлое: “Я всегда думал, что если Дух Божий носился над водами…”[2]

Осень Средневековья возникла как ответ человека на чудовищно бесчеловечный период европейской истории. Но и не только это. Культура, спасающая нас от наступления варварства, требует осмысления. Оправдание истории, без чего немыслимо существование религиозного сознания (именно сознания, а не мировоззрения, которое у человека мыслящего не должно быть иррациональным!), мы черпаем в одухотворенных – и одухотворяющих – плодах творческого гения. Однако необходимо найти некое универсальное правило, некую универсальную сферу деятельности, скажем даже – некое универсальное пространство, примиряющее человеков, дающее им хоть какие-то шансы, оправдывающее их порой невыносимое существование. Речь идет не о моральном оправдании истории и, уж конечно, не о теодицее – но о неистребимой потребности приложить мерило человеческого ума к космической беспредельности духовной составляющей человеческой жизни.

Извечному парадоксу свободы, реально достижимой лишь на мнимой линии горизонта, дает впечатляющее разрешение феномен игры. Человек является человеком лишь постольку, поскольку он обладает способностью по своей воле выступать и пребывать субъектом игры. И действительно – “созданный по образу и подобию Божию”, на ключевой вопрос о своем имени он, бессознательно включаясь в сызмала навязанную ему игру, бесхитростно называет имя, ему присвоенное, никогда не отвечая на заданный вопрос всерьез, а именно: “азъ семь сущiй”. Под личиною своего имени каждый из нас разыгрывает свою жизнь, в универсальной сущности игры аналогичную куда как серьезным маскарадным танцам первобытных племен. “После изгнания из рая / человек живет играя” (Лев Лосев).

Осень Средневековья, это причудливое собрание игровых текстов, при явном интересе автора к антропологии и социологии культуры, приводит к следующему шагу: из сферы культуры – в сферу человеческого существования. Мир стоит накануне второй, еще более чудовищной мировой войны. В годы entre deux guerres Хейзинга делает все, что в его силах, для защиты культуры. Он работает в “Международной комиссии интеллектуального сотрудничества”, предшественнице ЮНЕСКО. Издает ряд важных трудов по историографии и истории культуры, в том числе и горький, предостерегающий трактат В тени завтрашнего дня. Диагноз духовных бед нашего времени. И вот, в 1938 г. появлется Homo ludens, где индивидуальная и общественная жизнь, все историческое и культурное развитие человечества описывается в терминах игры, как игра.

Давно уже ставшее классическим, это фундаментальное исследование раскрывает сущность феномена игры и значение ее в человеческой цивилизации. Но самое заметное здесь – гуманистическая подоплека этой концепции, прослеживаемой на разных этапах истории культуры многих стран и народов. Склонность и способность человека облекать в формы игрового поведения все стороны своей жизни выступает подтверждением объективной ценности изначально присущих ему творческих устремлений – важнейшего его достояния.

Ощущение и ситуация игры, давая, как убеждает нас непосредственный опыт, максимально возможную свободу ее участникам, реализуются в рамках контекста, который сводится к появлению тех или иных жестко очерченных правил – правил игры. Нет контекста – нет правил. Смысл и значение игры целиком определяются отношением непосредственного, феноменального текста игры – к так или иначе опосредованному универсальному, то есть включающему в себя весь мир, контексту человеческого существования. Это предельно ясно в случае произведения искусства – образчика такой игры, контекстом которой является вся вселенная.

Игра здесь – это не Glasperlenspiel Херманна Хессе, одного из властителей дум эпохи наших шестидесятых. Стеклянные бусы герои романа Игра в бисер (1943 г.) перебирают в отгороженной от остального мира, но все же посюсторонней, уютно-швейцарской Шамбале, выведенной под прозрачно символическим именем незабвенной Касталии: У Хейзинги же игра – всеобъемлющий способ человеческой деятельности, универсальная категория человеческого существования. Она распространяется буквально на все, в том числе и на речь: “Играя, речетворящий дух то и дело перескакивает из области вещественного в область мысли. Всякое абстрактное выражение есть речевой образ, всякий речевой образ есть не что иное, как игра слов”[3].

“Мы не хотели бы здесь углубляться в пространный вопрос, в какой степени средства, которыми располагает наша речь, в своей основе носят характер правил игры, то есть пригодны лишь в тех интеллектуальных границах, обязательность которых считается общепризнанной. Всегда ли в логике вообще и в силлогизмах в особенности в игру вступает некое молчаливое соглашение о том, что действенность терминов и понятий признается здесь так же, как это имеет место для шахматных фигур и полей шахматной доски? Пусть кто-нибудь ответит на этот вопрос”[4].

Вот один из ответов. “Языковой игрой” называет Людвиг Виттгенштайн “единое целое: язык и действия, с которыми он переплетен”[5]. А в совсем недавней концепции языка последний предстает как “задействование всеми общающимися согласованных притворных (игровых) полаганий насчет интенциональности физических медиаторов (средств – Д.С.) общения… Общающиеся притворно и согласованно (в игровом порядке) полагают, что физические медиаторы, используемые ими, наделены интенциональностью”. Сами же по себе эти физические медиаторы – звуки языка, графические значки – лишены всякого смысла. Но не только язык есть игра в чистом виде. “феномен притворного (игрового) полагания пронизывает все пласты человеческой культуры”. То есть человек не просто играет со смыслами, но и сами смыслы суть продукты и компоненты игры[6].

Максимально генерализируя игровой принцип человеческой деятельности, Хейзинга, однако, отделяет его от морали, ставит ему нравственные пределы, за которыми, мол, все же наступает серьезное. Но делать это, по нашему мнению, было совершенно не обязательно. Игра – это не манера жить, но структурная основа человеческих действий. “Нравственность” здесь не при чем. Нравственный, так же как и безнравственный, поступок совершается по тем или иным правилам той или иной игры. Более того. В сущности, игра несовместима с насилием. Похоже, что именно нравственные поступки как раз и свидетельствуют о должном соблюдении “правил игры”. Ведь нравственность есть не что иное, как укорененная в прошлом традиция. А что такое безнравственность? Это намеренно избранное положение “вне игры”, то есть нечто абсурдное по определению. Серьезное вовсе не антоним игры. “если хочешь быть серьезным, играй” (Аристотель); ее противоположность – бескультурье и варварство.

Непросто взирать на все наши деяния sub specie ludi. Что-то в глубочайших недрах нашего существа словно бы противится этому. Но и в драматическом сгущении важнейших моментов человеческого существования, как например у Элиаса Канетти, где “игра, которою заняты любящие”, предстает “безответственной игрою со смертью”, все происходящее не выходит за рамки парадигмы игры вообще.

Проблематика игры неспроста с такою остротой звучит в наше неспокойное и слишком часто весьма зловещее время. Именно оно сделало столь актуальным вопрос неразрывно слитого со стихией игры пуэрилизма. Жизненная необходимость утвердиться, найти точку опоры, когда вокруг рушатся ценности, столь долго казавшиеся незыблемыми, понуждает общество искать поддержку не у лишившихся доверия авторитетов, а у молодежи – в некотором смысле заискивая перед будущим! На заре Нового времени провозвестник грядущей пуэрилистcкой эпохи, элитарный герой-одиночка, внезапный пришелец из некоего чуть ли не горнего мира (как в Строителе Сольнесе Ибсена), решительно вторгается в затхлое людское болото. Вскоре, однако, на передний план выходят серые однородные массы с их неизменным пристрастием к красному, кровавым потопом смывающие вековые устои этики и культуры. В неустойчивые, переходные эпохи резко повышающийся интерес к молодежи приобретает подчас параноидальный характер. Так было с распространением среди советской, а затем и европейской молодежи троцкизма, взращиваньем комсомола, появлением гитлерюгенд, хунвэйбинов, молодых последователей айятолы Хомейни в Иране…

Попутно заметим, что феномен пуэроцентризма проявляется и в образовательном буме, свойственном Новому времени вообще и нашему нынешнему новому времени в частности. В имманентно насильственной деятельности обучения находит выход сублимированный страх общества перед непредсказуемым молодым поколением и, видимо, пустое стремление предотвратить неминуемую агрессию – естественную, увы, реакцию на какие бы то ни было перемены. (Поистине спасительным кажется здесь повальное увлечение телевизионными играми. Don’t worry, be happy! – в игре, мучительно преобразующей всю нашу жизнь. И конечно же, никаких денег не жалко на все более грандиозные Олимпиады.)

Диалектика нашего поведения и мышления побуждает нас, таким образом, в “корне всех зол” усматривать и ключ к избавлению. Специфически присущие юному возрасту преимущественно игровые формы поведения стимулируют соответствующий универсальный подход к поведению человека вообще. В свете всеохватывающего принципа игры пуэрилизуется вся наша деятельность, вся наша культура. И если поведение подростков нередко выглядит со стороны довольно нелепо, то чего уж там говорить о поведении пуэрилизованных взрослых? К сожалению, социальным играм нашего времени еще далеко до шахмат, хотя и последние не всегда были гарантированы от эксцессов: Хейзинга вспоминает о “нередких в XV в. ссорах юных принцев за игрой в шахматы, где, по словам Ла Марша, “и наиразумнейший утрачивает терпение””.

Монументальному исследованию Homo ludens сопутствуют в этом томе статьи, которые, помимо их самостоятельной ценности, важны для понимания человеческих и научных масштабов личности автора. Наряду с затрагиваемой в них чисто научной проблематикой, мы находим там теоретическое и нравственное обоснование подхода Йохана Хейзинги к истории и культуре. История сама по себе ничему не учит: “знание истории всегда носит чисто потенциальный характер”. При этом “всякая культура, со своей стороны, в качестве предпосылки для существования нуждается в определенной степени погруженности в прошлое”. Нужно ли говорить, что в наше время почти повсеместного драматического ощущения утраты культурного и исторического контекста и – как результат – стремления компенсировать этот вакуум новациями концептуализма самого разного толка, стоическая, и, в сущности, оптимистическая, позиция Хейзинги, раскрывающаяся в таких работах, как Задачи истории культуры и Об исторических жизненных идеалах, полна для нас самого высокого смысла. Приведем только одно место из Задач истории культуры.

“Антропоморфизм – величайший враг научного мышления в гуманитарных науках. Это заклятый враг, и мышление приносит его с собою из самой жизни. Всякий человеческий язык изъясняется антропоморфически, выражается образами, взятыми из человеческой деятельности, и окрашивает все абстрактное уподоблением чувственному. Но задача гуманитарной науки именно в том и состоит, чтобы, осознавая образный характер своего языка, заботиться о том, чтобы в метафору не вкралась химера”.

Эти слова могут показаться направленными против игры, одной из форм которой в данном случае выступает антропоморфизм как один из видов мимесиса, переодевания, маскарада. Но вопрос стоит глубже. Речь идет о верности правилам игры, высокой игры, которой посвящает себя всякий настоящий ученый.

В двух других культурно-исторических работах: Политическое и военное значение рыцарских идеалов в позднем Средневековье и Проблема Ренессанса – Хейзинга остается эстетически чутким и кропотливейшим ученым-эрудитом, гуманистом, человеком и мастером большого стиля.

Как литературные произведения, Осень Средневековья и Homo ludens, на первый взгляд, принадлежат к разным жанрам. Мозаичность Осени Средневековья делает ее похожей на puzzle, загадочную картинку, вдохновенно составленную из множества цветастых фрагментов. В дальнейшем прием “детской игры” вырастает в глубоко осознанную целостную композицию. И Homo ludens, и публикуемые статьи демонстрируют – при всем внешнем отличии от Осени Средневековья – явную стилистическую преемственность. Всем этим работам присущи классическая ясность стиля, музыкальный ритм в построении фраз, речевых периодов, всех элементов текста. Богатство и многоплановость лексики всецело подчиняются абсолютному слуху автора. Хейзинга относится к числу тех мастеров, для которых какие бы то ни было погрешности вкуса совершенно немыслимы. Язык его сдержан и четок, но при этом эмоционально ярок и выразителен. Внешне строго научное изложение то и дело вызывает разнообразные реминисценции, нередко приобретает тонкие оттенки иронии.

Несколько слов о принципах, которых в безудержной гордыне и почтительном усердии тщился придерживаться переводчик. Разделяя авторскую игровую позицию, переводчик пытался соблюсти должное расстояние между высокопочитаемым автором – и далеким и иноязычным его отражением, самозванным его alter ego. Дистанция – то необходимое условие, которое только и может дать игре состояться. Партнеры в этой игре, находясь по разные стороны времени, отделяющего их друг от друга, обладают свободой действий в пределах своей языковой территории. Ситуация, напоминающая метафору из фильма Антониони Blowup: облепленный ряжеными призраками корт, где с пластическим стоицизмом кабуки, взрывая бесшумность, или, если угодно, “шум времени”, отгороженные от небытия протагонисты правят незримый теннис. Сам мяч отсутствует, физический медиатор (посредник) не имеет смысла, но интенция игры налицо, правила неукоснительно соблюдаются. Уследить за движениями физически не существующего мяча, мечущегося от автора к переводчику и обратно, и, будучи зрителем, быть готовым в случае необходимости подхватить его и вновь бросить играющим – вот задача читателя.

Позволим себе обратиться, с некоторыми незначительными отклонениями, к тексту, сопровождавшему первое издание Осени Средневековья (1988 г., изд. “Наука”, серия “Памятники исторической мысли”).

Назначение перевода – при всей его устремленности к оригиналу, при всей к нему “открытости”, близости – быть настолько иным, настолько самим собой, настолько отстоять от оригинала, чтобы сделать возможным диалог между культурами. Перевод должен отдалять нас от оригинала – на ту дистанцию, с которой иная культура воспринимается с наибольшей отчетливостью. Поскольку язык не средство, а сфера выражения, то русский перевод все равно не может быть ничем иным, кроме как фактом русской культуры. Как только чужое становится достоянием иной культуры, оно, в сущности, уже не чужое. Так, сокровища Эрмитажа – факт русской культуры, шедевры Британского музея – факт культуры британской, а Лувра – французской.

Однако подлинным вкладом в отечественную культуру чужое становится только тогда, когда оно воспринимается ею именно как свое чужое.

Нам еще предстоит обозначить роль, которую сам Йохан Хейзинга играл всей своей жизнью в рамках выпавших на его долю пространства и времени; рассказать о жизни этого большого ученого, о сдержанном и героическом благородстве человека, бывшего прекрасным образцом той культуры, которую он сам характеризует следующим образом: “Аристократическая культура не афиширует своих эмоций. В формах выражения она сохраняет трезвость и хладнокровие. Она занимает стоическую позицию. Чтобы быть сильной, она хочет и должна быть строгой и сдержанной – или по крайней мере допускать выражение чувств и эмоций исключительно в стилистически обусловленных формах” (Задачи истории культуры).

Применительно к нашему времени эти слова невольно вызывают в памяти образы некоторых людей, возвышавших – и возвышающих – нас до положения своих современников. Назовем двух ушедших. Это Булат Окуджава: словно о нем сказаны приведенные выше строки. Это Андрей Дмитриевич Сахаров, при всем кажущемся несходстве во многом удивительно напоминающий Йохана Хейзингу, тоже человек “на все времена”, уже в наше время ставший для нас символом нашей истории, истинный homo ludens, человек, свято приверженный правилам той Игры, которая была для него дороже жизни. Разумеется, он тем самым препятствовал другим, “слишком серьезным” играм, и те игроки ему этого не простили. “Шпильбрехер разрушает магию их волшебного мира, поэтому он трус и должен быть подвергнут изгнанию. Точно так же и в мире высокой серьезности плуты, жулики, лицемеры всегда чувствуют себя гораздо уютней шпильбрехеров, отступников, еретиков, вольнодумцев, узников совести”[7]. Назовем и Дмитрия Сергеевича Лихачева, который так проникновенно, так душераздирающе просто порою все еще говорит с нами с наших телевизионных экранов.

Дмитрий Сильвестров

HOMO LUDENS [ЧЕЛОВЕК ИГРАЮЩИЙ]

ОПЫТ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ИГРОВОГО ЭЛЕМЕНТА КУЛЬТУРЫ[8]

Uxori carissimae [Дорогой жене]

ПРЕДИСЛОВИЕ – ВВЕДЕНИЕ

Когда мы, люди, оказались далеко не столь мыслящими, каковыми век более радостный” счел нас в своем почитании Разума, для наименования нашего вида рядом с homo sapiens поставили homo faber, человек-делатель. Однако термин этот был еще менее подходящим, чем первый, ибо понятие faber может быть отнесено также и к некоторым животным. Что можно сказать о делании, можно сказать и об игре: многие из животных играют. Все же, мне кажется, homo ludens, человек играющий, указывает на столь же важную функцию, что и делание, и поэтому, наряду с homo faber, вполне заслуживает права на существование.

Есть одна старая мысль, свидетельствующая, что если продумать до конца все, что мы знаем о человеческом поведении, оно покажется нам всего лишь игрою. Тому, кто удовлетворится этим метафизическим утверждением, нет нужды читать эту книгу. По мне же, оно не дает никаких оснований уклониться от попыток различать игру как особый фактор во всем, что есть в этом мире. С давних пор я все более определенно шел к убеждению, что человеческая культура возникает и разворачивается в игре, как игра. Следы этих воззрений можно встретить в моих работах начиная с 1903 г. При вступлении в должность ректора Лейденского университета в 1933 г. я посвятил этой теме инаугурацион-ную речь под названием: Over de grenzen van spel en ernst in de cultuur [1] [О границах игры и серьезности в культуре]. Когда я впоследствии дважды ее перерабатывал – сначала для научного сообщения в Цюрихе и Вене (1934 г.), а потом для выступления в Лондоне (1937 г.), я озаглавливал ее соответственно Das Spielelement der Kultur и The Play Element of Culture [Игровой элемент культуры]. В обоих случаях мои любезные хозяева исправляли: in der Kultur, in Culture [в культуре] – и всякий раз я вычеркивал предлог и восстанавливал форму родительного падежа. Ибо для меня вопрос был вовсе не в том, какое место занимает игра среди прочих явлений культуры, но в том, насколько самой культуре присущ игровой характер. Моей целью было – так же дело обстоит и с этим пространным исследованием – сделать понятие игры, насколько я смогу его выразить, частью понятия культуры в целом.

Игра понимается здесь как явление культуры, а не – или во всяком случае не в первую очередь – как биологическая функция и рассматривается в рамках научного мышления в приложении к изучению культуры. Читатель заметит, что от психологической интерпретации игры, сколь важной такая интерпретация ни являлась бы, я стараюсь воздерживаться; он также заметит, что я лишь в весьма ограниченной степени прибегаю к этнологическим понятиям и толкованиям, даже если мне приходится обращаться к фактам народной жизни и народных обычаев. Термин магический, например, встречается лишь однажды, термин ма-на [2*] и подобные ему не употребляются вовсе. Если свести мою аргументацию к нескольким положениям, то одно из них будет гласить, что этнология и родственные ей отрасли знания прибегают к понятию игры в весьма незначительной степени. Как бы то ни было, повсеместно употребляемая терминология по отношению к игре кажется мне далеко не достаточной. Мне давно уже требовалось прилагательное от слова spel [игра], которое просто-напросто выражало бы “то, что относится к игре или к процессу игры”. Speelsch [игривый] здесь не подходит из-за специфического смыслового оттенка. Да позволено мне будет поэтому ввести слово ludiek. Хотя предлагаемая форма в латыни отсутствует, во французском термин ludique [игровой] встречается в работах по психологии.

Предавая гласности это мое исследование, я испытываю опасения, что несмотря на труд, который был сюда вложен, многие увидят здесь лишь недостаточно документированную импровизацию. Но таков уж удел того, кто захочет обсуждать проблемы культуры, всякий раз будучи вынужден вторгаться в области, сведения о которых у него недостаточны. Заранее заполнить все пробелы в знании материала было для меня задачей невыполнимой, и я нашел удобный выход из положения в том, что всю ответственность за детали переложил на цитируемые мною источники. Теперь дело сводилось к следующему: написать или не написать. О том, что было так дорого моему сердцу. И я все-таки написал.

Лейден, 15 июня 1938 г.

I. ХАРАКТЕР И ЗНАЧЕНИЕ ИГРЫ КАК ЯВЛЕНИЯ КУЛЬТУРЫ

Игра старше культуры, ибо понятие культуры, сколь неудовлетворительно его ни описывали бы, в любом случае предполагает человеческое сообщество, тогда как животные вовсе не дожидались появления человека, чтобы он научил их играть. Да, можно со всей решительностью заявить, что человеческая цивилизация не добавила никакого сколько-нибудь существенного признака в понятие игры вообще. Животные играют – точно так же, как люди. Все основные черты игры уже воплощены в играх животных. Стоит лишь понаблюдать, как резвятся щенята, чтобы в их веселой возне приметить все эти особенности. Они побуждают друг друга к игре посредством особого рода церемониала поз и движений. Они соблюдают правило не прокусить друг другу ухо. Они притворяются, что до крайности обозлены. И самое главное: все это они явно воспринимают как в высшей степени шуточное занятие и испытывают при этом огромное удовольствие. Щенячьи игры и шалости – лишь один из самых простых видов тех игр, которые бытуют среди животных. Есть у них игры и гораздо более высокие и изощренные по своему содержанию: подлинные состязания и великолепные представления для окружающих.

Здесь нам сразу же придется сделать одно очень важное замечание. Уже в своих наипростейших формах, в том числе и в жизни животных, игра есть нечто большее, чем чисто физиологическое явление либо физиологически обусловленная психическая реакция. И как таковая игра переходит границы чисто биологической или, по крайней мере, чисто физической деятельности. Игра – это функция, которая исполнена смысла. В игре вместе с тем играет нечто выходящее за пределы непосредственного стремления к поддержанию жизни, нечто, вносящее смысл в происходящее действие. Всякая игра что-то значит. Назвать активное начало, которое придает игре ее сущность, духом – было бы слишком, назвать же его инстинктом – было бы пустым звуком. Как бы мы его ни рассматривали, в любом случае эта целенаправленность игры являет на свет некую нематериальную стихию, включенную в самое сущность игры.

Психология и физиология занимаются тем, чтобы наблюдать, описывать и объяснять игры животных, а также детей и взрослых. Они пытаются установить характер и значение игры и указать место игры в жизненном процессе. То, что игра занимает там весьма важное место, что она выполняет необходимую, во всяком случае, полезную функцию, принимается повсеместно и без возражений как исходный пункт всех научных исследований и суждений. Многочисленные попытки определить биологическую функцию игры расходятся при этом весьма значительно. Одни полагали, что источник и основа игры могут быть сведены к высвобождению избыточной жизненной силы. По мнению других, живое существо, играя, следует врожденному инстинкту подражания. Или удовлетворяет потребность в разрядке. Или нуждается в упражнениях на пороге серьезной деятельности, которой потребует от него жизнь. Или же игра учит его уметь себя ограничивать. Другие опять-таки ищут это начало во врожденной потребности что-то мочь, чему-то служить причиной, в стремлении к главенству или к соперничеству. Некоторые видят в игре невинное избавление от опасных влечений, необходимое восполнение односторонне направленной деятельности или удовлетворение в некоей фикции желаний, невыполнимых в действительности, и тем самым – поддержание ощущения собственной индивидуальности [1].

Все эти объяснения совпадают в исходном предположении, что игра осуществляется ради чего-то иного, что она служит чисто биологической целесообразности. Они спрашивают: почему и для чего происходит игра? Приводимые здесь ответы ни в коей мере не исключают друг друга. Пожалуй, можно было бы принять одно за другим все перечисленные толкования, не впадая при этом в обременительную путаницу понятий. Отсюда следует, что все эти объяснения верны лишь отчасти. Если бы хоть одно из них было исчерпывающим, оно исключало бы все остальные либо, как некое высшее единство, охватывало их и вбирало в себя. В большинстве случаев все эти попытки объяснения отводят вопросу: что есть игра сама по себе и что она означает для самих играющих, – лишь второстепенное место. Эти объяснения, оперируя мерилами экспериментальной науки, спешат проникнуть в самое тело игры, ничуть не проявляя ни малейшего внимания прежде всего к глубоким эстетическим особенностям игры. Собственно говоря, именно изначальные качества игры, как правило, ускользают от описаний. Вопреки любому из предлагаемых объяснений остается правомочным вопрос:

“Хорошо, но в чем же, собственно, сама суть игры? Почему ребенок визжит от восторга? Почему игрок забывает себя от страсти? Почему спортивные состязания приводят в неистовство многотысячные толпы народа?” Накал игры не объяснить никаким биологическим анализом. Но именно в этом накале, в этой способности приводить в исступление состоит ее сущность, ее исконное свойство. Логика рассудка, казалось бы, говорит нам, что Природа могла бы дать своим отпрыскам такие полезные функции, как высвобождение избыточной энергии, расслабление после затраты сил, приготовление к суровым требованиям жизни и компенсация неосуществленных желаний, всего-навсего в виде чисто механических упражнений и реакций. Но нет, она дала нам Игру, с ее напряжением, ее радостью, ее потехой [grap].

Этот последний элемент, aardigheid [шуточность, забавность] игры, сопротивляется любому анализу, любой логической интерпретации. Само слово aardigheid здесь многозначно. Своим происхождением от aard [природа, род, вид, характер] оно как бы признает, что далее упрощать уже нечего. Для нашего современного чувства языка это свойство неупрощаемости нигде не выражено столь разительно, как в английском fun [шутка, веселье, забава, развлечение], сравнительно недавнем в его нынешнем смысле. Нидерландским grap и aardigheid вместе примерно соответствуют, хотя и в несколько ином соотношении, немецкие SpaB [шутка, забава, потеха, удовольствие, развлечение] и Witz [юмор, шутка, острота]. Во французском языке, как ни странно, эквивалент этому понятию отсутствует. А ведь именно этот элемент и определяет сущность игры. В игре мы имеем дело с тотчас же узнаваемой каждым абсолютно первичной жизненной категорией, с некоей тотальностью, если вообще существует что-нибудь заслуживающее этого имени. В этой ее целостности и должны мы попытаться понять игру и дать ей оценку.

Реальность, именуемая Игрой, ощутимая каждым, простирается нераздельно и на животный мир, и на мир человеческий. Следовательно, она не может быть обоснована никакими рациональными связями, ибо укорененность в рассудке означала бы, что пределы ее – мир человеческий. Существование игры не связано ни с какой-либо ступенью культуры, ни с какой-либо формой мировоззрения. Каждое мыслящее существо в состоянии тотчас же возыметь перед глазами эту реальность: игру, участие в игре – как нечто самостоятельное, самодовлеющее, даже если в его языке нет слова, обобщенно обозначающего это понятие. Игру нельзя отрицать. Можно отрицать почти любую абстракцию: право, красоту, истину, добро, дух, Бога. Можно отрицать серьезность. Игру – нельзя.

Но вместе с игрою, хотят того или нет, признают и дух. Ибо игра, какова бы ни была ее сущность, не есть нечто материальное. Уже в мире животных она вырывается за границы физического существования. С точки зрения мира, мыслимого как детерминированный, то есть как чисто силовое взаимодействие, игра есть в полном смысле слова superabundans, нечто избыточное. Лишь через вторжение духа, который сводит на нет эту безусловную детерминированность, наличие игры становится возможным, мыслимым, постижимым. Существование игры непрерывно утверждает, и именно в высшем смысле, сверхлогический характер нашего положения в космосе. Животные могут играть, следовательно, они суть уже нечто большее, нежели механизмы. Мы играем и знаем, что мы играем, следовательно, мы суть нечто большее, нежели всего только разумные существа, ибо игра неразумна.

Обратив свой взгляд на функцию игры не в жизни животных и не в жизни детей, но в культуре, мы вправе подойти к понятию игры там, где биология и психология его не затрагивают. Игра, в культуре, предстанет тогда как некая заданная величина, предшествующая самой культуре, сопровождающая и пронизывающая ее от истоков вплоть до той фазы культуры, которую в данный момент переживает сам наблюдатель. Он всюду обнаруживает присутствие игры как определенной особенности или качества поведения, отличного от обыденного поведения в жизни. Он может оставить без внимания, насколько удается научному анализу выразить это качество в количественных соотношениях. Дело здесь для него именно в этом качестве, в том, насколько оно присуще той жизненной форме, которую он именует игрою. Игра как некая форма деятельности, форма, наделенная смыслом, и как социальная функция – вот предмет его интереса. Он больше не ищет естественных побуждений, которые предопределяют игру вообще, но рассматривает игру в ее многообразных конкретных формах и подходит к ней как к социальной структуре. Он пытается понять игру так, как воспринимает ее сам играющий, в ее первичном значении. Если он придет к выводу, что игра основывается на обращении с определенными образами, на некоем образном претворении действительности, тогда он прежде всего попытается понять ценность и значение самих этих образов и этого претворения в образы. Он захочет понаблюдать за тем, как они проявляются в самой игре, и тем самым попытаться понять игру как фактор культурной жизни.

Наиболее заметные первоначальные проявления общественной деятельности человека все уже пронизаны игрою. Возьмем язык, это первейшее и высшее орудие, которое человек формирует, чтобы иметь возможность сообщать, обучать, править. Язык, посредством которого человек различает, определяет, устанавливает, короче говоря, именует, то есть возвышает вещи до сферы духа. Играя, речетворящий дух то и дело перескакивает из области вещественного в область мысли. Всякое абстрактное выражение есть речевой образ, всякий речевой образ есть не что иное, как игра слов. Так человечество все снова и снова творит свое выражение бытия, второй, вымышленный мир рядом с миром природы. Или обратимся к мифу, который тоже есть образное претворение бытия, только более подробно разработанное, чем отдельное слово. С помощью мифа люди пытаются объяснить земное, помещая основание человеческих деяний в область божественного. В каждом из тех причудливых образов, в которые миф облекает все сущее, изобретательный дух играет на грани шутливого и серьезного. Возьмем, наконец, культ. Раннее общество совершает свои священнодействия, которые служат ему залогом благополучия мира, свои освящения, свои жертвоприношения, свои мистерии – в ходе чистой игры в самом прямом смысле этого слова.

В мифе и культе зачинаются, однако, великие движущие силы культурной жизни: право и порядок, общение и предпринимательство, ремесло и искусство, поэзия, ученость, наука. И все они, таким образом, уходят корнями в ту же почву игровых действий.

Цель настоящего исследования – показать, что возможность рассматривать культуру sub specie ludi [1*] есть нечто гораздо большее, нежели стремление к чисто риторическому сравнению. Мысль эта отнюдь не нова. Вообще-то она уже была однажды в большой моде. Это произошло в начале XVII столетия. На свет появилась великая мировая сцена. В блистательной чреде имен от Шекспира, Кальдерона и до Расина драма господствовала в поэтическом искусстве века. Каждый из поэтов в свою очередь сравнивал мир с подмостками, где всякому приходится играть свою роль. В этом, казалось бы, заключается повсеместное признание игрового характера культурной жизни. Тем не менее, если как следует вникнуть в это расхожее сравнение жизни с театральной игрою, нетрудно заметить, что оно, восходя к платоновским представлениям [2*], как кажется, обращено почти исключительно к области нравственного. Все это было одной из вариаций на старую тему vanitas [3*], тяжким вздохом о бренности всего земного, не более. Действительное переплетение игры и культуры было здесь не осознано и не выражено. На сей раз мы хотели бы показать, что истинная, чистая игра сама по себе выступает как основа и фактор культуры.

В нашем сознании игра противостоит серьезности. Пока что это противопоставление остается столь же невыраженным, как и само понятие игры. Но если вглядеться чуть пристальней, то в противопоставлении игры и серьезности мы не увидим законченности и постоянства. Мы можем сказать: игра – это несерьезность. Но помимо того что такое суждение ничего не говорит о положительных свойствах игры, оно вообще весьма шатко. Стоит нам вместо “игра – это несерьезность” сказать “игра – это несерьезно”, как наше противопоставление лишается смысла, ибо игра может быть чрезвычайно серьезной. Более того, мы тут же наталкиваемся на множество фундаментальных жизненных категорий, которые также подпадают под определение несерьезного и все же никак не соотносятся с понятием игры. Смех определенно противопоставляют серьезности, но с игрой он никоим образом прямо не связан. Дети, футболисты, шахматисты играют с глубочайшей серьезностью, без малейшей склонности к смеху. Примечательно, что как раз чисто физиологическая способность смеяться присуща исключительно человеку, тогда как наделенная смыслом функция игры является у него общей с животными. Аристотелево animal ridens [животное смеющееся] характеризует человека, в противоположность животному, пожалуй, еще точнее, чем homo sapiens.

Все, что касается смеха, касается и комического. Комическое равным образом подпадает под понятие несерьезного, оно стоит в несомненной связи со смехом, оно возбуждает смех, но его взаимосвязь с игрой носит второстепенный характер. Игра сама по себе не комична ни для игроков, ни для зрителей. И зверята, и дети за игрою временами комичны, но взрослые собаки, гоняющиеся друг за другом, уже не кажутся или почти не кажутся таковыми. Если фарс и потешное представлениемы называем комическими, то не из-за игрового действа самого по себе, но из-за его содержания. Мимику клоуна, комичную и вызывающую смех, можно лишь в самом общем смысле этого слова назвать игрою.

Комическое тесно связано с глупостью. Игра, однако, отнюдь не глупа. Она вне противопоставления мудрость – глупость. Но и понятие глупости может послужить тому, чтобы выразить громадное различие между обоими жизненастроениями. В позднесредневековом словоупотреблении словесная пара folie et sens [безумие и разум] довольно хорошо отвечала нашему различению игры и серьезности.

Все термины этой неопределенно взаимосвязанной группы понятий, к которым относятся игра, смех, забава, шутка, комическое и глупость, отличает несводимость к чему-то иному, особенность, которую нам уже довелось признать за игрой. Их ratio [4*] лежит в особо глубинном слое нашей духовной сущности.

Чем больше мы пытаемся отграничить игровые формы от других по видимости родственных им форм в нашей жизни, тем более очевидной становится их далеко идущая самостоятельность. И мы можем пойти еще дальше в этом выделении игры из сферы основных категориальных противоположностей. Если игра лежит вне различения мудрость – глупость, то она в той же степени находится и вне противопоставления правда – неправда. А также и вне пары добро и зло. Игра сама по себе, хотя она и относится к деятельности духа, не причастна морали, в ней нет ни добродетели, ни греха.

Если же игру не удается прямо связать с добром или истиной, не лежит ли она тогда в области эстетического? Здесь суждение наше колеблется. Свойство быть прекрасной не присуще игре как таковой, однако она обнаруживает склонность сочетаться с теми или иными элементами прекрасного. Более примитивные формы игры изначально радостны и изящны. Красота движений человеческого тела находит в игре свое высочайшее выражение. В своих наиболее развитых формах игра пронизана ритмом и гармонией, этими благороднейшими проявлениями эстетической способности, дарованными человеку. Связи между красотой и игрою прочны и многообразны.

Все сказанное означает, что в игре мы имеем дело с такой функцией живого существа, которая полностью может быть столь же мало определена биологически, как логически или этически. Понятие игры странным образом остается в стороне от всех остальных интеллектуальных форм, в которых мы могли бы выразить структуру духовной и общественной жизни. Поэтому для начала мы вынуждены будем ограничиться описанием основных признаков игры.

Здесь нам будет на руку то, что предмет нашего интереса, взаимосвязь игры и культуры, позволяет нам не подвергать рассмотрению все существующие формы игры. Мы можем ограничиться главным образом играми социальными по характеру. Если угодно, их можно назвать более высокими формами игры. Их удобнее описывать, чем более примитивные игры младенцев или зверенышей, ибо они более развиты и разносторонни, их отличительные признаки более заметны и многогранны, тогда как при определении сущности примитивной игры мы почти тотчас наталкиваемся на невыводимое качество игрового, которое мы полагаем недостаточным для логического анализа. Так что мы будем говорить о таких вещах, как единоборство и состязание в беге, представления и зрелища, танцы и музыка, маскарад и турнир. Среди признаков, которые мы постараемся перечислить, некоторые имеют отношение к игре вообще, другие особенно характеризуют социальные игры.

Всякая Игра есть прежде всего и в первую очередь свободное действие. Игра по принуждению не может оставаться игрой. Разве что – вынужденным воспроизведением игры. Уже один этот характер свободы выводит игру за пределы чисто природного процесса. Она присоединяется к нему, она накладывается на него как некое украшение. Разумеется, свободу здесь следует понимать в том несколько вольном смысле, при котором не затрагиваются вопросы детерминизма. Можно предложить следующее рассуждение: для детеныша животного или человеческого младенца этой свободы не существует; они должны играть, ибо к этому их побуждает инстинкт, а также из-за того, что в игре раскрываются их телесные и избирательные способности. Но вводя термин “инстинкт”, мы прячемся за некое неизвестное, а заранее принимая предположительную полезность игры, опираемся на petitio principii [5*]. Ребенок или животное играют, ибо черпают в игре удовольствие, и в этом как раз и состоит их свобода.

Как бы то ни было, для человека взрослого и наделенного чувством ответственности игра – то, без чего он мог бы и обойтись. Игра – по сути, избыточна. Потребность играть становится настоятельной лишь постольку, поскольку она вытекает из доставляемого игрой удовольствия. Игру можно всегда отложить, она может и вовсе не состояться. Она не бывает вызвана физической необходимостью и тем более моральной обязанностью. Она не есть какая-либо задача. Ей предаются в “свободное время”. Но с превращением игры в одну из функций культуры понятия долженствования, задачи, обязанности, поначалу второстепенные, оказываются все больше с ней связанными.

Вот, следовательно, первый основной признак игры: она свободна, она есть свобода. Непосредственно с этим связан второй ее признак.

Игра не есть “обыденная” или “настоящая” жизнь. Это выход из такой жизни в преходящую сферу деятельности с ее собственным устремлением. Уже ребенок прекрасно знает, что он “ну просто так делает”, что все это “ну просто, чтоб весело”. Сколь глубоко такого рода сознание коренится в детской душе, особенно выразительно иллюстрирует, на мой взгляд, следующий эпизод, о котором поведал мне как-то отец одного ребенка. Он застал своего четырехгодовалого сына за игрой в поезд, восседающим во главе выстроенных им друг за другом нескольких стульев. Отец хотел было приласкать мальчика, но тот заявил: “Папа, не надо целовать паровоз, а то вагоны подумают, что все это не взаправду”. В этом “ну просто” всякой игры заключено осознание ее неполноценности, ее развертывания “понарошку” – в противоположность “серьезности”, кажущейся первичной. Но мы уже обратили внимание, что это сознание “просто игры” вовсе не исключает того, что “просто игра” может происходить с величайшей серьезностью, с увлечением, переходящим в подлинное упоение, так что характеристика “просто” временами полностью исчезает. Всякая игра способна во все времена полностью захватывать тех, кто в ней принимает участие. Противопоставление игра – серьезность всегда подвержено колебаниям. Недооценка игры граничит с переоценкой серьезности. Игра оборачивается серьезностью и серьезность – игрою. Игра способна восходить к высотам прекрасного и священного, оставляя серьезность далеко позади. Мы вернемся к этим трудным вопросам, как только пристальнее вглядимся в соотношение игры и священнодействия.

Пока что речь идет об определении формальных признаков, свойственных тому роду деятельности, который мы именуем игрою. Все исследователи подчеркивают не обусловленный посторонними интересами характер игры. Не будучи “обыденной жизнью”, она стоит вне процесса непосредственного удовлетворения нужд и страстей. Она прерывает этот процесс. Она вторгается в него как ограниченное определенным временем действие, которое исчерпывается в себе самом и совершается ради удовлетворения, доставляемого самим этим свершением. Такой, во всяком случае, представляется нам игра и сама по себе, и в первом к ней приближении: как интермеццо в ходе повседневной жизни, как отдохновение. Но уже этой своей чертою регулярно повторяющегося разнообразия она становится сопровождением, дополнением, частью жизни вообще. Она украшает жизнь, заполняет ее и как таковая делается необходимой. Она необходима индивидууму как биологическая функция, и она необходима обществу в силу заключенного в ней смысла, в силу своего значения, своей выразительной ценности, а также духовных и социальных связей, которые она порождает, – короче говоря, как культурная функция. Она удовлетворяет идеалам индивидуального самовыражения – и общественной жизни. Она располагается в сфере более возвышенной, нежели строго биологическая сфера процесса пропитания – спаривания – самозащиты. Этим суждением мы входим в кажущееся противоречие с тем фактом, что в жизни животных брачные игры занимают столь важное место. Но разве так уж абсурдно было бы такие вещи, как пение, танцы, брачное великолепие птиц, равно как и человеческие игры, поместить вне чисто биологической сферы? Как бы то ни было, человеческая игра во всех своих высших проявлениях, когда она что-либо означает или торжественно знаменует, обретает свое место в сфере праздника или культа, в сфере священного.

Лишает ли тот факт, что игра необходима, что она подвластна культуре, более того, сама становится частью культуры, – лишает ли это ее признака незаинтересованности? Нет, ибо конечные цели, которым она служит, сами лежат вне сферы непосредственного материального интереса или индивидуального удовлетворения насущных потребностей.

Игра обособляется от обыденной жизни местом и продолжительностью. Ее третий отличительный признак – замкнутость, отграниченность. Она “разыгрывается” в определенных границах места и времени. Ее течение и смысл заключены в ней самой.

Итак, вот новый и позитивный признак игры. Игра начинается, и в определенный момент ей приходит конец. Она “разыгрывается”. Пока она идет, в ней есть движение вперед и назад, чередование, очередность, завязка, развязка. С ее временной ограниченностью непосредственно связано другое примечательное качество. Игра сразу же закрепляется как культурная форма. Однажды сыгранная, она остается в памяти как некое духовное творение или духовная ценность, передается от одних к другим и может быть повторена в любое время: тотчас – как детские игры, партия в триктрак, бег наперегонки; либо после длительного перерыва. Эта повторяемость – одно из существеннейших свойств игры. Оно распространяется не только на всю игру в целом, но и на ее внутреннее строение. Почти все высокоразвитые игровые формы содержат элементы повтора, рефрена, чередования как нечто само собой разумеющееся.

Еще разительней временного ограничения – ограничение местом. Всякая игра протекает в заранее обозначенном игровом пространстве, материальном или мыслимом, преднамеренном или само собой разумеющемся. Подобно тому, как формально отсутствует какое бы то ни было различие между игрой и священнодействием, то есть сакральное действие протекает в тех же формах, что и игра, так и освященное место формально неотличимо, от игрового пространства. Арена, игральный стол, магический круг, храм, сцена, киноэкран, судебное присутствие – все они, по форме и функции, суть игровые пространства, то есть отчужденная земля, обособленные, выгороженные, освященные территории, где имеют силу свои особые правила. Это временные миры внутри мира обычного, предназначенные для выполнения некоего замкнутого в себе действия.

Внутри игрового пространства господствует присущий только ему совершенный порядок. И вот сразу же – новое, еще более положительное свойство игры: она устанавливает порядок, она сама есть порядок. В этом несовершенном мире, в этой сумятице жизни она воплощает временное, ограниченное совершенство. Порядок, устанавливаемый игрой, непреложен. Малейшее отклонение от него мешает игре, вторгается в ее самобытный характер, лишает ее собственной ценности. Эта глубоко внутренняя связь с идеей порядка и есть причина того, почему игра, как мы вскользь уже отметили выше, судя по всему, в столь значительной мере лежит в области эстетического. Игра, говорили мы, склонна быть красивой. Этот эстетический фактор, быть может, есть не что иное, как навязчивое стремление к созданию упорядоченной формы, которое пронизывает игру во всех ее проявлениях. Термины, возможные для обозначения элементов игры, большей частью лежат в сфере эстетики. С их помощью мы пытаемся выражать и эффекты прекрасного. Это напряжение, равновесие, колебание, чередование, контраст, вариация, завязка и развязка и, наконец, разрешение. Игра связывает и освобождает. Она приковывает к себе. Она пленяет и зачаровывает. В ней есть те два благороднейших качества, которые человек способен замечать в вещах и которые сам может выразить: ритм и гармония.

Среди характеристик, применимых к игре, было названо напряжение. Причем элемент напряжения занимает здесь особенное и немаловажное место. Напряжение – свидетельство неуверенности, но и наличия шанса. В нем сказывается и стремление к расслаблению. Что-то “удается” при определенном усилии. Присутствие этого элемента уже заметно в хватательных движениях у грудного младенца, у котенка, который возится с катушкою ниток, у играющей в мяч маленькой девочки. Элемент напряжения преобладает в одиночных играх на ловкость или сообразительность, таких, как головоломки, мозаичные картинки, пасьянс, стрельба по мишени, и возрастает в своем значении по мере того, как игра в большей или меньшей степени принимает характер соперничества. В азартных играх и в спортивных состязаниях напряжение доходит до крайней степени. Именно элемент напряжения сообщает игровой деятельности, которая сама по себе лежит вне области добра и зла, то или иное этическое содержание. Ведь напряжение игры подвергает силы игрока испытанию: его физические силы, упорство, изобретательность, мужество и выносливость, но вместе с тем и его духовные силы, поскольку он, обуреваемый пламенным желанием выиграть, вынужден держаться в предписываемых игрою рамках дозволенного. Присущие игре свойства порядка и напряжения подводят нас к рассмотрению игровых правил.

В каждой игре – свои правила. Ими определяется, что именно должно иметь силу в выделенном игрою временном мире. Правила игры бесспорны и обязательны, они не подлежат никакому сомнению. Поль Валери как-то вскользь обронил, и это была необычайно дальновидная мысль, что по отношению к правилам игры всякий скептицизм неуместен. Во всяком случае, основание для определения этих правил задается здесь как незыблемое. Стоит лишь отойти от правил, и мир игры тотчас же рушится. Никакой игры больше нет. Свисток судьи снимает все чары, и “объеденный мир” в мгновение ока вступает в свои права.

Участник игры, который действует вопреки правилам или обходит их, это нарушитель игры, “шпильбрехер” [6*]. С манерой игры теснейшим образом связано понятие fair [7*], – играть надо честно. Шпильбрехер, однако, вовсе не то, что плут. Этот последний лишь притворяется, что играет. Он всего-навсего делает вид, что признает силу магического круга игры. Сообщество входящих в игру прощает ему его грех гораздо легче, нежели шпильбрехеру, ломающему весь их мир полностью. Отказываясь от игры, он разоблачает относительность и хрупкость того мира игры, в котором он временно находился вместе с другими. В игре он убивает иллюзию, inlusio, буквально в-игрывание, слово достаточно емкое по своему смыслу [8*]. Поэтому он должен быть изничтожен, ибо угрожает самому существованию данного игрового сообщества. Фигура шпильбрехера яснее всего проступает в играх мальчишек. Это маленькое сообщество не задается вопросом, уклоняется ли он от игры из-за того, что ему не велят, или из-за того, что боится. Или, вернее, такое сообщество не признает никаких “не велят” и называет это “боится”. Проблема послушания и совести для него, как правило, не выходит за рамки страха перед наказанием. Шпильбрехер разрушает магию их волшебного мира, поэтому он трус и должен быть подвергнут изгнанию. Точно так же и в мире высокой серьезности плуты, жулики, лицемеры всегда чувствуют себя гораздо уютней шпильбрехеров: отступников, еретиков, вольнодумцев, узников совести.

Разве что эти последние, как то нередко случается, тут же не создают, в свою очередь, новое сообщество со своими собственными, уже новыми правилами. Именно outlaws [9*], революционеры, члены тайного клуба, еретики необычайно тяготеют к созданию групп и вместе с тем почти всегда с ярко выраженными чертами игрового характера.

Игровое сообщество обладает, вообще говоря, склонностью сохранять свой постоянный состав и после того, как игра уже кончилась. Разумеется, не каждая игра в камушки или партия в бридж ведет к возникновению клуба. И все же присущее участникам игры чувство, что они совместно пребывают в некоем исключительном положении, совместно делают одно важное дело, обособляясь от прочих и порывая с общими для всех нормами, простирает свои чары далеко за пределы продолжительности отдельной игры. Клуб приличествует игре, как голове – шляпа. При этом, однако, не многого стоила бы поспешная попытка все, что этнология называет фратриями, возрастными классами или мужскими союзами [10*], истолковывать как игровые сообщества. И все же нам постоянно предстоит убеждаться, насколько сложно начисто отделить от игровой сферы длительно сохраняющиеся общественные союзы, прежде всего те, что встречаются в архаических культурах, с их обычаем ставить себе чрезвычайно значительные, величественные и даже священные цели.

Особливость и обособленность игры обретают наиболее яркую форму в таинственности, которой она столь охотно себя окружает. Уже маленькие дети увеличивают заманчивость своей игры, делая из нее “секрет”. Ибо она для нас, а не для других. Что делают эти другие за пределами нашей игры, до поры до времени нас не касается. Внутри сферы игры законы и обычаи обыденной жизни не имеют силы. Мы суть и мы делаем “нечто иное”. Это временное устранение “обычного мира” мы вполне можем вообразить уже в детские годы. Весьма отчетливо просматривается оно и в столь важных, закрепленных в культе играх первобытных народов. Во время большого праздника инициации [11*], когда юношей принимают в мужское сообщество, от действия обычных законов и правил освобождаются не только основные участники. Во всем племени затихает вражда. Все акты кровной мести откладываются. Многочисленные следы этой временной отмены правил повседневной общественной жизни на период важных, священных игр продолжают встречаться и в гораздо более развитых культурах. Сюда относится все, что касается сатурналий [12*] и обычаев карнавалов. Прошлое нашего отечества с более грубыми нравами частной жизни, большими сословными привилегиями и более добродушной полицией знавало сатурнальные вольности своих молодых людей, весьма гораздых на “студенческие проказы”. В британских университетах все это еще продолжает жить в формализованном виде как ragging [“бесчинства”] – в словарном описании “an extensive display of noisy disorderly conduct, carried on in defiance of authority and discipline” [“всяческое проявление шумного, буйного поведения, с явным пренебрежением к властям и порядку”].

Инобытие и тайна игры вместе зримо выражаются в переодевании. “Необычность” игры достигает здесь своей высшей точки. Переодевшийся или надевший маску “играет” иное существо. Но он и “есть” это иное существо! Детский страх, необузданное веселье, священный обряд и мистическое воображение в безраздельном смешении сопутствуют всему тому, что есть маска и переодевание.

Суммируя, мы можем назвать игру, с точки зрения формы, некоей свободной деятельностью, которая осознается как “ненастоящая”, не связанная с обыденной жизнью и тем не менее могущая полностью захватить играющего; которая не обусловливается никакими ближайшими материальными интересами или доставляемой пользой; которая протекает в особо отведенном пространстве и времени, упорядоченно и в соответствии с определенными правилами и вызывает к жизни общественные объединения, стремящиеся окружать себя тайной или подчеркивать свою необычность по отношению к прочему миру своеобразной одеждой и обликом.

Игровая функция, в тех ее высших формах, что мы здесь рассматриваем, может быть сразу же сведена в основном к двум аспектам, в которых она себя проявляет. Игра – это борьба за что-то или показ этого что-то. Обе эти функции могут и объединяться, так что игра “показывает” борьбу за что-то или же превращается в состязание в том, кто именно сможет показать что-то лучше других.

“Показывать”, или “представлять” означает, по самому происхождению этого слова, не что иное, как “ставить перед глазами”. Это может быть простой показ перед зрителями чего-либо данного самой природой. Павлин или индейский петух показывают самкам свое роскошное оперение, но в этом показе уже заключается предъявление чего-то на удивление особенного, необычного. Если же птица еще и выделывает при этом танцевальные па, то это уже представление, выход из обычной действительности, транспозиция этой действительности в более высокий порядок. Мы не знаем, что происходит при этом с самим животным. В жизни ребенка подобные представления уже очень рано преисполнены образности. Дети воображают нечто иное, более красивое, или более возвышенное, или более опасное, чем обычно. Ребенок – то принц, то отец, то злая ведьма, то тигр. Он испытывает при этом такую степень восторга, которая подводит его вплотную к мысли-что-он-это-и-есть, не вытесняя, однако, полностью из его сознания “обычной действительности”. То, что он при этом показывает, – это мнимо-о-существление, воображение, то есть представление или выражение в образе.

Переходя теперь от детской игры к священным культовым представлениям архаических культур, мы обнаруживаем, что в сравнении с детской игрой духовный элемент здесь в большей мере “в игре”, и это очень трудно поддается точному определению. Священное представление – это больше, нежели мнимое претворение, больше, чем символическое претворение, это – мистическое претворение. В таком представлении нечто незримое и невыразимое обретает прекрасную, значимую, священную форму. Участвующие в культовом действе убеждены, что оно претворяет в жизнь некое благо, и при этом высший порядок вещей действенно вторгается в их обычное существование. Тем не менее это претворение через устраиваемое ими представление продолжает во всех отношениях сохранять формальные признаки игры. Оно разыгрывается, ставится в пределах реально выделенного игрового пространства, как подлинный праздник, то есть радостно и свободно. Ради него выделяют собственный, временно существующий мир. При этом с концом игры действие это вовсе не прекращается, но продолжает озарять обыденный внешний мир, – укрепляя надежность, порядок, благополучие тех, кто участвовал в празднестве, вплоть до той поры, когда священные дни приблизятся снова.

Такие примеры можно заимствовать чуть не в каждом уголке земли. Согласно древнему китайскому учению, предназначение танца и музыки – удерживать мир в его колее и обуздывать природу во благо людей. От состязаний на праздниках, приуроченных ко времени года, зависит удача в течение всего объемлющего эти четыре периода срока. Если люди не сойдутся все вместе, урожая не будет [2].

Священнодействие – это (дроменон), то есть свершаемое.

Представляемое зрителю – (драма), то есть действие, неважно,

происходит ли оно в форме показа или же состязания [13*]. Такое действие представляет собою некое космическое событие, однако не только в виде его репрезентации, но и как отождествление с ним. Оно вторит событию. Культовый обряд позволяет вызвать эффект, образно представленный в действии. Его функция – не простое подражание, но способ стать частью, участие в действии [3]. Это – “helping the action out” [4] [“вызволение действия”].

Наука о культуре не задается вопросом, каким образом психология понимает духовный процесс, который находит выражение в этих явлениях. Психология, возможно, попытается разделаться с потребностью, приводящей к таким представлениям, как с “identification compensatrice” [“компенсирующим отождествлением”] или как с “репрезентативным действием при невозможности выполнить настоящее действие, направленное на определенную цель” [5]. Для науки о культуре важно понять, что означают эти образные представления в духовной жизни тех народов, которые творят их и почитают.

Мы затрагиваем здесь основы науки о религии, вопрос о сущности культа, обряда, мистерии. Древнеиндийский обряд жертвоприношения, известный по Ведам [14*], целиком покоится на идее, что культовое действие, будь то жертва, состязание или представление, понуждает богов дать ему совершиться, если только некое желаемое космическое событие представить, передать, вообразить в ритуале. Для античного мира эти взаимосвязи убедительно разрабатывает в своей книге Themis, A Study of the social origins of Greek religion [6] [Фемида, Исследование социальных истоков греческой религии] мисс Дж. Э. Харрисон, исходя из боевого танца куретов на Крите [15*]. Не вдаваясь во все историко-религиозные вопросы, обусловленные этой темой, рассмотрим поближе игровой характер архаического культового действа.

Итак, в свете изложенного культ есть показ, драматическое представление, образное воплощение, замещающее действительное осуществление. B ходе священных празднеств, возвращающихся с каждым из времен года, люди сообща отмечают великие события в жизни природы, устраивая посвященные им представления. Они воспроизводят смену времен года, изображая восход и заход созвездий, рост и созревание плодов, рождение, жизнь и смерть людей и животных. По выражению Лео Фробениуса, человечество разыгрывает порядок вещей в природе [7] в той мере, в какой оно его постигает. Согласно Фробениусу, в далекие, доисторические времена оно охватывало своим сознанием прежде всего явления растительного и животного мира, а затем уже дошло до понимания значения порядка во времени и пространстве, чередования месяцев и времен года, небесного движения солнца. И вот оно разыгрывает весь порядок бытия в священной игре. И в этой игре, и через игру оно вновь воплощает представленные события и помогает тем самым поддержанию мирового порядка. Да и другие вещи должны были вытекать из игры. Ибо в формах культовых игр человечество нащупывало порядок в самом человеческом обществе, закладывало зачатки своих простейших государственных форм. Король – это солнце, королевская власть – образное воплощение его небесного хода; всю свою жизнь играет король “солнце”, чтобы в конце концов разделить судьбу солнца: его собственный народ в ритуальной форме кладет предел его жизни [16*].

Вопрос, насколько это объяснение ритуального цареубийства и всей лежащей за ним концепции можно считать доказанным, пусть решают другие. Нас же интересует, как следует понимать такое становление образа из первоначально примитивного чувства природы. Как протекает процесс, который начинается с невыраженного опытного знания космических явлений и заканчивается игровым изображением этих явлений?

Фробениус по праву отбрасывает чересчур легковесное объяснение, полагающее, что было бы вполне достаточно добавить сюда некое понятие “Spieltrieb” [“тяга к игре”] как врожденный инстинкт [8]. “Die Instinkte, – говорит он, – sind eine Erfindung der Hilflosigkeit gegenuber dem Sinn der Wirklichkeit” [“Инстинкты <…> суть изобретение беспомощности в ее столкновениях со смыслом действительности”]. Столь же настойчиво, и с еще большим основанием, противится он склонности минувшей эпохи искать объяснение каждому приобретению культуры во всяческих “с какой целью?”, “зачем?”, “по какой причине?”, приписываемых обществу, которое создает культуру. “Schlimmste Kausalitatsty-rannei” [“Наихудшей тиранией причинности”] называет он подобную точку зрения, это устаревшее представление о полезности [9].

Собственное представление Фробениуса о духовном процессе, который здесь должен происходить, сводится к следующему. Еще никак не выраженный природный и жизненный опыт проявляет себя в человеке архаического периода в виде “Ergriffenheit” [“захваченности”]. “Das Gestalten steigt im Voike wie im Kinde, wie in jedem schopferischen Men-schen aus der Ergriffenheit auf” [10] [“Образное представление восходит в народе, как и в ребенке, как и в любом человеке творческого склада, из их захваченности”]. Человеческое в них бывает “ergriffen von der Offen-barung des Schicksals” <…> “Die Wirklichkeit des naturlichen Rhytmus in Werden und Vergehen [hat] ihren inneren Sinn gepackt und dies [hat] zur zwangslaufigen und reflexmaBigen Handlung gefuhrt” [11] [“захвачено откровением судьбы” <…> “Реальность природного ритма в становящемся и преходящем овладела их внутренним чувством, и это привело к вынужденному рефлективному действию”]. Итак, здесь, по мнению Фробениуса, речь идет о необходимом духовном процессе преобразования. Благодаря “Ergriffenheit”, что фактически говорит больше, чем близлежащие нидерландские “bewogenheid, getroffenheid, ontroering” [“встревоженность, растроганность, взволнованность”], – чувство природы сгущается, путем рефлекса, в поэтическую концепцию, в художественную форму. Быть может, это наилучшее словесное приближение к описанию процесса творческого воображения, однако едва ли это можно назвать его объяснением. Путь, ведущий от эстетического или мистического, в любом случае – алогического постижения космического порядка, к обрядовой священной игре, остается столь же неясным, как и до этого.

В анализе этого большого ученого, о кончине которого все мы скорбим, недостает более точного определения того, что он понимает под словом игра по отношению к такого рода священным вещам. Неоднократно употребляет Фробениус слово играть применительно к деятельности, связанной с культовыми представлениями, но в суть вопроса, что же означает здесь это играть, не углубляется. Возникает сомнение, не закралась ли в его представления та же мысль о целенаправленности, которой он так противился и которая вовсе не согласуется с присущими игре качествами. Ведь, как это изображает Фробениус, игра служит тому, чтобы являть, показывать, сопровождать, воплощать все, что свершается в космосе. Квазирациональный момент неудержимо пытается сюда вторгнуться. Игра, как образное воплощение, продолжает для него сохранять основу своего существования, будучи выражением чего-то иного, а именно некоей взволнованности космосом. Тот факт, что это воплощение в образах разыгрывается, остается для него, по всей видимости, второстепенным. Теоретически оно могло бы поведать о себе и другим способом. Согласно же нашим рассуждениям, определяющим здесь является именно факт игры. Эта игра, по сути, есть не что иное, как более высокая форма – в основе своей вполне равноценной – детской игры или даже игры животных. Для этих двух форм игры едва ли может быть истоком взволнованность космосом, ощущение мирового порядка, которое ищет для себя выражения. Во всяком случае, такое объяснение не было бы достаточно убедительным. Детской игре присуще специфическое качество игры qua talis [как таковое] и при этом в его наиболее чистом виде.

Процесс, ведущий от “захваченности природой и жизнью” к представлению этого чувства в священной игре, нам кажется возможным описать в несколько иных терминах, чем это сделал Фробениус, – вовсе не для того, чтобы предложить объяснение чему-то поистине неуловимому, но с единственной целью учесть фактические обстоятельства. Архаическое общество играет так, как играет ребенок, как играют животные. Такая игра с самого начала полна элементов, свойственных игре вообще: порядка, напряжения, движения, величавости и восторга. Лишь в более поздней фазе общественного развития с этой игрой начинают связывать представление, что в ней что-то выражено: именно представление о жизни. Бывшее некогда бессловесной игрой принимает поэтическую форму. В форме и в функции игры, являющейся особенным, самостоятельным качеством, чувство человеческой включенности в космос находит свое самое первое, самое высокое, самое священное выражение. В игру мало-помалу добавляется значение священного акта. Культ – не более чем прививка к игре. Однако изначальным фактом была именно игра как она есть.

Мы попадаем здесь в сферы, куда, будь то с помощью познавательных средств психологии, будь то с помощью теории познания, вряд ли можно проникнуть. Вопросы, которые здесь возникают, касаются глубинных основ нашего сознания. Культ – дело самой высокой и самой священной серьезности. Может ли он при этом быть также игрою? С самого начала было установлено: любая игра, ребенка ли, взрослого ли, может проходить с полнейшей серьезностью. Может ли она, однако, заходить столь далеко, чтобы и священное волнение таинства все еще продолжали связывать с качествами игры? Продумать все это в той или иной мере непросто из-за строгости сформулированных нами понятий. Мы привыкли рассматривать противоположность игра — серьезность как нечто вполне окончательное. Но, по всей видимости, до самых глубин она все-таки не доходит.

Поразмыслим немного над следующей восходящей последовательностью. Ребенок играет в полном самозабвении, – можно с полным правом сказать: в священной серьезности. Но он играет, и он знает, что он играет. Спортсмен играет с безмерной серьезностью и с отчаянною отвагой. Он играет, и он знает, что он играет. Актер целиком уходит в игру. Тем не менее он играет, и сознает, что играет. Скрипач переживает священный восторг, он переносится в мир вне и выше обычного мира, но то, что он делает, остается игрою. Игровой характер может быть присущ самым возвышенным действиям. Можно ли провести эту линию вплоть до культовых действий и утверждать, что священнослужитель, совершая ритуал жертвоприношения, продолжает оставаться в рамках игры? Кто допускает это в богослужении, допускает это же и относительно всего прочего. Понятия обряда, магии, литургии, таинства и мистерии – все они оказались бы тогда в сфере значения понятия игры. Но здесь следует остерегаться того, чтобы внутреннее единство понятия игры не подвергнуть чрезмерному перенапряжению. Мы стали бы всего лишь играть словами, попытайся мы термин игра уж слишком растягивать. Мне думается, однако, что, квалифицируя священнодействие как игру, мы вовсе не впадаем в ошибку. Оно во всех отношениях есть игра по своей форме, но и по своей сущности оно является ею, коль скоро оно всех, кто в нем участвует, переносит в иной мир, отличный от обыкновенного. Платон это тождество игры и священнодействия принимал как безусловную данность. Он, не колеблясь, включал в категорию игры священные предметы. Серьезные дела подобает свершать с полной серьезностью, гласит его утверждение [12], и только Бог достоин всей этой блаженной серьезности, тогда как человек сотворен игрушкою Бога, и это для него самое лучшее. Посему каждому мужчине и каждой женщине надлежит в соответствии с этим проводить свою жизнь играя в прекрасные игры, вопреки всему тому, к чему они расположены ныне. Они же, следует далее, серьезною вещью почитают войну, “но в войне нет ни игры, ни становления формы [13], каковые мы почитаем за вещи серьезные. Мирную жизнь должно прожить каждому сколь можно лучше. Каков же этот правильный способ? Жить должно играя, в добрые игры, принося жертвы, в пении и танцах, дабы возможно было снискать расположение богов и врагам дать отпор, и победить их в бою” [14].

В этом Платоновом отождествлении относящегося к игре – и священного последнее не принижается тем, что его называют игрою, но сама игра возвышается тем, что понятие это возводят вплоть до высочайших областей духа. Мы уже говорили в начале, что игра существует до всякой культуры. В определенном смысле она витает поверх каждой культуры или во всяком случае от нее не зависит. Взрослый человек играет, как и ребенок, ради удовольствия и отдохновения, так сказать, ниже уровня того, что есть серьезная жизнь. Но он может играть и выше этого уровня, вовлекая в игру прекрасное и священное.

С этой точки зрения попытаемся теперь несколько более детально определить внутреннюю связь культа с игрою. При этом перед нами ярко вырисовывается далеко идущая однородность ритуальных и игровых форм, и вопрос, до какой степени то или иное сакральное действие оказывается в сфере игры, возникает в первую очередь.

Среди формальных признаков игры первое место занимает пространственная выхваченность этой деятельности из обыденной жизни. Некое замкнутое пространство, материальное или идеальное, обособляется, отгораживается от повседневного окружения. Там, внутри, вступает в дело игра, там, внутри, царят ее правила. Но отгороженность освященного места есть также первейший признак сакрального действа. Это требование обособления в культе, включая сюда также магию и отправление правосудия, содержит в себе более глубокий, нежели только пространственный и временной, смысл. Почти ни один обряд посвящения и освящения не обходится без создания искусственных положений обособленности и исключительности для исполнителей или инициантов. Повсюду, где речь идет об обете, принятии в орден или некое братство, о клятве, тайном союзе, подобное ограничение так или иначе всегда вступает в игру, в рамках которой протекает это событие. Жертвоприношение, прорицание, колдовство начинается с того, что очерчивается священное для этих действий пространство. Таинство и мистерия предполагают наличие особого места, которое служит святыней.

Формально функция такой отгороженности и ради священной цели, и ради чистой игры совершенно одна и та же. Ипподром, теннисный корт, площадка для игры в “классики”, шахматная доска функционально не отличаются от таких вещей, как храм или магический круг. Поразительная однородность обрядов освящения по всему миру указывает на то, что такие обычаи коренятся в некоем изначальном и фундаментальном свойстве человеческого духа. Это всеобщее сходство культурных форм чаще всего сводят к причине логической, объясняя потребность в отгораживании и обособленности заботой о том, чтобы отвести от святилища пагубные воздействия, которые могут ему угрожать извне, ибо в силу своей святости оно особенно подвергается опасности и само представляет опасность. Тем самым в начало упомянутого культурного процесса ставят некие разумные соображения и полезные цели – утилитарное толкование, против которого предостерегал и Фробениус. Хорошо еще, что при этом не возвращаются к представлениям о хитрых священниках, которые выдумали религию; однако оттенок рационалистической манеры приписывать явлению те или иные мотивы в подобном подходе все же присутствует. Принимая же, в противоположность этому, изначальное, сущностное тождество игры и обряда, мы тем самым признаем особое священное место в основе своей за игровое пространство, и тогда сбивающие с толку вопросы “почему?” и “зачем?” вообще не могут быть заданы.

Но если священнодействие формально нелегко отделить от игры, то возникает вопрос, остается ли сходство культа с игрою чисто формальным и не простирается ли оно несколько далее? Вызывает удивление, что история религии и этнология не делают большего ударения на вопросе, в какой степени сакральные действия, проходящие в форме игры, отличаются в то же время игровым поведением и настроением их участников. Да и Фробениус, насколько я вижу, также не задавался этим вопросом. Все, что я мог бы сказать по этому поводу, ограничивается замечаниями, обобщающими некоторые разрозненные сообщения.

Само собой разумеется, что состояние духа, в котором общество переживает и воспринимает свои святыни, отличается в первую очередь высокой и священной серьезностью. И еще раз: истинное, всеохватывающее состояние погруженности в игру также может отличаться глубочайшей серьезностью. Играющий всем своим существом может отдаваться игре. Сознание того, что он “ну просто играет”, может быть полностью вытеснено на задний план. Радость, неразрывно связанная с игрой, сопровождается не только напряжением, но и подъемом. В настроении игры есть два полюса: безудержность и экзальтация. Не случайно оба эти слова передают некие крайние состояния. Пожалуй, можно было бы сказать, что игровое настроение всегда мажорно. Однако все это подводит нас к вопросам чисто психологическим, от чего хотелось бы все-таки уклониться.

Игровое настроение по своему типу изменчиво. В любую минуту может вступить в свои права “обычная жизнь”, то ли от какого-либо толчка извне, который нарушит игру, то ли от какого-нибудь поступка вопреки правилам, а то и из-за идущего изнутри ослабления накала игры, усталости, разочарования.

Как же обстоит дело с ходом и настроением священных празднеств? Слово праздновать почти все уже говорит само за себя: священный акт празднуется, то есть осуществляется в рамках праздника. Народ, готовящийся к общению со своими святынями, готовится к совместному изъявлению радости. Освящение, жертвоприношение, священные танцы, сакральные состязания, представления и мистерии – все они обрамляются праздником. И пусть даже обряды кровавы, испытания при инициации жестоки, маски вселяют ужас – все это разыгрывается как праздник. “Обычная жизнь” прекращается. Трапезы, пиршества и всяческая безудержность продолжаются в течение всего времени праздника. Взять примеры греческих или африканских праздников – и там, и там едва ли можно будет провести отчетливую границу между общим настроением праздника и священным волнением вокруг разворачивающейся в центре всего мистерии.

О сущности праздника венгерский ученый Карл Кереньи, почти одновременно с появлением этой книги, опубликовал статью, которая самым непосредственным образом касается интересующего нас предмета [15]. Подобный же характер изначальной самостоятельности, который мы предположительно отнесли к понятию игры, Кереньи признает и за понятием праздника. “Unter den seelischen Realitaten, – говорит он, – ist die Festlichkeit ein Ding fur sich, das mit nichts anderem in der Welt zu verwechseln ist” [16] [“Из душевных реальностей <…> праздничность – это вещь в себе, которую ни с чем больше в мире не спутаешь”]. Подобно нашему суждению об игре Кереньи полагает, что история культуры не проявила должного внимания к феномену праздника. “Das Phanomenon des Festlichen scheint den Ethnologen vollig entgangen zu sein” [17] [“Феномен “праздничного”, кажется, совершенно ускользнул от этнологов”]. По реальности праздничности “gleitet man… in der Wissenschaft so hin-weg, als ob sie gar nicht existierte” [18] [“скользят мимо… в науке так, словно ее и вовсе не существовало”]. Так же, как и по реальности игры, хотелось бы нам добавить. Итак, между праздником и игрой, по самой их природе, существуют самые тесные отношения. Выключение из обыденной жизни, преимущественно, хотя и не обязательно, радостный тон поведения (праздник может быть и серьезным), временнее и пространственные границы, существование заодно строгой определенности и настоящей свободы – таковы самые основные социальные особенности, характерные и для игры, и для праздника. В танце, пожалуй, оба эти понятия образуют наиболее полное внутреннее единство. Индейцы племени кора [17*] на южном побережье Мексики называют свои священные праздники молодых маисовых початков и обжаривания маиса “игрою” верховного божества [19].

Идеи Кереньи о празднике как понятии культуры дают возможность укрепить и расширить основу построения этой книги. И все же утверждением о том, что настроение священного празднества и настроение игры тесно соприкасаются, еще не все сказано. С подлинной игрой, наряду с ее формальными признаками и радостным настроением, неразрывно связана еще одна существенная черта: сознание, пусть даже и отступающее на задний план, что все это “ну просто так делается”. Остается вопрос, не может ли что-то вроде подобного чувства сопутствовать и совершаемому в самозабвении священнодействию.

Обратившись к сакралиям архаических культур, мы смогли бы сделать несколько замечаний относительно серьезности, с которой все это делается. Этнологи, как я полагаю, согласны с тем, что состояние духа, в котором пребывают участники и зрители больших религиозных праздников у дикарей, не есть состояние приподнятости и иллюзии. Задняя мысль, что все это “невзаправду”, здесь отнюдь не отсутствует. Живой пример такого состояния духа приводит Aд.E. Йенсен в своей книге Beschneidung und Reifezeremonien bei Naturvolkern [20] [Церемонии обрезания и инициации у первобытных народов]. Мужчины, судя по всему, не испытывают никакого страха перед духами, которые бродят повсюду во время праздника, а затем являются всем в ключевые моменты. И тут нечему удивляться: ведь это те же мужчины, что осуществляют режиссуру всей церемонии; они сами изготовили маски, они сами их носят, и они же спрячут их от женщин, когда все это кончится. Они поднимают шум, возвещающий появление духа, и прочерчивают его след на песке, они дудят в дудки, представляющие собой голоса предков, и размахивают трещотками. Короче говоря, завершает Йенсен, их поведение ничем не отличается от поведения родителей, разыгрывающих Синтер-клааса [21] [18*]. Мужчины потчуют женщин всевозможными враками о том, что происходит в отгороженном от других священном лесу [22]. Поведение самих посвящаемых колеблется между экстатическим возбуждением, напускным безрассудством, дрожью от страха и ребяческой заносчивостью и притворством [23]. В конечном счете женщины менее прочих поддаются обману. Они в точности знают, кто прячется за той или другой маской. Однако впадают в страшное волнение, если маска приближается к ним с угрожающим видом, и с воплями разбегаются в стороны. Это выражение страха, говорит Йенсен, отчасти совершенно стихийно и неподдельно, отчасти всего лишь традиционная обязанность. Так полагается делать. Женщины как бы выступают фигурантками в пьесе, и они знают, что им нельзя быть “шпильбрехерами” [24].

Нижнюю границу, где священная серьезность ослаблена вплоть до fun [забавного], нельзя во всем этом провести окончательно. Какой-нибудь наш по-детски простодушный папаша может всерьез разозлиться, если собственные дети ненароком застанут его за переодеванием в Деда Мороза. Индеец племени квакиутль [19*] в Британской Колумбии убил свою дочь, будучи застигнут ею за вырезанием маски в ходе приготовления к культовой церемонии [25]. Шаткость религиозного чувства негров лоанго [20*] в сходных с Йенсеном выражениях описывает Пехуэль-Леше. Вера этих людей в священные представления и обычаи – это некая полувера, сочетающаяся с насмешничаньем и проявлением равнодушия. Главное здесь – настроение, заключает он [26]. В главе Primitive Credulity [Первобытные верования] книги Р. Р. Мэретта The Threshold of Religion [На пороге религии] рассказывается, каким образом в примитивных верованиях в игру неизменно вступает определенный элемент “make-believe” [“деланной веры”]. И колдун, и околдовываемый – оба в одно и то же время и знают, и обманываются. Но они хотят быть обманутыми [27]. “Точно так же, как дикарь — хороший актер, полностью, как ребенок, исчезающий в изображаемом персонаже, он и хороший зритель, и также и в этом подобен ребенку, .способному до смерти пугаться от рева – как он знает – “ненастоящего” льва” [28]. Туземец, говорит Малиновский, ощущает свою веру и боится ее больше, чем он это сам для себя с четкостью формулирует [29]. Поведение тех, кому первобытное общество приписывает сверхъестественные свойства, часто может быть лучше всего определено как “playing up to the role” [30] [“игра в соответствии с ролью”].

Несмотря на осознание доли “ненастоящего” в магических и сверхъестественных действиях, те же исследователи подчеркивают, что это не дает оснований для вывода, будто вся система веры и ритуальных обрядов – не более чем обман, выдуманный частью неверующих, с тем чтобы других, верующих, держать в своем подчинении. Впрочем, подобное представление разделяется не только многими путешественниками, но то тут, то там передается в изустной традиции и самими туземцами. Ко оно не может быть справедливым. “Истоки сакрального действа могут лежать только в набожности всех и каждого, и обманное поддержание ее с целью укрепления власти какой-нибудь одной группы может быть лишь конечным продуктом исторического развития” [31].

Из всего предыдущего, по моему мнению, со всей ясностью следует, что, говоря о священнодействиях первобытных народов, собственно понятие игры нельзя упускать из виду ни на минуту. Не только потому, что при описании этих явлений нужно постоянно обращаться к слову “играть”; само понятие игры как нельзя лучше охватывает это единство и неразрывность веры и неверия, это соединение священной серьезности с “дурачествами” и притворством. Йенсен, правда, хотя и допускает сходство мира дикаря и мира ребенка, настаивает на принципиальном различии между поведением ребенка и поведением дикаря. Ребенок имеет дело в лице Деда Мороза с “fertig vorgefuhrte Erscheinung” [“показанным в готовом виде явлением”], в котором он непосредственно “sich zurechtfindet” [“разбирается”], опираясь на свои собственные способности. “Ganz anders liegen die Dinge bei dem produktiven Verhalten jener Menschen, die fur die Entstehung der hier zu behandelnden Zeremo-nien in Frage kommen: nicht zu fertigen Erscheinungen, sondern zu der sie umgebenden Natur haben sie sich verhalten und sich mit ihr auseinan-dergesetzt; sie haben ihre unheimliche Damonie erfaBt und darzustellen versucht” [32] [“Совершенно по-иному обстоит дело с направленным поведением тех, кого мы принимаем в расчет в связи с возникновением обсуждаемых здесь церемоний: они вели себя так или иначе по отношению не к готовым явлениям, но к окружающей их природе и ей же противостояли; они постигли ее зловещий демонизм и попытались запечатлеть его”]. В этих словах можно узнать взгляды Фробениуса, учителя Йенсена, – мы уже касались их выше. Здесь, однако, возникают два возражения. Прежде всего Йенсен “ganz anders” [“совершенно по-иному”] делает различие лишь между духовным процессом в душе ребенка – и в душах первоначальных создателей ритуала. Но о них нам ничего не известно. Мы имеем дело с культовым обществом, которое так же, как наши дети, получает свои культовые представления “fertig vorgefuhrt” [“показанными в готовом виде”], в виде традиционного материала и, как наши дети, на него реагирует. Оставляя этот вопрос нерешенным, мы отмечаем, что процесс “Auseinandersetzung” [“противостояния”] опыту познания природы, ведущий к “Erfassung” [“постижению”] и “Darstellung” [“запечатлению”] в образах культа, полностью ускользает от нашего наблюдения, Фробениус и Йенсен приближаются к этому лишь с помощью образного языка фантазии. О функции, воздействующей на этот процесс возникновения образной речи, вряд ли можно сказать более того, что это функция поэтическая, и мы обозначим ее лучше всего, если назовем ее игровой функцией.

Подобные рассуждения уводят нас в самую глубину проблемы сущности первоначальных религиозных представлений. Как известно, одно из важнейших понятий, которое должен усвоить всякий занимающийся наукой о религии, есть следующее. Когда некое религиозное построение, занимающее промежуточное место между вещами разного порядка, например человеком и животным, принимает форму священного тождества самой их сущности, то возникающие здесь отношения не находят четкого и действенного выражения через наше представление о некоей символической связи. Единство обоих существ много глубже по самой своей сути, нежели связь между субстанцией и ее символическим образом. Это – мистическое тождество. Одно стало другим. Дикарь, исполняющий свой магический танец, и есть кенгуру. Необходимо, однако, всегда быть начеку, помня о недостаточности и различиях наших выразительных средств. Чтобы представить для себя духовное состояние дикаря, мы вынуждены передавать его посредством нашей собственной терминологии. Хотим мы этого или нет, мы превращаем его религиозные представления в строго логическую определенность наших понятий. Так, мы выражаем отношение между ним и связанным с ним животным как нечто, обозначаемое для него посредством глагола “быть”, в то время как для нас по-прежнему вполне достаточно глагола “играть”. Он принял сущность кенгуру. Он играет кенгуру, говорим мы. Но ведь сам дикарь не ведает о различии понятий “быть” и “играть”, не знает о тождестве, образе или символе. И, таким образом, остается вопрос: не приблизимся ли мы лучше всего к духовному состоянию дикаря во время сакрального действа, если будем придерживаться такого первичного термина, как “игра”? Наше понятие игры устраняет различие между верою и притворством. Это понятие игры без всякой натяжки соотносится с понятием освящения и священного. Любая прелюдия Баха, любая строка трагедии служит этому доказательством. Рассматривая всю сферу так называемой примитивной культуры как игровую, мы открываем для себя возможность более непосредственного и более общего понимания ее характера, нежели с помощью остро отточенных методов психологического или социологического анализа.

Священная игра, столь необходимая для блага общества, чреватая космическим видением и социальным развитием, но всегда – лишь игра, деятельность, которая, как это видел Платон, протекает вне и поверх сферы трезвой обыденной жизни с ее нуждой и серьезностью.

Эта сфера священной игры – та самая, где дитя и поэт чувствуют себя как дома, так же как и дикарь. Эстетическая чувствительность несколько приблизила к этому современного человека. Мы не можем не подумать о моде, где ныне маска обрела радость существования в виде предмета искусства. Нынешняя тяга к экзотике, не лишенная порой некоторой аффектации, в целом гораздо глубже, нежели бытовавшая в XVIII в., с его модой на китайцев, индейцев и турок [21*]. Современный человек несомненно обладает развитыми способностями к пониманию далекого и чужого. Ничто не оказывается при этом более кстати, чем его восприимчивость ко всему, что является маской и переодеванием. В то время как этнология выявляет огромную социальную значимость всего этого, просвещенный дилетант попадает во власть непосредственного эстетического переживания, где к прекрасному примешиваются угрожающее и таинственное. Даже для образованного взрослого человека в маске всегда остается что-то таинственное. Вид человека в маске уводит нас, даже на уровне чисто эстетического восприятия, с которым не связаны сколько-нибудь определенные религиозные представления, из непосредственно окружающей нас “обыденной жизни” в иной мир, нежели мир дня и света. В сферу дикарей, детей и поэтов, в сферу игры.

Позволив себе свести высказанные нами мысли относительно значения и характера примитивных культовых действий к не упрощаемому далее понятию игры, один в высшей степени каверзный вопрос мы все же оставили нерешенным. Как, собственно, мы поднимаемся от низших форм религии к высшим? От разнузданных, причудливых священнодействий первобытных народов Африки, Австралии и Америки наш взор перемещается к ведическому культу принесения жертвы, уже несущему в себе мудрость Упанишад, или к глубоко мистическим уподоблениям религии Египта, или к орфическим или элевсинским мистериям [22*]. Их форма и практика, вплоть до замысловатых и кровавых подробностей, теснейшим образом родственны так называемой примитивности. Но мы признаем или предполагаем в них наличие мудрости и истины, и это не позволяет нам взирать на них с превосходством, которое, в сущности, уже неуместно и по отношению к так называемым примитивным культурам. Вопрос теперь в том, следует ли, исходя из формального сходства, качества, свойственные игре, распространять на священное чувство, на веру, наполнявшую эти более высокие формы. Натолкнувшись однажды на Платонову концепцию игры, к чему нас и вело все вышесказанное, мы уже не имеем в этом ни малейших сомнений. Игры во славу богов – вот то наивысшее, во имя чего люди должны ревностно отдавать свою жизнь, – так смотрел на это Платон. Оценка священной мистерии как наивысшего достижимого выражения того, к чему нельзя подойти чисто логически, ни в коей мере при этом не устраняется. Освященное действие некоторыми своими сторонами во все времена остается включенным в категорию игры, но наличие такой подчиненности не мешает нам признавать его священный характер.

II. КОНЦЕПЦИЯ И ВЫРАЖЕНИЕ ПОНЯТИЯ ИГРЫ В ЯЗЫКЕ

Мы говорим об игре как о чем-то известном, мы делаем попытки расчленить понятие, выражаемое этим словом, или, по крайней мере, хотя бы к нему приблизиться, но при этом все мы прекрасно знаем, что для обозначения этого понятия употребляется самое обиходное слово. Не исследующая наука, но творящий язык породил совместно и это слово, и это понятие. Именно язык, то есть многие и многие языки. Невозможно рассчитывать, что все они совершенно одинаковым образом назвали тождественное самому себе понятие игры одним-единственным словом, подобно тому как в каждом языке есть всего одно слово для обозначения руки или ноги. В данном случае все не так просто.

Мы вынуждены здесь исходить из того понятия игры, какое находится у нас в обиходе, то есть обозначается словами, соответствующими ему, с теми или иными различиями, в большинстве современных языков Европы. Нам казалось возможным описать это понятие следующим образом: игра есть добровольное поведение или занятие, которое происходит внутри некоторых установленных границ места и времени согласно добровольно взятым на себя, но безусловно обязательным правилам, с целью, заключающейся в нем самом; сопровождаемое чувствами напряжения и радости, а также ощущением “инобытия” в сравнении с “обыденной жизнью”. Кажется, что определенное таким образом, это понятие в состоянии охватить все, что мы называем игрой у животных, детей или взрослых: игры на смекалку и ловкость, с применением ума или силы, так же как театральные постановки и представления. Игра как категория, казалось, могла рассматриваться в качестве одного из наиболее фундаментальных жизненных элементов.

Но здесь тотчас же выясняется, что такую всеобщую категорию язык вовсе не везде и не изначально различал с одинаковой определенностью и именовал одним словом. Все народы играют и при этом на удивление одинаково, но далеко не все языки охватывают понятие игры столь прочно и столь широко всего одним словом, как современные европейские. Здесь можно вновь коснуться номиналистских сомнений в обоснованности общих понятий [1*] и сказать: для любой группы людей понятие игры содержит в себе не более того, что выражает слово, которым они для этого пользуются. Слово – но ведь это могут быть и слова. Как бы то ни было, оказалось возможно, чтобы один язык лучше других объединил в одном слове различные формы проявления этого понятия. И вот сразу же иллюстрация подобного случая. Такая абстракция, как понятие игры вообще, в одну культуру вошла раньше и полнее, чем в другую, вследствие чего высокоразвитые языки обозначают различные формы игры с помощью совершенно различных слов, и это множество терминов встало на пути обобщения всех форм игры одним-единственным термином. Этот случай отдаленно напоминает известный факт, что в так называемых примитивных языках иной раз есть слова для разновидностей, но не для вида вообще: скажем, для угря или щуки, но не для рыбы.

