Зингер Исаак Башевис. Мертвый скрипач

В местечке Шидловцы, что между Радомом и Кельце, неподалеку от гор Святого Креста, жил человек по имени реб Шефтель Венгровер. Считалось, что реб Шефтель торгует зерном, но на самом деле всей куплей-продажей ведала его жена, Зисе Фейге. Она скупала у помещиков и крестьян овес, пшеницу, рожь и отправляла в Варшаву. Немного зерна отвозили на мельницу, муку же продавали в лавки и пекарни. Владея небольшим складом, Зисе Фейге нанимала работника. Залкинд помогал в делах и выполнял всю мужскую работу: таскал мешки, смотрел за лошадьми, управлял ими и возил Зисе Фейге на ярмарку или к очередному помещику.

Реб Шефтель же придерживался мнения, что нет товара ценнее Торы. Он вставал на заре и шел в учебный дом, где склонялся над Гемаррой, томами комментариев и примечаний, книгами Мидраш и Зогар.

По вечерам в обществе знатоков Мишны он изучал наставления.

Немало времени уделял Реб Шефтель и делам общины, будучи ревностным хасидом радзиминского толка.

Сам реб Шефтель был невысок ростом, но длинней его бороды не видели в Шидловцах, да и во всей округе. Борода у реб Шефтеля была до колен, и в ней попадались волосы практически любого цвета: рыжие, желтые, даже соломенные. В день Тиша Б”ав, когда озорники швыряют во всех колючками, борода реб Шефтеля была ими полна. Сперва Зисе Фейге порывалась их вытаскивать, но реб Шефтель запретил, ибо выдирались и волосы, а борода – знак еврейства, память о том, что человек создан по образу и подобию господа. Колючки оставались в бороде до тех пор, пока не выпадали сами.

Реб Шефтель не завивал пейсы, считая это легкомысленной модой, и они свисали ему на плечи. Пучок волос рос на его носу. Занимаясь, он курил длинную трубку.

Когда реб Шефтель стоял в синагоге в молитвенной накидке и филактериях, он походил на пришельца из далекого прошлого. Был у него высокий лоб, а из-под густых бровей смотрели глаза, в которых острый взгляд ученого сочетался со смирением богобоязненного человека. Реб Шефтель придерживался множества запретов и ограничений. Он не пил молока, если это молоко надаивали не при нем; мясо ел только по субботам и праздникам, и только лично осмотрев нож резника. Рассказывали, что в канун Пасхи он заставлял надевать кошке чулки, чтобы она не занесла в дом хлебных крошек.

Каждую ночь он истово читал полуночные молитвы, говорили, что хоть реб Шефтель и потомственный торговец зерном, вряд ли он способен отличить рожь от пшеницы.

Зисе Фейге была на добрую голову выше мужа и в юности славилась красотой. Помещики, с которыми она торговала, заигрывали с ней, но добрая еврейка не станет слушать всякий вздор. Зисе Фейге любила мужа и гордилась тем, что помогает ему служить Богу Всемогущему.

Она родила девять детей, но выжили только трое: женатый уже сын Едидия, который вместе с тестем держал контору во Влодове, мальчик Цадок Мейер, еще не кончивший хедера, и взрослая дочь Либе Йентл. Либе Йентл была помолвлена и готовилась выйти замуж, но ее жених, Озер, простудился и умер. Этот Озер подавал большие надежды как богослов и ученый. Отец его возглавлял общину в Ополе. Хоть Либе Йентл видела Озера только один раз, когда подписывали договор о помолвке, она горько плакала, узнав печальную новость. Почти сразу же в доме появились новые сваты – ведь Либе Йентл была уже вполне созревшей семнадцатилетней девушкой, но Зисе Фейге чувствовала, что лучше повременить, пока дочь не оправится от утраты.

Жених Либе Йентл покинул этот мир сразу после пасхи, а прошел уже месяц хешван. Вслед за праздником Суккот обычно бывают дожди и снегопады, но нынче осень выдалась мягкой… Светило солнце. Небо голубело, как после Шавуот. Крестьяне боялись, что начнут прорастать озимые, а это – прощай урожай. Тревожились и горожане, ведь теплая погода зимой вызывает болезни и эпидемии. Цены на зерно поднялись на три гроша за пуд, и доходы Зисе Фейге выросли. По заведенному меж мужем и женой обычаю, каждую субботу по вечерам она давала ему подробный отчет о недельном доходе, и реб Шефтель тут же распределял пожертвования: на учебный дом, на молельный дом, на богадельню, на милостыню нищим… в нуждающихся недостатка никогда не бывало.

Так как Зисе Фейге нанимала служанку, Дуню, да и без служанки сама прекрасно со всем справлялась, Либе Йентл по дому ничего не делала. Ей выделили комнату, где почти все время читала она романы, или переписывала письма из письмовника.

Когда непрочитанных романов и непереписанных писем не осталось, Либе Йентл начала тайком таскать книжки из отцовского шкафа.

Надо сказать, что она прекрасно шила, вышивала и вообще любила красивые платья. Либе Йентл унаследовала красоту матери, но рыжие волосы перешли к ней от отца. Как и борода отца, волосы девушки отличались необычной длиной – ниспадали до бедер.

После смерти Озера лицо ее, и без того бледное, стало еще бледнее и тоньше.

Либе Йентл была зеленоглаза.

Реб Шефтель почти не замечал дочь. Он ограничивался тем, что в молитвах просил бога послать ей хорошего мужа. Но Зисе Фейге видела, что дочь растет неуправляемой как ветер, голова ее была забита причудами и фантазиями. Она терпеть не могла селедки под шубой. Она отворачивалась при виде зарезанного петуха или сырого мяса на разделочной доске. Если в ее тарелку попадала муха, она не могла есть весь день.

В Шидловцах у нее не было подруг. Она жаловалась на то, что девушки в местечке грубы и невоспитанны, едва выйдя замуж, они перестают интересоваться чем бы то ни было и опускаются. Перед тем, как выйти на люди, Либе Йентл два дня ничего не ела – боялась, что ее стошнит. Хотя она была красива, умна и образованна, ей всегда мерещилось, что люди смеются над ней и указывают на нее пальцами.

Зисе Фейге не раз хотела поговорить о странностях дочери с мужем, но не могла решиться оторвать его от занятий. Кроме того, реб Шефтель в принципе не понимал этих женских дел. На все случаи жизни у него были готовые рецепты. Когда однажды Зисе Фейге все же высказала ему свои тревоги, все, что ответил муж, было: “Ну, Бог даст, выйдет замуж – забудет свои глупости”.

После несчастья с Озером, Либе Йентл заболела от тоски, У нее началась бессонница, по ночам мать слышала ее плач. Девушка то и дело вставала и шла пить воду, причем всякий раз выпивала целый ковш, и Зисе Фейге не могла понять, как желудок дочки может вместить столько воды, словно, господи прости, у нее внутри пылает огнь, всё пожирающий.

Иногда Либе Йентл словно заговаривалась, и тогда Зисе Фейге радовалась, что дочь избегает людей. Но шила в мешке не утаишь. В местечке уже шептались, что у Либе Йентл не все дома. Она играла с кошкой. Она гуляла одна по примыкающим к кладбищу кварталам гоев. Когда кто-нибудь заговаривал с ней, девушка бледнела и отвечала совершенно невпопад. Одни принимали ее за глухую, другие намекали, что Либе Йентл – колдунья. В ночи полнолуния ее видели на пастбище, что начиналось сразу за мостом. Она то и дело наклонялась и рвала цветы и травы. Когда женщины говорили о ней, они сплевывали, чтобы отвести зло: “Бедняжка, несчастная и больная к тому же”.

Либе Йентл должны были вот-вот помолвить снова, на сей раз с юношей из Заверчья. Посланец реб Шефтеля ездил туда посмотреть на жениха, вернулся и доложил, что Шмелке Мотл – ученый. Брачный контракт был готов, осталось его подписать.

Жена посланца, Трайне, ездившая в Заверчье с мужем (у них там жила дочь), сообщила Зисе Фейге, что Шмелке Мотл мал ростом, смугл и черноволос. Он не красавец, конечно, но у него голова гения. Он – сирота, содержит его община, и кормится он каждый день недели в другом доме.