Есть ряд указаний на то, что насколько первостепенной могла быть сама функция игры, настолько второстепенным было в некоторых культурах место этого явления как абстракции. Особенно веским кажется мне в этой связи то обстоятельство, что ни в одной из известных мне мифологий игра не нашла воплощения в фигуре божества или демона [1], тогда как, с другой стороны, божество часто предстает как играющее. На позднее происхождение общего понятия игры указывает также тот факт, что в индоевропейских языках мы не находим общего для них слова с таким значением. Даже германская группа языков расходится в наименовании игры, используя для этого три разных слова.

По-видимому, не случайно именно те народы, у которых игра во всех ее видах была, так сказать, глубоко в крови, имели множество разных слов для выражения этой деятельности. Полагаю, что могу это утверждать более или менее определенно в отношении греческого, санскрита, китайского и английского языков.

В греческом языке для обозначения игры есть примечательное выражение в виде окончания -инда. Означает оно не что иное, как просто играть. Это несклоняемый и грамматически неупрощаемый суффикс [2]. У греческих детей были такие игры, как сферинда (сферинда) – игра в мяч, гелкюстинда (гелкюстинда) – перетягивание веревки, стрептинда (стрептинда) – игра с пращой, басилйнда (басилйнда) – царь горы. В полной самостоятельности этого суффикса уже как бы символически выражена окончательная неупрощаемость понятия игры. В противоположность этой исчерпывающей специфике квалификации детских игр греческий язык использует для наименования сферы игры вообще не менее трех разных слов. Прежде всего это пайдиа (пайдиа) – сразу же оказывающееся под рукою слово, которое обозначает игру. Этимология здесь вполне прозрачна: то, что имеет отношение к детям; в то же время это слово отличается от пайдиа (пайдиа) – ребячества. По своему употреблению, однако, пайдиа не ограничивается исключительно сферой детской игры. Вместе с производными от него пайдзейн (пайдзейн) – играть, пайгма (пайгма) и пайгнион (пайгнион) – игрушка оно может означать всевозможные формы игры, вплоть до самых высоких и самых священных, подобно тому как мы уже это видели. Со всей этой группой слов связан смысловой оттенок радостного, веселого, беззаботного. Слово атюро, атюрма (атюро, атюрма) в сравнении с пайдиа остается на заднем плане. Оно выражает смысловой оттенок чего-то пустого и незначительного.

Остается, однако, еще одна обширная область, которая, согласно нашей терминологии, также попадает в сферу игры, но греками не затрагивается и не охватывается ни понятием пайдиа, ни понятием атюрма, а именно – игровые состязания и поединки. Над всей этой, столь важной в греческой жизни, областью господствует слово агон (агон). Область его действия вроде бы включает в себя существенную долю понятия игры. Значение “несерьезного”, “игрового”, как правило, не получает отчетливого выражения. На основании этого, а также из-за чрезвычайно важного места, которое агон занимал в эллинской культуре и в повседневной жизни каждого эллина, Болкестейн упрекнул меня в том, что я в своем докладе О границах игры и серьезности в культуре неправомерно включил в понятие игры греческие состязания, от больших, укорененных в культе, до самых малозаметных [3]. Говоря об Олимпийских “играх”, замечает Болкестейн, мы перенимаем, “не задумываясь, латинское выражение, в котором содержится оценочное суждение римлян по поводу обозначенных этим термином состязаний, полностью, однако, расходившееся с отношением греков”. Перечислив многообразные формы агонистики, явственно показывающие, как жажда соперничества наполняла всю жизнь греков, он заключает: “С игрой все это не имеет ничего общего, разве только решиться утверждать, что вся жизнь греков была игрою!”

В определенном смысле именно таков замысел всей этой книги. Несмотря на мое восхищение той манерой, с какой этот утрехтский историк неуклонно проясняет наши взгляды на греческую культуру, и несмотря на то, что греческий язык не одинок в своем чисто языковом различении между агоном и игрою, я должен самым решительным образом воспротивиться этому мнению. Опровержение воззрений Болкестейна, собственно говоря, содержится во всем последующем изложении. Я ограничусь поэтому одним предварительным аргументом: агон, будь то в греческой жизни либо еще где-нибудь в нашем мире, несет в себе все формальные признаки игры и в том, что касается его функции, несомненно оказывается в рамках праздника, то есть в сфере игры. Совершенно невозможно отделить состязание как одну из функций культуры от взаимосвязи “игра – праздник – сакральное действо”. Объяснение того, что в греческом языке понятия состязания и игры терминологически разделены, по моему мнению, скорее всего нужно искать в следующем. Концепция всеобщего, всеохватывающего и логически однородного понятия игры, как мы и предположили, появилась довольно поздно. В эллинском обществе, уже на самой ранней его стадии, агони-стика заняла столь обширное место и оценивалась столь серьезно, что осознавать ее игровой характер в дальнейшем не представлялось возможным. Состязание, во всем, при каждом удобном случае, стало для греков столь интенсивной функцией культуры, что его принимали за “обычную” и полноценную золотую монету и уж во всяком случае не за игру.

Случай с греческим языком, как мы сейчас убедимся, вовсе не единичный. Это же происходит в несколько ином виде и у древних индийцев. И там выражение понятия игры представлено различными терминами. Санскрит имеет для этого в своем распоряжении по меньшей мере четыре различных корня. Наиболее общий термин для обозначения игры – это kridati. Слово это обозначает игру детей, взрослых, животных. И так же, как слово, обозначающее игру в германских языках, оно приложимо к движению ветра и волн. Оно может обозначать и вообще подпрыгивание или пляску, без сколько-нибудь выраженного игрового значения. Это последнее тесно сближает его с корнем nrt, распространяющим свою власть на всю область танца и лицедейства. Divyati в первую очередь обозначает игру в кости, но оно же означает также вообще играть, шутить, tandeln [подтрунивать], выставлять на посмешище. Первоначальным значением здесь было, по-видимому, бросать, с чем корреспондирует сиять, испускать лучи [4]. В корне las – отсюда vilasa – объединяются значения сиять, вдруг появиться, прозвучать, двигаться взад-вперед, играть, вообще быть занятым, немецкое etwas treiben. Существительным Ilia (с деноминативом – Iilayati), по-видимому, с основным значением колыхаться, раскачиваться, выражается прежде всего то легкое, воздушное, радостное и беззаботное, что есть в игре. Помимо этого, в lila звучит как будто, оно передает нечто кажущееся, подражательное. Так, например, gajalilaya означает буквально играя в слона, как слон, gajendralila буквально – некто, чья игра — слон, то есть тот, кто изображает, играет слона. Во всех этих наименованиях игры семантическим исходным пунктом с очевидностью выступает быстрое движение, связь, которая прослеживается и в других языках. Это, разумеется, ни в коей мере не говорит о том, что все эти слова первоначально обозначали исключительно такое движение и лишь позднее стали употребляться в приложении к игре. Игровые понятия в приложении к состязаниям в санскрите не применяются, и хотя древнеиндийское общество знало различные виды состязаний, едва ли это понятие было представлено в виде особого наименования.

Любезному разъяснению профессора Дейвендака я обязан некоторыми данными относительно выражения игровой функции в китайском языке. Здесь также отсутствует одно обобщенное наименование всех тех видов деятельности, которые, как мы полагаем, должны быть отнесены к понятию игры. На первом плане находится слово дань, в котором перевешивает значение детской игры. Оно обнимает главным образом следующие конкретные значения: быть чем-либо занятым, в чем-либо находить удовольствие, забавляться пустяками (to trifle), озорничать, баловаться, шутить. Оно используется также для выражения значений: ощупывание, обследование, обнюхивание, перебирание бисера и, наконец, даже наслаждение лунным сиянием. Семантическим исходным пунктом здесь, по-видимому, служит что-либо воспринимать с присущим игре вниманием, беззаботно отдаваться чему-либо. Это не годится для игры на смекалку и ловкость, для состязания, игры в кости и представления.

Для этого последнего, то есть для упорядоченной драматической игры, в китайском используются родственные слова, передающие позицию, ситуацию, расстановку. Для всего, что имеет отношение к состязанию, имеется особое слово чжэн, вполне сравнимое с греческим словом агон, а помимо этого также и сай, в особенности для специально организованного состязания на какой-либо приз.

Как пример выражения понятия игры в языке из группы так называемых примитивных культур, или, скажем, первобытных народов, я могу теперь, благодаря любезности профессора Уленбека, описать ситуацию, обнаруженную в “блэкфуте”, одном из языков племени алгон-кинов [2*]. Для наименования всех детских игр служит здесь глагольная основа koani. Она не может сочетаться с названием какой-либо определенной игры, ею обозначается детская игра вообще, будь то игра ради забавы или игра по правилам. Но как только дело касается подобных занятий взрослых или подростков, тогда, даже если речь будет идти о той же самой игре, в которую играют и дети, это уже не koani-. Зато koani употребляется еще и в эротическом смысле, в особенности же для обозначения запретных отношений. Чтобы выразить что-либо связанное с проведением определенной, обусловленной правилами игры, пользуются общим термином kachtsi-. Это слово пригодно как для азартных игр, так и для состязаний в силе и ловкости. Побеждать, соревноваться – вот что является здесь смысловым моментом. Таким образом отношение koani- к kachtsi; будучи перенесено с номинального на вербальное, в некотором смысле уподобляется отношению пайдиа к агон, с той разницей, что азартные игры, которые для греков входили в пайдзо, в языке блэкфут подпадали под понятие агонального. Для всего, что лежит в сфере магически-религиозного, танцев и торжественных церемоний, не подходит ни koani-, ни kachtsi-. В блэкфуте есть, помимо этого, два особых слова со значением побеждать, одно из которых, amots; передает как победу в беге, состязании или игре, так и победу в боевой схватке, – в этом последнем случае особенно в смысле устроить резню; другое же, skits- (skets-), относится исключительно к играм и спорту. Из всего этого видно, что сферы чисто игрового и агонального здесь полностью смешиваются. Есть свое слово и для проигрывать – apska-. Примечательно, что здесь можно придавать глаголу дополнительное значение неправда, в шутку с помощью приставки kip; буквально ну чуть-чуть, например: aniu – он говорит, kipaniu – он говорит в шутку, а сам так не думает.

Взятая в целом, концепция понятия игры в блэкфуте – в том, что касается уровня абстракции и выразительных возможностей, – кажется не столь уж отдаленной от греческой, хотя с ней и не совпадает.

Тот факт, что в греческом, древнеиндийском и китайском языках выражение общих понятий состязания и игры, как мы убедились, раздельно, тогда как блэкфут проводит эту границу несколько по-другому, мог бы побудить нас склониться к мнению, что Болкестейн все-таки прав и что это разделение в языке отвечает глубоко заложенному социологическому и психобиологическому сущностному различию между состязанием и игрою. Такому заключению тем не менее сопротивляется не только весь культурно-исторический материал, который будет привлекаться нами в дальнейшем, но и тот факт, что в данном отношении уже названным языкам можно противопоставить ряд далеко отстоящих друг от друга языков, где понятие игры представлено в виде гораздо более широкой концепции. Наряду с большинством современных европейских языков это справедливо для латыни, японского и по меньшей мере для одного из семитских языков.

Что касается японского, я могу сделать несколько замечаний, опираясь на любезную помощь профессора Радера. В японском, в противоположность китайскому и подобно современным западноевропейским языкам, есть одно вполне определенное слово, прилагаемое к игровой функции вообще, – так же как и примыкающее к нему слово, противоположное по смыслу и обозначающее серьезное. Существительное asobi и глагол asobu обозначают: вообще играть, а также развлечение, забаву, времяпрепровождение, прогулку, отдых, распутство, азартную игру, ничегонеделание, лежание без дела, пребывание в праздности. Это также – играть во что-то, что-либо представлять, подражать. Примечательно и дополнительное значение: speling, play [зазор, игра] – о некоторой подвижности сопряженных поверхностей в колесе или другом устройстве, то есть как в нидерландском или английском [5]. Интересно также употребление asobu в выражениях, означающих учиться у кого-либо – или чему-либо, что наводит на мысль о латинском ludus в значении школа. Asobu может обозначать и показательный бой, то есть мнимое сражение, воинское учение, но не состязание как таковое, – так что разграничение между агоном и игрою проходит здесь по-иному. И наконец, asobu, сравнимое в этом с китайским дань, фигурирует в искусстве японской чайной церемонии, в ходе которой ее участники, любуясь, восторгаются передаваемыми из рук в руки прекрасными изделиями из керамики [3*]. Таким образом, связи со значениями быстро двигаться, сиять, резвиться здесь явно отсутствуют.

Точное определение японского понимания игры завело бы нас гораздо глубже в рассмотрение японской культуры, чем это и для нее, и для меня здесь возможно. Поэтому удовлетворимся здесь следующим. Необычайная серьезность японского жизненного идеала маскируется представлением, что это всего лишь игра. Подобно chevalerie христианского Средневековья, японское busbido полностью оказывалось в сфере игры, проявляло себя в игровых формах. Язык сохраняет это представление в asobase-kotoba, то есть в учтивой речи, дословно – игровом языке, употребляемом в разговоре с лицами более высокими по своему статусу. Высшие классы предположительно, чем бы они ни занимались, делают все играя. “Вы прибываете в Токио”, произнесенное с учтивостью, в буквальном переводе звучит как “Вы играете прибытие в Токио”. Подобным же образом “Я слыхала, что Ваш отец умер” превращается в “Я слыхала, что господин Ваш отец сыграл, как умереть”. Выражения такого рода, по моему мнению, весьма близки нашему “U gelieve” [6] [“Соблаговолите…”] или немецкому “Seine Majestat haben ge-ruht” [7] [“Его Величество соизволили”]. Высокопоставленная персона видится на такой высоте, где ее поступками движет лишь желаемое ею самою удовольствие.

В противоположность тому, как жизнь благородного сословия окутывается сферой игры, в японском языке резко подчеркивается понятие серьезного, не-игры. Слово majime обладает значениями: серьезность, трезвость, достоинство, торжественность, а также: степенность, честность, приличие. Оно связано со словом, которое мы переводим как лицо в известном китайском выражении потерять лицо. Употребляемое как прилагательное, оно может означать также прозаический, matter of fact [относящийся к сути дела]. Далее, оно входит в такие обороты, как это серьезно; а ну-ка без глупостей; все это было в шутку, а он принял всерьез.

В семитских языках понятие игры, как разъяснил мне ныне покойный профессор Венсинк, образует сферу значений, где господствует корень la’ab, которому явно близок корень la’at. Но наряду со значением игры в собственном смысле сюда входят также значения смеяться и насмехаться. Арабское la’iba охватывает понятия играть вообще, поднимать насмех, дразнить. Еврейско-арамейское la’ab означает смеяться и насмехаться. К этому корню в арабском и сирийском [4*] примыкает еще значение распускать слюни – о грудном младенце, то есть, по всей вероятности, в смысле выдувать пузырьки слюны, как это делают совсем маленькие дети, что вполне можно принять за игру. Значения смеяться и играть наличествуют одновременно и в еврейском sahaq. Примечательно далее, что значение играть на музыкальных инструментах объединяет арабское la’iba с некоторыми из современных европейских языков. Для семитской группы языков семантический исток выражения понятия игры, по-видимому, лежит в несколько иной области, чем для языков, о которых мы до сих пор говорили. Нам еще предстоит поближе рассмотреть взятый из еврейского очень важный пример тождества игрового и агонального.

В противоположность греческому, с его изменчивой и многообразной экспрессией подхода к игровой функции, латынь, как ни странно, располагает собственно лишь одним словом, выражающим всю область игры и игровых действий: ludus, ludere, – где lusus лишь производное. Кроме этого, есть еще iocus, iocari, но со специфическим значением шутки, забавы. Собственно игру в классической латыни это не означает. Этимологическую основу ludere, хотя это слово и могли употреблять, говоря о резвящихся рыбах, порхающих птицах, плеске воды, тем не менее вряд ли соотносили с быстрым движением, – как соотносятся с ним столь многие слова игровой сферы, – скорее с областью несерьезного, видимости, насмешки. Ludus, ludere охватывает детскую игру, отдых, состязание, литургическое, и вообще сценическое, действие, азартные игры. В словосочетании lares ludentes оно означает танцевать. Значение принимать вид чего-либо явно выходит на передний план. Сложные слова alludo [заигрывать, намекать], colludo [играть вместе, быть заодно], illudo [играть, насмехаться, обманывать] также устремляются в направлении мнимого, обманчивого. От этой семантической почвы ludi отдаляется к значению публичные игры, занимавшие в жизни римлян столь важное место, a ludus – к значению школа; одно исходит при этом из значения состязание, другое, по всей вероятности, – из упражнения.

Примечательно, что ludus, ludere в общем значении игра, играть не только не переходит в романские языки, но даже, насколько я вижу, едва ли оставляет в них какой-либо след. Во всех романских языках и, очевидно, уже в ранний период, конкретные locus, iocari расширили свое значение до игра, играть, тогда как ludus, ludere были полностью вытеснены. Во французском это jeu, jouer, в итальянском – giuoco, gio-сате, в испанском – juego, jugar, в португальском – jogo, jogar, в румынском – joc, juce [8]. Вызвано ли было исчезновение ludus фонетическими или семантическими причинами, остается здесь вне поля нашего зрения.

Пространство выражений, причастных игре, в современных европейских языках вообще особенно велико. И в романских, и в германских языках мы обнаруживаем распространение терминов игры на всевозможные понятия из области движения и поведения, которые не имеют никакого отношения к игре в узком, формальном смысле. Так, например, применение термина игра, играть по отношению к ограниченной взаимной подвижности деталей машин является общим для французского, итальянского, испанского, английского, немецкого, нидерландского языков, а также, как мы упоминали выше, и для японского. Похоже, что понятие игры постепенно охватывает все более широкую сферу, гораздо более широкую, чем сфера значений пайдзо и даже ludere, сферу, где специфическое значение игры как бы вообще растворяется в значении легкое движение или несерьезное поведение. И в германских языках это наблюдается с особой отчетливостью.

В германской группе языков, как это уже отмечалось ранее, нет обобщающего слова со значением игра или играть. Это говорит о том, что в предположительный прагерманский период как об общем понятии о нем еще и не помышляли. Однако как только каждое из германских языковых ответвлений вводит в употребление слово, обозначающее игру, слова эти семантически развиваются в одном и том же направлении, или, точнее, под этим термином явно объединяют одну и ту же разросшуюся и порой весьма разнородную группу понятий.

В том немногом, что дошло до нас от готского языка, – собственно говоря, это не более чем отрывок из Нового Завета [5*], – слово игра не встречается, однако из перевода выражения из Евангелия от Марка (10, 34) кай эмпайксусин ауто (кай эмпайксусин ауто) [“и насмехаться будут Ему”]: jah bilaikand ina – вполне определенно следует, что в готском языке играть выражалось тем же самым laikan, которое в скандинавских языках служило общим обозначением игры и в том же значении было представлено в древнеанглийском, а также в немецкой группе языков. В самом же готском языке laikan выступает лишь в значении прыгать. Мы уже видели ранее, что иногда одним из конкретных основных значений некоторых игровых слов бывает значение быстрого движения [9]. Быть может, лучше сказать – живого ритмического движения. Так, в Словаре братьев Гриммов [6*] приводится основное значение верхненемецкого существительного leich, другие значения которого лежат в сфере игры, в то время как англосаксонское lacan обладает конкретными значениями to swing, wave about [раскачиваться, волноваться] – как раскачивается на волнах корабль, порхают птицы и сверкают языки пламени. Далее, lac и lacan, равно как и древненорвежские leikr, leika, звучат в наименованиях различных видов игр, танцев и телесных упражнений. В новых скандинавских языках за lege, leka почти исключительно удерживается значение играть [10].

Пышное разрастание корня spel [игра] в языках немецкой группы предстает в более ярком свете в словарных статьях М. Хайне с. s. [cum sui – и др.] Spiel [Игра] и Spielen [Играть] – Deutsches Worterbuch [Немецкий словарь], том X, 1, 1905. Что касается семантических связей игры, на первое место выходит здесь следующее. В нидерландском языке можно een spelletje doen, в немецком – ein Spiel treiben [заниматься игрой], но собственно само действие обозначается тем же глаголом spelen [играть]. В игру играют. Иными словами, чтобы выразить конкретный вид деятельности, нужно заключенное в существительном понятие использовать повторно как глагол действия. Это, по всей видимости, означает, что таковое действие по своему виду является настолько особенным и самостоятельным, что оно, так сказать, выходит за рамки деятельности обычного типа: spelen [играть] не есть doen [делать, заниматься чем-либо] в обычном смысле.

Здесь важно еще и другое. Представление о spelen [играть] в нашем сознании (все это так же справедливо для jouer и to play, как и для spelen, spielen] явно постоянно склоняется к ослаблению – до понятия некоторой деятельности вообще, которую с игрой в узком смысле слова объединяет лишь одно из разнообразных свойств игры, будь то оттенок некоторой легкости, или некоторого напряжения и риска, или чередования, или определенной свободы выбора. Мы уже говорили о том, что слово игра нередко служит для обозначения свободной подвижности в определенных пределах. Сообщая о девальвации гульдена, президент Нидерландского банка, явно без малейшего намерения блеснуть остроумием или выразиться поэтически, заявил: “На той ограниченной территории, которая была оставлена золотому стандарту, он играть больше не может”. Выражения вроде “vrij spel hebben”, “iets klaar spelen”, “er is iets in het spel” [7*] свидетельствуют о том, что понятие игры как таковой выцветает, делается расплывчатым. Здесь речь идет не столько о сознательном переносе значения игры на другие образы, отличные от образов собственно игрового действия – иначе говоря, о поэтической фигуре, сколько о некоем как бы саморастворении этого понятия в своего рода бессознательной иронии. Видимо, не случайно средневерхненемецкое spil, так же как и его производные, с такою охотой использовались в языке мистики. Да и тот факт, что у Канта столь часты выражения вроде “Spielen der Einbildung” [“игра воображения”], “Spiel der Ideen” [“игра идей”], “das ganze dialektische Spiel der kosmologischen Ideen” [“вся диалектическая игра космологических идей”], также заслуживает внимания.

Прежде чем перейти к третьему корню, выражающему в германских языках понятие игры, нужно заметить, что древнеанглийский (или англосаксонский) наряду с lac и plega также знал слово spelian, однако исключительно в специфическом значении представлять, являть собою кого-то другого, vicem gerere. Так говорилось, например, об агнце, оказавшемся на месте Исаака. Это значение в какой-то степени есть и у нашего глагола spelen [играть], но стоит в нем отнюдь не на первом плане. Чисто грамматическую связь между древнеанглийским spelian и общим для немецкой группы языков глаголом spelen мы здесь не затрагиваем”.

Английское play, to play с точки зрения семантики особенно примечательно. Слово происходит от англосаксонского plega, plegan, что в основном означает игра, играть, но наряду с этим также – быстрое движение, жест, хватание рукой, хлопанье в ладоши, игру на музыкальном инструменте, то есть некие конкретные действия. Последующий английский еще сохраняет многое из этого расширенного значения, – вот, скажем, Ричард III (IV, 2) Шекспира:

“Ah, Buckingham, now do I play the touch, [“А, Бакингем, игра мне испытать, То try if thou be current gold indeed” Из чистого ли золота ты отлит”].

Формально этому древнеанглийскому plegan полностью соответствует древнесаксонское plegan, древневерхненемецкое pflegan и древнефризское plega. Все эти слова, от которых прямо происходят наше plegen и немецкое pflegen [иметь обыкновение], по своему значению относятся к сфере отвлеченных понятий. Основное значение здесь: выступать за кого-либо, за что- или за кого-либо подвергать себя опасности или риску [12]. Далее следует: обязываться, блюсти чьи-либо интересы, заботиться, ухаживать. Plegen указывает также на совершение действий сакрального характера, почитание, благодарность, клятву, траур, труд, возвышенную любовь, чародейство, правосудие и… игру [13]. Таким образом, немалая доля приходится здесь на сакральную, правовую и этическую сферы. До сих пор из-за разницы в значении чаще всего принимали, что to play [spelen, играть] и наше plegen [иметь обыкновение] ведут свое происхождение хотя и от сходных по звучанию, но тем не менее разных исходных форм. Если же приглядеться попристальней, то окажется, что оба глагола развивались один – в сторону конкретности, другой – в сторону абстракции, но оба – из одной сферы значений, очень тесно соприкасающейся со сферой игры. Можно было бы назвать ее сферой церемониального. Среди древнейших значений глагола plegen есть также устраивать празднество и выставлять напоказ богатство. Сюда относится наше plechtig [торжественный]. Нашему plicht [долг] формально соответствует англосаксонское pliht [14] – отсюда английское plight [обязательство, обещание], – но в первую очередь означающее опасность, далее – провинность, вину, позор, и затем – pledge, engagement [залог, обязательство]. Глагол plihtan означает подвергать опасности, компрометировать, обязывать. У германского plegan раннесредневековая латынь заимствовала свое plegium, перешедшее затем как pleige в старофранцузский и как pledge в английский. Это последнее имеет самое раннее значение залог, заложник, заклад; позже оно означает gage of battle, то есть вызов, заклад, и наконец – церемонию взятия на себя обязательства: возлияние (в том числе и тост], обещание и обет [15].

Кто стал бы отрицать, что представление о состязании, вызове, опасности и т. д. подводит нас вплотную к понятию игры? Игра и опасность, переменчивый шанс, рискованное предприятие – все это вплотную примыкает друг к другу. Можно бы склониться к выводу, что слово plegen со всеми своими производными, относящимися как к игре, так и к долгу и пр., принадлежит к сфере, где делают ставки в игре.

Все это вновь возвращает нас к соответствию игры – и состязания, единоборства вообще. Во всех германских языках, да и не только в них, словом, обозначающим игру, постоянно называют также серьезную битву с оружием в руках. Англосаксонская поэзия, если мы ограничимся этим одним примером, изобилует оборотами такого рода. Битва называется hea6o-Iac, beadu-lac – битва-игра, asc-plega – игра копий и т.д. В этих словосочетаниях мы несомненно имеем дело с поэтическими сравнениями, с сознательным переносом понятия игры на понятие битвы. Это можно сказать, хотя и не с такой очевидностью, и о выражении “Spilodun ther Vrankon” – “Играли там Франки” из древневерхненемецкой Песни о Людовике, воспевающей победу короля западных франков Людовика III над норманнами в битве при Сокуре в 881 г. [8*] Тем не менее мы бы поторопились, если бы приняли употребление слова игра, когда речь идет о серьезной битве, за чисто поэтическую метафору. Здесь нам следует переместиться в сферу примитивного мышления, где серьезная битва с оружием в руках – так же как состязание, или агон, которое может простираться от самых пустячных забав до кровавых и смертельных боев, – вместе с собственно игрою объединяются в изначальном представлении о том, как, подчиняясь правилам, обоюдно попытать удачи. При таком взгляде в использовании слова игра применительно к битве едва ли была заложена сознательная метафора. Игра – это битва, битва – это игра. Для подтверждения такого воззрения уже с точки зрения семантической связи сошлемся на примечательную иллюстрацию из Ветхого Завета, на которую я уже указывал, говоря о понятии игры в семитских языках. Во II Книге пророка Самуила (2 Цар. 2, 14) Авенир говорит Иоаву: “Пусть встанут юноши и поиграют пред нами”, – “Surgant pueri et ludant coram nobis” (Reg. П. 2, 14). И встали числом двенадцать с каждой из сторон, и все они убили друг друга, и место, где они пали, получает героически звучное имя. Для нас здесь дело не в том, представляет ли собою этот рассказ некое этимологическое сказание с целью дать объяснение топонима или в нем действительно есть некое историческое ядро. Для нас важно, что описанное действие здесь зовется игрою и что вовсе не сказано: но ведь это же была не игра! Перевод ludant как поиграют наивозможно безукоризнен: в еврейском. тексте стоит здесь sahaq, в первую очередь означающее смеяться, далее что-либо делать шутя, а также танцевать. Здесь и речи нет о поэтическом переносе значения: такие битвы были игрою. A fortiori [Тем более] поэтому нет оснований отделять от игры, как от сферы понятий, состязание, каким мы его повсюду встречаем (греческая культура здесь ни в коей мере не одинока [17]). И еще одно следствие вытекает отсюда. Поскольку категории борьбы и игры в архаической культуре не разделяются, то приравнивание охоты к игре, как это повсеместно встречается в языке и литературе тех дней, в более подробных пояснениях не нуждается.

Слово plegen давало понять, что термин, обозначавший игру, мог возникнуть в сфере церемониального. Об этом свидетельствуют самым убедительным образом такие средненидерландские слова, как huweleec, huweleic – нынешнее huwelijk [супружество]; feestelic, то есть feest [праздник]; vechtelic, то есть gefecht [сражение], – старофризское fyu-chtleek, все они образованы от уже упоминавшегося ранее корня leik, который в скандинавских языках вообще порождал слова игрового значения. В их англосаксонской форме lac, lacan это означает, помимо играть, прыгать, ритмично двигаться, также жертву, жертвоприношение, вообще подарок, выражение благосклонности и даже щедрости. Исходный пункт здесь лежит, вероятно, в понятии церемониального танца, связанного с обрядом жертвоприношения, как это предполагал уже Гримм [18]. Особо указывают на это ecgalac и sveorsalac [игра мечей], танец с мечами.

Прежде чем оставить языковое рассмотрение понятия игры, следует обсудить еще некоторые особые случаи применения слов игрового значения в языке вообще. И в первую очередь – употребление слова играть применительно к музыкальным инструментам. Мы уже сообщали, что арабское la’iba разделяет это значение с некоторыми европейскими языками, и особенно германскими, которые уже в ранний период ловкость в пользовании орудиями вообще обозначали словом играть. Из романских языков, кажется, только французский знает употребление jouer и jeu в этом значении [20], что могло бы указывать на то, что здесь сыграло свою роль германское влияние. Греческий и латынь не знакомы с подобным употреблением, тогда как оно характерно для некоторых славянских языков, – в этих последних, вероятно, благодаря заимствованию из немецкого. То, что speelman стало, в частности, обозначать музыканта, не следует с этим связывать непосредственно: speelman прямо соответствует понятию ioculator, jongleur, которое претерпевало сужение своего значения, с одной стороны, до поэта-певца, с другой – до музыканта и наконец – до циркача, орудовавшего ножами или мячами.

Совершенно очевидно, что наш дух склонен вовлекать музыку в сферу игры. Музицирование несет в себе почти все формальные признаки игры: деятельность эта протекает внутри особо ограниченного пространства, характеризуется повторяемостью, основывается на порядке, ритме, чередовании и уводит и слушателей, и исполнителей из сферы “обыденного” к тому ощущению радости, когда даже скорбные звучания доставляют возвышенное наслаждение. Кажется само собой разумеющимся всю музыку воспринимать как игру. Но стоит только принять во внимание, что играть, равнозначное заниматься музыкой, никогда не относится к пению, да и вообще употребимо в этом значении лишь в некоторых языках, как становится более вероятным, что связующий момент между игрой и ловкостью в пользовании музыкальными инструментами здесь надо искать в значении проворное, искусное, правильное движение рук.

Далее следует сказать еще об одном приложении слова игра, настолько же широко распространенном и настолько же очевидном, как сопоставление игры и борьбы, – а именно об игре в эротическом смысле. Вряд ли необходимо иллюстрировать многочисленными примерами, с какой готовностью германские языки прибегают к использованию слов игрового характера, придавая им эротическое значение. Speelkind [дитя игры = внебрачный ребенок], aanspelen [заигрывать] – о собаках, minnespel [любовная игра] – лишь некоторые из многих примеров. Верхненемецкие laich, laichen, то есть икра, икрометание рыб, шведское leka, о птицах, опять-таки представляют все то же laikan [играть], о котором мы говорили выше. Санскритское kridati [играть] часто используется в эротическом смысле: kridaratnam, жемчужина игр, означает соитие. Бейтендейк также называет любовную игру чистейшим образцом всех игр, в котором яснее всего проявляются все игровые признаки [21]. Здесь, однако, нужно учитывать и различия. Ведь, по всей видимости, вовсе не чисто биологический акт спаривания как таковой склонен принимать за игру наш языкотворческий ум. К самому акту не могут быть отнесены ни формальные, ни функциональные признаки игры. Тогда как подготовка, или прелюдия, путь, ведущий к нему, зачастую изобилует всевозможными игровыми моментами. Это особенно характерно для случаев, когда представитель одного пола должен склонить к спариванию представителя другого пола. Динамические элементы игры, о которых говорит Бейтендейк: создание препятствий, неожиданные поступки, обманное поведение, возникновение напряженных моментов – все это входит во flirt и wooing [22] [ухаживание]. Однако в этих функциях еще нельзя увидеть законченную картину игры в строгом смысле слова. Лишь в танцевальных па и брачном уборе птиц проявляется явственный игровой элемент. Сами по себе любовные ласки с большой натяжкой могли бы рассматриваться как элементы игрового характера, и мы пошли бы по ложному следу, если бы еще и совокупление, как любовную игру, включили в категорию игры вообще. Формальным признакам игры, насколько мы полагали необходимым их устанавливать, биологический факт спаривания никак не удовлетворяет. Да и язык также, как правило, проводит явственное различие между спариванием и любовными играми. Слово spelen [играть] может употребляться в особом смысле для обозначения любовных отношений, выходящих за рамки социальной нормы. Язык блэкфут использует, как уже отмечалось ранее, одно и то же слово koani и для детской игры вообще, и для недозволенных любовных действий. По зрелом размышлении становится ясно, что как раз об эротическом значении слова spelen, сколь широко оно ни распространилось бы и ни казалось всем очевидным, следует говорить как о типичной и сознательной метафоре.

Полнота значения слова в языке определяется в том числе через слово, выражающее его противоположность. По нашему разумению, игре противостоит серьезность, а также, в особых случаях, труд, тогда как серьезному могут противостоять также шутка или забава. Взаимодополняющее противопоставление игра – серьезность не во всех языках выражено настолько полно двумя основными словами, как в германских, где с ernst [серьезностью] в верхненемецком, нижненемецком [9*] и английском совершенно совпадает по значению и употреблению скандинавское alvara. Так же определенно выражено противопоставление в греческих avovr – пайдиа. Другие языки способны противопоставить слову игра прилагательное, но никогда или с трудом – существительное. Это означает, что абстрагирование этого понятия в них не получило своего завершения. В латинском, например, есть прилагательное serius, но нет относящегося к нему существительного. Gravis, gravitas могут означать серьезный, серьезность, но это не есть их специфическое значение. Романские языки вынуждены обходиться производным от прилагательного: в итальянском – это serieta, в испанском – seriedad. Французский крайне неохотно субстантивирует это понятие: seriosite как слово не слишком жизнеспособно.

Семантически исходным пунктом для атгоибт является значение рвение, спешка, для serius – пожалуй, тяжелый, с каковым словом оно считается родственным. Германское слово создает большие трудности. Основным значением слов ernest, ernust, eornost обычно считают борьбу. В самом деле, emest в ряде случаев действительно может означать борьбу. Есть, однако, сомнение, действительно ли древненорвежское orrusta – praelium [сражение] и древнеанглийское ornest – поединок, pledge, залог, вызов на поединок, в более позднем английском формально совпадающие с earnest, – действительно ли эти слова, сколь хорошо все их значения, ни связывались бы воедино, этимологически покоятся на той же основе, что и eomost.

Вообще говоря, можно, наверное, сделать вывод, что слова, обозначающие серьезность, – в греческом, германском или других языках, – представляют собой некую вторичную попытку языка выразить противоположное игре понятие не-игры. Выражение этого находили в сфере значений рвение, усилие, старание, хотя все они сами по себе могли иметь отношение и к игре. Появление термина emst [серьезность] означает, что понятие игра было вполне осознано как самостоятельная всеобщая категория. Оттого-то именно германские языки, в которых понятие игры тяготело с особенной широтой и определенностью к закреплению в виде концепции, столь настойчиво выдвигали и противоположное по смыслу понятие.

Если теперь, отвлекаясь от чисто языковых вопросов, пристальнее всмотреться в эту пару понятий игра – серьезность, два ее элемента окажутся неравноценными. Игра здесь носит позитивный оттенок, серьезность же – негативный. Смысловое содержание серьезного определяется и исчерпывается отрицанием игры. серьезное – это не-игра, и ничего более. Смысловое содержание игры, напротив, ни в коей мере не описывается через понятие несерьезного и им не исчерпывается. Игра есть нечто своеобразное. Понятие игры как таковой – более высокого порядка, нежели понятие серьезного. Ибо серьезность стремится исключить игру, игра же с легкостью включает в себя серьезность.

Возобновляя, таким образом, в своей памяти все уже сказанное о крайне самостоятельном, поистине первозданном понятии игры, мы можем перейти к рассмотрению игрового элемента культуры как исторического явления.

III. ИГРА И СОСТЯЗАНИЕ КАК КУЛЬТУРОСОЗИДАЮЩАЯ ФУНКЦИЯ

Говоря об игровом элементе культуры, мы не имеем намерения утверждать, что среди различных видов культурной деятельности игры занимают особо важное место или что культура в ходе эволюции появилась на свет из игры, и именно таким образом, что то, что первоначально было игрою, позже стало чем-то, что игрою уже не являлось и могло по праву называться культурой. Изложение, которое будет развернуто в нижеследующих рассуждениях, таково: культура возникает в форме игры, культура изначально разыгрывается. И даже те виды деятельности, которые прямо направлены на удовлетворение жизненных потребностей, как, скажем, охота, в архаическом обществе стремятся найти для себя форму игры. Общинная жизнь облекается в покровы надбиологических форм, – которые придают ей высшую ценность, – через игру. В этих играх общество выражает свое истолкование жизни и мира. Все это не следует понимать так, что игра становится, оборачивается культурой, но скорее так, что культура в ее изначальных фазах имеет характер игры, осуществляется в формах игры и проникнута ее настроением. В этом двуединстве игры и культуры игра есть первичный, объективно воспринимаемый, конкретно установленный факт – тогда как, говоря о культуре, мы лишь квалифицируем то, что наше историческое суждение привязывает к данному случаю. Этот подход вплотную примыкает к взглядам Фробениуса, который в своей Kulturgeschichte Afnkas [1] [Истории культуры Африки] говорит о становлении культуры “als eines aus dem naturiichen “Sein” aufgestiegenen “Spieles”” [“как “игры”, восходящей из природного “бытия””]. Однако, по моему мнению, это соотношение игры и культуры понимается Фробениусом чересчур уж мистически и описывается слишком расплывчато. Он пренебрегает возможностью прямо указать пальцем на присутствие игрового элемента в явлениях культуры.

В поступательном движении культуры первоначально принятое соотношение игры и не-игры не остается неизменным. Игровой элемент, по мере победного шествия культуры, в общем оказывается на заднем плане. Большей частью и в значительной степени мы находим его ушедшим в сакральную сферу, кристаллизовавшимся в учености и поэзии, в правосознании, в формах государственной жизни. Игровое качество при этом обычно полностью исчезает в культурных явлениях. Во все времена, однако, тяга к игре, в том числе и в формах той или иной высокоразвитой культуры, вновь давала о себе знать в полную силу, вовлекая и отдельного человека, и массы в упоение грандиозной игры.

Кажется очевидным, что взаимосвязь игры и культуры нужно искать в первую очередь в высших формах социальной игры, там, где она проходит в упорядоченных действиях группы или сообщества, или двух групп, противостоящих друг другу. Игра в одиночку плодотворна для культуры лишь в весьма ограниченной степени. Ранее мы уже указывали на то, что все основные факторы игры, в том числе и совместной игры, уже существовали в жизни животных. Это схватка, выставление себя напоказ, вызов, щегольство, притворство, ограничительные правила. Вдвойне примечательно при этом еще и то, что именно птицы, филогенетически столь далеко отстоящие от человека, имеют так много с ним общего: тетерева исполняют танцевальные па, вороны соревнуются в искусстве полета, беседковые [1*], да и другие птицы имеют обыкновение украшать свои гнезда, певчие птицы наполняют воздух мелодиями. Состязание и представление, таким образом, не проистекают из культуры как развлечение, а предшествуют ей.

Совместная игра носит большей частью антитетический характер. Чаще всего она разыгрывается между двумя сторонами. Однако это нельзя считать обязательным. Танец, шествие, представление прекрасно могут обходиться без этого. Антитетическое само по себе вовсе не означает “состязательное”, “агональное” или “агонистическое”. Антифонное пение, разделенный надвое хор, менуэт, партии или голоса в музыкальном ансамбле, а также столь важные с точки зрения этнологии игры, когда отнимают друг у друга некий трофей, – все это примеры антитетических игр, которые вовсе не должны быть полностью агональными, хотя элемент соревнования там весьма часто присутствует. Нередко деятельность, которая уже сама по себе означает законченную игру, например музыкальное или сценическое представление, в свою очередь превращается в предмет состязания, из-за того что процесс подготовки и исполнения протекает в соперничестве за присуждаемую награду, – подобно тому как это происходило с греческой драмой.

Среди общих признаков игры мы уже называли выше напряжение и неопределенность. В игре всегда остается вопрос: повезет или нет? Уже в одиночной игре на смекалку, отгадывание или удачу (пасьянс, головоломка, кроссворд, дьяболо [2*]) соблюдается это условие. В антитетической игре агонального типа этот элемент напряжения, удачи, неопределенности достигает своей наивысшей степени. Ради того чтобы выиграть, действуют с такой страстностью, которая угрожает полностью свести на нет всю легкость и беззаботность игры. Здесь, однако, выступает еще одно существенное различие. В чисто азартных играх напряжение, охватывающее игроков, лишь в незначительной степени разделяется зрителями. Сама по себе игра в кости – примечательный культурный объект, однако для культуры она остается вполне бесплодной. Такие игры не сулят выигрыша ни в духовной сфере, ни в жизни. Совсем иное дело, когда это спортивные игры, требующие сноровки, знания, смекалки, мужества или силы. По мере того как игра делается все “труднее”, напряжение зрителей возрастает. Уже шахматы приковывают внимание собравшихся наблюдателей, хотя занятие это остается с точки зрения культуры бесплодным и при этом не содержит никаких зримых признаков красоты. Но как только игра приносит с собой красоту, культура тотчас же обнаруживает в игре ее ценность. Однако же для становления культуры такого рода эстетическая ценность не является необходимой. Физические, интеллектуальные, моральные, духовные ценности в равной степени могут возвышать игру до уровня культуры. Чем больше способна игра повышать жизненный тонус кого-то одного или группы, тем глубже она входит в культуру. Священное действо и праздничное состязание – вот две повсюду неизменно возвращающиеся формы, в которых культура вырастает как игра и в рамках игры.

Здесь сразу же вновь возникает вопрос, который мы уже затрагивали в предыдущей главе [2]. Правомерно ли без каких бы то ни было оговорок распространять понятие игры на всякое состязание? Мы видели, что греки не склонны были, так сказать, не торгуясь, понимать агон как пайдиа. Но это ясно и непосредственно из этимологии обоих слов. Ведь пайдиа выражало детское столь явно и непосредственно, что лишь в производном значении могло быть применено к таким играм, как серьезные воинские состязания. Термин же агон определял состязание с несколько иной стороны; первоначальное значение слова агон – по-видимому, собрание (сравним: агора) [3*]. Тем не менее Платон, как мы уже видели, употреблял слово пайгнион, говоря о священных танцах: та тон Куретон еноплиа пайгниа (та тон Куретон эноплиа пайгниа) [“вооруженные игры Куретов”], – и пайгниа – о sacra вообще. И тот факт, что, по-видимому, в большинстве случаев эллины состязались с полной серьезностью, отнюдь не является достаточным основанием, чтобы агон отделять от игры. Серьезность, с которой идет состязание, никак не означает отрицание его игрового характера. Ибо оно обнаруживает все формальные, так же как и почти все функциональные признаки игры. Они находят выражение, как бы собранные воедино, в самом этом слове wedcamp [состязание]: игровое пространство, campus, и wedden [держать пари], – то есть символическое выделение того, “ради чего” все происходит, та точка, которая является источником напряжения; отсюда – wagen [дерзать]. Здесь можно вновь указать на примечательное свидетельство из Второй книги пророка Самуила (2 Цар. 2, 14) [4*], где смертельный групповой поединок тем не менее обозначен словом, имеющим отношение к играм, входящим, в свою очередь, в сферу глагола смеяться. На одной греческой вазе мы видим изображение вооруженного поединка, представленного как агон, поскольку он сопровождается игрою флейтиста [3]. На празднествах в Олимпии бывали поединки со смертельным исходом [4]. Кунштюки, в которых Тора и его сотоварищей принуждают состязаются в палатах Утгарда-Локи с людьми последнего, именовали словом leika, значение которого лежит преимущественно в сфере игры. Нам не кажется слишком смелым рассматривать раздельное наименование в греческом языке состязания – и игры всего лишь как более или менее случайный пробел в формировании абстрактного понятия игры вообще. Короче говоря, на вопрос, правомерно ли состязание как таковое причислять к категории игры, можно со всей искренностью ответить вполне утвердительно.

Состязание, как и любую другую игру, до некоторой степени можно считать не имеющим никакой цели. Это означает, что оно протекает в себе самом и его результат никак не сказывается на необходимом жизненном процессе данной группы. Известная поговорка со всей ясностью выражает это словами: “дело не в шариках, дело в самой игре”, – то есть финальный элемент действия в первую очередь заключается в процессе как таковом, вне прямого отношения к тому, что за этим последует. Результат игры как объективный факт сам по себе незначителен и безразличен. Шах персидский, при посещении Англии отклонивший приглашение присутствовать на скачках, мотивируя это тем, “что он и так знает, что одна лошадь бежит быстрее другой”, был, со своей точки зрения, совершенно прав. Он отказался вступать в чуждую ему игровую сферу, он пожелал остаться в стороне. Исход игры или состязания важен лишь для тех, кто в роли игроков или зрителей (на месте действия, по радио или еще как-нибудь) вступает в сферу игры и принимает все ее правила. Люди становятся партнерами в игре, и они хотят ими быть. И для них вовсе не лишено значения и не безразлично, победит Ньорд или Тритон [5*].

“Ради чего” – в этих словах, собственно, самым сжатым образом заключается сущность игры. Это “что” не есть, однако, материальный результат игрового действия, например, то, что мяч попал в лунку, но факт чисто идеального свойства: что в игре выпал успех или что вся она прошла на хорошем уровне. “Успех” приносит игроку более или менее длительное удовлетворение. Это справедливо и для одиночной игры. Чувство удовлетворения возрастает от присутствия зрителей, однако это не значит, что без них нельзя обойтись. Любитель раскладывать пасьянс испытывает двойную радость, если за этим кто-либо наблюдает, но он в состоянии ограничиться и собственным обществом. Весьма существенно во всякой игре то, что свою удачу можно сделать предметом гордости перед другими. Расхожим примером здесь являются рыболовы. К такого рода похвальбе у нас еще будет случай вернуться.

Теснейшим образом связано с игрою понятие выигрыша. В одиночной игре достигнуть цели игры еще не значит выиграть. Понятие выиграть появляется лишь тогда, когда в игре есть противник.

Что такое выиграть! Что при этом выигрывается? Выиграть значит возвыситься в результате игры. Но действенность этого возвышения имеет склонность разрастаться до иллюзии верховенства вообще. И тем самым выигрывается нечто большее, нежели только игра сама по себе. Выигрывается почет, приобретается честь. И эта честь, и этот почет всегда полезны непосредственно всей группе, отождествляющей себя с победителем. Вот каково весьма знаменательное качество игры: достигнутын в ней успех словно сам собою переходит с одного на всю группу. Но еще более важна следующая особенность. В агональном инстинкте вовсе не в первую очередь мы имеем дело с жаждой власти или волей к господству. Первичным здесь является страстное желание превзойти других, быть первым и в качестве такового удостоиться почестей. Вопрос, расширит ли конкретное лицо или группа лиц свою материальную власть, отходит здесь на второй план. Главное – “победить”. Чистейший пример триумфа, который проявляется не в чем-то зримом или доставляющем наслаждение, но в публичной демонстрации самой победы, способны принести шахматы.

Борются или играют ради чего-то. В первую и последнюю очередь это, конечно, сама победа, за которую борются и ради которой играют, но победе сопутствуют всевозможные способы наслаждаться ею. Прежде всего как торжеством, триумфом, празднуемом данной группой в обстановке похвал и приветственных возгласов. Из победы вытекают следующие за нею честь, почет и престиж. Как правило, однако, уже в момент, когда указываются границы игры, с выигрышем связывают нечто большее, нежели одну только честь. В игре провозглашается ставка. Она может быть символической или иметь материальную ценность, она может быть также и чисто идеального свойства. Ставка – это золотой кубок, драгоценность, королевская дочь, мелкая монета, жизнь игрока или благо целого племени. Это может быть заклад или приз. Заклад, wedde, vadium, gage – чисто символический предмет, который помещают или вбрасывают в игровое пространство. Призом может быть лавровый венок или денежная сумма, или какая-нибудь иная материальная ценность. Слово pretium этимологически восходит к сфере обмена ценностями, в нем заключено понятие против, в обмен на, однако его значение постепенно смещается к понятию игры. Pretium, prijs означает, с одной стороны, pretium iustum [справедливую цену], средневековый эквивалент современного понятия рыночной стоимости [6*], с другой стороны – оно начинает означать похвалу и честь. Едва ли можно семантически чисто разделить сферы значений слов plijs [пена], minst [выигрыш] и loon [вознаграждение]. Последнее полностью лежит вне игровой сферы: оно означает справедливую оплату выполненной услуги или работы. Ради вознаграждения не играют, за вознаграждение трудятся. Английский язык, однако, заимствует слово, обозначающее вознаграждение, wages, именно из сферы игры. Winst [выигрыш] лежит в равной мере как в сфере экономического обмена, так и в области состязаний: купец получает выигрыш, игрок добивается выигрыша. Prijs относится к сфере игр-состязаний и лотерей [приз], а также товаров в магазине [цены на них указываются в прейскурантах]. Между geprezen [удостоенный (высшей) оценки] и geprijsd [снабженный ценой] создается напряжение противоречия игры и – серьезности. Элемент страсти, удачи, риска одинаково свойствен и экономическому предприятию, и игре. Чистое стяжательство не ведет дела и не вступает в игру. Риск, случай, неуверенность в конечном исходе, постоянное напряжение составляют суть игрового поведения. Напряжение определяет ощущение важности и ценности игры, и по мере того как оно возрастает, игрок уже более не сознает, что играет.

Греческое название приза победителю в состязании – атлон (атлон) – некоторые производят от корня, подобного тому, от которого образованы wedde [вознаграждение], wedden [спорить] и латинское vadimonium [поручительство]. Среди слов, идущих от этого корня, есть и атлет [атлет]. Борьба, напряженное усилие, упражнение и отсюда терпение, страдание, выдержка, неудача [5] – все эти понятия сплетаются здесь воедино. Германское wedden также выражает еще и напряженное усилие, рвение, однако это слово смещается в область права, чего мы вскоре коснемся особо.

Со всеми соревнованиями тесно связано не только ради чего, но также и в чем, и с чем. Борются за первенство в силе и ловкости, в знании и в искусности, в роскоши и в богатстве, в щедрости и в удаче, в знатности и в чадородии. Борются с помощью физической силы, оружия, ума или рук, выставляя себя напоказ, громогласно: хвастаясь, похваляясь, понося друг друга, – ставя все на кон, наконец, прибегая к хитрости и обману. Об этом последнем добавим еще несколько слов. Согласно нашему чувству, применение хитрости и обмана со всей очевидностью ломает, сводит на нет игровой характер состязания. Ведь сама сущность игры требует неукоснительного соблюдения правил. Тем не менее архаическая культура отказывает в правоте этому нашему нравственному суждению, так же как и народный дух. В сказке о зайце и еже, который с помощью обмана выигрывает состязание в беге, именно нечестному игроку отводится роль героя. Из героев мифов многие побеждают обманом либо используют помощь со стороны. Пелопс подкупает возничего Эномая, который вставляет восковые чеки в оси его колесницы. Ясон и Тесей выдерживают свои испытания с помощью Медеи и Ариадны, Гунтеру помогает Зигфрид. Кауравы в Махабхарате обманом выигрывают игру в кости. С помощью двойного обмана Фрейя добивается того, чтобы Вотан даровал победу лангобардам. Асы нарушают клятвы, данные ими Великанам [7*].

Во всех этих случаях сама, так сказать, особая хитрость, в свою очередь, превращается в предмет состязания и фигуру игры. Плутующий игрок, и мы уже говорили об этом, – отнюдь не шпильбрехер. Он делает вид, что следует правилам, и играет вместе со всеми, покамест не оказывается пойманным за руку [6].

Неопределенность границ между игрой и серьезностью нигде не выступает так резко, как в следующем. Люди играют в рулетку, но они также “играют на бирже”. В первом случае игроки согласятся с вами, что их действия – это игра, во втором же случае – нет. Покупать и продавать в надежде на неопределенные шансы роста или падения цен считается неотъемлемой частью “деловой жизни”, то есть экономической функции общества. В обоих этих случаях люди рассчитывают на выигрыш. В первом случае шансы в общем признаются чистой случайностью, однако не до конца, ибо есть разные “системы” выигрывания. Во втором случае игрок тешит себя твердой иллюзией, что он в состоянии рассчитать ближайшие тенденции рынка. Различие в ментальной позиции здесь весьма незначительно.

В этой связи следует обратить внимание на то, что обе эти формы денежных операций в надежде на будущее везение прямо проистекают из битья об заклад, так что можно усомниться, действительно ли игра, а не серьезный интерес, была здесь первичной. И в Генуе, и в Антверпене в конце Средневековья мы видим появление страхования жизни и других сделок на срок в форме битья об заклад относительно возможного исхода таких событий неэкономического характера, как “leven ende sterven van persoonen, reysen oft beevaerden, oft baeren van knechtkens of meyskens, oft opt inneemen van eenige landen, plaetzen oft steden” [7] [“жизнь и кончина неких персон, путное хождение либо плавание, либо рождение на свет мальчика или девочки, либо взятие неких земель, мест или градов”]. Наряду с прочими недозволенными азартными играми и подобные сделки, даже там, где они уже приняли полностью меркантильный характер, то и дело подвергались запрету, как, например, со стороны Карла V [8]. На выборах нового папы делали ставки, как на нынешних скачках [9]. Еще в XVII в. торговые трансакции известны нам как weddingen [пари].

Этнология все более явственно дает знать, что общественная жизнь в архаические периоды культуры обычно основывалась на антитетическом и антагонистическом устройстве самого общества, и весь мыслительный мир такого общества был организован соответственно противоположениям, заданным этой дуалистической структурой. Повсюду можно найти следы этого примитивного дуализма, когда племя делится на две противостоящие и экзогамные половины, или фратрии. Обе группы различаются своими тотемами. Люди могут быть “воронами” или “черепахами”, что определяет для них целую систему обязанностей, запретов, обычаев и почитаемых объектов, относящихся либо к ворону, либо к черепахе. Взаимоотношения обеих частей племени носят характер взаимной борьбы и соперничества, но одновременно – изъявления готовности к взаимовыручке и обмену добрыми услугами. Совместно ведут они прилюдную жизнь племени, проходящую как бы в нескончаемой чреде тщательно формализованных ритуалов. Дуалистическая система, разделяющая обе части племени, простирается и на весь мир их представлений. Каждое существо, каждый предмет принадлежит либо той, либо другой стороне, так что весь космос охватывается этой классификацией.

Наряду с делением племени на две части люди группируются также по признаку пола, что равным образом может быть выражено в полном космическом дуализме, как это имеет место в китайском противопоставлении инь и ян, женского и мужского начал, которые, чередуясь и взаимодействуя, поддерживают ритм всей жизни [8*]. Обособление по признаку пола стоит у истоков системы мышления, выражающей это обособление, и конкретно проявляется в разделении на группы юношей и девушек, которые на празднествах по времени года в ритуальных формах привлекают друг друга поочередным пением и играми.

В праздниках, соотнесенных с временем года, вступают в действие состязания как противостоящих групп племени, так и противоположных полов. На культуросозидающее действие всевозможных праздничных состязаний, приуроченных к смене времени года, ни для одной из великих культур не пролито столько света, как это сделал для культуры Древнего Китая Марсель Гране. Пусть даже картина, которую он воссоздает, строится на основе интерпретации древних песен, она так основательно подкрепляется и так полно согласуется со всем, что поведала нам этнология об архаической общественной жизни, что мы можем без колебаний обратиться к ней как к твердо установленной культурно-исторической данности [10].

Как первоначальную фазу китайской культуры Гране описывает состояние, при котором сельские роды отмечали празднования по времени года различными состязаниями, предназначенными способствовать плодородию и преуспеянию. О подобной целенаправленности так называемых примитивных культовых действий достаточно хорошо известно. С каждой удачно проведенной торжественной церемонией или победой в игре или состязании, особенно когда это священные игры, связывается в архаическом обществе явственная убежденность в достигнутом благе, распространяющемся на конкретную общность. Жертвоприношение или священные танцы прошли успешно – и все теперь хорошо, высшие власти по-прежнему с нами, мировой порядок будет поддержан, космическое и общественное благополучие для нас и наших семей теперь обеспечено. Не следует, конечно, представлять эти чувства как результат ряда последовательных умозаключений. Это скорее некое жизненное ощущение, состояние удовлетворения, сгущающееся в более или менее осознанные верования, с проявлениями которых мы еще будем знакомиться более тщательно. Возвращаясь к описанию Гране китайской глубокой древности, мы остановим свое внимание на проводившемся мужчинами в мужском доме зимнем празднестве, носившем остро драматический характер. В экстатическом возбуждении после опьяняющих возлияний мужчины исполняли звериные танцы, устраивали кутежи, бились об заклад и старались всячески себя показать. Женщины не допускались, тем не менее антитетический характер празднества сохранялся. Разработка церемоний связывается именно с соперничеством и попеременным участием. Есть группа хозяев дома – и приглашенные. Если одни представляют собою начало ян, присущее солнцу, теплу, лету, то другие – начало инь, связанное с луною, холодом и зимою.

Выводы Гране идут, однако, значительно дальше этой картины крестьянско-аграрной, квазиидиллической жизни по обычаям родов и племен. С ростом владений и отдельных царств внутри огромной территории, где жили китайцы, на предполагаемое первоначальное двухчастное разделение накладывается расчленение на множество соперничающих групп. На основе приуроченных к временам года состязании племенных фратрий происходило иерархическое упорядочение общества. Процесс феодализации идет от престижа, который воины завоевывают себе в таких поединках. “L’esprit de rivalite qui animait les confreries masculines et qui, pendant la saison d’hiver, les opposait en des joutes dansantes est a 1’origine du progres institutionnel” [11] [“Дух соперничества, который воодушевлял мужские фратрии и, в ходе зимних празднеств, в танцевальных состязаниях противопоставлял их друг другу, – именно он лежит в основе институционально выраженного развития”].

Но даже если мы не пожелаем заходить так далеко, как Гране, который всю чиновную упорядоченность позднейшего китайского государства [9*] выводит из этих примитивных обычаев, мы вынуждены будем признать, что он мастерски показал, как в ходе построения китайской цивилизации агональный принцип занял место, далеко превосходящее значение агона в культуре Эллады, при том что игровой по сути характер его заявляет о себе еще сильнее, чем в Греции.

И вот уже почти всякое ритуальное действие принимает форму церемониального состязания: именно так переправляются через реку, взбираются на гору, рубят дрова, рвут цветы [12]. Постоянный тип легендарного установления государственной власти заключается в следующем: удивительными проделками или невероятным состязанием в силе героический князь доказывает свое превосходство над противниками. Как правило, подобный турнир влечет за собою смерть побежденного.

Здесь важен тот факт, что описанные состязания, даже если воображение придает им вид титанической смертельной борьбы, при всем своем своеобразии принадлежат сфере игры. Это бросается в глаза, если сравнить состязания, о которых в мифической и героической форме повествуют китайские предания, с проводимыми еще и в наши дни сезонными празднествами, встречающимися в стольких уголках мира. Это особенно касается певческих и игровых состязаний юношей и девушек во время весенних или осенних праздников. Гране, разрабатывая эту тему в отношении Древнего Китая на основании любовных песен из Шицзина [13] [10*], уже указывал на подобные празднества в Тонкине, Тибете и Японии. Что касается Аннама [11*], где эти обычаи процветали вплоть до недавнего времени, все это превосходно описано в одной парижской диссертации [14]. Здесь мы попадаем в самую сердцевину сферы подлинных игр. Поочередное пение, игра в мяч, ухаживание, jeux d’esprit [острословие], загадки – все здесь внутренне взаимосвязанно в форме живого соревнования между двумя полами. Сами песни суть типичные порожденья игры, с неизменными правилами, варьируемыми повторами, вопросами и ответами. Прочитать эту работу Нгуэна можно посоветовать всякому, кто желает получить убедительные иллюстрации о связи игры и культуры.

Все эти формы состязания снова и снова выдают связь с культом, ибо в отношении их постоянно сохраняется убеждение, что они полезны и необходимы для доброго следования времен года, созревания урожая, счастливого завершения всего годового цикла.

Если исход состязания как таковой, то есть как достижение успеха, влияет на ход вещей в природе, то это следует понимать таким образом, что весьма мало значит, какой именно вид борьбы приводит к нужному результату. Победа в борьбе сама по себе подстегивает ход вещей. Победа репрезентирует, то есть реализует для победителей торжество добрых сил над злом и благо для группы, которая все это свершает. Отсюда следует, что, подобно игровым состязаниям в силе, ловкости или хитрости, чисто азартные игры также могут иметь сакральное значение, то есть означать и определять божественные свершения. Можно пойти еще дальше. Понятия шанса и судьбы в человеческом сознании лежат особенно близко к сфере священного. Современный человек, который хочет представить себе эти духовные взаимосвязи, должен вспомнить о тех нелепых прогнозах в нашей повседневной жизни, которые памятны нам с детских лет и на которые порой попадаются вполне уравновешенные и совершенно не склонные к предрассудкам люди, даже если они и не придают им никакого значения. В качестве примера из литературы я сошлюсь на Воскресение Толстого, где один из судей, входя в зал заседаний, загадывает, что если он пройдет до своего кресла четное число шагов, то желудочных колик у него сегодня не будет [12*].

Игра в кости составляет часть религиозного обихода некоторых народов [15]. Существует связь между двучленной структурой общества, разделенного на фратрии, и двумя цветами игровой доски или игральных костей. В древнеиндийском слове dyutam значения борьбы и игры в кости переходят одно в другое. Любопытные отношения связывают представления об игральной кости и стреле [16]. Даже мир в целом мыслится как некая игра в кости, в которую играет Шива со своею супругой. Каждое из времен года, rtu, представлено одним из шестерых мужчин, играющих в кости из золота и серебра [17]. Игру богов за игральной доскою знает и германская мифология. Когда в мире утвердился порядок, боги сошлись для игры в кости, а когда мир после своего заката возродится заново, вернувшие себе молодость асы вновь разыщут золотую игральную доску, которой они прежде владели [18] [13*].

В только что упомянутом исследовании Хелдом сделаны этнологические выводы из того факта, что главное действие Махабхараты разворачивается вокруг игры в кости, которой заняты царь Юдхиштхира и кау-равы. Особый интерес представляет для нас место игры. Это может быть простой круг, dyutamandalam, имеющий, однако, уже сам по себе магическое значение. Он тщательно очерчивается, со всяческими предосторожностями против обмана. Игроки не могут покидать круг, пока не выполнят всех своих обязательств [19]. Нередко, однако, перед началом игры специально возводится временная палата, где вся почва священна. Целая глава Махабхараты посвящается возведению этой палаты игры – sabha – для поединка сыновей Панду со своими соперниками.

Азартная игра имеет таким образом и свою серьезную сторону; она входит в культ, и Тацит совершенно неправомерно удивлялся тому, что для германцев метание костей было вполне трезвым и серьезным занятием. Однако же когда Хелд из сакрального значения игры в кости делает вывод, что примитивные игры поэтому нельзя считать играми в полном смысле слова [20], я склонен со всей определенностью возражать против этого. Скорее наоборот: именно их место в культе следует объяснять их чисто игровым характером.

Агональную основу культурной жизни архаических обществ ничто не высвечивает с такой ясностью, как описание обычая индейских племен Британской Колумбии, известного в этнологии под названием потлaтч [21]. В самой типичной форме, особенно по его описанию у племени квакиутль, потлатч представляет собой большой, торжественный праздник, на котором одна из двух групп с чрезвычайной пышностью и всевозможными церемониями раздаривает самые щедрые дары другой группе, не преследуя никакой иной цели, кроме как доказать этим свое превосходство. Единственное, но при этом необходимое ответное действие заключается в том, что и другая сторона обязана в течение какого-то времени также устроить праздник и, насколько это возможно, превзойти соперников. Эта форма праздника раздаривания определяет всю общественную жизнь племен, знакомых с потлатчем. культовые обряды, правовые обычаи, искусство. Рождение, брак, инициация юношей, смерть, татуирование, установка намогильного знака – все служит поводом для потлатча. Вождь племени устраивает потлатч, строя дом или водружая тотемный столб. Во время потлатча представители разных полов или кланов показывают свое искусство в исполнении священных песен, выставляют напоказ свои маски, дают неистовствовать колдунам, одержимым духами клана. Но главным делом остается раздача подарков. Устроитель праздника расточает при этом имущество всего своего клана. Однако, принимая участие в празднике, другой клан ставит себя перед обязанностью потлатча еще более щедрого. Если же должник окажется несостоятельным, он потеряет свое имя, свой тотемный знак, так же как и тотемы клана, свою честь, свои гражданские и религиозные права. Так утварь и добро самым прихотливым образом кочуют из одного знатного дома в другой. Предполагается, что первоначально потлатч устраивался только между двумя фратриями одного племени.

Свое превосходство в потлатче доказывают не только раздариванием имущества, но также, и еще более разительным образом, уничтожением своей собственности, чтобы хвастливо показать, что без всего этого можно обойтись. Такое уничтожение тоже сопровождается драматическим ритуалом, включая высокомерный вызов сопернику. Все это всегда протекает в состязательной форме: если вождь разбивает медный котел или сжигает кипу одеял, или рубит в щепки каноэ, то его соперник обязан уничтожить по меньшей мере равноценные вещи, а еще лучше – превзойти его в этом. Черепки и обломки с вызовом шлют сопернику либо выставляют их как знак своей чести. О племени тлинкит [14*], близко родственном племени квакиутль, рассказывают, что один вождь, желая посрамить другого, убил несколько своих рабов, на что другой, дабы отомстить за себя, должен был умертвить большее число рабов, нежели первый [22].

Подобные состязания в необузданной щедрости, доходящие в пределе до безрассудного истребления собственного добра, в более или менее явном виде еще и сегодня встречаются по всему миру. Марсель Мосс обратил внимание на обычаи, полностью совпадающие с потлатчем, у меланезийцев. В Essai sur le Don [Опыте о дарении] он указывает на следы подобных обычаев в греческой, римской, древнегерманской культурах. Гране обнаруживает состязания в дарении, а также и в уничтожении вещей в древнекитайской традиции [23]. В доисламском арабском язычестве мы встречаем их под особым именем, доказывающим их формализованный характер: mo’aqara, некое nomen actionis [15*] глагольной формы, значение которой уже старинные словари, ничего не знавшие о рассматриваемом нами этнологическом фоне, определяли как “соперничать в славе, подрезая ноги верблюдам” [24]. Разработанная Хелдом тема была уже более или менее задана Моссом в словах: “Le Mahabharata est 1’histoire d’un gigantesque potlatch” [25] [“Махабхарата – это история гигантского потлатча”].

С предметом нашего рассмотрения связано следующее. Пункт, к которому сводится все, называемое потлатчем, или родственное ему, это выигрыш, главенство, слава, престиж и не в последнюю очередь – реванш. Друг другу всегда противостоят, даже если одно лицо устраивает весь этот праздник, две группы, связанные между собой одновременно духом враждебности и общности. На свадьбе вождя племени мамалекала [16*], по описанию Боаса [26], группа приглашенных объявляет о “готовности начать поединок”, то есть церемонию, в результате которой будущий тесть должен будет уступить свою дочь. Все достижения здесь носят характер испытаний и жертвований. Торжество протекает в форме священнодействия или в форме игры. Обширную прямоугольную площадку ограждают веревками. Чередующееся пение и танцы в масках сопровождают действие. Ритуал соблюдается очень строго: малейшая оплошность лишает силы все действие. Покашливание или смех строжайше наказываются.

Духовная атмосфера, в которой происходит вся эта торжественная церемония, – это атмосфера чести, выставления напоказ, бахвальства и вызова. Это мир рыцарской гордости и героических иллюзий, где ценятся имена и гербы и насчитываются вереницы предков. Это не мир забот о поддержании жизни, погони за необходимыми благами, расчетливого стремления к выгоде. Единственное стремление здесь – престиж своей группы, повышение ранга, превосходство над остальными. Отношение друг к другу и обязанности двух противостоящих фратрий племени тлинкит выражаются термином, который можно передать как showing respect [выказывание уважения]. Это отношение постоянно претворяется в демонстрирование всевозможных взаимных услуг, включая обмен подарками.

Этнология, насколько мне известно, ищет объяснение такому явлению, как потлатч, главным образом в магических и мифологических представлениях. Дж. У. Локер дал превосходный образчик этого в своей книге The Serpent in Kwakiutl Religion [27] [Змея в религии квакиутль].

Нет сомнения, что практика потлатча теснейшим образом связана с миром религиозных представлений тех племен, где она утвердилась. Все особые представления об общении с духами, инициации, отождествлении человека с животным и пр. постоянно находят свое выражение в потлатче. Это не исключает того, что потлатч как социологическое явление вполне можно понять и вне какой-либо связи с определенной системой религиозных воззрений. Стоит лишь мысленно представить себе атмосферу сообщества, где непосредственно властвуют изначальные побуждения и глубинные страсти, которые в цивилизованном обществе встречаются не иначе как возрастные порывы юношеского периода. Такое сообщество будет в высокой степени вдохновляться понятиями групповой чести, восхищением перед богатством и щедростью, демонстрированием дружеских чувств и доверия, соперничеством, вызовом, жаждой приключений и вечного самовозвышения через показное безразличие ко всем материальным ценностям. Короче говоря, это атмосфера мыслей и чувств, присущих подросткам. Но и вне связи с технически правильно организованным потлатчем как ритуальным представлением состязание в раздаривании и уничтожении своей собственности психологически понятно для каждого. Поэтому особенно важны случаи такого рода, не укладывающиеся в определенную систему культа, – как, например, следующий, описанный несколько лет назад Р. Монье по сообщению одной египетской газеты. Между двумя египетскими цыганами возник спор. Чтобы его уладить, они порешили, что в присутствии торжественно собравшегося племени каждый из них перережет всех своих овец, после чего сожжет все свои бумажные деньги. В конце концов один из них увидел, что может потерпеть поражение, и тогда он продал шесть своих ослов, чтобы все же одержать верх благодаря полученной выручке. Когда он пришел домой за ослами, жена воспротивилась этой продаже, и цыган зарезал жену [28]. Совершенно очевидно, что во всем этом кроется нечто большее, нежели спонтанный взрыв страсти. Это формализованный обычай, называя который, Монье пользуется словом vantardise [бахвальство]. По-видимому, он чрезвычайно близок древнеарабскому mo’aqara, уже упоминавшемуся нами выше. Тем не менее какая бы то ни было религиозная подоплека здесь все же отсутствует.

Первичным во всем этом комплексе, называемом потлатч, кажется мне агональный инстинкт, первична здесь игра всего общества ради возвышения коллективной или индивидуальной личности. Это серьезная игра, пагубная игра, порою кровавая игра, священная игра, и все же это игра. Мы достаточно убедились, что игра – это и то, и другое, и третье.

Именно об игре уже Марсель Мосс говорит: “Le potlatch est en effet un jeu et une epreuve” [29] [“Потлатч на самом деле и игра, и испытание”]. Также и Дави, который рассматривал потлатч исключительно с юридической точки зрения, как правообразующий обычай, сравнивает общественные формы, в которых бытует потлатч, с большими игорными домами, где фортуна, положение и престиж постоянно переходят из рук в руки в результате состязания и в ответе на вызов [30]. Если поэтому Хелд заключает [31], что игра в кости и примитивная игра в шахматы не являются настоящими азартными играми, потому что входят в область сакрального и выражают принцип потлатча, то я был бы склонен расположить эти аргументы в обратном порядке и сказать: они входят в область сакрального именно потому, что являются настоящими играми.

Когда Ливий говорит о пышности, с которой проводились ludi publici [публичные игры], и об излишествах, доходивших до безудержного соперничества [32] [17*]; когда Клеопатра, желая превзойти Антония, бросает в уксус жемчужину [18*]; когда Филипп Бургундский чреду пиршеств придворной знати увенчивает в Лилле празднеством Vosux du faisan [Обета фазана] [19*]; или, наконец, когда нидерландские студенты по случаю определенных праздников предаются церемонии битья стекол, то можно, если угодно, говорить о все тех же проявлениях инстинкта потлатча. Проще и вернее, однако, было бы сам потлатч рассматривать как наиболее разработанную и наиболее выразительную форму фундаментальной потребности человеческого рода, которую я бы назвал Игрой ради славы и чести. Технический термин потлатч, вошедший однажды в научное словоупотребление, слишком легко превращается в этикетку, с помощью которой это явление выступает на сцене как вполне ясное и исчерпанное.

Игровая суть подобного ритуала раздаривания, бытующего по всей земле, предстала в наиболее ярком свете, когда Малиновский в своей книге Argonauts of the Western Pacific [33] [Аргонавты западной части Тихого океана] дал живое и подробное описание системы, называемой кула, которую он наблюдал у туземцев островов Тробриан и соседей их в Меланезии [20*]. Кула – это церемониальное плавание, предпринимаемое в определенное время, в двух противоположных направлениях, с одной из групп островов к востоку от Новой Гвинеи. В процессе этого плавания племена, выступающие по обычаю как партнеры, обмениваются предметами, которые не имеют никакой потребительской ценности, – это бусы из красных и браслеты из белых ракушек, – но в качестве дорогих и прославленных украшений, нередко известных по имени, переходят на время во владение другой группы. Эта последняя принимает на себя обязанность в течение определенного времени передать эти предметы дальше, следующему звену в цепи кулы. Предметы имеют священную ценность. Они обладают волшебною силой, у них есть своя история, рассказывающая, как они были добыты впервые. Среди них есть и такие, что их включение в обращение вызывает сенсацию — настолько высоко они ценятся [34]. Все это сопровождается разного рода формальностями, ритуалом, праздничной торжественностью и магией. Действие происходит в атмосфере взаимных обязательств, доверия, дружеского расположения и гостеприимства, благородного поведения, щедрости, чести и славы. Такие плавания часто изобилуют приключениями и опасностями. Интенсивная культурная жизнь племен, изготовление резьбы на каноэ, поэтическое искусство, кодекс чести и манер – все это связано с понятием кула. Торговля полезными вещами также входит в подобные путешествия, но как нечто второстепенное. Возможно, нигде архаическая культурная жизнь не принимает до такой степени форму общинной благородной игры, как у этих папуасов Меланезии. Состязание принимает здесь вид, своею чистотой, пожалуй, превосходящий сходные обычаи других, нередко гораздо более цивилизованных народов. Бесспорно, что здесь, на почве всей системы священного ритуала, проявляется потребность человека жить в красоте. Форма, в которой эта потребность находит свое удовлетворение, это форма игры.

С детских лет и вплоть до высших достижений в культурной деятельности одной из сильнейших побудительных причин к совершенствованию самого себя, так же как и своей группы, выступает желание похвалы и почестей как награды за свое превосходство. Люди осыпают похвалами друг друга, хвалят самих себя. Ищут воздания чести за свою добродетель. Желают получить удовлетворение, когда что-то хорошо ими сделано. Сделано хорошо – значит сделано лучше другого. Стать первым – значит оказаться первым, показать себя первым. Чтобы получить доказательство своего превосходства, нужно соперничество, состязание.

Добродетель, делающая вас достойным почестей, в архаическом обществе – не абстрактная идея нравственного совершенства, соизмеримого с заповедью высшей божественной власти. Понятие добродетели – deugd – еще прямо соответствует своему глагольному основанию deugea: быть к чему-то пригодным, быть в своем роде подлинным и совершенным. Так же обстоит дело и с греческим понятием арете (арете), и со средневерхненемецким tugende. Всякая вещь обладает своей арете, присущей ее натуре. Лошадь, собака, глаз, топор, лук – всему свойственна своя deugd. Сила и здоровье – это добродетели тела, сметливость и проницатель ность – духа. Слово арете находится в связи со словом аристос (аристос) – лучшее, превосходное [35]. Добродетель человека благородного звания – это ряд таких свойств, которые делают его способным сражаться и повелевать. Разумеется, сюда входят также щедрость, мудрость и справедливость. Совершенно естественно, что у многих народов слово, обозначающее добродетель, возникает на почве такого понятия, как мужественность, вроде латинского virtus, которое, впрочем, достаточно долго сохраняло по преимуществу значение доблести. Это же справедливо для арабского morou’а. которое, подобно греческому арете, охватывает целый пучок значений, а именно: силу, мужество, богатство, хорошее ведение дел, добрые обычаи, учтивость, изящество манер, щедрость, великодушие и нравственное совершенство. При любой системе архаического жизненного уклада на основе воинственной и благородной племенной жизни, вырастает идеал рыцарства и рыцарственности, будь то у греков, арабов, японцев или христиан эпохи Средневековья. И всегда этот мужской идеал добродетели сохраняет неразрывную связь с признанием и утверждением чести, примитивной, внешне проявляемой чести.

Еще у Аристотеля честь – это награда, завоеванная добродетелью [36]. Правда, он рассматривает честь не как цель или основание добродетели, но скорее как ее естественное мерило. “Люди стремятся к чести, дабы удостовериться в своей собственной ценности, в своей добродетели. Они стремятся к тому, чтобы их почитали люди разумные, те, кто их знает, по причине их истинной ценности” [37].

Добродетель, честь, благородство и слава, таким образом, изначально попадают в круг состязания и, можно сказать, в круг игры. Жизнь молодого благородного воина – это постоянное упражнение в добродетели и битва за честь своего высокого положения. Гомерово “айен аристбуэйн кай гюпейрохон емменай аллон” [38] (айен аристбуэйн кай гюпейрохон емменай аллон) [“тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться”] (Пер. Н. И. Гнедича) является полным выражением этого идеала. Эпос питает интерес не к военным действиям как таковым, но к аристейа (аристейа) [превосходству] особых героев.

Из приуготовления к благородной жизни вырастает воспитание себя для жизни в государстве и для государства. Но в этой связи арете еще не принимает чисто этического звучания. Оно продолжает означать способность гражданина исполнять свое дело в условиях полиса. В состязании элемент упражнения еще не утратил своей весомости.

Идея того, что благородство покоится на добродетели, изначально кроется в самом представлении о последней, однако понятие добродетели, по мере развертывания культуры, мало-помалу наполняется иным содержанием. Понятие добродетели возвышается до этического и религиозного. Благородное сословие, которое некогда отвечало идеалу добродетели тем, что отличалось доблестью и отстаивало свою честь, и которое все еще видит свое призвание в том, чтобы хранить верность этой своей задаче, должно либо вкладывать в традиционный рыцарский идеал более высокое этико-религиозное содержание, что на практике выглядит обычно весьма плачевно, либо довольствоваться культивированием внешней картины высокого положения и незапятнанной чести, демонстрируя помпезность, роскошь и куртуазное обхождение, которые теперь сохраняют всего-навсего игрвой характер – хотя и присущий им изначально, прежде, однако, выполнявший функцию создания культуры.

Человек благородного звания подтверждает свою добродетель действенным испытанием силы, ловкости, мужества, но также остроумия, мудрости, искусности, богатства и щедрости. Либо, наконец, состязанием в слове, то есть заранее восхваляя или предоставляя восхвалять поэту или герольду ту добродетель, в которой желательно было превзойти соперника. Это прославление добродетели, как форма состязания, естественно переходит в поношение противника. Но и хула принимает собственную форму состязания, и весьма примечательно, что как раз эта форма состязаний в самовосхвалении и хуле занимает особое место в самых различных культурах. Достаточно вспомнить о сходном поведении мальчишек, чтобы сразу же квалифицировать бранные турниры такого рода как одну из игровых форм. Специально устраиваемый турнир в похвальбе и хуле не всегда можно четко отделить от бравады, которой некогда имели обыкновение предварять или сопровождать вооруженные столкновения. На поле битвы, по описанию древних китайских источников, царит безудержная мешанина самовосхваления, благородства, оскорблений, воздавания почестей и т.д. Это скорее состязание в моральных ценностях, соперничество в чести, а не в силе оружия [39]. Особые действия имеют при этом техническое значение отличительных знаков чести или позора для тех, кто их производит или им подвергается. Жест презрения к неприступной мощи стены вражеской крепости, каковым был роковой прыжок Рема в начале римской истории [21*], присутствует как обязательная форма вызова в китайских повествованиях о войне. Воин спокойно приближается, например, к воротам врага и пересчитывает своей плетью доску за доскою [40]. Весьма схоже ведут себя граждане Мо, которые, стоя на крепостной стене, стряхивают пыль со своих колпаков, после того как осаждающие дали залп из бомбард [22*]. Обо всем этом мы еще поговорим при обсуждении агонального элемента войны. Теперь же нас будут интересовать “joutes de jactance.” [“поединки бахвальства”].

Едва ли следует говорить, что мы постоянно сталкиваемся здесь с явлением потлатча. Связь между состязанием в богатстве и расточительстве и поединками в похвальбе можно видеть и в следующем. Средства пропитания, указывает Малиновский, у жителей островов Тробриан ценятся не только из-за своей непосредственной пользы, но и как наглядное свидетельство их богатства. Хранилища ямса построены у них так, что снаружи всегда можно оценить, сколько его там находится, а сквозь широкие прогалы в обшивке можно удостовериться в качестве содержимого. Самые лучшие экземпляры кладут на виду, а особенно крупные помещают в рамку, украшают цветами и вывешивают снаружи на стенах амбара. Если в деревне живет главный вождь, обыкновенные члены племени должны покрывать кокосовыми листьями свои сараи для припасов, дабы те не соперничали с амбаром вождя [41]. В китайских преданиях отзвук подобных обычаев мы находим в рассказе о празднестве, устроенном злым царем Чжоу Синем, который повелел насыпать целую гору всяческой снеди, по которой могли проезжать колесницы, и вырыть и наполнить вином пруд, по которому могли плавать лодки [42]. Один китайский автор описывает расточительность, сопутствовавшую народным состязаниям в похвальбе [43].

Состязание ради чести в Китае среди прочих многочисленных форм принимает некую особую форму соревнования в учтивости, обозначаемую словом жан, то есть уступить другому дорогу [44]. Каждый старается побить противника благородством манер, уступить ему место, сойти с дороги. Состязание в учтивости, пожалуй, нигде не формализовано так, как в Китае, но находим мы его повсеместно [45]. Оно может считаться как бы оборотной стороной состязаний в бахвальстве; основание столь подчеркиваемой учтивости – сознание собственной чести.

Состязание в поношении занимало значительное место в древне-арабском язычестве, и связь его с соревнованием в уничтожении собственного имущества, что являлось частью потлатча, явно выступает наружу. Мы уже упоминали об обычае, называемом mo’aqara, по которому соперники перерезали своим верблюдам сухожилия ног. Основная форма глагола, от которого произошло слово mo’aqara, означает ранить, калечить. В значении mo’aqara теперь также приводят и conviciis et dictis satyricis certavit cum aliquo – бороться с кем-либо бранью и насмешливыми словами, здесь нам приходится вспомнить египетских цыган, у которых обычай соревноваться в уничтожении своего добра носил название похвальбы. Доисламские арабы, помимо mo’aqara, знали еще две технические разновидности состязаний, когда противники дразнили и оскорбляли друг друга, это – monafara и mofakhara. Заметим, что эти три слова образованы сходным путем. Это nomina actionis так называемой третьей формы глагола. И в этом, пожалуй, заключено самое интересное: в арабском языке имеется определенная форма глагола, которая может любому корню придавать значение “соревнования в чем-либо”, “превосходства в чем-то над кем-либо”, – нечто вроде глагольной превосходной степени основной формы. Наряду с этим производная шестая форма глагола выражает еще и значение повторяемости действия. Так, от корня hasaba – считать, сосчитать – образуется mohasaba – состязание в доброй славе, от kathara – превосходить в числе – mokathara – состязание в численности. Mofakhara происходит от корня, означающего славу, самопрославление, похвальбу, monafara – происходит из сферы значений разбить, обратить в бегство. Хвала, честь, добродетель, слава объединяются в арабском в одну сферу значений – так же, как равноценные греческие понятия, группирующиеся вокруг арете как смыслового центра [46]. Центральное понятие здесь – ‘ird, которое лучше всего. переводить как честь, понимаемую в самом конкретном смысле слова. Высшее требование благородной жизни – обязанность сохранять свою ‘ird целой и невредимой. Напротив, намерение противника – повредить, нарушить эту ‘ird оскорблением. Основание для чести и славы, то есть элемент добродетели, дает также всякое телесное, социальное, моральное или интеллектуальное превосходство. Люди взыскуют славы своими победами, своим мужеством, численностью своей группы или своих детей, своей щедростью, своим влиянием, остротой зрения, красотою волос. Все это вместе придает человеку ‘izz, ‘izza, то есть исключительность, превосходство над прочими и поэтому – власть и престиж. Дразнить или поносить противника значит в немалой степени возвышать ‘izz самого себя, это носит техническое обозначение hidja. Эти состязания ради чести, носившие название mofakhara, устраивались в строго определенное время, приуроченное к ярмаркам, и после паломничества. В состязаниях могли принимать участие племена, кланы или отдельные соперники. Как только две группы сходились друг с другом, они начинали свое состязание ради чести. Поэт или оратор играл там большую роль: он мог лучше всех говорить от имени группы. Этот обычай явно имел сакральный характер. Он периодически сообщал новый жизненный импульс тому сильному социальному напряжению, которое было так характерно для доисламской арабской культуры. Восходящий ислам выступал против подобных обычаев, то придавая им новую религиозную устремленность, то снижая их до придворного развлечения. Во времена язычества mofakhara нередко заканчивалась убийством и межплеменною войной. Слово monafara указывает в особенности на такой тип состязания ради чести, когда обе стороны возлагают решение на обычного или третейского судью; с корнем, от которого образовано это слово, связаны значения приговор, решение суда. Речь идет о закладе, подчас определяют и тему: скажем, спорят о знатности происхождения, поставив на кон сотню верблюдов [47]. Стороны по очереди встают и снова садятся, как и во время судебного разбирательства. Стараясь произвести наибольшее впечатление, они обзаводятся присяжными поручителями. Часто, однако, во всяком случае при исламе, судьи отказываются от своей роли; жаждущих схватиться осмеивают как “двух глупцов, возжелавших зла”. Иногда monafara произносится в рифму. Формируются союзы, для того чтобы сначала провести mofakhara, затем дать черед оскорблениям и наконец, взявшись за мечи, перейти к рукопашной [48].