Либе Йентл выслушала это и ничего не сказала. Когда Трайне ушла, Зисе Фейге принесла дочери ужин: пшеничную лепешку и говядину, тушеную в горшке с гречневой кашей. Но Либе Йентл не притронулась к еде, она качалась над тарелкой, словно над молитвенной книгой, а вскоре и вовсе ушла в свою комнату. Зисе Фейге вздохнула и тоже легла спать. Реб Шефтель же уснул давно, так как ему предстояло встать в полночь для совершения полночной молитвы. В доме было тихо, только за печкой пел свою ночную песенку сверчок.

Внезапно Зисе Фейге проснулась. Из комнаты Либе Йентл доносились сдавленные стоны, как будто кого-то там душили. Зисе Фейге бросилась туда и увидела в лунном свете сидящую на постели дочь. Волосы ее были всклокочены, лицо – белее мела. Либе Йентл пыталась сдержать плач. Закричав: “Что случилось, доченька? О, горе мне!” – Зисе Фейге понеслась на кухню, зажгла свечу и вернулась к дочери, захватив чашку воды, чтобы плеснуть на Либе Йентл, если, не дай бог, девушка упадет в обморок.

Но в этот момент с губ Либе Йентл сорвался мужской голос:

– Нечего приводить меня в себя, Зисе Фейге, – сказал голос, – у меня нет привычки хлопаться в обморок. Притащи-ка мне лучше рюмку водки.

Зисе Фейге замерла от ужаса. Вода из чашки лилась на пол.

Проснулся Реб Шефтель. Он поспешно вымыл руки, накинул халат, надел шлепанцы и прибежал в комнату дочери.

Его приветствоввл мужской голос:

– Доброе утро, реб Шефтель. Волоки сюда шнапс, у меня в глотке пересохло. Сойдет и сливовица, да всё, что угодно, сгодится, лишь бы глотке смочиться.

Муж и жена сразу поняли, что случилось. Душа мертвеца, “диббук“, вселилась в их дочь. Реб Шефтель спросил, дрожа:

– Кто ты? Что тебе нужно?

– Не твое дело, – ответил диббук. – Ты ученый из Шидловиц, а я – скрипач из Пинчева. Ты трешь стулом штаны, а я – смычком четыре струны. Ты всё еще живешь в призрачном мире, а я с ним уже рассчитался, выбил у бочки затычку и знаю вкус того, что в ней хранилось. Нет мне места ни в aдy, ни на небесах. Отправился я сегодня в Пинчев, да сбился с пути – я ведь скрипач, а не извозчик. Только одно твердо помню, что у меня горло пересохло.

Зисе Фейге не могла унять дрожь, ее трясло. Свеча в руках так ходила ходуном, что пламя чуть не подпалило бороду мужа. Она хотела закричать, позвать на помощь, но язык прилип к небу. Колени ее подогнулись, чтобы не упасть, она была вынуждена прислониться к стене.

Реб Шефтель схватился за пейс, обращаясь к диббуку:

– Как тебя зовут?

– Гецл.

– Почему ты выбрал мою дочь? – спросил он в отчаянии.

– А почему бы и нет? Она красивая девочка, а я всегда терпеть не мог уродин, не терпел, не терплю и не буду терпеть.

Заявив так, диббук принялся выкрикивать ругательства и непристойности, мешая идиш с жаргоном музыкантов.

– Не заставляй меня ждать, Фейге, золотко – крикнул он под конец, – тащи кружку пива. Я высох как кость! Глотка зудит, нутро горит.

– Помогите, добрые люди! – закричала Зисе Фейге. Свечку она уронила, и реб Шефтель едва успел подхватить ее, ведь деревянный дом легко мог вспыхнуть.

Хоть время было и позднее, жители местечка сбежались на крики. Везде есть люди, которые страдают бессонницей.

Тевье – ночной сторож, решил, что начался пожар и побежал по улице, стуча в ворота колотушкой.

Немного времени прошло, а в доме реб Шефтеля уже яблоку некуда было упасть.

Глаза Либе Йентл закатились, рот дергался как у припадочной. А голос, который шел из нее, не мог исходить из женского рта.