В греческой традиции мы находим многочисленные следы церемониальных и праздничных состязаний в хуле. Так, предполагают, что иамбос (иамбос) первоначально означало насмешку, шутку, особенно в связи с публичными песнями обидного и оскорбительного содержания, входившими в празднества Деметры и Диониса [23*]. В этой сфере открытых насмешек появились на свет сатирические стихи Архилоха [24*], исполнявшиеся в музыкальном сопровождении на состязаниях. Из древнего сакрального народного обычая ямб развился в средство открытой критики. Тема поношения женщин есть, видимо, не что иное, как пережиток песен-насмешек, исполнявшихся мужчинами и женщинами в ходе празднеств Деметры или Аполлона. Сакральная игра публичного соревнования, псогос (псогос), должно быть, являлась общим основанием всего этого [49].

Древнегерманские предания сохраняют очень старый реликт поединка в хуле на королевском пиру в рассказе об Албоине при дворе гепидов, почерпнутом Павлом Диаконом [50], видимо, из старинных героических песен. Лангобарды приглашены на пир к Турисинду, королю гепидов. Когда король громко скорбит о павшем в битве с лангобардами сыне своем Турисмоде, встает второй его сын и начинает задирать обидами (iniuriis lacessere coepit) лангобардов. Он называет их белоногими кобылами, добавляя, что от них еще и воняет. На что ему один из лангобардов ответствует: ступай, мол, на поле Асфелд и наверняка там узнаешь, как храбро умеют лягаться те, кого зовешь ты кобылами, – там, где кости твоего брата по лугу разбросаны, словно кости поганой клячи. Король удерживает бранящихся от рукоприкладства, и “на этом радостно приводят они пир к завершению” (“laetis animis convivium pera-qunt”). Это последнее замечание самым явственным образом показывает игровой характер оскорбительного словесного поединка. Древнескан-динавская литература знает этот обычай в особой форме mannjafna6r, то есть тяжба мужей. Наравне с состязанием в даче обетов он относится к празднику зимнего солнцестояния. Подробно разработанный образчик его дается в саге об Орваре Одде [25*]. Он оказывается неузнанным при чужом королевском дворе и ставит в заклад свою голову, что выпьет больше, чем двое королевских вассалов. При появлении очередного рога с вином, который соперники передают из рук в руки, они кичатся своими ратными подвигами, в коих не участвовали другие, ибо с женщинами своими сидели у очага в постыдном покое [51]. Иной раз это и сами два короля, в хвастливых речах пытающиеся превысить друг друга. Одна из песней Эдды, Harbar6sljd6 [Песнь о Харбарде] [26*], сталкивает в таком поединке Одина и Тора [52]. В тот же ряд попадают и бранные речи Локи, названные Lokasenna [Перебранка Локи] [53], которые он вел с асами во время пирушки [27*]. Сакральный характер этих единоборств следует из ясно выраженного сообщения, что покои, где устроен был пир, это “великое место мира”, “gri6asta6r mikill”, где никто никому не может на слова его ответствовать силой. Хотя все эти примеры представляют собой литературную обработку уходящих в глубокую древность мотивов, их сакральное основание проступает слишком отчетливо, чтобы видеть в них всего только опыты поэтического вымысла позднейшей эпохи. Древнеирландские саги о Мак-Датовой свинье и Празднестве Брикренда повествуют о подобных тяжбах мужей [28*]. Де Фриз полагает, что в основе mannjafna6r несомненно лежат религиозные представления [54]. Какую весомость придавали такого рода обидам, можно видеть из случая с Харальдом Гормссоном, который всего лишь за одну охуль-ную песнь в отместку хочет выступить против Исландии [29*].

В древнеанглийском эпосе Беовульф Унферт вызывает героя перед придворными датского короля перечислить все свои прежние подвиги [30*]. В древнегерманских языках для такого направленного друг против Друга церемониального хвастовства, самовосхваления и поношения – то ли как вступления к вооруженному поединку, то ли как сопровождения вооруженной игры, а то и как элемента празднества или пира – имелось особое слово, а именно gelp, или getpan. Первое из них, существительное, в древнеанглийском имело значения: слава, тщеславие, выставление напоказ, высокомерие, бахвальство, надменность, в средне-верхненемецком – похвальба, крики, глумление, насмешки. Английский словарь для yelp [визг, взвизгивать], применяемого теперь в большинстве случаев только по отношению к собакам, также приводит и помеченные как “устаревшие” глагольные значения to applaud [рукоплескать], to praise [восхвалять]; для существительного – значения boasting [хвастовство], vain glory [пустая слава] [55]. Германским gelp, gelpan в старофранцузском соответствуют gab, gaber, неясные по происхождению. Gab означает шутку, насмешку, издевку, особенно как преддверие вооруженного столкновения, но не исключается и во время застолья. Gaber – это подлинное искусство. Карл Великий и дюжина его пэров после трапезы у императора Константинополя отправляются каждый на свое ложе в отведенном для них покое, где, по слову своего господина, и начинают gaber, прежде чем отойти ко сну. Пример подает сам король, потом приходит черед Роланду, который охотно включается в состязание. “Пусть король Гюго, – говорит он, – даст мне свой рог, и выйду тогда я за городскую стену и задую с такою силой, что тотчас же врата все с петель сорвутся. А ежели и король сам ко мне подступит, так заверчу его, что лишится он своей горностаевой мантии, а усы его вспыхнут” [56] [31*].

Стихотворная хроника Жоффруа Гэмара времен английского короля Вильгельма Рыжего изображает его незадолго до рокового выстрела из лука в Нью-Форесте, стоившего ему жизни, вовлеченным в хвастливый спор с Уолтером Тирелом, который станет его убийцей [57] [32*]. Насколько можно судить, эта условная форма поношения и бахвальства позже, при проведении турниров, стала обязанностью герольдов. Они славят бранные подвиги участников турнира от своей партии, восхваляют их предков, порою осыпают насмешками дам и в ответ сами испытывают презрение как бродяги и горлопаны [58]. В XVI в. gaber еще существует как групповая игра, каковою она в основе своей всегда и являлась. Герцог Анжуйский, как полагают, нашел упоминание об этой игре в Амадисе Галльском и решил поиграть в нее со своими придворными. Бюсси д’Амбуаз по необходимости принуждает себя выслушать герцога. Точно так же, как в перебранке Локи в палате Эгира, правило гласит, что все участники здесь должны быть равны и ни одно слово не должно быть воспринято как обида. Тем не менее игра становится поводом для низкой интриги, с помощью которой герцог Анжуйский подталкивает своего противника к гибели [59] [33*].

Идея состязания как важнейшего элемента общественной жизни издавна неотделима от нашего представления о культуре Эллады. Задолго до того, как социология и этнология стали уделять внимание необычайному значению агонального фактора вообще, само слово агональный было образовано Якобом Буркхардтом, а понятие это описано им в качестве одного из характерных признаков греческой культуры. Буркхардт, однако, не ведал общей социологической основы этого явления. Он полагал, что его следует принимать как специфически эллинскую черту и что воздействие его исчерпывается определенным периодом истории греческой культуры. В развитии эллина как типа, по Буркхардту, за человеком героическим следует “der koloniale und agonale Mensch” [“человек колониальный и агональный”], за которым в свою очередь – человек V, а затем и IV в. вплоть до Александра и, наконец, человека эллинистического [60]. Колониальный и агональный период, по его мнению, охватывает, таким образом, именно VI в. до Р. X. [34*]. Эти представления Буркхардта находили последователей и в самое недавнее время [61]. Буркхардт “das Agonale” [“агональное”] называл “Triebkraft, die kein an-deres Volk kennt” [“движущей силой, не известной никакому другому народу”] [62]. Внушительный труд, возникший первоначально в виде лекционного курса и вышедший затем уже после смерти автора под названием Griechische Kulturgeschichte [История греческой культуры], относится к восьмидесятым годам, когда еще никакая общая социология не обрабатывала этнографических данных, да и сами они были известны весьма неполно. Кажется странным, что Эренберг еще совсем недавно способен был принять эту точку зрения. Он также считает принцип атональности специфически греческим. “Dem Orient blieb es fremd und feindlich” [“Востоку оставался он чужд и враждебен”]; “vergeblich wird man in der Bibel nach agonalem Kampfe suchen” [“напрасно было бы искать в Библии примеры агональной борьбы”] [63]. На предыдущих страницах уже достаточно часто упоминалось в этой связи о Дальнем Востоке, об Индии Махабхараты, о мире первобытных народов, чтобы все .еще нужно было опровергать суждения, подобные этому. Одно из самых ярких доказательств связи игры с агональной борьбой мы. обнаружили именно в Ветхом Завете [64]. Буркхардт признавал, что состязания встречаются также у варваров и у первобытных народов, но не придавал этому большого значения [65]. Эренберг идет в этом отношении еще дальше: правда, он называет агональное “eine allgemeine menschliche Eigen-schaft, als solche aber historisch uninteressant und bedeutungslos” [“общечеловеческим свойством, но именно как таковое исторически неинтересным и лишенным значения”]! Состязание ради священной или магической цели он вообще не рассматривает и выступает против “folklo-ristische” [“фольклористского”] обращения с данными эллинской куль-туры66. Побуждение к состязанию, по Эренбергу, “kaum irgendwo sozial und uberpersonlich bestimmende Kraft geworden” [67] [“едва ли где-нибудь стало социально и сверхличностно определяющей силой”]. Лишь впоследствии он замечает, по крайней мере, некоторые исландские параллели и выражает готовность признать за ними то или иное значение [68].

Эренберг следует Буркхардту также и в том, что сосредоточивается на понятии агонального в период, которым в Элладе сменяется героическая эпоха, и признает, что в этот период агональные черты так или иначе находят свое проявление. Битве за Трою, по его мнению, еще вовсе не присущ агональный характер; только в связи с “Entheroisierung des Kriegertums” [“дегероизацией воинства”] возникает попытка создать противовес в агональном, которое таким образом лишь на втором этапе “sich herausbildete” [“выстроилось”] как продукт более поздней фазы культуры [69]. Все это более или менее основывается на высказывании Буркхардта: “Wer den Krieg hat, bedarf des Turniers nicht” [70] [“Кто ведет войну, тому не нужны турниры”]. Мнение это, во всяком случае, в том, что касается любого из архаических периодов цивилизации, было, однако, отвергнуто данными социологии и этнологии как совершенно не соответствующее действительности. Пусть верно, что лишь с великими, объединившими всю Элладу играми в Олимпии, Истме, Дельфах, Немее [35*] состязание на протяжении двух столетий делается жизненным принципом в греческом обществе, – дух непрекращающегося противоборства господствовал в эллинской культуре уже и до этого, а также и после.

Греческие боевые игры, даже во времена, когда при поверхностном рассмотрении они могли показаться всего лишь национальными спортивными праздниками, имели тесную связь с религией. Победные песни Пиндара целиком и полностью принадлежали его богатой священной поэзии, единственно сохранившейся частью которой они являются [71]. Сакральный характер агона сказывается буквально во всем. Соревнование спартанских юношей перед алтарем в том, как они переносят причиняемую им боль, находится в самой непосредственной связи с мучительными испытаниями при посвящении в мужское сообщество, обычаем, который мы встречаем у первобытных народов по всей земле. Своим дыханием некий победитель Олимпийских игр буквально вдувает новые жизненные силы в своего деда [72]. Греческая традиция различает состязания как таковые, то есть связанные с государством, войной и правом, – и состязания в силе, мудрости и богатстве. Разделение на две эти группы все еще отражает, по-видимому, нечто из агонистической сферы ранней фазы культуры. Когда судебный процесс получает название агон, это не является, как считал Буркхардт [73], позднейшим переносом значения; напротив, это говорит о древнейшей взаимосвязи понятий. Судопроизводство представляло собою тогда подлинный агон.

Греки имели обыкновение состязаться во всем, где возникала возможность борьбы. Состязания мужчин в красоте входили в Панафинеи и в ристания в честь Тесея. На симпосиях соревновались в пении, загадках, времени бодрствования и количестве выпитого. Но даже и это последнее не теряет связи с сакральным: полнпоойа и акратопоойа, то есть пить много и пить, не смешивая с водой, входили в праздник Кувшинов [36*]. Александр на пиршестве по случаю смерти Калана [37*] устроил гимнический и мусический агон с наградами для тех, кто больше всех выпьет, вследствие чего из числа участников тридцать пять тотчас же умерли, а шестеро – спустя еще какое-то время, включая и самого победителя [74]. Состязания в поглощении больших количеств еды и питья встречаются также и при потлатче.

Чересчур узкое толкование понятия агон приводит Эренберга к признанию антагонистического характера культуры Рима [75]. Действительно, поединки свободных граждан друг с другом занимают здесь не слишком большое место. Но это не должно означать, что в структуре римской цивилизации агональный элемент вовсе отсутствовал. Скорее мы сталкиваемся здесь с тем своеобразным явлением, что момент противоборства уже очень рано переместился с личного соперничества на лицезрение схваток, разыгрываемых другими, бойцами, именно для этого предназначенными. Несомненно, это перемещение как раз и свидетельствует о связи с тем фактом, что у римлян сакральный характер таких поединков продолжал сохраняться особенно строго; ведь именно в отправлении культа одних участников исстари заменяли другими. И хотя бои гладиаторов, схватки со зверями, гонки колесниц проводились рабами, все они полностью охватываются сферою агонального. При том что ludi [игры] не были привязаны к постоянным праздникам года, это были ludi votivi, то есть устраиваемые по обету, как правило, в честь умерших или чтобы в данном конкретном случае отвести гнев богов. Малейшее нарушение ритуала, какая-либо случайная помеха делали все празднество недействительным. Это также указывает на священный характер свершавшегося.

Здесь чрезвычайно важно отметить, что именно для этих римских боев, с их кровопролитием, суевериями и нетерпимостью, как общее наименование неизменно употребляли то самое слово, которым обозначали игру, ludus, со всеми неотъемлемыми ассоциациями свободы и веселья. Как нам это следует понимать?

Согласно мнению, в котором Эренберг сходится с Буркхардтом, греческое общество, по завершении архаического и героического периодов своей культуры, исчерпав в серьезной борьбе свои лучшие силы, продолжает – теперь уже вторичное – движение в направлении агонального как всеохватывающего социального принципа. Это переход “aus Kampf zu Spiel” [76] [“от борьбы к игре”] и поэтому – вырождение. Несомненно, преобладание агонистики в конце концов приводит ее именно к этому. Агон, с его фактической бесцельностью и бессмысленностью, в конечном счете означал “Aufhebung aller Schwere des Lebens, Denkens und Handelns, Gleichgultigkeit gegenuber aller fremden Norm, Verschwen-dung um des einzigen willen: zu siegen” [77] [“устранение всех тягостей, связанных с жизнью, мыслями и поступками, равнодушие ко всяческим чуждым нормам, растрачивание себя ради одного единственного: одержать победу”]. В этих словах, разумеется, много правды, между тем как последовательность явлений все же иная, чем полагал Эренберг, и всеобъемлющая формулировка значения агонального для культуры должна быть выражена по-другому. Не было перехода ни “от борьбы к игре”, ни “от игры к борьбе”, но “в состязательной игре – к культуре”; при этом состязание временами заглушало ростки культуры и одновременно как бы теряло свою игровую, священную и культурную ценность, вырождаясь в открытую страсть соперничества. Исходным пунктом здесь Должно служить представление о еще детском, в сущности, чувстве игры, которое проявляется во множестве игровых форм, то есть связанных правилами и выхваченных из “обыденной жизни” действий, в которых может раскрываться врожденная потребность ритма, изменчивости, антитетической кульминации и гармонии. С этим чувством игры сочетается дух, взыскующий чести, достоинства, превосходства и красоты. Все мистическое и магическое, все героическое, все мусическое, логическое и пластическое ищет форму и выражение в благородной игре. Культура берет начало не как игра и не из игры, но в рамках игры. Антитетическая и агонистическая основа культуры задается в игре, которая древнее и первичнее, чем любая культура. Возвращаясь к нашему исходному пункту, к римским ludi, заметим: именуя священные состязания попросту играми, латынь выражает свойство этого элемента культуры столь точно, сколь это возможно.

В процессе развития каждой культуры функция и структура агона уже в архаический период достигают наиболее зримой и самой прекрасной формы. По мере того как материал культуры усложняется по составу, делается все более разнообразным и пестрым, а техника производственной и общественной жизни, индивидуальной и коллективной, становится все более утонченной, почва культуры зарастает идеями, системами, понятиями, учениями и нормами, сведениями и обычаями, которые всякое касательство к игре, казалось бы, уже вовсе утратили. Культура становится все более и более серьезной и отводит игре лишь все более второстепенное место. Агональный период уже миновал. Или кажется, что миновал.

И вот прежде чем двинуться далее, постепенно отмечая игровые элементы в наиболее значительных проявлениях культуры, окинем взором группу явно игровых форм, на примере которых мы пытались прояснить связь архаической культуры и игры. Мы увидим, что по всей земле на территории обитания раннего человеческого общества господствует комплекс совершенно однородных представлений и обычаев агонисти-ческого характера. По всей видимости, эти состязательные формы возникают независимо от особенностей религиозных представлений, свойственных тому или иному народу. Готовое объяснение этой однородности лежит в самой человеческой природе, всегда устремленной к высшему, будь это высшее земной славой и превосходством – или же преодолением всего земного. Врожденной функцией человека, благодаря которой осуществляется это стремление, и будет игра.

Если в явлениях культуры, которые мы здесь имеем в виду, это игровое качество на самом деле первично, тогда будет логично полагать, что между всеми этими формами: потлатчем и кулой, антифонным пением, состязанием в хуле, бравадой, кровавым поединком и пр. – не проходит никакой четкой границы. Это станет еще яснее, если мы, переходя теперь к рассмотрению различных функций культуры, каждой в отдельности, прежде всего поговорим о взаимосвязи игры и права.

IV. ИГРА И ПРАВОСУДИЕ

На первый взгляд сфера права, закона и правосудия чрезвычайно отдалена от сферы игры. Ибо священная серьезность и живейшие интересы отдельного человека и общества в целом царят во всем, что касается права и правосудия. Этимологическая основа для выражения понятий “право”, “суд” и “закон” преимущественно определяется словесной областью принятия, установления, указания, поддержки, порядка, выбора, разделения и объединения, установления согласия, обязывания, следования обычаю, очевидности. Все это – представления, которые обычно противополагаются той семантической сфере, куда входят слова, относящиеся к игре. Мы, однако, уже не раз убеждались, что священному и серьезному действию ни в коей мере не противопоказана игровая окраска.

Возможность родства между игрою и правом делается для нас очевидной, как только мы замечаем, что правовая практика — другими словами, судопроизводство, независимо от того, какие идеалы положены в основание права, – носит в высшей степени состязательный характер. Связь между состязанием и формированием правовых отношений уже была затронута выше, при описании потлатча, который, впрочем, Дави трактует исключительно с точки зрения истории права, как первоисток примитивной системы совершения сделок и взятия обязательств [1]. Судебный спор сторон для греков выступает как ajgwvn, своего рода битва, обусловленная жесткими правилами и протекающая в освященных формах, где две борющиеся стороны взывают к решению третейского судьи. Понимание процесса как состязания не должно рассматриваться как позднейшее нововведение, как перенос понятий и чуть ли не вырождение, подобно тому, что мы видим у Эренберга [2]. Напротив, из агональной сущности правового спора проистекает все его последующее развитие, и этот состязательный характер продолжает жить в нем и по сей день.

Но кто говорит “состязание”, говорит “игра”. Ранее мы уже видели, что нет достаточных оснований отказывать какому бы то ни было состязанию в наличии еще и игрового характера. Как игровое качество, так и качество состязательности, – возносимые оба в сферу священного, как того требует для свершения правосудия всякое общество, – до сих пор пронизывают самые различные формы правовой жизни. Местом свершения правосудия является “двор”. Этот “двор” все еще в полном смысле слова гиербс кюклос (гиербс кюклос), священный круг, где восседали видные отовсюду судьи, как это и было изображено на щите Ахилла [3] [1*]. Всякое место, где свершается правосудие, – это подлинное теменос, освященное место, отрезанное, отгороженное от обычного мира. Таким образом, сначала выделяют место для суда, а затем созывают суд. Это поистине магический круг, игровое пространство, внутри которого привычное деление людей по их рангу временно прекращается. На время они делаются неприкосновенными. Локи, прежде чем отважился вступить в состязание в хуле, удостоверился, что для этого было отведено “великое место мира” [4]. Верхняя палата английского парламента до сих пор, по существу, являет собой “двор суда”, отсюда и woolsack [набитая шерстью подушка], седалище лорда-канцлера, совершенно никому не нужный предмет, считающийся к тому же “technically outside the precincts of the House” [“формально вне пределов Палаты”].

Судьи до сих пор уходят из “обыденной жизни”, прежде чем приступить к отправлению правосудия. Они облачаются в мантию или, скажем, надевают парик. Исследовался ли этот костюм английских законников с точки зрения его этнологического значения? Мне кажется, что связь с модой на парики в XVII и XVIII вв. играет здесь лишь второстепенную роль. По сути, wig [парик] продолжает собою старый отличительный признак английских знатоков права, а именно coif, первоначально – плотно облегающую белую шапочку, которая до сих пор представлена белою кромкой подкладки парика нынешнего судьи в Англии. Но и сам судейский парик есть нечто большее, чем реликт прежнего церемониального облачения. По своей функции он может считаться близким родичем примитивных танцевальных масок первобытных народов. И то и другое делает человека “иным существом”. Британский мир, с тем благоговением перед традицией, которое так ему свойственно, сохраняет еще и другие, весьма древние, правовые особенности. Элемент спорта и юмора в судопроизводстве, столь сильно распространенный, вообще относится к основным особенностям всей правовой практики. Впрочем, и в нидерландском народном сознании черта эта отнюдь не отсутствует. “Be a good sport!” – говорит американский бутлегер во времена сухого закона [2*] таможеннику, составляющему на него протокол. Спортивности требует от правосудия и нидерландец. Один брабантский контрабандист, представ перед судом по обвинению в преднамеренной попытке наехать на полицейского [5], заявляет:

– Чтобы его объехать, я же взял влево. Полицейский это отрицает. Обвиняемый:

– Ну будьте же честным и ведите себя спортивно… Один бывший судья писал мне: “Стиль и содержание наших судебных дел выдают, как часто и с каким чисто спортивным наслаждением наши адвокаты подкалывают друг друга своими аргументами и контраргументами (в том числе и не чем иным, как софизмами), так что их способ мышления напоминал мне иной раз речистых участников процессов, обусловленных требованиями адата [3*], где при каждом аргументе сторон в землю втыкали палочку, чтобы затем по наибольшему числу таких палочек попытаться выявить победителя”. Особенно живо выступает игровой характер правосудия в описании Гете судебного заседания в Палаццо дожей в Венеции [4*] (Italienische Reise, 3 октября).

Эти разрозненные замечания могут подготовить почву для рассмотрения сущностной взаимосвязи правосудия и игры. Итак, вернемся к архаическим формам судопроизводства. В процедуре, разворачивающейся перед лицом судьи, во все времена и при всех обстоятельствах стороны с такой силой, с такой остротой, с такой устремленностью хотят добиться победы, что агональный элемент не может быть здесь исключен ни на мгновение. При этом система ограничительных правил, которая неизменно царит в этой борьбе, формально целиком и полностью помещает ее в рамки хорошо организованной антитетической игры. И действительно, взаимосвязь права и игры в архаических культурах может быть рассмотрена под тремя разными точками зрения. Судебный процесс – как вид азартной игры, как состязание, как словесный поединок.

Судопроизводство – это спор о справедливости и несправедливости, правоте и неправоте, победе и поражении. Если мы переместим наш взгляд с правовой практики высокоразвитых форм цивилизаций на. соответствующую сторону далеко не столь ушедших вперед стадий культуры, то увидим, что представление о правоте или неправоте, то есть идея этико-юридическая, как бы затмевается в сознании общества представлением о победе или поражении, то есть идеей чисто агональ-ного свойства. Элемент случая и тем самым, игры все больше и больше выступает на первый план, по мере того как мы перемещаемся в более примитивное правосознание. Перед нами будто предстает сфера мышления, где понятие о решении, источниками которого могли быть предсказание оракула, божий суд, выпавший жребий, иными словами – игра (ибо непреложность решения вытекает лишь из правил игры), а вместе с ним и сам приговор, воспринимались еще как единое целое.

Волю божественной власти, то есть ту, что принесет с собою ближайшее будущее, то есть сбывшийся жребий, узнают, выпытывая у нее вынесение приговора. К оракулу прибегают, чтобы проверить неопределенные шансы. Вытаскивают палочки, мечут камушки или раскрывают наугад страницу священной книги. Так, по наказу Книги Исхода (28, 30) об урим и туммим [5*] – чем бы ни были эти предметы – их следовало носить в наперснике судном, который должен был находиться у сердца первосвященника, и в Книге Чисел (27, 21) священник Елеазар через посредство их спрашивает о совете. В Первой книге пророка Самуила [1 Цар. 14, 42) по приказу Саула бросают жребий между ним и его сыном Ионафаном. Взаимосвязь между оракулом, метанием костей и судом дается здесь настолько ясно, насколько это возможно. Подобный оракул о грядущей судьбе известен и в древнеарабском язычестве [6]. И представляют ли собой что иное священные чаши весов, на которых Зевс в Илиаде взвешивает смертные судьбы тех, кому предстоит участвовать в наступающей битве?

“Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он Бросил два жребия смерти, в сон погружающей долгий: Жребий троян конеборных и меднооружных данаев” [7].

Такое взвешивание – это суд Зевса, дикадзеин (дикадзеин). Представления о божественной воле, роке и случайном исходе смешаны здесь воедино. Весы правосудия – ибо от этого гомеровского образа наверняка берет свое начало эта метафора – суть равновесие риска. О победе нравственной истины, о представлении, что правота весомее неправоты, пока еще нет и речи.

Среди фигур на щите Ахилла, как это описывает XVIII книга Илиады, есть судьи, восседающие средь священного круга. В круге пред ними лежат дуо хрюсойо таланта (дуо хрюсойо таланта) – два таланта чистого злата, – мзда для того, кто из них дикен (дикен) – приговор – справедливее скажет [8]. Два золотых таланта – такова, стало быть, сумма, каковой домогается каждая из сторон. Однако же это более походит на ставку или на приз, чем на предмет судебного разбирательства. Талантами изначально обозначаются сами весы. Не можем ли мы предположить, что поэт разрабатывает здесь картину, восходящую к образцу, когда, в соответствии с древним обычаем, право действительно взвешивали, – то есть судьбу предрекало решенье оракула, – он же, не вникая в это древнее представление, понимал под талантами цену.

Греческое дике (дике), право, имеет целую шкалу значений, простирающуюся от чистой абстракции до вещей более конкретных. Наряду с правом как абстрактным понятием оно может означать также причитающуюся долю, возмещение ущерба: стороны отдают и получают ди-vке, судья – присуждает. Понятие это равным образом означает сам процесс, решение суда и наказание. По мнению Вернера Йегера, в этом случае – мы могли бы сказать, в виде исключения – данное конкретное значение следовало бы рассматривать как производное от абстрактного [9]. С этим, пожалуй, не согласуется то, что именно абстрактные понятия: дикайос (дикайос) – справедливый и дикайосюне (дикайосюне) – справедливость – были образованы от лике лишь в более поздний период. Вышеописанная общность правосудия с испытанием жребия склоняет нас все же отдать предпочтение отвергнутой Йегером этимологии, согласно которой дике выводится из дикейн – бросать, хотя взаимосвязь дике и дейкнуми едва ли вызывает сомнение. Общность понятий право и бросать существует, очевидно, и в древнееврейском, где thorah, слово, обозначающее закон и право, и корень со значениями бросать жребии, метать, вопрошать судьбу у оракула, бесспорно, близки друг другу [10].

Особое значение приобретает тот факт, что фигура дике на монетах сливается с изображением Тухе, богини случайного жребия [6*]. И она тоже держит весы. “It is not, – говорит мисс Харрисон, – that there is a late “syncretism” of these divine figures; they start from one conception and differentiate” [11*] [“Дело не в том, <…> что здесь обнаруживается позднейший “синкретизм” этих божеств; они оба одного и того же происхождения и различаются только впоследствии”].

Примитивную связь права, жребия и азартной игры есть множество способов обнаружить и в традиции германских народов. Вплоть до сегодняшнего дня слово lot в нидерландском языке означает одновременно то, что предназначено нам на будущее, что выпадет на нашу долю, что нам суждено (beschikt, немецкое – Schicksal, судьба), – и знак удачи, так сказать, самая длинная или самая короткая спичка или, например, лотерейный билет [12]. Едва ли можно выяснить, какое из двух значений является первоначальным: в архаическом мышлении оба понятия сливаются воедино. Зевс держит весы божественного суда, асы мечут мировой жребий, бросая игральные кости [13]. Божий суд выносит свой приговор через испытание в силе или через схватку с оружием точно так же, как и через случайно выпавшие игровые символы. Не без оснований, уходящих далеко в прошлое и глубоко укоренившихся в человеческой душе, и теперь все еще гадают на картах. Поединок с оружием в руках порой сопровождается игрою в кости. В то время как герулы сражаются с лангобардами, их король склоняется над игральной доской. Подобным же образом играют в кости в шатре короля Теодориха при Кьерзи [14] [7*].

С точностью определить, в чем состояло понятие божьего суда у тех народов, которые его применяли, вовсе не так легко. На первый взгляд, это вроде бы можно описать следующим образом: через исход испытания или метания жребия боги показывают, на чьей стороне правда или в каком направлении простирают они свою волю. Но не есть ли это уже позднейшая интерпретация? И само состязание, сама игра ради того, чтобы одержать победу, не является ли по сути исходным пунктом? Исход игры, зависящей лишь от счастья, сам по себе есть священная воля. Это то же самое, чего до сих пор требует устоявшийся обычай: при равенстве голосов пусть решает жребий. Только в последующей фазе выражения религиозных воззрений приходят к формулировке: правда и справедливость бывают явлены тем, что божество направляет паденье игральных камней или дарует победу в схватке. Когда Эренберг говорит: “Aus dem Gottesurteil erwachst das weltliche Gericht” [15] [“Из божьего суда вырастает светское судопроизводство”], – передо мной словно предстает целый ряд образов, выпадающих из истории. Пожалуй, это должно звучать следующим образом. И судопроизводство, и обычаи божьего суда коренятся в практике агонального решения споров вообще, будь то с помощью жребия или испытания силы. Битва до победы или поражения священна сама по себе. Если она вдохновляется формулируемыми понятиями справедливости и несправедливости, она восходит тем самым в правовую сферу; увиденная же в свете положительных представлений о божественной власти, она восходит в сферу религии. Первичными же здесь являются формы игрового характера.

Правовой спор, – это состязание (wedstrijd), во многих случаях – бег наперегонки (wedloop) или спор об заклад [weddenschap]. Все снова и снова в наших рассуждениях вырывается на первый план такое чисто игровое понятие, как wedde [вознаграждение, приз]. Потлатч создает примитивную систему юридических отношений. Вызов приводит к согласию [16]. Помимо потлатча и непреложного божьего суда в архаических правовых обычаях разного рода можно обнаружить наличие состязаний, устраиваемых в соответствии с требованиями права, то есть с целью принятия решений и установления неких стабильных взаимоотношений в том или ином конкретном случае. Кстати, многое на эту тему, впрочем, не касаясь анализа, охватывает труд Отто Гирке под названием Humor im Recht [Юмор в вопросах права]; рассматриваемое как вольная игра народного духа, все это находит верное объяснение в свете агональных истоков правосознания. Это действительно игра народного духа, но в более глубоком смысле, чем готов был принять Отто Гирке, и полная серьезного значения. Так, например, по правовым обычаям древних германцев, границу марки или земельного надела подчас устанавливали метанием топора или состязанием в беге. Или, скажем, обладание неким правом определялось тем, что кому-либо завязывали глаза и он касался то ли какого-нибудь предмета, то ли самого человека; брали также яйцо и катали его или вращали. Все это случаи, когда для определения права нужно помериться силами или сыграть на удачу. В арабском языке слово qara’, то есть заклад, образовано от корня, означающего бросание жребия либо выигрыш при бросании жребия или стрельбе в цель.

Разумеется, не случайно состязание занимает особо важное место при выборе жениха или невесты. За английским словом wedding, то есть заключение брака, стоит столь же далеко уходящая в глубь времен история культуры и права, как и за соответствующим нидерландским словом bruiloft. Первое говорит о wedde, символическом залоге в знак соблюдения взятых на себя обязательств [17]. Bruiloft свидетельствует о беге [loop], состязании (wedloop] ради невесты, что могло означать испытание, или одно из испытаний, от которого зависело вступление в силу таких обязательств [18]. Данаиды были завоеваны в состязании [8*] – пример, находивший подражание и в историческую эпоху. По отношению к Пенелопе речь идет также о состязании [19] [9*]. Здесь на первом месте стоит вовсе не то, являются ли подобные обычаи сюжетом только мифов и саг – или же они могли иметь место в действительности. Главное здесь то, что существовало представление о состязании ради невесты. Бракосочетание – это “contrat a epreuves” [“состязательный договор”], “а potlatch custom” [“обычай в рамках потлатча”], как скажет этнолог. Махабхарата описывает состязание в силе, которое предстояло женихам Драупади, Рамаяна – подобное состязание ради Ситы [10*] Песнь о Нибелунгах – ради Брунхильды [11*].

Дело не ограничивалось, однако, испытаниями лишь в силе и храбрости, которым подвергался жених, чтобы завоевать невесту. Иной раз ему задавали трудные вопросы, дабы испытать его знания. В описании праздничных игр юношей и девушек Аннама, которое мы находим у Нгуэн Ван Хуэна, состязание в знании и находчивости занимает весьма важное место. Временами это настоящий экзамен, которому девушка подвергает юношу. В эддической традиции испытание знаний в ходе борьбы за невесту мы усматриваем, хотя и в несколько смещенной форме, в песне об Альвисе, где Тор обещает всеведущему карлику свою дочь, если тот поведает ему тайные имена вещей, о которых он его спрашивает [20] [12*].

От состязания (wedkamp) мы переходим теперь к спору об заклад (weddenschap), который опять-таки тесно связан с обетом. Элемент подобного спора (wedden) находит выражение в судебной процедуре двояким образом. Первый таков. Главный участник тяжбы ставит в заклад (wedt) свою правоту, то есть вызывает противника оспорить его правоту, выставляя заклад (wedde), gage, vadium. Английское право вплоть до XIX в. знало две формы судебной процедуры в гражданских делах; обе носили название wager, буквально weddenschap [спор об заклад]: wager of battle, когда один из противников предлагал поединок, и wager of law, когда стороны брали на себя обязательство в определенный день присягнуть в своей невиновности. Несмотря на то, что обе эти формы давно уже вышли из употребления, официально та и другая были отменены соответственно лишь в 1819 и 1833 году [21]. Хотя судебный процесс и сам по себе уже носит характер спора, ему сопутствует обычай, когда относительно того, чем кончится разбирательство, присутствующие заключают пари в том самом смысле, который и мы придаем этому слову. Пари об исходе суда, насколько я знаю, известны в Англии и по сей день. Когда Анна Болейн и ее окружение предстали перед судом [13*], то под впечатлением умной защиты ее брата Рошфора в Тауэр-холле присутствующие ставили десять против одного, что он будет оправдан. В Абиссинии биться об заклад о том, какой будет вынесен приговор, было обычным делом в ходе судебного разбирательства, пока шло время между выступлением защиты и допросом свидетелей [22].

Мы различаем всего три игровые формы судопроизводства: это игра на счастье, состязание или спор об заклад, словесный поединок. Этим последним и остается судоговорение по самой своей сути, даже после того как по мере развития культуры оно полностью или частично, по видимости или на самом деле, утратило свой игровой характер. Наша тема, однако, ограничивает нас исключительно архаической фазой этого словесного поединка, когда дело решают не наиболее взвешенные юридические аргументы, а наиболее острое и меткое поношение. Агон почти полностью состоит здесь в стремлении превзойти друг друга в изощреннейших поношениях и тем самым оказаться на высоте положения. О состязании в хуле как таковом, как о социальной претензии, ради чести и престижа, речь шла уже ранее, когда фигурировали такие понятая, как фогос, яамвос mofakhara, mannjafna6r и т.д. Переход от joute de jactance [состязания в похвальбе] в чистом виде к состязанию в хуле как судебной тяжбе не может быть строго очерчен. Это станет яснее, если мы рассмотрим подробнее одно из наиболее замечательных доказательств взаимосвязи игры и культуры, а именно состязания в игре на барабане или песенные поединки гренландских эскимосов. В этом живом или, по крайней мере, еще недавно бытовавшем обычае мы имеем дело со случаем, когда функция культуры, которую мы зовем судопроизводством, еще не высвободилась полностью из сферы игры и не утратила своего игрового характера [23].

Если у одного эскимоса имеется жалоба на другого, то он вызывает его на барабанное или песенное состязание (Trommesang, drum-match, drum-dance, song-contest). Племя или клан собирается на праздничную сходку в самых лучших нарядах и в атмосфере веселья. Оба противника поочередно поют друг другу бранные песни под стук барабана, упрекая один другого во всевозможных проступках. При этом не делается различий между обоснованными обвинениями, нарочитым высмеиванием и низким злословием. Так, один из поющих перечислил всех соплеменников, съеденных женой и тещей его противника во время голода, и настолько поразил слушателей, что они разразились слезами. Попеременное пение сопровождается телесным воздействием и причинением физических неприятностей: дышат и сопят друг другу в лицо, бьют противника лбом, разжимают ему челюсти, привязывают к палаточной жерди – и все это “обвиняемый” должен сносить совершенно невозмутимо и даже с насмешливою улыбкой. Присутствующие подхватывают припев, хлопают в ладоши и подстрекают противников. Некоторые же сидят, погрузившись в сон. В промежутках обе противные стороны общаются друг с другом подобно добрым друзьям. Заседания, посвященные подобному единоборству, могут растягиваться на годы; стороны всякий раз придумывают все новые песни и указывают на все новые преступления. В конце концов собравшиеся решают, кого нужно объявить победителем. После этого иной раз дружба вновь восстанавливается, но бывает и так, что семейство, пережившее позор поражения, вовсе уходит прочь. Кто-то участвует на протяжении одного и того же времени в различных барабанных противоборствах такого рода. В это могут быть вовлечены также и женщины.

В первую очередь здесь важен тот факт, что подобные поединки в племенах, знакомых с этим обычаем, используются для принятия судебных решений. Иной формы правосудия, кроме барабанных поединков, племена эти не знают. Это единственный способ улаживать разногласия. Другого пути формирования общественного мнения просто не существует [24]. Даже убийства делаются достоянием гласности с соблюдением этой же формы. После того как победа в песенной битве одержана, никакое иное официальное решение за этим не следует. Поводом для таких состязаний чаще всего становятся женщины. Следует делать различие между племенами, где этот обычай известен как правовое средство, и теми, где он встречается лишь как праздничное увеселение. Допустимые виды насилия бывают различными; побои или только привязывание к столбу и т.д. Наряду с песенным состязанием для улаживания разногласий иногда служат кулачный бой или борьба.

Таким образом, мы имеем здесь дело с культурной практикой, выполняющей функцию судебного разбирательства в чисто агональной форме и одновременно являющейся игрой в самом подлинном смысле слова. Всему этому сопутствуют смех и веселье. И делается это для того, чтобы доставить удовольствие слушателям. “К следующему разу, – говорит Игсьявик [25], – я сочиню новую песню, особо потешную, да такую, что врага моего привяжу ею к столбу”. Барабанные поединки составляют основное развлечение общественной жизни. При отсутствии распрей их затевают в шутку. Как особое искусство поют иногда в виде загадок.

Не так уж далеко от барабанного поединка располагаются окрашенные сатирой и юмором судебные заседания для вынесения наказаний за разного рода провинности, в особенности сексуальные, как мы это наблюдаем в некоторых народных обычаях германских стран (наиболее известно так называемое “Haberfeldtreiben” [“Изгнание в овсяное поле”]). Эти разбирательства целиком обставляют как фарс, хотя и относятся к ним иногда с полной серьезностью. Таков, например, устраивавшийся молодыми людьми “Saugericht” [“Свиной суд”] в Рапперсвиле, решения которого могли быть обжалованы в Малом Совете [26] [14*].

Совершенно ясно, что барабанные сражения эскимосов входят в ту же сферу, что и потлатч, древнеарабские состязания в хуле и бахвальстве, китайские соревнования, древненорвежские mannjafna6r и ni6sang – буквально nijdzang – песнь, имевшая целью обесчестить врага (здесь niд – nijd – понимается как вражда, а не зависть). Равным образом представляется очевидным, что эта сфера не является, во всяком случае изначально, сферой “божьего суда” в собственном смысле слова. Понятие о приговоре божественных сил в отношении абстрактной истины и справедливости, пожалуй, может быть связано лишь вторично с подобными действиями; первичным же здесь является агональное решение как таковое, то есть решение относительно серьезных вещей, принимаемое в игре и через игру. В особенности арабский nifar, или monafara – разыгрываемый перед третейским судьей поединок ради славы и чести – более всего напоминает описанный эскимосский обычай. Под этим же углом зрения следует рассматривать и латинское iurgium, или iurgo. Оно возникло из формы ius-igium – ius и agere, – что означает ведение судебного процесса, так же, как litigium буквально – ведение спора. При этом iurgium означает как процесс, процедуру, так и поношение, словесный поединок, перебранку и указывает на фазу, когда правовое состязание все еще представляет собой главньм образом состязание в поношении. В свете эскимосских поединков под барабан делается понятней и фигура Архилоха, чьи песни против Ликамба [15*] имеют с ними некое сходство. Даже упреки и увещевания Гесиода, с которыми тот обращается к своему брату Персу [16*], мы можем из нашего отдаления рассматривать под этим же углом зрения. Йегер указывает на то, что общественная сатира у греков была вовсе не только нравоучением или свидетельством личной вражды, но первоначально выполняла и социальную функцию [27]. Ту же, что и эскимосское состязание под барабан, – можем мы сказать с полной уверенностью.

Впрочем, фаза, на которой защитительная речь и состязание в хуле были неотделимы, в классической культуре не совсем еще миновала. Судебное красноречие у афинян эпохи расцвета еще целиком находилось под знаком состязания в риторической изворотливости, где разрешались всяческие уловки и любые средства убеждения публики. Скамья защитника и политическая трибуна почитались местом, где искусство убеждать было как нельзя более кстати. Именно это искусство вкупе с насилиями войны, разбоя или тирании составляло ту “охоту на человека”, дефиниции которой устанавливают у Платона участники диалога Софист [28]. Софисты обучали за деньги, каким образом слабое дело можно выдать за сильное. Молодой политик нередко начинал свою жизненную карьеру с обвинительной речи в каком-нибудь скандальном процессе.

Также и в Риме еще долго разрешалось прибегать в суде к любым средствам, чтобы сокрушить противную сторону. Можно было облачаться в траурные одежды, вздыхать и стенать, громогласно ссылаться на благо государства, приводить с собою как можно больше сторонников, дабы произвести наибольшее впечатление, короче – делать все то, что иной раз делают и сейчас [29]. Стоики пытались изгнать из судебной элоквенции ее игровой характер и привести ее в соответствие со своими строгими нормами истины и достоинства. Но первый же, кто захотел сделать это убеждение достоянием практики, Рутилий Руф, проиграл свое дело и вынужден был удалиться в изгнание [17*].

V. ИГРА И РАТНОЕ ДЕЛО

Называть сраженье игрою значит прибегать к выражению столь же древнему, как сами слова “игра” или “битва”. Но можно ли, строго говоря, назвать такое наименование переносным? Выше мы уже задавались подобным вопросом [1] и пришли к мнению, что ответ на него должен быть отрицательным: оба понятия – “сражение” и “игра” – и в самом деле по видимости нередко сливаются. Всякая схватка, если она ограничена определенными правилами, имеет – уже в силу самого этого ограничения – формальные признаки игры, особо напряженной, решительной, но в то же время и чрезвычайно наглядной. Подросшие щенки и мальчишки борются “для забавы”, по правилам, которые ограничивают применение силы. Но граница разрешенного в подобной игре вовсе не обязательно должна проходить перед кровопролитием и даже перед смертоубийством. Средневековый турнир был и остался, вне всякого сомнения, сражением напоказ, то есть игрой, но на самом раннем этапе он протекал совершенно “всерьез”, вплоть до гибели одного из участников, точно так же, как “игры” юных воинов Авенира и Иоава [1*]. Сражение как одна из функций культуры всегда предполагает наличие ограничительных правил, требует, до известной степени, признания за собой некоторых качеств игры. И в относительно развитые времена война иной раз все еще принимает вполне игровые формы. Прославленная Битва Тридцати (Combat des Trente) в 1351 г. в Бретани хотя и не запечатлена в исторических источниках со всей определенностью как игра, выглядит тем не менее именно так [2*]. Не иначе обстоит дело и с Вызовом при Барлетте (Disfida di Barletta), 1503 г., где друг против друга сражались тринадцать итальянских и тринадцать французских рыцарей [3*]. В этой сколь архаической, столь и романтически-варварской сфере взглядов кровавая битва, праздничное воинское состязание и пышный турнир, будучи связаны определенными правилами, все вместе воспринимаются в рамках первичного представления об игре. О войне можно говорить как о функции культуры в той степени, в которой она ведется в границах некоего круга, члены которого признают равенство или, по крайней мере, равноправие друг друга. Если же это борьба с теми, кого, по сути, не признают за людей, во всяком случае, не признают за ними человеческих прав, называя их “варварами”, “Дьяволами”, “язычниками”, “еретиками”, тогда “в границах” культуры такая борьба может оставаться лишь постольку, поскольку та или иная гpyппa ради собственной чести даже и при таких обстоятельствах наложит на себя определенные ограничения. На таких ограничениях вплоть до новейшего времени покоилось международное право, в котором выразилось стремление включить войну в сферу культуры. Состояние войны со всей определенностью отличали как от состояния мира, так и от преступного насилия. Над замешанными сторонами, подобно своду, возвышалась идея общности, признававшая своих членов “человечеством”, с соответствующими правами и притязаниями на обращение с каждым из них как с “человеком”. И только теория “тотальной войны” [4*] полностью отказывается от последних остатков культурной, и тем самым игровой, функции войны.

Исходя из нашего убеждения, что агон неизменно сохраняет свой игровой характер, мы оказываемся перед вопросом, до какой степени следует считать войну агональной функцией общества. Многие формы борьбы вообще могут быть исключены из рассмотрения как неагональные. Современной войны мы пока что тоже не будем касаться. Засада, разбойничий набег и резня как таковые вообще не могут считаться агональными формами борьбы, хотя и могут быть поставлены на службу агональной войне. С другой стороны, политические цели войны: завоевание, покорение, господство над другими народами – также лежат вне всякого “состязания. Агональный момент вступает в действие с той минуты, когда воюющие стороны начинают видеть друг в друге противника, сражающегося за то, на что он имеет право. И если даже за их желанием воевать скрывается всего-навсего голод, что, впрочем, случается редко, для них самих война выступает как дело священного долга, чести или возмездия. Стремление к материальной власти, даже в условиях развитых культурных отношений, если даже сами государственные деятели, планировавшие эту войну, целью ее провозглашают вопрос власти, в основном полностью подчинено мотивам гордости, славы, престижа и видимости превосходства и верховенства. Все крупные наступательные войны с древности и до наших дней объясняются понятным каждому термином “слава” гораздо существеннее, нежели какой-либо рациональной теорией экономических сил и расчетами политического характера. Нынешние вспышки прославления войны, нам, увы, уже слишком хорошо знакомые, фактически возвращают нас к ассиро-вавилонскому мнению, которое сводилось к тому, что истребление врагов есть божья заповедь в чаянии священной славы.

В некоторых архаических формах войны игровой характер, по природе ей свойственный, выражается самым непосредственным и утонченным образом. В фазе культуры, когда отправление правосудия, жребий, игра на удачу, спор об заклад, вызов, единоборство и суд божий, как вещи священные, располагались рядом друг с другом в одной сфере понятий, как мы уже это пытались описать выше, война, по роду ее, неминуемо должна была попасть в тот же самый круг представлений. Война ведется, дабы через испытание победой или поражением сподобиться решения, освященного благоволеньем богов. Решение можно вытянуть метанием жребия или меряясь силами в метком слове, а то и берясь за оружие. Если выбирают последнее, то исход выявляет волю богов столь же непосредственно, как и при других испытаниях. В слове ordale [ордалия] [5*], oordeel, английском ordeal [приговор], самом по себе некая особая связь с божеством нисколько не выражена, но каждое в должных формах полученное решение – это приговор божественных сил. И лишь на следующем, втором уровне терминологическое понятие божественного приговора связывается с определенными доказательствами вмешательства чудодейственных сил. Чтобы лучше понять эту взаимосвязь, нужно, собственно говоря, отвлечься от нашего разделения понятий на юридические, религиозные и политические. То, что мы называем “правом”, в архаическом мышлении с таким же успехом может именоваться “волей богов” или “проявлением высших сил”. Жребий, борьба и попытка убедить словом в равной мере служат “вещественными доказательствами” воли богов. Борьба в равной мере является одной из форм судопроизводства, так же как и гадание или тяжба перед судьей. Но учитывая, что в конечном счете священный смысл приписывают любому решению, борьбу опять-таки можно воспринимать как гадание [2].

Неразделимый комплекс представлений, простирающихся от судоговорения до игры в кости, ярче всего проявляется в архаических культурах в функции единоборства. Оно может иметь различные формы. Это может быть личная аристейя [6*], предваряющая или сопровождающая сражение вообще, поединок, прославляемый поэтами и составителями хроник, хорошо и повсеместно известный в истории. Характерны, например, такие поединки в битве при Бадре, где Мухаммед разбил курейшитов [7*]. Группа из трех воинов бросает вызов равному числу вражеских воинов. Они представляются и признают друг в друге достойных противников [3]. В мировой войне 1914 г. аристейя ожила в виде вызова на поединок, который прославленные авиаторы посылали друг другу в письмах, сбрасываемых с аэропланов. Личное единоборство может служить оракулом, предвещающим исход будущего сражения. Во всяком случае, китайцам это было известно так же хорошо, как и германцам. Перед началом битвы наиболее отважные бросают вызов противнику. “La bataille sert a eprouver le Destin. Les premieres passes d’armes sont des presages efficaces” [4] [“Битва служит для того, чтобы испытать Судьбу. Первые же поединки суть вернейшие предзнаменования”]. Но единоборство может происходить и вместо сражения. В Испании во время войны вандалов с алеманнами исход сражения решается поединком [5] [8*], который тем самым служит здесь не предзнаменованием, но замещением битвы, т.е. выступает как выраженное в агональной форме краткое Доказательство превосходства одной из сторон. Доказательство, что дело, за которое выступает одна из сторон, являет большую силу, говорит о том, что оно – лучше другого: ему благоприятствуют боги, стало быть, оно правое. Однако уже в довольно ранние времена к замене битвы на поединок примешивается мотив, что тем самым это уменьшит кровопролитие. Так, в случае с меровингским королем Теодорихом в битве при Кьерзи-на-Уазе [9*] сами воины говорят: лучше пасть одному чем погубить целое войско6. Как только во времена позднего Средневековья заходит речь о каком-нибудь блистательном, пышном, уже во всех деталях подготовленном поединке, в ходе которого два короля или князя должны будут разрешить свою querelle [распрю], настоятельно выдвигается мотив: “pour eviter effusion de sang chrestien et la destruction du peuple” [7] [“дабы избежать пролития христианской крови и истребленья народа”]. Но старое представление о судебном деле, которое может быть законно решено именно таким образом, все еще прочно сидит в этом столь цепко удерживаемом обычае. Он уже давно стал международной красивой забавой, тщеславным церемониалом, однако приверженность этой форме и серьезность, с которой к ней прибегают, все еще выдают ее происхождение из древних священных обычаев. Даже Карл V дважды по всей форме вызывал на поединок Франциска I [8], и этот случай, видимо, был не последним [10*].

Единоборство взамен сражения едва ли можно противопоставлять судебному поединку, которым разрешают правовой спор. Известно, какое важное место уделяли судебному единоборству законы и обычаи Средневековья. Спорный вопрос – независимо от того, видеть ли в судебном поединке, вместе с Бруннером и другими [9], божий суд или же разделять мнение Шредера и прочих [10], не выделяющих его из ряда вещественных доказательств, – в значительной мере лишается смысла, если такой поединок рассматривать в его подлинной сущности сакрального агона, который в качестве такового не только служит правовым доказательством, но и выявляет милость богов.

Судебное единоборство, даже если оно и приводит порой к горестному исходу [11], изначально склонно к тому, чтобы выдвигать на первое место свои формальные стороны и тем самым выделять свои игровые черты. Уже сама возможность проводить такой поединок, прибегая к помощи наемных бойцов, выдает его ритуальный характер, – ведь именно сакраментальные действия допускают, в общем, такую замену. Ограничения относительно разрешенных видов оружия и особые затруднения, с помощью которых стараются обеспечить равные шансы неравноценным противникам, – как, например, случай, когда мужчина становился в яму по пояс, дабы сразиться с женщиной, – все это обычные приемы в играх с оружием. Если судебный поединок в позднем Средневековье, видимо, протекал, как правило, без больших повреждений и превратился в своего рода спортивное выступление, остается все же сомнительным, нужно ли видеть в этом его ослабление до игровых форм – или же игровой характер этого обычая, не исключающий, впрочем, кровавой серьезности, скорее всего лежит в основе самой его сущности.

Последний trial by battle [суд боем] по гражданскому иску в Court of Common Pleas [Суде по гражданским делам] состоялся в 1571 г. на прямоугольной площадке со стороною в 60 футов, выделенной на Тотхиллфилдз в Вестминстере. Схватка могла продолжаться от восхода солнца того времени, когда станут видны на небе первые звезды, но должна была закончиться тотчас же, едва одна из сторон, сражавшихся с помощью дубин и щитов, признает свое поражение, – для чего следовало пооизнести, как то предписывалось еще Каролингскими капитуляриями [11*], “ужасное слово” craven [сдаюсь]. Вся эта церемония, по описанию Блэкстоуна, имела “a near resemblance to certain rural athletic diversions” [12] [“близкое сходство с некоторыми сельскими атлетическими забавами”].

Если явный элемент игры присущ судебному поединку, так же как и полностью фиктивной дуэли властителей, то это справедливо и для обычной дуэли, что хорошо известно некоторым европейским народам вплоть до нашего времени. Поруганная честь мстит за себя, прибегая к дуэли. Оба понятия: поруганной чести и необходимого отмщения, – наряду с их неослабевающим психологическим и социальным значением вообще, особенно свойственны архаической сфере культуры. Чья-либо полноценность должна обнаруживаться публично, и если признанию ее угрожает опасность, ее приходится подтверждать или завоевывать вновь, прибегая к действиям, которые носят агональный характер. Признание личной чести не зависит от того, основывается ли оно на справедливости, действительном положении вещей или каких-либо иных этических принципах. Разыгрывается не более и не менее как социальная значимость человека. Можно оставить без внимания вопрос, не коренится ли дуэль именно в судебном поединке. В сущности, это все та же самая, вечная борьба за престиж, который является изначальной ценностью и представляет собою и власть, и право. Местью удовлетворяется чувство чести, каким бы извращенным, преступным или болезненным оно ни было. Выше мы уже видели, что фигура Дике иногда не вполне ясно отличима от Тихе, или фортуны. Так же точно в эллинской иконографии она сливается воедино с Немезидой, богиней мести [13] [12*]. Дуэль выдает свою фундаментальную идентичность с судебным решением также и тем, что, подобно судебному поединку, она не накладывает долга кровной мести на кровных родичей того, кто лишается жизни в ходе дуэли, при условии, что дуэль была проведена по всей форме.

Во времена, сохраняющие отпечаток прочных аристократических и военных традиций, дуэль может принимать чрезвычайно кровавые формы, когда и первые действующие лица, и секунданты, разбившись на группы, вступали друг с другом в рыцарский поединок на пистолетах. Это было принято в XVI в. во Франции. Незначительная дворянская ссора перерастала в кровавую стычку между шестью или восемью участниками. Честь обязывала секундантов также не уклоняться от этого. Монтень рассказывает о такого рода дуэли между тремя миньонами Генриха III и тремя придворными Гиза [13*]. Ришелье борется с этим обычаем [14*], но и при Людовике XIV дуэли уносят немало жертв. С другой стороны, вполне в соответствии с сакральным характером, присущим и обычной дуэли с самых ее истоков, схватка не нацелена на смертельный исход, и одно уже пролитие крови считается достаточным для удовлетворения чести. Поэтому современную французскую дуэль, продолжающуюся, как правило, не далее чем до первого ранения, ни в коем случае не следует рассматривать как смехотворный упадок некогда серьезных обычаев. Дуэль в своей сущности – это ритуальная игровая форма, это регламентация внезапно свершающегося убийства, вызванного безудержным гневом. Место схватки – это игровое пространство, равное оружие должно быть тщательно сверено; подается знак к началу и к прекращению дуэли, предписывается число выстрелов. Появления крови уже самого по себе достаточно для выполнения требования, чтобы поруганная честь была отомщена кровью.

Агональный элемент в настоящей войне не поддается точному взвешиванию. В ранних фазах культуры в стычках между племенами и отдельными группами состязательный элемент, пожалуй, еще не получил достаточного развития. Разбойничьи нападения, убийство из-за угла, охота на людей существовали всегда – от голода, от страха, из-за религиозных представлений и жажды крови. Понятие же войны возникает, собственно, лишь тогда, когда особое, приподнятое настроение охватывающей всех враждебности делается отличным от распри между отдельными людьми, а до некоторой степени и родовой ненависти. Такое различие помещает войну не только в сакральную, но одновременно и в агональную сферу. Война тем самым возвышается до святого дела, где все вместе могут помериться силами, испытывая свой жребий, – короче говоря, она попадает в такую сферу, где право, жребий, престиж все еще пребывают в неразрывном единстве. Тем самым она вступает немедленно в сферу чести. Она делается священным установлением и как таковое облекается той духовной и материальной орнаментикой, которой располагает данное племя. Это не означает, что война ведется теперь по нормам кодекса чести и в формах отправления культа. Грубая сила властвует в полной мере. Война, однако, рассматривается в свете священного долга и чести и до некоторой степени разыгрывается в присущих им формах. При этом всегда трудно выявить, до какой степени подобные представления действительно оказывают влияние на ведение войны, в какой мере они управляют ею. Большая часть того, что мы извлекаем из исторических источников об этих “битвах в прекрасном стиле”, покоится на литературном видении битв современниками или их потомками, отразившемся в песнях, эпосе или хронике. В игру вступают распрекрасные изобразительные картины и романтический или героический вымысел. И все же было бы неверно полагать, что облагораживание войны вознесением ее в область морали и ритуала есть чистая фикция, а эстетический облик сражения – личина его жестокости. Если бы даже так оно и было, представления о войне как величественной игре чести и добродетели сформулировали идею рыцарства, идею благородного воина. Более того: в дополнение к представлениям о рыцарском долге, достоинстве рыцаря, на античной и христианской основе, бь1ла возведена система международного права. А эти две идеи: рыцарства и международного права – вскормили понятие подлинной человечности.

Выхватывая те или иные примеры из разных культур и эпох, высветим агональный, и тем самым игровой, элемент войны. Прежде всего – одна небольшая деталь, предваряющая дальнейшие рассуждения: английский язык все еще использует выражение to wage war, буквально состязаться (wedden) в войне, вызвать на брань, бросив символический gage [заклад] в средину круга.

Два примера из истории Эллады. Война между двумя городами острова Эвбея, Халкидой и Эретрией, в VII в. до Р. X. [15*] велась, согласно легенде, как состязание. Торжественный договор, устанавливающий правила брани, был засвидетельствован в храме Артемиды. Время и место битвы были указаны. Метательное оружие: дротик, лук и праща – было запрещено, можно было использовать только мечи и копья. Более известен другой пример. После победы при Саламине [16*] греки отправились к Истму, чтобы вручить там награды, известные как аристейя, воинам, особо отличившимся в битве. Военачальники принесли свои голоса на алтарь Посейдона: за тех, кто достоин был первого и кто – второго места. Все голосовали за самих себя как за первых, но вторым большинство отметило Фемистокла, и поэтому он превзошел всех. Взаимная зависть помешала, однако, этому решению войти в силу [14]. Когда Геродот, рассказывая о битве при Микале [17*], говорит, что острова и Геллеспонт были боевыми трофеями (аэтла) и для эллинов, и для персов, значение этого не выходит за пределы расхожей метафоры. По-видимому, сам Геродот испытывает сомнение относительно оценки взгляда на войну как на состязание. В вымышленном совете при дворе Ксеркса устами Мардония [18*] он порицает безрассудное поведение греков, которые торжественно объявляют друг другу войну, а затем имеют обыкновение подыскивать красивое и ровное поле для битвы, куда и выходят сражаться – к обоюдному вреду и победителей, и побежденных. Им бы следовало улаживать свои распри с помощью глашатаев и послов, а если уж непременно придется сражаться, отыскивать место, где напасть на них будет всего труднее [15].

Похоже, что литературным описаниям и восхвалениям благородных рыцарских войн почти всегда сопутствует критика, противопоставляющая им тактические или стратегические преимущества. Поразительно в этом отношении сходство Китая и средневекового Запада. О победе может идти речь лишь в том случае, – следуя изображаемой Гране картине ведения войны в феодальном Китае [16] [19*], – если сражение возвышает честь полководца. Это обеспечивается не столько достигнутыми преимуществами – и тем более не тем, что их используют до предела, – сколько проявлением умеренности. Двое вельмож, Цинь и Цзинь, расположили свои войска в боевом порядке друг против друга, не начиная сражения. Ночью к Циню приходит посланец от Цзиня и уведомляет его, чтобы тот приготовился: “С обеих сторон уже достаточно воинов! Встретимся же наутро друг с другом, я Вас вызываю!” Но люди Циня замечают, что взгляд у посланного к ним не очень-то тверд и голос его не слишком звучит уверенностью. И вот Цзинь уже потерпел поражение. “Войско Цзиня боится нас. Оно вот-вот обратится в бегство! Отбросим врагов к реке! Мы наверняка разобьем их”. Но войско Циня не трогается с места, и противник может спокойно покинуть поле проигранной битвы. Честь препятствует тому, чтобы последовать такому совету. Ибо: “Не дать подобрать убитых и раненых – это бесчеловечно! Не дожидаться урочного времени, загонять противника в угол – это же трусость…” [17].

И одержавший верх скромно отказывается водрузить знак победы на поле битвы: оно хорошо было, когда древние цари, сиявшие добродетелями, сражались с врагами Неба, срывая тем самым покровы зла, “здесь же нету виновных, это вассалы, явившие свою верность до самой смерти. К чему тогда знак победы?”

При сооружении военного лагеря его тщательно ориентируют по странам света. Устройство такого лагеря обусловлено строгими правилами, ибо речь идет о повторении плана столичного города. Положения, подобные приведенному, явственно выдают принадлежность всего этого к сфере сакрального [18]. Оставим в стороне вопрос о существовании сакральных истоков в структуре римского военного лагеря – мнение, которого придерживается Ф. Мюллер и другие. Ясно, что изобилующие пышными сооружениями, богато украшенные военные лагери позднего Средневековья, такие, как, например, лагерь Карла Смелого под Нейссом в 1475 г. [20*], являются замечательным доказательством тесной взаимосвязи между кругом идей турнира и сферой военных действий.

Обычай, проистекающий из отношения к войне как к благородной честной игре и время от времени проявляющийся даже в условиях нынешнего, абсолютно бесчеловечного ведения войн, это обмен любезностями с неприятелем. Определенный элемент сатиры, позволяющий с еще большей уверенностью говорить об игровом характере этого обычая, порой оказывается здесь не лишним. В китайских феодальных войнах противнику посылают кувшин вина, который торжественно выпивается в память о свидетельствах поддержания чести в былое мирное время [19]. Приветствуют друг друга, всячески выражая почтительность, обмениваются подарками и оружием на манер Главка и Диомеда [21*]. Еще при осаде Бреды Фридрихом Генрихом в 1637 г. [22*], – если добавить сюда пример из недавней нашей истории, – комендант города приказывает любезно вернуть графу Нассау четверку лошадей, захваченную осажденными, добавив 900 гульденов для раздачи его солдатам. Порой враги дают насмешливые и оскорбительные советы. В распре между Цинем и Чжоу воин одного из них с докучным терпением показывает другому, как вытащить из грязи колесницу, и получает в награду: “Мы же не привыкли обращаться в бегство, как вы” [20]. Около 1400 г. некий граф Фирнебург объявляет сражение городу Аахену в определенный день и в определенном месте, советуя тотчас же доставить туда из Гюлика тамошнего дроста [23*], виновника означенной ссоры [21].

Такая договоренность о месте и времени битвы формирует кардинальную черту отношения к войне как к честному состязанию, одновременно являющемуся правовым разрешением спора. Выделение площади для сражения, поля битвы, может быть полностью идентифицировано с ограждением – немецкое hegen – места судебного разбирательства. Мы находим описание этого в древненорвежских источниках: деревянными колышками или ветками лещины обносят место будущей битвы. Представление об этом до сих пор сохраняется в английском выражении a pitched battle для сражения, проходящего с соблюдением правил военного дела. До какой степени и вправду поддерживалось действительное разграничение поля битвы в войнах, которые шли всерьез, сказать трудно. Уже по самой своей сути это сакральная форма и как таковая всегда могла быть обозначена чисто символически с помощью тех или иных знаков, выступавших как действительное ограждение. Торжественное предложение времени и места сражения запечатлели многочисленные примеры из средневековой истории. Но здесь же одновременно выявляется и то, что прежде всего это не более чем форма, поскольку предложение это как правило оставляют без внимания или же отвергают. Карл Анжуйский дает знать Римскому королю [24*] Вильгельму Голландскому,

“dat hi selve ende sine man             [“что вместе с войском, на лугу,

recht totte Assche op der heiden     точь-в-точь у Ассе, без движенья,

sijns dre daghe wilde verbeiden” [22]  три дня он будет ждать сраженья]

Герцог Иоанн Брабантский в 1332 г. через герольда, сжимающего в руке обнаженный меч, предлагает королю Иоанну Богемскому определенный день – среду – и определенное место для битвы, с просьбой дать согласие или сообщить о своих пожеланиях [25*]. Король, однако же, хотя и вполне являл собою образец чрезмерно преувеличенной рыцарской моды по обычаю того времени, вынуждает герцога провести целый день в ожидании под дождем. Битве при Креси (1346 г.) предшествовал обмен посланиями, причем король Франции предлагал королю Англии на выбор два места и один из четырех дней, – а то и больше, – для того чтобы провести сражение [23]. Король же Эдуард сообщал, что он не мог переправиться через Сену и целых три дня понапрасну ждал неприятеля [26*]. Однако при Нахере, в Испании, Генрих Трастамарский действительно отказывается от своей более выгодной позиции только ради того, чтобы любой ценою сразиться с неприятелем на открытом месте, – и проигрывает сражение [27*].

Сакральная форма сводится здесь к предписываемой учтивости, к игре рыцарской чести, не слишком теряя при этом, собственно говоря, своего изначального, все-таки по существу игрового характера. Пересиливающий интерес выиграть битву сдерживал воздействие обычая, который коренился в самобытных культурных условиях прошлого и именно там обладал значимостью [24].

В том же ключе, что и предложение времени и места сражения, лежит притязание на твердо установленное в соответствии с вопросами чести место в самом ходе сражения и требование, чтобы победитель три дня оставался на поле брани. Первое, а именно право на начало сражения, иногда установленное особой хартией или переданное в качестве лена определенным родам или землям, часто служило поводом к жестоким распрям, в том числе и с роковыми последствиями. В знаменитой битве при Никополисе в 1396 г., где отборное рыцарское войско, с пышным великолепием выступившее в крестовый поход, было уничтожено турками, шансы на победу были упущены именно из-за таких тщеславных соображений первенства [28*]. Оставим в стороне вопрос, не следует ли в постоянно выдвигаемом требовании оставаться три дня на поле битвы видеть не что иное, как sessio triduana [трехдневное заседание] из области права. Бесспорно то, что со всеми этими из столь далеко отстоящих областей унаследованными обычаями церемониального и ритуального характера война отчетливо выявляет свое происхождение из примитивно-агональной сферы, где игра и борьба, право и метание жребия все еще нераздельно соседствовали друг с другом [25].

Если войну агональную и сакральную назвать архаической, это вовсе не будет означать, что на ранних стадиях культуры любая схватка проходила в форме обусловленного правилами боевого состязания или что в современной войне агональному элементу больше нет места. Во все времена существует человеческий идеал честной борьбы за правое дело. Но этот идеал с самого начала искажается грубой действительностью. Воля к победе всегда сильнее, чем самоограничение, накладываемое чувством чести. Хотя человеческая культура может ставить пределы насилию, идти на которое чувствует себя вынужденным то или иное общество, необходимость одержать победу настолько сильно овладевает воюющими сторонами, что людская злоба постоянно порывает со всеми правилами игры и позволяет себе все, что может измыслить рассудок. Архаическое общество очерчивает границы дозволенного, то есть, другими словами, правила игры, непосредственно для тесного круга своих соплеменников или себе подобных. Честь, которой хотят оставаться верными, действенна только для себе подобных. Признавать правила должны обе стороны конфликта, иначе эти правила никуда не годятся. Имея дело с равным противником, люди вдохновляются в принципе чувством чести, с чем связаны дух состязания, требование определенного самообуздания и пр. [26]. Но как только борьба ведется против тех, кого принимают за низших, называют ли их варварами или как-нибудь по-другому, всякие ограничения исчезают, насилие творится в полную меру, и мы видим историю человечества, запятнанную отвратительной жестокостью, которой вавилонские и ассирийские цари гордились как богоугодным делом. Фатальное развитие технических и политических возможностей и далеко зашедшее выкорчевывание нравственных устоев новейшее время почти во всех отношениях сделали бездейственной, даже в условиях вооруженного мира, с таким трудом обретенную конструкцию военного права, когда противник признается равноценной стороной, притязающей на честное и почетное обращение.

На смену примитивному, укорененному в самовосхвалении идеалу чести и благородного происхождения в более развитых фазах культуры приходит идеал справедливости, или, лучше сказать, он примыкает к первому и, при том что на практике воплощение его могло быть достойно крайнего сожаления, в конце концов становится признанной и достойной подражания нормой человеческого общежития, которое тем временем из соприкасающихся между собой племен и кланов разрастается в сообщество больших народов и государств. Международное право берет начало в агональной сфере как представление, что “это было бы вопреки чести, это было бы против правил”. Как только система обусловленных международным правом обязательств достигает определенного уровня зрелости, для агонального элемента в отношениях между государствами она оставляет не много места. Ибо она пытается возвести в правовое понятие инстинкт политического соперничества. Сообщество государств, построенное на положениях общепризнанного международного права, не имеет более почвы для агональных войн в пределах своего круга. Но оно при этом вовсе не утрачивает всех черт игрового сообщества. Разделяемые им принципы равноправия противостоящих сторон, дипломатические формы, взаимные обязательства верности договорам и официальное расторжение ранее заключенных соглашений формально уподобляются правилам игры, связующим сообщество государств, в той степени, в какой находит признание сама игра, то есть необходимость упорядоченного человеческого общежития. Но на сей раз эта “игра” сама есть основа всякой культуры. И наименование “игра” здесь приемлемо до некоторой степени лишь формально. Ибо фактически дело зашло столь далеко, что система международного права не обладает больше всеобщим признанием как основа культуры; по крайней мере, относятся к ней с подозрением. Как только члены сообщества государств на практике отвергают обязательность международного права или хотя бы в теории выдвигают на первый план в качестве единственной нормы отношений между государствами интересы и власть своей группы, будь то народ, партия, класс, церковь или государство, то с последним чисто формальным остатком игрового поведения исчезают также всякие притязания на культуру, и общество скатывается до уровня, еще более низкого, чем архаическая культура. Так безраздельное насилие снова вступает в свои “права”.

Отсюда явственно следует важный вывод, что без поддержания определенного игрового поведения культура вообще невозможна. Но и в обществе, совершенно одичалом из-за отказа от каких бы то ни было правовых норм, агональный инстинкт вовсе не исчезает, ибо он коренится в самой природе человека. Врожденное стремление быть первым и тогда сталкивает отдельные группы друг с другом и в безумном самовозвышении может их привести к неслыханным крайностям ослепления и безрассудства. Хватаются ли они за устаревшее учение об экономических отношениях как движущей силе истории, провозглашают ли совершенно новое видение мира, чтобы дать имя и форму этой тяге торжествовать над соперниками, в основе всегда речь идет о желании победить, пусть даже известно, что в этом “победить” и речи уже не может быть о “победе”.

Состязаться для того, чтобы показать свое первенство, без сомнения, является для культуры в период ее становления формирующим и облагораживающим фактором. На стадиях еще наивного детского сознания и живых понятий сословной чести такое состязание порождало горделивую личную доблесть, неотъемлемую черту юной культуры. И не только это: в неизменных, всегда освященных культом боевых играх вырастают сами культурные формы, развивается структура общественной жизни. Жизнь благородных сословий приняла форму возвышенной игры чести и доблести. Но именно потому, что эта благородная игра в самой жестокой войне может осуществиться лишь в самой незначительной .степени, ее следует пережить как эстетическую социальную фикцию. Кровавое насилие лишь в малой части позволяет себя изгнать в благородные культурные формы. Так что духовные силы общества все снова и снова ищут выхода в прекрасных образных воплощениях героической жизни, свершающейся в благородном соперничестве в идеальной сфере чести, добродетели и красоты. Идея благородного единоборства остается, таким образом, одним из сильнейших импульсов культуры. Если она разворачивается в систему боевой атлетики, торжественной коллективной игры, поэтического возвышения жизненных отношений, как в рыцарстве западного Средневековья или в японском бусидо, то эта образность сама будет существенно воздействовать на культурную и личную позицию и деятельность, закаляя мужество и повышая чувство долга. Приведенная в систему благородная битва как жизненный идеал и форма жизненного уклада преимущественно связана с такой общественной структурой, в которой многочисленная военная знать среднего достатка находится в зависимости от княжеской власти, наделенной священным авторитетом, при том что верность своему господину является центральным мотивом существования. Только в таком обществе, в котором свободному человеку не нужно трудиться, может процветать рыцарство с его неизбежной потребностью помериться силами, с его турнирами. Здесь относятся всерьез к игре провозглашения фантастических обетов о свершении неслыханных героических подвигов, здесь уходят в вопросы гербов и флагов, здесь объединяются в ордена и оспаривают друг перед другом ранг или первенство. Только феодальная аристократия имеет для этого время и испытывает к этому расположение. Этот обширный агональный комплекс идей, обычаев и уставов в наиболее чистом виде очерчивается на средневековом Западе, в мусульманских странах и в Японии. Возможно, еще явственнее, чем христианском рыцарстве, проявляется фундаментальный характер всего этого в стране Восходящего Солнца. Самурай придерживался воззре-ния, что то, что серьезно для обыкновенного человека, для доблестно го лишь игра. Благородное самообладание перед смертельной опасностью – для него это все. Словесная перепалка, о чем шла уже речь выше может возвышаться до благородного рыцарского обычая, в котором противники выказывают свое владение героической формой. К этому феодальному героизму относится также презрение человека благородного происхождения к материальной стороне жизни. Японец знатного пода демонстрировал хорошее воспитание тем, что не знал достоинства монет. Японский князь Кэнсин, воевавший с другим князем по имени Сингэн, жившим в горах, узнал, что третий князь, открыто не воевавший с Сингэном, отрезал путь, по которому доставляли соль. Тогда Кэнсин велел своим подданным вдоволь снабдить своего противника солью, написав ему, что находит такой способ экономической войны достойным презрения: “Я сражаюсь не солью, а мечом” [27]. Вот еще один случай верности правилам игры.

Нет сомнений в том, что этот идеал рыцарской чести, верности, доблести, самообладания и чувства долга весьма существенно развивал и облагораживал те культуры, которые его почитали. И хотя он находил свое выражение по большей части в фантазии или вымысле, тем не менее он определенно способствовал воспитанию и общественному проявлению духовных сил личности и повышал ее нравственный уровень. К тому же исторический образ подобных культурных форм, который в эпическом и романтическом ореоле столь чарующе встает перед нами в средневеково-христианских и японских источниках, неоднократно склонял даже самые кроткие умы прославлять войну как источник знаний и добродетели гораздо громче, чем она того могла бы заслуживать. Тему восхваления войны как источника духовных сил человека иной раз затрагивали весьма необдуманно. Джон Раскин зашел чересчур далеко, когда перед кадетами Вулиджа [29*] превозносил войну как непременное условие всех чистых и благородных мирных искусств. “No great art ever yet rose on earth, but among a nation of soldiers” (“Никакое великое искусство никогда не возникало на земле там, где не было нации солдат”]. “There is no great art possible to a nation but that which is based on battle” [“Для нации невозможно никакое великое искусство, не рожденное в битве”]. “I found, in brief, – продолжает он далее, не без некоторой наивной поверхностности обращаясь с историческими примерами, – that аll great nations learned their truth of word, and strength of thought, in war; that they were nourished in war, and wasted by peace; taught by war, and deceived by peace; trained by war, and betrayed by peace; – in a word, that they were born in war, and expired in peace” [“Коротко говоря, для меня ясно, <…> что все великие нации учились правдивости слова и оттачивали мысль в войне; что они вскормлены были войною и опустошаемы миром; научены войною и обмануты миром; натренированы войною и преданы миром, — одним словом, они рождались в войне и угасали в мире”].

В этом, конечно, есть доля истины, и сказано это достаточно метко. Но Раскин тотчас же нападает на свою собственную риторику: все это относится не ко всякой войне. Он определенно подразумевает “the creative, or foundational war, in which the natural restlessness and love of contest among men are disciplined, by consent, into modes of beautiful – though it may be fatal – play” [“основополагающую, созидательную войну, в которой природное беспокойство и любовь человека к соперничеству дисциплинируются с общего согласия в формы прекрасной – хотя, возможно, и роковой – игры”]. В его глазах человечество изначально делится на две “races; one of workers, and the other of players” [“расы; одну – рабочих, и другую – игроков”], то есть воинов, “proudly idle, and continually therefore needing recreation, in which they use the productive and laborious orders partly as their cattle, and partly as their puppets or pieces in the game of death” [“горделиво праздных и поэтому постоянно нуждающихся в забавах, для которых они используют производящие и трудящиеся слои населения частью как скот, частью как марионеток или пешек в игре со смертью”]. В беглом замечании Раскина относительно игрового характера архаических войн вплотную соседствуют глубокая проницательность и поверхностное скольжение мысли. Самое важное здесь то, что он понял роль игрового элемента. Он считает, что архаический идеал воинства был воплощен в Спарте и в рыцарстве. Однако сразу же после вышеприведенных слов присущее ему искреннее и честное мягкосердечие не может не отомстить за этот патетический выпад, и его сочинение, написанное под впечатлением бойни гражданской войны в Америке [30*], переходит в такое страстное обличение современной войны (1865 г.), какое только можно себе представить [28].

Одна из добродетелей, по-видимому, действительно произросла в сфере аристократической и агональной воинской жизни той ранней эпохи, а именно верность. Верность – это преданность лицу, делу или идее, не требующая дальнейших обсуждений причин этой преданности и не допускающая сомнений в ее постоянной обязательности. Это позиция, в сильной степени свойственная самой сути игры. Не нужно слишком далеко искать, чтобы предположить в этой сфере примитивной жизненной игры истоки добродетели, которая и в чистейшей своей идее, и в самых чудовищных извращениях внесла столь сильный фермент в историю.

Как бы то ни было, на почве рыцарства взошли, блистательно расцвели и дали богатые плоды культурных ценностей эпическое и лирическое выражение благороднейшего содержания, пестрое и прихотливое искусство украшения, изящные формы церемониала и условностей. От рыцаря через “honnete homme” [“благородного человека”] XVII столетия идет прямая линия к современному джентльмену. Латинский Запад ввел в этот культ благородной воинской жизни и свой идеал куртуазной любви, которые столь тесно переплелись друг с другом, что в конце концов уток скрыл основу.

И еще одна вещь должна быть здесь упомянута. Говоря обо всем том как о прекрасных формах в рамках культуры, каковыми предстает перед нами рыцарство в традициях разных народов, мы должны считаться с опасностью упустить из виду его сакральный фон. Все то, что видим теперь как прекрасную и благородную игру, было некогда священной игрой. Рыцарское посвящение, ристалище, орден, обет имеют своим источником, без сомнения, обычаи инициации доисторического, далекого прошлого. Невозможно указать все звенья в этой цепи развития. В особенности средневековое христианское рыцарство известно нам главным образом как все еще искусственно сохраняемый в своем статусе, частично намеренно вновь возрождаемый элемент культуры. Чту значило рыцарство со своей великолепно разработанной системой кодекса чести, придворных обычаев, геральдики, орденских союзов, турниров еще в эпоху позднего Средневековья, я уже пытался обстоятельно рассказать в другом месте [29]. И прежде всего в этой области стала мне ясна внутренняя взаимосвязь игры и культуры.

VI. ИГРА И МУДРСТВОВАНИЕ

Желание показать себя первым проявляется в стольких формах сколько возможностей предоставляет данное общество. Способы, которыми люди состязаются друг с другом, столь же различны, как и вещи, за которые они борются, и действия, в которых они принимают участие. Решает все жребий, либо сила и ловкость, либо кровавая схватка. Соревнуются в мужестве или выносливости, искусности или знании, в бахвальстве и хитрости. Дается задание помериться силами или умением, сделать что-нибудь особенно трудное, какую-нибудь сложную вещь, выковать меч, найти необычную рифму. Участвующим задают вопросы, на которые нужно ответить. Состязание может принимать такие формы, как божий суд, пари, судебное разбирательство, дача обета или загадывание загадок. Во всех этих видах оно, в сущности, остается игрой, и в этом качестве игры лежит исходная точка для понимания функции состязания в культуре.

В начале всякого состязания стоит игра, то есть договоренность о том, чтобы в границах места и времени, по определенным правилам, в определенной форме совершить нечто такое, что приносит разрешение некоего напряжения и находится при этом вне обычного течения жизни. Что должно быть совершено и что станет выигрышем – вопрос, который в игровой задаче вырисовывается как вторичный.

Необыкновенным сходством отмечены во всех культурах обычаи состязания и значение, которое им придают. Это почти совершенное формальное сходство уже само по себе доказывает, как сильно вся игровая, агональная деятельность связана с глубинной основой душевной жизни человека и жизни общества.

Быть может, еще яснее, чем в областях права или войны, которые были рассмотрены выше, подобие форм архаической культуры сказывается в состязаниях в знании и мудрости. Для раннего человека что-то мочь или сметь означает власть, а что-то знать – волшебную власть. По сути, для него всякое определенное сведение священно, это есть тайное и колдовское знание. Ибо для него, собственно, всякое отдельное знание находится в прямой связи со всем миропорядком. Упорядоченный ход вещей, установленный и определенный богами, сохраняемый и поддерживаемый отправлением культа для сохранения жизни и на благо человека, этот rtam, если назвать его древнеиндийским словом, ничем иным не оберегается столь надежно, как знанием человека о священных вещах и их тайных именах, знанием о происхождении мира.

И вот на священных празднествах люди состязаются в этом знании, ибо выговариваемое слово воздействует на весь миропорядок. Состяза-ния в сакральном знании укоренены в самых глубинах культа и являют-ся его существенной составной частью. Вопросы, которые жрецы по очереди или по вызову задают друг другу во время жертвоприношения, суть в полном смысле слова загадки, по форме и направленности совершенно подобные загадкам, которые задают при совместной игре.

Функция такого сакрального противоборства в загадывании загадок нигде не видна так отчетливо, как в ведической традиции. Во время больших праздников с жертвоприношениями эти состязания являются столь же существенной частью всего действия в целом, как и сама жертва. Брахманы состязаются в jatavidya, знании начал, или в brahmodya, что лучше всего передать как произнесение священных имея”‘. Уже сами наименования священной игры говорят о том, что вопросы, которые они задают, касаются возникновения космоса. В различных песнях Ригведы прямо запечатлены подобные состязания. В гимне I, 164 частично вопросы затрагивают космические явления, частично разгадка соотносит их с теми или иными особенностями ритуала жертвоприношения.

“Я спрашиваю тебя о крайнем пределе земли; я спрашиваю тебя, где пуп земли. Я спрашиваю тебя о семени жеребца; я спрашиваю тебя, что есть высшее место речи” [1].

В гимне VIII, 29 главнейшие боги описываются через их атрибуты в десяти типичных вопросах-загадках, ответом на которые должно служить имя бога [2].

“Темнорыжий один, переменчивый ликом, нежный и юный; златом он украшает себя (Сома [2*]). Опустился в лоно, сияющий, мудрый между богами (Агни [3*])” и т. д.

Достаточно долго в этих песнях преобладает характер ритуальных загадок, тогда как отгадка опирается на знание ритуала и его символики. В этой форме загадок, однако, непосредственно зарождается самое глубокомысленное мудрствование относительно основ сущего. Грандиозный гимн X, 129 не без основания был назван Паулем Дойссеном “вещью, возможно, наиболее достойной восхищения из всего дошедшего до нас с древнейших времен” [3].

1. “Ни бытия не было тогда, ни небытия. Ни воздушного пространства, ни неба. Что двигалось? Где? Под чьею защитой? Состояла ли из во-ды глубокая бездна?

2. Ни смерти не было тогда, ни не-смерти; день и ночь не различались тогда. Само по себе, без дуновения, дышало лишь Это; и ничего не было, кроме Этого” [4].

В утвердительных конструкциях этих стихов и двух последующих форма загадки еще только просвечивает сквозь поэтическое построение песни. Но затем опять возвращается прямая форма вопроса.

6. “Кто это знает, кто возвестит здесь, откуда оно возникло, откуда это творение?…”

Если допустить, что эта песня ведет свое происхождение от ритуальной песни-загадки, которая, в свою очередь, представляет собой литературно обработанное повествование о действительно имевших место состязаниях в загадках на празднике с жертвоприношением, то тем самым со всей возможной убедительностью выстраивается доказательство генетической взаимосвязи между игрой в загадки и священным мудрствованием.

В некоторых гимнах Атхарваведы, как, например, в гимне X, 7 и 8, целые вереницы таких вопросов-загадок собраны вместе, они как бы свободно нанизываются одна на другую и приводятся к одному знаменателю, независимо от того, сопровождаются они ответами или нет.

“Куда удаляются полумесяцы, месяцы, соединяясь с годом? Куда – времена года?.. скажи мне их skambha [5] ! Куда, быть там вожделея, спешат вместе две девы, различные с виду, день и ночь? Куда, быть там вожделея, устремляются воды?

Как это не стихает ветер и дух не знает покоя? Почему никогда не остановятся воды, устремленные к истине?” [6].

В этих примерах древнейшего восторга и упоения духа перед тайнами бытия нам не дано провести границу между священной поэзией, мудростью, которая граничит с безумием, глубочайшей мистикой – и пустым набором слов с налетом загадочности. Слово древних священников и певцов постоянно парит над вратами непознаваемого, которые для нас, так же как и для них, остаются закрытыми. Если здесь и есть что добавить, так только то, что мудрствование в этих культовых состязаниях рождается не из пустой игры, но в ходе священной игры. В мудрости упражняются, как в священных искусных ремеслах, философия возникает здесь в форме игры. Космогонический вопрос о том, как появилось все то, что есть в мире, всегда был и остается одним из первых вопросов, занимавших ум человека. Экспериментальная детская психология показывает, что значительная доля вопросов, которые задает шестилетний ребенок, фактически может считаться вопросами космогонического характера: кто заставляет течь воду в реке, откуда берется ветер, вопросы о жизни и смерти и пр. [7]

Вопросы-загадки ведических гимнов прямо ведут нас к наиболее глубоким суждениям Упанишад. Здесь, однако, мы не ставим себе задачу более подробно вникнуть в философское содержание священных загадок – но лишь поближе рассмотреть их игровой характер и как можно отчетливее продемонстрировать их значение в истории культуры.

Состязание в загадках, далекое от того, чтобы пребывать всего лишь забавой, составляет существенную часть культа принесения жертвы. Без разгадывания, загадок так же невозможно обойтись, как и без самой жертвы [8]. Это принуждает богов. Занятную параллель с этим древнеиндийским обычаем мы находим у племени тораджа на Центральном Целебесе [9] [4*]. Загадывание загадок на их праздниках ограничено промежутком времени от момента, когда “беременеет” рис, и до начала уборки урожая – в связи с тем, что “выход на свет” загадок способствует выходу на свет колосьев риса. Всякий раз, когда загадку разгадывают, вступает хор с пожеланием: “Хлоп! Выйди на свет, о наш рис, выйди на свет, изобилие тучных колосьев, там, в горах наверху, там, в долинах внизу!” Во время года, предшествующее этому периоду, какая бы то ни было литературная деятельность запрещается, ибо она могла бы представлять опасность для произрастания риса. Одно и то же слово wailo означает и загадку, и сорго – полевой злак, который как средство пропитания местного населения был вытеснен рисом [10].

Кто хоть немного знаком с литературой Вед и брахманов, тот знает, что ее толкования происхождения вещей чрезвычайно расходятся, противоречат одно другому, они в высшей степени пестры, вычурны и запутанны. Ни взаимосвязанности, ни общего смысла там не найти. Если, однако, при этом держать в поле зрения изначально игровой характер космогонических спекуляций, так же как и происхождение толкований из ритуальных загадок, становится ясно, что эта запутанность проистекает не столько из хитроумия и суетного корыстолюбия соперничающих друг с другом жрецов, желающих возвысить свою жертву над всеми прочими [11], сколько, пожалуй, из того факта, что все эти бесчисленные противоречивые толкования некогда должны были быть столь же бесчисленными разгадками ритуальных загадок.

Загадка являет свой священный, а это значит рискованный, “опасный” характер в том, что в мифологических или ритуальных текстах она почти всегда выступает как “головоломная”, то есть предстает как задание, выполняя которое можно голову сломить, поплатиться жизнью, ибо жизнь – это ставка в игре. С этой чертой согласуется и тот факт, что самой высокой мудростью считается умение задать такой вопрос, на который никто не смог бы ответить. Обе эти особенности вместе мы находим в древнеиндийском повествовании о царе Джанаке, который посулил награду в тысячу коров победителю в богословском споре брахманов, пришедших на его праздник жертвоприношения [12]. Мудрый Яджнавалкья [5*] заранее велит пригнать всех коров к себе и затем с блеском одерживает верх над всеми своими противниками. Когда один из них, Виганда Сакалья, оказывается не в состоянии дать ответ на один из вопросов, у него тотчас же слетает с плеч голова, что, должно быть, является чисто школярской версией мотива, что ему придется поплатиться собственной головой. Когда в конце концов никто уже не может задать ему ни одного вопроса, Яджнавалкья, торжествуя победу, восклицает: “Достопочтенные брахманы, кто из вас пожелает, пусть спросит меня или пусть спросит всех, или, кто того пожелает, того спрошу я или я спрошу всех!”

Игровой характер здесь прямо-таки выпячивается наружу. Сама священная традиция вступает в игру. Степень серьезности, с которой этот рассказ был включен в священные тексты, остается неопределенной и в основе своей несущественной, как остается неуместным вопрос, действительно ли кто-либо из-за того, что не смог разрешить загадку, когда-либо распростился с жизнью. Главное здесь – игровой мотив как таковой. В греческой традиции сведения о таком состязании в загадках, где поражение стоило жизни, передает в несколько стертом виде рассказ о прорицателях Калхасе и Мопсе [6*]. Калхасу было известно пророчество, что он умрет, если встретит прорицателя лучшего, чем он сам. Он встречает Мопса, и они начинают состязание в загадках, которое Мопс и выигрывает. Калхас умирает от огорчения или же кончает с собою от досады за поражение; его ученики уходят с Мопсом [13]. Здесь, как мне кажется, очевиден повторяющийся, хотя и в искаженном виде, мотив убийственной, “головоломной” загадки.

Как постоянный мотив встречается состязание в вопросах, где ставкой является жизнь, в сказаниях Эдды. В Vafthru6nismal [Речах Ваф-труднира] [7*]. Один состязается в мудрости со всеведущим великаном, носителем знания древнейших времен. Это пари в полном смысле слова, где соперники ценой головы испытывают свое счастье. Сперва спрашивает Вафтруднир, затем Один. Вопросы они задают мифологического и космогонического характера, совершенно так же, как это описано в Ведах. откуда взялись день и ночь, откуда зима и лето, откуда ветер? В Alvissmal [Речах Альвиса] Тор спрашивает карлика Альвиса о том, какие имена носят все вещи у асов, ванов, людей, великанов и карликов, и в мире Хель [8*]; в конце концов карлик, как только на него падает дневной свет, оказывается заключенным в оковы. Такую же форму имеет песнь о Фьелсвинне. В загадках Хейдрика фигурирует следующий мотив: конунг Хейдрик торжественно обещал, что всякий провинившийся перед ним может спасти свою голову, если загадает ему загадку, которую он, конунг, отгадать не сумеет [9*]. Хотя большинство этих песен относится к позднейшим в Эдде [10*] и намерением поэтов вряд ли было нечто большее, чем искусность стихосложения, связь с сакральными состязаниями в загадках проглядывает здесь со всей очевидностью.

Ответ на вопрос загадки не может быть найден путем размышлений или логических рассуждений. Этот ответ есть некое разрешение, внезапно открывшаяся возможность разорвать узы, которые наложил на вас тот, кто задал вопрос. Отсюда и то, что правильное решение тотчас же лишает силы спрашивающего. В принципе на каждый вопрос есть только один ответ. Он может быть найден, если известны правила игры. Правила игры по виду могут быть грамматическими, поэтическими или же ритуальными. Нужно знать язык загадок, нужно знать, какая именно категория явлений обозначается символами колеса, птицы, коровы. Если возможен иной ответ, соответствующий правилам и при этом такой, о каком спрашивающий и не подозревал – горе ему. С другой стороны, одна и та же вещь может быть представлена или выражена столь многими способами, что ее легко скрыть под покровом бесчисленного количества самых разнообразных вопросов-загадок. Часто решение загадки заключается в знании определенного священного или тайного имени вещей, как, например, в уже упоминавшихся Vafthru6nismal [Речах Вафтруднира].

Если бы здесь речь шла о понимании загадки как формы вообще – вместо того чтобы говорить прежде всего об игровом качестве и функции загадки, тогда следовало бы углубиться в этимологические и семантические соотношения, которые связывают слово raadsel [загадка] с raad [совет], raden [советовать; отгадывать], имеющими, казалось бы, двойной смысл: и ееп raad geven [дать совет], и ееп raadsel opiossen [разрешить загадку]. Подобным же образом греческое olvoc – изречение, высказывание, пословица – связано с энигмос, -ма – загадка. С точки зрения истории культуры, такие формы выражения, как raad [совет], raadsel [загадка], мифологический эпизод, басня, пословица, очень близки друг другу. Обо всем этом, однако, мы упоминаем здесь лишь pro memoria [для памяти], чтобы затем наметить линии загадки еще и в других направлениях.

Можно было бы сделать вывод, что загадка по сути и изначально является священной игрой, то есть что она лежит поверх границ, разделяющих игру – и серьезное, она чрезвычайно весома, нисколько не теряя при этом своего игрового характера. И если впоследствии мы видим, что она разветвляется в направлениях чистой забавы – и сакральных учений, нам не следует говорить ни о серьезности, опускающейся до шутки, ни об игре, возвышающейся до чего-то серьезного. То, что здесь происходит, можно было бы описать не иначе, как процесс, в ходе которого жизнь культуры мало-помалу приводит к размежеванию между этими двумя сферами, которые мы различаем как сферы игры – и серьезности и которые, однако, в своей начальной фазе формируют некую нераздельную духовную среду, где и возникает культура.

Загадка, или, говоря вообще, задаваемый кому-то вопрос, остается, вне своего магического действия, весомым агональным элементом социального общения. В совместных играх загадка сочетается со всевозможными литературными схемами и ритмическими формами – таковы, например, вопросы, задаваемые по цепочке и в нарастающей степени следующие друг за другом, или вопросы о том, что превосходит все на свете, – по известному типу: что слаще меда? и т.п. У греков придумывание апорий, то есть вопросов, на которые нельзя дать окончательного ответа, как игра – было одним из излюбленных совместных занятий. Апории могут рассматриваться как ослабленная форма смертельной загадки. Роковой вопрос Сфинкса проступает словно бы все еще сквозь игру: ставкой принципиально продолжает быть жизнь [11*]. Красноречивый пример того, каким образом позднейшая традиция претворяет мотив роковой загадки, так что сакральная основа ее дает о себе знать со всей очевидностью, может поведать нам история о встрече Александра Великого с индийскими гимнософистами [12*]. Овладев одним городом, который оказывал ему сопротивление, Александр велит привести к себе Десятерых мудрецов, давших совет воевать против него. Он будет задавать им неразрешимые вопросы. Кто ответит хуже всех, первым простится с жизнью. Один из них будет в этом судьею. Если он будет судить хорошо, то спасет себе жизнь. Вопросы большей частью носят характер космологических дилемм, игровых вариантов священных загадок ведических гимнов. Кого больше: живых или мертвых? Что больше: земля или море? Что было раньше всего: день или ночь? Ответы на вопросы содержат больше логических уловок, чем мистической мудрости. Когда же наконец один из мудрецов на вопрос, кто же дал наихудший ответ, молвит: один был хуже другого, – то тем самым весь план обесценивается: никто не может быть предан смерти [14].

Расчет на то, чтобы одурачить противника, прибегнув к загадке, существенно важен в дилемме, вопросе, ответ на который всегда будет во вред тому, кто отвечает. Это же верно и для загадок, имеющих двойное решение, причем первым приходит в голову одно из них, непристойное; такие загадки мы находим уже в Атхарваведе [15].

Среди множества сложных образований, в которых загадка обретает литературную форму, будь то для забавы или для назидания, есть некоторые, заслуживающие особого внимания, поскольку они с чрезвычайной ясностью являют нашему взору связь между игровым и сакральным. Прежде всего это беседа в форме вопросов и ответов религиозного или философского содержания. Она присутствует в самых разных культурах. Ее тема, как правило, – мудрец, вопрошаемый одним или несколькими мудрецами. Заратустра предстает таким образом пред шестьюдесятью мудрецами царя Виштаспы [13*]. Соломон отвечает на вопросы царицы Савской [14*]. В литературе брахманов нередок мотив, когда юный брахмачарин [15*], явившись ко двору царя, отвечает на вопросы или сам задает их и так из ученика делается учителем. Едва ли требуется доказательство, что подобная форма самым тесным образом примыкает к архаическому священному состязанию в загадках. Характерен в этом отношении один из рассказов Махабхараты [16]. Блуждая по лесу, Пандавы оказываются у прекрасного пруда. Водяной не позволяет им напиться оттуда, покуда они не ответят на его вопросы. Все, кто тем не менее пытаются попить, падают бездыханными наземь. В конце концов Юдхиштхира говорит, что готов ответить на вопросы водяного. После этого начинается игра в вопросы и ответы, которая великолепно иллюстрирует переход от космологической священной загадки к игре ума и излагает чуть не все индийское учение об этических нормах.

Здраво рассуждая, религиозный диспут времен Реформации, такой, скажем, как между Лютером и Цвингли в Марбурге в 1529 г. или между Теодором де Безом и его коллегами – с католическими прелатами в Пуасси в 1561 г., прямо продолжает старый, священный обычай [16*].

Милиндапаньха – иными словами, Вопросы Менандра – это рукопись на пали, вероятно, составленная в начале нашего тысячелетия, которая, хотя и не входит в число канонических, высоко почитается буддистами как на Юге, так и на Севере. Она приводит беседы царя Менандра, во II в. до Р. X. распространившего господство греков на Бактрию, с великим архатом Нагасеной [17*]. По содержанию и направленноcти это чисто религиозно-философское произведение, но по форме и тону оно совершенно отчетливо перекликается с состязанием в загадках. Само начало беседы вполне типично. “Царь сказал:

– Почтеннейший Нагасена, не желаешь ли ты вступить со мною в беседу?

– Когда Ваше Величество желает беседовать со мною, как то делают мудрецы, вступая в беседу друг с другом, тогда я желаю; если же Ты будешь говорить со мною, как разговаривают цари, то я не согласен.

– А как беседуют мудрецы, почтеннейший Нагасена? Следует объяснение:

– Мудрецы не выходят из себя, когда их ставят в тупик, цари же гневаются”.

Тогда царь дает согласие беседовать с ним на равных – совсем как в игре, получившей название gaber у Франциска Анжуйского. В беседе принимают участие также придворные мудрецы. Пятьсот yonaka, то есть ионийцев, греков, и восемьдесят тысяч монахов образуют публику. Нагасена ставит “вопрос в двух остриях, глубокий смыслом, трудно распутываемый, крепче любого узла”, и царские мудрецы жалуются, что он терзает их каверзными вопросами, еретическими по духу. Это и вправду то и дело типичнейшие дилеммы, которые Нагасена предлагает вниманию царя, торжествуя и с вызовом: “А ну-ка догадайтесь, Ваше Величество!” Таким образом перед нами проходят в сократической форме основные вопросы учения буддизма, изложенного в философски простых формулировках.

К жанру религиозных диспутов в форме вопросов и ответов принадлежит в конечном счете и трактат Gylfaginning [Видение Гюльви] из Эдды Снорри. Ганглери пускается в состоящий из вопросов и ответов разговор с Харом (Высоким), после того как тот вначале привлек внимание конунга Гюльви тем, что жонглировал семью мечами [18*].

Последовательные переходы устанавливают связь между священным поединком в загадках о происхождении вещей и состязанием в каверзных вопросах о чести, жизни и благе – с богословско-философским диспутом. К этой же линии примыкают и другие диалогические формы, такие, как ритуальное славословие и катехизис. Нигде эти формы не сочетаются и не переплетаются столь сильно, как в Алесте, где учение излагается главным образом в виде обмена вопросами и ответами между Заратустрой и Ахура Маздой [19*]. Ясны, литургические тексты ритуала жертвоприношения, несут на себе еще немало следов примитивной игровой формы. Типично богословские вопросы относительно учения, образа жизни и ритуала постоянно чередуются с древними космогоническими вопросами, как например в Ясне, 4417. Каждый стих начинается восклицанием Заратустры: “Об этом я вопрошаю Вас, ответствуйте же как есть, о Ахура”, а затем один за другим следуют вопросы, начинающиеся так: “Кто есть тот, который…” или “Уж не мы ли…”, “Кто подпер землю снизу и воздух так, чтобы они не упали…”, “Кто сочетал скорость – с облаками и ветром?”, “Кто сотворил благодатный свет и мрак… сон и явь?” И затем, ближе к завершению, примечательный вопрос, который свидетельствует о том, что мы и в самом деле сталкиваемся здесь с пережитком древних состязаний в загадках. “А теперь вопрошаю я Вас… обрету ль я награду, десять кобыл, жеребца и верблюда, коих, о Мазда, мне посулили?” Вопросы же, чисто катехизисные по типу, касаются происхождения и характера благочестия, различения добра и зла, всевозможных сторон непорочности, противодействия злому духу и т. д.

Поистине тот швейцарский проповедник, который в стране и в век Песталоцци [20*] назвал написанный им катехизис для детей Ratselbuchlein [Книжечкой загадок], и представить не мог, что этой своей находкой он вплотную приблизился к древнейшим пластам истории культуры.

Богословско-философский диспут вроде вопросов Нагасены и ответов со стороны Менандра в конечном счете подводит нас непосредственно к вопросам научного характера, которые ставили перед придворными учеными и мудрецами из чужих земель владетельные князья более позднего времени. До нас дошел список вопросов, с которыми император Фридрих II Гогенштауфен обратился к своему астрологу Михаилу Скоту [18], а также ряд философских вопросов, направленных мусульманскому ученому Ибн Сабину в Марокко [21*]. Первый из указанных списков примечателен в свете рассматриваемой нами темы прежде всего смешением космологического, чисто естественно-научного и богословского. На чем покоится Земля? Сколько всего небес? Как восседает Господь на Своем троне? В чем различие между осужденными душами и падшими ангелами? Сплошь ли тверда Земля или в ней есть пустые пространства? Отчего морская вода соленая? Как выходит, что ветер дует с разных сторон? Откуда испарения и извержения вулканов? Как получается, что души умерших, по-видимому, не хотят вернуться на Землю? и т. д. Отзвуки прошлого примешиваются здесь к новым мотивам.

“Сицилийские вопросы” Ибн Сабину отличает скепсис и дух Аристотеля, они кажутся гораздо более философскими, чем предыдущие. Но и они все еще примыкают к этому древнему жанру. Молодой мусульманский философ дает чуть ли не нагоняй императору: мол, вопросы ваши глупы и беспомощны, и вы сами себе противоречите. В том, как скромно и сдержанно принимает император эту взбучку, Хампе видит “Фридриха как человека” и хвалит его за это. Но Фридрих знает, как и царь Менандр, что в игру в вопросы–ответы играют на равных: здесь друг с другом разговаривают, вспоминая слова старого Нагасены, не как цари, а как мудрецы.

Греки и в поздние времена все еще сознавали определенную связь между игрой в загадки и началами мудрствования. Клеарх [22*], один из учеников Аристотеля, давший в трактате о пословицах теорию загадки, свидетельствует, что некогда она была предметом мудрствования: “древние имели обыкновение прибегать к загадкам как к доказательству своей образованности (пайдейа)” – что имеет явное отношение к философского рода упражнениям в разгадывании загадок, о чем шла уже печь выше [19]. И действительно, не было бы ни трудным, ни неожиданным наметить линию от древнейших вопросов-загадок к первым творениям греческой философии.

Не будем касаться вопроса, в какой мере само по себе слово provblhma выдает происхождение философского суждения из некоего вызова или задания. Ясно, однако, что всякий ищущий мудрости с древнейших времен до позднейших софистов и риторов выступает в качестве участника поединка. Он бросает вызов соперникам, старается нащупать их уязвимые места острой критикой и превозносит свои собственные мнения как единственно истинные с юношеской самоуверенностью человека времен архаики. По своей манере и форме эти ранние опыты полемичны и агональны. Речь большей частью ведется от первого лица. Когда Зенон Элейский оспаривает мнения своих противников, он прибегает к апориям [23*], то есть исходит, по-видимому, из их же собственных предпосылок, но выводит из них два противоречащих друг другу и взаимоисключающих следствия. Эта форма явно свидетельствует о сфере загадок. “Зенон спросил: “Если пространство есть нечто, в чем оно должно находиться? Загадку эту решить нетрудно”” [20]. Для Гераклита, “темного” [24*], природа и.жизнь представляют грифос (грифос), загадку. Он же – разгадыватель загадок [21]. Изречения Эмпедокла зачастую несут отзвук мифического отгадывания загадок. Они еще облечены в поэтическую форму. Дикие до гротеска представления учения Эмпедокла о происхождении животных [25*] не выглядели бы неуместными в древнеиндийских брахманах [26*] с их необузданной фантазией: “У нее выросло множество голов, не имевших шеи, руки блуждали вокруг, не имевшие плеч, и глаза бегали по сторонам, лишенные лбов” [22]. Древний мудрец вещает в тоне пророчества и душевного подъема. Абсолютная уверенность его та же, что у жреца, приносящего жертву, и мистагога. Он вопрошает о первопричине всех вещей, об изначальном – архе (архе), о становлении – фюзис (фюзис). Это древние космогонические проблемы, с незапамятных времен поставленные в форме загадок и разрешаемые в форме мифа. Непосредственно из удивительных образов мифологической космологии – вроде пифагорейского представления о 183 мирах, расположенных друг подле друга в форме равностороннего треугольника [23] – выстраивается со временем логическая спекуляция об идее Вселенной [27*].

Агональный момент раннего любомудрия особенно проявляется, как кажется, еще и в том, что древние мыслители были склонны видеть в мировом процессе вечную борьбу изначальных противоположностей, которые были заложены в существо всех вещей, как это запечатлено в китайском противопоставлении ян и инь.

Для Гераклита проходящий в постоянной борьбе спор противоположностей был “отцом всех вещей”. Эмпедокл выдвигал в качестве двух принципов, которые изначально и навеки правят мировым процессом понятия филиа (филиа) – влечение и нэйкос (нэйкос) – разлад. По всей видимости, не случайно склонность ранней философии к объяснению всего существующего через антитезу соотносится с антитетическим и агональным устройством раннего общества. Издревле было привычно мыслить обо всем как о двойственности противоположностей, и видение во всем состязательности повсеместно господствует. Гесиоду еще известно о доброй Эриде [28*], благой Распре, наряду с Распрей губительной.

В этой полагаемой связи вполне подходящим оказывается и такое представление, согласно которому извечная борьба всего сущего, борьба в Природе (Фюзис), понимается как правовой спор. Тем самым мы вновь попадаем в сердцевину архаической культурной игры. Вечная борьба в Природе есть, таким образом, противоборство перед лицом суда. Согласно Вернеру Йегеру [24], понятия Космос, Дике и Тисис (кара, возмездие] перенесены из области права, к которой они и относятся, на мировой процесс, с тем чтобы его можно было осознать в терминах судопроизводства. Точно так же айтиа (айтиа) первоначально обозначало правовое понятие вины, прежде чем стало отвлеченным термином, обозначающим понятие естественной причинности. Анаксимандр был первым, кто придал форму этой идее; к сожалению, слова его дошли до нас лишь в крайне отрывочном виде [25]. “Но из чего ведут свое происхождение все вещи (имеется в виду: из бесконечности), туда же они и гибельно канут, сие неизбежно. Ибо друг другу должны они дать искупление и понести покаяние за свою несправедливость – по велению времени” [26]. Вполне ясным это изречение названо быть не может. Во всяком случае, оно имеет отношение к представлению, что Космос должен был бы из-за свершенной им некоей несправедливости сам искать покаяния. Что бы ни имелось в виду, в этих словах несомненно кроется очень глубокая мысль, перекликающаяся с христианскими представлениями. Остается, однако, открытым вопрос, лежала ли уже в основе этого представления действительно зрелая идея государственного устройства и правовой жизни, примеры которых дают нам греческие города-государства. Или скорее мы имеем здесь дело с гораздо более древним слоем понятий о праве? Не выражена ли в этих словах та архаическая концепция права и воздаяния, о которой шла уже речь выше, когда идея права еще полностью лежала в области единоборства и метания жребия – короче говоря, когда правовой спор был еще священной игрою? Один из фрагментов Эмпедокла говорит – по поводу могучей борьбы стихий – об исполнении времен, которое к этим первоначалам обоюдно “влечется обширною клятвою” [27]. Полностью постичь смысл этого мистико-мифического образа, видимо, невозможно. Тем не менее ясно, что мысль мудреца-провидца находится здесь в той сфере единоборства-игры за право, в которой мы уже научились видеть важную основу первозданной культурной и духовной жизни.

VII. ИГРА И ПОЭЗИЯ

Кто примется говорить об истоках греческого любомудрия, в их связи с древними сакральными играми-состязаниями в мудрости, тот неминуемо будет то и дело попадать на или за грань, пролегающую между религиозно-философскими и поэтическими способами выражения. Поэтому желательно было бы прежде всего поставить вопрос о сущности поэтического творения. В определенном смысле этот вопрос задает центральную тему рассуждения о связи между игрой и культурой. Ибо если богопочитание, наука, право, государственное управление и военное дело в высокоорганизованном обществе, судя по всему, постепенно выходят из того соприкосновения с игрой, которое, по всей видимости, на ранних стадиях культуры им было столь свойственно, поэтическое творчество, родившееся в сфере игры, все еще чувствует себя в этой сфере как дома. Поиноис [1*] – функция игрового характера. Поэзия вступает в игру в некоем поле духа, в некоем собственном мире, который дух творит для себя, где вещи имеют иное лицо, чем в “обычной жизни”, и где их связывают между собой не логические, а иные связи. Если под серьезным понимать то, что удается исчерпывающе выразить словами бодрственной жизни, то поэзия никогда не бывает совершенно серьезной. Она располагается по ту сторону серьезного – в той первозданной стране, откуда родом дети, животные, дикари, ясновидцы, в царстве грезы, восторга, опьянения, смеха. Для понимания поэзии нужно облечь себя душою ребенка, словно волшебной сорочкой, и мудрость ребенка поставить выше мудрости взрослого. Такова понятая и выраженная Ви-ко уже два столетия назад изначальная сущность поэзии’, ближе всего стоящая к чистому понятию игры.

Poesis doctrinae tanquam somnium, поэзия – как бы сон знания, гласит глубокое суждение Фрэнсиса Бэкона. В мифических представлениях первобытных народов об основах бытия, как в зародыше, уже заключен смысл, который позднее будет осознан и выражен в логических формах и терминах, филология и богословие стремятся все глубже проникнуть в постижение мифологического ядра ранних верований [2]. В свете первоначального единства поэтического искусства, священного учения, мудрости, культа все функциональное значение древних культур будет восприниматься по-новому.

Первая предпосылка такого понимания – это освободиться от мнения, что поэтическое искусство обладает только эстетической функцией или что его можно объяснить и постичь исходя только из эстетических ¦снований. В каждой живой, цветущей цивилизации, и прежде всего в архаических культурах, поэзия выполняет витальную, социальную и литургическую функцию. Всякое древнее поэтическое искусство есть вместе с тем одновременно и культ, праздничное увеселение, совместная игра, проявление искусности, испытание или загадка, мудрое поучение убеждение, колдовской заговор, предсказание, пророчество, состязание Нигде, пожалуй, не найти столь разительного единства всевозможных мотивов, как в Третьей песне финского народного эпоса Калевала [2*]. Вещий старец Вяйнямейнен околдовывает юного хвастуна, который отважился вызвать его на поединок. Сперва они состязаются в знании природы вещей, затем происхождения всего сущего, причем юный Йоука-хайнен осмеливается претендовать на свое участие в самом акте творения. Но тогда старый чародей “впевает” его в землю, в болото, в воду: сначала по пояс и до подмышек, а там и по самые уста, – пока тот наконец не обещает отдать ему свою сестру Айно. Сидя на камне песен, Вяйнямейнен поет три часа кряду, чтобы снять свои могучие заклятия и расколдовать безрассудного. Все формы состязания, о которых мы сообщали выше: поединок в хуле и похвальбе, мужское соперничество, соревнование в космологическом знании – соединяются здесь в бурном и вместе с тем сдержанном потоке поэтического воображения.

Поэт – Vates, одержимый, воодушевленный, неистовый [3*]. Он – посвященный, Sja’ir – так зовется он у древних арабов. В мифах Эдды тот, кто пожелал стать поэтом, пьет мед, приготовленный из крови Ква-сира, мудрейшего из созданий, – ведь никто ему не мог бы задать вопроса, на который бы тот не ответил [4*]. От поэта-ясновидца лишь постепенно отслаиваются фигуры пророка, жреца, прорицателя, мистагога, стихотворца, так же как философа, законодателя, оратора, демагога, софиста и ритора. На древнейших поэтов Греции все еще возложена явно социальная функция. Они обращаются к народу, увещевают и наставляют его. Они вожди народа, и лишь позднее приходят софисты [3] [5*].

Фигуру ватеса в некоторых из ее граней представляет в древненорвежской литературе thulr, называемый в англосаксонском thyle [4]. Впечатляющий пример тула – Старкад; Саксон Грамматик верно переводит это слово как ватес [6*]. Тул выступает на нескольких поприщах: то изрекая литургические формулы, то как исполнитель в священном драматическом представлении, то принося жертву, то как волшебник. Порою он вроде бы не более чем придворный поэт и оратор. И даже слово scurra, скоморох, также передает его ремесло. Соответствующий глагол thylja означает произносить необходимые слова в ходе богослужения, а также заклинать или всего-навсего бормотать. Тул – хранитель всего мифологического знания и всех поэтических преданий. Это мудрый старец, коему ведомы история и традиции, чье слово звучит во время торжеств, кто умеет привести родословие героев и знати. Его дело по преимуществу – состязания в красноречии и во всякого рода познаниях. В этой функции мы встречаем его в Унферте Беовульфа. Mannjafna6r, о чем мы уже говорили ранее, или состязания Одина с великанами и карлами также входят в поле деятельности тула. Известные англосаксонские поэмы Видсид и Странник [7*] могут считаться типичными образчиками творчества таких разносторонних придворных поэтов. Все эти черты совершенно естественно выстраиваются образ архаического поэта, чья функция во все времена была, судя по всему, и сакральной, и литературной. И эта функция, священная или нет всегда коренится в той или иной форме игры.

Если добавить еще несколько слов о древнегерманском типе ватеса, то вовсе не покажется рискованным желание обнаружить в феодальном Средневековье потомков тула, с одной стороны – в лице шпильмана, жонглера [8*], с другой – также и в герольдах [9*]. Задача этих последних, о которых уже шла речь в связи с состязаниями в хуле, в значительной части была общей с задачей “Kultredner” (“культовых ораторов”) древности. Они – хранители истории, традиции и генеалогии, витии во время торжеств, где прежде всего хулят или славят.

Поэзия в своей первоначальной функции фактора ранней культуры рождается в игре и как игра. Это священная игра, но и в своей причастности святости она постоянно остается на грани развлечения, шутки, фривольности. О сознательном удовлетворении стремления к прекрасному еще долго нет речи. Оно неосознанно содержится в переживании священного акта, который в слове становится поэтической формой и воспринимается как чудо, как праздничное опьянение, как экстаз. Но это еще не все, ибо в то же самое время поэтические навыки расцветают также в радостных и захватывающих массовых играх и в страстных, волнующих групповых состязаниях, обычных в архаическом обществе. Ничто не могло быть более питательной почвой для взрыва поэтических чувств, чем радостные празднества сближения полов при чествовании весны или других важнейших событий в жизни племени.

Этот последний аспект, которого мы хотели коснуться, – поэзия как запечатленная в слове форма все вновь повторяющейся игры влечения и отталкивания между юношами и девушками, в соревновании шуточного остроумия и виртуозности – сам по себе, несомненно, так же изначален, как и чисто сакральная функция поэтического искусства. Богатый материал, касающийся на сей раз несколько замысловато именуемой социально-агональной поэзии, которая все еще заявляет себя как игра в рамках данной культуры, привез с собой Де Йосселин де Йонг из экспедиции на острова Буру и Бабар Ост-Индского архипелага [10*]. Благодаря любезности автора я могу привести некоторые пункты из еще не опубликованного исследования [5]. Жители Среднего Буру, или Раны, знают праздничное поочередное пение, называемое инга-фука. Сидя друг против друга, мужчины и женщины в сопровождении барабана поют друг другу песенки, которые они либо воспроизводят, либо импровизируют. Различают не менее пяти видов пения инга-фука. Все они основываются на чередовании строфы и антистрофы, хода и противохода, вопроса и ответа, выпада и отместки. Иногда они по форме близки загадке. Важнейший из них носит название “инга-фука предшествования и последования”, причем каждый куплет начинается словами: “друг за другом, следом-следом” – как в детской игре. Формально-поэтическое средство здесь – ассонанс, связывающий тезу и антитезу повторением одного и того же слова, варьированием слов. Поэтическое выступает здесь как смысловая игра, выпад, намек, игра слов, а также игра звуков, где смысл иной раз совершенно теряется. Такая поэзия поддается описанию только в терминах игры. Она подчинена тонкой схеме правил просодии. Ее содержание – любовный намек, наставление в житейской мудрости, а также колкости и насмешки.

Хотя в инга-фука закрепляется наследие передаваемых из поколения в поколение строф, здесь есть место и для импровизации. Уже существующие куплеты улучшают удачными добавлениями и вариациями. Виртуозность ценится особенно высоко, в выдумке также обычно нет недостатка. Настроение и воздействие приводимых в переводе образчиков этой поэзии напоминают малайский пантун, от которого литература о. Буру не вполне независима, но также и весьма отдаленную форму японского хайку [11*].

Кроме собственно инга-фука, жители Раны знают и иные формы поэзии, основанные на том же формальном принципе, – как, например, весьма обстоятельный обмен мнениями по схеме “предшествования-и-последования” между родами жениха и невесты при церемонии обмена подарками по случаю свадьбы.

Совершенно иной вид поэзии обнаружил Де Йосселин де Йонг на о. Ветан группы Бабар Юго-Восточных островов. Здесь мы сталкиваемся исключительно с импровизацией. Жители Бабара поют много больше, чем жители Буру, как сообща, так и в одиночку, и большею частью во время работы. Занятые в кронах кокосовых пальм нацеживанием сока, мужчины поют то грустные песни-жалобы, то насмешливые песни, обращаясь к товарищу, сидящему на соседнем дереве. Иногда эти песни переходят в ожесточенную песенную дуэль, которая раньше нередко приводила к смертельной схватке и даже убийству. Все эти песни состоят из двух строк, которые различают как “ствол” и “крону”, или “верхушку”, однако схема “вопрос-ответ” здесь или вовсе отсутствует, или выражена недостаточно ярко. Для поэзии Бабара характерен тот факт, что эффекта здесь ищут главным образом в игре-варьировании песенных мелодий, а не в игре со значениями слов или языковыми созвучиями.

Малайский пантун – четверостишие с перекрестной рифмой, где первые две строки вызывают какой-нибудь образ или констатируют некий факт, а две последние завершают стих довольно отдаленным намеком, – обнаруживает всевозможные черты умственной игры. Слово пантун вплоть до XVI в. означало, как правило, сравнение или пословицу и только во вторую очередь — катрен [12*]. Заключительная строка называется в яванском языке djawab – ответ, разрешение. Итак, очевидно, что все это было игрой-загадкой, прежде чем стало общеупотребительной поэтической формой. Зерно разгадки заключено в намеке, его внушает рифмованное созвучие [6].

Родственно близка пантуну, без сомнения, японская поэтическая форма, обычно называемая хайку, в своем современном виде – маленькое стихотворение из трех строк по пять, семь и пять слогов соответственно. Обычно оно передает лишь тонкое впечатление, навеянное картинами из жизни растений, животных, людей, природы, порой с налетом лирической печали или ностальгической грусти, порой с оттенком легчайшего юмора. Вот два примера.

1

“Что за тревоги

на сердце! Пусть бы ушли

в веянье ивы”.

2

“Кимоно сохнут

на солнце. О, рукавчик

умершей крохи!”

Первоначально хайку тоже, по-видимому, было игрою с цепочкою рифм, где один начинал, а другой должен был продолжать [7].

Характерную форму игровой поэзии мы находим в сохраняющемся у финнов обычае чтения Калевалы, когда два певца, сидя на скамье друг против друга и взявшись за руки, раскачиваясь взад-вперед, соревнуются в произнесении строф. Подобный обычай описывается уже в древненорвежских сагах [8].

Стихосложение как общественная игра, с намерением, о котором едва ли можно сказать, что оно направлено на порождение прекрасного, встречается всюду и в разнообразнейших формах. При этом редко отсутствует элемент состязания, что сказывается в поочередности пения, в поэтическом споре, поэтическом турнире, с одной стороны, с другой – в импровизации как способе освободиться от того или иного запрета. Бросается в глаза, что последнее очень близко к мотиву загадки Сфинкса, о чем шла уже речь выше.

Богатое развитие всех этих форм обнаруживается в Восточной Азии. В своей тонкой и остроумной интерпретации и реконструкции древнекитайских текстов Гране дал обильные примеры хоров с чередованием вопрошающе-отвечающих строф; эти исполнявшиеся юношами и девушками хоры звучали в древнем Китае на праздниках, посвященных смене времен года. Наблюдая этот все еще живой обычай в Аннаме, Нгуэн Ван Хуэн мог зафиксировать его в своей работе, уже упоминавшейся нами по другому поводу. Иногда при этом поэтическая аргументация – дабы добиться любви – строится на веренице пословиц, которые тогда как неоспоримые свидетельства подкрепляют доводы. Совершенно та же форма: доказательство, где каждый куплет заканчивается пословицей, – применялась во французских Debats XV столетия [13*].

Если поставить теперь по одну сторону праздничные песни в защиту любви, как они встречаются в поэтической форме в китайской литературе и в аннамитской народной жизни, а по другую сторону – древнеарабские состязания в хуле и хвастовстве, называемые mofakhara и monafara и полные оскорблений и клеветы, а также барабанные поедин-ки у эскимосов, которые заменяли им судопроизводство, становится ясно, что в этом ряду находится место и для придворного Cour d’amour времен трубадуров. После того как был справедливо отвергнут старый тезис, по которому сама поэзия трубадуров выводилась из практики таких Судов любви и объяснялась ею, в романской филологии остался спорный вопрос, действительно ли эти Cours d’amour существовали реально или же их следует рассматривать скорее как литературный вымысел [14*]. Многие склонялись к последнему, но, без сомнения, заходили в этом чересчур далеко [9]. Суд любви как поэтическая игра в правосудие, с ее определенно положительной практической ценностью, так же хорошо отвечает нравам Лангедока XII в., как и обычаям Дальнего Востока и Крайнего Севера. В целом сфера действия во всех этих случаях одна и та же. Здесь речь идет о принимающем игровую форму исключительно полемико-казуистическом обращении с вопросами любовного характера. Также и эскимосы били в барабаны большей частью по случаям, связанным с женщинами. Любовная дилемма и катехизис любви составляют предмет рассмотрения, цель которого – защита репутации, означающей не что иное, как честь. С наивозможной достоверностью воспроизводится судопроизводство с выведением доказательств из аналогий и прецедентов. Из жанров поэзии трубадуров castiamen – жалоба, tenzone – прение, partimen – поочередное пение, joc partit [10] – игра в вопросы и ответы находятся в самой тесной связи с песнями в защиту любви. В начале всего этого стоит не собственно судопроизводство, но древнейший поединок ради чести в делах любви.

В свете игровой культуры на агональной основе следует рассматривать и другие формы поэтической игры. Скажем, задача может состоять в том, чтобы найти выход из затруднительного положения с помощью стихотворной импровизации. Здесь опять же вопрос не в том, сопровождала ли подобная практика в какой-либо период истории культуры трезвую жизнь будней. Важно то, что в игровом мотиве, неотделимом от игровой загадки и по сути идентичном игре в фанты, человеческий дух всякий раз видел выражение борьбы за жизнь и что поэтическая функция, сознательно никак не направленная на создание прекрасного, находила в такой игре в высшей степени плодотворную почву для развития поэтического искусства. Обратимся прежде всего к примеру из сферы любви. Ученики некоего доктора Тана по пути в школу каждый раз проходили мимо дома одной девушки, жившей по соседству с учителем. И при этом всякий раз они говорили: “Ты так хороша, ну право, истинное сокровище”. Рассердившись, она подстерегла их однажды и сказала: “Итак, по-вашему, я хороша собою. Ну что ж, скажу-ка я вам одну фразу. И кто из вас сможет мне на это ответить, того я и полюблю; в противном случае пусть вам будет стыдно прокрадываться мимо моей двери”. И она произнесла эту фразу. Никто из учеников не смог ей ответить, и в последующие дни им пришлось добираться к дому своего учителя окольным путем. Вот вам и эпическая сваямвара [15*], и сватовство к Брунхильде в форме идиллии о сельской школе в Аннаме [11].

Ханду, в эпоху династии Тан [16*], из-за серьезного проступка был смещен со своего поста и стал торговать углем в Цзилине. Император, окапавшийся в тех краях во время военного похода, повстречал своего поежнего мандарина [17*]. Он велел ему сложить стихи о “торговце углем”, Ханду тотчас же прочитал их ему. Император был тронут и вернул ему все его титулы [12].

Умение импровизировать в стихах, параллельно, строка за строкой, было на всем Дальнем Востоке талантом, без которого почти нельзя было обойтись. Успех аннамитского посольства к Пекинскому двору нередко зависел от импровизаторского таланта его предводителя. Каждую минуту надо было быть готовым ответить на бесчисленные вопросы и всякого рода загадки, которые задавали император и его мандарины [13]. Своего рода дипломатия в форме игры.

Масса полезных сведений сообщалась в стихотворной форме вопросов и ответов. Юноша сватается, девушка отвечает согласием. Будущие молодожены вместе хотят открыть лавочку. Юноша просит девушку назвать все лекарства. И тут же следует полный перечень фармакапеи. Таким же образом излагается искусство счета, сведения о товарах, использование календаря в земледелии. Иной раз это просто загадки на сообразительность, которыми влюбленные испытывают друг друга, или же дело касается познаний в литературе. Выше уже указывалось, что форма катехизиса прямо смыкается с игрою в загадки. По сути это также форма экзаменов, имеющих столь исключительное значение в общественном устройстве стран Дальнего Востока.

В более развитых культурах еще долго продолжает сохраняться архаическое положение, когда поэтическая форма, которая воспринимается далеко не только как удовлетворение чисто эстетической потребности, служит для выражения всего того, что важно или жизненно ценно для существования общества. Поэтическая форма всюду предшествует литературной прозе. Все, что священно или высокоторжественно, говорится стихами. Не только гимны или притчи, но и пространные трактаты строятся по привычной метрической или строфической схеме: таковы древнеиндийские учебные книги, сутры и шастры [18*], а равным образом и древние творения греческой учености; в поэтическую форму отливает свою философию Эмпедокл, и еще Лукреций следует ему в этом. Лишь отчасти можно объяснять стихотворную форму изложения чуть не всех учений древности идеей полезности: мол, не имея книг, общество таким образом легче хранит в памяти свои тексты. Главное в том, что, если можно так выразиться, сама жизнь в архаической фазе культуры все еще выстраивает себя метрически и строфически. Стих все еще выглядит более естественным средством выражения, если речь идет о возвышенном. В Японии вплоть до переворота 1868 г. [19*] суть серьезных государственных документов излагалась в стихотворной форме. История права с особым вниманием относится к следам “поэзии в праве” (“Dichtung im Recht”), встречающейся на германской почве. Широко известно место из древнефризского права [14], где определение необходимости продажи наследства сироты внезапно впадает в лирическую аллитерацию: “Вторая нужда такова: если год выпадет грозный, и бродит по стране лютый голод, и вот-вот дитя умрет с голоду, пусть тогда мать продаст с торгов наследство ребенка и купит ему корову и жита и пр. – Третья нужда такова: если дитя вовсе без крова и голо, и близится суровая мгла и зимняя стужа, всяк спешит ко двору своему, в дом свой, в теплое логово, лютый зверь ищет полое дерево и тишь под холмом, где он может сохранить свою жизнь, тогда плачет, кричит беспомощное дитя, и оплакивает свои босые ноги, свои голые руки, свою бесприютность, своего отца, коему надлежало защищать его от голода и мглистой зимы, а он лежит, погребенный, так глубоко и в такой тьме, под землею, за четырьмя гвоздями, под дубовою крышкой”.

Здесь мы имеем дело, на мой взгляд, не с намеренным украшением текста вторжением игровых элементов, но с тем фактом, что изложение правовых формул все еще пребывало в высокой духовной сфере, где поэтическое словоупотребление было естественным выразительным средством. Именно этим внезапным прорывом в поэзию особенно характерен приведенный выше пример из фризского права, в некотором смысле даже более убедительный, чем одно древнеисландское искупительное речение (Тгуggбатal), которое в сплошь аллитерированных строфах говорит о восстановлении мира, свидетельствует об уплате дани, строжайше воспрещает всякую новую распрю, а затем, возвещая, что тот, кто нарушит мир, будет лишен мира повсюду, само разворачивается в чреду образов, простирающих это “повсюду” вплоть до самых отдаленных пределов.

Здесь все же мы явно имеем дело с чисто литературной разработкой некоего случая из области права; едва ли эти стихи могли когда-либо служить документом, имеющим практическую силу. Все это живо помещает нас в ту атмосферу первозданного единства поэзии и сакрального изречения, о которой эта взаимосвязь как раз и свидетельствует.

Все, что является поэзией, вырастает в игре: в священной игре поклонения богам, в праздничной игре ухаживания, в боевой игре поединка с похвальбой, оскорблениями и насмешкой, в игре остроумия и находчивости. В какой же степени сохраняется игровое свойство поэзии с развитием и ростом своеобразия культуры?

Миф, в какой бы форме его ни сохраняла традиция, всегда есть по-эзия. Способами поэзии, средствами воображения он передает рассказ о вещах, которые представляются людям вправду случившимися. Он может быть полон самого глубокого и самого священного смысла. По-видимому, он выражает связи, которые никогда не могут быть описаны рационально. Несмотря на священный, мистический характер, присущий мифу на той стадии культуры, которой он соответствует и к которой относится, – то есть при полном признании безусловной искренности, с которой к нему тогда подходили, – неизменно остается вопрос, может ли вообще миф быть когда-либо назван совершенно серьезным. Миф серьезен настолько, насколько может быть серьезной поэзия. В общем потоке всего, что выходит за пределы логически взвешенного суждения, и поэзия, и миф устремляются в область игры. Но это вовсе не значит – в область более низкую. Возможно и такое, что миф – играючи – возносится до высот, куда за ним не в состоянии последовать разум.

Границу между мыслимым как возможное – и невозможным человеческий дух проводит исподволь, по мере роста культуры. Для дикаря с его ограниченной логикой упорядочения мира, собственно, еще все возможно. Миф, с его невероятными абсурдами, с его безмерным преувеличением и путаницей отношений и связей, с его беззаботными несоответствиями и присущими игре вариациями, пока еще не кажется ему чем-то немыслимым. И все же зададимся вопросом, не был ли у дикаря к его вере в наиболее священные мифы с самого начала примешан некий элемент юмора? Миф, вместе с поэзией, зарождается в сфере игры, но и вера дикаря, как и вся его жизнь, более чем наполовину лежит в этой же сфере.

Как только миф становится литературой, то есть в утвердившейся форме предания делается достоянием культуры, которая между тем высвобождается из сферы воображения первобытного человека, он подпадает под воздействие различения игры – и серьезности. Он священен, следовательно он не может не быть серьезным. Но он все еще продолжает говорить на языке первобытного человека, то есть на языке, выражающем образные представления, где противоположение игры и серьезности еще не имеет смысла. Мы давно уже настолько свыклись с образами греческой мифологии и настолько готовы в нашем романтическом восхищении поставить рядом с ними образы эады, что, как правило, бываем склонны не замечать, насколько варварскими являются и те, и другие. Лишь столкновение с гораздо менее затрагивающим нас древнеиндийским мифологическим материалом и необузданными фантасма-гориями из всевозможных концов земли, которые по воле этнологов проносятся перед нашим умственным взором, приводит нас к мнению, что при внимательном рассмотрении образные порождения греческой или древнегерманской мифологии по своим логическим и эстетическим качествам, не говоря уже об этических, совсем или почти совсем не отличаются от безудержной фантазии древнеиндийского, африканского или австралийского мифологического материала. В соответствии с нашими мерками (что, естественно, не может быть принято за последнее слово в научных исследованиях) и те, и другие, как правило, лишены стиля, одинаково безвкусны и пресны. Язык дикарей, – все эти похождения Гермеса, так же как Одина или Тора. Нет никакого сомнения: в тот период, когда мифологические представления передаются в сколько-нибудь устоявшейся форме, они уже более не отвечают достигнутому к этому времени духовному уровню. Миф, для того чтобы его почитали в качестве священного элемента культуры, нуждается теперь либо в мистической интерпретации, либо должен культивироваться исключительно как литература. По мере того как из мифа исчезает элемент веры, игровой тон, свойственный ему изначально, звучит все сильнее. Уже о Гомере нельзя говорить как о верующем. Тем не менее миф как поэтическая форма выражения божественного, даже после утраты им прежней ценности быть адекватным воспроизведением всего постижимого, продолжает сохранять важную функцию и помимо чисто эстетической. Аристотель и Платон все еще излагают глубочайшую суть своей философской мысли в форме мифа: у Платона это миф о душе, у Аристотеля – представление о любви вещей к неподвижному движителю мира.

Для понимания игрового тона, присущего мифу, ни одна мифология не может быть яснее, чем первые трактаты Младшей Эдды. Gylfaginning [Видение Гюльви] и Skaldskaparmal [Язык поэзии] [20*]. Здесь налицо мифологический материал, целиком и полностью ставший литературой, – литературой, которая из-за ее языческого характера должна была бы быть официально отвергнута, но которая тем не менее как достояние культуры была в чести и в ходу [15]. Авторы были христианами и даже людьми духовного звания. Они описывают мифические происшествия в тоне, в котором явственно слышны шутка и юмор. Однако это не тон христианина, который в силу своей веры ощущает себя вознесенным над поверженным язычеством и над ним насмехается, и еще менее тон новообращенного, который сражается с прошлым как с дьявольским мраком, – это скорее тон наполовину веры, наполовину серьезности, как он исстари присутствовал в мифологическом мышлении, тон, который и в прежние добрые языческие времена, по всей видимости, вряд ли звучал иначе. Соединение нелепых мифологических тем, чисто первобытной фантазии – как, например, в повествованиях о Хрунгнире, Гроа, Аурвандиле [21*] – и высокоразвитой поэтической техники точно так же вполне согласуется с сущностью мифа, который всегда неизменно устремлен к наиболее возвышенной форме выражения. Название первого трактата Gylfaginning, то есть Розыгрыш Гюльви, дает немало пищи для размышления. Он написан в известной нам старинной форме космогонического диалога с вопросами и ответами. Подобные же речи ведет Тор в палатах Утгарда-Локи. Об игре здесь справедливо говорит Г. Неккель [16]. Ганглери задает древние священные вопросы о происхождении вещей, о ветре, о зиме и лете. Ответы предлагают разгадку не ипаче как в виде причудливой мифологической фигуры. Начало трактата Skaldskaparmal также полностью пребывает в сфере игры: примитивная лишенная стиля фантазия о глупых великанах и злых, хитрых карлах грубых, вызывающих смех происшествиях, чудесах, которые в конце концов суть не что иное, как обман чувств. Мифология в ее завершающей стадии, в этом нет никакого сомнения. Но если она предстает пе-ред нами пресной, нелепой, деланно фантастичной, не стоит принимать эти черты за позднейшее, недавнее искажение героических начал мифологии. Напротив, все они – и как раз потому, что лишены стиля, – изначально принадлежали области мифа.

Поэтические формы многообразны: метрические формы, строфические формы; такие поэтические средства, как рифма и ассонанс, чередование строф и рефрен; такие формы выражения, как драматическая, эпическая, лирическая. И сколь бы ни были многочисленны все эти формы, в целом мире встречаются не иначе как исключительно им подобные. Это же справедливо и для мотивов в поэзии и в повествовании вообще. Число их кажется необозримым, но они все возвращаются – вновь и вновь, повсюду и во все времена. Все эти мотивы и формы нам настолько знакомы, что для нас одно их существование словно бы уже говорит само за себя, и мы редко задаемся вопросом о всепроницающем основании, которое положило им быть такими, а не иными. Это основание далеко простирающегося единообразия поэтической выразительности во все известные нам периоды существования человеческого общества, по всей видимости, в значительной степени следует видеть в том, что такого рода самовыражение творящего формы слова коренится в функции, которая старше и первозданное всякой культурной жизни. И функция эта – игра.

Подведем еще раз итог, какими же представляются нам собственно признаки игры. Это – некое поведение, осуществляемое в определенных границах места, времени, смысла, зримо упорядоченное, протекающее согласно добровольно принятым правилам и вне сферы материальной пользы или необходимости. Настроение игры – это настроение отрешенности и восторга, священное или праздничное, в зависимости от того, является ли игра священнодействием или забавой. Такое поведение сопровождается ощущением напряжения и подъема и приносит с собой снятие напряжения и радость.

Вряд ли можно отрицать, что этой сфере игры принадлежат по своей природе все виды возникновения поэтической формы: метрическое или Ритмическое членение произносимой или поющейся речи, точное попадание в обращении с рифмами и ассонансами, то или иное сокрытие смысла, искусное построение фразы. И тот, кто вместе с Полем Валери называет поэзию игрой, а именно игрой со словами и языком, не прибегает к метафоре, а схватывает глубочайший смысл самого слова поэзия.

Взаимосвязь поэзии и игры затрагивает не только внешнюю форму речи. Столь же ощутимо проявляется она в отношении форм образного воплощения, мотивов и их облачения и выражения. Имеем ли мы дело с мифическими образами, с эпическими, драматическими или лирическими, с сагами былых времен или с современным романом – всюду есть осознанная или неосознанная цель: посредством слова вызвать душевное напряжение, приковывающее внимание слушателя (или читателя). Всегда предусматривается здесь точное попадание, достижение выразительного эффекта. Субстратом же всегда является случай из человеческой жизни или момент человеческого переживания, способные передать это душевное напряжение. Все эти случаи и моменты, впрочем, немногочисленны. В самом широком смысле они могут быть сведены в основном к ситуациям борьбы, любви или и того и другого вместе.

Тем самым мы уже приблизились к области, которую полагали необходимым включить в качестве обобщающей части в поле значения категории игры, – а именно к соперничеству. В огромном большинстве случаев центральная тема некоего поэтического и вообще литературного  целого – задача, которую предстоит выполнить герою, испытание, которому он должен подвергнуться, препятствие, которое он должен преодолеть. Само наименование герой или протагонист для действующего лица повествования уже говорит о многом. Стоящая перед ним задача должна быть необычайно трудной, казалось бы, невыполнимой. Она чаще всего связана с вызовом, с исполнением некоего желания, с испытанием умения, обещанием или обетом. Сразу же видно, что все эти мотивы непосредственно возвращают нас в сферу игры-состязания, агона. Второй ряд мотивов, вызывающих напряжение, основывается на сокрытии личности героя. Он неузнаваем в качестве того, кем он является на самом деле, оттого ли, что скрывает свою сущность, оттого ли, что сам о ней не ведает или же способен меняться, преображая свой облик. Словом, герой выступает в маске, переодетым, под покровом тайны. И вновь мы оказываемся во владениях древней священной игры, сокровенная суть которой открывается лишь посвященным.

Неотъемлемая от состязаний, почти всегда ставящая перед собою цель превзойти соперника, архаическая поэзия едва ли отделима от стародавнего поединка с мистическими и замысловатыми загадками. Как соперничество в загадках порождает мудрость, так поэтическая игра творит прекрасное слово. И то, и другое подчиняется системе правил игры, определяющей и термины искусства, и символы, как сакральные, так и чисто поэтические; чаще всего они суть и то, и другое. И состязание в загадках, и поэзия предполагают круг посвященных, которым понятен используемый и там, и там особый язык. Значимость решения в обеих областях зависит лишь от вопроса, соответствует ли оно правилам игры. Поэтом считается тот, кто способен говорить на языке искусства. Язык поэзии отличается от обычного языка тем, что он намеренно пользуется особыми образами, которые понятны не каждому. Всякий язык выражает себя в образах. Пропасть между сущим и постигаемым может быть преодолена лишь пролетающей через нее искрой воображения. Сцепленному со словом понятию суждено всегда оставаться неадекватым потоку жизни. Претворенное в образы слово облекает вещи экс-прессией, высвечивает их лучами понятий. В то время как язык обы-денной жизни, это практически и повсеместно используемое орудие, неизменно стирает образность употребляемых слов и выражений, предполагая внешне их строго логическую самостоятельность, поэзия намеренно культивирует образный строй языка.

То, что язык поэзии делает с образами, есть игра. Именно она располагает их в стилистической упорядоченности, она облекает их тайнами, так что каждый образ – играя – разрешает какую-нибудь загадку.

В архаических культурах поэтический язык еще является преимущественным средством выразительности. Поэзия выполняет более широкую, более жизненную функцию, чем удовлетворение литературных стремлений. Она переносит культ на само слово, она выносит суждения в области социальных отношений, она становится носительницей мудрости, закона и обычая. Все это она делает, не изменяя своей игровой сущности, потому что первозданная культура не выходит за рамки, очерченные игрою. Формы ее проявления – большей частью всеобщие игры. Даже полезная деятельность протекает по преимуществу в той или иной связи с игрою. По мере духовного и материального развития культуры расширяются те области, где черты игры отсутствуют или малозаметны, – за счет тех, где игра не знает препятствий. Культура в целом обретает серьезность. Закон и война, знание, техника и ремесла, как кажется, теряют контакт с игрою. Даже культ, в священнодействии находивший некогда обширные возможности выражения в игровой форме, затронут, по-видимому, этим процессом. Оплотом цветущей и благородной игры остается поэзия.

Игровой характер языка поэтических образов столь очевиден, что едва ли необходимо доказывать это с помощью многочисленных доводов или иллюстрировать теми или иными примерами. Исходя из существенной ценности, которую занятия поэзией представляли для архаической культуры, нечего удивляться тому, что именно там техника поэтического искусства развилась до высшей степени строгости и утонченности. Речь идет здесь именно о кодексе тщательно расписанных правил, подчиненных строгой системе, имеющих принудительную силу и в то же время Располагающих бесконечными возможностями варьирования. Эту систему как некую благородную науку сохраняет и воспроизводит традиция. Не случайно такое утонченное культивирование стихотворного искусства в равной степени можно отметить у двух народов, которые в своих весьма отдаленных друг от друга землях почти совсем не имели контакта с более богатыми и более древними культурами, способными ловлиять на их литературу: это древняя Аравия и Исландия Эдды и саг. Оставим в стороне особенности метрики и просодии и проиллюстрируем сказанное на одном-единственном примере, а именно древненорвежском кеннинге [22*]. Тот, кто называет “шипом речи” – язык, “дном палаты ветров” – землю, “волком древес” – ветер, всякий раз задает своим слушателям поэтическую загадку, которую они молча отгадывают. И поэту, и его сопернику должны быть известны сотни таких загадок. Важнейшие вещи, например золото, были наделены десятками поэтических имен. Один из трактатов Младшей Эдды, Skaldskaparmal, то есть Язык поэзии, перечисляет бесчисленное количество поэтических выражений. Кеннинг служит не в последнюю очередь и проверкой познаний в области мифологии. У каждого из богов есть множество прозвищ, намекающих на его похождения, его облик или родство с космическими стихиями. “Как описывают Хеймдалля? Его называют сыном девяти матерей, или стражем богов, или белым асом, врагом Локи, тем, кто нашел ожерелье Фрейи”, и пр. [17]

Тесная связь поэтического искусства с загадкой выдает себя многими признаками. Слишком ясное считается у скальдов техническим промахом. Существует древнее требование, которого некогда придерживались и древние греки: оно гласит, что слово поэта должно быть темным. У трубадуров, чье искусство как никакое другое демонстрирует свою функцию совместной игры, trobar clus, буквально замкнутая поэзия, поэзия с потаенным смыслом, почиталась как особенная заслуга.

Современные направления в лирике, которые намеренно устремляются в то, что не доступно для каждого, и загадочность смысла слова делают главным пунктом своего творчества, остаются тем самым полностью верными сущности своего искусства. Вместе с узким кругом читателей, понимающих их язык, во всяком случае, знакомых с ним, такие поэты образуют замкнутую культурную группу весьма древнего типа. Вот только вопрос, в состоянии ли окружающая культура в достаточной мере оценить и признать их поэзию, чтобы образовалось то русло, в котором их искусство могло бы выполнить свою жизненную функцию, составляющую смысл его существования.

VIII. ФУНКЦИЯ ВО-ОБРАЖЕНИЯ

Как только эффект образного выражения в описании состояния или события создается с помощью терминов мимоидущей жизни, мы вступаем на путь персонификации. Олицетворение бестелесного или безжизненного – душа всякого мифотворчества и почти всякой поэзии. Строго говоря, процесс творческого выражения не протекает в последовательности, описываемой приведенными словами. Ибо здесь и речи лет о концепции чего-то такого, что бестелесно или безжизненно и что, в свою очередь, выражают через концепцию чего-то живого. Вообразить воспринимаемое в виде живого существа – и означает выразить его на самом первичном уровне. Это происходит, как только возникает потребность сообщить о воспринимаемом кому-то еще. Представление рождается как во-ображение.

Не правомерно ли было бы эту врожденную и совершенно неотъемлемую склонность духа – создавать для себя вымышленный мир живых существ – назвать игрой духа?

К простейшим персонификациям, без сомнения, относятся такие мифологические рассуждения о возникновении мира и вещей, где это явление представлено как использование членов тела некоего мирового исполина некими творящими божествами. Такие представления известны нам прежде всего из Ригведы и Младшей Эдды. В обоих случаях запись этого рассказа предположительно относят к более позднему времени. В гимне Ригведы X, 90 мы сталкиваемся с тем, как древний, предположительно известный, материал перетолковывается мистической ритуальной фантазией жрецов. Прасущество Пуруша, то есть человек, послужило материалом для космоса. Из его тела было создано все: “звери в воздухе, в лесу и в селениях”, “месяц вышел из его духа, из его ока – солнце, из его уст — Индра [1*] и Агни, из его дыхания – ветер, из пупа – поднебесье, из главы – небо, из ступней – земля, из ушей – окоем; так творили они (боги) [1] миры”. Они сожгли Пурушу как жертву. Песню сильно искажают примитивно-мифологические и спекулятивно-мистические мотивы. В стихе 11 даже появляется знакомая нам форма вопроса: “Когда расчленяли Пурушу, на только частей его расчленили? Чем стали уста его, его руки, как назвали бедра его, ступни его?”

Точно так же Ганглери спрашивает в Снорриевой Эдде. “Что было началом? Как все возникло? Что было раньше?” В пестром нагромождении мотивов следует затем описание происхождения мира: сперва из столкновения горячего воздушного потока и слоя льда возникает исполин Имир. Боги умерщвляют его и делают из его плоти – землю, из его крови – море и озера, из костей его – горы, из волос – деревья, из черепа – небо и т. д. Снорри цитирует детали из разных стихов.

От самой первоначальной, древнейшей записи изустного мифа во всем этом осталось весьма немногое. Все это, по крайней мере в случае с Эддой, традиционный материал, который из области культа почти полностью перешел в область литературы и затем сохранялся в неизменном виде последующими поколениями как духовное наследие, достойное всяческого уважения. Мы уже говорили выше о том, что трактат Gylfaginning [Видение Гюльви], где это встречается, в построении, тоне, направленности едва ли несет на себе черты более серьезного обыгрывания старых мотивов. Остается, однако, открытым вопрос, не свойственны ли были изначально сфере, откуда вышли все эти представления, некие игровые свойства? Другими словами (если повторить в общем виде все уже сказанное выше о мифе), есть основание для сомнений, что индийцы ли, древние ли германцы когда-либо на самом деле, с сознательной убежденностью, верили в такое событие, как возникновение мира из членов человеческого тела. Во всяком случае, действительное существование подобной веры остается недоказуемым. Можно было бы пойти еще дальше: оно остается неправдоподобным.

Мы обычно склонны рассматривать персонификацию абстракций как позднейший продукт схоластической выдумки: аллегория – во все времена избитый стилистический прием в изобразительном искусстве и литературе. И действительно, как только поэтическая образность оказывается ниже уровня подлинно и изначально мифического, перестает быть частью священнодействия, религиозное содержание ее персонификаций становится весьма проблематичным, если не сказать – иллюзорным. Персонификацией вполне сознательно орудуют как поэтическим средством, в том числе и для образования священных понятий. На первый взгляд под это суждение подпадают понятия, встречающиеся уже у Гомера, такие, как Ате – Помрачение, что прокрадывается в людские сердца, и идущие следом Литы – Мольбы, уродливые и кривые, все – дочери Зевса. Столь же расплывчатыми и явно надуманными кажутся бесчисленные олицетворения у Гесиода, который являет нашему взору вереницу абстракций, потомство зловредной Эриды: Изнеможение, Забвение, Голод, Муку, Избиение и Убийство, Раздор, Обман, Ревность. Двое детей, которых произвели на свет Стикс, дочь Океана, и титан Паллас, по имени Кратос и Биа, то есть Власть и Насилие, пребывают всегда там, где находится Зевс, и следуют за ним повсюду, куда бы он ни направился [2]. И все это лишь блеклые аллегории, фигуры чисто надуманные? Видимо, нет. Есть основания полагать, что такая персонификация человеческих свойств является скорее одной из древнейших функций созидания форм в богослужении, когда силы и власти, окруженным которыми человек себя ощущал, еще не приняли человекоподобного облика. Еще до того как человеческий дух замыслил человекоподобные фигуры богов – непосредственно охваченный тем таинственным и грозным, чем окружали его природа и жизнь, он дает смутные имена вещам, которые подавляют его или возвышают. Он видит их как существа, но все еще не как фигуры [3].

Из такого первоначального занятия духа и произрастают, по-видимому, воспринимаемые нами все еще как полупервобытные, полу-схоластические, те представления-образы, которыми Эпмедокл населяет подземный мир, “безрадостное место, где убийство и злоба, и сонмища иных злосчастных богов, изнуряющие болезни и тление, и плоды разложения скитаются во тьме полями несчастья” [4].

“Там были Мать-Земля и дальнозрящая Дева-Солнце, кровавая Распря степенно-покойная Гармония, Краса и Уродство, Поспешность и Неторопливость, миловидная Правдивость и черноокая Смутность” [5].

Римляне, с их явно архаичным религиозным сознанием, сохранили эту примитивную функцию непосредственного во-ображения представлений, которые мы бы назвали абстракциями, и закрепили ее практически в сакральной технике так называемых indigitamenta, то есть в обычае создавать персонажи новых богов по случаю сильных общественных потрясений или же для того, чтобы зафиксировать извечные заботы и переживания. Так, известны были Pallor и Pavor – Бледность и Страх; Aius Locutius – по голосу, предупредившему о приближении галлов; Rediculus, заставивший повернуть Ганнибала; Domiduca, что приводит домой [2*]. Ветхий Завет дает примеры персонификаций абстрактных свойств в четверице: Милосердие, Истина, Справедливость и Мир, которые встречаются и лобызают друг друга – LXXXV псалом, и в фигуре Премудрости – Liber Sapientiae [Книга Премудрости Соломона]. По сообщениям об индейцах хайда [3*] в Британской Колумбии, у них есть богиня по имени Собственность, своего рода богиня счастья, которая дарует богатство [6].

Во всех этих случаях остается закономерный вопрос, в какой мере эта функция персонификации проистекает из духовного состояния, которое могло бы быть названо состоянием убежденной веры, – либо приводит к этому состоянию? Не являют ли скорее все эти воображаемые представления от начала до конца некую игру духовного свойства? Примеры из более позднего времени приводят нас именно к этому заключению. В почитании св. Франциском Ассизским своей невесты Бедности сквозят поистине святая сердечность и благочестивый восторг [4*]. Если же перед нами поставят вполне резонный вопрос, верил ли он в некое духовное существо, небесную посланницу по имени Бедность, то есть в существо, которое действительно было идеей Бедности, мы не будем знать, что ответить. Уже самой постановкой вопроса в подобных трезво логических терминах мы вторгаемся в чувственное содержание этого представления. Сам Франциск и верил, и не верил в то. Едва ли он получал одобрение Церкви, не говоря уже о том, чтобы оно было высказано открыто, на подобную веру. Это представление о Бедности по своей настроенности, пожалуй, колеблется между двумя областями: поэтического воображения – и исповедуемой догмы, тяготея, однако, к последней. Наиболее исчерпывающим выражением этой духовной деятельности остается следующее: фигура Бедности была для Франциска своего рода игрой. Вся жизнь святого из Ассизи насыщена чисто игровыми факторами и фигурами, и для него – это прекрасно. Так столетием позже Хайнрих Сузо будет предаваться сладостной лирике мистической игры воображения с вечной Премудростью как с возлюбленной [5*]. Но игровое поле, на котором играют святые и мистики парит над сферой мышления, подвластного разуму, и недоступно логическим понятиям, связанным со спекулятивными рассуждениями. Понятия игры и святости пребывают в постоянном соприкосновении друг с другом. То же происходит с понятиями поэтического во-ображения и веры.

Об идейной ценности аллегорических персонажей у некоторых средневековых поэтов, визионеров и теологов я уже говорил более пространно в своей работе Uber die Verkniipfung des Poetischen mit dem Theologischen bei Alanus de Insulis [7] [О связи поэтического с теологическим у Алана Лилльского [6*] ]. Границу между поэтической, аллегорической персонификацией и теологической концепцией небесных (или адских) существ не следовало бы, как я полагал, проводить слишком резко. У такого богослова-поэта, как Алан Лилльский, было бы несправедливо все богатство образов его поэм Anticlaudianus [Антиклавдиан] и Deplanctu Naturae [Плач Природы] счесть не более чем литературной Spielerei [забавой]. Для этого его воображение слишком уж сильно переплетено с самыми глубокими философскими и богословскими мыслями. С другой стороны, очевидно, что он вполне осознает фантастический характер таких представлений. Даже Хильдегард Бингенская [7*] не претендует на то, чтобы образы добродетелей в ее видениях принимали за метафизические реальности. Она и сама предостерегает против подобного представления [8]. Соотношение между увиденными ею образами и добродетелями определяется через “обозначающие” глаголы: designare, praetendere, declarare, significare, praefigurare [изображать, представлять, заявлять, означать, воображать]. Тем не менее все они движутся в ее видениях совсем как живые. По сути дела и в посещающих ее образах, передаваемых как мистическое переживание, не содержится притязаний на абсолютную подлинность [9]. И у Хильдегард, и у Алана поэтическое воображение неизменно витает между убеждением и фантазией, между игрой и серьезностью.

В любом облике, от чисто сакрального до чисто литературного, от Пуруши в Ведах до прелестных персонажей The Rape of the Lock [Похищения локона] [8*], персонификация остается чрезвычайно важной формой выражения человеческого духа и вместе с тем одновременно игровой функцией. Да и в современной культуре персонификация ни в коем случае не сводится к чисто искусственному и произвольному занятию литературного свойства. Персонификация – это привычная форма духовной деятельности, из которой мы в нашей повседневной жизни еще вовсе не выросли. Кто не ловил себя снова и снова на том, что вслух и вполне серьезно обращается к какому-нибудь неодушевленному предмету, скажем, к упрямой запонке, чисто по-человечески приписывая ей нежелание повиноваться и осыпая ее упреками за поведение, заслуживающее всяческого осуждения? Но, делая это, мы же не исповедуем веру в запонку как в некое существо или хотя бы идею. Мы входим, хотя не по собственной инициативе, в состояние игры. Если постоянно проявляющаяся духовная склонность смотреть на вещи, с которыми человек соприкасается в своей жизни, как на некие персонажи и в самом деле коренится в игровом поведении, возникает важный вопрос, которого мы едва лишь коснемся. Игровое поведение должно было существовать еще до того, как возникла человеческая культура или способность говорить и выражать себя. Почва для персонифицирующего воображения имелась уже с самых ранних времен. Этнология и исследование религий научили нас тому, что воплощение в образах животных мира богов и духов является одним из важнейших элементов первобытных или архаических верований. Териоморфное воображение лежит в основе всего того, что мы зовем тотемизмом. Пара прародителей племени суть кенгуру или черепахи. О нем говорит и распространенное во всем мире представление о versipellis, человеке, который принимает на время облик животного, как например оборотень. Об этом же говорят и метаморфозы Зевса ради обладания Европой, Ледой [9*] и пр., наконец – контаминация человеческих и звериных форм в египетском пантеоне. Во всех этих случаях мы имеем дело с фантастическим утаиванием человеческого в животном. Не следует ни на мгновение сомневаться в том, что такое священное представление о животном для дикаря совершенно серьезно. Подобно ребенку, он так же слабо проводит границу между человеком и животным. И все же, надевая страшную звериную маску и выступая в виде животного, в глубине души он сознает все это намного лучше ребенка. Единственной интерпретацией, с помощью которой мы, уже-не-совсем-дикари, можем попытаться хоть как-то представить себе его духовное состояние, будет то, что у дикаря духовная сфера игры, как мы видим это и у ребенка, охватывает еще все его существо – от самых священных волнений до чисто Детского удовольствия. Осмелимся предположить, что териоморфный фактор в культе, мифологии и религиозном учении можно понять лучше всего, если исходить из игрового поведения человека.

Еще более глубокий вопрос, к которому приводит нас рассмотрение персонификации и аллегории, заключается в следующем. Полностью ли Расстались философия и психология нашего времени с таким выразительным средством, как аллегория? Не проникает ли то и дело этот древний прием в терминологию, с помощью которой присваиваются названия душевным состояниям и психическим импульсам? Да и существует ли вообще метафорический, фигуральный язык без аллегории?

Элементы и средства поэзии, вообще говоря, лучше всего постижимы как игровые функции. Зачем располагать слова в соответствии с ритмом, метром и рифмой? Тот, кто говорит, что ради красоты или же в увлеченности, делает не что иное, как переводит вопрос в сферу еще более недоступную. Тот же, кто скажет, что стихи слагают, чтобы участвовать в совместной игре, попадет в самую суть. Размеренное слово возникает только в совместной игре, только там оно обладает своей функцией и своей ценностью, которые утрачивает по мере того, как совместная игра теряет характер культа, торжества или праздника. Рифма фразовый параллелизм, двустишие имеют смысл только в извечных игровых фигурах удара и контрудара, подъема и спада, вопроса и ответа загадки и ее разрешения. В своих истоках они неразрывно связаны с началами пения, музыки и танца, все они включены в изначальную функцию игры. Все, что в поэзии с течением времени получает сознательное признание как неотъемлемые ее качества: красота, магическая сила, причастность священному, – первоначально все еще подчиняется первородным свойствам игры.

Из основных жанров, которые мы, по бессмертному греческому образцу, различаем в поэзии, лирика в наибольшей степени пребывает в первоначальной сфере игры. Лирику следует брать здесь в очень широком смысле, не только как обозначение жанра как такового, но также как слово, определяющее вообще поэтическое настроение и его выражение, где бы и как бы оно ни проявлялось, – так что все, отмеченное восторгом, по сути попадает в круг лирики. Лирическое начало отстоит дальше всего от логического, ближе всего оно к танцу и к музыке. Лирическим является язык мистических построений, вещаний .оракула, колдовских заклинаний. Поэт испытывает тогда сильнейшее чувство приходящего к нему извне вдохновения. Здесь он наиболее приближается к наивысшей мудрости – но и к бессмыслице. Полный отказ от разумного смысла – уже характерный признак языка жрецов и оракулов у первобытных народов, языка, порою впадающего в совершеннейшую бессмыслицу. Эмиль Фаге обмолвился как-то о “le grain de sottise necessaire au lyrique moderne” [“необходимой крупице глупости в современной лирике”]. Но это касается не только лириков наших дней: сама сущность лирики состоит в том, что она вырывается за пределы сковываемого логикой разума. Основная черта лирического воображения – склонность к невероятным преувеличениям. Поэзия не знает жестких орбит. В немыслимо смелых образах фантазия космогонических и мистических загадок Ригведы встречается с образным языком Шекспира, прошедшего через все традиции классицизма и аллегории и все же сохранившего порыв архаического vatis [пророка-сказителя].

Впрочем, склонность, выдумывая непомерные качества или количества, создавать образы, настолько поразительные, насколько это возможно, проявляется не только как исключительно поэтическая функция, в лирической форме. Потребность в поразительном – типичная функция игры. Она свойственна ребенку, и она заново возвращается к душевнобольным [10], так же как она всегда была желанна для тех, кто подвергал литературной обработке мифы или жития святых. В древнеиндийской легенде Чьявана, подвизаясь в аскезе, гаме, прячется в муравейнике, так что видны только горящие угольки его глаз. Вишвамитра тысячу лет стоит на цыпочках [10*]. Связь игры с невероятными размерами и числами объясняет немалую часть представлений о великанах и карликах, от мифических персонажей до Гулливера. Тор и его спутники находят в необъятной спальне боковой покой, где и проводят ночь. Наутро оказывается, что это было не что иное, как большой палец рукавицы великана Скрюмира [11]. Стремление поразить безграничным преувеличением или путаницей величин и размеров никогда не следует, как мне кажется, принимать слишком всерьез, независимо от того, встречаем ли мы все это в мифах, образующих составную часть системы верований, или же в порождениях чисто литературной либо подлинно детской фантазии. Во всех этих случаях мы имеем дело с тем же самым влечением к играм духа. Веру архаического человека в мифы, которые творит его дух, мы все еще слишком часто невольно представляем себе в соответствии с критериями наших нынешних научных, философских или догматических убеждений. Полушутливый элемент неотделим от настоящего мифа. Здесь всегда берет слово та “ошеломляющая доля поэзии”, о которой говорит Платон [12]. Потребность в поразительном, выходящем за любые пределы – вот что в значительной степени объясняет появление мифологических образов.

Если поэзия – в широком смысле первичного своего понятия, греческого поэзис – и восходит вновь и вновь к сфере игры, то осознание ее по сути игрового характера сохраняется не во всем. Эпос не ассоциируется с игрой, как только его больше не декламируют на общественных празднествах и он служит только для чтения. Также и лирику едва ли воспринимают в виде игровой функции, когда она теряет свою связь с музыкой. Только театральное представление, с присущим ему неизменным свойством быть действием, удерживает прочный союз с игрой. Язык также отражает эту тесную связь, в особенности латынь и языки, черпающие из источника Лациума [11*]. Драма называется в них игрой, ее играют. Вызывает удивление, хотя это и понятно в свете уже сказанного ранее [13], что как раз у греков, создателей драмы во всем ее совершенстве, слово игра не применяется ни по отношению к театральному представлению, ни по отношению к зрелищу вообще. Тот факт, что греки не выработали слова, объемлющего всю область игры, уже обсуждался выше. В известном смысле это следует понимать так, что жизнь эллинского общества во всех ее проявлениях была настолько пронизывающе глубоко “настроена” на игру, что игровой элемент едва ли входил в сознание как нечто особенное.

Свое происхождение из игры еще долго обнаруживают трагедия и комедия. Аттическая комедия выросла из необузданного комоса празднества Диониса [12*]. Осознанной литературной практикой становится она лишь на более поздней стадии. Но и тогда, во времена Аристофана, она все еще демонстрирует всевозможные следы своего дионисийского сакрального прошлого. В шествии хора, называемом парабасис [13*], она свободно обращается к публике с издевками и насмешками и перстом указывает на свои жертвы. Ее древнейшие черты – фаллическое убранство актеров, переодевание хора, в особенности использующего маски животных. Своими Осами, Птицами, Лягушками Аристофан продолжает священную традицию представлений под личиной животных. Древняя комедия с ее открытыми нападками и язвительными насмешками полностью находится в сфере бранных и подстрекательских, и тем не менее праздничных чередующихся песнопений, о которых уже говорилось выше. Путь развития, совершенно параллельный греческой комедии, реконструировал недавно для германской культуры, хотя и в виде гипотезы, но с высокой степенью вероятности и весьма убедительным образом, Роберт Штумпфль в своем труде Kultspiele der Germanen als Ursprung des mittelalterlichen Dramas [14] [Культовые игры германцев как первоисток средневековой драмы].

Точно так же и трагедия в ее истоках была не намеренным литературным воспроизведением какой-либо одной человеческой судьбы, но священной игрой, не литературой для сцены, но разыгрываемым богослужением. Actus [Сценическое действие] на тему мифа лишь постепенно развивается в разыгрываемое в диалоге и мимесисе представление ряда событий, в передачу повествования. Мы, однако, воздержимся от дальнейших толкований истоков греческой драмы.

Трагедия и комедия, таким образом, изначально находятся в сфере состязания, которое, как мы уже показали ранее, при всех обстоятельствах должно носить имя игры. В соперничестве друг с другом поэты творят произведения для дионисийского состязания. Государство, хотя и не занимается организацией таких состязаний, берет, однако, на себя управление ими. Туда стекается множество желающих состязаться поэтов второго и третьего ранга. Их постоянно сравнивают, критика крайне придирчива. Публика улавливает любые намеки, реагирует на оттенки качества и тонкости стиля, разделяет напряжение состязания, как нынешние зрители на футбольном матче. В напряжении ожидают выхода нового хора, участвующие в нем граждане целый год готовятся к выступлению.

Содержание самой драмы, особенно комедии, также носит агональный характер. Разгорается ожесточенный спор либо подвергается нападкам отдельная личность, либо те или иные взгляды. Аристофан осыпает насмешками Сократа и Еврипида [15].

Настроение драмы – это настроение дионисийского экстаза, упоения праздником, дифирамбического подъема, когда участвующий в игре актер, находящийся по отношению к зрителю вне обычного мира благодаря маске, которую он носит, ощущает себя переместившимся в другое “я”, которое он уже не “представляет” на сцене, но осуществляет, являет самим собою. В понимание этого он вовлекает и зрителей. Сила неожданно измененного слова, чрезмерность образов и выражений у Эсхила находятся в полном соответствии с характером священной игры и проистекают из этого ее свойства.

Различение серьезного и не-серьезного полностью теряет свой смысл для духовной сферы, в которой возникает греческая драма. У Эсхила переживание величайшей серьезности свершается в форме и с особен-ностями игры Тон Еврипида колеблется между глубокой серьезностью и игривой фривольностью. Подлинный поэт, говорит Платон устами Сократа должен быть одновременно трагическим и комическим, вся человеческая жизнь должна рассматриваться одновременно как трагедия и комедия [16].