– Так принесете ли вы мне выпивку в конце-то концов? Какого черта мы ждем?

– А если не принесем? – спросил Зейнвл-мясник, который как раз возвращался домой от резника, когда услышал крики.

– Если не будет шнапса, я вас всех выведу на чистую воду, надутые святоши. И ваших жен тоже – чтоб в аду их жарилась кожа!

Со всех сторон закричали: “Дайте ему выпить, да дайте же скорее!”

Одиннадцатилетний мальчишка Цадок Мейер, к этому времени проснувшийся от шума и гама, знал, где у отца спрятан коньяк, который реб Шефтель пил по субботам после рыбного блюда. Он открыл буфет, налил стакан и принес его сестре. Реб Шефтель бессильно оперся на сундук – ноги его не держали, Зисе Фейге упала в кресло. Соседи брызгали на нее уксусом, чтобы она не потеряла сознания.

Либе Йентл протянула руку, взяла стакан и осушила его одним духом. Те, кто сидел рядом, не поверили своим глазам: она даже не поморщилась.

Диббук сказал: “И это вы называете выпивкой? Вода, вот что это такое. Эй, друзья, дайте-ка мне бутылку”.

– Не давайте ей! Не давайте! – закричала Зисе Фейге. – Она же отравится! Господи, помоги нам!

Диббук расхохотался и хрюкнул.

– Не волнуйся, Зисе Фейге, снова меня ничто не убьет. И потом, насколько я понимаю, в этой бутылке выпивон слабее, чем бульон.

– Не получишь выпивки, пока не расскажешь о себе, и о том, как тут очутился, – сказал Зейнвл-мясник. Так как никто не осмеливался разговаривать с диббуком, Зейнвл взял на себя эту обязанность.

– Что здесь надо этому колбаснику? – спросил диббук. – Иди к себе, ковыряйся в кишках и внутренностях.

– Нет, ты скажи нам, кто ты такой?

– Сколько можно повторять одно и то же? Я – Гецл, скрипач из Пинчева. Я любил то, что никому не противно, и когда пришла пора платить по счету, попал бесам в лапы. В рай меня не пускают, а в аду, по-моему, слишком жарко, да и чертей я побаиваюсь. Так что ночью, когда сторож уснул, я оттуда улизнул. Собирался жену навестить, чтоб ей заживо сгнить. Да в темноте сбился с дороги, привели меня в Шидловцы ноги. Здесь сердцу на гибель – увидел Йентл Либе. Печенка екнула в груди – и вот я у нее внутри!

– Долго ты здесь пробыть собираешься?

– Вечность и один день.

Реб Шефтель от ужаса лишился дара речи, но вспомнил Господа всемогущего и обрел присутствие духа. Он воззвал: “Злой дух, я приказываю тебе оставить тело моей невинной дочери, и уйти туда, где люди не ходят и звери не бродят. Если не уйдешь, я изгоню тебя святым именем, заклинаниями и звуками бараньего рога”.

– Сейчас испугаюсь, – издевался диббук. – Думаешь, власть твоя сильна, если борода длинна?

– Нечестивый мошенник, предатель Израиля! – в гневе вскричал реб Шефтель.

– Лучше явный порок, чем лицемерный подлог, – ответил диббук. – Дурачь шидловицких шлемелей, но Гецла, пинчевского скрипача, тебе не провести. Говорю тебе, если ты не принесешь бутылку, я из тебя ворону сделаю.

В дверях раздался шум. Кто-то разбудил раввина, и он пришел вместе с Бендитом, служкой, Бендит нес курильницу, бараний рог и книгу ангела Раззиила.

Войдя в спальню, Реб Йерухим велел дуть в шойфер, по его указанию служка насыпал в курильницу горячие уголья, затем раввин возжег на них благовония. Когда комната наполнилась ароматом, он заклял силы зла святыми молитвами из книги Зогар, книги Сотворения и других книг Каббалы и приказал нечистому: “Изыди из тела женщины Либе Йентл, дщери Зисе Фейге!”