IX. ИГРОВЫЕ ФОРМЫ ФИЛОСОФИИ

В центре круга, который мы пытаемся очертить с помощью понятия игры, располагается фигура греческого софиста. Софист – это слегка сбившийся с пути преемник того главного персонажа архаической культурной жизни, о котором мы поочередно говорили как о пророке, шамане, ясновидце, чудодее, поэте и которого мы, пожалуй, все-таки будем именовать vates. Желание как можно лучше разыграть представление, стремление в открытой схватке одержать верх над соперником – эти два мотора всеобщей социальной игры – в функции софиста явлены со всей откровенностью. Не забудем однако, что еще у Эсхила именем софиста назван мудрый герой – Прометей или Паламед [1*]. Оба они, преисполненные гордости, перечисляют все те искусства, которые они измыслили на пользу людям. Именно хвастовством по поводу своих обширных познаний уподобляются они позднейшим софистам, таким, как Гиппий [2*], всезнайка, помнивший все на свете, тысячеискусник и герой экономической автаркии, похвалявшийся, что все имеющееся у него сделано им самим; что на всех рыночных площадях ему всегда открыт путь в Олимпию [3*]; предлагавший рассуждать с ним на любую тему из числа тех, кои были им лучше всего подготовлены, и ответить на все вопросы, кем бы они ни были заданы, и утверждавший, что никогда еще не встречал он кого-либо, кто превзошел бы его. Все это еще вполне стиль жреца Яджнавалкьи, разгадывающего загадки, из литературы брахманов.

Эпидейксис (эпидейксис), представление, исполнение, показывание – так называется выступление софиста. И он располагает, как уже было показано, репертуаром для своих представлений. Он получает за них гонорар – речь идет о вещах, предлагаемых по твердой цене: так, например, 50 драхм за выступление Продика [4*]. Горгий получал столь высокие гонорары, что мог позволить себе заказать собственную массивную золотую статую и посвятить ее богу в Дельфах [5*]. Странствующие софисты, как Протагор [6*], пользуются баснословным успехом. Целое событие – когда знаменитость из них удостаивает своим посещением какой-нибудь город. На них взирают как на чудотворцев, их сравнивают с борцами, короче говоря, деятельность софистов попадает полностью в сферу спорта. Зрители рукоплещут им, и каждый удачный ход встречается смехом. Эта чистая игра: соперники ловят друг друга в свои словесные сети [2], отправляют в нокаут [3], похваляются, что ответы на их неизменно каверзные вопросы всегда будут ложными.

Когда Протагор называет софистику “древним искусством” – технен палайан [4] (технен палайан), он попадает в самую суть. Это древняя игра ума, которая в архаической культуре, уже в самый ранний ее период, от вещей священных то и дело скатывается к чистому развлечению; то она вдруг соприкасается с высшей мудростью, то вновь становится чисто игровым состязанием. Вернер Йегер считает, что против “neuere Mode, Pythagoras als eine Art von Medizinmann hinzustellen” [“новейшей моды выставлять Пифа-гора неким врачевателем”] не стоит и возражать [5]. Он забывает, что врачеяатель по отношению к философам и софистам и в самом деле – воистину исторически – как был, так и остался их старшим братом. И черты этого древнего родства все еще сохраняются.

Сами софисты прекрасно осознавали игровой характер всей своей деятельности. Горгий назвал свою Похвалу Елене игрой – эмон де пайгнион (эмон де пайгнион); его сочинение О природе также толковали как риторическую игру [6]. Тому, кто против этого возражает [7], следовало бы принять во внимание, что в сфере софистической риторики четкие границы между игрой и серьезностью провести невозможно и что квалифицировать ее как игру фактически значит прекрасно уловить ее изначальный характер. Тот, кто называет пародией и карикатурой облик, в котором Платон изображает софистов [8], забывает, что все игровые и, пожалуй, сомнительные черты в софисте как персонаже культуры неразрывно связаны с его архаической сущностью. По самой своей натуре софист принадлежит в той или иной мере к “бродячему племени”. Он так или иначе скиталец и прихлебатель уже par droit de naissance [no праву рождения].

Но в то же время не кто иной, как софисты создали среду, в которой приняли очертания эллинские идеи воспитания и культуры. Греческая философия и греческая наука выросли не в лоне школы (в нынешнем значении этого слова), и с этим ничего не поделаешь. Эти знания не приобретались как побочный продукт обучения полезным и доходным профессиям. Для эллина они были плодом его свободного времени, схоле (схоле), – а для свободного гражданина все то время, которое не было востребовано государственной службой, войной или отправлением культа, было свободным [9]. Так что слово школа имеет примечательную предысторию. И в этой вот среде свободного препровождения времени свободными гражданами софист издавна являл собою пример жизни, проводимой в размышлениях и умственных опытах.

Если типичный продукт деятельности софиста, а именно софизм, Рассматривать с чисто технической стороны, как форму выражения, он тотчас же обнаруживает все свои связи с той примитивной игрой, носителем которой был уже встречавшийся нам его предшественник vates. Софизм стоит рядом с загадкой. Это фехтовальный прием. В слове проблема (проблема) изначально присутствуют два конкретных значения: тo, что кто-либо держит или ставит перед собою, дабы себя защитить, например щит, – и то, что бросают другому, чтобы тот это принял. В переносном смысле оба эти значения подходят для описания искусства софиста [10]. Его вопросы и аргументы суть те же проблемы, и именно в этом смысле. Игра-состязание в остроумии, с подзадориванием друг друга каверзными вопросами, занимала ощутимое место в греческой манере вести беседу. Различные типы каверзных вопросов были систематизированы и имели следующие специальные наименования-соритес, апофаскон утис, псеудбменос, антистрефону(соритес, апофаскон утис, псеудбменос, антистрефон) – громоздящий кучу, отрицающий никто, лжец, обращающий и т.д. Клеарх, ученик Аристотеля, написал теорию загадок, а именно таких, которым он дал наименование грифос (грифос) – сети, шутливые вопросы, завершавшиеся наказанием или наградой. – Что одинаково везде и нигде? Ответ: время. – Что есть я то не есть ты. Я – человек. Следовательно, ты – не человек. На что Диоген [7*] якобы возразил: если хочешь, чтобы это было истиной, то начни с меня [11]. О некоторых софизмах Хрисипп [8*] написал целый трактат. Все эти Fangschlusse [вопросы-ловушки] молчаливо основываются на предварительном условии, что поле логического смысла сводится к некоему игровому пространству, в пределах которого согласен оставаться соперник, не делая каких-либо шагов в сторону из опасения неминуемо разрушить это пространство – что как раз и было проделано Диогеном. Стилистически эти пропозиции могут быть выстроены как художественные формы, с ритмом, повторами, параллелизмами и т. д.

Переход от таких Spielereien [забав] к обстоятельным ораторским выступлениям софистов и философским спорам в манере Сократа происходил постепенно. Софизм стоит вплотную к обычной загадке, которая есть не что иное, как развлечение, – но благодаря этому также и к священной космогонической загадке. Евтидем [9*] играет то грамматически и логически детским софизмом [12], то вопросом на грани загадки о мире или познании [13]. Наиболее глубокомысленные суждения ранней греческой философии, как, например, один из выводов элеатов [10*]: “нет множества, нет движения, нет становления”, – рождались в форме вопросов и ответов. Для осознания такого абстрактного заключения, как невозможность существования одного обобщающего суждения, прибегали к внешней форме сорита, цепочки вопросов. Когда высыпают мешок зерна, производит ли шум первое зернышко? – Нет. – Тогда, может, второе? И т. д.

Сами греки прекрасно отдавали себе отчет, до какой степени они попадали со всем этим в сферу игры. В Евтидеме Сократ отбрасывает вопросы-ловушки как забавы чисто школярского свойства. С помощью всего этого, говорит он, ничему не научаются относительно сути самих вещей – разве что тому, как, изощряясь в словах, дурачить людей; все равно что дать подножку или выдернуть из-под кого-нибудь стул. Когда вы утверждаете, что хотите наделить мудростью этого юношу, говорится там далее, что это: игра или вы заняты этим всерьез? [14] В Софисте Платона Теэтет [11*] вынужден признаться чужеземцу из Элеи, что софист по своему складу относится к ярмарочным шутам, буквально – к пробавшимся игрою: тон тэс пайдиас метехонтон [15] (тон тэс пайдиас метехонтон) Парменид [12*], побуждаемый высказаться по вопросу о существовании, называет эту задачу “игрой в трудные игры”: прагматейоде пайдиан пайдзейн [16] (прагматейоде пайдиан пайдзейн), – после чего принимается рассуждать о глубочайших вопросах бытия. И все это, конечно же, протекает как игра в вопросы и ответы. Единое не может состоять из частей, оно неограниченно, а значит, бесформенно, оно нигде, оно неподвижно вневременно, непознаваемо. Далее рассуждение строится в обратном порядке, затем этот процесс повторяется снова и снова [17]. Доводы, уподобляясь челноку ткацкого станка, снуют туда и обратно, и в этом движении мудрствование принимает форму благородной игры. Не только софисты, но также Сократ, да и сам Платон играют в эту игру [18].

По Аристотелю, Зенон Элейский первым писал диалоги в той форме вопросов и ответов, которая была свойственна как философам из Мегары [13*], так и софистам. Это была техника, рассчитанная на то, чтобы расставить сети противнику. Платон скорее всего следовал в своих диалогах более всего поэту, автору мимов Софрону [14*]; Аристотель также называет диалог формой мима [19], фарсом, который сам опять-таки есть форма комедии. Причисление к роду фокусников, жонглеров, чудодеев, к которому относили софистов, не миновало ни Сократа, ни даже Платона [20]. Если всего этого еще не достаточно, чтобы явственно выделить игровой элемент философии, то он может быть обнаружен в самих Платоновых диалогах. Диалог – форма искусственная. Это своего рода фикция. На какую бы высоту ни поднималось у греков действительная беседа, она тем не менее никогда полностью не отвечала форме литературного диалога. Диалог у Платона – это легкая, игровая форма искусства. Возьмем новеллистический замысел Парменида, начало Кратила, легкую, живую интонацию этих двух и многих других диалогов. Определенное сходство с шутовством, с мимом здесь и в самом деле не признать невозможно. В шутливой форме затрагиваются в Софисте основные положения мудрецов более раннего времени [21]. Совершенно в юмористическом тоне пересказывается в Протагоре миф об Эпиметее и Прометее [22] [15*]. “По поводу облика и имени этих богов, – говорит Сократ в Кратиле, – есть и серьезное, и шутливое объяснение, ибо также и боги не прочь позабавиться”: филопайсмонес гар кай гой теой (филопайсмонес гар кай гой теой). В другом месте того же диалога Платон говорит устами Сократа: “если бы я выслушал пятидесятидрахмовый урок Продика, ты тотчас бы это узнал, но я внял лишь однодрахмовому назиданию” [23]. и опять в том же тоне, продолжая, судя по всему, намеренно бесcмысленную, сатирически нацеленную этимологическую игру: “а теперь смотри, какой фокус сделаю я со всем тем, чего не могу объяснить” [24].

И наконец даже так: “Я уже давно прихожу в изумление от своей собствeннoй мудрости, так, что и самому мне не верится”. Что уж тут говорить, если Протагор завершается обращением вспять всех исходных позиций и eсли можно спорить о том, всерьез или нет звучит надгробная речь в Менексене? [16*]

У Платона собеседники сами расценивают свои философские занятия как приятное времяпрепровождение. Юношеской страсти к спору противостоит желание старших, чтобы к ним испытывали почтение [25]. “Так обстоит дело с истиной, – говорит Калликл в Горгии [26], – и ты поймешь это, если оставишь в покое философию и займешься делами более важными. Ибо философия – вещь приятная, если заниматься ею в юные годы и с соблюдением меры, но она же и гибель для того, кто предается ей дольше, чем следует”.

Итак, лишь юношескую игру видели в философии те, кто для наследовавшего им мира заложил непреходящие основы мудрости и любомудрия. Чтобы раз и навсегда раскрыть перед всеми основную ошибку софистов, их логические и этические изъяны, Платон не пренебрегал этой легкой манерой непринужденного диалога. Ибо и для него любомудрие, при всей углубленности, продолжало оставаться некоей благородной игрой. И если не только Платон, но и Аристотель считал достойными самых серьезных возражений словесные ухищрения и уловки софистов, то это потому, что и их собственное мудрствование, их собственное мышление еще не высвободились из сферы игры. Да и произойдет ли это когда-либо вообще?

Последовательность основных стадий развития философии можно наметить в общих чертах следующим образом. В глубокой древности она берет начало в священной игре в загадки и в словопрение, выполняющие, однако, также функцию праздничного развлечения. Сакральная сторона всего этого вырастает в глубокую тео- и философию Упанишад и досократиков, игровая сторона – в деятельность софистов. Эти сферы не отделены полностью друг от друга. Платон возводит философию как благороднейшее стремление к истине на такие высоты, достичь которых мог только он один, но всегда делает это в такой легкой, непринужденной форме, которая была одним из характерных элементов его философии. При этом философия одновременно развивается и в своей сниженной форме: как словопрение, игра ума, софистика и риторика. Однако агональный фактор в эллинском мире был настолько значителен, что риторика могла расширять свое поле деятельности за счет философии в ее более чистом виде и, будучи культурой более многочисленных групп, затмевала ее, угрожая и вовсе свести на нет. Горгий, отвернувшийся от глубинного знания ради того, чтобы превозносить силу блестящего слова – и злоупотреблять этим, являет собою вполне определенный тип культурного вырождения. Доведенные до высшей точки соперничество и школярство в ремесле философов шли рука об руку. И это был не единственный раз, когда эпоха, искавшая смысл вещей, сменялась временем, которое готово было вполне удовлетвориться лишь словом и формулой.

Игровое содержание этих явлений невозможно обрисовать четкими контурами. Далеко не всегда можно провести явную границу между ребяческой Spielerei [забавой] и лукавым умом, что временами подходит вплотную к самым глубоким истинам. Знаменитое сочинение Горгия О несуществующем, полностью отрекавшееся от всякого серьезного знания в пользу радикального нигилизма, можно точно так же назвать игрой, как и декламацию о Елене, которой он сам дал такое название. Отсутствие ясно осознанных границ между игрою и мудрствованием видно и из того, что стоики обсуждают не имеющие смысла, построенные на грамматических ловушках софизмы заодно с вполне серьезными аргументами Мегарской школы [27].

Повсеместно воцаряются диспут и декламация. Эта последняя также становится постоянным предметом публичных состязаний. Говорить значило хвастливо щеголять словами, выставлять себя напоказ. Словесный поединок был для эллина самой подходящей литературной формой, чтобы отобразить и обсудить тот или иной щекотливый вопрос. Так, Фукидид выводит на подмостки вопрос о войне или мире в споре Архидама и Сфенелада, разные другие вопросы в спорах Никия и Алкивиада, Клеона и Диодота. Так обсуждает он конфликт между властью и правом, на примере нарушения нейтралитета острова Мелос, в споре, который целиком строится как софистическая игра из вопросов и ответов. Аристофан в Облаках пародирует страсть к парадным диспутам в риторической дуэли логоса праведного – с неправедным [17*].

Значение любимой софистами антилогии [противоречия], или двойственного высказывания, заключается, впрочем, не только в игровой ценности указанной формы. Она, кроме того, способна метко выражать извечное свойство неопределенности человеческого суждения: сказать можно и так и этак. Именно игровой характер речи проявляется в том, что побеждать в словесной дуэли все-таки остается до некоторой степени чистым искусством. Речь софиста сразу же становится намеренной ложью, как только в свое искусство слов и понятий он вкладывает безнравственный умысел, как это делает Калликл, распространяясь о “Herrenmoral” [“морали господ”] [28] [18*]. В каком-то смысле будет лживым и сам агональный задор, если дать ему волю ценой отказа от истины. Для всех тех, кого зовут софистами или риторами, не стремление к истине, а желание личной, индивидуальной правоты служит путеводной нитью и целью. Архаическая ситуация состязания – вот что является здесь единственным воодушевляющим стимулом. Если относительно Ницше следует полагать, как того хотят некоторые [29], что он и в самом Деле возродил агонистический дух мудрствования, то тем самым он вернул философию к ее древнейшему состоянию возникновения в лоне первозданной культуры.

Мы не хотели бы здесь углубляться в пространный вопрос, в какой степени наши речевые средства в основе своей носят характер игровых правил, то есть значимы лишь в тех интеллектуальных границах, которые мы признаем в качестве обязательных. Всегда ли в логике вообще и в силлогизме в особенности в игру вступает некое молчаливое соглашение о том, что действенности терминов и понятий следует придерживаться здесь точно так же, как это имеет место для шахматных фигур и полей шахматной доски? Пусть кто-нибудь ответит на этот вопрос. Мы же ограничимся беглым обзором фактических качеств игры в практике диспутов и декламации более позднего времени по сравнению с эпохой греческой цивилизации. Особой обстоятельности здесь не требуется поскольку явление это постоянно вновь воспроизводится в весьма схожих формах, а также и потому, что в своем развитии в западной культуре оно в самой высокой степени продолжает сохранять зависимость от греческого образца.

Квинтилиан принес теоретические положения риторики и декламации в латинскую литературу. В эпоху Римской империи практика диспутов и словесных парадов не ограничивалась рамками школы. Ритор Дион Хрисостом [19*] рассказывает нам об уличных философах, своего рода деклассированных софистах, морочивших голову рабам и людям морского занятия мешаниной из пустой болтовни, побасенок и плоских острот. Сюда, возможно, просачивалась и бунтарская пропаганда, судя по декрету Веспасиана, по которому из Рима были изгнаны все философы [20*]. И снова серьезные умы вынуждены были предостерегать от переоценки привлекательности софизмов, отдельные примеры которых были постоянно в ходу. Августин говорит о пагубной страсти к слово-прениям и ребяческой манере при всех, напоказ, втягивать в них противника [30]. Остроты вроде следующей: “У тебя есть рога, – ты же не терял рогов, значит, они все еще у тебя” [31], — пользуются широким и неизменным успехом в литературе схоластики. Очевидно, было не так уж легко заметить логическую ошибку, делавшую такие остроты весьма ловкой шуткой.

Переход вестготов из арианства в католицизм был отмечен официальным богословским турниром между представителями высшего духовенства с обеих сторон в Толедо в 589 г. [21*]. Весьма выразительный пример спортивного характера мудрствования во времена раннего Средневековья дает нам рассказ о Герберте, будущем папе Сильвестре II, и его противнике Ортрике Магдебургском, встретившихся при дворе императора Отгона II в Равенне в 980 г. [32] [22*]. Соборный схоласт Ортрик завидовал славе Герберта и послал своего человека в Реймс тайно слушать его поучения, дабы в конце концов поймать его на каком-нибудь неверном суждении. Лазутчик превратно понимает Герберта и доносит двору, что, по его мнению, он услышал. В следующем году император призывает обоих ученых мужей в Равенну, чтобы устроить между ними ученый спор перед самой почетной аудиторией, пока день не придет к концу и не иссякнет внимание слушателей. Центральный пункт диспута следующий: Ортрик упрекает противника в том, что тот назвал математику областью физики [33] [23*]. На самом же деле Герберт называл ее наравне и одновременно с последней.

Стоило бы как-нибудь проследить, не было ли в так называемом Каролингском возрождении, этом пышном насаждении учености, поэзии и благочестия, участники которого украшали себя классическими и библейскими именами: Алкуин звался Горацием, Ангильберт – Гомером, сам Карл – Давидом; не было ли собственно игровое качество здесь самым существен-ным. Придворная культура сама по себе особенно восприимчива к игровым формам. Круг ее по необходимости узок и замкнут. Уже само почитание монаршего величества обязывает придерживаться всевозможных правил и фикций. В Academia Palatina [Палатинской академии] Карла Великого, воплощавшей провозглашенный идеал Athenae novae [Новых Афин], невзирая на благочестивые намерения, царило настроение благородной забавы [24*]. Там состязались в искусстве версификации и в обоюдных насмешках. Стремление к классическому изяществу не исключало при этом определенных черт примитивности. “Что есть письменность?” – спрашивает юный Пипин, сын Карла, и Алкуин отвечает: “Хранительница науки”. – “Что есть слово? – Разглашатель мысли. – Кто породил слово? – Язык. – Что есть язык? – Бич воздуха. – Что есть воздух? – Хранитель жизни. – Что есть жизнь? – Радость счастливых, горе несчастных, ожидание смерти. – Что есть человек? – Раб смерти, гость в уголке Земли, путник, который проходит мимо” [25*].

Все это звучит далеко не ново. Здесь опять-таки приходят на память игры в вопросы-ответы, состязания в загадывании загадок, ответы в древненорвежских кеннингах, короче говоря, все те черты игр-мудрствований, которые мы ранее отмечали в Индии Вед, у арабов, у скандинавов.

Когда к концу XI в. проявляется огромная тяга к знанию о бытии и обо всем, что бытийствует, – которая вскоре даст урожай: в кожуре Университета принесет плод Схоластики, продолжая разрастаться во всех направлениях в живое движение духа, – то происходит это почти с лихорадочной быстротой, как порою бывает свойственно периодам значительного культурного обновления. Агонистический момент при этом неминуемо выступает явно на первый план. Стремление победить противника словом превращается в некий спорт, во многих отношениях стоящий в одном ряду с вооруженной схваткой. Распространение древнейшей, кровавой формы турнира – группового, с участием выходцев из разных частей страны, или индивидуального поединка рыцарей, странствующих в поисках противника, – странным образом совпадает с тем злом, на которое жалуется Петр Дамиани [26*]: появлением спорщиков, которые (подобно греческим софистам) бродят повсюду, восхваляя свое искусство и торжествуя свою очередную победу. В школах XII в. процветают бурные словесные состязания, с клеветою и поношениями. Церковные авторы оставили нам беглые зарисовки школьного обучения, гдe бросается в глаза игра издевок и остроумия. Все норовят провести друг друга тысячами словесных фокусов и уловок, расставляют ловушки и сети из слогов и слов. Почитатели прославленных мастеров буквально охотятся за своими кумирами, хвастаясь затем, что видели их и следовали за ними [34]. Те же зарабатывают немалые деньги, совсем как в прежние времена греческие софисты. Росцелин в злой инвективе рису-ет нам Абеляра, пересчитывающего по вечерам деньги, которые прино-сят ему ежедневно его лживые поучения, и тратящего их затем на беспутства. Абеляр и сам признается, что брался за подобные занятия ради денег и что немало так зарабатывал. В одном споре он, будучи подстрекаем товарищами, в виде кунштюка., берется толковать Священное Писание, тогда как до этого преподавал только физику – то есть философию [35]. Уже давно отдал он предпочтение оружию диалектики перед оружием войны, странствуя в тех краях, где процветало ораторское искусство, пока “не разбил военный лагерь своей школы” на холме Св. Женевьевы, дабы “держать в осаде” своего соперника, занявшего Парижскую кафедру [36] [27*]. Подобные же черты смешения сфер красноречия, войны и игры мы находим и в ученых состязаниях мусульманских богословов [37].

В течение всего периода развития Схоластики и Университета агональный элемент занимает видное место настолько, насколько это возможно. Длительное увлечение проблемой универсалий как центральной темой философских дискуссий, участники которых делились на реалистов и номиналистов, несомненно, связано с изначальной потребностью людей образовывать разные партии при обсуждении спорных вопросов, что в высшей степени характерно для всякой культуры в периоды ее духовного роста. Вся деятельность средневекового университета облекалась в игровые формы. Непрерывные диспуты, этот непременный способ устного общения ученой братии, пышно расцветавшие университетские церемонии, обычай группироваться в nationes [28*], раскол по направлениям всевозможного рода – все эти явления так или иначе оказываются в сфере состязания и действия игровых правил. Эразм все еще ясно ощущал эту взаимосвязь, когда в письме к своему упорному оппоненту Ноэлю Бедье жаловался на узость, с которой школа считается только с тем, что дали предшественники, а при столкновении мнений исходит лишь из уже утвердившихся положений. “По моему разумению, в школе вовсе не следует делать таких вещей, к коим прибегают при игре в осаду замка [29*], в карты и в кости. Ибо там ясно, что при отсутствии согласия в правилах никакой игры не получится. Касательно же научных доводов, нельзя почитать за что-то неслыханное или опасное, если кем-нибудь будет затронуто что-либо новое…” [38].

Наука, включая и философию, полемична по самой своей природе, а полемическое неотделимо от агонального. В эпохи, когда в мир вторгается новое, агональный фактор, как правило, выходит явно на первый план. Так было, например, в XVII в., когда естественные науки достигли блестящего расцвета и завоевывали все новые территории, затрагивая тем самым и влияние Античности, и авторитет веры. И всякий раз люди собираются в лагери или партии. Одни – картезианцы, другие решительно против этой доктрины; одни придерживаются Anciens, другие примыкают к Modernes, выступают, в том числе и далеко за пределами ученого круга, за или против Ньютона, за или против сплющенности земного шара, прививок и т.д. и т. п. [30*] Век XVIII, с его оживленным духовным общением, за ограниченностью средств еще не перешедшим в хаотическое изобилие, неминуемо должен был стать эпохой преимущественно чернильных баталий. Последние – вместе с музыкой, париками, фривольным рационализмом, грациозностью Рококо и очарованием салонов – черезвычайно активно участвовали в формировании того всеобщего игрового характера, который у XVIII в. никто, пожалуй, не будет оспаривать и из-за чего мы ему порою завидуем.

X. ИГРОВЫЕ ФОРМЫ ИСКУССТВА

От существа поэзии, как мы обнаружили, элемент игры настолько неотделим и любая форма поэтического кажется настолько связанной со структурой игры, что их внутреннее взаимопроникновение следовало бы назвать почти неразрывным, а термины игра и поэзия при такой взаимосвязи оказались бы под угрозой утратить самостоятельность приписываемого им значения. То же самое в еще большей степени относится к взаимосвязи музыки и игры. Мы уже указывали на тот факт, что в ряде языков исполнение на музыкальных инструментах зовется игрою: это, с одной стороны, арабский, с другой – германские и некоторые славянские языки, а также французский. Этот факт может считаться внешним признаком глубокой психологической подоплеки, определяющей связь между музыкой и игрою, – учитывая при этом, что семантическое сходство между арабским и названными европейскими языками едва ли может быть основано на заимствовании.

В какой бы мере эта взаимосвязь музыки и игры ни представлялась нам естественной данностью, было бы нелегко получить ясно очерченное представление о рациональных причинах этой взаимосвязи. Можно было бы удовлетвориться попыткой установить термины, общие для обоих понятий. Игра, как мы уже говорили, лежит вне благоразумия практической жизни, вне сферы необходимости или пользы. Это же относится к музыкальным формам и к музыкальному выражению. Игра строится по законам, которые не определяются нормами разума, долга и истины. То же справедливо для музыки. Действенность ее форм и ее функции определяется нормами, которые никак не соприкасаются ни с логическими понятиями, ни со зрительными или осязаемыми образами. Лишь собственные, специфические имена могли бы подойти этим нормам, имена, одинаково свойственные и музыке, и игре, – каковы ритм и гармония. Ритм и гармония являются в абсолютно одинаковом смысле факторами и музыки, и игры. И если слово в состоянии отчасти переносить поэзию из чисто игровой сферы – в сферу понятия и суждения, чисто музыкальное всегда и всецело продолжает витать в первой из названных сфер. Важная литургическая и социальная функция поэтического слова в архаических культурах самым тесным образом связана с тем, что выговариваемое слово на этой стадии неотделимо от музыкальной декламации. Отправление всякого подлинного культа происходит в пении, пляске, игре. Нам, носителям поздней культуры, ничто не кажется способным до такой степени пронизывать нас неким сознанием священной игры, как музыкальное переживание. Даже безотносительно к словесному выражению религиозных представлений в наслаждении музыкой сливаются воедино ощущение прекрасного и чувство священного, и в этом слиянии исчезает противопоставление игры и серьезности. В связи с этим очень важно здесь подчеркнуть, что в эллинском мышлении понятия, которые мы обозначаем терминами игра, труд. наслаждение искусством, соотносились между собой совершенно по-другому, чем это привычно для нас. Известно, что слово музыка – мусике (мусике) – имеет в греческом языке гораздо более широкий смысл, чем для нас, в новейшее время. Оно не только включает в себя наряду с пением и инструментальным сопровождением также и танец, но и относится вообще ко всем искусствам и знаниям, подвластным Аполлону и музам. Речь идет о том, что называется мусическими искусствами в противоположность пластическим и механическим, которые лежат вне сферы действия муз. Все мусическое самым тесным образом связано с культом, и особенно с празднествами, где оно обладает своей собственной функцией. Пожалуй, нигде взаимосвязь культа, танца, музыки и игры не описывается с такой ясностью, как в Законах Платона. Боги, говорится там, из сострадания к человеческому роду, на горе рожденному, в отдохновение от забот установили благодарственные празднества, дав людям для этого Муз, и Аполлона, предводителя Муз, и Диониса, дабы и они участвовали в этих празднествах и через это божественное праздничное единение неизменно вновь восстанавливался необходимый людям порядок вещей. Непосредственно за этим следует место, которое часто отмечают как Платоново объяснение игры, где говорится, что все юные существа не могут удерживать в узде ни тело, ни голос, они норовят двигаться и производить много шума, прыгать, скакать, плясать в свое удовольствие и исторгать из себя всевозможные звуки. Животные, однако, не знают во всем этом тех различий порядка и беспорядка, что зовутся гармонией и ритмом. Нам же, людям, богами, кои дарованы нам, дабы мы водили с ними совместные хороводы, дано было различать ритм и гармонию через сопутствующее этому наслаждение. – Здесь, тем самым, с наивозможной ясностью устанавливается непосредственная связь между игрою и музыкой. Эта мысль, однако, сдерживается в сфере эллинского духа тем семантическим фактом, с которым мы уже ранее сталкивались: в греческом языке слово пайдиа (пайдиа), обозначающее игру, в силу своих этимологических истоков неотделимо по значению от детской забавы, безделицы. Слово пайдиа вряд ли могло служить для указания на более высокие формы игры: слишком уж неразрывно была связана с ним мысль о детях. Более высокие формы игры находят поэтому свое выражение в таких односторонне ограниченных терминах, как агон (агон) – состязание, схоладзейн (схоладзейн) – проводить досуг, диагоге (диагоге) – буквально, препровождение. Поэтому от греков ускользнула возможность признать то, что все эти понятия по существу объединяются в одном общем понятии, как это ясно выражено в латинском ludus, а также и в новоевропейских языках. Отсюда та трудность, с которой столкнулись Платон и Аристотель, выясняя, представляет ли музыка, и в какой степени, нечто большее, чем игру.

У Платона названное место далее гласит [2]: О том, что не заключает в себе ни пользы, ни истины, ни какой-либо ценности как подражание, но и не является вредоносным, лучше всего судить по степени очарования, харис (харис), которое в нем заложено, и наслаждению, которое оно дарит. Подобное удовольствие, которое не содержит в себе сколько-нибудь достойных упоминания вреда или пользы, это и есть игра, пайдиа (пайдиа). Заметим, что все это по-прежнему относится к музыкальному исполнению. – Но в музыке следует искать чего-то более высокого, чем таких наслаждений, и, здесь Платон идет далее, о чем речь будет несколько ниже. Аристотель говорит [3], что природу музыки определить нелегко, равно как и пользу, заложенную в знании музыки. Не ради игры ли, пайдиа – что можно было бы перевести здесь как развлечение, – и отдохновения люди желают музыки, подобно тому, как они желают сна или питья, которые сами по себе также не могут быть названы ни важными, ни серьезными (спудайа, спудайа), но приятными и изгоняющими заботы? Некоторые потребляют музыку именно таким образом и к триаде, сон-питье-музыка добавляют еще и танец. Или нам следует говорить, что музыка ведет к добродетели, поскольку она, подобно тому как гимнастика делает здоровым тело, взращивает определенный этос, то есть приучает нас к праведным наслаждениям? Или же, полагает Аристотель, – и это уже третья точка зрения – она содействует духовному отдохновению, диагоге, и знанию, фронесис (фронесис)?

Это диагоге в свете нашего изложения – очень важное слово. Буквально оно означает препровождение времени, но передавать его как времяпрепровождение допустимо лишь в том случае, если находиться на позициях аристотелевского противопоставления труда – и свободного времени. Теперь, говорит Аристотель [4], многие занимаются музыкой только ради удовольствия, но в старину ее связывали с воспитанием (пайдейа), ибо сама природа требует, чтобы мы могли не только хорошо трудиться, но так же хорошо могли бы и пребывать в праздности [5]. Ибо это (праздность) – начало всего. Праздность предпочтительнее труда и есть цель, телос (телос) последнего. Это обращение вспять обычного для нас представления опять-таки следует понимать в свете непричастности к наемному труду, естественной для свободного эллина и позволявшей ему посредством благородных и формирующих его натуру занятий устремляться к своей жизненной цели (телос). Вопрос поэтому в том, как именно тратить свободное время (схола). Не за игрою, ибо тогда игра была бы нашей жизненной целью. Это невозможно (принимая во внимание, что для Аристотеля пайдиа означает всего-навсего детскую игру, развлечение). Игры служат лишь отдохновением от труда, вроде некоего снадобья: они снимают душевное напряжение и успокаивают. Праздность же словно бы в себе самой таит наслаждение, счастье и радость жизни. Именно это счастье – то есть более не стремиться к тому, чего не имеешь, – и есть жизненная цель, телос. Наслаждение, однако, не все видят в одном и том же. Наилучшее наслаждение получают наилучшие люди с наиболее благородными чаяниями. Поэтому ясно, что для препровождения свободного времени6 следует в чем-то образовы-вать себя, чему-то учиться, а именно тем вещам, которым люди учатся и которые взращивают в себе не из-за их необходимости для работы, но ради себя самих. И поэтому предки причисляли музыку к пайдейа – воспитанию, формированию, образованию – как нечто, не являющееся необходимым или полезным, подобно чтению и письму, и пригодное лишь для препровождения свободного времени.

Вот изложение, в котором разграничительные линии между игрой и серьезностью, а также критерии оценки того и другого, если мерить их нашими мерками, оказываются значительно сдвинутыми. диагоге незаметно приобрело здесь значение интеллектуального и эстетического занятия и удовольствия, которые приличествуют свободному человеку. Детям, говорится там [7], диагоге еще недоступно, ибо это конечная цель, совершенство, а для еще не совершенных совершенное недостижимо. Из всех наших занятий к такой конечной цели (телос) приближается наслаждение музыкой [8], потому что его ищут не ради некоего будущего блага, но ради него самого.

Высказанная мысль, таким образом, помещает музыку в сферу, которая располагается между благородной игрою и самостоятельным художественным наслаждением. Подобный взгляд пересекается, однако, у греков с другим убеждением, которое возлагает на музыку весьма определенную техническую, психологическую и моральную функцию. Она считается миметическим, или подражательным, искусством, и воздействие этого подражания возбуждает этические чувства позитивного или негативного свойства [9]. Каждый напев, лад, танцевальная поза что-то представляют, что-то показывают, что-то изображают, и в зависимости от того, хорошо это или дурно, прекрасно или же безобразно, на самое музыку переходит качество хорошего или дурного. В этом заключается ее высокая этическая и воспитательная ценность. Внимать ее подражанию – значит будить в себе чувства, отвечающие тому, чему она подражает [10]. Олимпийские мелодии пробуждают энтузиазм, другие ритмы и мелодии внушают гнев или кротость, мужество, сдержанность. Если осязательные и вкусовые ощущения не имеют никакого этического воздействия, а зрительные обладают им лишь в незначительной степени, в мелодии самой по себе уже заложено выражение этоса. Еще сильнее это заметно в отношении ладов с их богатым этическим содержанием, а также в отношении ритмов. Известно, что греки приписывали определенное воздействие каждому ладу: одни повергали в печаль, другие успокаивали и т.д.; то же относилось и к музыкальным инструментам: флейта волновала и пр. С помощью понятия подражание в одном месте У Платона описываются действия художника”. Подражатель, миметес (миметес), говорит он, – вот что значит художник; творит ли он или исполняет, сам он о том, что воспроизводит, не ведает, хорошо оно или дурно. Воспроизведение, мимесис (мимесис), – для него игра, а не серьезный труд [12]. То же происходит и с трагическими поэтами. Все они лишь подражатели – миметикой (миметикой). Намерения, по всей видимости, открыто пренебречь оценкой художественной деятельности мы здесь касаться не будем. Оно не вполне ясно. Но то, что нам интересно так это факт, что Платон воспринимает ее как игру.

Более подробное отступление на тему о том, как оценивали музыку греки, могло бы показать, что мысль в попытках определить род и функцию такого явления, как музыка, постоянно оказывается на грани понятия чистой игры. По существу, характер всякого музицирования – это игра. Эта изначальная данность, пусть даже она и остается невысказанной, в общем признается повсюду. Предназначена ли музыка для радости и развлечения стремится ли она выразить возвышенную красоту или имеет священное литургическое предназначение, она всегда остается игрою. И именно в культе она зачастую неразрывно соединена с преимущественно игровой функцией – танцем. Различение и описание свойств и особенностей музыки древнейших периодов культуры выглядит наивным и недостаточным. Восхищение духовной музыкой выражают, сравнивая ее с ангельским хором, прибегая к теме небесных сфер и т.д. Вне связи с религиозными функциями музыку оценивают главным образом как благородное времяпрепровождение, искусное занятие, достойное всяческого восхищения, или же как всего-навсего веселое развлечение. Оценка музыки как сугубо личного, эмоционального художественного переживания, и к тому же выраженная словами, появляется между тем значительно позже. Признанной функцией музыки всегда была функция благородной и возвышавющей социальной игры, наивысшей ступенью которой часто считали изумляющие достижения при демонстрации технических навыков. Что касается исполнителей, то музыка долгое время остается в особенно зависимом положении. Аристотель называет профессиональных музыкантов ничтожным народцем. Шпильманы принадлежали к бродячему люду. Еще в XVII в. и позже каждый князь держал свою музыку, так же как и конюшни. Придворная капелла еще долго сохраняла свой особый домашний характер. “Musique du roi” [“Королевская музыка”] Людовика XIV была привязана к постоянному композитору. “24 Violons” [Скрипки] короля были наполовину актерами. Музыкант Бокан был еще и танцмейстером. Да и Гайдн носил еще ливрею, состоя на службе у князя Эстерхази, и ежедневно получал от него распоряжения. Нужно представить себе, с одной стороны, обширные и утонченные музыкальные познания образованной публики былых времен, – с другой же стороны, ее весьма незначительное уважение к высоким запросам искусства и к личности исполнителей. Обычаи современных концертов с их полнейшей, благоговейной тишиной и магическим почтением перед дирижером сложились в очень недавнем прошлом. Изображения музыкальных выступлений в XVIII в. являют нам занятых светскими беседами слушателей. Во французской музыкальной жизни еще каких-нибудь тридцать лет назад не было ничего необычного в нарушавших исполнение критических замечаниях в адрес дирижера или оркестра. Музыка была и оставалась главным образом дивертисментом, и восхищение, во всяком случае выражаемое вслух касалось прежде всего виртуозности исполнителей. Творение композитора еще совершенно не воспринималось как нечто святое и неприкосновенное. Свободными каденциями пользовались настолько нескромно, что приходилось этому ставить препятствия. Так, Фридрих II, король Пруссии, запретил певцам изменять композицию собственными украшениями.

Ни в одном виде исполнительского мастерства, начиная с поединка между Аполлоном и Марсием [1*] и до наших дней, фактор состязания не был столь очевиден, как в музыке. Обратившись к более позднему времени, чем эпоха Sangerkrieg [войны певцов] и Мейстерзингеров [2*], назовем только некоторые примеры. В 1709 г. кардинал Оттобони устраивает состязание в игре на органе и клавесине между Генделем и Скарлатти. В 1717 г. Август Сильный, король Саксонии и Польши, хотел провести состязание между И.-С. Бахом и неким Ж.-Л. Маршаном. Последний, однако, на состязание не явился. В 1726 г. соревнование итальянских певиц Фаустины и Куццони вызвало настоящую бурю в светском обществе Лондона, пение прерывалось хлопками и свистом. Ни в одной другой области не происходит так легко формирование партий. XVIII в. полон распрями между партиями, поддерживающими то или иное направление в музыке: Бонончини против Генделя, буффоны против Гранд Опера [3*], Глюк против Пиччини. Спор между партиями, принадлежащими к разным лагерям, легко принимает характер ожесточенной вражды, как это было в конфликте поклонников Вагнера и защитников Брамса.

Романтизм, в столь многих отношениях подвигнувший нас осознать наши эстетические оценки, способствовал признанию во все более широких кругах высокого художественного содержания и глубокой жизненной ценности музыки. Однако это не устранило ни одной из ее прежних функций или оценок. Также и агональные качества музыкальной жизни остаются такими же, какими они были всегда [13].

Если со всем тем, что относится к музыке, мы, собственно говоря, неизменно остаемся в рамках Игры, то в еще большей степени это относится к ее неразлучному брату-близнецу, искусству Танца. О Танце – идет ли речь о священных и магических танцах первобытных народов, о танцах в греческом культе, о пляске царя Давида пред ковчегом Господним или о танце как праздничном увеселении, у всех народов, во все эпохи – можно сказать, что это сама Игра в полном смысле слова, и при этом в одной из ее самых чистых и совершенных форм. Правда, игровое качество танца не во всех его формах раскрывается одинако во полно. Наиболее отчетливо оно наблюдается, с одной стороны, в хороводах и танцах с характерными для данного танца фигурами, с другой – в сольном танце, то есть там, где танец есть изображение, представление, зрелище или же ритмическое выстраивание и движение, как в менуэте или кадрили. Не следует ли рассматривать вытеснение кругового танца, хоровода и танца с фигурами – парным танцем, когда кружатся, как в вальсе и польке, или передвигаются скользящим шагом, как в последнее время; не следует ли рассматривать это как проявление ослабления или обеднения культуры? Есть достаточно оснований утверждать это, стоит лишь обратить внимание на историю танца, со всеми достигнутыми им вершинами красоты и стиля, вплоть до примечательного оживления художественного танца уже в наши дни. Ясно, что именно игровой характер, столь присущий танцу, почти утрачен его современными формами.

Взаимосвязь танца и игры не ставит перед нами сложных проблем. Она кажется настолько очевидной, настолько внутренне оправданной и настолько полной, что здесь вполне можно воздержаться от обстоятельного включения в понятие игры – понятия танца. Отношение танца к игре не есть его участие в ней, но отношение части – и целого, тождество сущности. Танец – это особая и весьма совершенная форма самой игры как таковой.

Если от поэзии, музыки и танца обратиться к сфере изобразительного искусства, то связь с игрой кажется здесь гораздо менее очевидной. Фундаментальное отличие, разделяющее две области; эстетического созидания и воспроизведения, – было вполне осознано эллинским духом, когда он предоставил Музам повелевать одной группой знаний и навыков, в то время как другую, объединяемую нами в изобразительные искусства, лишил этой чести. Изобразительным искусствам, объединяемым с ремеслами, не придавали никаких Муз. Если же говорить о подчинении последних божественному вмешательству, то они находились под властью Гефеста или Афины Эргане [4*]. Мастера, работавшие в сфере пластического искусства, пользовались далеко не таким вниманием и почетом, каким одаривали поэтов.

Впрочем, граница почестей и внимания, оказываемых художнику, не проходит четко между областью, где присутствуют Музы, и остальным миром, – судя по тому незначительному общественному признанию музыканта, о чем шла уже речь выше.

Этому далеко идущему различию мусического и пластического в первом приближении отвечает кажущееся отсутствие игрового элемента в последней из названных групп в противовес явно выраженным игровым качествам первой группы. Главную причину этого противоречия обнаружить не сложно. В мусических искусствах художественная актуализация фактически заключается в исполнении. Если даже художественное произведение уже создано, разучено или записано, оно впервые оживает лишь в исполнении, представлении, озвучении, показе, productio [изготовлении] – в том буквальном смысле этого слова, который еще сохраняет за ним, например, английский язык. Мусическое искусство есть деятельность и как деятельность воспринимается в момент исполнения всякий раз, когда это исполнение происходит. Присутствие в числе девяти Муз также Муз астрономии, героической поэзии и истории, казалось бы, свидетельствует о неверности этого утверждения. Обратим, однако, внимание на то, что разделение труда между Музами – плод позднейшего времени и что, во всяком случае, эпос и история (амплуа Каллиопы и Клио [5*]) первоначально были исключительно прерогативой того, кто именуется Vates, и он излагал их в торжественной мелодической и строфической декламации. Впрочем, смещение поэтического наслаждения со слушания стихов на чтение их про себя принципиального характера свершающегося при этом действия не меняет Само же это действие, в ходе которого переживают прикосновение мусического искусства, должно зваться игрою.

Совершенно иначе обстоит дело с изобразительным искусством. Уже из-за того, что оно привязано к материи и ограничено в формотворчестве возможностями материала, оно не может играть так же свободно, как поэзия и музыка, парящие в пространстве эфира. Танец находится на границе между тем и другим. Он мусичен и пластичен одновременно; мусичен, так как движение и ритм – его главные элементы. Все его действие протекает в ритмическом движении. Но в то же время он привязан к материи. Не что иное, как человеческое тело, с его ограниченным разнообразием поз и движений, занято исполнением танца, и красота танца – это красота самого человеческого тела, пребывающего в движении. Танец изобразителен, подобно скульптуре, но лишь на мгновение. Подобно музыке, он живет в повторении, она сопровождает его и властвует над ним.

Также совсем по-другому, чем с мусическими искусствами, все происходит и с воздействием изобразительного искусства. Зодчий, скульптор, живописец или рисовальщик, гончар и вообще художник-украшатель долгим и усердным трудом закрепляет в материале свой эстетический импульс. Его творение остается надолго, и остается, будучи каждому зримым. Воздействие его искусства, в отличие от музыки, не зависит от отдельного исполнения или показа другими или им самим. Единожды созданное, оно, неподвижное и немое, оказывает свое воздействие, пока есть люди, которые посвящают определенное время тому, чтобы взирать на него. За отсутствием некоего публичного действия, в котором художественное произведение, оживая, доставляет наслаждение зрителю, может показаться, что в сфере изобразительного искусства игровой фактор, собственно говоря, вовсе отсутствует. Художник, как бы он ни был охвачен творческой страстью, трудится как ремесленник, серьезно и напряженно, то и дело проверяя и поправляя себя. Его вдохновение, вольное и стремительное в замысле, в работе должно подчиняться искусным навыкам его созидающих рук. Если, таким образом, при изготовлении произведения искусства игровой элемент очевидно отсутствует, то он ни в чем себя не выражает и тогда, когда взирают на такое произведение или им пользуются. Здесь нет никакого видимого со стороны действия.

Если в изобразительном искусстве уже сам его характер трудного делания, старания, усердного ремесла препятствует возникновению игрового фактора, то это обстоятельство только усиливается тем, что вид произведения искусства обычно в большой мере определяется его практическим назначением и что это последнее никак не бывает вызвано художественным мотивом. Задача того, кто делает эти вещи, серьезна и ответственна: все, что относится к игре, этому чуждо. Это строительство здания, которое было бы пригодно и могло бы достойно служить для отправления религиозного культа, для собраний или для обитания; это изготовление сосуда или одежды, а то и воплощение в том или ином материале некоего образа, который как символ или копия должен соответствовать идее, которую он выражает.

Создание произведений изобразительного искусства протекает, таким образом, совершенно вне сферы игры, и, даже будучи выставлены на всеобщее обозрение, они воспринимаются лишь как нечто вторичное в различных формах культа, празднеств, развлечений, событий общественного значения. Снятие покрывала со статуи, закладка первого камня, открытие выставки не являются частью самого художественного процесса, и вообще такие вещи стали заметными явлениями лишь в последнее время. Произведение мусического искусства живет и приносит плоды в атмосфере всеобщей радости и веселья, пластическое же – нет.

Несмотря на этот фундаментальный контраст, также и в изобразительном искусстве игровой фактор находит самое различное проявление. В архаической культуре художественное произведение как вещь в наибольшей степени обретает свое место и назначение в культе, независимо от того, постройка это, скульптура, наряд или искусно украшенное оружие. Произведение искусства почти всегда причастно сакральному миру, оно несет в себе заряд его могущества: магическую силу, священный смысл, репрезентативную идентичность вещам космического значения, символическую ценность, короче говоря, освященность. Однако игровое и сакральное, как уже было сказано выше, так близко стоят друг к другу, что было бы странно, если бы игровые качества культа не бросали свои преломленные лучи на создание и оценку произведений изобразительного искусства. Не без колебаний решаюсь я предложить знатокам эллинской культуры вопрос: не выражается ли в греческом слове агалма (агалма), означающем среди прочего также статую или кумир, определенное семантическое родство между культом, искусством и игрою? Это слово образовано от глагольной основы, дающей поле значений, тяготеющих к ликовать, предаваться необузданному веселью (немецкое frohlocken], а наряду с этим хвастаться, щеголять, блистать, важничать, праздновать, украшать, сверкать, радоваться. Первоначальным значением слова агалма считается украшение, предмет роскоши, драгоценность, то, что приносит радость. ‘Агалмата нюктос (Агалмата нюктос), украшения ночи, – поэтическое наименование звезд. Через жертвоприношение это слово, должно быть, стало затем обозначать изображение бога. И если эллин лучше всего выражал сущность священного искусства словом, имеющим отношение к чувству Р8′ достного душевного подъема, то не подходим ли мы тем самым вплотную к тому настроению игрового священнодействия, которое казалось нам столь свойственным архаическим культам? Мне не хотелось бы дедать из этого замечания более определенные выводы. Взаимосвязь между изобразительным искусством и игрой давно уже была признана в виде теории, пытавшейся объяснить возникновение форм искусства из врожденной у человека тяги к игре [14]. Не нужно далеко ходить, чтобы обнаружить почти инстинктивную для человека спонтанную потребность украшать, вполне достойную именоваться игровой функцией. Она ведома каждому, кому доводилось сидеть с карандашом в руках на каком-нибудь скучном собрании и рассеянно, почти бессознательно вырисовывать линии, заполнять участки поверхности – игра, в которой возникают фантастические мотивы узоров, порою перекликающиеся со столь же причудливыми мотивами изображений человека или животных. Не затрагивая вопроса о том, какие бес- или подсознательные побуждения сочтут нужным приписать этому искусству-со-скуки психологи, такое занятие, без сомнения, можно назвать игрою, процессом, пребывающим на одном из нижних уровней категории игры, как это свойственно ребенку на первом году жизни, – учитывая, что более высокая структура организованной социальной игры полностью здесь отсутствует. Однако в качестве основания для объяснения возникновения украшательских мотивов в искусстве, не говоря уже о пластическом формообразовании вообще, психическая функция такого рода кажется чем-то далеко не достаточным. Из бесцельной игры руки, водящей карандашом по бумаге, не может возникнуть стиль. Кроме того, потребность в создании пластической формы идет много дальше, чем только украшение поверхности. Это трехчлен: украшение, конструкция, подражание. Вести искусство в целом от Spieltrieb [игрового инстинкта] значит сводить к нему и изобразительную деятельность, и строительство. Пещерные росписи палеолита – продукт игрового инстинкта? Это представляло бы собой чересчур смелый скачок мысли. И к строительству эта гипотеза уже потому не подходит, что эстетический импульс здесь отнюдь не главенствует, взять хотя бы постройки пчел или бобров. Хотя мы и признаем за игрой как фактором культуры то первенствующее значение, какое и составляет дух этой книги, мы не можем считать объясненным происхождение искусства ссылкой на врожденный инстинкт игры. Правда, в отношении многих и многих изделий, взятых из богатейшей сокровищницы форм изобразительного искусства, нелегко избавиться от мысли об игре фантазии, о том, что все это, в сущности, играючи и игриво творит рука неотторжимо от духа. Необузданная причудливость танцевальных масок первобытных народов, свивающиеся фигуры на тотемных столбах, волшебные переплетения орнаментальных мотивов, гротескное искажение фигур людей и животных – все это не-удержимо вызывает ассоциации со сферой игры.

Если, таким образом, вообще в области пластических искусств, по сравнению с мусическими искусствами, фактор игры меньше выступает на лервый план в самом процессе художественного творчества, то как только мы перейдем от создания произведения изобразительного искусства к его вхождению в социальную среду, картина сразу меняется Мастерство исполнения в пластических искусствах, равно как и почти во всех иных достижениях человеческого умения, в высокой степени есть предмет состязательности. Агональный импульс, могучая действенность которого уже представала перед нами в столь многих областях культуры, находит полное удовлетворение также и в сфере искусства Глубоко в изначальных слоях культуры лежит потребность, прибегая к вызову или состязанию друг с другом, искать разрешения трудной задачи, которая кажется невыполнимой. Это не что иное, как эквивалент всех уже встречавшихся нам агональных испытаний в сфере мудрости поэзии или доблести. Можно ли теперь, не вдаваясь в дальнейшие рассуждения, сказать, что священные загадки означали для развития философии, а поединки поэтов и певцов – для поэзии, то же самое, что для развития пластических способностей – образчики искусной работы? Другими словами: не развивалось ли также изобразительное искусство в соревновании и через соревнование? Здесь нужно иметь в виду следующее. Прежде всего то, что нельзя провести четкую границу между состязанием в делании – и в исполнении чего-либо. Испытание в силе и ловкости, подобное выстрелу Одиссея через двенадцать секир6’, полностью лежит в сфере игры. Если это и не kunstschepping [творение искусства], то уж во всяком случае, и на нашем языке, kunststuk [искусная штука]. В архаической культуре, и еще долгое время впоследствии, слово искусство распространяется чуть ли не на все сферы человеческого умения. Эта всеобщая взаимосвязь позволяет нам обнаружить игровой фактор также и в художественном шедевре в узком смысле этого слова, то есть в непреходящем творении искусных рук мастера. Соревнование в создании лучшего произведения искусства, еще и сегодня наличествующее во всех областях художественной деятельности на соискание prix de Rome [Римской премии] [7*], это, по сути, некая особая стадия развития древнейшего поединка, с тем чтобы повергающей в изумление сноровкой, выставляемой напоказ перед многочисленными соперниками, добиться победы над всеми. Искусство и техника, умение и формотворчество пребывают в архаической культуре еще нераздельно, в вечном стремлении превзойти соперника и торжествовать победу. К самому низкому рангу социального соперничества с присущими ему кунштюками относятся шуточные келеусмата (келеусмата), приказы, которые симпосиарх отдает участвующим в пирушке [8*]. В том же ряду находится как poenitet [штрафной бокал], так и игра в фанты – игра в чистом виде. Подобны этому и задачи по распутыванию и завязыванию узлов. За этой игрой, без сомнения, стоит целый пласт сакральных обычаев, чего мы здесь касаться не будем. Когда Александр Великий разрубил Гордиев узел [9*], он более чем в одном аспекте повел себя как настоящий шпильбрехер.

Все эти взаимосвязи не решают, однако, вопроса, в какой мере состязание действительно содействовало развитию изобразительного искусства. Нужно особо заметить, что примеры заданий на выполнение или иных поразительных кунштюков предстают перед нами чаще как темы мифологии, народных сказаний и литературы, а не как эпизоды истории самого искусства. Во всяком случае, человеческий дух особо охотно играет непомерным, чудесным, абсурдным, что становится, однако, реальностью. Где находила игра почву более богатую, чем в полете воображения вокруг творящего чудеса художника? Великие герои культуры глубокой древности, согласно всем мифологиям, в состязаниях, ради спасения свой жизни, создали все те новые и необычные вещи, которые ныне составляют сокровищницу культуры. Ведическои религией был усвоен собственный Deus faber, Тваштар, то есть делатель, изготовитель. Он выковал для Индры ваджру, громовый метательный молот. Он вступил в состязание с тремя Rbhu, художниками, божественными существами, сотворившими коней Индры, колесницу Ашвинов и чудесную корову Брихаспати [10*]. Греки знали сказание о Политехне и Аэдоне, которые похвалялись, что любят друг друга больше, чем Зевс и Гера, за что те наслали на них Эриду, соперничество, так что они были вынуждены состязаться во всяческой искусной работе [11*]. К этому же ряду относятся гномы-умельцы Севера, кузнец Виланд, чей меч так остер, что рассекает плывущие в потоке клочья шерсти, а также Дедал [12*]. Он создал множество искусных творений: лабиринт, статуи, которые способны были ходить. Поставленный перед задачей пропустить нить через витки раковины, он решает ее, запрягая в нить муравья. Вот соединение чисто технического испытания и загадки. Между ними существует, однако, то различие, что разгадка хорошей загадки лежит в неожиданном и метком срабатывании контакта в уме, тогда как техническое испытание лишь изредка получает точное решение, подобное вышеназванному, и, как правило, теряется в сфере абсурдного. Пресловутый канат из песка, каменные ленты, которые нужно было сшить вместе, – вот чем оперирует воображение в сказаниях о чисто технических испытаниях [15]. Китайский царь-герой глубокой древности должен добиваться признания своих притязаний всяческими испытаниями и проверками умения и сноровки, какой была, например, игра-поединок в кузнечном искусстве между Юем и Хуанди [16] [13*]. Во всех этих представлениях о чудесно пройденных испытаниях к последним примыкает, собственно говоря, чудо, своего рода кунштюк, с помощью которого святой, при жизни или после смерти, открыто и без обиняков доказывает истинность своего призвания и свое право на нечто большее, нежели чисто человеческие почести. Не нужно слишком уж углубляться в жития святых, чтобы удостовериться, что повествование о чуде то и дело обнаруживает несо-мненный игровой элемент.

Хотя мотив состязания в искусности встречается прежде всего в мифе, саге, легенде, фактор соперничества основательно сказался на дей-ствительном развитии техники и искусства. Наряду с мифическими со-стязаниями в искусстве вроде состязания Политехна и Аэдоны, имеют место исторические, как, например, состязание на Самосе между Паррасием и его соперником в том, кто лучше представит спор между аяксом и Одиссеем, или состязание на Пифийских играх между Паненом и Тимагором из Халкиды. Фидий, Поликлет и другие состязались в том кто из них изваяет самую прекрасную статую амазонки. Существует даже эпиграфическое свидетельство, доказывающее историческую достоверность таких состязаний [14*].

На пьедестале одной статуи Ники можно прочесть: “Это сделал Пайоний… который делал также акротерии [15*] для храма и удостоился за это награды” [17].

То, чем являются экзамен и открытое обсуждение, в конечном счете проистекает из архаических форм испытания в находчивости и сноровке, своего рода кунштюка, в какой бы области это ни происходило. Жизнь средневековых ремесленников дает здесь столь же богатый материал, как и жизнь средневекового университета. При этом нет существенной разницы, выдается индивидуальное задание или награды добиваются многие. Суть ремесленной гильдии столь глубоко уходит своими корнями в сферу язычески-сакрального, что нет ничего удивительного, если там встречается агональный элемент самых разных оттенков. “Мастерское изделие”, которым подтверждалось притязание на вхождение в круг мастеров, получивших признание, пусть даже это и стало позднее неукоснительным правилом, укоренено в древнейших обычаях состязания. Как известно, происхождение гильдий не лежит или только отчасти лежит в плоскости экономики. Лишь с оживлением городов начиная с XII в. ремесленная или торговая гильдия выходит на первое место. Но и в таком виде она все еще сохраняет в своих внешних формах: трапезах, пирушках и т.д. – многое из своих игровых черт. Лишь постепенно их оттесняют в сторону экономические интересы [16*].

Несколько примеров соревнования в строительном деле дает знаменитая книга эскизов Виллара де Оннекура, французского архитектора XIII в. [17*]. “Сию алтарную часть, – стоит подпись под одним из рисунков, – Виллар де Оннекур и Пьер Корби измыслили в споре между собою (invenerunt inter se disputando)”. По поводу испытания предлагаемого им perpetuum mobile он свидетельствует: “Maint jor se sunt maistre despute de faire tomer une ruee par li seule…” [18] [“Многие дни спор вели мастера о как бы понудить колесо вращаться само собою”].

Тот, кто не знаком с длительной предысторией состязаний во всех уголках земли, пожалуй, мог бы попытаться объяснить обычаи соперничества в сфере искусства, как они существуют и по сей день, мотивами чистой пользы и эффективности. Объявляется ли конкурс на проект ратуши, соревнуются ли на стипендию ученики художественной школы, прямая цель всего этого – возбудить творческую фантазию или обнаружить наиболее многообещающее дарование и тем самым обеспечить достижение самого высокого результата. И все же такая практическая задача не была первопричиной подобных форм состязаний. На заднем плане десь всегда находится древняя игровая функция состязания как такового Никто не может определить, что именно и в какой мере перевеши исторических случаях: соображения пользы или агональные страсти, – как, например, в 1418 г., когда объявленный Флоренции конкурс на купол храма выиграл Брунеллески, оставив позади тринадцать соперников [18*]. Во всяком случае, чистая польза никак не играла основной роли в смелой идее купола. Двумя веками ранее та же Флоренция обзавелась целым лесом башен, посредством которых благородные семейства, охваченные духом самого жестокого соперничества, желали затмить друг друга [19]. История искусства и история военного дела в настоящее время склонны рассматривать флорентийские башни скорее как “башни для красоты”, чем как всерьез предназначавшиеся когда-либо для обороны. Средневековый город не испытывал недостатка в блистательных игровых идеях.

XI. КУЛЬТУРЫ И ЭПОХИ SUB SPECIE LUDI

Говоря об игровом факторе, нам было не трудно показать его чрезвычайную действенность и чрезвычайную плодотворность при возникновении всех крупных форм общественной жизни. Будучи ее существенным импульсом, игровые состязания, более древние, чем сама культура, исстари наполняли жизнь и, подобно дрожжам, способствовали росту и развитию форм архаической культуры. Культ рос в священной игре. Поэзия родилась в игре и продолжала существовать в игровых формах. Музыка и танец были чистой игрою. Мудрость и знание обретали словесное выражение в освященных обычаем играх, проходивших как состязания. Право выделилось из игр, связанных с жизнью и отношениями людей. Улаживание споров оружием, условности жизни аристократии основывались на игровых формах. Вывод должен быть только один: культура, в ее первоначальных фазах, играется. Она не произрастает из игры, как живой плод, который высвобождается из материнского тела, она развертывается в игре и как игра.

Если принять эту точку зрения – а не принять ее кажется едва ли возможным – то остается вопрос, в какой мере мы можем констатировать наличие игрового элемента в культурной жизни более поздних, более развитых эпох, по сравнению с архаической, на которую главным образом был направлен наш взгляд. Уже не раз примеры игрового фактора в древней культуре мы иллюстрировали параллелями из XVIII в. или из нашего времени. Именно образ XVIII в. вошел в наше сознание как эпоха, насыщенная игровыми и игривыми элементами. XVIII в. для нас все еще не более как наше позавчера. Возможно ли, чтобы мы утратили всякое духовное родство с этим недавним прошлым? Тема этой книги подводит к вопросу: что составляет игровое содержание нашей эпохи, той культуры, в которой живет сегодняшний мир?

Мы не собираемся предлагать читателю трактат об игровом элементе культуры на протяжении веков вплоть до нашего времени. И все же, прежде чем вступить в день сегодняшний, обратимся хотя бы к некоторым страницам истории отдельных, знакомых нам периодов, рассматривая на этот раз не какие-то конкретные культурные функции в их особенностях, но вообще игровой элемент в жизни определенных периодов.

Культура Римской империи заслуживает здесь особого внимания уже в силу ее контраста с эллинской. На первый взгляд кажется, что жизнь древнеримского общества несет в себе гораздо меньше игровых черт по сравнению с эллинским. Характер древних латинян, как нам кажется определяется такими качествами, как трезвость, твердость, практическое хозяйственное и юридическое мышление, небогатая фантазия и безвкусное суеверие. Крестьянски-наивные формы, в которых древнеримское общество чает божественного покровительства, отдают запахами земли и горящего очага. Атмосфера римской культуры времен Республики – это все еще настроение тесного кланового и племенного сюза из которого все выросли только недавно. Забота о государстве сохраняет черты культа домашнего Гения [1*]. Религиозные представления не изобилуют образами. Имеющаяся наготове персонификация всякого представления, на какое-то время удовлетворяющая духовным потребностям, кажется функцией высокой абстракции, на самом же деле скорее является примитивным состоянием, близким детской игре [1]. Такие персонажи, как Abundantia [Изобилие], Concordia [Согласие], Pietas [Благочестие], Pax [Мир], Virtus [Добродетель], представляют отнюдь не чисто умозрительные понятия высокоразвитого политического мышления, но материальные идеалы примитивного общества, которое желает подстраховать свое благополучие, по-деловому обращаясь с высшими силами [2*]. В этой связи с сакральным страхованием блага большое место занимают различные календарные праздники. Не случайно именно у римлян эти культовые обычаи продолжают носить название игр, ludi. Ибо они были играми. В преобладающем сакральном характере древне-римского общества заключены его глубоко игровые качества, пусть даже игровой фактор выражает себя здесь в цветущей, красочной, живой образности гораздо меньше, чем в греческой или китайской культуре.

Рим вырос в мировую империю. Он овладел всем, чем обладал Древний мир, который ему предшествовал, он располагал наследием Египта и эллинизма, владел доброй половиной Древнего Востока. Его цивилизация в избытке питалась от множества богатейших чужеземных культур. Его государственное управление и право, его дорожное строительство и военное искусство достигли совершенства, какого еще не видел мир, его литература и искусство превосходно привились к греческому стволу. При всем том основания политической структуры оставались архаичными. Ее признанное право на существование по-прежнему покоилось на почве сакральных уз. Как только вся власть оказывается в Руках какого-нибудь политического искателя счастья, тотчас же и его персона, и сама идея его власти попадают в сферу священного. Он сам становится Августом, носителем божественной силы и сущности, спасителем, возродителем отечества, приносящим ему благо и мир, он дарует и поддерживает процветание и изобилие. Все свои робкие жизненные чаяния первобытное племя проецирует на властителя, который впредь считается эпифанией божества. Здесь все это – чисто первобытные представления в новых пышных одеждах. Фигура героя, который дикому, неотесанному племени приносит культуру, заново оживает в отождествлении принцепса с Геркулесом или Аполлоном [3*].

А ведь общество, которое несло и распространяло эти идеи, было чрезвычайно развитым. Почитали обожествляемого императора люди, прошедшие через все тонкости греческой мудрости, разума и вкуса, вплоть до скепсиса и неверия. Когда наступившую эру Вергилий и Гораций превозносят в своей изощренной поэзии, они играют в игру культуры.

Государство никогда не бывает в чистом виде учреждением, которое держится на пользе и интересах. Оно застывает на поверхности времен, как ледяной узор на стекле – таким же причудливым, таким же преходящим, определенным такой же кажущейся необходимостью. Культурный импульс, создаваемый не связанными между собою силами самого разного происхождения, воплощается в громоздящейся пирамиде власти, которая называет себя государством, а затем ищет для себя смысла в величии того или иного знатного рода или в превосходстве одного народа перед другими. В выражении своих принципов государство самыми разными способами выдает свой фантастический характер, доходящий до совершенно нелепого и самоуничтожающего поведения. Римская мировая империя проявляла в высшей степени иррациональный характер, маскируемый притязаниями на священное право. Ее социальное и экономическое устройство было вялым и неплодотворным. Вся система снабжения, государственное управление и образование концентрировались в городах в угоду незначительному меньшинству, кичившемуся перед бесправными и пролетариями [4*]. Городская единица приобрела в древности настолько сильное значение как понятие и как средоточие социальной жизни и культуры, что римляне неутомимо закладывали и строили сотни городов чуть не на краю пустыни, не задумываясь о том, смогут ли те когда-либо развиваться как естественные органы здоровой народной жизни. Взирая на красноречивые останки этого грандиозного по размаху градостроительства, невольно задаешься вопросом, была ли функция этих городов как культурных центров сколько-нибудь соразмерна с их помпезной претензией? Судя по общему содержанию продуктов позднеримской цивилизации, в этих городах, как бы высоки ни были достоинства их устройства и архитектуры, имелось не так уж много от всего лучшего, что было в античной культуре. Храмы для отправления религиозного культа, который в традиционных формах пришел в упадок и наполнен был суевериями; залы и базилики для государственной службы и судопроизводства, кои при совершенно расшатанной политико-экономической структуре общества мало-помалу вырождались и глохли в тисках вымогательства и чиновной рутины; цирки и театры для кровавых, варварских игр и развратных зрелищ; бани скорее для расслабляющего, нежели закаливающего ухода за телом – все это вместе едва ли можно считать подлинной и прочной культурой. Большая часть всего этого делалась напоказ, ради развлечения и тщеславного великолепия. Это был остов, пустой внутри, остов грандиозной Римской империи. Благоденствие щедрых дарителей, чьи хвастливые инскрипции порождают ощущение кажущегося величия, покоилось на чрезвычайно шатком фундаменте. Оно должно было рухнуть от первого же удара. Снабжение продуктами питания обеспечивалось недостаточно. Государство само выжимало из организма соки здорового благосостояния.

На всей этой цивилизации лежит фальшивый внешний глянец. И религия, и искусство, и литература должны были снова и снова использоваться для того, чтобы с преувеличенной настойчивостью уверять, что с Римом и его отпрысками все в порядке, что его изобилие обеспечено, а победоносная мощь не вызывает сомнений. Об этой и подобных идеях говорят горделивые здания, колонны, воздвигнутые в честь побед, триумфальные арки, алтари с их рельефами, стенная роспись в жилищах. Священные и мирские изображения в римском искусстве сливаются воедино. С несколько игривою грацией и вне всякого сколько-нибудь строгого стиля доморощенные фигурки богов располагаются в окружении умиротворяющих аллегорий с прозаическими и повседневными атрибутами роскоши и изобилия, которые раздают маленькие прелестные гении. Во всем этом есть некая доля несерьезности, желание укрыться в идиллию, чем культура и выдает свой упадок. Ее игровой элемент выступает явно на первый план, но он не обладает более никакой органической функцией в устройстве и событиях общественной жизни.

Политика императоров также определялась потребностью то и дело громогласно провозглашать общественное благо, прибегая для этого к древним сакральным игровым формам. Разумные цели, однако, лишь отчасти – впрочем, где и когда это бывает иначе? – определяют политику Империи. Конечно, завоевания нужны для того, чтобы через приобретение новых областей как источников снабжения обеспечить дальнейшее благосостояние; чтобы, раздвигая границы, укрепить безопасность; чтобы сохранить незыблемость Pax Augusta [5*]. Но мотивы извлечения выгоды во всем этом подчинены некоему священному идеалу. Победы, лавры, воинская слава суть конечные цели сами по себе, это некая священная миссия, возложенная на императора [2]. В самом его триумфе [6*] государство переживает его спасение или выздоровление. Агональный идеал сквозит в этом простирающемся на весь мир здании Римской империи, через всю ее историю, еще и потому, что и здесь основной фактор – это престиж. Каждый народ выдает войны, которые он вел или выдерживал, за доблестную и славную борьбу за существование. В том, что касается галлов, пунийцев и позднее варваров [7*], Рим имел, пожалуй, некоторые основания для подобного утверждения. Но и в начале борьбы за существование стоит чаще всего не голод, а зависть к мощи и почестям.

Игровой элемент в жизни Рима наиболее явственно раскрывается в пресловутом Panem et circenses! – Хлеба и зрелищ! – как выражении того, что народ требовал от государства. Наше ухо склонно слышать в этих словах не более чем, скажем, требование безработных о выдаче им пособиий и билетов в кино – пропитания и развлечений для народа. Но эти слова значили нечто большее. Римское общество не могло жить без игр. Они были для него такой же основой существования, как и хлеб. Ведь это были священные игры, и народ имел на них священное право. Первоначальной функцией их было не только праздничное торжество в связи с достигнутым благом, но и одновременно укрепление и упрочение будущего блага посредством священнодействия. Игровой фактор продолжал и здесь существовать в своем архаическом облике, хотя мало-помалу он и утратил всю свою силу. И действительно, в самом Риме императорская щедрость почти совершенно свелась к грандиозным раздачам милостыни и развлечениям для обнищавшего городского пролетариата. Религиозную освященность, без которой все же ludi были немыслимы, толпа, по всей вероятности, едва ли уже переживала всерьез. И все же тем сильнее говорит о важности игры как функции римской культуры тот факт, что в каждом городе амфитеатр занимал столь важное место, как то позволяют нам видеть дошедшие до наших дней руины. Бой быков как фундаментальная функция испанской культуры сохраняет до сегодняшнего дня черты римских ludi, хотя в своем нынешнем виде он восходит к формам, которые отстояли от игр гладиаторов дальше, чем известная нам всем коррида.

Щедрое одаривание горожан не было делом одного императора. В первые столетия периода Империи тысячи граждан вплоть до отдаленнейших уголков государства соревновались в том, чтобы основывать и дарить залы, бани и театры, заниматься раздачей провизии, устраивать или оснащать игры – все это в постоянно растущих размерах, – и все это запечатлевалось для потомков в прославляющих надписях. Каков же был дух, побуждавший ко всему этому? Не был ли он предшественником caritas [христианского милосердия]? В весьма малой степени: как предметы щедрости, так и способы ее проявления говорят совсем о другом. Был ли это public spirit в его современном значении? Нет сомнения, что античная страсть раздаривать ближе к public spirit, чем к христианской благотворительности. Но не приблизимся ли мы несколько более к характеру этого общественного духа, если будем говорить о духе по-тлатча? Дарить ради славы и чести, чтобы превзойти и побить соседа, – вот древний культово-агональный фон римской культуры, который явно видится во всем этом.

Игровой элемент римской культуры выявляется, наконец, еще отчетливее в формах литературы и искусства. Высокопарный панегирик и пустая риторика характерны для первой. В изобразительном искусстве – поверхностная декоративность, прикрывающая тяжесть конструкции, стенные росписи, довольствующиеся легковесными жанровыми картинами или впадающие в расслабленную элегантность. Характерные черты, подобные этим, накладывают на последнюю фазу античного величия Рима печать какой-то не вполне цельной серьезности. Жизнь превратилась в протекающую в рамках культуры игру, в которой фактор культа все еще удерживается как форма, но священного там уже не осталось. Глубокие духовные импульсы отстраняются от этой поверхностной культуры и заново укореняются в мистериальных службах. Когда же в конце концов христианство полностью отрезает римскую культуру от ее сакральной основы, она вскорости увядает.

Примечательным свидетельством стойкости игрового фактора в римской Античности является наглядное применение принципа ludi на гипподроме Византия. Даже будучи оторвано от своих культовых оснований, конное ристалище остается очагом общественной жизни. Народные страсти, некогда насыщавшиеся кровавыми битвами людей и зверей, теперь вынуждены удовлетворяться скачками. Едва ли они представляли собой нечто большее, чем праздничное увеселение, не имеющее никакого отношения к святости, и тем не менее они были в состоянии привлечь в свой круг все общественные интересы. Цирк в самом буквальном смысле стал ареной не только для конного спорта, но для политических и даже отчасти для религиозных столкновений. Скаковые общества, названные по четырем цветам возничих, не только устраивали соревнования, но были также признанными общественными организациями. Отдельные партии назывались демосами, лидеры их – демархами. Если полководец празднует победу, гипподром отводится для триумфа; император показывается здесь народу, иногда здесь же вершится и правосудие [8*]. С архаическим единством игры и священнодействия, в котором вырастали формы культуры, это позднейшее смешение праздничного развлечения и публичности имеет не много общего. Это было постлюдией, эпилогом.

Об игровом элементе средневековой культуры я, хотя и не специально, уже распространялся в другом месте настолько подробно [3], что здесь хотелось бы ограничиться лишь немногим. Средневековый мир полон игры, резвой, необузданной народной игры, полон языческими элементами, которые, утратив сакральное значение, преобразились в чисто шуточные обряды, в помпезные и величественные рыцарские игры, утонченную игру куртуазной любви и великое множество иных форм. В большинстве случаев, однако, прямая культуросозидающая функция всем этим игровым формам уже не свойственна. Ибо крупные формы в культуре: поэзию и обряды, философствование и науку, политику и ведение войн – эта эпоха уже унаследовала из своего античного прошлого. Эти формы были закреплены. Средневековая культура более не была архаической. Она должна была большею частью заново перерабатывать унаследованный материал – христианский или классический по своему содержанию. Только там, где она не была привязана к античным корням, где она не находилась под церковным или греко-римским влиянием, творческое воздействие игрового фактора еще могло иметь место. И это было возможно там, где средневековая цивилизация произрастала из кельто-германского или из своего еще более древнего прошлого. Так обстояло дело с происхождением рыцарства и отчасти феодальных форм вообще. В посвящении в рыцари, вступлении во владение леном, в турнирах, геральдике, рыцарских орденах и обетах, то есть во всех тех вещах, которые, хотя в них и сказываются античные влияния, прямо соприкасаются с глубокой архаикой, игровой фактор сохраняет полную силу и существенные творческие возможности. Но и помимо этого, в правосудии и судопроизводстве, с их содержательной образностью и странными формальными действиями (например, процессами над животными), в правилах относительно гильдий, в мире школы настроение игры ловко берет верх над средневековым духом.

Бросим далее взгляд на эпоху Ренессанса и Гуманизма. Если когда-либо сознательная и обособленная элита стремилась воспринимать жизнь как игру в воображаемое совершенство, то это был круги, затронутые Ренессансом. Еще раз напомним, что игра не исключает серьезности. Дух Ренессанса был далек от фривольности. Следовать Древности было для него святою серьезностью. Преданность идеалу пластического творчества и интеллектуальной пытливости отличалась небывалым неистовством, была глубокой и чистой. Более серьезных фигур, чем Леонардо и Микеланджело, нельзя и представить. И все же духовная атмосфера Ренессанса – это атмосфера игры. Такая одновременно утонченная и при этом свежая и сильная устремленность к прекрасной и благородной форме – не что иное, как игровая культура. Все великолепие Ренессанса – это радостное и торжественное облачение в наряды порождаемого фантазией идеального прошлого. Мифологические персонажи или основанные на далеких заимствованиях и отягощенные сведениями из астрологии и истории аллегории и эмблемы, все это – фигуры на шахматной доске. Декоративная фантазия в строительном искусстве и графике играет использованием классических мотивов гораздо более сознательно, чем средневековый миниатюрист, иллюстрировавший манускрипты, своими хитрыми выдумками. Ренессанс пробуждает два в высшей степени игровых вида образного воплощения жизни – пастораль и рыцарство – к новой жизни, а именно к жизни в литературе и празднике. Трудно назвать поэта, который бы дал более чистое воплощение истинно игрового духа, чем Ариосто. Никто с таким совершенством не выразил тон и звучание Ренессанса. Разворачивалась ли когда-нибудь поэзия в столь неограниченном игровом пространстве и столь же непринужденно, как у Ариосто? Своим неуловимым парением между патетико-героическим и комическим в сфере почти музыкальной гармонии, полностью отрешенной от действительности и при этом насыщенной зримо осязаемыми персонажами, – но прежде всего никогда не снижающейся жизнерадостностью тона, Ариосто убедительно доказывает тождество игры и поэзии.

С понятием Гуманизма мы обычно связываем не столь красочные и, пожалуй, более серьезные представления, чем с понятием Ренессанса. Однако при ближайшем рассмотрении многое от игрового характера Ренессанса оказывается в равной мере характерным и для Гуманизма. Еще более, чем Ренессанс, замкнут Гуманизм в кругу посвященных и знатоков. Гуманисты культивировали четко сформулированные жизненные и духовные идеалы. Они умудрялись даже своих антично-языческих персонажей и свой язык классицизма сдабривать выражением своей христианской веры, внося туда, однако, привкус чего-то искусственного и не вполне искреннего. Язык Гуманизма никак не хотел звучать “по Христу”. Кальвин и Лютер не переносили тона, в котором гуманист Эразм строил свои рассуждения о священных предметах. Эразм! Как все его существование излучает настроенье игры! И не только Похвала глупости и Беседы, но и Adagia [Пословицы], и очаровательное остроумие его писем, а порой и серьезнейшие из его научных трудов.

Когда перед нашим мысленным взором проходит вереница ренес-сансных поэтов, начиная от Grands rhetoriqueurs [Великих риториков], еще бургундских по духу, таких, как Молине и Жан Лемер де Бельж, – нас всякий раз поражает игровая сущность их творчества [9*]. Коснемся ли мы Рабле или поэтов новой пасторали, Саннадзаро, Гуарини [10*]; цикла об Амадисе Галльском, доведшего героическую романтику до крайних пределов, где ее и настигла насмешка Сервантеса [11*]; или причудливого смешения скабрезного жанра и вполне серьезного платонизма в Гептамероне Маргариты Наваррской [12*], – везде наличествует элемент игры, который кажется чуть ли не самой сущностью этих произведений. Даже школа гуманистов-правоведов в свой замысел возвысить право до уровня стиля и красоты привносит некую игровую ноту.

Если мы перейдем теперь к исследованию игровой составляющей XVII столетия, объектом наших наблюдений вполне естественно сразу же станет понятие Барокко, и именно в том расширенном значении, которое это слово постепенно и неодолимо приобретает в последнюю четверть века; значении всеохватывающих стилевых свойств, что достигает своего выражения не только в скульптуре и архитектуре указанного периода, но в равной мере определяет и сущность живописи, поэзии и даже философии, политики и богословия этой эпохи. Существует, правда. большое различие в общих представлениях, которые вызывает термин Барокко, – в зависимости от того, открываются ли нашему взору преимущественно более пестрые и неспокойные образы раннего периода или напряженность и величественность более позднего. И все же с представлением о Барокко связывается картина сознательно преувеличенного, намеренно выставляемого напоказ, заведомо надуманного. Формы искусства Барокко были и остаются в полном смысле этого слова искусственными. Даже когда они изображают священное, то деланно эстетическое настолько выходит на первый план, что потомкам бывает нелегко почитать подобные воплощения заданной темы за непосредственное выражение религиозных порывов.

Склонность к утрированию, которая присуща Барокко, очевидно, может быть понята лишь исходя из глубоко игрового содержания самого творческого порыва. Чтобы от всего сердца наслаждаться и восхищаться Рубенсом, Вонделом или Бернини, нужно начать с того, что не нужно воспринимать их формы выражения чересчур уж “взаправду”. Если это относится ко всякой поэзии и ко всякому искусству, ну что ж, тем лучше это доказывает весомость игрового фактора культуры и вполне согласуется со всем тем, что было сказано выше. Но в Барокко игровой элемент звучит, пожалуй, особенно отчетливо. Не нужно спрашивать, насколько серьезно подходит к своему творению сам художник, потому что, во-первых, это невозможно измерить и, во-вторых, его субъективные ощущения не могут быть правильной меркой. Вот один только пример. Хюго де Гроот был чрезвычайно серьезным человеком, он обладал незначительным юмором и громадной любовью к истине. Свое лучшее произведение, непреходящий памятник своего духа, De iure belli ас pacis [О праве войны и мира] [13*], он посвятил королю Франции Людовику XIII. Это посвящение – образец самой высокопарной барочной экспрессии на тему повсеместно превозносимой справедливости короля, которой тот затмевает все величие Рима. Думал ли так Греции на самом деле? – Лгал ли он? – Он вместе со всеми играл на инструменте стиля своей эпохи.

Нельзя, кажется, назвать почти ни одного века, дух которого был бы столь же сильно отмечен печатью стиля эпохи, как это было в веке XVII. Это всеохватывающее моделирование жизни, духа и внешнего облика по выкройке Барокко находит поистине разительное подтверждение в одежде. Мода в парадном мужском костюме – ибо именно к нему следует обратиться в поисках стиля – на протяжении всего XVII в. совершает ряд резких скачков. К 1665 г. отказ от простого, естественного и практичного достигает своей наивысшей точки. Формы предметов туалета гипертрофируются до крайности: плотно облегающий камзол спускается лишь чуть ниже подмышек, сорочка выступает на три четверти между камзолом и панталонами, эти последние невероятно коротки и широки и почти неузнаваемы в так называемом rhingrave, более похожем на юбку. Перегруженный изобилием украшений: лентами, кружевами, бантами – до самых туфель, этот игривый костюм спасает свой шик и достоинство только с помощью плаща, шляпы и парика.

Вряд ли в более ранние периоды европейской цивилизации можно найти элемент, более подходящий для демонстрации игрового импульса культуры, чем парик, в том виде, как его носили в XVII и XVIII вв. Введение в нидерландское словоупотребление выражения “эпоха париков” по отношению к XVIII в. с исторической точки зрения было определенной неточностью, поскольку XVII в. в этом смысле более характерен и более замечателен. Всякая эпоха полна контрастов. Век Декарта, Пор-Руаяля [14*], Паскаля и Спинозы, Рембрандта и Мильтона, отважного мореплавания, заселения заморских земель, смелой торговли, восходящего естествознания, морализирующей литературы – именно этот век приносит с собою парик. В 20-е годы от короткой прически переходят на длинные волосы, а в начале второй половины века в моду входит парик. Каждый, кто хотел слыть господином, будь то дворянин, магистрат, военный, клирик или купец, с этих пор носит парик как парадное украшение, даже морские офицеры в роскошных доспехах украшают себя париками. Уже в 60-е годы парик достигает наибольшей пышности в так называемом надставном парике. Его можно квалифицировать как бесподобное и смехотворное утрирование стремления к красоте и стилю. Но этим сказано еще далеко не все. Парик как явление культуры заслуживает несколько большего внимания. Исходным пунктом столь длительной моды на парики остается, конечно, тот факт, что ношение длинных волос, убранных в прическу, скоро стало требовать от природы больше, чем способны были дать и неизменно поддерживать большинство мужчин. Парик сначала появился как суррогат недостаточной красоты локонов, то есть как подражание природе. Когда же носить парик стало всеобщей модой, он быстро утратил всякую претензию на обманчивое подражание естественной шевелюре и стал элементом стиля. В XVII в., почти с самого зарождения моды, мы уже имеем дело со стилизованным париком. Он означает в самом буквальном смысле обрамление лица, как живописного полотна – рамой (каковой обычай принимает свою типичную форму примерно в это же время). Он служит не для подражания, но для того, чтобы выделять, облагораживать, возвышать. Парик тем самым есть самое барочное в арсенале Барокко. В надставном парике размеры гипертрофированны, и все же целое сохраняет непринужденность, изящество и даже оттенок величественности, которые полностью отвечают стилю юного Людовика XIV. Здесь действительно – давайте признаем это наперекор искусствоведению – был достигнут эффект красоты: надставной парик – это прикладное искусство. Впрочем, будем иметь в виду, что для нас, взирающих на дошедшие до нас портреты, возникающая при этом иллюзия гораздо сильнее, чем она могла быть для их современников, у которых перед глазами были живые, слишком живые люди. На изображениях эффект сильно приукрашен, и мы забываем жалкую оборотную сторону этой моды – нечистоплотность.