Но нечистый дух всех огорошил. Вместо того, чтобы исчезнуть, он заиграл танцы, марши, гопаки – и всё на губах. Он гудел басом как контрабас, звенел как цимбалы, свистел как флейта и гремел как барабан.

Из-за недостатка места мы не будем рассказывать обо всем, что диббук рассказывал и болтал той ночью – и многими другими ночами, – о его наглых выходках и богохульствах, о том, как он оскорблял жителей местечка и хвастался своими проделками. Умолчим о взрывах хохота и истериках, о кучах изречений из Торы вперемежку с похабными свадебными поговорками, – и всё это речитативом и в рифму.

Диббук появлялся только с наступлением темноты, днем же Либе Йентл лежала в постели – обессиленная, и, похоже, не помнила ничего из того, что было ночью. Она считала себя больной и время от времени просила мать послать за лекарем или дать ей какое-нибудь снадобье. Большей частью она дремала, причем и глаза ее, и губы были плотно сжаты.

Поскольку заклинания и амулеты шидловицкого раввина не помогали, реб Шефтель отправился за советом к раввину из Радзимина. Он пустился в путь утром, и почти сразу теплая погода сменилась ветром и снегом. Дороги замело, и добраться до Радзимина стало тяжко даже в санях. Шли недели, а от Реб Шефтеля не было известий. Для Зисе Фейге эта история была таким ударом, что она слегла, а ее помощнику, Залкинду, пришлось взять все дела в свои руки.

Долго тянутся зимние ночи, а бездельники всегда ищут, чем бы убить время. С наступлением сумерек они начинали собираться в доме Зисе Фейге послушать болтовню диббука и позабавиться его выходками. Зисе Фейге запрещала им беспокоить дочь, но любопытство так жгло жителей городка, что они, не задумываясь, вышибли бы все двери, чтобы проникнуть в дом.

Диббук знал всех, и каждому находил, что сказать о репутации и образе жизни. Большей частью он обливал грязью и помоями уважаемых руководителей общины и их жен. Любому он точно говорил, что у него за душой, и кто он есть на самом деле: попрошайка или мошенник, сикофант или нищий, невежа или сноб, бездельник или хапуга. С лошадником он говорил о лошадях, с мясником – о быках. Он напомнил мельнику Хаиму, как тот тайком подвесил гирю к весам, на которых взвешивал смолотую для крестьян муку. Вора Юккеле диббук расспрашивал о подробностях последней кражи. Его гримасы и шутки шокировали и вызывали смех. Даже старики не могли удержаться от улыбки.

Диббук знал то, что никак не мог знать посторонний, и посетителям становилось ясно, что они и впрямь имеют дело с духом, от которого ничего нельзя скрыть, ибо он их видит насквозь.

Хотя диббук выставлял на позор и посмешище абсолютно всех, каждый был согласен вынести свою долю унижения, лишь бы насладиться позором других.

Когда злому духу надоедало раздевать горожан, он переходил к рассказам о своих собственных грехах. Диббук всё называл своими именами, ничего не скрывал и не отрицал. Когда его спросили, не раскаялся ли он, отвечал со смехом:

– Если и раскаялся, то что это меняет? Всё записывается там, наверху. Тот, кто съел единственный червивый плод – получит шестьсот восемьдесят девять плетей. За мгновение похоти – недели будешь кататься по кровати, утыканной гвоздями.

Между двумя прибаутками он пел, блеял и играл мелодии, да так искусно, что никто из живых не мог с ним сравниться.

Однажды жена учителя прибежала к раввину и доложила, что люди пляшут под музыку диббука. Раввин надел пальто и шляпу и поспешил к дому. Да, мужчины и женщины отплясывали вместе на кухне Зисе Фейге. Раввин пристыдил их, отругал и объяснил, что то, что они творят – святотатство. Он строго-настрого запретил Зисе Фейге дозволять сборища в своем доме. Но больная Зисе Фейге не могла встать с постели, а ее сын, Цадок Мейер, ночевал у родственников. Едва раввин ушел, бездельники возобновили пляски: танец ножниц, танец ссоры, казачок, танец воды. Продолжалось это безобразие до полуночи, пока Либе Йентл не уснула, а диббук не захрапел.

Несколько дней спустя по местечку пронесся новый слух: в тело Либе Йентл вселился другой диббук, на сей раз – душа женщины.

Снова в дом набилось столько народу, что яблоку негде было упасть. И в самом деле – изо рта Либе Йентл теперь исходил женский голос, но не нежный голосок Либе Йентл, а хриплый пропитый голос старой шлюхи. Люди спросили нового диббука, кто она, и диббук сказал, что ее зовут Бейле Цлове, что она пришла из местечка Плок, где сначала была служанкой в таверне, а потом стала проституткой.

Бейле Цлове говорила совсем иначе, чем Гецл-скрипач, слова произносила так, как говорят в ее крае, и мешала идиш с немецкими словечками, которые в Шидловцах не понимали.

Речь Бейле Цлове заставляла краснеть даже мясников и торговцев свиньями. Она пела скабрезные песенки и отпускала солдатские шуточки. По ее словам, она странствовала восемьдесят лет и нигде не могла приткнуться. Она воплощалась в собаку, в кошку, индюка и осьминога. Долгое время душа ее отдыхала в черепахе.

Когда кто-то упомянул Гецла-скрипача и поинтересовался, знакомы ли они, и знает ли Бейле Цлове, что делит с Гецлом это бренное тело, она ответила: “Не знаю о нем ничего, да и знать не хочу”.

– А почему? Неужто ты вдруг встала на стезю добродетели? – поинтересовался Зейнвл-мясник.

– Кому нужен мертвый скрипач?

Люди принялись звать Гецла, уговаривали его подать голос, им хотелось послушать, как общаются два диббука, но Гецл-скрипач молчал. Бейле Цлове сказала:

– Не вижу здесь никакого Гецла.

– Может, он спрятался?

– Где? Я мужика за версту чую…

В разгар всеобщего возбуждения вернулся реб Шефтель, он постарел и стал еще меньше, чем был. Борода его поседела, он принес талисманы и амулеты из Радзимина. Теперь их надо было развесить по углам и на шею доченьки.

Люди думали, что диббук будет защищаться, мешать вешать амулеты, как всегда делает нечистая сила, когда ее касаются священным предметом. Но Бейле Цлове молчала, пока амулет не повесили на шею Либе Йентл. Затем поинтересовалась:

Что это? Святая туалетная бумажка?

– На ней рукой радзиминского раввина начертаны святые имена! – закричал реб Шефтель. – Если ты не уберешься сейчас же из тела моей дочери Либе Йентл, от тебя следа не останется!

– Передай радзиминскому раввину, что я плевать хотела на его амулеты, – нагло ответила эта женщина.

– Шлюха! Мошенница! Безбожница! – завопил Реб Шефтель.

– Чего он верещит, этот коротышка? Ну и мужичонка, сплошные кости и борода.

Реб Шефтель захватил с собой священные шестигрошовые монеты, кусок амбры и еще несколько магических штук, которых, как всем известно, боится нечисть. Но Бейле Цлове не боялась ничего. Она передразнила реб Шефтеля и пообещала, что ночью ему пейсы к бороде привяжет.

Этой ночью Реб Шефтель читал Шему Святого Исаака Лурии. Он уснул в ритуальной рубашке с бахромой, положив под подушку том Книги Сотворения и нож – как роженица. Но среди ночи его разбудило прикосновение невидимых пальцев. Они ощупали лицо и зарылись в бороду. Реб Шефтель закричал бы, да ладонь закрыла ему рот. Утром же Реб Шефтель встал и увидел, что борода его полна мусора, крошек, и вымазана какой-то липкой, похожей на клей дрянью.

Хоть и жуткое это было дело, но хасиды воркинского толка, злейшие враги и конкуренты радзиминского раввина, отпраздновали день позора реб Шефтеля тортом и водкой в своем учебном доме: наконец-то радзиминский раввин попался на незнании Каббалы. Последователи воркинского толка с самого начала советовали реб Шефтелю совершить поездку в Ворку, но он отверг их помощь.

Теперь они были отомщены.

Однажды вечером, когда Бейле Цлове в очередной раз хвалилась своей былой красотой и бегавшими за ней мужиками, внезапно подал голос пинчевский скрипач.