Примечательно, однако, в ношении парика не только т.о. что он, столь неестественный, обременительный и нездоровый, в течение полутора веков удерживает за собою поле сражения и, следовательно, не может быть отброшен как всего лишь каприз моды, – но также и то, что чем дальше, тем больше он отдаляется от естественных причесок, становясь все более стилизованным. Эта стилизация обеспечивается тремя средствами: накладными локонами, пудрой и бантом. С момента перехода от XVII к XVIII столетию парик, как правило, носят только белым, напудренным. Но также и этот эффект портреты донесли до нас, без сомнения, весьма приукрашенным. Что могло быть культурно-психологической причиной такого обычая, выяснить невозможно. С середины XVIII в. начинается отделка парика тугими рядами локонов над ушами, высоко начесанным хохлом и бантом, скреплявшим парик сзади. От всякой видимости подражания природе совершенно отказываются, парик теперь не более чем орнамент.

Следует коснуться еще двух особенностей. Женщины носят парик только в случае необходимости, но их прическа в общих чертах следует мужской моде, с пудрой и стилизацией, которая к концу XVIII в. достигает максимума. Вторая особенность такова. Господство парика не было абсолютным. В то время как, с одной стороны, в театре даже трагические роли героев древности игрались в париках, которые на этот момент были в моде, с другой стороны, мы видим, уже начиная с XVIII в., изображения ряда лиц, прежде всего молодых людей, и прежде всего в Англии, которые носят естественные длинные волосы, как например Бурхааве у Трооста [4] [15*]. Это означает склонность к непринужденности и раскованности, к подчеркнутой беспечности, невинной естественности, которая на протяжении всего XVIII в., уже со времен Ватто, противостоит приукрашиванию и натянутости. Проследить подобную тенденцию и в других областях культуры было бы увлекательным и важным занятием; здесь обнаружилось бы немало связей с игрой, однако это завело бы нас чересчур далеко [5]. Мы стремились лишь указать, что весь этот феномен парика в рамках столь устойчивой и продолжительной моды трудно обозначить иначе, как одно из явных проявлений игрового фактора в культуре.

Французская революция возвестила окончание моды на парики, хотя произошло это вовсе не сразу. Но мы не более чем вскользь упомянем здесь об этом процессе, отразившем столь значительный отрезок истории.

Если мы признаем наличие живого элемента игры в эпохе Барокко, то в еще большей мере это относится к последующему периоду – Рококо. Именно там игровые качества расцветают столь пышно, что само определение Рококо едва ли может обойтись без прилагательного игривый. Игровые качества с давних пор соотносят с этим стилем как один из его существенных признаков. Но не содержится ли в самом понятии Стиль признание включенности туда определенного элемента игры? Не присуща ли самому рождению стиля некая игра духа или свойственной нам способности образовывать формы? Стиль живет тем же, что и игра: ритмом, гармонией, чередованием и повторами, рефреном и метром. Понятия стиля и моды стоят ближе друг к другу, чем это, как правило, склонно признавать ортодоксальное учение о прекрасном. В моде тяготение к красоте смешано с обуревающими людей страстями и чувствами: кокетством, тщеславием, выставлением своих достоинств; в стиле это тяготение к красоте выкристаллизовывается в чистом виде. Редко до такой степени сближаются друг с другом стиль и мода, и тем самым игра и искусство, как в Рококо или же так, как это, судя по всему, было в японской культуре. О чем бы мы ни подумали: о саксонском фарфоре или о более утонченной и нежной, чем когда-либо прежде, пастушеской идиллии, об украшении интерьера или о Ватто и Ланкре, о наивной страсти к экзотике, играющей возбуждающими или сентиментальными образами турок, индейцев, китайцев, – впечатление от пронизывающей все на свете игры не покидает нас ни на минуту.

Игровые качества культуры XVIII в. уходят, однако, гораздо глубже. Искусство управления государством: политика кабинетов, политические интриги и авантюры – поистине все это никогда еще не было настолько игрою. Всесильные министры или князья, – в своих близоруких деяниях, к счастью, еще ограниченные малоподвижностью инструмента власти и сравнительным недостатком имеющихся у них для этого средств, – не обремененные заботами социального и экономического характера и не стесняемые назойливым вмешательством разных инстанций, самолично, с любезной улыбкой и в учтивых выражениях, подвергают смертельному испытанию мощь и благосостояние своих стран, так, как если бы речь шла о риске потерять офицера или коня в игре в шахматы. Из жалких побуждений личного самомнения и династического тщеславия, порою прикрываемых иллюзорною позолотой миссии отца страны, они пускаются во всякого рода искусные махинации, употребляя для этого еще сравнительно прочное величие своей власти.

На каждой странице жизни культуры XVIII в. мы встречаем наивный дух ревнивого соперничества, клубной активности и таинственности, что проявляется в создании литературных союзов, обществ рисования, в страсти к коллекционированию раритетов и всяческих творений природы, в склонности к тайным союзам, в тяготении к разным, в том числе и религиозным, кружкам, – и основание всего этого обнаруживается в игровом поведении. Чего нельзя сказать, так это того, что все это не имело никакой ценности, – напротив, именно игровой порыв и не умеряемая никакими сомнениями увлеченность делают эти явления исключительно плодотворными для культуры. Сам дух разногласий в сфере литературы или науки, свойственный интернациональной элите, которую участие во всем этом занимает и забавляет, носит вполне игровой характер. Изысканная публика, для которой Фонтенель написал свои Entretiens sur la pluralite des mondes [Беседы о множественности миров] [16*], группируется в лагери и партии по любому поводу “злобы дня”. Вся машинерия литературы – это набор чисто игровых фигур: бледных аллегорических абстракций, пустых морализаторских фраз. Подлинный шедевр поэтической игры ума, Rape of the Lock [Похищение локона] Поупа, мог родиться только в такое время.

Наше время лишь постепенно стало вновь осознавать высокое содержание искусства XVIII в. Век XIX утратил ощущение свойства игры и не замечал таившейся за нею серьезности. В завитках и зарослях орнамента Рококо, скрывающего, как в музыкальных украшениях, основную линию, он видел лишь слабость и неестественность. Он не понимал, что дух XVIII в. сам сознательно искал в этой игре мотивов пути назад к природе – но только в исполненной стиля форме. Он упускал из виду, что в шедеврах архитектуры, которые этот век также создал в большом количестве, орнамент совершенно не затрагивает самих строгих архитектурных форм, так что здание сохраняет все благородные достоинства своих гармоничных пропорций. Немногие эпохи искусства умели выдерживать в таком чистом равновесии серьезное и игровое, как Рококо. И немногим эпохам удавалось достигнуть такого созвучия между выражением пластического и мусического, как мы это видим в XVIII в.

Игровое по своей сути качество музыки вообще не нуждается в том, чтобы здесь его доказывать заново. Она есть самое чистое и самое высшее проявление человеческой facultas ludendi [способности к игре] самой по себе. По-видимому, не покажется слишком смелым приписать неслыханное значение XVIII в. как музыкальной эпохи в значительной степени равновесию между игровым и чисто эстетическим содержанием музыки того времени.

Музыка как чисто акустический феномен тогда всячески обогащалась, набирала силу и делалась все утонченней благодаря усовершенствованию существующих музыкальных инструментов и изобретению новых, благодаря тому, что в исполнении больше места стали отводить женскому голосу, и т. д. По мере того как инструментальная музыка отвоевывала позиции у вокальной, связь музыки со словом ослабевала, и тем самым ее положение как самостоятельного искусства упрочивалось. Ее роль как эстетического фактора также возрастала во многих аспектах. Все большая секуляризация общественной жизни способствовала росту значения музыки как элемента культуры. Занятия музыкой ради нее самой принимали все более распространенный характер. Оставим в стороне вопрос, пошли ей на пользу или во вред два следующих отличия от нынешней ситуации. Музыкальные произведения все еще преимущественно сочиняли “на случай”, для литургических целей или для светских праздников – вспомним творчество Баха. Музыка как искусство далеко еще не получила такого распространения, какое принесут ей последующие эпохи.

Противопоставляя, как это только что произошло, чисто эстетическому содержанию музыки ее игровое содержание, мы обнаружим примерно следующее отличие. Сами музыкальные формы суть игровые формы. Музыка покоится на добровольном подчинении и строгом следовании системе условных правил, касающихся тона, размера, мелодии и гармонии. (Это остается справедливым также и там, где происходит отказ от всех до тех пор действенных правил [17*].) Системы музыкальных ценностей складываются, как известно, по-разному, в зависимости от места и времени. Никакая единообразная установка относительно формообразования или целенаправленности не связывает музыку Востока и Запада, Средневековья – и нашего времени. Каждая культура в музыкальном отношении конвенциональна по-своему, и наш слух обычно переносит только те звуковые формы, в которых он был воспитан. В многообразии музыки опять-таки заключается доказательство того, что в сущности она есть игра, то есть согласованность правил – пусть лишь в пределах очерченных границ, но зато при этом совершенно неукоснительных; игра, не устремленная к пользе, но способная приносить удовольствие, отдохновение, радость и душевный подъем. Необходимость строжайшей школы, точно заданный канон допустимого, притязание всякой музыки на исключительную убедительность как нормы прекрасного – все это важнейшие черты игровой специфики музыки. Именно благодаря этим особенностям музыка гораздо строже в своих требованиях, чем изобразительное искусство. Нарушение правил кладет конец игре.

В архаические эпохи музыка понимается как освящающая сила, как эмоциональное возбуждение, как игра. Лишь много позже сюда проникает еще и четвертый вид сознательной оценки: как содержательное наполнение жизни, как выражение ощущения жизни, короче говоря, как искусство в его современном значении. Отмечая, сколь недостаточно выражает в словах эту последнюю оценку XVIII столетие, сковываемое истолкованием музыкальных эмоций как непосредственной передачи голосов природы6, мы наверняка сможем себе уяснить, что ранее имелось в виду под равновесием игрового – и эстетического содержания музыки XVIII в. Еще у Баха и Моцарта она считалась не более чем благороднейшим видом времяпрепровождения (диагоге, по выражению Аристотеля) и искуснейшим из умений, и именно это райское простодушие возвысило ее до неподражаемого совершенства.

Несмотря на кажущееся поначалу противоречие, у нас нет причин отказывать последующим эпохам в игровых качествах, которые мы столь охотно признаем за эпохою Рококо. На первый взгляд, во времена возобновленного и обновленного классицизма и уже появляющегося романтизма повсюду, казалось бы, преобладает мрачная серьезность, уныние, слезы, и обнаружить игровой элемент здесь едва ли возможно. Но стоит присмотреться поближе, и мы увидим совершенно обратное. Если стиль и настроение эпохи когда-либо рождались в игре, то именно это и произошло в европейской культуре второй половины XVIII в. Это справедливо для нового классицизма, равно как и для образов, вдохновлявших романтиков. Европейский дух в своих то и дело повторявшихся обращениях к древности искал и находил в классической культуре именно то, что отвечало характеру текущей эпохи. Помпея воскресла из небытия как раз вовремя, чтобы обогатить и оплодотворить новыми мотивами из милой сердцу Античности времена, отмеченные спокойным, холодным изяществом. Английской классицизм в архитектуре и оформлении интерьера, Адамсы, Веджвуд и Флаксман, порождены игрою духа XVIII столетия [18*].

Романтизм имеет столько лиц, для скольких он нашел выражение. Если обратиться ко времени его появления в XVIII в., то его можно, пожалуй, обозначить как потребность переносить эстетические и эмоциональные переживания в воображаемое прошлое, где персонажи обрисованы нечеткими контурами и несут в себе что-то таинственное и пугающее. Уже подобное выделение некоего идеального пространства свидетельствует о настроении игры. Можно пойти еще дальше: факты самой истории говорят о том, что романтизм родился в игре и из игры. Если как следует вчитаться в письма Хораса Уолпола, где процесс рождения романтизма словно бы разыгрывается у нас на глазах, нетрудно заметить, что автор в своих взглядах и убеждениях, сохраняет, собственно говоря, явное пристрастие к классицизму. Романтизм, обретавший свою форму у Уолпола более, чем у кого-либо другого, оставался для него чистым любительством. Он пишет свой Castle of Otranto [Замок Отранто] [19*], первый, беспомощный опыт средневекового романа ужасов, то ли из каприза, то ли от скуки. Brie а bгас [Хлам] “готических” древностей, которым он наполняет до краев свой дом в Строберри Хилл, не имеет для него значения искусства или священных реликвий, но всего лишь – курьезов. Сам он вовсе не уходит с головой в свою готику, которая все еще звучит для него как trifling [пустая трата времени] и bagatelle [безделица], и высмеивает ее у других. Он всего лишь несколько обыгрывает уже имеющиеся настроения.

Одновременно с увлечением готикой все большее распространение приобретает сентиментализм. Господство сентиментализма на протяжении четверти века и более в мире, чьи мысли и дела направлены были, однако, совсем на другие цели, вполне сопоставимо с господством идеала куртуазной любви в XII и XIII вв. Элита старается приспособиться к искусственным, гипертрофированным любовным и жизненным идеалам. При этом элита конца XVIII в. значительно шире, чем весь феодально-аристократический мир от Бертрана де Борна до Данте [20*]. Буржуазный элемент, образ жизни и умонастроение буржуазии уже перевешивают. Общественные и педагогические идеи звучат все активнее. Но сам культурный процесс сходен с тем, что был пятью веками ранее. Весь эмоциональный состав личной жизни, от колыбели до могилы, возводится в формы искусства. Все вращается вокруг любви и брака, но сюда же сами собой вовлекаются и все прочие жизненные состояния и отношения: воспитание, отношение родителей к детям, переживания в связи с болезнью и выздоровлением, смерть и траур по умершему. В литературе сентиментальность чувствует себя, как дома, но реальное существование лишь до известной степени адаптируется к требованиям нового стиля жизни.

Здесь, однако, вновь возникает вопрос: в какой мере все это можно считать серьезным? Кто исповедовал и переживал стиль времени с большей серьезностью: гуманисты и люди эпохи Барокко – или романтики и сентименталисты XVIII в.? Несомненно, первые были гораздо сильнее убеждены в бесспорной нормативной действенности классического идеала, чем поздние почитатели готики в том, что неясные видения их мечтаний о прошлом являются образцовыми и обязательными. Когда Гете сочинял свой Totentanz [Танец мертвых], это наверняка было для него не более чем игрой. Но с сентиментализмом дело обстоит несколько по-иному, нежели с тяготением к Средневековью. Когда в XVII в. писали портрет регента Голландии в античных одеждах, которые ему даже и не принадлежали, или славили его в стихах как жемчужину римских гражданских добродетелей, это было маскарадом, не более. Драпирова-ние античными складками оставалось игрою. О серьезном подражании античной жизни не было и речи. В отличие от этого читатели Юлии и Вертера, несомненно, всерьез пытались жить по законам чувства и выражения своих идеалов. Другими словами: сентиментализм был в гораздо более высокой степени серьезным, искренним imitatio [21*], чем античная поза Гуманизма или Барокко. Если столь эмансипированный ум, как Дидро, мог всем сердцем наслаждаться резкими проявлениями чувств Отцовского проклятия Греза; если Наполеон мог восторгаться поэзией Оссиана, доказательств здесь кажется более чем достаточно [22*].

И все же от наших наблюдений не должен ускользать ни на миг явно игровой фактор в сентиментализме XVIII в. Стремление мыслить и жить в согласии с сентиментализмом не могло быть слишком глубоким. По мере же того как мы приближаемся к нашему собственному этапу цивилизации, различать содержание культурных импульсов становится все труднее. К прежнему нашему сомнению; серьезное это или игра – примешивается теперь более чем когда-либо ранее подозрение в лицемерии и притворстве. С неустойчивым равновесием между “всерьез” и “понарошку” и бесспорным наличием элемента притворства в освященных играх архаических культур мы уже сталкивались [7]. Даже в понятие священного мы должны были ввести игровой фактор. Тем более мы должны принять наличие этой двойственности в культурных переживаниях несакрального характера. Ничто, следовательно, не мешает нам считать на самом деле игрой то или иное культурное явление, пусть даже оно опирается на что-то вполне серьезное. И если наше утверждение справедливо, то именно – по отношению к романтизму в самом широком смысле слова, а также к той удивительной экспансии чувств, которая какое-то время его сопровождала и наполняла, – сентиментализму.

XIX в., казалось бы, оставляет не много места для игровой функции как фактора в культурном процессе. Тенденции, которые, по-видимому, ее исключают, получают перевес все больше и больше. Уже в XVIII в. трезвое, прозаическое понятие пользы (смертельное для идеи Барокко) и буржуазные идеалы благополучия стали овладевать духом общества. К концу того же столетия промышленный переворот с его постоянно растущей технической эффективностью еще более усиливает эти тенденции. Труд и производство продукции становятся идеалом и вскоре превращаются в подобие идола. Европа облачается в рабочее платье. Общественная польза, тяга к образованию, научная оценка доминируют в культурном процессе. Чем дальше продвигается мощное индустриально-техническое развитие на пути от паровой машины до электричества, тем больше оно порождает иллюзию, что именно в этом и заключается прогресс культуры. Как следствие этого, смогло сформироваться и обрести признание постыдное заблуждение, что экономические силы и экономические интересы определяют ход событий в мире и главенствуют над ними. Переоценка экономического фактора в обществе и духовном состоянии личности была в известном смысле естественным результатом рационализма и утилитаризма, которые убили тайну как таковую и провозгласили человека свободным от вины и греха. При этом забыли освободить его от глупости и ограниченности, и он оказался призванным и способным осчастливить мир по меркам присущей ему банальности.

Таков XIX в., как он выглядит со своей наихудшей стороны. Великие течения мысли этого времени почти все были направлены непосредственно против игрового фактора в общественной жизни. Ни либерализм, ни социализм не давали ему никакой пищи. Экспериментальная и аналитическая наука, философия, политический утилитаризм, идеи манчестерской школы [23*] – все это виды деятельности, серьезные до последней капли. И когда в искусстве и литературе романтические восторги были исчерпаны, тогда с приходом реализма и натурализма, но в особенности импрессионизма, начинают преобладать формы выражения, более чуждые понятию игры, чем все то, что ранее процветало в культуре. Если какой-нибудь век и воспринимал всерьез себя и все сущее вообще, то это был век XIX.

Общее углубление серьезности как феномен культуры ХIХ столетия вряд ли подлежит какому-либо сомнению. Культура в значительно меньшей степени разыгрывается, по сравнению с предшествующими периодами. Внешние формы общественной жизни больше не являются сценой для представления идеалов высшего общества, как это было во времена коротких панталон, парика и шпаги. Едва ли можно указать на более заметный симптом этого отказа от элементов игры, чем на убывание фантазии в мужском платье. Изменения, которые вносит сюда французская революция, не часто приходится наблюдать в истории культуры. Длинные штаны, до тех пор употреблявшиеся в разных странах как одежда крестьян, рыбаков и матросов и по этой причине также и персонажами Commedia dell’arte, внезапно входят в одежду господ вместе с буйными прическами, выражающими неистовство Революции [8] [24*]. И хотя фантастическая мода еще безумствует у “Incroyables” [25*], еще изощряется в военных мундирах наполеоновского времени (броских, романтичных и непрактичных), с демонстрацией публично разыгрываемой знатности уже покончено. Мужской костюм делается все бесцветней и все бесформенней, он все меньше подвергается изменениям. Знатный господин былых времен, пышным нарядом выставлявший напоказ свой вес и достоинство, становится человеком серьезным. В своем нынешнем платье он больше не играет героя. Надевая цилиндр, он водружает себе на голову символ и венец серьезного отношения к жизни. Только в незначительных вариациях и преувеличениях, таких, как узкие брюки в обтяжку, лента вместо галстука, жесткий крахмальный воротничок, еще заявляет о себе в первой половине XIX в. игровой фактор в мужской одежде. Вслед за этим исчезают и последние элементы декоративности, оставив слабые следы лишь в парадном костюме. Более светлые, пестрые цвета исчезают, сукно уступает место грубым тканям, поставляемым из Шотландии, фрак для особо торжественных случаев, а также для официантов становится последним звеном длившейся века эволюции, основное место отныне отводится пиджаку. Изменения в мужской моде, если не считать спортивного костюма, становятся все незначительнее. Костюм 1890 г. сегодня только опытному глазу мог бы показаться нелепым.

Не следует недооценивать этот процесс нивелирования и застоя в мужском костюме как явление культуры. Все духовные и общественные перемены со времени французской революции нашли в нем свое отражение.

Само собой разумеется, что женское платье, точнее дамский костюм, ибо здесь речь должна идти об элите, которая “представляет” культуру, не претерпевает воздействия оскудения и невыразительности мужской моды. фактор красоты и функция сексуальной приманки настолько превалируют в женском наряде (у животных – наоборот), что делают эволюцию последнего проблемой совершенно иного рода. Если сам по себе факт, что развитие дамского костюма с конца XVIII в. движется в направлении, отличном от мужской моды, и не кажется странным, то здесь примечательно следующее. Вопреки всем сатирам и бутадам в манере Kostlijck Mal [26*], в словах или образах, женское платье со времен раннего Средневековья претерпело гораздо меньше изменений в форме и пережило меньше эксцессов, чем мужское. Это становится очевидным, если вспомнить, например, период 1500-1700 гг.: резкие и непрерывные изменения в мужском костюме и значительная степень постоянства в женском. До известных пределов это вполне естественно: основные черты женского туалета – длинная до ног юбка и лиф – допускали, в соответствии с более строгими ограничениями со стороны нравов и декорума, намного меньше вариаций, чем мужская одежда. Лишь к концу XVIII в. женский костюм вступает в игру. В то время как под влиянием Рококо вырастают высокие, похожие на башню прически, Романтизм процветает в полунеглиже с томным взором, распущенными волосами и руками, обнаженными до плеч (что вошло в моду намного позже, чем декольте, появившееся уже в Средневековье). Начиная с Merveilleuses периода Директории [27*] дамский костюм в изменчивости и преувеличениях оставляет мужской далеко позади. Излишества вроде кринолина (около 1860 г.) и турнюра (1880 г.) едва ли можно было увидеть в женской одежде предыдущих столетий. И только на пороге XX в. зарождается в высшей степени знаменательное движение в моде, которое возвращает женское платье к большей простоте и естественности в сравнении со всем тем, что было известно начиная с 1300 г.

Подводя итог, о XIX в. можно свидетельствовать, что почти во всех явлениях культуры игровой фактор заметно отступает здесь на второй план. Как духовная, так и материальная организация общества были препятствием для сколько-нибудь явного воздействия этого фактора. Общество стало чересчур уж сознательно воспринимать свои стремления и интересы. Оно полагало, что уже выросло из своих детских одежд. Оно старалось воплотить в жизнь научные замыслы по достижению собственного земного благополучия. Идеалы труда, всеобщего образования и демократии едва ли оставляли место вечному началу игры.

И вот перед нами встает заключительный вопрос наших исследований. Что означает фактор игры в современной культурной жизни?

XII. ИГРОВОЙ ЭЛЕМЕНТ СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЫ

Нам не хотелось бы тратить время на решение вопроса, что именно следует понимать под “современным”. Само собой разумеется, что время, о котором мы говорим, всегда представляет собою уже некое историческое прошлое – прошлое, распадающееся на куски позади нас, по мере того как мы уходим от него все дальше и дальше. События, которые в сознании более молодых обозначают существовавшее “раньше”, для более пожилых произошли еще в “наше время” – не потому, что они лично их помнят, но потому, что эти события входят составной частью в их собственную культуру. Однако это зависит не только от поколения, к которому мы принадлежим, но и от того, какими знаниями мы обладаем. Исторически направленный ум в своем представлении о “сегодняшнем”, “современном” обыкновенно охватывает больший кусок прошлого в сравнении с теми, кто живет близорукой ограниченностью момента, Так что термин “современная культура” будет использоваться здесь с большими краевыми полями, простирающимися далеко в XIX столетие.

Итак, вопрос гласит, в какой степени культура, в которой мы живем, раскрывается в формах игры? В какой мере игровой дух властен над человеком, вовлеченным в переживание культурных феноменов? Минувший век, думалось нам, утратил многое из тех элементов игры, которые были свойственны прошлым столетиям. Выправился ли этот недостаток или стал еще больше?

На первый взгляд кажется, что утрату игровых форм в общественной жизни более чем возместило одно чрезвычайно значительное явление компенсирующего характера. Спорт как функция достижения общности постоянно расширял свою социальную значимость и втягивал все новые области в сферу своих владений.

Состязания в ловкости, силе и выносливости издавна занимали важное место во всякой культуре, либо будучи связаны с культом, либо как юношеские игры и праздничные увеселения. Феодальное общество Средневековья, собственно говоря, уделяло особое внимание только турнирам. Резко драматизированный и аристократически нарядный, турнир не может быть безоговорочно отнесен к спорту. Одновременно он выполнял театральную функцию. Лишь узкая элита участвовала в нем активно. Церковные идеалы вообще препятствовали признанию ценности телесных упражнений и радостей игр с применением силы, если это не было элементом аристократического воспитания, – хотя этнология и предоставляет нам множество фактов того, как много и с каким удовольствием люди Средневековья состязались между собой во всяческих играх. Проникнутые эрудицией идеалы Гуманизма были так же мало, как и строго моралистические идеалы Реформации и Контрреформации, склонны признавать игру и телесные упражнения культурными ценностями. Резких сдвигов в их месте в жизни не наблюдается вплоть до XVIII в.

Основные формы спортивного состязания по самой своей сути являются древними и неизменными. В некоторых из них на первый план выступает соревнование в быстроте или силе как таковое. Это бег, в том числе и на коньках, гонки и скачки, поднятие тяжестей, стрельба по мишеням и т. д. Хотя люди всегда старались превзойти друг друга в беге, гребле или плавании, в продолжительности ныряния (вплоть до того, что намеренно удерживали под водою друг друга, как в Беовульфе], эти виды состязаний лишь в незначительной степени принимают характер организованных игр. И все же мы без колебаний именуем их играми именно из-за их агональных особенностей. При этом существуют и такие формы, что сами собой развиваются в организованные игры с системою правил. Прежде всего это игры с мячом или же игры, когда участники убегают и ловят друг друга.

Перейдем теперь от состязаний как развлечений от случая к случаю – к жестко организованным, клубным или внеклубным, соревнованиям. На картинах наших художников XVII в. можно видеть фигурки мужчин, ревностно гоняющих клюшками мяч, но об организованных согласованных играх или особо назначенных соревнованиях, насколько мне известно, слышно было тогда немного. Ясно, что подобная жесткая организация легче всего прививается в играх, где две группы играют друг против друга. И это тоже старо, как мир: деревня мерится силой с деревней, школа – со школой, квартал – с кварталом. Прежде всего это такие игры в мяч, которые требуют отработанной сыгранности постоянного состава команд, а это как раз то самое, что дает начало современному спорту. То, что обычай этот пришел к нам в XIX в. из Англии, до некоторой степени понятно, хотя такой фактор, как специфика английского национального характера, что здесь несомненно сказалось, остается невыраженным и неясным. Своеобразные же особенности английского общества внесли сюда вполне ощутимый вклад. Местное самоуправление укрепляло дух очевидной взаимосвязанности и общности интересов. Отсутствие всеобщей и обязательной военной подготовки создавало благоприятную возможность и даже потребность заниматься вольными физическими упражнениями. В том же направлении шло развитие и школьного воспитания; наконец, особое значение имели качество почвы да и сам английский ландшафт, с общинными угодьями, common’s, предлагавшими превосходные лужайки для игр.

Развитие спорта начиная с последней четверти прошлого века движется в таком направлении, что отношение к игре становится все серьезнее. Правила делаются все более строгими и все более скрупулезными. Спортивные достижения продолжают расти. Каждому знакомы гравюры первой половины прошлого века, запечатлевшие игроков в крикет в цилиндрах. Такие изображения говорят сами за себя.

Теперь, со все большим систематизированием и все более строгой дисциплиной игры, что-то в ее чисто игровом содержании совершенно утрачивается. Это проявляется в разделении на любителей и профессионалов. Игровое сообщество различает тех, для кого игра уже не игра, и тех, кто, хотя и обнаруживает большие способности, занимает более низкий уровень по сравнению с настоящими игроками. Поведение профессионала – это уже не игровое поведение, непосредственности и беспечности в нем уже нет. В современном обществе спорт мало-помалу отдаляется от чисто игровой сферы и превращается в некий элемент sui generis: уже не игра, но и еще не серьезность. Спорт в нынешней общественной жизни занимает место в стороне от собственно культурных процессов, которые идут вне его. В архаических культурах состязания были частью культовых празднеств. Они были необходимы как священные и освящающие действия. В современном спорте такого рода связи совершенно исчезли. Это чисто мирское дело, не имеющее какой-либо органической связи со структурою общества, даже если занятия спортом и предписываются властями. Спорт является скорее самостоятельным выражением агональных инстинктов, чем фактором плодотворного чувства солидарности. Совершенство, с которым современные социальные механизмы умеют усиливать внешний эффект массовых мероприятий, ничего не меняет в том факте, что ни олимпиады, ни организация занятий спортом в американских университетах, ни шумно пропагандируемые соревнования между странами не могут возвысить спорт до уровня деятельности, творящей стиль и культуру. Каково бы ни было его значение для участников соревнований и зрителей, он остается бесплодной функцией, в которой древний игровой фактор по большей части уже успел отмереть.

Такое понимание идет вразрез с расхожим публичным мнением, считающим спорт важнейшим игровым элементом нашей культуры. На самом деле из своего игрового содержания он растерял самое лучшее. Игра обрела серьезность, игровое настроение из нее более или менее улетучилось. Заслуживает внимания, что этот сдвиг к большей серьезности затронул и неатлетические игры, в особенности основанные на умственном расчете, такие, как шахматы или карты.

В настольных играх на доске и играх с ходами, весьма значимых уже у первобытных народов, с самого начала, даже если это азартные игры (типа игры в рулетку), присутствует элемент серьезного. Атмосфера радостного веселья им вряд ли присуща, и прежде всего там, где случай не играет никакой роли, как например в шашках, шахматах, осаде замка, мельнице [1*] и т.п. Тем не менее, эти игры сами по себе полностью подпадают под дефиницию игры. Лишь в самое последнее время общественное мнение благодаря общепризнанным чемпионатам, публичным соревнованиям, регистрации рекордов, газетным репортажам в присущем им стиле стало причислять к спорту все эти .умственные игры, как на доске, так и карточные.

Игра в карты отличается от игр на доске прежде всего тем, что карты не исключают роль случая. В той мере, в какой карты являются азартной игрой, они граничат и по своему настроению, и как род духовного занятия с игрой в кости, не слишком подходящей для организации клуба или публичного соревнования. Умственные же виды игры в карты, напротив, допускают такое развитие. Здесь все возрастающая серьезность выглядит особенно убедительно. От ломбера и кадрили через вист и до бриджа карточная игра проходит процесс утончающейся усложненности, но только в бридже современные социальные механизмы полностью берут верх над игрою. Со своими учебниками и системами, крупными мастерами и профессиональными тренерами он превратился в убийственно серьезное дело. Недавнее газетное сообщение оценивало годовой доход четы Калбертсонов [2*] более чем в 200.000 долларов. Как долгое и всеобщее craze [безумие] бридж ежедневно поглощает огромное количество духовной энергии – будь то на благо или же во вред обществу. О благородном диагоге (диагоге) [препровождении времени] в том смысле слова, который придавал ему Аристотель, здесь едва ли может идти речь: это совершенно бесплодное умение, которое лишь односторонне оттачивает умственные способности и вовсе не обогащает душу, сковывает и растрачивает массу интеллектуальной и духовной энергии, которой можно было бы найти куда лучшее применение… хотя, впрочем, боюсь, что ее использовали бы еще хуже. Место, которое бридж занимает в нашей сегодняшней жизни, означает, казалось бы, неслыханное усиление игрового элемента в нашей культуре. Однако это вовсе не так. Чтобы действительно играть, человек должен, пока он играет, вновь стать ребенком. Но можно ли утверждать это, говоря об увлечении этой чрезвычайно рафинированной умственной игрой? А если нет, то игре здесь недостает ее самого главного качества.

Попытка исследовать нашу повседневную неразбериху на наличие в ней игрового содержания всякий раз приводит нас к заключениям, которые противоречат друг другу. В спорте следовало бы говорить о деятельности, осознаваемой и признанной в качестве игры, но при этом доведенной до такой степени технической организованности, материальной оснащенности и научного осмысления, что в коллективном и публичном занятии ею возникает угроза потери самого духа игры. Нынешней тенденции переходить от игрового к серьезному противостоят явления, казалось бы, противоположного свойства. Определенные занятия, вызванные материальным интересом, нуждою или потребностью и первоначально никак не проявляющиеся в игровых формах, приобретают затем некие вторичные качества, которые трудно назвать иначе, нежели игровыми. Значимость действий ограничивается в них некоей замкнутой сферой, и распространяемые на них правила теряют свою всеобщую приложимость. В случае спорта – это игра, все более жесткая в своей растущей серьезности, но при этом все так же считающаяся игрою; в другом случае – серьезное занятие, вырождающееся в игру, но продолжающее считаться серьезным. Оба эти явления объединяет сильное агональное чувство, которое по-прежнему правит миром, хотя и в иных формах, чем раньше.

В распространении этого агонального чувства, увлекающего мир в сторону игры, присутствует чисто внешний фактор, в основе своей независимый от духа культуры, а именно то, что сообщение между людьми во всех областях и с использованием самых различных средств стало гораздо легче, чем раньше. Техника, публичность информации, пропаганда во всем подталкивают к конкуренции и делают возможным удовлетворение этого побуждения. Коммерческое соревнование не принадлежит к области изначальных древних, священных игр. Оно появляется, когда торговля начинает создавать зоны активности, внутри которых одни стараются одержать верх над другими и вывести их из игры. Ограничительные правила, то есть обычаи торговли, вскоре делаются в таких местах совершенно необходимыми. До сравнительно поздних времен торговая конкуренция оставалась на достаточно примитивном уровне. Лишь внедрение современных средств сообщения, коммерческой рекламы и статистики делает ее интенсивной. Не могло не случиться, что понятие рекорд, возникшее в спорте, завоевало себе место и в деловой жизни. Рекорд в его нынешнем обиходном значении первоначально означал отметку, которую пришедший первым конькобежец – если не выходить из голландских понятий — оставлял на балке в трактире. Сравнительная статистика торговли и производства сделала этот элемент спорта достоянием экономической и технической жизни. Всюду, где промышленные достижения обнаруживают свою спортивную сторону, царит погоня за рекордами: наибольшее водоизмещение почтового судна, голубая лента за самый короткий по времени трансатлантический рейс. Чисто игровой элемент полностью оттесняет здесь на задний план соображения пользы: серьезные вещи превращаются в игру. Крупное предприятие сознательно внедряет в среду своего персонала спортивный фактор, чтобы повысить производительность. Так процесс снова обращается вспять: игра переходит в серьезное. На церемонии присвоения почетной степени в Роттердамской высшей торговой школе доктор А. Ф. Филипс заявил следующее: “Со времени моего вступления в ААО [3*] между техническим и коммерческим руководством шло соревнование в борьбе за первенство. Один старался производить столько, чтобы, как он полагал, коммерческое руководство не поспевало со сбытом, другой же пытался продать столько, чтобы производство не могло угнаться за сбытом, и это соревнование не утихало. То один был впереди, то другой одерживал победу; ни мой брат, ни я никогда, собственно говоря, не рассматривали наше дело как некую поставленную перед нами задачу, но скорее как спорт, навыки которого мы старались привить нашим сотрудникам и младшему поколению”.

Чтобы повысить этот дух конкуренции, крупные предприятия формируют собственные спортивные общества и заходят даже столь далеко, что принимают людей на работу с оглядкой на возможный состав футбольной команды, а не только по их профессиональным способностям. Процесс вновь обращается вспять.

Не столь просто, как с агональным фактором в деловой жизни, обстоит дело с игровым элементом в современном искусстве. Выше было показано, что игровой элемент ни в коей мере не чужд самой сути и создания, и исполнения произведений искусства. Он заявлял о себе чрезвычайно отчетливо в мусических искусствах, где ярко выраженное игровое содержание можно прямо назвать основополагающим и существенно важным. В пластических искусствах причастность игре оказывалась присущей всему, что может быть названо украшением, то есть игровой фактор при создании художественной формы прежде всего действует там, где дух и рука наиболее свободны в своем движении. Сверх того игровой фактор выступал здесь и повсюду в форме испытания на мастерство, так сказать, в форме кунштюка, в форме достижения, обретенного в состязании. Вопрос теперь в том, следует ли, оценивая роль игрового элемента в искусстве с конца XVIII в., говорить о приобретениях – или же об утратах.

Культурный процесс, в ходе которого искусство постепенно порывало со своей основой – витальной функцией общественной жизни и все более превращалось в свободную, самостоятельную деятельность индивидуума, тянется сквозь века. Одной из вех этого процесса было распространение обрамленной живописи, оттеснившей фрески на задний план, а также вытеснение книжной миниатюры – гравюрой. Подобный сдвиг от социального к индивидуальному виден в перемещении центра тяжести в архитектуре в период, последовавший за Ренессансом. В качестве первоочередной задачи от нее требовались теперь не церкви и дворцы, но жилые дома, не роскошные галереи, но жилые квартиры. Искусство стало интимнее, но также и более изолированным, стало делом немногих. Подобным образом камерная музыка, в том числе и вокальная, произведения, рассчитанные на удовлетворение индивидуальных художественных потребностей, стали превосходить более публичные формы искусства по масштабу воздействия, так же как и силою выразительности.

В то же время функция искусства претерпела и еще одно изменение. Искусство все больше и больше обретало признание как совершенно самостоятельная и исключительно высокая культурная ценность. Вплоть До XVIII в. оно занимало на шкале этих ценностей, собственно говоря, весьма подчиненное место. Искусство было благородным украшением жизни привилегированного сословия. Эстетическое наслаждение испытывали от него так же, как и теперь, однако интерпретировали его или как религиозное вдохновение, или как нечто возвышенное и диковинное, доставляющее удовольствие или служащее для развлечения. Художник, всегда бывший ремесленником, оставался на положении слуги, тогда как научные упражнения были привилегией людей, которые не знали забот.

Громадные перемены во всем происходят как результат нового духовного оживления в художественной сфере, которое наступает во второй половине XVIII в. и принимает романтические и классические формы. Основное течение здесь все-таки – романтическое, другое развивается параллельно. Из них обоих произрастает решительное повышение положения эстетического наслаждения на шкале жизненных ценностей, повышение поистине до небес – ибо отныне оно должно будет открыто занимать место обессилевшего религиозного сознания. От Винкельмана эта линия тянется до Джона Раскина и далее [4*]. Только к концу XIX в., не без влияния техники фотографии, волна искусства докатывается до приобщившихся к образованию масс. Искусство становится сферой публичной жизни, любить искусство становится хорошим тоном. Представление о художнике как о существе высшего порядка проникает повсюду. Снобизм получает широчайшее распространение среди публики. В то же время судорожный поиск оригинальности становится главным импульсом создания художественной продукции. Эта постоянная потребность во всем новом, доселе неслыханном, устремляет искусство со стапелей импрессионизма к эксцессам XX столетия. В отношении пагубных факторов современного производственного процесса искусство оказалось уязвимее, чем наука. Механизация, реклама, погоня за внешним эффектом влияют на него больше, потому что оно более ориентировано на рынок и работает с привлечением технических средств.

Во всем этом не так просто найти игровой элемент. С XVIII в., когда искусство стали осознавать как фактор культуры, оно, по всей вероятности, больше потеряло, чем приобрело в своем игровом качестве. Означало ли это подъем? Не трудно было бы показать, что для искусства было некогда благом в значительной мере не осознавать ни того смысла, который оно несет, ни той красоты, которую оно творит. Вместе с уверенностью сознания своего высокого назначения оно что-то утратило от своего вечно детского бытия.

Если же взглянуть на все это с другой стороны, определенное усиление игрового элемента в художественной жизни можно было бы увидеть, например, в следующем. Художник рассматривается как исключительное существо, возвышающееся над толпой своих соплеменников, и известное почитание должен поэтому принимать как нечто вполне заслуженное. Чтобы иметь возможность переживать это сознание своей исключительности, он нуждается в почитающей его публике или в группе собратьев по духу, ибо массы одаривают его почестями, которые, самое большее, сводятся всего-навсего к фразам. Как и поэтическому искусству древности, современному искусству необходима определенная степень эзотеричности. В основе всякой эзотеричности лежит некий уговор: мы, посвященные, будем считать это тем-то, понимать так-то, восхищаться таким-то. Все это требует наличия игрового сообщества, которое окапывается, прячется в своей тайне. Всюду, где пароль на -изм скрепляет воедино некое художественное направление, явно вырисовывается картина игрового сообщества. Современный аппарат организации общественной жизни, с литературно изощренной художественной критикой, с выставками и лекциями, призван к тому, чтобы повышать игровой характер художественных манифестаций.

Совершенно по-другому, чем в отношении искусства, обстоит дело с попыткой определить игровое содержание современной науки. Причина здесь в том, что последнее почти неизбежно возвращает нас к основному вопросу: “что такое игра?” – тогда как мы до сих пор неизменно пытались исходить из категории игры как данности и величины общепринятой. В качестве одного из существенных условий и признаков игры мы с самого начала установили пределы игрового пространства, некий намеренно ограниченный круг, внутри которого и происходит действие в соответствии с провозглашенными правилами. Возникает склонность поэтому чуть ли не внутри каждой выгороженной территории уже заранее видеть игровое пространство. Нет ничего легче, как за каждой наукой, на основании ее изолированности в границах данного метода и определенных понятий, признать игровой характер. Если же мы постараемся придерживаться очевидного и приемлемого для непредвзятого мышления понятия игры, то чтобы квалифицировать то или иное явление как игру, понадобится нечто большее, чем всего лишь игровое пространство. Игра фиксируется во времени, она сама по себе исчерпывается и вне себя самой не имеет никакой собственной цели. Ее поддерживает сознание радостного отдохновения, вне требований обыденной жизни. Все это не подходит науке. Ибо она ищет прочного контакта с всеобщей реальностью, значимости для этой реальности. Ее правила – в отличие от правил игры – не являются незыблемыми раз и навсегда. Опыт постоянно изобличает ее во лжи, после чего она сама себе изменяет. Правила игры нельзя уличить во лжи. Игру можно варьировать, но в нее нельзя вносить изменения.

Таким образом, существуют все основания, чтобы заключение о том, что всякая наука есть лишь игра, пока что отложить в сторону как весьма дешевую истину. Другое дело вопрос, не может ли наука заниматься “игрою” внутри области, ограниченной ее же собственным методом. Так, например, со всякой склонностью к систематизации почти нерушимо связано влечение к игровому. Прежняя наука, недостаточно опиравшаяся на опыт, имела обыкновение пускаться в безбрежное систематизирование всех мыслимых свойств и понятий. Наблюдения и расчеты, бесспорно, здесь являются тормозом, но отнюдь не абсолютной гарантией. С терминами однажды разработанного специального метода все еще можно легко обращаться как с игровыми фигурами. В этом с Давних пор упрекали законоведов. Языкознание также заслуживало подобный упрек, поскольку оно безрассудно принимало участие в старинной игре толкования слов, бывшей в ходу со времен Ветхого Завета и Бед и до сих пор привлекающей каждого, кто не имеет и понятия о языкознании. Есть ли уверенность в том, что новейшие строго научные синтаксические школы не находятся на пути к новой игрофикации? Не вводится ли то одна, то другая наука в сферу игры слишком усердным применением фрейдистской терминологии сведущими и несведущими в ней людьми?

Не говоря о возможности для научного специалиста или дилетанта “играть” терминами своего предмета, сами научные занятия втягиваются в орбиту игры из-за жажды к соревнованию. Хотя конкуренция в науке не имеет столь непосредственно экономических оснований, как в искусстве, логическому развертыванию культуры, с другой стороны, противоречивый характер более свойствен по самой ее природе. Выше были приведены рассуждения по поводу истоков знания и науки в архаические периоды: они всегда лежали в области агонального. Не без оснований говорилось о полемичности науки. Но весьма неблагоприятный признак, когда в науке желание опередить в своем открытии другого или опровергнуть его доказательства решительно выдвигается на первый план. Подлинное стремление к познанию истины путем исследований невысоко ценит торжество над противником.

Подводя итог, можно, пожалуй, склониться к суждению, что современная наука – коль скоро она придерживается строгих требований точности и любви к истине и поскольку, с другой стороны, нашим критерием остается понятие игры во всей его очевидности – относительно малодоступна для игрового подхода и обнаруживает явно меньше игровых черт, чем в ранние годы ее возникновения или в период ее оживления со времен Ренессанса вплоть до XVIII столетия.

Если же мы, наконец, обратимся к определению игрового содержания нынешней общественной жизни вообще, в том числе и политической жизни, то здесь нужно будет с самого начала различать две возможности. Во-первых, есть основания полагать, что игровые формы более или менее сознательно используются для сокрытия намерений общественного или политического характера. В этом случае речь идет не о вечном игровом элементе культуры, который мы пытались выявить на этих страницах, а о притворной игре. Во-вторых, сталкиваясь с явлениями, на поверхности демонстрирующими видимость свойств игры, можно пойти по ложному следу. Повседневная жизнь современного общества во все возрастающей степени определяется свойством, которое имеет некоторые общие черты с чувством игры и в котором, как может показаться, скрыт необычайно богатый игровой элемент современной культуры. Это свойство можно лучше всего обозначить как пу-эрилизм, понятие, передающее наивность и ребячество одновременно. Но ребяческая наивность и игра – это не одно и то же.

Когда я несколько лет тому назад пытался охватить ряд внушающих опасение явлений современной общественной жизни термином пуэрилизм [1] [5*], я имел в виду сферы деятельности, в которых человек нашего времени, прежде всего как член того или иного организованного коллектива, ведет себя словно бы по мерке отроческого или юношеского возраста. Это касается большей частью навыков, вызванных или поддерживаемых техникой современного духовного общения. Сюда попадает, например, легко удовлетворяемая, но никогда не насыщаемая потребность в банальных развлечениях, жажда грубых сенсаций, тяга к массовым зрелищам. На несколько более глубоком уровне к ним примыкают: бодрый дух клубов и разного рода объединений с их обширным арсеналом броских знаков отличия, церемониальных жестов, лозунгов и паролей (кличей, возгласов, приветствий), маршированием, ходьбой строем и т.п. Свойства, психологически укорененные еще глубже, чем вышеназванные, и также лучше всего подпадающие под понятие пуэрилизма, это недостаток чувства юмора, вспыльчивая реакция на то или иное слово, далеко заходящая подозрительность и нетерпимость к тем, кто не входит в данную группу, резкие крайности в хвале и хуле, подверженность любой иллюзии, если она льстит себялюбию или групповому сознанию. Многие из этих пуэрильных черт более чем достаточно представлены в ранних культурных эпохах [2], но никогда с такой массовостью и жестокостью, с какими они распространяются в общественной жизни нашего времени. Здесь не место для обстоятельного исследования исходных причин и дальнейшего роста данного явления культуры. К числу факторов, которые в нем участвуют, относятся, во всяком случае, такие, как приобщение к духовным контактам широких полуграмотных масс, ослабление моральных стандартов и чрезмерно завышенная роль провожатого, которую техника и организация предоставили обществу. Состояние духа, свойственное подростку, не обузданное воспитанием, привычными формами и традицией, пытается получить перевес в каждой области и весьма в этом преуспевает. Целые области формирования общественного мнения пребывают в подчинении темпераменту подрастающих юнцов и мудрости, не выходящей за рамки молодежного клуба. Приведем один из многих примеров официального пуэрилизма. Газета Правда от 9 января 1935 г. сообщала, что в Курской области местная советская власть за недостачу в поставках зерна переименовала три колхоза – Имени Буденного, Имени Крупской и Красная Нива – в Лодырь, Саботажник и Бездельник. Хотя это свидетельство trop de zele [усердия не по разуму] вызвало порицание по адресу соответствующего органа власти со стороны центрального комитета партии и названная мера была отменена, сама духовная атмосфера выглядит от этого не менее красноречиво. Манипуляции с именами типичны для периодов политической экзальтации – как в дни Конвента [3], так и в сегодняшней России, которая решила заново окрестить большие старинные города именами святых своего нынешнего календаря. Лорд Бей-ден-Поуэлл, которому принадлежит честь первооткрывателя в осознании социальной силы духовной организации подростков, преобразил ее в удивительное творение – движение бойскаутов. Здесь уже речь идет не о пуэрилизме, ибо мы имеем дело с воспитательной игрой для подростков, которая с замечательным талантом была рассчитана на склонности и привычки этого возраста и которая продемонстрировала умение использовать их с полезным эффектом. Устав движения именует его игрой. Все, однако, выглядит по-другому, когда те же обычаи проникают в занятия, претендующие на то, чтобы считаться строго серьезными, и вбирают в себя заряд злобных страстей социальной и политической борьбы. Тогда-то и встает вопрос, от которого все здесь зависит: нужно ли рассматривать пышно разрастающийся в современном обществе пу-эрилизм как игровую функцию или нет?

На первый взгляд кажется, что ответ будет: да, – и в этом смысле я интерпретировал это явление в моих прежних рассуждениях о связи между игрой и культурой [4]. Но теперь я считаю, что должен более резко очертить понятие игры и на этом основании отказать пуэрилизму в подобной квалификации. Играющее дитя ведет себя не по-детски. Ребячливость проявляется лишь тогда, когда игра ему надоедает или когда ребенок не знает, во что играть. Если бы всеобщий пуэрилизм нашего времени действительно был игрою, тогда мы видели бы перед собою общество, устремленное вспять, к архаическим формам культуры, где игра была живым творческим фактором. Вероятно, многие склонны приветствовать в этой продолжающейся “рекрутизации” общества первый этап такого пути назад. И как нам кажется, совершенно ошибочно. Во всех этих явлениях духа, добровольно жертвующего своей зрелостью, мы в состоянии видеть лишь знаки грозящего разложения. В этих явлениях отсутствуют существенные признаки настоящей игры, пусть даже пуэрильные манеры и соответствующее поведение большей частью внешне выступают в игровой форме. Чтобы вернуть себе вновь освященность, достоинство, стиль, культура должна идти другими путями.

Все больше и больше напрашивается вывод, что игровой элемент культуры с XVIII в., где мы еще могли наблюдать его в полном расцвете, утратил свое значение почти во всех областях, где он раньше чувствовал себя “как дома”. Современную культуру едва ли уже играют, а там, где кажется, что ее все же играют, игра эта притворна. Между тем различать между игрой и не-игрой в явлениях цивилизации становится все труднее, по мере того как мы приближаемся к нашему времени. Еще совсем недавно организованная политическая жизнь в ее парламентарно-демократическом виде была полна несомненных игровых элементов. В дополнение к отдельным разрозненным замечаниям из моей речи 1933 г. [5] недавно одна из моих учениц в своей работе о парламентском красноречии во Франции и Англии6 убедительно показала, что дебаты в Нижней палате с конца XVIII в. весьма существенно отвечали нормам игры. На них постоянно оказывают воздействие моменты личного состязания. Это нескончаемый матч, в ходе которого те или иные мастера своего дела время от времени пытаются объявить друг другу шах и мат – не затрагивая при этом интересов страны, службу которой несут они с полной серьезностью. Атмосфера и нравы парламентской жизни в Англии всегда были вполне спортивными. Равным образом все это еще действует в странах, которые до некоторой степени сохраняют верность английскому образцу. Дух товарищества еще и сегодня позволяет даже самым ожесточенным противникам обмениваться дружескими шутками сразу же после дебатов. Лорд Хью Сесил, с юмором заявив о нежелательности епископов в Верхней палате [6*], как ни в чем ни бывало продолжал приятную беседу с архиепископом Кентерберийским. В игровой сфере парламентаризма пребывает и фигура gentlemen’s agreement [джентльменского соглашеяия], иной раз понимаемая превратно одним из джентльменов. Не кажется диким видеть в этом элементе игры одну из самых сильных сторон ныне столь поносимого парламентаризма, по крайней мере для Англии. Это обеспечивает гибкость отношений, допускающую напряжения, которые иначе были бы невыносимы; отмирание юмора – именно оно-то и убивает. Вряд ли нужно доказывать, что наличие игрового фактора в английской парламентской жизни не только явствует из дискуссий и из традиционных форм организации собраний, но связано и со всей системою выборов.

Еще более ярко, чем в британском парламентаризме, игровой элемент проявляется в американских политических нравах. Задолго до того, как двухпартийная система в Соединенных Штатах приняла характер почти что двух противостоящих спортивных команд, чье политическое различие едва ли уловимо для постороннего, предвыборная кампания здесь уже напоминала по своему облику большие национальные игры. Президентские выборы 1840 г. задали тон всем последующим. Кандидатом тогда был популярный генерал Харрисон. Программы у его сторонников не было, но случай снабдил их символом – log-cabin, грубой бревенчатой хижиной пионеров, и с этим знаком они победили. Выдвижение кандидата силою большинства голосов, то есть всей мощью крика, завершилось инаугурацией на выборах 1860 г., когда Линкольн получил пост президента. Эмоциональный характер американской политики заложен уже в самых истоках национального темперамента; да никогда и не скрывалось, что своим происхождением он обязан примитивным отношениям среди пионеров. Слепая верность партии, тайные организации, массовый энтузиазм в сочетании с ребяческой жаждой внешних символов придают игровому элементу американской политики нечто наивное и непосредственное, чего лишены более молодые массовые движения Старого Света.

Менее простой, чем в обеих названных странах, выглядит игра в политике Франции. Несомненно, есть повод рассматривать под знаком игры практику многочисленных политических партий, которые большей частью представляют интересы отдельных личностей или групп и, вопреки всяким государственным интересам, своей тактикой свержения кабинетов то и дело подвергают страну опасностям политических кризисов. Однако слишком очевидные корыстные цели коллективной или индивидуальной выгоды в деятельности партий, видимо, плохо согласуются с сущностью настоящей игры.

Если следы игрового фактора достаточно заметны во внутренней политике нынешних государств, то их внешняя политика на первый взгляд дает мало поводов думать о сфере игры. И все же сам по себе факт, что политические отношения между нациями пали до неслыханных крайностей насилия и самого опасного риска, еще не является основанием заранее исключать здесь фактор игры. Мы уже видели, что игра может быть жестокой и кровавой, а также что она нередко бывает притворной. Всякое правовое или политическое сообщество по своей природе обладает рядом признаков, которые связывают его с сообществом игровым. Система международного права поддерживается взаимным признанием принципов и правил, которые, сколь бы ни были основания их укоренены в метафизике, на практике действуют как правила игры. Выразительное утверждение pacta sunt servanda [договоры должны выполняться] [7*] фактически содержит в себе признание, что целостность системы покоится лишь на воле к совместному участию в общей игре. Как только одна из причастных сторон перестает соблюдать правила этой системы, тогда или рушится вся система международного права (пусть даже временно), или нарушитель должен быть как шпильбрехер изгнан за пределы сообщества. Соблюдение норм международного права всегда в высокой степени зависело от следования понятиям чести, приличия и хорошего тона. Не зря в развитии европейского военного права значительная доля принадлежала кодексу рыцарских понятий о чести. В международном праве действовало молчаливое допущение, что побежденное государство должно вести себя как good loser – джентльмен, умеющий “красиво проигрывать”, – хотя делало оно это достаточно редко. Обязанность официального объявления войны, хотя она нередко и нарушалась, входила в нормы поведения воюющих государств. Одним словом, старые игровые элементы войны, которые нам повсюду встречались в архаические эпохи и на которые в значительной части опиралась безусловная обязательность правил ведения войн, в какой-то степени существовали вплоть до недавнего прошлого и в европейских войнах Нового времени.

Обиходное немецкое словоупотребление наступление состояния войны именует Ernstfall [серьезным случаем]. В чисто военном понимании это можно считать совершенно правильным. Мнимым сражениям на маневрах и военной муштре настоящая война действительно противостоит так, как игре противостоит серьезность. Иное дело, если термин Ernstfall понимать политически. Ибо тогда он должен означать, что, собственно, вплоть до начала войны деятельность в сфере внешней политики не достигает полной серьезности, целесообразности в собственном смысле слова. И действительно, некоторые придерживаются именно такой точки зрения [7]. Для них все дипломатические сношения между государствами, пока они протекают в русле переговоров и соглашений, расцениваются лишь как введение к состоянию войны или как переходный период меж двумя войнами. Логично, что приверженцам теории, считающим серьезной политикой только войну, включая, разумеется, и ее подготовку, приходится тем самым отказывать ей в каком бы то ни было характере состязания, то есть игры. В прежние эпохи, говорят они, агональный фактор мог быть в войне мощным и действенным, – современная же война носит такой характер, который возвышает ее над поединками древности. Она держится на принципе “друг – или враг”. Согласно этому взгляду, все реальные политические отношения между государствами подчиняются этому принципу [8]. Другие – всегда или ваши друзья, или ваши враги. Враг – это не inimicus, эхтрос: (эхтрос), то есть лично ненавидимый, тем более злой, но лишь hostis, полемиос (полемиос), то есть чужой, тот, кто стоит у вас на пути или хочет вам помешать. Шмитт [8*] не хочет рассматривать врага даже как партнера или соперника. По его мнению, это противник, противостоящий в самом буквальном смысле слова, то есть тот, кого нужно убрать с дороги. Если этому принудительному сведению понятия вражда к почти механическим взаимоотношениям сторон и в самом деле что-либо как-то соответствовало в истории, то это именно архаическое противостояние фратрий, кланов или племен, в котором игровой элемент имел столь преобладающее значение и над которым постепенно мы сумели подняться с ростом культуры. Если в этой бесчеловечной бредовой идее Шмитта и есть проблеск истины, то вывод должен быть следующий: не война – Ernstfall, а мир. Ибо лишь преодолевая это горестное отношение “друг – или враг”, человечество оказывается вправе претендовать на полное признание своего достоинства. Война, со всем тем, что ее вызывает и ей сопутствует, неизменно оказывается опутанной демоническими сетями игры.

Здесь еще раз обнажается ошеломляющая неразрешимость проблемы: “игра – или серьезность”. Мы шли исподволь к убеждению, что культура укоренена в благородной игре и что она не должна утрачивать свое игровое содержание, если желает развивать свои лучшие качества в рамках стиля и достоинства. Ведь нигде не является столь необходимым придерживаться установленных правил, как в общении между народами и государствами. Нарушение их ввергает общество в варварство и хаос. С другой стороны, именно в войне должны мы, казалось бы, видеть возврат к тому агональному поведению, которое наделяло формой и содержанием первобытную игру во имя престижа.

Однако именно современная война, кажется, утратила всякое сопри-косновенье с игрою. Высокоцивилизованные государства полностью покинули сообщество тех, кто уважает международное право, и бесстыдно исповедуют принцип pacta поп sunt servanda [договоры не должны выполняться]. Мир, собственное устройство которого все более вынуждает страны искать политические пути для того, чтобы договориться друг с Другом, не прибегая к высшим мерам разрушительных средств насилия, не может существовать без спасительных ограничительных условий, которые в случае конфликта отвращают опасность и поддерживают возможность сотрудничества. Благодаря совершенству применяемых средств война из ultima ratio [крайнего довода] превратилась в ultima rabies [крайнюю дикость]. В политике наших дней, которая основывается на крайней степени подготовленности и – если придется – крайней степени готовности к войне, едва ли можно узнать даже намек на игровое поведение в древности. Все, что связывало войну с культом и празднеством, исчезло из войн нашего времени, и с этим отчуждением от игры война также утратила и свое место в качестве элемента культуры. И все-таки она остается тем, чем назвал ее Чемберлен [9*] в своем выступлении по радио в первые дни сентября 1939 г., – азартной игрой, а gamble.

Мысль об игре не может прийти в голову, если стать на позицию подвергшихся нападению, тех, кто борется за свои права и свободу. Но почему нет? Почему в этом случае невозможна ассоциация между борьбой и игрою? – Потому что здесь борьба обладает нравственной ценностью и потому, что именно нравственное содержание является тем пунктом, где квалификация игры теряет свое значение. Разрешить извечное сомнение “игра – или серьезность” можно в каждом отдельном случае лишь с помощью критерия этической ценности. Тому, кто отрицает объективную ценность права и нравственных норм, никогда не удастся разрешить это сомнение. Политика всеми своими корнями глубоко уходит в первобытную почву состязательно-игровой культуры. Освободиться от нее и подняться над нею политика может лишь через этос, который отвергает правомочность подхода “друг – или враг” и не принимает притязаний собственного народа за наивысшую норму.

Шаг за шагом мы приблизились к заключению: подлинная культура не может существовать без некоего игрового содержания, ибо культура предполагает определенное самоограничение и самообуздание, определенную способность не воспринимать свои собственные устремления как нечто предельное и наивысшее, но видеть себя отгороженной некоторыми добровольно принятыми границами. Культура все еще хочет, чтобы ее в некотором смысле играли – по взаимному соглашению относительно определенных правил. Подлинная культура требует всегда и в любом отношении fair play [честной игры], a fair play есть не что иное, как выраженный в терминах игры эквивалент добропорядочности. Шпильбрехер разрушает самое культуру. Чтобы это игровое содержание культуры было культуросозидающим или способствующим, оно должно оставаться чистым. Оно не должно состоять в оболванивании или в отступничестве от норм, предписываемых разумом, человечностью или верой. Оно не должно быть ложным фантомом, маскирующим замысел осуществления определенных целей с помощью намеренно культивируемых игровых форм. Подлинная игра исключает всякую пропаганду. Ее цель – в ней самой. Ее дух и ее настроение – атмосфера радостного воодушевления, а не истерической взвинченности. В наши дни пропаганда, которая хочет проникнуть в каждый участок жизни, действует средствами, рассчитанными на истерические реакции масс, и поэтому – даже там, где она принимает игровые формы – не в состоянии выступать как современное выражение духа игры, но всего лишь – как его фальсификация.

В обсуждении нашей темы мы старались так долго, как только возможно, придерживаться понятия игры, которое исходит прежде всего из позитивных и вполне очевидных ее признаков. Другими словами, мы брали игру в ее наглядном повседневном значении и хотели удержаться от короткого замыкания ума, все объясняющего с позиций игры. Тем не менее к концу нашего изложения именно это подстерегает нас и понуждает к отчету.

“Игрою детей называл он людские мнения”, – гласят в позднейшем изложении слова Гераклита [9]. В начале нашего рассмотрения [10] мы приводили слова Платона, достаточно важные, чтобы прозвучать еще раз. “Хотя дела человеческие не стоят большой серьезности, но приходится быть серьезным, пусть и нет в этом счастья”. Найдем же наиболее подходящее применение этой серьезности. “Серьезным следует быть в том, что серьезно, а не наоборот. По самой природе вещей Божество достойно всяческой благословенной серьезности. Человек же сотворен, дабы служить игрушкою Бога, и это, по существу, самое лучшее для него. Посему должен он проводить свою жизнь, следуя своей природе и играя в самые прекрасные игры, хотя полагать это и противоречит тому, что ныне принято”. Поскольку игра есть наисерьезнейшее, “следует проводить жизнь, играя в определенные игры, с жертвоприношениями, пением и танцами, дабы снискать милость богов и победить в битвах”. Поэтому “люди должны жить согласно свойствам своей природы, ибо во многих отношениях они куклы и лишь в малой степени причастны истине” [11].

“Ты полностью принижаешь род человеческий, чужеземец”, – возражает другой. На что тот отвечает: “Прости меня. Взирая на Бога и взволнованный этим, сказал я эти слова. Если тебе угодно, не будем считать наш род ничтожным, но достойным некоторой серьезности”.

Из заколдованного крута игры человеческий дух может вырваться, устремляя взгляд в наивысшее. Продумывая вещи чисто логически, слишком далеко он не уйдет. Когда человеческая мысль проникает во все сокровища духа и испытывает все великолепие его могущества, на дне всякого серьезного суждения она всякий раз обнаруживает некий остаток проблематичного. Любое высказывание решающего суждения признается собственным сознанием как не вполне окончательное. В том пункте, где суждение колеблется, исчезает сознание полной серьезности. И старинное “все – суета” вытесняется, пожалуй, более позитивно звучащим “все есть игра”. Это кажется дешевой метафорой и каким-то бессилием духа. Но это – мудрость, к которой пришел Платон, называя человека игрушкой богов. В чудесном образе мысль эта возвращается в Книге притчей Соломоновы [12]. Там Премудрость, источник справедливости и владычества, говорит, что прежде начала творения, играя пред Богом, была она Его радостью и, играя в земном кругу Его, разделяла радость с сынами человеческими.

Тот, у кого голова пойдет кругом от вечного обращения понятия игра – серьезное, найдет точку опоры, взамен ускользнувшей в логическом, если вернется к этическому. Игра сама по себе, говорили мы в самом начале, лежит вне сферы нравственных норм. Сама по себе она не может быть ни дурной, ни хорошей. Если, однако, человеку предстоит решить, предписано ли ему действие, к которому влечет его воля, как нечто серьезное – или же разрешено как игра, тогда его нравственное чувство, его совесть незамедлительно предоставит ему должный критерий. Как только в решении действовать заговорят чувства истины и справедливости, жалости и прощения, вопрос лишается смысла. Капли сострадания довольно, чтобы возвысить наши поступки над различениями мыслящего ума. Во всяком нравственном сознании, основывающемся на признании справедливости и милосердия, вопрос “игра – или серьезное”, так и оставшийся нерешенным, окончательно умолкает.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ – ВВЕДЕНИЕ

[1] Haarlem, Tjeenk Willink, 1933 [Verzamelde Werken, V, p. 3 vg.].

I

[1] Обзор этих теорий см.: Zondervan H. Het Spel bij Dieren, Kinderen en Volwassen Menschen, Amsterdam, 1928; Buytendijk P. J. J. Het Spel van Mensch en Dier als openbaring van levensdriften. Amsterdam, 1932.

[2] Cranet M. Fetes et chansons anciennes de la Chine. Paris, 1914. P. 150, 292; Idem. Danses et legendes de la Chine ancienne. Paris, 1926. P. 351 sq.; Idem. La civilisation Chinoise. Paris, 1929. P. 231.

[3] “As the Greeks would say, rather methectic than mimetic” [“Как сказали бы греки, скорее метектическая, нежели миметическая”] [1*]. – Hamson J. E. Themis, A study of the social origins of Greek religion. Cambridge, 1912. P. 125.

[4] Marett R. R. The Threshold of Religion. London, 1912. P. 48.

[5] Buytendijk. Loc. cit. P. 70-71.

[6] Cambridge, 1912.

[7] Frobenius L. Kulturgeschichte Afrikas, Prolegomena zu einer historischen Gestalt-lehre. Phaidon Verlag, 1933; Idem. Schiksalskunde im Sinne des Kulturwerdens. Leipzig, 1932.

[8] Loc. cit. S. 23, 122.

[9] Kulturgeschichte… S. 21.

[10] Ibid., S. 122. “Ergriffenheit” как момент детской игры, S. 147; ср. заимствованный Бейтендейком у Эрвина Штрауса термин “анормальная (pathisch) установка”, “захваченность” как основа детской игры. Loc. cit. S. 20.

[11] Schicksalskunde… S. 142.

[12] Leges [Законы], VII, 803 с.

[13] ут ун пайдиа… ут ау пайдейа (ут ун пайдиа… ут ау пайдейа) [“итак, это и не игра… и вовсе не воспитание”].

[14] Ср.: Leges [Законы], VII, 796, где Платон говорит о священных танцах Куретов как о Куретон эноплиа пайгниа (Куретон эноплиа пайгниа) [“вооруженных играх Куретов”]. Внутренние взаимосвязи между священной мистерией и игрой тонко отмечены Романо Гуардини в главе Die Liturgie als Spiel [Литургия как игра] его книги Vom Ceist der Liturgie [O духе литургии], S. 56-70 (Ecclesia orans / Hrsg. von Dr. Ildefons Herwegen. I. Freiburg i. В., 1922). He упоминая Платона, Гуардини почти вплотную приближается здесь к вышеприведенному высказыванию. Он приписывает литургии ряд признаков, которые мы выделяем как характерные признаки игры. В конечном итоге литургия также “zwecklos, aber doch sinnvoll” [“не имеет цели, но полна смысла”].

[15] Vom Wesen des Festes. Paideuma, Mitteilungen zur Kulturkunde. I. Heft 2 (Dec. 1938). S. 59–74. Ср. его же: La Religlone antica nelle sue linee fondamentale. Bologna, 1940. Cap. II: II senso di festivlta (Чувство праздника].

[16] Loc. cit. S. 63.

[17] Loc. cit. S. 65.

[18] Loc. cit. S. 63.

[19] Loc. cit. S. 60, no: Preuss К. Th. Die Nayarit-Expedition, I. 1912. S. 106 ff. 20 Stuttgart, 1933.

[21] Loc. cit. S. 151. У Йенсена здесь, естественно, Weihnachtsmann [Рождественский дед].

[22] Loc. cit. S. 156.

[23] Loc. cit. S. 158.

[24] Loc. cit. S. 150.

[25] Boas. The Social Organisation and the Secret Societies of the Kwakiuti Indians. Washington, 1897. P. 435.

[26] Volkskunde von Loango. Stuttgart, 1887. S. 345.

[27] Loc. cit. S. 41-44.

[28] Loc, cit. S. 45.

[29] Argonauts of the Western Pacific. London, 1922.

[30] Ibid. P. 240.

[31] Jensen. Loc. cit. S. 152. К этому способу истолкования церемоний инициации и обрезания как намеренного обмана вновь прибегает, как мне кажется, отвергаемая Йенсеном психоаналитическая теория.

[32] Loc. cit. S. 149-150.

II

[1] Лузус, сын или спутник Вакха и основатель рода лузитанов, является, конечно же, позднейшим измышлением [1*].

[2] Самое большее, здесь можно предположить некоторую связь с -интос, а на основе этого отнести окончание -инда к праиндогерманской, эгейской языковой группе [2*]. Как отглагольный суффикс это окончание встречается в d v6(t), KuMvSbi, со значением “валяться, возиться”, близким к йМы и киМь). Значение, связанное с игрой, присутствует здесь, видимо, в ослабленном виде.

[3] Bolkestein H. De cultuurhistoricus en zijn stof. Handelingen van het Zeventien-de Nederlandsche Philologen-congres. 1937. P. 26.

[4] Связи с dyu. светлое небо, мы здесь касаться не будем.

[5] Может ли здесь идти речь о влиянии английской техники на японский язык, я установить не берусь.

[6] В нынешнем эпистолярном стиле это выражение большей частью понимают превратно: словно именно та персона, коей что-то угодно, является субъектом по отношению к глаголу gelieven [соблаговолить, соизволить].

[7] Что касается глагола geruhen, то ruhen возникает здесь лишь на втором плане. Ceruhen [изволить] первоначально никак не связано с ruhen [отдыхать], но соответствует средненидерландскому roecken [быть озабоченным], – ср. roekeloos [беспечный].

[8] Подобные слова есть также в каталанском, провансальском и ретороманском [3*].

[9] Вспомним предположение Платона, что игра ведет свое происхождение от потребности детенышей животных резвиться (Leges, II, 653).

[10] древнеисландское leika, так же как нидерландское spefen [играть], охватывает широкий диапазон значений. Оно употребляется в значении: свободно двигаться, схватывать, совершать, обходиться, чем-либо заниматься, проводить время, в чем-либо упражняться.

[11] Форму spel в kerspel [сельский приход], dingspel [судебный округ] обычно рассматривают как производную от корня spell – что дает spellen [составлять, называть слово по буквам], английское spell и gospel [евангелие], немецкое Beispiel [пример] – и отличают от spel [игра].

[12] Van Wijk. Etymologisch Woordenboek der Nederlandsche taal2. Den Haag, 1912, s. v. plegeir, Wdb. d. Ned. taal. XII. I. (G. J. Boekenoogen & J. H. van Lessen), idem.

[13] Hadewych. XL. 7 / Ed. Joh. Snellen. Amsterdam, 1907. P. 49 ff. [Plegen можно без всяких сомнений понимать здесь как spelen] “Der minnen ghebruken dat es een spel Dat niemant wel ghetonen en mach, Ende al mocht die spleghet iet toenen wel, Hine const veistaen dies noeit en plach” (“Любовные страсти – сие есть игра, Явить же ее никому не дано, Игра в сем явлении сколь ни стара – Искусно сколь, столь же невнятно оно”]

[14] Рядом с ним – pleon, древнефризское [4*] рle, опасность.

[15] Ср. с pledge в этих последних значениях англосаксонское baedeweg, beadoweg-poculum certaminis, certamen – состязание.

[16] В Септуагинте здесь: Аиюттспихтаг Ы i-d traiodpia ка TraifdTaxrav twSnnw f]pi3v.

[17] Заметим, кстати, что странные состязания Тора и Локи у Утгарда-Локи в Видении Гюльви, 95 [5*], названы leika-игра.

[18] Deutsche Mythologie4, ed. E. H. Meyer. I. Gottingen, 1875, S. 32; Ср.: De Vries J. Altgermanische Religlonsgeschichte. I. Berlin, 1934. S. 256: Stumpfl R. Kultspiele der Germanen als Ursprung des Mittelalterlichen Dramas. Bonn, 1936. S. 122-123.

[19] Новофризский делает различие между boartsje в отношении детских игр и spylje – игрой на музыкальных инструментах, – последнее, вероятно, заимствовано из нидерландского.

[20] Итальянский пользуется словом sonare, испанский – tocar.

[21] Loc. cit. P. 95. Ср. р. 27-28.

[22] Для wooing в нидерландском языке нет эквивалента; vrijen, по крайней мере, в современном нидерландском языке ему более не соответствует.

III

[1] S. 23.

[2] С. 47, 55.

[3] Pauly Wissowa, XII с. 1860.

[4] Ср. Harrson. Themis. P. 2213, 323, где, с моей точки зрения, необоснованно признается правота Плутарха в том, что эта форма противоречит агону.

[5] Ср. взаимосвязь между понятиями агон [агон] – и агония [агония], сначала означавшей борьбу-состязание, а затем душевную борьбу, страх.

[6] Прямой связи между героем сказаний, который хитростью и обманом достигает своей цели, и божественным персонажем, одновременно благодетелем и обманщиком, я не могу обнаружить. См.: Kristensen W. В. De goddelijke bedrieger // Mededeelingen der К. Akad. v. Wetensch., afd. Let-terk. 1928. No 3. 66b; Josselin de Jong J. P. B. De oorsprong van den goddelijken bedrieger // Ibid. 1927. No 1. 68b.

[7] Van Neulighem A. Openbaringhe van ‘t Italiaens boeckhouden. 1631. P. 25, 26, 77, 86 ff., 91 ff.

[8] Veractiter. Inventaire des Chartes d’Anvers. No 742. P. 215; Coutumes de la ville d’Anvers. II. P. 400; IV. P. 8; ср.: Bensa E. Histoire du contrat d’assurance au moyen fige. 1897. P. 84 ff. – в Барселоне, 1435, в Генуе, 1467: decretum ne assecuratio fieri possit super vita(m) principum et locorum mutationes [по закону страхование теряет силу в случае ухода из жизни правителя либо перемены места].

[9] Ehrenberg R. Das Zeitalter der Fugger. Jena, 1912, II. S. 19 ff.

[10] Granet M. Fetes et chansons anciennes de la Chine. Paris, 1919; Danses et legendes de la Chine ancienne. Paris, 1926; La civilisation chinoise, la vie publique et la vie privee. Paris, 1929. (L’evolution de 1’humanite, No 25).

[11] Granet M. Civilisation… P. 241. Эту же тему очень сжато развивает также Хосе Ортега-и-Гассет в своей статье: El origen deportivo del Estado, 1924 // El Espectador, [Madrid]. 1930. T. VII. P. 103-141.

[12] Granet M. Fetes et chansons… P. 203.

[13] Cranet M. Petes et chansons… P. 11 – 154.

[14] Nguyen Van Huyen. Les Chants altemes des gargons et des filles en Annam. These. Paris, 1933.

[15] Culm Stewart. Chess and Playing-cards. Ann. Report Smithsonian Inst., 1896. Ср. Held G. I. The Mahabharata, an Ethnological Study. Лейденская диссертация 1935 г. Эта работа представляет также большой интерес с точки зрения взаимосвязи игры и культуры.

[16] Held. Loc. cit. P. 273.

[17] Mhb 13, 2368, 2381.

[18] De VriesJ. Altgermanische Religionsgeschichte. II. Berlin, 1937. S. 154-155.

[19] Liiders H. Das Wurfelspiel im alten Indien // Abh. K. Gesellsch. d. Wissen-schaften Gottingen. 1907. Ph. H. Kl. IX, 2, S. 9.

[20] Loc. cit. S. 255.

[21] О значении слова, которое выбрано как наименование рассматриваемого явления среди множества различных терминов в языках индейцев, см.: Davy G. La Foi juree. These. Paris, 1923; Idem. Des Clans aux Empires // L’Evolution de 1’humanite. 1923. No 6; Mauss M. Essai sur la Don. Forme archanque de 1’echange // L’annee sociologique. N. S. I. 1923/4.

[22] Davy С. La Poi juree. P. 177.

[23] Danses et legendes, I. P. 57; Civilisation chinoise… P. 196, 200.

[24] Freytag G. Lexicon arabico-latinum. Halle, 1830, i. v. aqara: de gloria certavit in incidendis camelorum pedibus [состязались в славе, перерезая ноги верблюдам].

[25] Essai sur la Don. S. 143.

[26] Цит. по: Davy G. Loc. cit. P. 119- 120.

[27] Leiden, 1932.

[28] Maunier R. Les echanges rituels en Afrique du nord // L’annee sociologique, 1924/5. N.S. П. P.811.

[29] Essai sur la Don. S. 102.

[30] Davy С. La Foi juree. P. 137.

[31] Loc. cit. P. 252, 255.

[32] Livius, I, VII, 2, 13.

[33] London, 1922.

[34] Предметы кулы можно, по-видимому, отдаленно сравнить с тем, что этнологи называют Renommiergeld [престижные траты].

[35] Jaeger W. Paideia. I. Berlin; Leipzig, 1934. S. 25 ff.; ср.:     Livingstone R. W. Greek Ideals and Modem Life. Oxford, 1935. P. 102 sq.

[36] Arist. Eth. Nic., IV, 1123b, 35.

[37] Ibid., I, 95b, 26.

[38] Ilias, VI, 208.

[39] Granet. Civil. P. 317.

[40] Ibid. P. 314.

[41] Argonauts… P. 168.

[42] Granet. Civil. P. 238.

[43] Granet. Danses et legendes… I. P. 321.

[44] По ошибке я счел возможным отнести это жанp в первом издании, р. 96, к словам, относящимся к игре. Явление это, впрочем, несет на себе многие черты благородной игры.

[45] См. Herfsttij der Middeleeuwen, гл. II [Осень Средневековья, т. I настоящего издания].

[46] Ср. относительно последующего: Bichr Pares. L’honneur chez les Arabes avant 1’Islam. Etude de sociologie. Paris, 1932; idem, Encyclopedic de 1’Islam, s. v. mofakhara.

[47] Freytag G. Einleitung in das Studium der arabischen Sprache bis Mohammed. Bonn, 1861. S.184.

[48] Kifab al-Agham, IV, 8, VIII, 109 sq” XV, 52, 57.

[49] Ср.: Jaeger. Paideia. I. S. 168 ff.

[50] Ub. I, c. 24.

[51] Edda I. Thule, I, 1928, No 29; ср.: X. Р. 298, 313.

[52] Ibid. II, No 9.

[53] Ibid. II, No 8.

[54] Altgerm. Religionsgesch. II. S. 153.

[55] Пример такого рода gilp-cwida [хвастливой] XI в. мы находим в: Gesta Herwardi / Ed. Duffus Hardi & С. T. Martin (как приложение к Ceffrei Caimar. Lestorie des Engles), Rolls Series, 1888, I. P. 345.

[56] Le Pelerinage de Charlemagne (XI в.) / Ed. E. Koschwitz. Paris, 1925. Vs. 471-481.

[57] Michel F. Chroniques Anglo-Normandes. I. P. 52; ср. также: Wace. Roman de Rou. Vs. 15038 sq.; William of Malmesbury, IV, 320.

[58] Toumoi de Chauvency / Ed. M. Delbouille. Vs. 540, 1093-1158, etc.; Le Dit des herauts. Romania. XLIII. P. 218 ss.

[59] Varillas A. de. Histoire de Henry III. Paris, 1694, I, p. 574; это место частично воспроизводится в кн.: Godefroy. Dictionnaire, s. v. gaber, р. 197, 3.

[60] Griechische Kulturgeschichte / Hrsg. von Rudolf Marx, III.

[61] Schaefer H. Staatsform und Politik. 1932; Ehrenberg V. Ost und West. Studien zur geschichtlichen Problematik dcr Antike // Schriften der Phil. Fak. d. deutschen Univ. Prag. 1935. Bd. 15.

[62] Griech. Kulturgesch. III. S. 68.

[63] Loc. cit. S. 93, 94, 90.

[64] См. выше, с. 56.

[65] Loc. cit. III. S. 68. 86 Loc. cit. S. 65, 219.

[67] Ibid. S. 217.

[68] Ibid. S. 69, 218.

[69] Burckhardt. Loc. cit. S. 26, 43; Ehrenberg. Loc. cit. S. 71, 67, 70, 66, 72.

[70] Burckhardt. Loc. cit. S. 69; ср.: Ehrenberg. Loc. cit. S. 68.

[71] Jaeger. Paideia. I. S. 273.

[72] Pindanis. Olymp., VIII, 92 (70).

[73] Loc. cit., III. S. 85.

[74] Согласно Chares. См.: Pauly Wissowa s. v. Kalanos, c. 1545. 75 Loc. cit. P. 91.

[76] Loc. cit. P. 80.

[77] Ibid. P. 96.

IV

[1] Davy С. La foi juree.

[2] Ost und West. P. 76; ср. 71.

[3] Ilias, XVIII, 504.

[4] См. выше, с. 79. Ср.: Jaeger. Paideia. S. 147: “die Dike (schafft) erne Plattform des offentlichen Lebens, auf der Hoch und Gering sich als “Gleiche” gegenuberstanden” (“Дике” создает такую платформу общественной жизни, на которой высокое и низкое противостояли друг другу как “равные”].

[5] Nieuwe Rotterdamsche Courant (NRC). 1936. 20 июня, утрений выпуск.

[6] Wellhausen. Reste arabischen Heidentumes. 2. Ausg. Berlin, 1927, S. 132.

[7] VIII, 69 sq” ср.: XX, 209; XVI, 658; XIX, 223.

[8] XVIII, 497-509.

[9] Paideia. I. S. 14.

[10] oт того же корня, видимо, и упомянутый выше ипт.

[11] Hanison J. E. Themis. P. 528.

[12] Слово noodlottig [роковой] указывает, по-видимому, своим двойным t на иной корень, чем в словах lot, loten [жребий, бросать жребий], но, вообще говоря, может рассматриваться как результат неправильного словообразования.

[13] См. выше, с. 69.

[14] Paulus Diaconus. I, 20, Predegar, IV, с. 27 (SS. гег. Merov. II, p. 131). Об ордалиях с метанием жребия см. также: Brunner H. Deutsche Rechtsgeschichte. 2. Aufl. Bd. 11. S. 553 ff.

[15] Die Rechtsidee im fruhen Griechentum, S. 75. 208

[16] Davy. La foi juree. P. 176, 126, 239 etc.

[17] В средненидерландском wedden еще означает жениться: “hets beter wedden dan verbranden” [“уж лучше жениться, чем сгореть при пожаре”].

[18] Соответственно – англосаксонское bryбhlеaр, древнеисландское bryбhlаир, древневерхненемецкое brutlouft.

[19] Ср. Hanison J. E. Themis, p. 232. Пример из нубийского рассказа в кн.: Frobeniiis. Kulturgeschichte Afrikas. S. 429.

[20] В Fjo1svinnsmal [Речах Фьельсвинна] [2*] этот мотив вроде бы смещен еще дальше, поскольку здесь юноша, пустившийся в опасное сватовство, задает вопросы исполину, стерегущему деву.

[21] Blackstone. Commentaries / Ed. Kerr. III. P. 337 sq.

[22] Uttmann E. Abessinien. Hamburg, 1935. S. 86.

[23] Thalbitzer. The Ammassalik Eskimo. Meddelelser om Gr0nland, 1914, p. 39; Smith B. The Caribou Eskimo’s. Copenhagen, 1929; Rasmussen K. Fra Gr0nland til Stille Havet. I–II. 1925/6; The Netsilik Eskimo. Report of the Fifth Thule Expedition. 1921/4. VIII, 1.2; Konig H. Der Rechtsbruch und sein Ausgleich bei den Eskimos // Anthropos. 1924/5. XIX/XX.

[24] Биркет Смит (Loc. cit. P. 264), на мой взгляд, слишком резко устанавливает границу judicial proceedings [судебных разбирательств], утверждая, что у эскимосов карибу [3*] песенные состязания вовсе не являются таковыми, а служат лишь a simple act of vengeance… or for purpose of securing quiet and order [простым актом мести… либо целям обеспечения тишины и порядка].

[25] Thalbitzer. V. P. 303.

[26] Stumpfl. Kultspiele, S. 16.

[27] Paideia. S. 169.

[28] Plato. Sophistes, 222c, d.

[29] Cicero. De Oratore, I, 229 sq. Можно вспомнить адвоката, что на процессе Хауптмана [4*] бил кулаком по Библии и размахивал американским флагом, или его нидерландского собрата, который в ходе одного нашумевшего уголовного дела разорвал пополам заключение психиатрической экспертизы. – Ср. описанное у Литтманна (Loc. cit., р. 86) судебное заседание в Абиссинии: “In sorgfaltig studierter, gewandter Rede entwickelt der Anklager seine Anikage. Humor, Satire, trenende Sprichworter und Redensarten, beiBende Anspielungen, heftiger Zom, kalte Verachtung, lebhaftestes Mienenspiel, bald drohnend herausfordemdes Geb-riill… muB herhalten, die Anklage zu bekraftigen und den Angeklagten in Grund und Boden zu bohren” [“В тщательно выученной, ловко построенной речи разворачивает обвинитель свои обвинения. Юмор, сатира, меткие пословицы и обороты речи, язвительные намеки, яростный гнев, холодное презрение, самая оживленная мимика, порою угрожающий рев… все это должно придать еще большую силу обвинению и полностью доконать обвиняемого”].

V

[1] См. с. 55, 56.

[2] Не вполне ясно, как следует понимать происхождение слова oorlog [война], но во всяком случае оно, вероятно, все же же принадлежит сфере сакрального. Значение древнегерманских слов, корреспондирующих со словом oorlog, колеблется между борьбой, роком, предназначенной кому-либо далей и состоянием, когда теряет силу скрепленный клятвой союз, хотя и нельзя быть вполне уверенным, что во всех этих случаях дело касается одного и того же слова.

[3] См. Wakidi. / Ed. Wellhausen. P. 53.

[4] Granet. Civilisation. P. 313; ср. De Vries. Altgerm. Religionsgesch. I. S. 258.

[5] Gregor. Tur. II, 2.

[6] Fredegar, I, IV, c. 27, MG. SS. rcr. Mer. II, 131.

[7] См. Herfsttij der Middeleeuwen4, 1935. P. 134 (Verz. Werken. HI. P. 115) – [Осель Средневековья, т. I настоящего издания, с. 103].

[8] К приведенным здесь сведениям добавим: Erasmus Schets aan Erasmus v. Rotterdam, 14, VIII. 1528, Alien No 2024, 38 sq” 2059, 9.

[9] Bninner H., Schwerin C. von. Deutsche Rechtsgeschichte. II. 1928. S. 555.

[10] Schroder R. Lehrbuch der Deutschen Rechtsgeschichte. S. 89.

[11] Heifsttij der Middeleeuwen. P. 136–138 (Verz. Werken. III. P. 117-119) [ОсеньСредневековья, т. 1 настоящего издания, с. 104-106).

[12] Commentaries on the Laws of England /. Ed. R. M. Kerr. III. P. 337 sq.

[13] Harrson. Themis. P. 528.

[14] Herodotus, VIII, 123-125.

[15] Loc. cit. IX, 101, VII. 96.

[16] Civilisation… P. 320/321.

[17] Подобное же искушение воспользоваться своим преимуществом встречается и в распре Сяна и Чжоу, ibid., 320.

[18] Loc. cit. P. 311.

[19] Granet. Loc. cit. P. 314.

[20] Ibid. P. 316.

[21] Erben W. Kriegsgeschichte des Mittelalters, 16. Beiheft zur Hist. Zeitschrift. Munchen, 1929, S.95.

[22] Stoke, III, vs. 1387.

[23] См. далее также: Erben, loc. cit. P. 93 sq. и Herfsttij der Middeleeuwen. P. 141 (Verz. Werken. III. P. 121) [ОсеньСредневековья, т. I настоящего издания, с. 107-108].

[24] Согласно японскому агентству печати Домей, после взятия Кантона японский главнокомандующий послал вызов Чан Кайши, предлагая провести на Южно-Китайской равнине решающий бой, дабы спасти свою воинскую честь, и после поединка на мечах сложить оружие (NRC. 1938. 13 дек.) [1*].

[25] Ср. Erben. Loc. cit. Р. 100 и Herfsttij der Middeleeuwen. P. 140 (Verz. Werken. III. P. 120) – [Осень Средневековья, т. I настоящего издания, с. 106- 107].

[26] Ср. о Китае: Granet. Loc. cit. P. 334.

[27] Nitobe. The Soul of Japan. Tokyo, 1905. P. 98, 35.

[28] The Crown of Wild Olive. Four Lectures on Industry and War. Ill: War.

[29] Herfsttij der Middeleeuwen, гл. II-X (Verz. Werken, III)  [Осень Средневековья, т. I настоящего издания].

VI

[1] Ср.: Lieder des Rgveda / fJbers. von A. Hillebrandt. Gottingen, 1913. S. 105 (I, 164, 34). (Quellen z. Religionsgesch. VII. 5).

[2] Loc. cit. S. 98 (VIII, 291-292).

[3] Allgemeine Geschichte der Philosophic. I. Leipzig, 1894. S. 120.

[4] Ueder des Rgveda. S. 133.

[5] Atharvaveda, X. 7. 5. 6. Буквально столп, здесь в мистическом значении основы всего сущего или чего-то подобного.

[6] Atharvaveda, X. 7. 37.

[7] Piaget Jean. Le langage et la pensee chez Г enfant. Neuchatel-Paris, 1930. Chap. V. Les questions d’un enfant.

[8] Winternitz M. Geschichte der Indischen Literatur. I. Leipzig, 1908. S. 160.

[9] Adriani N; Kruyt A. C. De baree-sprekende Toradja’s van Midden-Celebes. Bat., 1914. III. P. 371.

[10] Adriani N. De naam der gierst in Midden-Celebes // Tijdschr. Bat. Gen. 1900. 51. P. 370. Об исполнителях некоторых народных игр в Граубюндене говорилось также, “daB sie ihre thorechten abenteur trieben, daB ihnen das Kom destobas gerathen solle” [“что они затевали свои дурацкиефокусы, чтобыхлебещелучшеродился”], – Stumpfl. Kultspiele. S. 31.

[11] К этому же склонялся и Ольденберг: Oldenberg H. Die Weltanschauung der Brahmanatexte. Gottingen, 1919. S. 162, 182.

[12] Satapatha-brahmana, XI. 6. 3. 3, Brhadaranyaka-upanishad, II, 1-9.

[13] Strabo, XIV, с. 642; Hesiodus, fragm. 160; ср.: Ohiert. Ratsel u. Ratselspiele. S. 28.

[14] Wilcken U. Alexander der Grofie und die indischen Gymnosophisten // Sitzungs-ber. PreuB. Akad. 1923. 33. S. 164. В рукописи есть лакуны, приводящие к неясностям, которые Вилькен, на мой взгляд, толкует не вполне убедительно.

[15] Atharvaveda, XX, 133, 134.

[16] Mahabhirata, III, 313.

[17] Bartholomae Chr. Die Gatha’s des Awesta, IX, SS. 58-59.

[18] См.: Isis. 1921. IV. 2. No 11; Harvard Historical Studies. 1924. 27; НатреК. Kaiser Friedrich II als Fragesteller. Kultur- und Universalgeschichte (Festschrift Walter Goetz). 1927. S. 53-67.

[19] Pranti C. Geschichte der Logik im Abendlande. I. S. 399.

[20] Aristoteles. Physica, IV, 3, 21 Ob, 22 sq.; Capelle W. Die Vorsokratiker. S. 172.

[21] Jaeger. Paideia. S. 243-244.

[22] Capelle W. Die Vorsokratiker. S. 216. Поразительное сходство фантазии у Моргенштерна: “Ein Knie geht einsam durch die Welt…” [“Колено по миру бредет…”].

[23] См.: Capelle W. Die Vorsokratiker, S. 102.

[24] Paideia. S. 220.

[25] Capelle W. Die Vorsokratiker. S. 82.

[26] Jaeger. Paideia, S. 154; Capelle W. Die Vorsokratiker. S. 82b.

[27] 32, fr. 30, in: Capelle W. Die Vorsokratiker. S. 200.

VII

[1] Ср.: Auerbach E. Giambattista Vico und die Idee der Philologie // Homenaje a Antonio Rubi6 i Lluch. Barcelona, 1936. I. P. 297 sq.

[2] Я имею в виду работы, подобные статьям В. Б. Кристенсена или К. Кереньи в сборнике: Apollon. Studien uber antike Religion und Humanitat. Wien, 1937.

[3] Ср.: Jaeger. Paideia. S. 65, 181, 206, 303. 211

[4] Vogt W. H. Stilgeschichte der eddischen Wissensdichtung. I // Der Kultredner. Schriften der baltischen Komission zu Kiel. 1927. IV. I.

[5] Доклад под названием Восточно-индонезийская поэзия, прочитанный проф. Де Йосселином де Йонгом в Королевской нидерландской академии наук (отделение литературы) 12 июня 1935 г.

[6] Ср.: Djajadimngrat Hoesein. De magische achtergrond van den Maleischen pantoen. Batavia, 1933; Idem, Przyluski. Journal asiatique, 1924, t. 205, p. 101.

[7] Haikai’ de Bash6 et de ses disciples / Trad. de K. Matsuo et Steinsilber-Oberlin. Paris, 1936. 8 Ср.: Vogt W. H. Der Kultredner. S. 166.

[9] Книга: Rosenberg Melrich V. Eleanor of Aquitaine, Queen of the Troubadours and of the Courts of Love. London, 1937, – отстаивающая реальность этого обычая, к сожалению, грешит недостаточно научным подходом к предмету.

[10] Исходная форма английского слова jeopardy [риск].

[11] Nguen. Loc. cit. P. 131.

[12] Ibid. P. 132.

[13] Ibid. P. 134.

[14] De Vierentwintig Landrechten / Ed. v. Richthoven. Friesische Rechtsquellen. S. 42 ff.

[15] Сходное положение описывает Де Йосселин де Йонг относительно о. Буру.

[16] Thule, XX, 24.

[17] Предположение, что первоначальный источник kenningar [кеннингов] следует искать в области поэтического, вовсе не исключает связи с понятием табу. Ср.: Portengen Alberta J. De Oudgermaansche dichtertaal in haar etymologisch verband. Leiden, 1915.

VIII

[1] Космогонический миф всегда вынужден ставить primum agens [перводвигатель] впереди всего сущего.

[2] Theog., 227 sq., 383 sq.

[3] Ср.: Миrrу Gilbert. Anthropology and the Classics / Ed. R. R. Marett. 1908. P. 75.

[4] Empedocles, 176 fr. 121; Capelle. S. 242.

[5] Ibid., S. 242, fr. 122. Ср.: Diels. Fragm. Der Vorsokratiker. II. S. 219. Schwarz-haarige [черноволосая], в последующих изданиях – schwarzaugige [черноокая].

[6] Mauss. Essai sur le Don. P. 112.

[7] Mededeelingen der Kon. Akad. v. Wetenschappen, aid. Letterk. 1932, 74. В. No6. Р. 82 sq. (Verz. Werken. IV. P. 64 vg.).

[8] Loc, cit. P. 89 (Verz. Werken. IV. P. 69).

[9] Loc. cit. P. 90 (Verz. Werken. IV. P. 70).

[10] Трехлетняя девочка мечтает о шерстяной обезьянке. “Какой величины должна она быть?” – “До неба”. Пациент рассказывает психиатру: “Доктор, меня тут же увезли в экипаже”. Доктор: “Это был не простой экипаж?” Пациент: “Он был золотой”. Доктор: “А как он был запряжен?” Пациент: “Сорока миллионами алмазных оленей” (устное сообщение доктора И. Ш. примерно в 1900 г.). Подобные же количества и качества используются в бумистских преданиях.

[11] Gylfaginning [Видение Гюльви], 45; ср. ловлю Midgardslang [Мирового змея], 48.

[12] Sophistes, 268d.

[13] См. с. 46 и далее.

[14] Berlin, 1936.

[15] Ср.: Jaeger. Paideia. S. 463-474.

[16] Symp., 223d, Phileb., 50b.

IX

[1] Kl. Hippias, 368-369.

[2] Euthydemos, ЗОЗа.

[3] плегейс. Ibid., ЗОЗЬ, е.

[4] Protag., 316d; Cratylus, 386d.

[5] Paideia. S. 221.

[6] Comperz H. Sophisten und Rhetoren, 1912. S.17, 33.

[7] Подобно: Capelle W. Die Vorsokratiker. S. 344.

[8] Подобно: Jaeger. Loc. cit. S. 398.

[9] Ср.: Livingstone R. W. Greek Ideals and Modem Life. P. 64.

[l0] Ср.: Sophistes, 261b. Prantl.

[11] Prantl. Gesch. Der Logik. I. S. 492.

[12] Euthydemos, 293с.

[13] Cratylus, 386d.

[14] Euthydemos, 278b, 283b.

[15] Sophistes, 235a.

[16] Parmenides, 137b.

[17] 142b, 155e,165e.

[18] См.: Prantl. I. S. 9.

[19] Poetica, 1447b.

[20] Reicfi. Der Mimus. S. 354.

[21] Sophistes, 242c, d; ср.: Cratylus, 440.

[22] Cratylus, 406с.

[23] Ibid., 384b.

[24] Ibid., 409d.

[25] Parmenides, 128e.

[26] Gorgias, 484с. Ср.: Menexenus (Bude, p.52).

[27] Prantl. Loc. cit. P. 494.

[28] Gorgias, 483a-484d.

[29] См.: Mieville H. L. Nietzsche et la Volonte de puissance. Losanne, 1934; Andler Charles. Nietzsche, sa vie et sa pensee. T. I. P. 141; III. P. 162.

[30] De doctrina Christiana. II. 31.

[31] При переводе с латинского острота выражения определенно теряется, ибо comua non perdidisti подразумевает не терял своих рогов.

[32] Richter. Historia. II. IV. III. С. 55-65.

[33] Оба термина следует понимать в их средневековом значении.

[34] Sint Victor Hugo van. Didascalia // Migne. T. 176, 173 d., 803; De vanitate mundi / Ibid. 709; Salisbury Job. van. Metalogicus, I, c. 3; Policraticus, V, c. 15.

[35] Abaelard. Opera, I. p. 7, 9, 19; II, р. 3.

[36] Loc. cit., I, p. 4.

[37] Сообщение покойного проф. К. Снаук Хюргронье (С. Snouck Hurgronje).

[38] Alien. Opus epist. Erasmi, t. VI, No 1581, 621 sq., 15Juni 1525.

X

[1] Leges, II, 653.

[2] Ibid., II, 667d, e.

[3] Politica, VIII, 4, 1339a.

[4] Ibid., 1337b, 28.

[7] Politica, 1339a, 29.

[8] Ibid., 1339b, 35.

[9] Plato. Leges, II, 668.

[10] Anstoteles. Politica, VIII, 1340а. 11 RespubL, X, 602b.

[13] Я видел газетное сообщение о международном конкурсе, впервые состоявшемся в 1937 г. в Париже, на соискание учрежденной покойным сенатором Анри де Жувенелем премии за лучшее исполнение Шестого фортепианного ноктюрна Габриеля Форе.

[14] Schiller. Uber die asthetische Erziehung des Menschen. Vierzehnter Brief.

[15] The Story of Ahikar // Ed. by P. C. Conybear etc. Cambridge, 1913. P. LXXXIX, 20-21.

[16] Granet. Civilisation. P. 229, 235-239.

[17] Ehrenberg. Ost und West. S. 76.

[18] Album de Vfflard de Honnecourt // Ed. Н. Omont. PI. XXIX. Fol. 15; id. Pol. IX.

XI

[1] См. выше, с. 135 и далее.

[2] По Ростовцеву: Rostowtzeff. Social and Economic History of the Roman Empire.

[3] Herfsttij der Middeleeuwen (Verz. Werken, II) – [ОсеньСредневековья, т. I настоящего издания].

[4] Я. Ван Леннеп еще хорошо помнит обычаи старшего поколения, когда заставляет своего Фердинанда Хейка надеть парик лишь по возвращении из долгого плавания [1*].

[5] О парике как символе правосудия в Англии см. выше, с. 86.

[6] Согласно учению Руссо и многих других.

[7] См. выше, с. 41 и далее.

[8] Даже у женщин входят в моду спутанные волосы: см., например, скульптурный портрет Луизы, королевы Пруссии, работы Шадова [2*].

XII

[1] In de Schaduwen van morgen1[Втенизавтрашнегодня]. Р. 159-174 (Verz. Werken. VII).

[2] Ср., например, в: Herfstty der Middeleeuwen, hoofdstuk XVII: De Denkvormen in bet praktische leven (Veiz. Werken. III. P. 279 ff.) – [Осень Средневековья, т. I настоящего издания, гл. XVII: формы мышления в практической жизни, с. 228-246].

[3] Террорист Бернар (Адриан Антуан) де Сент заменил свое второе и третье имя, воспользовавшись атрибутами двух этих святых – киркой (pioche) и подковой (for), – как это уже было сделано в революционном календаре со св. Адрианом и св. Антонием, на Пьошефер [1*].

[4] См.: Over de grenzen van spel en emst in de cultuur. P. 25 (Verz. Werken. V. P. 24); In de schaduwen van morgen (Verz. Werken. VII).

[5] Over de grenzen van spel en emst in de cultuur (Verz. Werken. V. P. 3 sq.).

[6] Oudendijk J. K. Een cultuurhistorische vergelijking tusschen de Fransche en de Engelsche parlementaire redevoering. Utrecht, 1937. 7 См.: In de schaduwen van morgen. P. 104-113 (Verz. Werken. VII).

[8] Sctimitt Carl. Der Begriff des Politischen. 3e Ausg. Hamburg, 1933 (le Ausg. 1927).

[9] Fragm. 70.

[10] См. выше, с. 37.

[11] Leges, 803, 804; ср. также: 685. Слова Платона, неоднократно подхваченные другими, приобрели мрачный оттенок у Лютера: “Alle Creaturen sind Gottes Larven und Mummereien” [“Все твари суть личины и маски Господа”]. Erianger Ausg. XI. S. 115.

[12] Притч. 8, 30-31.

КОММЕНТАРИИ

При подготовке комментария были использованы примечания В.В. Ошиса (Хейзинга Й. Homo ludens. М.: Прогресс-Академия, 1992), которому комментатор приносит искреннюю благодарность.

Предисловие – введение

[1*] Речь идет о XVIII в., эпохе Просвещения. Присущая этой эпохе безграничная вера в человеческий разум основывалась на том, что законы природы, законы общественного развития и законы разума считались идентичными и одинаковыми во все времена и у всех народов. Для познания мира, для правильной организации человеческого общества полагалось достаточным, в сущности, познать законы собственного мышления и действовать в соответствии с ними. Идеологи Просвещения были полны радостным ожиданием расцвета наук и искусств и улучшения нравов в результате повсеместного торжества идей разума.

[2*] Мана – безличная, приносящая блага (удачу) магическая сила, которой, согласно верованиям многих архаических народов, обладают отдельные категории предметов, духов, людей (например, мана вождей), что придает этим предметам, людям и т. п. повышенную значимость. Слово чана заимствовано из меланезийских языков, поскольку этнологи впервые зафиксировали подобные верования в Меланезии, хотя сам феномен известен у народов Полинезии, Африки, Северной и Южной Америки и др.

I

[1*] Sub specie ludi – лат, букв. “под видом (формой) игры”, т. е. “под углом зрения игры”, “с точки зрения игры”. Эти слова представляют собой парафраз известного выражения Спинозы: “Sub specie aetemitatis” – “под видом (формой) вечности”, т. е. “с точки зрения вечности”.

[2*] Хейзинга, водимо, имеет в виду либо платоновское сравнение людей с куклами-марионетками, которыми играют боги (Законы, I, 644d-645a; VIII, 803с-804b – ср. ниже, с. 37), либо его же взгляд на общественное устройство идеального государства как на трагедию:

“…мы и сами – творцы трагедии, наипрекраснейшей, сколь возможно, и наилучшей. Ведь весь наш государственный строй представляет собой подражание самой прекрасной и наилучшей жизни. Мы утверждаем, что это и есть наиболее истинная трагедия” (Там же, VII, 817b).

[3*] Vanitas – лат. “суетность, тщетность”. Аллюзия на библейское “Vanitas vanitatum et omnia vanitas” – “Суета сует и все – суета” (Еккл. 1, 2).

[4*] Ratio – здесь: разумное начало, принцип, смысл.

[5*] Petitio principii (лат. “предвосхищение основания”) – распространенная логическая ошибка, когда доказательство строится на предпосылке, которая сама нуждается в доказательстве.

[6*] Шпильбрехер (нем. Spielbrecher, букв. “ломающий игру”) – неологизм Хепзинги, произведенный по образцу слова Streikbrecher – “штрейкбрехер” (букв. “ломающий забастовку”).

[7*] Pair – чрезвычайно многозначное английское слово, здесь означающее “честный, справедливый, беспристрастный, законный”. Хейзинга подразумевает весьма важное для его дальнейших рассуждений одно из ключевых понятий английской культуры – “a fair play”, “игра по правилам”, т. е. честная игра, без мошенничества, запрещенных приемов, с уважением к противнику и т. п.

[8*] Латинское слово illusio (архаический вариант inlusio) – “насмешка, ирония”, а также “обман, заблуждение” – образовано от глагола illudo (в архаической форме inludo из “in-” – “в-” и “ludo”), весьма многозначного слова, включающего значения “играть”, “шутить, веселиться”, “насмехаться”, “обманывать, дурачить”.

[9*] Outlaw – англ. “человек вне закона (букв.), изгой, изгнанник, беглец”.

[10*] фратрия – группировка нескольких родов одного племени, фратрии имели свои наименования. между входившими в них родами предполагалось тесное сотрудничество, общий культ. Возрастные классы – группы, на которые делилось первобытное племя; обычно таких классов было четыре: дети, молодежь, взрослые, старики; у некоторых народов каждый из классов подразделялся на два по половому признаку.

[11*] Инициация (от лат. initiatio – “посвящение”) – распространенная в архаических обществах система ритуалов, связанная с переходом из одного возрастного класса в другой, как правило, из разряда молодежи в полноправные взрослые члены племени, иногда – и из класса детей в класс молодежи. У некоторых народов инициацию проходили только юноши, у иных – и девушки. Обряды инициации включали в себя временное отделение от племени, посвящение в ритуалы, ознакомление с мифами, истязания, часто мучительные, иногда – определенные операции (татуировка, выбивание зубов, обрезание, кое-где – ритуальная дефлорация). Инициация символизировала смерть члена одного возрастного класса и его возрождение в качестве принадлежащего к другому.

[12*] См. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), примеч. [7*] к гл. VIII.

[13*] Древнегреческие слова и драма, восходящие к глаголу – “делать”, первоначально означали одно и то же – “действие”, “дело”.

[14*] Древнейший период индийской религии (середина II – I тыс. до и. э.) историки именуют ведийским, по Ведам (санскр. “веда” – “знание”, слово произведено от того же общеиндоевропейского корня, что и русское “ведать”), священным книгам, представляющим собой сборники гимнов, молитв, заклинаний, жертвенных формул и т. п. Всего существуют четыре Веды: Ригведа (Веда гимнов), Самаведа (Веда мелодии), Яджурведа (Веда жертвоприношений и Атхарваведа (Веда заклинаний). Архаическая индийская религия по сути своей весьма магична: если в монотеистических религиях основное место занимает молитва, т. е. обращение к божеству, просьба, которую это божество может принять или отвергнуть, то в магических верованиях заклинание обладает принудительной силой. Согласно древнеиндийским представлениям, боги не могут не выполнить обращенного к ним требования, подкрепленного жертвоприношением, если ритуал этого жертвоприношения проведен правильно и жертвенная формула произнесена безошибочно. В Ведах упоминается Брихаспати, или Брахмаспати (“господин молитвы”), – божество заклинаний и жертвоприношений, согласно Атхарваведе – это отец богов и создатель мира.

[15*] Куреты – в греческой мифологии демонические существа, составляющие окружение матери богов Реи. Верховный бог Кронос пожирал своих детей, рожденных от Реи, ибо ему было предсказано, что сам он погибнет от руки сына. Последнего из детей, Зевса, Рея спасла, спрятав в пещере на Крите. Когда младенец плакал, куреты, дабы не дать его обнаружить, заглушали плач ударами копий о щиты, экстатическими криками и плясками. В поздней Античности куреты считались наставниками людей в полезных занятиях – пчеловодстве, скотоводстве, домостроительстве – и составляли свиту Афины.

[16*] Хейзинга намекает на распространенные в конце XIX – начале XX в. теории в мифоведении: солярно-метеорологическую (см. Осень Средневековья, т. I настоящего издания, примеч. [2*] к гл. V) и гипотезу английского этнолога Дж. Дж. Фрейзера (Фрэзера), выдвинутую в его капитальном труде “Золотая ветвь” (существует множество вариантов; основной, объемом в 12 т., вышел в свет в 1911-1915 гг.). Фрейзер группирует все первобытные верования вокруг центрального ритуала – умерщвления священного царя-жреца его преемником (из этого фрейзер выводит и идею умирающего и воскресающего божества).

[17*] Кора – индейский народ на западе Мексики. Ныне насчитывает около 8 тыс. человек и обитает в долинах и на склонах горной цепи Западная Сьерра-Мадре. До испанского завоевания численность кора достигала 150 тыс. человек, они населяли обширные территории от Западной Сьерра-Мадре до тихоокеанского побережья. Сохраняли независимость до 1720 г., после покорения численность их резко сократилась. В XVIII в. были обращены в католичество, но до сего дня сохранили пережитки дохристианских верований. Ныне, впрочем, многие древние ритуалы (праздник жареной кукурузы, танцы вызывания дождя) воспринимаются как народные празднества.

[18*] Синтерклаас – он же Санта-Клаус (св. Николай), Рождественский дед, Дед Мороз.

[19*] Квакиутль (квакиютл) – индейский народ, живущий на крайнем юго-западе Канады (о. Ванкувер и близлежащее побережье материка); численность – около 1 тыс. человек. Была весьма развита резьба по дереву, в частности, изготовление тотемных столбов и ритуальных масок. Это искусство практически исчезло в начале XX в., но с 70-х гг. снова возрождается в резервациях в качестве сувенирной промышленности.

[20*] Лоанго – прибрежная область в Экваториальной Африке между устьями рек Огове и Конго (иное название реки – Заир). Во время написания Homo ludens она входила в состав французских, бельгийских и португальских владений, ныне – в Габоне, Конго и Анголе. Название область получила по туземному королевству Лоанго, существовавшему в тех местах с XIV в. до европейских завоеваний в XIX в. Этнографы XIX – начала XX в. именовали термином “лоанго” население одноименной области, в большинстве своем принадлежавшее к вили – племенной группе народа (фактически – совокупности племен) конго.

[21*] Увлечение экзотикой в конце XVII-XVIII в. имело различные основания и принимало разные формы. В дальних странах – особенно в Индии и Китае – искали некой древней мудрости, у первобытных народов – близости к природе, “естественного”, не испорченного цивилизацией состояния человека. Подобные увлечения влияли и на философию (Руссо, Вольтер), и на изобразительное искусство (росписи или обои в так называемом “китайском” стиле, например, в Царском Селе, Кусково), и на моду (китайские рестораны в Париже, стиль chinoiserie, т.е. “китайщина”). Нельзя не отметить, что китайцы или индейцы в массовых представлениях европейцев XVIII в. имели мало общего с реальными жителями Китая или аборигенами Америки.

[22*] Религиеведение XIX – начала XX в. подразделяло религии на высшие и низшие. Первые отличались наличием богословия, т. е. философской рефлексией по поводу мифов и обрядов, верой в спасение, личной преданностью божествам. В Индии в VI в. до н. э. появились первые Упанишады (санскр. “упа-ни-шад” – букв. “сидеть около”, т.е. пребывать в обществе учителя с целью познания истины; отсюда позднейшее значение этого слова – “сокровенное знание, тайное учение”), религиозно-философские произведения (всего известно более 200 Упанишад, они сочинялись до XIV-XV вв.), которые рассматривались как толкование Вед, Главная проблема Упанишад – достижение духовного освобождения, понимаемого как слияние индивидуальной души с Мировым Духом. Религия Древнего Египта, строго говоря, не знала богословия; представления о египетской мистической мудрости принадлежат, скорее, грекам, нежели самим египтянам. Культ египетской богини Исиды, первоначально богини плодородия, широко распространился уже в эллинистическую эпоху (IV в. до н. э. и позднее) не без влияния греческой философской мысли; Исида становится матерью всего сущего, спасительницей тех, кто предан ей душой и помыслами. В Древней Греции в г. Элевсине в Аттике с древнейших времен находился культовый центр богини плодородия Деметры; по меньшей мере, с VI в. до н. э. культ ее принял тайные формы, обряды – мистерии (букв. “тайные”) – проходили только для посвященных, и разглашение тайн этих обрядов категорически воспрещалось. Представления о Деметре-Природе, умирающей осенью и возрождающейся весной, преобразовались в веру в воскресение после смерти, которое ждет участников мистерий. Предположительно в VI в. до н. э. в Греции возник орфизм (предания называют основателем этого учения полулегендарного поэта Орфея, жившего в глубокой древности до Гомера), в основу которого положена идея о душе как благом начале, частице божества, и теле как темнице души. Участие в мистериях (орфизм сильно повлиял на осмысление элевсинских таинств), насколько нам известно, посвященных Деметре и Дионису (первоначально бог-покровитель виноградарства и виноделия, потом бог-спаситель, освобождающий человека в результате экстатических обрядов), должно высвобождать душу из телесного плена. Следует отметить, что во всех перечисленных религиях речь идет о посмертной судьбе индивидуальной души человека, тогда как “низшие” религии направлены на благополучие не столько человека, сколько рода, племени, общины, притом в этом, земном мире.

II

[1*] О номинализме см. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), примеч. [2*] к гл. XV.

[2*] Алгонкины – группа индейских народов (название дано по племени собственно алгонкинов, небольшого – около 2,5 тыс. человек – народа, живущего на юго-востоке Канады) Северной Америки. На языке алгонкинской группы, ныне вытесняемом английским, говорят члены племени блэкфут (т. е. черноногие, самоназвание “сиксика” значит то же самое), живущие на северо-западе США и юго-западе Канады, у подножия Скалистых гор; до второй половины XIX в. занимались конной охотой на бизонов.

[3*] Чайная церемония – особый культурный обряд у японцев, включающий не только приготовление и употребление чая (это осуществляется при помощи четко фиксированных ритуальных жестов), но и созерцание чайной посуды, окружающего ландшафта, картин и цветов (чайная церемония происходит в саду в особом помещении, украшенном вазами с цветами, свитками с живописными изображениями, каллиграфически выполненными изречениями и т. п.). Этот обряд символизирует единство с окружающим миром, достигаемое в повседневной жизни.

[4*] Арамейский и сирийский языки в современной языковедческой терминологии одно и то же. Арамеи – западносемитский кочевой народ, переселившийся в XIV в. до н. э. с Аравийского полуострова. В конце XI в, до н. э. они заняли Сирию, где, перейдя к оседлости, основали ряд мелких государств. В XI-VIII вв. до н. э. на основе финикийского алфавита было создано арамейское письмо. Арамейский язык был языком общения на Ближнем Востоке до начала н. э., в частности – разговорным языком палестинских евреев. Говоря об особом сирийском языке, Хейзинга, видимо, имеет в виду новоарамейский, или новосирийский, язык, на котором говорят современные ассирийцы (айсоры), живущие в Ираке, Иране, Турции, Сирии, государствах Закавказья и являющиеся потомками арамеев.

[5*] Готы – германские племена, говорившие на языках восточногерманской подгруппы германской группы. Родина готов, видимо, Южная Скандинавия, около I в. н. э. они переселились на юг, в Причерноморье, в III в. начали наступление на Римскую империю и в V-VI вв. заняли значительные ее части: восточная ветвь (остготы) – Италию, западная (вестготы) – Южную Галлию и Испанию. В VI-VIII вв. готы были ассимилированы местным населением и другими германскими народами. В IV в. миссионер и первый епископ готов Ульфила (Вульфила), сам гот по происхождению, проповедовал христианство среди готских племен и перевел Св. Писание (или только часть его) на готский язык, создав для этого особый алфавит; до нас на этом языке дошли только отрывки из Нового Завета.

[6*] Немецкий словарь был начат в 1854 г. знаменитыми немецкими филологами и фольклористами братьями Якобом и Вильгельмом Гриммами. Они довели свой труд только до середины 4-го тома; последний, 16-й, вышел в свет лишь в 1961 г.

[7*] Идиомы, построенные на использовании многозначности слова spel [игра]; ср., например: “играть в молчанку”, “играть на руку”, “играть глазами”, “сыграть в ящик”. – Примеч. пер.

[8*] В 843 г. империя, созданная к началу IX в. Карлом Великим, распалась, поделенная его внуками на три части: Западно-франкское королевство (будущая Франция), Восточно-Франкское (будущая Германия), а также Италию с Лотарингией (последняя позднее была поделена между двумя первыми государствами), С середины IX в. на Европу, особенно Францию и Англию, начались набеги с моря, производимые выходцами из Скандинавии – викингами, или норманнами (т. е. “людьми Севера”). Западно-франкский король Людовик III разбил их при местечке Сокур (или Сукур, Soulcourt, современное название – Saucour-en-Vimeu) в Пикардии в нынешней Северной Франции. Победы над норманнами случались весьма редко, потому эта удостоилась особой победной песни, сочиненной на языке господствующего этноса империи Карла Великого, франкском. Эта песнь относится к старейшим текстам на древнегерманском языке, одним из диалектов которого являлся упомянутый франкский. И до наших дней немецкий язык делится на множество диалектов, соединяемых в две ветви – верхненемецкую и нижненемецкую; многие филологи считают, что верхне- и нижненемецкий – не просто группы диалектов, но разные языки.

[9*] См. примеч. [8*] к настоящей главе. В Средние века на нижненемецком существовала богатая литература; сегодняшний литературный (и государственный) немецкий язык существует на основе верхненемецкого. Нижненемецкий используется в быту, в церковной проповеди, на нем издается литература, но в целом он значительно уступает по распространенности верхненемецкому даже в качестве разговорного.

III

[1*] Беседковые (шалашники) – семейство птиц, отряда воробьиных, длина 23-25 см. Обитают в Австралии, на Новой Гвинее и близлежащих островах. Самцы строят гнезда типа шалашей, украшая их раковинами, цветами и разными яркими предметами.

[2*] Дьяболо – игрушка в форме двух соединенных вершинами конусов; раскручивается, подбрасывается веревкой (которую держат за концы обеими руками), взлетает и ловится той же веревкой.

[3*] Слова агора – “народное собрание; место собрания”, “площадь, рынок” и агон – “собрание, место собрания; состязание, борьба, судебный процесс”, возможно, имеют общее происхождение, хотя первое образовано от глагола – “собираться”, а второе от весьма многозначного аго – “вести, везти, проводить, приводить, побуждать” и многое другое.

[4*] В еврейской и протестантской Библии Первая и Вторая книги Царств по православному счету именуется Первой и Второй книгами пророка Самуила, Третья и Четвертая книги Царств – Первой и Второй книгами Царств. В указанном месте Писания рассказывается, как во время борьбы за престол между царем Иевосфеем, сыном первого израильского царя Саула, и претендентом на престол Давидом столкнулись две группы: сторонники Иевосфея, ведомые его полководцем Авениром, и приверженцы Давида под командованием его друга Иоава. “И сказал Авенир Иоаву: пусть встанут юноши и поиграют пред нами. И сказал Иоав: пусть встанут” (2 Цар. 2, 14). После этого начинается схватка между отрядами по 12 человек с каждой стороны, в которой все гибнут, а затем – общее сражение, завершившееся победой сторонников Давида.

[5*] Ньерд и Тритон – морские божества, первый – в скандинавской мифологии (повелитель моря и ветров, покровитель мореплавателей, рыболовов и охотников на морского зверя), второй – в древнегреческой (второстепенное божество). Ни о каком их соперничестве, ввиду разнесенности древнегреческой и древнескандинавской культур во времени и пространстве, и речи быть не может. Возможно, Хейзинга употребил эти имена в качестве метафоры владычества над морем разных цивилизаций – североевропейской и средиземноморской.

[6*] Справедливая цена – широко распространенное в Средние века понятие, имевшее одновременно экономический, социальный и моральный смысл, во всех трех аспектах весьма расплывчатый. С первой из точек зрения – это ходовая цена на рынке при благоприятной конъюнктуре и отсутствии спекуляторских махинаций; со второй – цена, определяемая советом уважаемых людей, а не произволом купца; с третьей – цена, обеспечивающая справедливое вознаграждение за труд производителя и продавца. Искусственное взвинчивание цен с целью получения “неправой” прибыли резко осуждалось церковными установлениями.

[7*] Имеются в виду эпизоды различных мифологических и эпических сказаний. Персонаж греческой мифологии Пелопс домогался руки Гипподамни, дочери царя Эномая, который обещал выдать ее замуж за того, кто победит его в беге на колесницах, но, не желая замужества дочери (разные варианты мифа приводят разные объяснения этому), давал незадачливому претенденту фору, а затем догонял его и убивал копьем в спину. Пелопс уговорил Миртила, возничего паря Эномая, заменить металлическую чеку в колеснице восковой, вследствие чего колесница перевернулась и Эномай погиб. Вождь аргонавтов Ясон потребовал от царя Колхиды Ээта вернуть ему золотое руно, а тот соглашался на это, если Ясон запряжет в плуг меднорогих, изрыгающих пламя быков, вспашет поле и засеет его зубами дракона. Ясон все это свершил с помощью влюбленной в него дочери Ээта волшебницы Медеи и даже сделал больше: перебил воинов, выросших из зубов дракона. Тесей, сын афинского царя Эгея, отправился на Крит, чтобы убить обитающее там чудовище Минотавра, на съедение которому отправляли афинских юношей и девушек. Чудовище обитало во дворце критского царя Миноса – Лабиринте – со сложной и запутанной системой коридоров. Тесей смог убить Минотавра и выйти из Лабиринта благодаря волшебной нити, которую дала ему полюбившая его дочь Миноса Ариадна. Об игре в кости кауравов и пандавов см.: Осень Средневековья (т. I настоящего издания), примеч. [9*] к гл. V; за кауравов выступает в игре дядя их и падавов, царь Шакуни, опытный и нечестный игрок (в чем состоят шулерские приемы, в Махабхарате не раскрывается). Герой немецкого эпоса Песнь о Нибелунгах Зигфрид отправляется со своим другом королем бургундов Гунтером в Исландию, ибо последний желал посвататься к королеве этой страны Брюнхильде; она соглашается выйти замуж за Гунтера, если он победит ее в воинских состязаниях. Зигфрид, надев шапку-невидимку, одерживает над Брюнхильдой победу, причем делает это так, что победителем кажется Гунтер. Согласно Истории лангобардов, написанной в VIII в. выходцем из этого проживавшего в Италии с VI в. германского племени Павлом Валафридом Диаконом и содержащей среди прочего пересказ древних легенд, племя винилов вступило в борьбу с другим племенем, вандалами. Верховный бог германцев Вотан желал отдать победу вандалам, но супруга Вотана Фрейя замыслила помочь винилам: она уговорила женщин винилов выйти рано утром на поле боя в доспехах, распустить волосы и приставить их к лицу наподобие бороды. Проснувшийся Вотан увидел незнакомых людей и спросил: “Кто эти длиннобородые (герм. “лангобарды”)?”; тогда Фрейя заявила, что раз он даровал винилам новое имя, то должен им же дать победу (у древних германцев наречение имени означало установление особых связей: давший имя становился покровителем того, кто это имя получал). Согласно древнескандинавским мифам, боги договорились с неким великаном, что тот построит за определенный срок неприступную крепость; великан согласился, потребовав в награду богиню Фрейю, солнце и луну, и боги дали клятву в нерушимости сделки, но бог Локи хитростью добился того, что великан опоздал к сроку. Асы – группа древнескандинавских богов, к которой принадлежали основные божества; иногда – боги вообще.

[8*] Инь и ян – основополагающие принципы бытия в китайской мифологии и натурфилософии. Инь символизирует женское начало, тьму, низ, землю, четные числа, луну, смерть и т. п., ян – мужское начало, свет, верх, небо, нечетные числа, солнце, жизнь и т. д. Ритм Вселенной задан взаимодействием инь и ян – но не борьбой их, а взаимопроникновением, постоянным переходом от одного к другому.

[9*] В Китае по меньшей мере с VI в. до н. э. начала складываться и в IX-XIII вв. н. э. окончательно сложилась просуществовавшая до начала XX в., несмотря на многочисленные потрясения, система управления, базирующаяся не на аристократии и духовенстве, а на формально ненаследственном чиновничестве, от первого министра до деревенского старосты. Эта стройная и жестко контролировавшаяся сверху донизу система основывалась на том, что для занятия любой должности претендент должен был сдать определенные экзамены на знание традиционных конфуцианских текстов (экзаменов было множество, они усложнялись по мере повышения ранга, на который претендовал кандидат). К экзаменам допускались все налогоплательщики независимо от происхождения, и нередки были случаи, когда крестьянские дети достигали постов канцлеров, министров и императорских советников.

[10*] Шицзин (Книга песен) – древнекитайский поэтический сборник, включающий произведения лирического, эпического и религиозного характера, составленный в XII-VII вв. до н. э. и включенный в VI в. до н. э. Конфуцием в священный канон.

[11*] Тонкий – данное китайцами и принятое европейцами название Северного Вьетнами, Аннам – китайское и европейское наименование центральной части этой страны. В 1884-1945 гг. существовали французские протектораты Тонкин и Аннам и колония Кохинхина (Южный Вьетнам).

[12*] Неточность. Член суда из Воскресения загадывает, что избавится от катара, если число шагов от двери зала до судейского кресла будет делиться на три; расстояние оказывается в 26 шагов, но судья делает еще один маленький шажок.

[13*] Согласно Прорицанию вельвы (т. е. пророчицы, колдуньи), первой песни из Старшей Эдды. сборника древнескандинавских песен о богах и героях, боги, упорядочив мир, построили жертвенник, кузню, занялись кузнечным делом, а затем стали играть в шашки (точнее, в игру, напоминающую нынешние шашки) на золотой доске. В этой песни вельва пророчествует, что после гибели богов и конца света в мировом пожаре из океана поднимется обновленная земля, снова возродятся боги и найдут в траве на лугу золотые шашки и доску для игры.

[14*] Тлинкит – индейское племя на юго-востоке Аляски численностью около 1 тыс. человек, в большинстве православные, обращенные русскими миссионерами в конце XVIII – начале XIX в. Тлинкиты не родственны племени квакиутль, они относятся к различным языковым семьям, но традиционные культура и быт этих этносов были весьма близки: большинство тлинкитов и все квакиутли были оседлыми приморскими рыболовами и охотниками на морского зверя, у них существовали сословия и патриархальное рабство.

[15*] Отглагольное существительное, обозначающее действие (в процессе). – Примеч. пер.

[16*] Мамалекала – племя, живущее на территории штата Орегон в США в дельте реки Колумбия, охотники, рыболовы и собиратели; в настоящее время осталось 10-20 человек, утративших язык и традиционную культуру.

[17*] В указанном месте Истории Рима от основания Города Ливий говорит о происхождении сценических игр и лишь упоминает, что, скромные вначале, они стали неимоверно пышными, их устройство обратилось в безумную страсть, для удовлетворения которой “едва хватает средств и в могучих державах”.

[18*] По рассказу Плутарха, после победы в гражданской войне, последовавшей за убийством Цезаря, Марк Антоний отправился на восток, чтобы привести к покорности те части Римского государства и подвластные ему царства, которые поддерживали антицезарианцев. Царица Египта Клеопатра выехала навстречу Антонию и всячески стремилась поразить его красотой и богатством. Она, по тому же рассказу, бросила в рюмку с уксусом большую жемчужину и, когда та растворилась, выпила этот напиток, чтобы показать Антонию, что большая жемчужина не имеет для нее никакой ценности. История эта представляет собой чистый вымысел: чтобы жемчужина растворилась даже не в обычном уксусе, а в уксусной эссенции, которую пить невозможно, потребно несколько дней, тогда как легенда настаивает на том, что жемчужина растворилась на глазах у изумленного Антония.

[19*] Об “Обете фазана” см. Осень Средневековья, гл. VI (т. I настоящего издания, с. 97-99, 103, 104 и др.).

[20*] Тробрианцы – меланезийский народ, населяющий острова Тробриан близ берегов Новой Гвинеи, входящие ныне в состав государства Папуа – Новая Гвинея. В Меланезии (совокупность островов и архипелагов в западной части Тихого океана) на ряде островов живут папуасские народы, по антропологическому типу и культуре одинаковые с меланезийцами, но резко отличающиеся по языку; тробрианцы, вопреки сказанному Хейзингой ниже, к папуасам не относятся.

[21*] Согласно римской легенде, братья Ромул и Рем, основав Рим, заспорили (причины спора различные источники передают по-разному), и Рем, насмехаясь над братом, перепрыгнул через возводимую тем городскую стену; тогда взбешенный Ромул поразил насмерть своего близнеца.

[22*] Неточность. Жители Мо при осаде их города англичанами в 1421- 1422 гг. во время Столетней войны вывели на городскую стену осла; описанное же поведение осажденных при артиллерийском обстреле относится к осаде в 1465 г. другого города – Монтеро близ Парижа. Ср. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), с. 241.

[23*] Подобное воззрение идет от Аристотеля, который в Поэтике (1448b30) производит слово от “язвили”. Современные филологи сомневаются в таком объяснении и предполагают, что слово “ямб” не греческого происхождения (возможно, заимствовано у фригийцев, народа в Малой Азии).

[24*] Архилох – живший в середине VII в. до н. э. древнегреческий поэт, считавшийся одним из изобретателей жанра ямба.

[25*] Древние исландцы подразделяли саги на “родовые” и “королевские”, где повествовалось об относительно недавних событиях, “саги о древних временах”, т. е. мифологические, хотя их достоверность не ставилась рассказывающими и слушателями под сомнение, и так называемые “лживые саги”, т. е. осознанный вымысел. Сага об Орварде (Орваре) Одде относится к “лживым сагам” и отличается сказочным характером.

[26*] Сюжет эддической Песни о Харбарде заключается в следующем. Бог Тор подходит к проливу и видит на противоположной стороне перевозчика. Тор просит перевезти его, но перевозчик, назвавший себя Харбард, т. е. Седая борода (из контекста следует, что это древнескандинавский верховный бог Один, но явно он так не называется), отказывается и начинает осыпать Тора бранью, тот отвечает ему тем же. Песнь (как и некоторые другие эддические песни, например Перебранка Локи – см. ниже) относится к жанру песен-перебранок.

[27*] Согласно эддической песни Перебранка Локи. некий Эгир наварил огромный котел пива и пригласил богов на пир, где “все должны были соблюдать мир”. Злокозненный Локи убивает слугу Эгира, за что его прогоняют, но он возвращается и начинает оскорблять всех богов, обвиняя их в трусости и противоестественных пороках, а богинь – в распутстве. Боги отвечают ему тем же и, в конце концов, хватают, связывают и заключают под землю.

[28*] Филологи не совсем точно именуют сагами так называемые скелы (повести), прозаические, иногда со значительными стихотворными вставками, произведения ирландского эпоса, складывавшиеся с VI-VII вв. и записанные в XII в. Самым обширным является уладский цикл – саги, повествующие о происходившей в “век героев” (рубеж н. э.) борьбе уладов (жителей королевства Улад на территории нынешнего Ольстера) и коннахтов (жителей королевства Коннахт, ныне исторической области на юго-западе Ирландии). В Повести о кабане Мак-Дато (таков традиционный русский перевод названия этого произведения) рассказывается, как улады и коннахты отправились к королю лагенов (Лаген – королевство на территории нынешнего Ленстера, исторической области на юго-востоке Ирландии) Мак-Дато просить его отдать ям замечательного могучего пса, принадлежавшего королю. Мак-Дато обещает обоим посольствам этого пса и приглашает их на пир. На пиру подают огромного кабана, и тут же возникает спор о том, кто будет делить и раздавать мясо. Сквозной персонаж многих саг, возбудитель раздоров Брикрен (так правильнее!) предлагает, чтобы это делал славнейший из героев и каждый из собравшихся получил долю согласно его заслугам. Герои начинают хвалиться своими подвигами, другие оспаривают их, перебранка превращается в побоище, Мак-Дато, про себя уже решивший отдать пса тем, к кому захочет пойти сам пес, отпускает его, пес берет сторону уладов, и те побеждают коннахтов, но пес гибнет от руки возницы короля коннахтов. Скела Пир Брикрена (так обычно переводят указанное название по-русски) также повествует о соперничестве мужей, на этот раз – трех сильнейших богатырей Улада. Спор о первенстве происходит на пиру у упомянутого Брикрена, который и задает его, в сущности, затем, чтобы перессорить уладов; перед началом пира он подстрекает каждого из главных героев претендовать на почетную часть угощения (“кусок героя”), а их жен – первыми войти в замок Брикрена. На этот раз ссора завершается все же не кровопролитием, а состязаниями, в которых побеждает сильнейший – непревзойденный герой, центральный персонаж уладского цикла Кухулин.

[29*] Хейзинга упоминает рассказ, приведенный в Саге об Олафе Трюгвассоне, содержащейся в Хеймскрингле (Круге земном), сборнике исландских саг о конунгах (королях) Норвегии (Олаф Трюгвассон царствовал в конце Х в.), составленном в XIII в. исландцем Снорри Стурлуссоном. Исландский корабль потерпел кораблекрушение у берегов Дании, и слуга датского конунга Харальда Гормссона по имени Биргер захватил груз. Тогда исландцы приняли на собрании всех полноправных жителей острова (альтинге) закон, по которому за общий счет всех исландцев была заказана хулительная песнь против Харальда и Биргера. В этой песни Харальд был назван жеребцом, оседлавшим кобылу – Биргера. Взбешенный Харальд отправился в поход на Исландию, но духи-покровители острова не дали высадится датскому войску, и конунг отплыл со своим флотом восвояси. Следует отметить, что гнев Харальда был вызван не только оскорблением: по скандинавским поверьям, хулительная песнь обладала вредоносной магической силой (а похвальная – благодетельной), и конунг верил в то. что у него действительно могли появиться вызванные колдовством гомосексуальные наклонности, абсолютно недопустимые с точки зрения древнескандинавской этики.

[30*] Беовульф – англосаксонская героическая эпическая поэма, сложившаяся в конце VII или начале VIII в.; единственная рукопись датируется приблизительно 1000 г. Любопытно, что действие происходит в Скандинавии, и Англия даже не упоминается. В начале поэмы Беовульф, молодой вождь из народа гаутов (кто такие гауты Беовульфа, остается спорным – то ли жители острова Готланд, то ли юты Ютландского полуострова, называются и другие народы), прибывает ко двору короля данов, дабы победить чудовище, опустошавшее в течение двенадцати лет его дворец. Там некий Унферт (его имя означает “подстрекатель”) подзадоривает Беовульфа, упоминая о его поражениях, на что юный герой разражается длинной речью с рассказом о своих подвигах.

[31*] Хейзинга пересказывает эпизод из анонимной французской ироикомической поэмы XII в. Путешествие Карла Великого в Иерусалим и Константинополь. Император франков Карл Великий и его двенадцать пэров, возвращаясь из паломничества в Святую Землю, прибывают в Константинополь. После роскошного пира, заданного императором Константинопольским Гугоном, они отправляются в спальные покои, где и начинают похваляться. Пример подает сам Карл, обещая разрубить пополам самого сильного из воинов Гугона, даже если тот будет облачен в двойные доспехи. Затем следует похвальба Роланда, затем – других паладинов. Последним выступает друг Роланда Оливье (оба они – персонажи знаменитой Песни о Роланде), вспоминая, как некогда Геркулес приехал к одному царю, у которого было пятьдесят дочерей-девственниц, и за одну ночь овладел ими всеми, и похваляется проделать то же самое (т. е. овладеть пятьдесят раз), правда, лишь с одной – дочерью Гугона принцессой Еленой и, разумеется, при условии законного брака с нею. Гугон подслушивает похвальбу и, явившись к Карлу и его приближенным, обещает отрубить голову тому, кто не выполнит свое обещание. Но франки возносят молитву Богу (кроме Оливье, который сомневается, можно ли обратиться ко Всевышнему за помощью в столь галантном деле) и (включая Оливье) свершают заявленные подвиги.

[32*] Сын покорителя Англии Вильгельма I Завоевателя Вильгельм II Рыжий с момента воцарения в 1087 г. вступил в затяжной конфликт с частью знати, Церковью, на владения и имущества которой он посягал, и народом, недовольным высокими налогами и лесными законами, запрещавшими простолюдинам охотиться в королевских лесах (при слабо развитом животноводстве охота в Средние века была существенным источником мясной пищи). 2 августа 1100 г. во время охоты в королевском заповеднике Новый Лес (Нью-форест) Вильгельм был сражен неизвестно откуда прилетевшей стрелой. Короля спешно похоронили, никакого следствия наряжено не было, и на престол вступил брат Вильгельма Генрих I, кстати сказать, участвовавший в той роковой охоте. Упоминание об Уолтере Тиреле, придворном Вильгельма, и его зловещей роли в гибели короля впервые появилось в рифмованной хронике Жоффруа Гаимара (Гэмара) История саксонских королей (между 1147 и 1151 г.) лишь полвека спустя.

[33*] Луи Клермой д’Амбуаз, барон де Бюсси, был приближенным Франсуа Эркюля, герцога Анжуйского (до 1576 г. – герцога Алансонского), брата и наследника короля Франции Генриха Ш. Герцог, человек двуличный и властолюбивый, прожженный интриган, мечтал, по слухам, занять престол и уж бесспорно – главенствующее положение в государстве. В зависимости от политической обстановки он то поддерживал короля, то становился к нему в оппозицию. Задумав в очередной раз сблизиться с братом, он, зная, что Генрих терпеть не может де Бюсси, дал последнему отставку и удалил от себя. Поводом послужила то ли упомянутая игра, то ли резкое высказывание прямодушного, несдержанного на язык, храброго и заносчивого де Бюсси в адрес герцога, произнесенное во время совещания Франсуа Анжуйского со своими придворными. Де Бюсси вернулся в родовой замок, и там этот любимец дам похвастался перед другим придворным герцога Анжуйского, Шарлем де Кутенаном, своей победой над Франсуазой Меридор, супругой главного королевского ловчего Франции Шарля де Шамб, графа де Монсоро. Кутенан тут же все передал герцогу, тот – брату, король – своему ловчему. Беспечного де Бюсси подстерегли во время свидания с графиней подосланные Монсоро наемные убийцы и покончили с ним.

[34*] Современная периодизация истории Древней Греции несколько отличается от принятой во времена Хейзинги. Древнейший период (Ш тысячелетие – XV в. до н. э.) – эгейский, эпоха гегемонии ранних государств на острове Крит и на Кикладских островах в Эгейском море; следующий (XV–XII вв. до н. э.) – ахейский, расцвет городов-государств в Ахайе, в Южной Греции, эпоха, в которую произошла в конце ХШ в. до н. э. Троянская война; не имеющий общепринятого наименования период XI–IX вв. до н. э. после вторжения с севера Балканского полуострова греческих дорийских племен и упадка ахейских царств, культурного регресса, исчезновения письменности и т. п.; эпоха Великой колонизации (VIII-VI вв. до н.. э.) – время, когда мелкие греческие полисы – свободные города-государства, задыхающиеся на малоплодородной почве Эллады и не имевшие сил для завоеваний, основывали для переселения избыточного населения колонии по Средиземноморью и Причерноморью; классический период (V – первая половина IV в. до н. э.), время расцвета греческой культуры; наконец, эллинистический период (середина IV-II вв. до н. э.) – от начала завоеваний Александра Македонского, когда греческая культура распространилась по Ближнему Востоку, Средней Азии и Средней Африке, вступая в сложное взаимодействие с местными цивилизациями, до римского завоевания. В конце XIX – начале XX в. весь период до VIII в. до н. э. назывался героическим, a VIII-VI вв. до н. э. – архаическим; иногда и эти периоды объединялись.

[35*] Игры в античной Греции считались священнодействием, актом подражания богам и включали в себя как спортивные соревнования, так и состязания в различных видах искусств; на время проведения игр устанавливался мир во всей Элладе, место их проведения считалось священным. Самыми известными из игр были устраивавшиеся с 776 г. до н. э. раз в четыре года в честь Зевса и проходившие в течение пяти дней в Олимпии (город на северо-западе Пелопоннеса) Олимпийские игры, включавшие бега колесниц, пятиборье (бег, прыжки двух видов, метание диска и копья), кулачные бои, а также музыкальные и поэтические состязания. Вторыми по значению были Пи-фийские игры, проводившиеся в VIII в. до н. э. в честь Аполлона Пифийского (т. е. победителя змея Пифона) в Дельфах в Средней Греции; сначала устраивались раз в восемь лет и были исключительно музыкальными, с VI в. до н. э. – раз в четыре года (включая спортивные соревнования). Истмийские игры проводились с 551 г. до н. э. раз в два года близ Коринфа в священной роще на Истмийском (Коринфском) перешейке, соединяющем Пелопоннес с основной частью Балканского полуострова; включали гимнастические, конные и музыкальные состязания. Немейские игры устраивались раз в два года близ храма Зевса в Немейской долине на северо-востоке Пелопоннеса. Все указанные общегреческие игры стали приходить в упадок с распространением христианства; последними стали Олимпийские игры 395 г. н. э.

[36*] Панафинеи – основные празднества в Афинах в честь Афины, богини-покровительницы города; учреждены в 594 г. до н. э. как ежегодные (малые Панафинеи), с середины VI в. до н. э., кроме того, особо отмечались раз в четыре года Великие Панафинеи; со второй половины V в. до н. э. включали разнообразные состязания. Празднества в честь Тесея и его победы над Минотавром (см. примеч. [7*] к настоящей главе) проводились в Афинах с 476 г. до н. э. ежегодно и, помимо этого, 8-го числа каждого месяца по малой программе. Праздник Кувшинов – второй день отмечавшихся в марте в Афинах Дионисий, празднеств в честь бога Диониса; в первый день откупоривали бочки с молодым вином, а в День Кувшинов разливали его по особым кувшинам – хусам и пили взапуски.

[37*] По рассказу Плутарха, Александр Македонский во время похода в Индию встретился там с гимнософистами (греч. букв. “нагими мудрецами”, видимо, отшельниками-йогами). Глава гимнософистов Калан отправился вместе с Александром, но по дороге, мучимый болезнью желудка, решил добровольно уйти из жизни. Он попросил соорудить ему погребальный костер, помолился, попрощался с Александром и его приближенными, попросил их провести этот день в веселой попойке, сказал царю, что скоро увидит его в Вавилоне (это оказалось предсказанием о смерти Александра, ибо тот по возвращении из похода умер в Вавилоне некоторое время спустя), спокойно возлег на костер и совершил самосожжение. Александр исполнил просьбу Калана и устроил описанный пир с состязанием в выпивке.

IV

[1*] Согласно Илиаде Гомера, когда Ахилл лишился доспехов, его мать, богиня Фетида, отправилась к богу-кузнецу Гефесту с просьбой сковать для сына новые. Описание изготовления Гефестом щита Ахилла занимает 135 стихов, подробнейшим образом живописуется все изображенное на щите: солнце, луна, земля, небо, сцены военной и мирной жизни, пахоты и пастьбы, песен и танцев, суда, богов и т. д. и т, п.

[2*] В 1919 г. была принята и с 1 января 1920 г. вступила в действие восемнадцатая поправка к Конституции США, запрещавшая производство и продажу спиртных напитков. Этот “сухой закон” непрерывно нарушался, породил широчайшую практику подпольного изготовления, контрабанды и продажи спиртного, явился неиссякаемым источником организованной преступности и коррупции и был отменен двадцать первой поправкой в 1933 г. Бутлегерами (от англ. bootleg – “голенище”) первоначально именовали людей, тайно провозивших и продававших индейцам спиртные напитки, что в США с середины XIX в. было строжайше запрещено; во время “сухого закона” так называли контрабандистов, привозивших алкоголь, а также торговцев контрабандными или самогонными напитками.

[3*] Адат – в мусульманских странах обычное право в противовес шариату – праву, основанному на Коране.

[4*] В Палаццо (Дворце) дожей в Венеции не только находилась резиденция дожа – пожизненно избираемого главы существовавшей с IX в. по 1797 г. Венецианской республики, – но и происходили судебные заседания. Гете описывает свои впечатления от виденного им гражданского процесса, на котором ответчиком выступала сама догаресса – супруга дожа; поэт находит, что итальянцы совершенно естественно превращают любую публичную акцию в яркий захватывающий комедийный спектакль. Следует отметить, что Гете издал свои путевые заметки об Италии, где он был в 1786-1788 гг., много позднее (приведенное наблюдение датировано 3 октября 1786 г., но впервые опубликовано лишь в 1817 г.), и то, что кажется непосредственным впечатлением, на деле является плодом длительной литературной работы.

[5*] О том, что такое “урим и туммим” (древнеевр. “светы и совершенства”) нет ни четких представлений, ни единства во мнениях ни у древних толкователей Библии, ни у современных ученых; по-видимому, это некий амулет из блестящих драгоценных камней.

[6*] Тюхе (древнегреч. букв. “случайность”) – богиня случая в древнегреческой мифологии; в классическую эпоху упоминания о ней весьма редки, обычно в связи с мойрами – богинями судьбы; в эллинистические времена Тюхе становится весьма популярной богиней удачи, символом превратностей судьбы, противостоящих неизбежному року. В римском мире Тюхе соответствовала Фортуна.

[7*] Упоминается эпизод из весьма кровавого периода междоусобных войн, происходивших во франкском государстве во второй половине VI – начале VII в. франкское королевство представляло собой не государство в современном смысле слова, а, скорее, частное владение династии Меровингов, и потому в нем постоянно происходили, при отсутствии законов о престолонаследии, распри, разделы, переделы между членами династии, королевство то дробилось (обычно на Нейстрию, занимавшую территорию нынешней Северной Франции, Бургундию – Юго-Восточной Франции, Австразию – Западной Германии), то воссоединялось. В 605 г. король Бургундии Теодо-рих II, подстрекаемый родной бабкой Брунгильдой (латинизированая форма того же имени, что и у героини сказаний о Нибелунгах, – Брюнхильда, древнесканд. Брюнхилд) и майордомом (майордом – первоначально управляющий королевским имуществом, с середины VII в, – высшее должностное лицо, нечто вроде премьер-министра) Протадием, пошел войной на родного брата, также внука Брунгильды, короля Австразии Теодеберта II. Армии сошлись близ местечка Кьерзи (совр. Кьерси-на-Уазе), но воины отказались сражаться, убили находившегося при бургундском войске Протадия, возложив на него ответственность за междоусобицу, и заставили братьев-королей примириться.

[8*] Данаиды – в греческой мифологии 50 дочерей Даная, брата египетского царя Эгипта (по-гречески то же имя, что и у страны), бежавших вместе с отцом в Аргос (где Данай стал царем), спасаясь от домогательств их двоюродных братьев Эгиптидов. В конечном счете Эгиптиды настигли кузин и заставили их выйти замуж, но в брачную ночь все, кроме одного, были убиты своими новобрачными. После этого Данай устроил гимнастические состязания, где наградой победителям стали 49 его дочерей. Позднее Данаиды-убийцы вместе с отцом пали от руки единственного оставшегося в живых Эгиптида и были за свое преступление осуждены богами вечно наполнять бездонную бочку в царстве мертвых.

[9*] Согласно Одиссее, Пенелопа, жена Одиссея, во время его двадцатилетнего отсутствия, несмотря на беспрестанные домогательства женихов, хранила верность мужу. Когда же тот тайно вернулся на родной остров Итаку, Пенелопа, побуждаемая богиней Афиной, покровительницей Одиссея, заявила, что выйдет замуж за того, кто победит в состязании по стрельбе из лука, принадлежавшего Одиссею. Никто из женихов не смог даже согнуть лук, и лишь неузнанный Одиссей, сидевший в рубище нищего у входа в свой дом и подвергавшийся насмешкам женихов, не только совершил меткий выстрел, но и перебил стрелами из своего лука всех претендентов на руку Пенелопы.

[10*] Упомянутые состязания напоминают описанное выше испытание женихов Пенелопы. Согласно Махабхарате. к Драупади, дочери царя Драупада, сваталось множество женихов, и он устроил состязания, дабы избрать достойнейшего. Побеждает один из братьев-пандавов (см. примеч. [7*] к гл. III) Арджуна, оказавшийся лучшим стрелком из лука. В другом знаменитом памятнике древнеиндийской литературы, Рамаяне {Деяниях Рамы, современный вид поэма приобрела во II в.), главный герой, Рама, также проходит через испытания женихов, добивавшихся руки прекрасной Ситы, и на состязаниях ломает лук бога Шивы, который никто не мог даже согнуть.

[11*] См. примеч. 1 к гл. III.

[12*] Большинство филологов несколько иначе толкует эддическую песнь Речи Альянса. В отсутствии бога Тора карлик Альвис (т. е. “всемудрый”) сватается к его дочери. Вернувшийся ночью Тор встречается с Альвисом и соглашается на брак дочери только при условии, что Альвис ответит на вопросы Тора. На деле Тору эти ответы не нужны, он хочет задержать карлика до рассвета, ибо, по скандинавским поверьям, подземные существа при свете солнца обращаются в камень, – что и происходит.

[13*] Король Англии Генрих VIII с 1529 г. стремился развестись со своей женой Екатериной Арагонской и жениться на ее фрейлине Анне Болейн. Папа противодействовал этому, что побудило Генриха ввести Реформацию; в 1533 г. король своей властью развелся с супругой и женился на Анне Болейн. Но уже в 1536 г. королева Анна была в результате придворной интриги обвинена, совершенно безосновательно, в государственной измене, судима и казнена вместе со своей родней (кроме дочери, будущей знаменитой королевы Елизаветы I). Брак с Анной Болейн был объявлен недействительным.

[14*] От позднего Средневековья и начала Нового времени до нас дошли многочисленные свидетельства о существовании целого комплекса обычаев, согласно которым в селах и некоторых городах Западной Европы холостая молодежь выполняла функции как бы полиции нравов. Когда становились известны нецеломудрие невесты, супружеские измены, слишком большая возрастная разница между супругами, молодые люди устраивали пародийные суды, нередко с участием животных (кошек, козлов, свиней). Наказания, к которым эти суды приговаривали, были хотя и фарсовыми и внеправовыми, но достаточно жестокими: мазанье ворот дегтем, кошачьи концерты, даже групповые изнасилования провинившихся. В ряде мест, например в городе Рапперсвиль в швейцарском кантоне Санкт-Галлен, подобные суды могли встраиваться в систему местной юрисдикции, приговаривать к штрафам и телесным наказаниям, и эти приговоры подлежали обжалованию в местных обычных судах. Малый Совет – муниципальный исполнительный орган в германоязычных городах Средневековья и раннего Нового времени.

[15*] Согласно греческой легенде, некий Ликамб, житель острова Парос, просватал свою дочь Необулу за Архилоха, а затем нарушил слово; в ответ поэт сочинил дошедшее до нас стихотворение Необула и Ликамб. где обрушился с поношениями на бывшую невесту и несостоявшегося тестя.

[16*] Труды и дни, поэма одного из древнейших (видимо, конец VIII в. – начало VII в. до н. э.) эллинских поэтов Гесиода, соперника (согласно легенде) самого Гомера, представляет собой обширное, перебиваемое сведениями о крестьянском труде, о природе и многом другом, моральное наставление, обращенное к младшему брату Гесиода Персу. Тот после смерти их отца возбудил против старшего брата судебное дело, подкупив судей, отсудил значительную часть наследства, но промотал его. Гесиод же упорным трудом и заботами приумножил отцовское достояние, и разорившийся Перс был вынужден обратиться к брату за помощью, а тот сложил свою поэму для наставления блудного брата.

[17*] Публий Рутилий Руф, римский историк и философ-стоик, консул 105 г. до н. э. легат (здесь: личный представитель отсутствующего должностного лица) проконсула (наместника) провинции Азия (запад Малоазийского полуострова), в 94 г. до н.э. пытался защитить жителей провинции от алчности откупщиков, но был сам обвинен ими в вымогательстве, проиграл судебный процесс и удалился в изгнание в ту провинцию, которой некогда управлял. По словам Цицерона, встречавшегося с Рутилием Руфом в Смирне (совр. Измир в Турции), Рутилий на процессе только излагал факты и апеллировал к разуму судей, поддерживавший же обвинения откупщиков адвокат произнес хоть и бессодержательную, но страстную речь – и Рутилий Руф был осужден.

V

[1*] См. примеч. [4*] к гл. III.

[2*] См. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), с. 76 и примеч. [5*] к гл. IV.

[3*] Хейзинга упоминает эпизод из так называемых Итальянских войн 1494-1559 гг., во время которых Франция пыталась овладеть некоторыми итальянскими государствами. Главными противниками Франции выступали Священная Римская империя и Испания. Во время похода на Неаполь французского короля Людовика XII в 1501-1504 гг. Испания, однако, выступила в союзе с Францией. Вскоре после взятия Неаполя в 1501 г. союзники перессорились. Конфликт, вспыхнувший около г. Барлетта в Апулии (Южная Италия) на Адриатическом побережье, попытались разрешить битвой-поединком с участием тринадцати человек с каждой стороны, закончившимся победой выступавших на испанской стороне против французов итальянцев. Это не погасило конфликт, в конечном счете испанцы поддержали неаполитанцев, французы были разбиты и ушли из Италии.

[4*] Теория “тотальной войны”, т. е. доктрина, признающая допустимым нанесение любого ущерба противнику, в том числе массовое уничтожение мирного населения, была выдвинута в 1935 г. генералом Эрихом Людендорфом, одним из ведущих германских военачальников первой мировой войны, основателем и первым руководителем (в 1919-1921 гг.) Национал-социалистической германской рабочей (нацистской) партии.

[5*] Ордалия (среднелат. ordalia [только мич.] от англосакс, ordeal – “суд, приговор”) – Божий суд, способ доказательства правоты одной из тяжущихся сторон путем поединка, испытания огнем или кипящей водой и т, п. Предполагалось, что Бог дарует правому знак его правоты: победу в сражении, быстрое заживление раны от раскаленного железа или кипятка (у виновного рана должна нагноиться) и т. д.

[6*] греч. “подвиг”, здесь имеется в виду единоборство перед сражением.

[7*] Приблизительно с 440-445 гг. священным городом арабов Меккой управляло племя курейш, к которому принадлежал и пророк Мухаммед. Его начавшаяся с 610 г. проповедь новой религии – ислама – была враждебно встречена большинством курей-шитов, и он в 622 г. переехал с группой своих приверженцев в другой город, Ясриб (переименованный позднее в Медину, от Мадинат-аль-Наби – город пророка). Некоторые сторонники Мухаммеда остались в Мекке, где подвергались преследованиям. Переселенцы решили отомстить и захватить торговый караван мекканцев, но те, узнав о предприятии мусульман, собрали большое войско и, хотя каравану удалось избегнуть встречи с отрядом Мухаммеда, вознамерились напасть на этот отряд. Сражение произошло в долине Бадр и началось с поединка трех мусульман и трех курейшитов; первые победили, но один из них погиб; последовавшая затем битва закончилась полной победой сторонников ислама.

[8*] В 406 г. восточногерманское племя вандалов вторглось в Галлию, а в 409 г. – в Испанию. В том же 409 г. центральные германцы свевы (совр. Швабия – отсюда), они же аллеманы, захватили северо-запад Иберийского полуострова, современную Гали-сию. Предание гласит, что между вандалами и аллеманами произошла распря, войска двинулись друг на друга, но короли обоих племен, чтобы избежать большого кровопролития, выделили по воину из своих дружин, и те должны были сойтись в единоборстве. Аллеман победил, и вандалы ушли из Испании. Истинным в этой легенде является лишь то, что в 429 г. вандалы переселились в Северную Африку, а свевы остались на своих местах.

[9*] См. примеч. [7*] к гл. IV.

[10*] См. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), примеч. [5*] к гл. VII.

[11*] Капитулярии (от лат. caput – “глава”) – сборники законов и постановлений; особо богата капитуляриями была эпоха Карла Великого и, в меньшей мере, его преемников – Каролингов (VIII-Х вв.); впрочем, название династия получила от деда Карла Великого, майордома (см. примеч. 1 к гл. IV) Франкского королевства Карла Мартелла.

[12*] Немезида (Немесида) – древнегреческая богиня мести, ведала справедливым распределением благ среди людей и сурово карала тех, кто преступал законы; близка к богине Дике.

[13*] О миньонах см. Осень Средневековья (т. 1 настоящего издания), с. 62-63 и примечания автора. В эпоху Религиозных войн во Франции во второй половине XVI в. за власть боролись три партии: протестанты-гугеноты, возглавляемые королем Наваррским Генрихом I Бурбоном (впоследствии король Франции Генрих IV); Католическая лига во главе с герцогом Генрихом Гизом; группирующаяся вокруг двора Генриха III, короля Франции, умеренная партия “политиков”; это получило наименование “войны трех Генрихов”. Если вожди партий должны были время от времени примиряться и заключать союзы, то их приближенные постоянно задирали друг друга. Миньон Генриха III Жан де Леви, граф Келюс, вызвал на дуэль Шарля де Бальзака, прозванного по титулу отца д’Антрег (иначе – фамилии тогда еще не устоялись – д’Энтрагю), фаворита герцога Гиза. Дуэль состоялась 27 апреля 1578 г. напротив Бастилии, на другом берегу Сены. Секундантами Келюса были Можирон и Ливаро, д’Антрега – Риберак и барон Шомберг. Секунданты также решили сойтись в поединке. При первой же схватке Можирон и Шомберг поразили друг друга насмерть, затем пали д’Антрег и Риберак, а Келюс и Ливаро получили тяжелые ранения, так что поле битвы осталось за сторонниками короля. Келюс умер через день на руках у Генриха III, питавшего к своему миньону глубокую гомосексуальную страсть, Ливаро шесть недель находился между жизнью и смертью, но в конце концов выздоровел. Надо отметить, что Хейзинга не вполне точен: Монтень в своих Опытах, явно имея в виду данную дуэль, не описывает ее, а лишь упоминает, что именно в его время впервые секунданты стали биться вместе с дуэлянтами. Подробный рассказ об этом поединке содержится в Трактате о дуэлях современника Монтеня Брантома.

[14*] Королевское правительство Франции неоднократно (например, Генрих IV в 1609 г.) пыталось запретить дуэли, но лишь первый министр кардинал Ришелье повел с ними решительную борьбу. В 1626 г. он издал (формально это сделал король Людовик XIII) указ, запрещающий дуэли под страхом смертной казни, ибо дворянство, по словам указа, “должно проливать кровь лишь на службе королю”. За запретом дуэлей стояла, впрочем, и более широкая идея: дуэль, в сущности, есть акт частного правосудия, когда отдельное лицо, пусть и руководствуясь общепринятым кодексом чести, само определяет виновного, притом виновного в проступке против частного лица, и само берется его покарать; это право, кроме того, принадлежало лишь благородным. Ришелье же отстаивал исключительно королевское правосудие, в идеале общее для всех.

[15*] Имеется в виду так называемая Лелантинская (Лелантин – небольшая речка на острове Эвбея, пограничная между владениями городов-государств Халкиды и Эретрии) война около 700 г. до н. э. Халкида и Эретрия выводили совместные колонии в Фессалии (Северная Греция) и Беотии (Средняя Греция), и именно из-за этого возник конфликт. К каждому из полисов примкнули союзники, и война между двумя коалициями. закончившаяся победой Халкиды, длилась столь долго (точная продолжительность ее неизвестна), что эллины сочли ее крупнейшим после Троянской войны межгреческим столкновением.

[16*] Одним из решающих сражений в греко-персидских войнах (500-449 гг. до н. э. с перерывами) была морская битва в Саламинском проливе между островом Саламин в Сароническом заливе и побережьем Аттики, произошедшая 20 сентября 480 г. до н. э.; персидский флот был разбит и почти полностью уничтожен.

[17*] Важной морской битвой в греко-персидских войнах было сражение при мысе Мика-ле на западном побережье Малой Азии в 479 г. до н. э.; победа греков знаменовала новую фазу войны: они уже не защищились на своей территории, а перешли в наступление.

[18*] Мардоний – зять персидского царя Ксеркса, главнокомандующий персидской армией в Греции в 480-479 гг. до н. э. Совет у Ксерксa перед началом сражения вымышлен Геродотом, чтобы дать персонажам возможность обменяться речами. О вымышленных речах см. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), примеч. [4*] к гл. XXII.

[19*] В XIX-первой половине XX в. европейские ученые термином “феодальное” нередко обозначали любое государство, распавшееся на практически независимые уделы при сохранении номинальной власти верховного правителя, как это было в Китае VIII-III вв. до н. э. В этот период, по традиционной китайской историографии относящийся к правлению династии Восточная Чжоу (только ее представители носили титул “ван” – “государь”) и разделяемый китайскими историками на две части: Лего (“Отдельные государства”), или Чуньцю (“Весны и осени”, название приписываемой Конфуцию хроники, охватывающей 722-481 гг. до н. э,), – III-V вв. до н. э., и Чжаньго (“Сражающиеся государства”) – V-III вв. до н. э., Китай, тогда занимавший лишь среднее и нижнее течения рек Янцзы и Хуанхэ, распался на независимые государства (но их правители носили титул “гун” – “князь” и в идеале должны были подчиняться чжоускому вану), из которых крупнейшими были пять (У ба – кит. “пять тиранов”): Ци, Сун, Цзинь, Чу, Цинь. Упомянутая битва между Цзинь и Цинь произошла в 617 г. до н. э. и закончилась победой циньцев, но окончательно завоевана Цзинь своим соперником была лишь в 403 г. до н. э. Сегодня большинство историков возражают против расширительного толкования термина “феодализм”. Следует отметить, что Хейзиига в цитируемом им месте из книги французского синолога Марселя Гране Китайская цивилизация, жизнь общественная и жизнь частная принял названия государств за имена вельмож.

[20*] См. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), с. 108, 241, 369.

[21*] Согласно Илиаде, союзник троянцев Главк и грек Диомед собирались вступить в поединок под стенами Трои, но выяснив, что их предки были друзьями, обменялись доспехами (акт побратимства) и разошлись.

[22*] В результате Нидерландской революции 1565-1609 гг. северная часть Нидерландов (нынешнее Нидерландское Королевство, называемое часто по крупнейшей из провинций Голландией) образовала независимое государство – Республику Соединенных провинций, южная часть (современная Бельгия) осталась испанским владением. Граница между ними постоянно колебалась, город-крепость Бреда переходил из рук в руки. В 1635 г. Голландия вступила в общеевропейскую Тридцатилетнюю войну в союзе с Францией и рядом немецких государств против германского императора и Испании. В 1637 г. стадхаудер Республики Соединенных провинций (высшее должностное лицо, нечто вроде пожизненного президента), сын и брат предыдущих стадхаудеров, принц Фридрих Генрих Оранский начал осаду Бреды, успешно завершившуюся в 1638 г. В осаде участвовал и сын Фридриха Генриха, Вильгельм, граф Нассау, также впоследствии ставший стадхаудером. Во многом благодаря полководческим талантам Фридриха Генриха пост стадхаудера стал, при формальной выборности, наследственным в доме принцев Оранских.

[23*] Дрост – в нижненемецких землях первоначально стольник; с XIII – XIV вв. – назначаемый местным князем глава административно-судебного округа, обычно чиновник незнатного происхождения.

[24*] См. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), примеч. [II*] к гл. VII.

[25*] Иоанн Слепой, король Чехии (Богемии) и граф Люксембургский, считался образцом рыцарства; получив Чехию по браку, а Люксембург по праву наследования, он большую часть жизни провел вне своих владений. Несмотря на плохое зрение, а в конце жизни – полную слепоту, участвовал в турнирах и сражениях по всей Европе и погиб в битве при Креси (см. следующее примечание), сражаясь на стороне французов. Иоанн Слепой всю жизнь был пламенным сторонником и приверженцем Франции, и именно это побуждало его принимать участие в многочисленных конфликтах Франции с ее врагами. Так, в 1322-1334 гг. Франция вступила в затяжную борьбу с коалицией нидерландских государей, в которой принимал участие, во многом против своей воли, герцог Брабантский, Иоанн III Триумфатор, с которым и сражался Иоанн Богемский.

[26*] 26 августа 1346 г. близ местечка Креси-ан-Понтье в Северной Франции в ходе Столетней войны английская армия, насчитывавшая 32 тыс. человек, наголову разгромила 50-тысячную французскую; по данным хронистов, впрочем, явно преувеличенным, французы потеряли более 35 тыс. убитыми и пленными. Особенностью этой битвы было то, что впервые на европейском континенте (в Англии подобные сражения случались, но это были относительно небольшие стычки) пехота, в основном лучники, победила рыцарскую конницу. Английское войско, возглавляемое королем Эдуардом III, высадилось в Бретани, двинулось к Парижу, потом повернуло на север, форсировало Сену, затем Сомму. Французы преследовали англичан, и битва при Креси была для Эдуарда вынужденной.

[27*] В 60-е гг. XIV в. в Кастилии происходила борьба за престол между королем Педро (Петром) I Жестоким и его незаконнорожденным сводным братом Энрике (Генрихом), графом Трастамарским (кастильские обычаи не исключали бастардов из права наследования). Короля поддерживала Англия, претендента – Франция. В 1366 г. Энрике с помощью французов изгнал Педро, в 1367 г. Педро и его английские союзники разбили Энрике и французов в битве при Нахере (иначе – Наваретте) на севере Испании, но в 1369 г. Энрике победил Педро, взял его в плен и убил, возможно, собственноручно.

[28*] Во второй половине XIV в. турки начали набеги на Европу, захватив к концу столетия большую часть Балканского полуострова. Обеспокоенные турецкими успехами папы объявляли крестовые походы. В одном из таких походов в 1396 г. отряд французских рыцарей возглавлял граф Неверский, будущий герцог Бургундский, Иоанн (Жан) Бесстрашный. В жажде славы он начал сражение с турками близ г. Никополиса (совр. Никопол в Болгарии), не дожидаясь подхода основной армии крестоносцев, и потерпел полное поражение.

[29*] Вулидж – королевская военная академия, основанная в 1741 г. в Вулидже (муниципальный округ Лондона); в 1947 г. была объединена с другим высшим военным учебным заведением – королевским военным колледжем в Сэндхерсте (графство Беркшир) на базе последнего.

[30*] Речь идет о так называемой Войне Севера и Юга, она же Война за освобождение негров, 1861-1865 гг. между центральным правительством США (Север, Федерация) и отделившимися Конфедеративными Штатами Америки (Юг, Конфедерация), в которой Север отстаивал единое государство с сильным правительством и запрет рабовладения, Юг – фактическую самостоятельность штатов и рабство.

VI

[1*] В магических представлениях (актуальных для индийской религии) весьма важным считается правильное произнесение заклинаний и, особо, имени божества, к которому обращено заклинание; неточное называние имен делает всю магическую операцию недействительной.

[2*] Сома – в индийской мифологии божество и персонификация сомы, особого галлюциногенного напитка из растения сомы (растение это не идентифицировано, существует множество равно убедительных и равно недоказанных гипотез) и вызывавшего состояние экстаза, почитавшегося как чувство сопричастности богам. Считалось, что сома дарует силу для подвигов и даже бессмертие. В послеведийский период Сома становится также богом Луны и покровителем растений.

[3*] Агни – в индийской мифологии бог огня, домашнего очага и жертвенного костра, в ведийский период – одно из главнейших божеств, всепроникающее и всеобъемлющее начало природы, в современном индуизме оттеснен на периферию верований.

[4*] Тораджи – группа родственных народов в Индонезии, в центральной части острова Сулавеси (Целебес), не имеют общего самоназвания (“тораджи” – “горцы” на языке соседних народов); до XIX – начала XX в. сохраняли традиционную религию и лишь в наше время полностью обращены в ислам или голландскими миссионерами в протестанство, ввиду чего их верования хорошо изучены.

[5*] Джанака – легендарный царь ведийской эпохи, Яджнавалкья – мудрец тех же времен, великий учитель ритуала, считавшийся автором ряда священных книг поздневедийского периода.

[6*] Калхас (иначе – Калхант) – в древнегреческой мифологии и эпосе жрец из Микен, внук Аполлона, прорицатель, участник похода на Трою. Мопс – сын прорицательницы Манто и Аполлона, почитался как божество в Киликии (область на юге Малой Азии).

[7*] Согласно эддической песни Речи Вафтруднира верховный бог Один отправился в гости к великану Вафтрудниру (это имя значит “сильный в запутывании”), чтобы помериться с ним мудростью; в Скандинавии считалось, что великаны вообще сильны в мудрости, ибо они древнее богов. Вафтруднир согласился ответить на вопросы пришельца (тот назвал себя Гангард), но пригрозил убить его, если он не окажется мудрее хозяина. В конечном итоге великан не мог ответить на вопрос: что сказал Один на ухо своему мертвому сыну, когда тот лежал на погребальном костре? Тогда Вафтруднир понял, что перед ним Один, и признал себя побежденным.

[8*] Хель – в древнескандинавских верованиях подземное царство мертвых и, одновременно, хозяйка этого царства.

[9*] Имеется в виду Сага о Хейдрике (иное название – Сага о Херварде). записанная в XIII в.; главный ее герой – конунг готов Хейдрик, исторический прототип его неясен.

[10*] Это заявление не находит подтверждения в трудах новейших филологов. Сама Эдда дошла до нас в рукописи XIII в., являющейся, скорее всего, копией текста XII в., однако различные части Эдды сложились в разное время. Речи Альвиса – действительно позднее произведение, скорее всего, XII в., представляющее собой подражание Речам Вафтруднира. датируемым исследователями Х в. Сага о Хейдрике (но совершенно не обязательно включенные в нее Речи фьельсвина) сама по себе относится к XIII в., однако, повествует о событиях IV-V вв. – борьбе готов с гуннами (хотя точной хронологической и географической привязки событий, о которых повествуется в саге, добиться доныне не удалось); стихотворные вставки в этой саге филологи считают весьма древними, хотя и не современными описываемым событиям.

[11*] Согласно греческим мифам, богиня Гера наслала на Фивы за нечестие тамошнего царя Лая чудовище женского пола по имени Сфинкс, с лицом и грудью женщины, телом льва и крыльями птицы. Она задавала всем проходившим вопрос: “Какое живое существо утром ходит на четырех конечностях, днем – на двух, вечером – на трех?” – и не ответившего убивала. Эдип разрешил загадку, ответив: “Человек” (на заре жизни – во младенчестве – он ползает на четвереньках, затем – в расцвете сил – ходит выпрямившись, на закате – в старости – опирается на палку), и Сфинкс бросилась в пропасть.

[12*] См. примеч. [36*] к гл. III.

[13*] Заратустра (правильнее – Заратуштра, древнегреч. Зороастр) – древнеиранский пророк, основатель зороастризма, религии, признающей существование в мире двух равноправных высших божеств – доброго (Ахура-Мазда, древнегреч. Ормузд) и злого (Анхра-Майнью, древнегреч. Ариман); борьба между ними пронизывает весь космос и земную историю. Согласно традиции, Заратустра жил в VII-VI вв. до н. э., анализ наиболее древних текстов священного писания зороастризма – Авесты (важнейшей частью ее является Ясна – Книга ритуала, а в Ясне – Гаты – Гимны, написанные, по преданию, самим Заратустрой) показывает, что Авеста составлена в XII-Х вв. до н. э. Если верить Авесте, первым принял учение пророка, обеспечил ему приют и покровительство и позаботился о распространении его религии мудрый царь Виштаспа. Ученые доныне спорят, стоит ли за образом этого идеального венценосца какое-либо реальное лицо.

[14*] По Писанию (3 Цар. 10, 1 – 13, 2 Пар. 9, 1 – 12), царица Савская (Сава, также Саба, или Сабейское царство – государство на юге Аравии, в районе нынешнего Йемена), “…услышав о славе Соломона во имя Господа, пришла испытать его загадками… И объяснил ей Соломон все слова ее, и не было ничего незнакомого царю, чего бы он не изъяснил ей” (3 Цар. 10, 1, 3, почти дословно 2 Пар. 9, 1, 2).

[15*] Брахманы – это и жрецы в индуизме (и высшая каста, из которой только и могли рекрутироваться священнослужители), и священные книги, созданные в VIII-VI вв. до н. э., дополняющие Веды и содержащие в основном описание и толкование ритуала. Обучение брахманов-жрецов представляло собой длительную подготовку, дающую не только умение правильно совершать ритуальные действия, но и духовное совершенство. Первая стадия совершенствования называлась брахмачарья, а человек, пребывающий в этом состоянии и стремящийся подняться выше по лестнице совершенствования, – брахмачарин.

[16*] Реформация остро поставила перед каждым верующим вопрос о путях спасения, о выборе религии, поэтому прения о вере стали делом не только узкого круга теологов, распространились по всей Европе, резко умножились и привлекали всеобщее внимание, притом происходили не только между протестантами и католиками, но и – ввиду непринятия всеми реформаторами единого организационного и духовного авторитета, подобного папе в католицизме, – между самими протестантами. Основатель Реформации Мартин Лютер, например, считал необходимым организовать Церковь в духе централизации, подчинив ее светским властям, а прихожан – пасторам, признавал за некоторыми таинствами (в частности, за пресуществлением) буквальный смысл. Швейцарский гуманист и религиозный реформатор, бывший священник, уроженец и житель германоязычного Цюриха Ульрих Цвингли требовал реформы Церкви в республиканском духе, с выборными священнослужителями, с контролем за ними паствы; таинство пресуществления он понимал сугубо символически, как воспоминание о Тайной Вечере и Страстях Христовых. Спор между ними не дал результата, ни один не убедил другого. После смерти Цвингли его учение – цвинглианство – стало сходить на нет и поглощаться другим протестантским течением – кальвинизмом, основателем которого был житель (и фактический руководитель) франкоязычного швейцарского города Женевы, выходец из Франции Жан Кальвин; среди его ближайших приверженцев был также француз по рождению и женевец по гражданству, богослов и проповедник, поэт и драматург, переводчик и историк Теодор де Без. Его полемика с католиками (де Без был блестящим полемистом) также не завершилась ничем.

[17*] Огромная империя Александра Македонского начала распадаться сразу после его смерти в 332 г. до н. э. Большая часть завоеванного им на Востоке – Сирия, Месопотамия, Иранское нагорье, Средняя Азия – досталась полководцу Александра Се-левку. Держава Селевкидов оказалась тоже весьма недолговечной. Ок. 250 г. до н. э. (хронология ненадежна) отпал наместник Бактрии (южные области современных среднеазиатских государств и прилегающие районы Ирана и Афганистана) Диодот, основавший так называемое Греко-Бактрийское царство. Его преемник Деметрий I (не Менандр), правивший в начале II в. до н. э. (хронология и здесь неточна), распространил свое господство ла Северо-Западную Индию, но во время одного из походов потерял престол в Бактрии, захваченный неким Евкратидом, выходцем из Селевкий-ской державы, а в индийских владениях Деметрия воцарился один из его полководцев, Менандр (его владения историки назвали Греко-Индийским царством). Это царство начало распадаться уже при ближайших преемниках Менандра, но обломки его просуществовали до 50-х гг. I в. до н. э. Текст Вопросов Милииды (некоторые историки, впрочем, сомневаются, тождественен ли царь Милинда вышеупомянутому Ме-нандру) создан на рубеже II и I вв. до н. э. на пали, индийском языке, сохранившемся только как язык буддийского канона. Говоря о буддизме на Юге и Севере, Хей-зинга имеет в виду два течения в буддизме, обозначившиеся в I в. н. э.: хинаяну (“малую колесницу” или, в иной интерпретации, “узкий путь”) и махаяну (“большую колесницу” или “широкий путь”). Сторонники первого течения считают Будду образцом и идеалом поведения, но обычным человеком, отличным от остальных тем, что он открыл путь спасения. Достижение нирваны (трудноопределимого высшего состояния, характеризующегося прекращением всех желаний и разрывом цепи перерождений) возможно, по учению хинаянистов, для каждого человека, но исключительно путем личных усилий; достигший высшего совершенства и готовящийся перейти в нирвану зовется в хинаяне архатом. В махаяне же Будда приобретает черты высшего божества, спасителя мира; в деле достижения нирваны возможны посредники – бодхисатвы (личности, получившие, благодаря святой жизни, возможность перейти в нирвану еще при земном существовании, но остающиеся в миру, чтобы помочь верующим) и – шире – вообще духовенство, отсутствующее в хинаяне. где признается лишь монашество, преданное только делу личного спасения. В махаяне, в отличие от хинаяны, практикуется пышный культ Будды и бодхисатв. Махаяна, распространенная в Китае, Японии, Вьетнаме, Монголии, именуется иногда северным буддизмом, хииаяна – в Шри-Ланке и Индокитае (кроме Вьетнама) – южным.

[18*] Согласно созданному исландцем Снорри Стурлуссоном трактату Эдаа (в отличие от сборника песен о богах и героях, называемого также Эдда или Старшая Эдда, это сочинение обычно именуется Младшая Эдда или Снорриева Эдда), шведский конунг Гюльви отправился в жилище богов Асгард (у Снорри боги оказываются также великими царями, выходцами из гомеровской Трои). Придя туда, он увидел высокий чертог (скорее всего, не на самом деле, а в видении: этот раздел Младший Эдды так и называется Видение Гюльви. причем соответствующее древнескандинавское слово можно перевести и как “обман”, “морок”; так что предполагается, что на Гюльви навели морок боги-асы), у дверей которого некий человек жонглировал ножами. Гюльви назвал себя Ганглери (древнесканд. “усталый от пути”) и попросил ночлега. Человек ввел его в залу, где на трех тронах сидели трое, имена которых – Высокий (это одно из имен верховного бога О дина), Равновысокий (но его трон выше) и Третий (его трон выше всех). Далее Гюльви-Ганглери начал задавать вопросы об устройстве и судьбах мира, о богах и богинях и т. п., а Высокий (но не только он: Равновысокий и Третий постоянно вмешивались в беседу) отвечал. Из текста, однако, не явствует, что некто, приведший Гюльви в палату чертога, и есть Высокий.

[19*] См. примеч. [13*] к настоящей главе. Обмен репликами между Заратустрой и Ахура-Маздой составляет содержание не всей Авесты, а в основном Гат. Один из гимнов так и назван современными филологами – Проповедь в форме вопросов.

[20*] Имеется в виду Швейцария второй половины XVIII в. – первой четверти XIX в., где и когда жил основоположник теории начального образования в виде так называемого “развивающего обучения” Иоганн Генрих Песталоцци.

[21*] Император Священной Римской империи и король Сицилии Фридрих II Гогенштауфен был чрезвычайно разносторонним человеком. Сипилия XIII в. (время правления Фридриха II) была местом встречи разных культур ввиду множества завоевателей и владетелей острова – греков, римлян, византийцев, арабов, выходцев из Нормандии, немцев, и двор Фридриха в столице Сицилии Палермо (он любил Сицилию и сделал ее центром своих владений) был местом пребывания ученых разных стран. Приглашал их сам император, живо интересовавшийся науками, знавший множество языков включая арабский и весьма терпимо, чтобы не сказать равнодушно, относившийся к вероисповедным различиям. При дворе Фридриха жил выходец из Шотландии Майкл Скотт (Микеле Скотто), астролог, алхимик, переводчик Аристотеля (с арабского), математик; два его трактата – по астрологии и физиогномике – представляют собой ответы на вопросы Фридриха (одно из мест первого трактата было впоследствии истолковано как предсказание смерти императора); Данте впоследствии поместил Скотта в один из кругов ада как мага и поддельщика металлов. В обширной переписке, которую Фридрих вел с мусульманскими владыками, он не забывал и об удовлетворении своей любознательности. Так, в письме султану Магриба (Северо-Западная Африка) император задал ряд натурфилософских вопросов, и султан поручил ответить жителю Сеуты, философу и математику Абу Мухаммеду Кутб-ад-Дину Ибн Сабину. Надо сказать, что переписка с Фридрихом не принесла Ибн Сабину удачи: в его ответах мусульманские богословы усмотрели ересь и, хотя обвинения в отклонении от путей ислама впоследствии были сняты, губернатор Сеуты изгнал ученого из родного города с формулировкой: “поскольку философские учения нарушают общественный порядок”.

[22*] О Клеархе из г. Солы на Кипре известно лишь, что он был учеником Аристотеля; до нас дошли лишь отрывочные фрагменты его трудов, в том числе из трактата о загадках, но вывести из этого материала какие-либо сведения о Клеарховой теории загадок не представляется возможным.

[23*] Слово “апория” – (древнегреч. “затруднение, недоумение”) в терминологическом смысле впервые встречается у Платона и означает постановку трудноразрешимой проблемы. Аристотель понимал апорию как равноправие противоположных заключений либо как принципиально неразрешимое противоречие. Именно в последнем смысле он прилагал к парадоксам греческого философа V в. до н. э. Зенона из южноиталийского города Элея слово “апория” (сам Зенон этого термина не употреблял). Элейская школа философии, к которой принадлежал Зенон, считала, что существует истинное, постижимое только разумом неделимое и неподвижное бытие, а любое членение, любое движение есть лишь видимость. В своих парадоксах Зенон доказывал логическую невозможность движения: так, быстроногий Ахилл никогда не догонит черепаху, ибо ему нужно сначала добежать до того места, откуда черепаха начала путь, а за это время она хоть чуть-чуть передвинется вперед, и ему придется снова добежать до нее, а она снова хоть немного проползет и т. д. Апория здесь в противоречии между логически безупречным выводом и эмпирической данностью.

[24*] Древнегреческий мыслитель Гераклит (VI в. до н. э.) излагал свое учение в форме афоризмов, речений, иногда неясных и запутанных, за что еще в древности был прозван “темным”.

[25*] Эмпедокл из Акраганта (Атригента) в Сицилии, живший в V в. до н. э. философ, политический деятель, врач, пророк и чудотворец, изложил свое учение в поэмах О природе и О жизни. В мире, по Эмпедоклу, существуют две силы: Любовь (притяжение) и Вражда (отталкивание), причем силы эти чередуются. Все живые существа (не только животные, как пишет ниже Хейзинга, но и люди) возникли в эпоху Любви, когда появились независимо возникшие части тел – руки, ноги, глаза, головы – и стали соединяться, причем в ряде случаев как попало (см. ниже), так что образовывались, например, “быкородные человеколицые”, но со временем выжили лишь те создания, у которых соединение членов было правильно и сообразно.

[26*] Брахманы – здесь: священные тексты (см. примеч. [15*] к настоящей главе).

[27*] Согласно учению пифагорейцев, в основе мироздания лежат числа, причем эти числа обладают как бы некоторой материальностью, и осмыслялись они пифагорейцами геометрически. Огромное внимание уделялось четырехугольнику – эта фигура лежала в основе Земли, и треугольнику (вспомним теорему Пифагора) – принципу Неба и Огня. Пифагорейцы первыми заговорили о гелиоцентризме и множественности миров. Пифагорейские арифметика и геометрия были одновременно мифологией, где место богов и духов занимали числа и фигуры. Вышеприведенное высказывание принадлежит Петронию из Гимеры, пифагорейцу рубежа VI и V вв. до н. э.

[28*] Эрида – богиня раздора в древнегреческой мифологии; согласно Гесиоду, существуют две Эриды – дурная, вызывающая вражду и войны, и благая, порождающая дух соревнования в трудах.

VII

[1*] Древнегреческое слово (поэзис) первоначально означало “делание, изготовление”, затем приобрело основной смысл “сочинение стихотворных произведений, стихосложение” и лишь позднее стало употребляться, да и то довольно редко, в значении “стихотворное произведение, поэзия” (как совокупность таких произведений).

[2*] Строго говоря, народного финского эпоса Калевала как единого целого не существовало. Были отдельные песни (руны), которые собрал, объединил и опубликовал в 1835 и 1849 гг. финский поэт и фольклорист Элиас Леннрот.

[3*] Латинское слово vates имеет длительную историю. Долгое время оно значило “колдун”, “прорицатель” и лишь на рубеже н. э. под сильным влиянием греческих идей стало означать “боговдохновенный поэт”.

[4*] В обеих Эддах (в Старшей – отрывочно, в Младшей – подробно) излагается миф о так называемом “меде поэзии”. Две группы богов – асы и ваны – после долгой войны заключили мир и, собрав в чашу свою слюну, сделали из этой слюны мудрого карлика Квасира (имя от того же индоевропейского корня, что и русское “квас”). Злокозненные карлы фьялар (“Прячущий”) и Галар (“Поющий”) убили Квасира, смешали его кровь с медом и получили напиток, испив которого, любой становился поэтом либо мудрецом. После многочисленных перипетий этот мед попал к Одину, а тот отдал его асам и “тем людям, которые умеют слагать стихи”.

[5*] Софисты (от греч. софистес – “искусник, мудрец”) – появившиеся в V в. до н. э. в Древней Греции платные учителя философии, стремившиеся, в отличие от прежних мудрецов, не к познанию истины как таковой, но к разработке приемов философствования, позволявших, в идеале, обосновать любое положение.

[6*] Легенда о Старкаде, сложившаяся, по мнению филологов, в VI-VIII вв., дошла до нас в разных вариантах – в исландской Саге о Гаутреке (XIII в.), эддической Второй Песни о Хельги, Убийце Хундинга и в Деяниях датчан датского придворного хрониста второй половины XII – начала XIII в. Саксона Грамматика, написавшего на латыни квазиисторическое сочинение о древних героях по материалам старинных сказаний. Один из эпизодов легенды повествует о том, как о Старкаде спорили покровительствующий ему бог Один и ненавидевший Старкада бог Тор: Один даровал Старкаду тройную жизнь, а Тор предрек, что у него не будет потомства, и т. п. Среди прочего Один наделил Старкада поэтическим даром, Тор же заявил, что ничего из созданного Старкадом не запомнится. Однако в Саге о Гаутреке приводится его песнь, а Саксон цитирует стихи Старкада в латинском переложении.

[7*] Видсид и Странник – англосаксонские поэмы, сложившиеся в VII-VIII вв. и дошедшие до нас в рукописи Х в. Поэмы сочинили скопы, дружинные певцы у англосаксов. Первая поэма представляет собой рассказ-воспоминание скопа Видсида (это имя означает что-то вроде “Широковидящий”) о битвах, странствиях, королях, при дворах которых жил Видсид. Второе сочинение – элегия на тему о бренности сущего, о переходе от надежды к отчаянию и наоборот; герой, от лица которого ведется повествование (он не назван по имени, но ясно, что это тоже придворный певец), потерял своего господина и скитается по разным землям, терпя бедствия.

[8*] Жонглер (в германоязычных странах – шпильман, “игрец”) – в Средние века профессиональный музыкант-исполнитель песен самого разного содержания (религиозного, героического, сатирического и пр.); нередко соединял их исполнение с разными цирковыми трюками – отсюда и современное значение этого слова.

[9*] Герольды в Средние века были не только глашатаями важных особ, но также выполняли функции послов, церемониймейстеров и распорядителей на празднествах, приемах и турнирах. В связи с этим они обязаны были знать род и положение каждого участника церемонии, ведать гербы (ввиду этого и наука о гербах носит-название геральдики), а также – иногда – вести записи важнейших событий при дворах.

[10*] Буру – остров в группе Молуккских островов, Бабар – остров и группа островов в Тиморском море. Все эти острова входят в Малайский архипелаг, называвшийся также Ост-Индским; до 1945 г. – владения Нидерландов, ныне принадлежат Индонезии.

[11*] Пантун – в Малайе и Индонезии четверостишие с перекрестной рифмой, вроде частушки; первые две строки – зачин, последние – собственно содержание; пантунами обмениваются юноши и девушки, новобрачные, спорщики на сходках и т. д. Хайку (хокку) – жанр японской классической поэзии, возникший в конце XV в., нерифмованное трехстишие с фиксированным числом слогов (5-7-5), краткая зарисовка с обязательным упоминанием времени года и явно не выраженным, но четко ощущаемым настроением: грусти, радости. Ср. ниже, с. 125.

[12*] Катрен – четверостишие на две рифмы.

[13*] Debat (фр. “спор”, “прение”) – особый жанр в позднесредневековой (с середины XIV в.) французской поэзии, представляющий собой стихотворный драматизированный диспут между аллегорическими персонажами, олицетворявшими некие нравственные либо социальные понятия или свойства человеческого характера, например, Прение пахаря, священника и воина. Прение коня и борзой и т. п.

[14*] См. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), примеч. [42*] к гл. I.

[15*] Сваямвара (санскр. букв. “свой выбор”) – древнеиндийская архаическая форма сватовства, когда девушка сама выбирает жениха.

[16*] Тан – династия в Китае в 618-916 гг.; эпоха Тан считалась “золотым веком” государства, временем стабильности, расцвета наук, искусств и поэзии.

[17*] Мандарин (от санскр. “мантрин” – “советник”) – данное португальцами и принятое в западной литературе название высших китайских чиновников.

[18*] Сутра (санскр. букв. “нить”) – в древнеиндийской литературе первоначально лаконичное высказывание, афоризм, позднее – сборник таких высказываний, потом – учебник, наставление (ср. известную Камасутру, наставление в любви). Шастра (санскр. букв. “наука”) – трактат-поучение.

[19*] Имеется в виду Мэйдзи исин (“Реставрация Мэйдзи”) – произведенный императором Муцухито в 1867-1868 гг. переворот, упразднивший власть сегунов (наследственных военных правителей Японии, отстранивших императоров от власти и превративших их в священные фигуры, лишенные какой-либо возможности участия в управлении страной) и утвердившего абсолютную власть императоров. Муцухито в соответствии с традицией избрал основной девиз своего царствования: Мэйдзи-ян – “просвещенное правление”. Хотя этот переворот был направлен на модернизацию страны в европейском духе, развитие промышленности, внедрение западной науки и техники, введение (это произошло позднее, в 1889 г.) конституционной парламентской системы управления (при сохранении сильной императорской, а фактически правительственной власти), с точки зрения японцев он был реставрацией, ибо упразднялся введенный в ХII в. людьми сегунат, а императорская власть, восходящая к богам и временам сотворения мира, восстанавливала в полной мере силу и авторитет.

[20*] Младшая Эдда делится на четыре части: Пролог. Видение Гюльви (см. примеч. [18*] к гл. VI); Язык поэзии, где рассказывается о некоем человеке (или великане) по имени Эгир, который задает вопросы богу поэзии Браги о значении той или иной метафоры, того или иного эпитета и т. п., а тот отвечает с подробной ссылкой на мифологические сюжеты (на протяжении большей части раздела, впрочем, разъяснения даются без ссылок на Эгира и Браги и идут от имени автора); Перечень размеров, где даются примеры метрики, размеров, стилистических приемов, а в конце, как особый пример, – сочиненная самим Снорри Стурлуссоном хвалебная песнь в честь норвежских правителей.

[21*] Согласно Младшей Эдде, великан Хрунгнир явился в обитель богов – Асгард, напился там и похвалялся перебить всех богов и захватить богинь. Боги вызвали Тора, и тот вступил в единоборство с Хрунгниром. Бог метнул в великана свой боевой молот, великан в бога – точило. Они столкнулись в воздухе, молот разбил точило и пробил голову Хрунгниру, а кусок точила попал в голову Тору. Провидица Гроа, жена великана Аурваидила, силой заклинаний заставила засевший кусок точила шевелиться и собралась вытащить его. Тор в благодарность рассказал Гроа о том, что ее муж, отправившийся странствовать, жив, встречался с Тором и скоро будет дома. Обрадованная Гроа забыла все заклинания, и кусок точила так и остался в голове Тора.

[22*] Кеннинг – особая метафора в древнескандинавской поэзии, построенная на образе из мифа или древней истории, на намеке, на сравнении. Особенностью кеннинга была многосоставность. Например, кеннинг битвы – “буря щитов”, кеннинг щита – “ограда корабля”, кеннинг корабля – “конь моря”, кеннинг моря – “дорога китов”; поэтому битва может называться “буря оград коней дороги китов”.

VIII

[1*] Индра – бог грома и молнии, верховное божество ведийской религии; в послеведийские времена был оттеснен на периферию верований.

[2*] Имена и функции римских божеств совпадают, точнее, божество и есть обожествленная функция (или действие). Pallor (“бледность” и “страх”) и Pavor (“страх” и “трепет”) наводят ужас. Domiduca (“приводящая в дом”) – божество, приводящее невесту в дом, существовало также мужское божество Domiducus, ответственное за появление жениха. Современные специалисты считают последних не отдельными божествами, а эпитетами верховных богов римлян Юноны и Юпитера как покровителей брака. История культа бога по имени Aius Locutius (или Loquens) – “говорящий вещатель” – такова: в 391 г. до н. э. некий плебей Марк Цецилий услышал в ночи голос, повелевший ему сообщить должностным лицам, что на Рим нападут галлы. Знамением пренебрегли, но в 390 г. до н. э. галлы действительно вторглись в Среднюю Италию и в 387 г. до н. э. захватили и сожгли Рим. Лишь тогда римляне воздвигли храм божеству Айю Локутию. Во время Второй Пунической войны (218-20I гг. до н. э.) великий карфагенский полководец Ганнибал вошел с армией в Италию. После ряда побед он все же не двинулся на Рим и отвел войска в Южную Италию. Оттуда он в 212 г. до н. э. предпринял поход на Рим, но, простояв несколько дней у стен города, так и не стал его штурмовать и повернул обратно. Римляне сочли это чудом и учредили культ божества Rediculus, т. е. Поворачивающий. Современные историки считают эти божества не исконными, а плодом жреческой мысли, расчленяющего и абстрагирующего мышления понтификов (римские должностные лица, наблюдавшие за культом), среди которых было много юристов.

[3*] Хайда – индейский народ на островах Королевы Шарлотты и острове Принца Эдуарда близ юга тихоокеанского побережья Канады, южная ветвь тлинкитов (см. примеч. [14*] к гл. III). В настоящее время насчитывают 1 тыс. человек. Хайда – оседлые рыболовы и охотники на морского зверя, у них к моменту первых контактов с европейцами (англичанами и русскими) в середине XVIII в. существовало значительное имущественное расслоение. Впрочем, этнологи середины XX в. показали, что представления о собственности существуют у самых отсталых народов, только собственностью они могут считать то, что люди европейской культуры таковой не полагают, например, песни (песня, сочиненная тем или иным членом племени, принадлежит исключительно сочинителю, может передаваться по наследству, и другим соплеменникам исполнять ее категорически запрещено).

[4*] Проповедник и религиозный реформатор рубежа XII и XIII вв. св. Франциск Ассизский положил начало так называемым нищенствующим орденам, члены которых, кроме обета бедности (понимаемой как отсутствие личной собственности, что не отменяло собственности коллективной, каковой считались земля, строения, одежда, продукты, книги и т. д.), давали клятву соблюдать абсолютную нищету, не иметь ни жилья, ни одежды, кроме одной рясы, ни обуви (отсюда иное название нищенствующих монахов – “босоногие братья”), не прикасаться к деньгам и жить в скитаниях, добывая пищу (но только ее, а не деньги на пропитание) подаянием. Для св. Франциска такая жизнь была подражанием евангельской бедности Христа и апостолов и означала абсолютную свободу (если у человека нет ни семьи, ни дома, ни имущества, ему ни о чем, кроме Бога, заботиться не надо). В своих гимнах и проповедях св. Франциск, совершенно в духе рыцарских поэтов-трубадуров, воспевал Даму Бедность как возлюбленную.

[5*] Немецкий монах-доминиканец XIV в. Хайнрих Сузо принадлежал к течению так называемой немецкой мистики, приверженцы которой выше всего ставили личный контакт с Богом, эмоциональную преданность Ему. В стихах, в проповедях, в повседневной жизни Сузо обращался к Деве Марии и к Софии Премудрости Божией (они нередко сливаются у него в один образ) как к Прекрасной Даме, любимой женщине.

[6*] Алан Лилльский (иначе Алан де Инсулис, т. е. Алан с Острова) – французский схоласт, крупнейший богослов второй половины XII в. – начала XIII в. Его теологические трактаты и латинские поэмы написаны изощренным риторическим языком, наполнены яркими образами, витийством, “плетением словес”.

[7*] Св. Хильдегард Бингенская – немецкая средневековая духовидица, пророчица, известная также как выдающаяся врачевательница своего времени. Ее трактаты и особенно стихи представляют собой записи экстатических видений; ей не хватало слов, чтобы описать увиденное, она создавала неологизмы, заставляющие вспомнить футуристов начала XX в., пыталась даже изобрести новый алфавит для передачи ангельских речений.

[8*] Похищение локона (1714 г.) – ироикомическая поэма английского поэта Александра Поупа, пародирующая “высокий эпос”.

[9*] В древнегреческой мифологии верховный бог Зевс прибегал к разным ухищрениям, дабы овладеть земными женщинами. Дочь финикийского царя Агенора Европу он похитил, превратившись в быка (в поздних вариантах мифа – послав за ней быка). Некоторые исследователи утверждают, что в первоначальной версии мифа Зевс и сошелся с ней в образе быка, подобно тому, как он это сделал, только приняв вид лебедя, по отношению к Леде, дочери спартанского царя Тиндарея. Большинство специалистов по мифологии полагают, что превращение Зевса в животных для соединения с земными женщинами есть отголосок тотемических воззрений, т. е. присущих архаическим народам верованиям о происхождении от первопредка-животного.

[10*] Чьявана – легендарный индийский мудрец и аскет, персонаж Махабхараты. Вишва-митра – также великий легенадарный отшельник, советник царя Судасы (исторический прототип не установлен); считался составителем одного из разделов Ригведы. Тапас – один из этапов индийской аскезы, умерщвление плоти, вырабатывание нечувствительности тела; по индийским верованиям, аскет, подчинивший себе тело и дух, овладевал космической силой и становился выше богов.

[11*] Имеются в виду романские языки – французский, итальянский, испанский и др., – произошедшие от латыни. Лациум (совр. Лацио) – область в Средней Италии с центром в Риме.

[12*] Комос – в Древней Греции веселая процессия ряженых на празднестве урожая и сбора винограда, посвященном богу вина Дионису, обрядовое шествие с песнями, плясками, высмеиванием друг друга и встречных. Филологи полагают, что комедия выросла из таких празднеств, и само это слово первоначально означало “песнь коcмоса”.

[13*] Парабасис (парабаса) – в древнегреческом театре прямое обращение хора к зрителям, которое не связано с действием и представляет собой комментарий автора к разыгранной пьесе, его суждения на злобу дня, выпады против политических деятелей, нападки на литературных противников и т. п. Парабасис был обязательным элементом древней аттической комедии.

IX

[1*] Похититель огня, благодетель человечества, пострадавший за это от Зевса Прометей и участник Троянской войны Паламед почитались в античном мире как мудрецы и, говоря языком современной этнологии, культурные герои, т. е. те, кто создал и/или даровал людям различные полезные предметы и навыки. Прометей, кроме огня. дал людям разные ремесла, научил читать, писать, определять время года и приносить жертвы богам. Паламед изобрел (или усовершенствовал) алфавит, ввел числа, меры длины и веса, научил людей считать по годам, месяцам и дням, определять курс корабля по звездам, распределять ежедневную пищу на три приема и играть в шашки и кости. Слово “софист” (см. примеч. [5*] к гл. VII) в значении “мудрец” по отношению к указанным персонажам употреблено великим трагиком V в. до н. э, Эсхилом, создавшим трилогии о Прометее (до нас дошла только вторая часть – Прометей прикованный) и Паламеде (не сохранилась).

[2*] Софист второй половины V в. до н. э. Гиппий из Элиды (область на западе Пелопоннеса), насколько можно судить, подвергал сомнению правомочность государственных законов, считая их насилием над человеком; те же законы, которые он определял как общезначимые – например, почитание родителей – полагал божественными установлениями. Считался (или объявил себя) специалистом в сфере математики, астрономии, музыки, грамматики и других наук.

[3*] Гиппий был родом из Элиды, области, где находилась Олимпия. Платон в Гипаии Малом упоминает и о рыночных площадях, и о возвращении в Олимпию. В форму громкого хвастливого намека на возможность для него одержать победу на Олимпийских играх Гиппий облекает вполне очевидную мысль о том, что после очередного выступления перед толпой на рыночной площади он всегда может вернуться к себе домой, в Олимпию. Хейзинга, шутливо обыгрывая манеру софистов, прибегает к риторической фигуре, основанной на антилогии (о чем речь будет идти несколько ниже). – Примеч. пер.

[4*] Продик Кеосский (Кеос – остров в группе Кикладских островов в Эгейском море), софист V в. до н. э., особо отличался среди других софистов интересом к языку, к функции слова, разрабатывал проблемы синонимии и омонимии. В преподавании особое внимание уделял обучению правильному употреблению слов и правилам спора. Драхма – здесь: серебряная монета в Афинах, содержавшая 4,37 г серебра.

[5*] Горгий из г. Леонтины в Сицилии, софист, живший в V в. до н. э., в основном в Афинах, прославился своим трактатом О не существующем, или О природе, где доказывал, что 1) ничего не существует; 2) если бы и существовало, то было бы непознаваемо; 3) если бы и было познано, то об этом ничего нельзя было бы сказать. Дельфы – город в фокиде (область в Средней Греции), где находилось общегреческое святилище Аполлона.

[6*] Протагор из г. Абдеры во Фракии был основателем школы софистов; разъезжал по Греции, подолгу жил в Афинах. Протагор поразил своих современников тем, что впервые стал устраивать публичные философские диспуты и брать плату за обучение. От его произведений сохранились лишь незначительные отрывки, в том числе знаменитое изречение: “Человек есть мера всех вещей”.

[7*] Имеется в виду Диоген Синопский (Синоп – город на черноморском побережье Малой Азии), знаменитый философ-киник.

[8*] Хрисипп – древнегреческий философ-стоик III в. до н. э., разрабатывавший проблему понятий; выступал с критикой софизмов.

[9*] Евтидем – софист конца V – начала IV в. до н. э., персонаж одноименного диалога Платона.

[10*] Элеаты – см. примеч. [23*] к гл. VI.

[11*] Теэтет – древнегреческий математик, родом из Афин, друг Платона, персонаж его диалогов.

[12*] Парменид из Элеи – живший в VI в. до н. э. основатель школы элеатов, персонаж одноименного диалога Платона.

[13*] Мегарская школа философии, признававшая исключительно идеальное бытие и отрицавшая существование в действительности чего-либо кроме идей, была основана учеником Сократа Эвкилидом из Мегары (Мегара – город к западу от Афин) в начале IV в. до н. э., т. е. позднее элейской школы или школы софистов.

[14*] Мим – комедийный жанр в античном театре, краткая сценка-диалог развлекательного или пасторального характера. Выходец из Сиракуз Софрон придал миму, до того бытовавшему в сицилийской народной комедии, законченную художественную форму. Мимы Софрона дошли до нас лишь в скудных отрывках.

[15*] Эпиметей – в греческой мифологии брат-близнец Прометея, его второе незадачливое “я”. Прометей приносит людям блага, Эпиметей – лишь беды, притом не по злому умыслу, а лишь по глупости. Это подчеркивается именами: Прометей означает “глядящий вперед”, “провидец”, Эпиметей – “глядящий назад”, “крепкий задним умом”. Согласно одному из мифов, который пересказывает Платон, Зевс поручил Эпиметею распределить между живыми существами различные качества. Эпиметей отдал все качества – быстроту, силу, ловкость и т. п. – животным, не оставив людям ничего, и потому-то Прометей, дабы помочь человеку, похищает огонь. А Зевс – продолжает Платон, излагая, насколько можно судить, уже не миф, а собственную мысль, – через Гермеса, посланца богов, даровал людям стыд и правду, чтобы они не обижали Друг друга и приобрели “политическое искусство”. Современные филологи не находят в упомянутом диалоге Платона чего-либо юмористического.

[16*] Менексен – ранний диалог Платона, названный по одному из персонажей, молодому афинянину, ученику Сократа.

[17*] Облака – комедия великого афинского комедиографа Аристофана, впервые поставленная в 422 г. до н. э. Среди действующих лиц – Сократ, изображенный весьма карикатурно, как типичный софист, каковым философ никогда не был. В школе Сократа, “мыслильне”, учат выдавать черное за белое. Поступающим в школу Сократ предлагает выбрать между праведным и непреведным логосом (в русском переводе – “между Прямым и Кривым словом”; греческое логос чрезвычайно многозначно, означает и просто “слово”, и “суть, принцип бытия”) и доказывает, насколько неправедный логос лучше.

[18*] Калликл – греческий софист конца V в. до н. э., персонаж диалога Платона Горгий. Никаких его сочинений не сохранилось, и в науке до сих пор дебатируется вопрос, не вымышленное ли это лицо. Если верить Платону, Калликл полагал, что по природе право принадлежит сильному, который и может устанавливать это право для собственной пользы; законы существуют лишь для слабых, а сильные руководствуются эгоизмом. Называя подобную позицию немецким словом Herrenmoral, Хейзинга намекает на близость таких идей к позднейшему ницшеанству.

[19*] Марк Фабий Квинтилиан (I в.), прославленный римский оратор, был первым профессиональным преподавателем риторики, получавшим государственное жалование. Его основной труд Об ораторском образовании был весьма популярен и повлиял на многих первоклассных писателей и поэтов того времени и позднее. Дион Хрисостом был знаменитым греческим (т. е. грекоязычным) ритором, в молодости много разъезжал по всей Римской империи (греческий был языком культуры), выступая с так называемыми парадоксальными речами, например, доказывая, что в Троянской войне победили не греки, а троянцы. Позднее отказался от подобных выступлений, принесших ему славу и прозвище Хрисостом (Златоуст) и занялся политическим красноречием, что в условиях империи означало либо безудержную лесть по отношению к императору, либо оппозицию. Дион выбрал последнее, за что был изгнан из Рима в 82 г., после чего вел жизнь бродячего философа, странствовал с посохом и котомкой и беседовал лишь с бедняками. Переворот в Риме в 96 г. вернул его на родину, в г. Пруса в Вифинии (область в Малой Азии), где он стал одним из первых граждан.

[20*] Император Тит Флавий Веспасиан изгнал в 71 г. из Рима не всех философов, но лишь киников, в основном греков, людей, оппозиционно настроенных к императору и, по его мнению, склонных слишком уж обличать богатство и рассуждать о прежней славе Эллады, а также астрологов, притом не из-за неверия в астрологию, а наоборот, по причине веры в нее: предсказатели будущего могут быть опасны для властей.

[21*] Арианство – названное по имени жившего в начале IV в. александрийского священника Ария течение в христианстве. Его приверженцы не признавали, в отличие от сторонников ортодоксального учения, равенства лиц Св. Троицы и считали Бога-Сына не единосущным, а лишь подобносущим Богу-Отцу, высшим и совершенным, но все же Его творением. Это направление пользовалось в начале – середине IV в. значительным влиянием при константинопольском дворе, и многие варварские германские племена, в том числе готы, через своих единоплеменников, служивших в качестве военных наемников в столице Империи, а также благодаря деятельности посылаемых императорами-арианами миссионеров, обратились в IV в. в христианство в арианской форме. Когда готы заняли в 416-419 гг. Испанию, основная часть местного населения сохранила ортодоксальную веру, и это привело к значительному напряжению между побежденными и победителями. В 589 г. короли вестготской Испании и готская знать перешли в католичество; упомянутый диспут между богословами, представлявшими разные течения, был прелюдией к этому переходу.

[22*] Герберт Орильякский, с 982 г. – архиепископ Реймсский, в 999-1003 гг. – папа римский (Сильвестр II), прославился как светоч учености, молва упрекала его в чернокнижии и колдовстве. Он был блестящим знатоком философии, математики, астрономии, считался изобретателем (или усовершенствователем) особых водяных часов, органа, небесного глобуса и многого другого. В диспуте с саксонским богословом и философом Отриком (так правильнее!) из Магдебурга, происходившем при дворе императора Оттона II (отец Отгона II, германский король Отгон I в 952 г. захватил Италию и короновался итальянской короной, в 962 г. стал императором, столицей Германского королевства считался Аахен, Итальянского – Равенна, всей Империи – Рим), Герберт участвовал, будучи преподавателем соборной школы в Реймсе. Период, охватывающий вторую половину Х в. – начало XI в., многими историками именуется Отгоновским Возрождением, г. е. эпохой подъема наук и искусств; в отличие от Каролингского Возрождения (см. ниже, примеч. [24*] к настоящей главе) центрами этого Возрождения были не дворы правителей, а монастыри и епископские города.

[23*] Физикой или даже физиологией в Средние века называли науку о природе вообще; математикой – и математику в собственном смысле, и астрологию, и магию, и, чаще всего (как и здесь), – науку о числах как принципах мироздания, о священном значении чисел (обычные математические познания также входили в эту науку, но лишь как подготовительный этап), например: 1 – единство мира; 2 – душа и тело; 3 – Пресвятая Троица и т. п. При этом науки в целом считались лишь разделом философии, каковая, в свою очередь, была лишь низшей, пропедевтической ступенью богословия.

[24*] Стремлением и целью всей жизни и деятельности Карла Великого было создание благоустроенного христианского государства, идеалом – Римская империя, но не языческая, а христианская, одним из способов достижения своих целей – активное распространение просвещения, причем для этого германца античное и христианское не противопоставлялись, но наоборот, сливались в едином знании, которым следовало овладеть. Интерес к античному наследию позволил историкам назвать эпоху Карла Великого и его ближайших преемников (вторая половина VIII в. – середина IX в.) Каролингским Возрождением. Желая возродить науки, сделать из своей столицы Аа-хена Новые Афины (Афины со времен Античности виделись как некий питомник наук, искусств и словесности) этот полуграмотный варвар (до конца дней своих он, несмотря на постоянные упражнения, так и не научился писать) объединил вокруг себя образованнейших людей того времени: англосакса Алкуина, вестгота Теодульфа, лангобарда Павла Диакона, франка Эйнхарда и многих других. При дворе Карла была создана придворная школа, готовившая кадры управления Империей, в 787 г. он издал указ (впрочем, так и не выполненный) об обязательном образовании для всех мальчиков свободных сословий. Увлечение Карла ученостью привело к созданию Палатинской Академии (Палатин – холм в Риме, где располагался императорский дворец, отсюда “палатинский” – “придворный”, “императорский” вообще), чего-то среднего между ученым сообществом и собранием друзей, где в свободной беседе, нередко во время пира, обсуждались богословские и философские вопросы, сочинялись и исполнялись латинские стихи и т. п. Члены этого кружка носили особые академические прозвища, подчеркивавшие единство античного и библейского духа: Алкуин, глава придворной школы и воспитатель сына Карла, короля Италии Пипина, звался Флакком (т. е. Горацием), эпический поэт Ангильберт – Гомером, но были там и Веселиил (имя строителя первого Иерусалимского храма), и Иеремия, а сам Карл принял имя царя Давида, прообраза всех боголюбивых монархов. Следует отметить, что, несмотря на огромные усилия Карла, вся эта ученость не выходила за пределы его двора.

[25*] По мнению современных исследователей, подобная система вопросов и ответов не только имеет определенный педагогический смысл, но и восходит К древней североевропейской традиции вопрошания (ср. сказанное Хейзингой выше о Речах Ваф-труднира и Речах Альвиса).

[26*] Знаменитый богослов и деятель Церкви XI в. кардинал Петр Дамиани, сын свинопаса, будучи прекрасно образованным человеком, блестящим проповедником и полемистом, резко отрицательно относился к любой учености, считая ее опасным уклонением от истинного благочестия. Он отвергал не только богословские спекуляции, но даже и грамматику: “Попробуйте просклонять слово “Бог” во множественном числе, не впадая в ересь!”, – заявлял он.

[27*] В XII в. во Франции увлечение науками, схоластикой, диспутами становится достаточно распространенным. Университетов еще не существовало, но были весьма популярные соборные школы (например, при соборе Парижской Богоматери), монастырские (например, при аббатстве Сен-Виктор) и множество частных, организованных известными преподавателями. За обучение в последних вносилась плата, что расценивалось многими современниками чуть ли не как святотатство, ибо знание считалось даром Божьим, продавать каковой – кощунство. Пьер Абеляр был одним из популярнейших учителей и, судя по всему, человеком огромного самомнения и весьма неуживчивым. Он учился в Компьене у схоласта Росцелина, поссорился с ним, перебрался в Париж, где продолжил образование у архидиакона собора Парижской Богоматери (именно архидиакон надзирал за соборной школой), позднее – епископа Шалонского (этот сан давал положение пэра Франции), знаменитого богослова Гийома из Шампо, но вступил в полемику и с ним, победив своего учителя на диспуте. Уехав из Парижа, Абеляр основал собственную школу в Мелене, потом в Корбейле, затем снова вернулся в Париж, где стал даже на краткое время главой Парижской соборной школы, но затем Гийом сместил его и назначил на это место некоего неизвестного противника Абеляра. Тот снова уехал в Мелен, затем опять возвратился в Париж и, поскольку его противник возглавлял Парижскую школу, основал собственную, вне тогдашних пределов Парижа, на холме св. Женевьевы, где давал занятия под открытым небом. Абеляр, как и его ученые современники, просто упивался атмосферой диспута, борьбы, споров. Сам Абеляр, сын рыцаря, заявлял: “Избрав оружие диалектических доводов среди остальных положений философии, я променял все прочие доспехи на эти и предпочел военным трофеям – победы, приобретаемые в диспутах”. Преследования Абеляра, сломившие его наконец, объясняются не его еретическими воззрениями (хотя обвиняли его – и совершенно несправедливо – именно в этом), но неприемлемой для придерживавшихся традиционных взглядов на богословие его оппонентов формой его учения, стремлением остро и парадоксально поставить вопросы (например, в его сочинении Да и нет открыто признается наличие противоречий в Писании), давая при этом вполне ортодоксальные ответы.

[28*] Nationes – в средневековых университетах землячества, организованные по территориальному (но не национальному в современном смысле) принципу, например, немецкое и пикардийское (Пикардия – область в Северной Франции) в Парижском университете.

[29*] Осада замка – настольная игра с несколькими участниками на доске типа шахматной, где противники, переставляя фигуры, стараются взять в осаду друг друга.

[30*] Картезианство (от латинизированного имени Декарта – Картезий), т. е. учение Рене Декарта, находило огромное число последователей, но и немало противников; так, современник Декарта Пьер Гассенди был сторонником атомистики, тогда как Декарт решительно отвергал существование мельчайших неделимых частиц материи. Во второй половине XVII в. – начале XVIII в. физики-картезианцы отрицали теорию дальнодействия, т. е. передачи движения от одного тела к другому через пустое пространство, без посредства материи (на этом была основана ньютоновская теория тяготения), и отстаивали теорию близкодействия, признающую передачу движения только через соприкосновение тел или через посредника – мировой эфир, вихри в котором создают гравитацию; гипотеза мирового эфира была отвергнута лишь в начале XX в. В конце XVII в. во Франции разгорелся литературный спор между так называемыми Anciens (“Древними”) и Modernes (“Новыми”); название пошло от вышедшего в свет в 1688-1697 гг. четырехтомного труда известного Шарля Перро Параллель между древними и новыми, где глава “новых” весьма запальчиво доказывал, что новая французская литература намного превзошла античную и нечего уделять внимание всякому старью. “Древние”, в частности Никола Буало, утверждали, что античная литература есть высшая и непревзойденная норма. Любопытно, что обе стороны апеллировали к великой литературе XVII в. – Корнелю, Расину, – но если первые заявляли, что высочайший уровень этой литературы сам по себе уже говорит в пользу “новых”, то вторые настаивали на том, что сей уровень достигнут благодаря неукоснительному следованию правилам античной поэтики. Бурным нападкам и активной защите подвергались и гипотезы Ньютона, причем и много позднее его смерти. Споры шли о его теории гравитации (см. выше), оптических теориях (Ньютон настаивал на том, что свет состоит из частиц-корпускул, в XIX в. появилась волновая теория света, в начале XX в. снова вернулись к идее корпускул; Ньютон доказал, что белый цвет есть сумма всех цветов, тогда как его противники – включая, например, Гете – заявляли, что первооснова всех цветов – черный). В третьей части своего основополагающего труда Математические начала натуральной философии (1687 г.) Ньютон, исходя из факта вращения Земли, выдвинул и математически доказал предположение о том, что она сплюснута у полюсов, что вызвало возражения его оппонентов, скорее эстетического свойства: считалось, что шар – идеальная геометрическая фигура. Правота Ньютона была доказана измерениями лишь в XIX в., и тогда же (в 1879 г.) было доказано, что Земля не шар и – несмотря на близость вычислений Ньютона к реальности – не эллипсоид, а особое тело вращения, названное за отсутствием иных аналогий геоидом, т. е. ” землеподобным “. В 1796 г. английский врач Эдуард Дженнер предложил предупреждать оспу путем прививки человеку безвредной для него коровьей оспы, что обеспечит иммунитет к опасным видам этой болезни. Прививка производилась путем введения сыворотки из крови переболевшей коровы (vaccina – лат. “коровья”). Эта идея вызвала бурную полемику по всему миру, причем не только в медицинских кругах (иные врачи сомневались в научной доказанности этого метода), породила протесты, бредовые слухи о том, что у привитых людей вырастают то ли рога, то ли хвост, обвинения в намерении неких темных сил, например, католиков (в России – немцев) путем массовых вакцинаций погубить английский (русский) народ, избиения врачей и т. п. Следует отметить, что далеко не все из перечисленного Хейзингой относится к XVII в., а и к XVIII, XIX и даже XX вв.

X

[1*] Марсий – в древнегреческой мифологии сатир (существо с человеческой головой и торсом, с козлиными или конскими ногами, лошадиным хвостом, козьими рожками или лошадиными ушами; сатиры считались необузданными похотливыми пьяницами), нашедший флейту (изобретательница этого музыкального инструмента богиня Афина бросила его, когда увидела, что при игре у нее безобразно раздуваются щеки) и достигший необычайного мастерства игры на ней. Возгордившись, Марсий вызвал на состязание самого Аполлона. Бог. играя на кифаре гармоничные мелодии, победил сатира, исполнявшего исступленную музыку, и содрал с него кожу.

[2*] Имеется в виду эпоха Средневековья, когда были весьма распространены поэтические турниры, в которых принимали участие как рыцарские поэты – южнофранцузские трубадуры, северофранцузские труверы, немецкие миннезингеры (т. е. “певцы любви”), воспевавшие в первую очередь прекрасных дам (расцвет этой поэзии приходится на XII-XIII вв.), так и, позднее (XIV-XVI вв.), бюргерские поэты-майстерзингеры (т. е. “певцы-мастера”), сочинявшие стихи преимущественно религиозно-дидактического содержания. Хейзинга намекает здесь на созданную около 1300 г. анонимную немецкую поэму Война певцов, посвященную поэтическим состязаниям в замке Вартбург в Тюрингии (Германия) (время и состав участников этого события неясны, ибо среди персонажей поэмы упоминаются реальные миннезингеры, не бывшие в действительности современниками) и послужившую основой для рассказа Эрнста Теодора Амадея Гофмана Состязание певцов, оперы Рихарда Вагнера Тангейзер и состязание певцов в Вартбурге, а также оперы того же Вагнера Нюрнбергские майстерзингеры.

[3*] “Война буффонов” – музыкальная полемика, происходившая в Париже в середине XVIII в. “Буффоны” – сторонники оперы-буфф – спорили с приверженцами классицистской оперы, процветавшей на сцене театра Гранд-Опера. Этот диспут носил не только эстетический, но и социально-политический характер: “буффоны” объявляли себя выразителями вкусов народа и нападали на музыку Гранд-Опера как на придворное искусство.

[4*] В Древней Греции, особенно в Афинах, бог-кузнец Гефест считался небесным патроном кузнечного дела или близких к нему ремесел, например, ювелирного. Афина считалась помощницей в гончарном деле, ткачестве и рукоделии, кораблестроении, покровительницей ремесленников и вообще рабочего люда; отсюда ее прозвище Эргане, т. е. Работница.

[5*] Первоначально число Муз – дочерей Зевса и богини памяти Мнемосины, покровительниц поэзии, музыки, танца, наук и искусств в древнегреческой мифологаи – было неопределенным (видимо, в ранние времена – три), но к III в. до н.э. устанавливаются их количество (девять) и распределение по функциям: Эрато – муза любовной поэзии, Эвтерпа – лирической песни, Каллиопа – эпической поэзии, Клио – истории, Полигимния – гимнической поэзии, Терпсихора – танца, Мельпомена – драмы, Талия – комедии, Урания – астрономии.

[6*] Во время испытания женихов (см. примеч. [9*] к гл. IV) победителем должен был стать тот, кто пустит стрелу из лука Одиссея так, что она пролетит через двенадцать колец (или кожаных петель?), на которых были подвешены боевые секиры. Это удалось сделать только Одиссею.

[7*] Римская премия – учрежденная в 1803 г. во Франции государственная награда для поощрения молодых деятелей искусств, предназначавшаяся для того, чтобы они могли совершенствовать свое мастерство в Риме.

[8*] В Античности (да и в Средние века) пиры представляли собой не просто развлечение, но и особый ритуал общения; в частности, избирался руководитель (симпосиарх – букв. “начальник пира”), и его повеления были обязательны для всех, а неисполнение их вело к изгнанию из пиршественного зала.

[9*] Согласно преданию, Александр Македонский, завоевав в 334 г. до н. э. Малоазииский полуостров, отправился во Фригию (область на севере Малой Азии) в древнюю столицу некогда существовавшего (X-VIII вв. до н. э.) Фригийского царства – Гордион. Там находилась колесница основателя Гордиона, царя Гордия, и к дышлу этой колесницы Гордий некогда привязал ярмо, скрепив таким узлом, который никто развязать не мог. Существовало древнее поверье, что тот, кто развяжет этот узел, обретет власть над всей Азией. После ряда неудачных попыток проделать это Александр разрубил узел мечом.

[10*] Бог-творец индийской мифологии Тваштар (возможно, его имя и значит “творец”) почитается, с одной стороны, как небесный ремесленник (наподобие греческого Гефеста), создавший много важных и нужных для богов вещей, например, железное оружие (для времени сложения мифа – II тыс. до н. э., эпохи бронзового века, – нечто неслыхано дорогое) для Брихаспати (см. примеч.  [I*] к гл. I), по одному из вариантов мифа – коров для него же (с похищением этих коров связан целый цикл сказаний) и многое другое. С другой стороны – это создатель всех форм и явлений в мире, например, первых жениха и невесты, и даже богов: Тваштар – отец Брихаспати и Агни, дед Ашвинов – божественных близнецов, подателей благ, врачевателей, покровителей коней, разъезжающих по небу на золотой колеснице.

[11*] Греческая мифология знает несколько вариантов сказания о Политехне и Аэдоне. Хейзинга имеет в виду следующее: художник Политехн (“многоискусный”) и его жена Аэдона (“соловей”) состязались, по отмеченной причине, в мастерстве; проигравший Политехн в отместку жене обесчестил ее сестру Хелидону (“ласточку”). Та сообщила сестре о происшедшем, и тогда Аэдона убила собственного сына Итиса и скормила его мясо мужу, а затем, вместе с Хелидоной, схватила Политехна, связала его, обмазала медом и оставила на съедение мухам. В конце концов Зевс и Гера превратили Политехна в пеликана, Аэдону в соловья, а Хелидону в ласточку.

[12*] В мифологиях многих стран и народов, но особенно – в германо-скандинавской, присутствуют карлики-гномы (у скандинавов – цверги, альвы), искусные в горном деле и металлодельческом ремесле. Герой германских сказаний, волшебный кузнец Виланд (так у континентальных германцев, у скандинавов – Велунд, у англосаксов – Веланд) в скандинавских версиях сказания назван “владыка альвов”. Ему приписывалось создание многих волшебных или высокозначимых предметов (в частности, он выковал меч для Карла Великого), и эти изделия отличались необыкновенным качеством (правда, рассказ о том, что мечи его настолько острые, что рассекают клочки шерсти, плывущие по воде, попадает в легенды о Виланде лишь в позднее Средневековье; первоначально изготовление таких мечей приписывалось кузнецу Регину, сковавшему такое оружие для своего питомца Сигурда-Зигфрида). Согласно эддической Песни о Велунде и норвежской Саге о Тидреке, Велунда захватил злой шведский конунг Нидуд и заставил его изготовлять искусные изделия, но тот, предварительно убив сыновей Нидуда и изнасиловав его дочь, улетел на крыльях, сделанных им из птичьих перьев. Ряд исследователей связывает последний сюжет с греческим сказанием о Дедале (возможно, этот сюжет попал на север Европы через посредство германских племен, имевших контакты с Римом). Афинский мастер Дедал (“искусный”), преследуемый за убийство своего племянника, мастерству которого он позавидовал, бежал на Крит к царю Миносу и построил для него дворец Лабиринт; поскольку он помог герою Тесею убить Минотавра, Минос бросил его в темницу, но он улетел вместе с сыном Икаром при помощи крыльев, сделанных из воска и птичьих перьев. Икар поднялся слишком высоко, солнце растопило воск, и Икар упал в море, но Дедал достиг Сицилии. Упоминаемое ниже сказание о муравье и нити подробнее звучит так: Минос, желая вернуть себе искусника, прибыл на Си-цилию, где, как он предполагал, прятался Дедал, и попросил сицилийского царя Кокала продернуть нитку через раковину. Царь поручил это Дедалу, который привязал нитку к муравью и пустил того в раковину; в поисках выхода муравей вытянул и нить. Тогда Минос догадался, что Дедал прячется у Кокала. В конечном итоге Дедал все же остался в Сицилии.

[13*] Юй и Хуанди – божества, культурные герои (см. примеч. [1*] к гл. IX) китайской мифологии. Юй прекратил потоп, возведя ирригационные сооружения, научил людей рисоводству и многому другому. Хуанди изобрел топор, ступку, лук со стрелами, одежду, колесницу, лодку, некоторые музыкальные инструменты и т. д. В Древнем Китае мифологическая традиция очень рано переплеталась с исторической, и Юй, существо в образе двурогого дракона, стал в хрониках царем, родоначальником легендарной династии Ся. Хуанди, зачатый от удара молнии, трехметровый великан с четырьмя лицами и четырьмя глазами, был, по мнению летописцев, государем, правившим с 2698 по 2598 г. до н. э.

[14*] Выше перечислены известные греческие художники (Паррасий, Панен, Тимагор) и скульпторы (Фидий, Поликлет) V в. до н. э. Общегреческие игры (см. примеч. [34*] к гл. III) включали музыкальные и поэтические состязания, но не соревнования в живописи и ваянии, однако самый факт стечения большого числа людей на играх привлекал и художников, и скульпторов, и писателей (есть сведения, что Геродот публично читал свою Историю на Олимпийских играх), демонстрировавших свои произведения. Характерно, что темы произведений, предложенные для конкурса, берутся из общегреческого фонда мифов и сказаний: о споре Одиссея и Аякса Теламонида за доспехи погибшего Ахилла (особый суд, состоявший из троянцев, должен был определить, кто из греков, т. е. противников троянцев, более других достоин владеть оружием погибшего героя, и присудил его Одиссею; Аякс обиделся до такой степени, что даже после смерти отказался говорить со спустившимся в царство мертвых Одиссеем) или об амазонках – племени женщин-воительниц, с которыми сражались многие герои греческого эпоса.

[15*] Акротерии – скульптурные сооружения (статуи, изображения деревьев), помещаемые по углам фронтона здания. Ника — богиня победы в Древней Греции.

[16*] Слова “гильдия”, “цех” происходят от англосакс, guild, нем. Zeche – “пирушка”. В Средние века совместная трапеза, пир представляли собой форму социального общения. знак сплочения коллектива, равенства его членов. Например, переход из подмастерьев в полноправные мастера был возможен лишь после того, как претендент на статус мастера делал по всем правилам предмет из числа продукции, изготовлять которую полагается данному цеху (от пива или ножа до ювелирного изделия). Этот предмет, называвшийся во Франции “главным изделием” (chef d’oeuvre), оценивался советом старшин цеха. и, если его признавали сделанным по правилам, подмастерье был обязан устроить пир в честь старшин, после чего получал звание мастера.

[17*] Альбом Виллара де Оннекура представляет собой одновременно книгу архитектурных эскизов, изображений с натуры (например, льва, виденного автором в Венгрии), путевых заметок, изобретений и даже архитектурных споров. Характерным для Средневековья, эпохи неразвитого авторского сознания, является то, что эту сугубо частную книгу продолжили два ученика Виллара.

[18*] Само по себе устройство конкурсов на то или иное архитектурное сооружение не представляло ничего принципиально нового для Италии, подобные конкурсы устраивались с XIII в. В 1401 г. сам Филиппе Брунедлески участвовал в конкурсе на изготовление бронзовых дверей с рельефами для баптистерия (крещальни), но проиграл скульптору Лоренцо Гиберти. Воздвижение кафедрального собора Санта-Мария дель Фьоре, начавшееся еще в 1294 г., являлось делом всего народа Флоренции. План собора менялся по мере строительства, хотя 19 ноября 1384 г. был проведен общегородской референдум, утвердивший окончательный проект храма с куполом. К 1418 г. был закончен барабан центральной башни, и Опере дель Дуомо (государственное флорентийское учреждение, ведавшее строительством собора) объявило конкурс на лучший проект купола. 17 декабря итоги конкурса были подведены, первое место получил проект Брунеллески, но ему было предложено воспользоваться некоторыми элементами проекта его главного соперника, занявшего второе место, – упомянутого Лоренцо Гиберти. Брунеллески и Гиберти назначались совместно главными архитекторами строительства. В честь завершения купола состоялось торжественное богослужение с участием самого папы 25 марта 1436 г., но реально строительство было закончено “церемонией последнего камня” 30 августа 1436 г.

[19*] Еще в XII в. многие города Италии добились самоуправления и вели борьбу с местными дворянами-землевладельцами за подчинение сельской округи. К концу XII в. – началу XIII в. эта борьба в Северной и Средней Италии, в частности во Флоренции, закончилась победой горожан, владельцы замков (их называли грандами) вынуждены были разрушить их и переселиться в город. Там, впрочем, распри между разными родами продолжались, и богатые и знатные члены городской коммуны строили дома-башни для собственной защиты.

XI

1* Гений (от лат. gens – “род”) – в римской религии первоначально божество-родоначальник, затем – бог мужской силы, олицетворение внутренних сил и способностей мужчины. Особо отправлялся культ гения главы семьи – в день его рождения приносились особые жертвы, рабы совершали приношения гению хозяина. Помимо людей, своих гениев имели местности, корпорации, воинские части и т. п. Существовал особый культ гения Рима и введенный Августом культ гения императора. Клятва гением императора считалось самой священной и ее нарушение приравнивалось к оскорблению величества.

[2*] См. примеч. [2*] к гл. VIII.

[3*] Принцепс (лат. princeps – “первый”) – в республиканском Риме председатель сената. Когда Гай Юлий Цезарь Октавиан в 31 г. до н. э. добился единоличной власти, он провел реформу управления и в 27 г. до н. э. получил пожизненно должности прин-цепса (с той поры звание принцепса стало титулом главы государства) и императора (первоначально – верховного главнокомандующего, монархическим титулом это сделалось именно тогда) и имя-титул Август (от лат. augere – “расширять, увеличивать”). Несмотря на абсолютно автократическую сущность своего режима, Август сохранял видимость республиканских институтов, демонстративно подчеркивал неприязнь к единовластию, отказывался принять царский сан и объявлял, что превосходит остальных римских граждан лишь авторитетом. Его преемники довольно быстро отказались от подобного политического лицемерия и объявляли себя не только владыками, но и живыми богами. В частности, весьма распространенным в I-III вв. было отождествление принцепса с Геркулесом (с Аполлоном сближал себя только Нерон, увлекавшийся музыкой и пением).

[4*] Упомянутые Хейзингой бесправные – по-видимому, лица, не имеющие римского гражданства. Пролетарии – низший имущественный разряд в Древнем Риме, люди, не обладавшие никаким имуществом, кроме потомства (proles), не платившие налогов, не служившие в армии до военной реформы рубежа II и I вв. до н. э., не имевшие права занимать государственные должности (но обладавшие активным избирательным правом); в эпоху Империи пролетариями нередко называли свободных бедняков вообще.

[5*] Pax Augusta (лат. букв. “Августов мир”) – выражение (и одноименное божество), означавшее состояние внутреннего мира, установленного Августом после прекращения гражданских войн, а также внешнего мира путем обеспечения им безопасности границ, надежной их защиты. Следует отметить, что Август практически прекратил расширение Римской державы, сосредоточившись на укреплении ее рубежей. После его правления было не так уж много завоеваний – Британия, Дания (на территории нынешней Румынии), кратковременные захваты в Месопотамии: кроме того, формальное увеличение Империи шло за счет превращения зависимых от Рима государств в провинции.

[6*] Триумф – ритуал торжественного вступления победоносного полководца с войском, трофеями, пленными в Рим и процессия от Марсова поля до Капитолия, где проводился торжественный молебен и вражеское оружие приносилось в дар Юпитеру Победителю. Обряд триумфа имел сакральный смысл: въезжавший на колеснице военачальник (существовал также малый триумф – овация, где вождь войска шел пешком) в особой тоге, с накрашенным красной краской лицом как бы воплощался в Юпитера. В республиканскую эпоху триумф присуждался сенатом, в имперскую – императором; со времен ближайших преемников Августа только сами принцепсы справляли триумф.

[7*] Имеются в виду оборонительные войны, которые вел Рим и во время которых само существование Римского государства оказывалось под угрозой: вторжение галлов в Среднюю Италию в IV в. до н. э.; Вторая Пуническая война в конце III в. до н. э. (см. также примеч. [2*] к гл. VIII); нападение варваров-германцев на Италию на рубеже II и I вв. до н. э., успешно отбитое; их натиск на Империю в IV-V вв., закончившийся ее падением.

[8*] Ипподром в новой столице Империи занимал на ранних этапах Восточно-Римского государства (IV-VII вв.) значительное место, как бы замещая и цирк (гладиаторские бои в христианское время были безусловно запрещены), и Форум Старого Рима. Следует отметить, что столица эта официально именовалась Новым Римом, иногда, скорее иносказательно, Константинополем, т. е. Градом Константина, но никогда Византием, по имени города, на месте которого Константин Равноапостольный построил свою столицу. Название “Византийская империя”, “Византия”, государству, которое до своего падения в XV в. называлось Римской (или, в греческом произношении. Ромейской) империей, было дано историками XVIII в., желавшими отличить “хорошую” античную Римскую империю от “плохой” средневековой. Поскольку в Империи трон был, в идеале, выборным, провозглашение императора производилось сенатом (это была к тому времени совершенно безвластная, хотя и почетная коллегия), войском и народом, который воплощался в так называемых партиях цирка, именовавшихся “демосами” (во множественном числе; от греч. “демос” – “народ”). В соответствии со сложившимся к описываемому времени произношением в византинистике для обозначения этих партий принят термин “димы”. Димы были и спортивными клубами, объединявшими как возниц, так и служителей цирка и болельщиков, и некими обществами взаимопомощи, заботившимися, например, о достойном погребении своих сочленов, об их вдовах и сиротах, по димам организовывалось городское ополчение. Димы не только одобряли избрание императора (это было номинальной процедурой), но и имели право через своих выборных руководителей (демархов) высказывать владыке свои просьбы. Всего партий цирка было четыре, они именовались по цветам одежды возниц: синие, зеленые, красные, белые; первые две партии были основными. После подавление восстания “Ника” (т. е. “Побеждай!”) в 532 г., направленного против императора Юстиниана, димы были распущены, вскоре восстановлены, но с сильно урезанными правами, и постепенно сошли на нет.

[9*] “Великие риторики” – поэтическая школа XI-XVI вв. во Франции и Нидерландах, связанная с бургундской придворной культурой (о последней см. Осень Средневековья, т. I настоящего издания). Произведения этой школы отличались аллегоризмом и усложненной версификацией; “великие риторики” считали поэзию “второй риторикой”, т. е. красноречием, облеченным в замысловатую форму. Большинство “великих риториков” жили в XV в. (бургундский поэт и хронист Жан Молине умер в 1507 г.), но их традиции продолжались и в XVI в., например, в творчестве поэта Жана Леме-ра де Бельж (т. е. “из Бельгии”), ученика Молине.

[10*] Пасторальный жанр – воспевание пастушеской жизни (pastor – лат. “пастух”), протекающей в Аркадии, мало напоминающей реальную область в Греции, вдали от соблазнов цивилизации, наедине с природой, жизни неиспорченной, чистой, – возник еще в греческой Античности, вершины достиг в Буколиках (Пастушеских стихотворениях), они же Эклоги (Избранные). Вергилия, был популярен в позднем Средневековье и – особо – в эпоху Ренессанса. Во времена Возрождения пастораль пользовалась успехом как потому, что это был освященный Античностью жанр, так и ввиду стремления уйти из жестокого и кровавого окружающего мира: конец XV в. – XVI в. – эпоха Итальянских войн, опустошавших Апеннинский полуостров. Образцом ренессансной пасторали считается Аркадия, поэма с большими прозаическими вставками, принадлежащая перу Якопо Саннадзаро. начатая в 1480 г. и окончательно завершенная в 1502 г. Завершает пасторальный жанр XVI в. трагикомедия Верный пастух, созданная в 1600 г. падуанским профессором красноречия Джован Баттистой Гуарини.

[11*] Об Амадисе Галльском см. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), примеч. [4*] к гл.V

[12*] Весьма популярный сборник новелл Гептамерон (Шестоднев). принадлежащий перу сестры короля Франции и супруги Короля Наваррского Маргариты и вышедший впервые в свет в 1558 г., посвящен в первую очередь любви. Персонажи Гештамерона спорят о ней и иллюстрируют свои мнения – фривольные и суровые, христианские и основанные на платонизме – рассказами.

[13*] Хюго де Гроот, писавший под латинизированным, как полагалось в научных кругах, именем Гуго Гроций, в упомянутом труде, впервые вышедшем в свет в 1625 г., систематически изложил (отдельные идеи высказывались еще в Античности) принципы теории естественного права, источником которого он считал природу человека, диктующую стремление к мирному общежитию, организованному согласно принципам разума.

[14*] Пор-Руаяль – парижское аббатство, ставшее во второй половине XVII в. центром янсенизма, течения во французском и нидерландском католицизме, близкого в определенных отношениях к протестантизму и названного по имени основателя – голландского теолога Корнелия Янсения (Янсена). Янсенисты критиковали оптимистические воззрения на свободу воли, за что тезисы Янсена подверглись церковному осуждению еще в середине XVII в. Обостренное чувство личной греховности, готовность к мученичеству, противостояние королевскому деспотизму (Людовик XIV считал янсенистов личными врагами) и безнравственной политике и религиозной практике главных оппонентов, иезуитов, – все это делало данное течение привлекательным для людей с чуткой совестью и сильным интеллектом. Физики Блез Паскаль и Антуан Арно, логик Пьер Николь, педагог Клод Лансло были членами общины Пор-Руаяль, к ней тяготел великий драматург Жан Расин. Янсенисты, глубоко озабоченные проблемой греха и искупления, выступали против мягкой исповедальной практики иезуитов, требовали публичной исповеди, а также длительных и унизительных аскетических упражнений для кающихся грешников,

[15*] Имеется в виду портрет нидерландского врача и естествоиспытателя Хермана Бур-хааве кисти голландского художника первой половины XVIII в. Корнелия Трооста.

[16*] Бернар Ле Бовье де Фонтенель, французский писатель и философ, член и непременный секретарь Французской Академии, активный участник спора “Древних” и “Новых” (см. примеч. [29*] к гл. IX) на стороне последних, в трактате Беседы о множественности миров отстаивал идеи Джордано Бруно о бесконечности Вселенной и множественности миров, населенных разумными существами.

[17*] Имеются в виду получившие развитие в первой трети XX в. авангардистские направления в музыке: атональный принцип композиции, додекафония Арнольда Шенберга, его учеников Антона Веберна и Альбана Берга.

[18*] Скульптор и художник Джон флаксман являлся творцом рисунков, по которым английский керамист, изобретатель нескольких разновидностей фаянса Джосайя Веджвуд создавал рельефы в античном стиле. Уильям Адаме был учеником Веджвуда, но в 1790 г. поссорился с мастером, ушел от него и основал совместно с братом (или сыном – сведения неясны) керамическую мастерскую “Адамс и К¦”.

[19*] Замок Отранто (1765 г.) – первый из так называемых “готических романов” (они же – “черные романы”, “романы ужасов”), где непременно наличествуют приключения, ужасы, мистика, а в центре повествования – демоническая личность.

[20*] Речь идет о мире рыцарской культуры от второй половины XII в., когда творил рыцарь-трубадур из Южной Франции Бертран де Борн, до начала XIV в. (Данте умер в 1321 г.). Сами представители этой культуры совершенно не должны были обязательно принадлежать к аристократии: среди трубадуров встречаются дети рыбаков, сапожников, истопников, сам Данте был из горожан.

[21*] О понятии “imitatio” см. Осень Средневековья (т. I настоящего издания), примеч. [3*] к гл. X.

[22*] С именем Оссиана (правильнее – Ойсина), легендарного ирландского сказителя и воина III в., связана одна из крупнейших литературных мистификаций. Шотландец Джеймс Макферсон в 1760 г. опубликовал Отрывки из древней поэзии, сборник стихотворений, якобы записанных Макферсоном в Горной Шотландии и переведенных им с гэльского (гэлы – кельтский народ, коренное население Горной Шотландии) на английский. Возможно, среди них и были какие-то записи местного фольклора, но в основном этот сборник был оригинальным сочинением самого Макферсона. Стихотворения понравились публике, и в 1762 г. Макферсон выпустил в свет сочинение Фингал, древняя эпическая поэма в шести книгах, и некоторые другие стихи, сочиненные Оссианом, сыном Фингала, переведенные с гэльского языка. Эта книга имела невероятный успех, была переведена на множество языков, ею восхищались не только Наполеон, но и Гердер и Гете (последний, впрочем, вскоре разочаровался и объявил Оссиана плохой литературной подделкой). В эпоху предромантизма, когда резко возрос интерес к фольклору, к древним преданиям, к собственному (не античному) прошлому, но аутентичные тексты не были еще известны, подобная мистификация оказалась весьма популярной. Хотя сомнения в подлинности Оссианова творения высказывались с момента публикации (так, еще при жизни Макферсона было установлено, что Оссиан-Ойсин был не гэлом, а ирландцем), полностью доказательства подделки были получены лишь к концу XIX в.

[23*] Манчестерская школа – экономическое течение, оформившееся как идеология созданной в 1839 г. в г. Манчестере в Англии “Лиги против хлебных законов” и теоретически разработанное уроженцами Манчестера Ричардом Кобденом и Джоном Брайтом. Манчестерцы выступали против протекционизма в экономике (в частности, против высоких ввозных пошлин на зерно, защищавших английских землевладельцев, но препятствовавших поступлению в страну дешевого хлеба с континента), за свободную торговлю, за неограниченную конкуренцию.

[24*] Ношение длинных панталон в эпоху Французской революции имело социальный и политический смысл. Низшие слои населения, носившие такую одежду, именовались (и именовали себя) санкюлотами (фр. sans culottes – “без кюлотов”, т. е. коротких, чуть ниже колена, штанов) и противопоставлялись, как истинные революционеры и патриоты, аристократам, чьей одеждой и были кюлоты.

[25*] Incroyables (фр. “невероятные”) – аристократические щеголи времен Директории (период 1795-1799 гг., когда во главе Французской республики стояло правительство из пяти директоров), чей костюм повторял в окарикатуренном виде английскую моду XVIII в. В бытовой среде времена Директории являлись периодом увлечения разнообразными причудами моды, жаждой развлечений в светском обществе, вообще возрождением светского общества – все это было реакцией на времена якобинской диктатуры, террора и революционного аскетизма.

[26*] Дорогая глупость (1622) – поэтическая сатира на моду, принадлежащая перу нидерландского писателя Константина Хейгенса. Бутада (boutade – фр. “причуда, прихоть; остроумный выпад”) – импровизированный балет или музыкальная фантазия.

[27*] Merveilleuses (фр. “чудесные, восхитительные”) – поклонницы женской моды времен Директории, отличавшейся, как и в случае с incroyables (“невероятными”), эксцентрической откровенностью и вызовом революционной морали.

XII

[1*] Мельница – одна из старейших игр в Европе, особенно популярная во времена Средневековья. Двое игроков пытаются взять или запереть расставленные на особо расчерченной доске шашки друг друга.

[2*] Американец Эли Калбертсон изобрел особо популярную систему игры в бридж.

[3*] N. V. (Naamloze Vennootschap) – Анонимное акционерное общество. – Примеч. пер.

[4*] Немецкий деятель Просвещения Иоахим Иоганн Винкельман выпустил в свет в 1764 г. Историю искусств древности, в сущности, первый историко-искусствоведческий труд (до того существовали лишь жизнеописания художников), в котором античное искусство объявлялось абсолютным идеалом, притом не только сугубо эстетическим: “благородная простота и спокойное величие” античного искусства выполняли и выполняют жизнестроительные задачи – облагораживают действительность, усмиряют страсти и тревоги. Английский эссеист, писатель и теоретик искусств XIX в. Джон Раскин настаивал на необходимости преодолеть отчуждение человека через приобщение к творчеству, его идеалом было Средневековье, когда производственная деятельность, ремесло, была и искусством.

[5*] Хейзинга производит это слово от лат. puer – “отрок”. Пуэрилизм для голландского мыслителя есть нечто противоположное самозабвенной игре ребенка – это поведение безответственного, несдержанного юнца.

[6*] В британской Палате лордов кроме пэров, заседающих по праву наследования (в середине XX в. появились пожизненные пэры из числа видных деятелей науки и искусства, известных отставных политиков), присутствуют пэры по должности: так называемые “судебные” (члены высших судов) и “духовные” лорды (члены высшей иерархии англиканской Церкви – архиепископ Кентерберийский, являющийся духовным главой англикан, архиепископ Йоркскии и 40 епископов) .

[7*] Это важнейшее, почти основополагающее положение международного права впервые было провозглашено Церковью (не государственной властью) на поместном Карфагенском соборе 483 г.

[8*] Карл Шмитт – современный (умер в 1988 г.) немецкий политолог правоконсерввтивного, даже крайне националистического направления.

[9*] Невилл Чемберлен, премьер-министр Великобритании, был сторонником “умиротворения”, т. е. уступок Германии, даже после начала второй мировой войны 1 сентября 1939 г. (Великобритания вступила в войну 3 сентября). Военные неудачи Англии заставили Чемберлена уйти в отставку в мае 1940 г., и он был заменен Черчиллем, непримиримым противником нацистской Германии.

ПРИМЕЧАНИЯ

I

[1*] Слово “метектическая” произведено от греч. “участие”,       “миметическая” — от “подражание, воспроизведение, изображение”.

II

[1*] Слово lusus (лат. “игра”) совершенно случайно созвучно имени Луз (Lusus). У всех народов мира встречается обычай именовать племена по родоначальникам; это бывало и в истории (название этноса “узбеки” по жившему в XIV в. вождю группы тюркских племен хану Узбеку), но чаще – в мифах (например, легендарный Латин, царь племени латинов). Подобное было настолько широко распространено, что древние и средневековые писатели не колебались измышлять родоначальников, давая им имена, сходные с названиями народов, например, иберийского (иберийцы – этносы, населявшие в древности Иберийский полуостров и южную часть современной Франции, родственные связи с другими народами не установлены, единственный существующий ныне иберийский этнос – баски) племени лузитанов, живших на территории Лузитании, нынешней Португалии.

[2*] В немецкой лингвистической науке XIX в. термином “индогерманский” обозначался индоевропейский язык. В прошлом веке было доказано существование не позднее III тысячелетия до н. э. единого предка языков индоевропейской семьи. Распространенные в Восточном Средиземноморье диалекты этого гипотетического праязыка называли эгейскими. Ныне в праиндоевропеиском языке выделяют три ветви, причем греческие языки (диалекты), существовавшие задолго до сложения единого древнегреческого языка, относят к центральной ветви (группе).

[3*] Каталанский язык – язык каталанцев (каталонцев), коренного населения Каталонии, области в северо-восточной Испании. Провансальский язык, называемый также окситанским, или старопровансальским, – язык (или группа диалектов) населения Южной Франции (не только области Прованс) в Средние века; имел развитые литературные формы, на нем создана поэзия трубадуров; после завоевания Южной Франции северными французами в XIII в. начал приходить в упадок и к XIX в. сохранился лишь в качестве языка устного общения в сельской местности. В конце XIX в. южнофранцузские интеллигенты предприняли попытку возродить провансальский язык; на этом так называемом новопровансальском языке создавалась поэзия, сегодня его пытаются использовать в печати, на радио и телевидении, но коммуникативную роль этот язык утратил. Ретороманцы – группа народов, языки которых образуют особую подгруппу романских языков; всего существует три ретороманских этноса – фриулы (около 700 тыс. человек) и ладины (т. е. латины, около 20 тыс.) в Италии и романши (т. е. римляне, около 50 тыс.) в Швейцарии; являются романизированными потомками альпийских племен ретов, завоеванных Римом на рубеже н. э. В середине XIX в. возникли представления об изначальном единстве всех ретороманских народов и предпринимались попытки создания единого ретороманского литературного языка. Современные исследователи склоняются к версии гетерогенного происхождения каждого из названных народов; литературные формы языка существуют лишь у романшей.

[4*] фризы – этнос в Нидерландах, в основном в провинции Фрислвндия, численностью около 400 тыс. человек. Известен с первых веков н. э. Сохранились памятники средневековой письменности на древнефризском языке. В настоящее время фризы в значительной мере ассимилированы голландцами. Хейзинга сам был по этническим корням фризом.

[5*] Созданный в ХIII в. в Исландии трактат об искусстве поэзии скальдов Младшая Эдда содержит пересказ многих древнескандинввских мифов. В первой части трактата – Видении Гюльви – среди прочего рассказывается, как бог-громовержец Тор, Локи – бог-обманщик, бог зла, и юноша Тьяльви отправились в путешествие и добрались до города Утгарда (в скандинавской мифологии – “внешний мир”, обитель демонов, великанов, нечистой силы), где правил Утгврд-Локи. Тот предлагает гостям поучаствовать в состязаниях. Локи соревнуется с неким Логи (это имя значит “огонь”) в том, кто быстрее съест мясо, Тьяльви – с Хуги (“мысль”) в беге, и оба проигрывают. Тору предлагают выпить рог в три глотка, поднять с земли кошку и побороться со старухой по имени Элли (“старость”). В роге после трех глотков еще остается напиток, у кошки Тор сумел оторвать лишь одну лапу от пола, старуха заставила упасть его на одно колено. Потом Утгврд-Локи объяснил гостям, что Логи – действительно огонь, Хуга – мысль и опередить их невозможно; что же касается действий Тора, то выясняется, что рог был соединен с морем, кошка – это Мировой Змей, опоясывающий Землю, а старуха – старость, так что Тор совершил то, чего никому не удавалось: в три глотка понизил уровень океана, припонял Мирового Змея и хотя не победил, но и не был побежден старостью.

IV

[1*] Дике – в древнегреческой мифологии богиня справедливости, дочь Зевса и богини правосудия Фемиды; она следует с мечом в руках за преступником и карает его.

[2*] Речи Фьельсвинна – песнь по типу эддической, дошедшая до нас в Саге о Херварде, принадлежащей к “сагам о древних временах” (см. примеч. [24*] к гл. III).

[3*] Эскимосы карибу – особая этнокультурная группа эскимосов, обитающая в канадской тундре к западу от Гудзонова залива; в отличие от большинства эскимосов, рыболовов и охотников на морского зверя, – бродячие охотники на карибу (американских диких северных оленей).

[4*] В 1932 г. всю Америку всколыхнуло так называемое “дело Линдберга”. У знаменитого американского летчика Чарлза Линдберга, в 1927 г. впервые перелетевшего Атлантику, был похищен единственный малолетний сын. Когда несчастный отец внес огромный выкуп, выяснилось, что мальчик уже давно мертв. После беспрецедентной по размаху полицейской акции был арестован и предан суду по обвинению в похищении и убийстве Чарлза Линдберга-младшего некий Бруно Ричард Хауптман, безработный, эмигрант из Германии. Он был признан виновным и приговорен к электрическому стулу. Процесс вызвал огромный резонанс в США, многие сомневались в основательности доказательств вины Хауптмана, ходили слухи, что показания из него были выбиты, немецкая националистическая пресса объявила процесс Хауптмана “еврейскими происками”, направленными против “истинного арийца” и т. п.

V

[1*] В 1916 г. Китай (с 1911 г. – республика) фактически распался на ряд территорий, в каждой из которых правящие группировки претендовали на власть над всей страной. На юге в провинции Гуандун с главным городом Гуанчжоу (европейское название – Кантон) укрепилось правительство, образованное партией Гоминьдан (национальная партия) во главе с Сунь Ятсеном (до его смерти в 1926 г.) и Чан Кайши (правильнее – Цзян Цзяши). В дела Китая постоянно вмешивалась Япония: в 1932 г. в Манчжурии (Северо-Восточный Китай) с помощью японской армии было создано марионеточное государство – империя Манчжоу-Го. В 1937 г. началась японо-китайская война (до 1945 г.), в ходе которой большая часть Китая была оккупирована японцами; Гуанчжоу был взят в 1938 г.

XI

[1*] Фердинанд Хейк – герой авантюрного романа Похождения Фердинанда Хеика (1840), созданного нидерландским писателем Якобом ван Леннепом.

[2*] Имеется в виду скульптурная портретная группа Королева Луиза и ее дочь Фредерика (1795), принадлежащая прусскому скульптору Готфриду Шадову, автору знаменитой бронзовой квадриги на Бранденбургских воротах в Берлине.

XII

[1*] В эпоху Французской революции весьма характерным для активных революционеров (террорист в те времена – сторонник революционного террора, осуществляемого от имени государства, проводник и участник подобных действий в качестве законодателя, судьи, прокурора) или тех, кто хотел таковыми казаться, была смена имен. Имена нередко брались из античной истории (например, Франсуа Ноэль Бабеф принял имя Гай Гракх Бабеф), что символизировало как преклонение перед Античностью, так и разрыв с христианской традицией. Тот же разрыв выразился во введении в 1793 г. так называемого республиканского календаря. В соответствии с ним год, начинающийся 22 сентября (21 сентября 1792 г. была упразднена королевская власть и следующий день был объявлен первым днем первого года Республики), делился на 12 месяцев по 30 дней и 5 (или 6) дополнительных дней; месяцы, получившие новые названия, например, термидор – “дар тепла”, подразделялись на три декады, дни именовались по порядковому номеру, например, септиди (т. е. седьмой день), десятый – декади – объявлялся выходным, празднование воскресенья воспрещалось; кроме того, каждый день был посвящен какому-либо растению или предмету, например, септиди – лишайнику. Адриен Антуан Бернар де Сент (Бернар – часть фамилии) был членом Конвента во время Революции, сторонником Робеспьера, приверженцем крайне левых и после падения последнего, но при Наполеоне отошел от политической деятельности, вернул себе прежнее имя и стал судьей; после восстановления монархии изгнан из страны как голосовавший за казнь Людовика XVI.

Публ. по: Хейзинга Й. Нomo Ludens; Статьи по истории культуры. / Пер. с гол. Д. В. Сильвестрова — М.: Прогресс — Традиция, 1997. — 416 с.

• Размещено: 29.06.2013
• Автор: Хёйзинга Й.
• Размер: 758.91 Kb
• © Хёйзинга Й.