– Идиоты! Из-за чего они так торчали? Или ты была единственной красавицей в Плоке?

Все притихли. Довольно долго казалось, что Бейле Цлове проглотила язык. Затем она хрипло расхохоталась.

– А, так музыкантик-то всё-таки здесь. Где же ты прячешься? В пузыре?

– Если ты слепая, то я ведь не глухой. Давай, бабуся, чеши языком. Твоя история была стара как мир, еще когда я лежал в пеленках. На твоем месте я бы приберег подобную чепуху для олухов из Хелома. В Шидловцах еще сохранилась пара-другая умников.

– Мудeр, да? – ответила Бейле Цлове. – Дай-ка я тебе скажу кое-что. Живой скрипач-пиликалка не стоит ни гроша, а что касается мертвого – фью… Прости, но не лучше ли тебе убраться к месту вечного упокоя? Молящимся по ночам жмурикам недостает одного скелета для кворума.

Люди настолько остолбенели, слушая перебранку двух диббуков, что забыли про смех. Либе Йентл говорила то мужским, то женским голосом. Пинчевский скрипач картавил, а плокская шлюха – нет.

Сама Либе Йентл лежала, откинувшись на две подушки, глаза ее были закрыты, лицо бледно. Никто не мог уловить движения ее губ, хотя в комнате собралась тьма народу, пялившегося во все глаза. Зисе Фейге не могла выгнать незваных гостей, а помощи просить было не у кого. Реб Шефтель перебрался ночевать в учебный дом, служанка Дуня взяла расчет еще в середине года, а Залкинд, помощник Зисе Фейге, вечером уходил к жене и детям. Люди входили в дом и выходили, когда им вздумается, как будто дом ничей. Когда приходил кто-нибудь из уважаемых членов общины, чтобы пристыдить зевак, издевающихся над больным человеком, оба диббука осыпали его ругательствами и оскорблениями. Диббуки придумывали горожанам клички: Рейце-деляга, Миндл-сало, Йокл-громила, Двоше-распутница.

Несколько раз посмотреть на диво приходили даже гои и местные аристократы, и диббуки болтали с ними по-польски, один из землевладельцев потом в таверне рассказывал, что лучший театр Варшавы не сравнится с балаганом, который разыгрывают в Шидловцах два мертвых негодяя.

Вскоре реб Шефтель, доселе несгибаемо преданный радзиминскому раввину, сдался и отправился к раввину из Ворки: больше не к кому было идти. Два же диббука тем временем продолжали вести словесный бой. Считается, что женщины превосходят мужчин в умении болтать языком, но пинчевский скрипач оказался здесь вполне достоин плокской шлюхи.

Скрипач то и дело орал, что ниже его достоинства спорить с блудницей – женщиной с документально заверенным отсутствием невинности, но присутствующие зеваки подзуживали и раззадоривали его: “Ответь же ей! Не оставляй за ней последнего слова!” Они свистели, топали ногами, хлопали в ладоши, гудели…

Мало-помалу словесные бои перешли в мирные беседы.

Бейле Цлове повествовала о том, как ее мать, добродетельная и богобоязненная женщина, родила мужу, честному хасиду, восемь дочерей. Рождение еще и Бейле Цлове так пришибло ее отца, что он ушел из дома. Правдами и неправдами он получил у ста раввинов разрешение на заключение повторного брака, и мама стала разведенной женой.

Чтобы содержать семью, она каждое утро отправлялась на рынок, где продавала горячие бобы студентам иешиве. Молиться Бейле Цлове должен был научить развратный учитель с козлиной бородкой и пейсами, он-то и изнасиловал ее, хотя ей не было тогда и восьми лет.

Когда Бейле Цлове рассказывала о том, как стала служанкой, как крестьяне щипали и щупали ее, дергая за волосы и грязно ругаясь, и как хозяйка, которую все считали добродетельной, праведной женщиной, заманила ее за тридевять земель и продала в бордель, развесившие уши девушки ревели. Юноши же подозрительно терли глаза.

Гецл-скрипач начинал расспрашивать Бейле Цлове: “Кем были твои гости? Сколько ты отдавала мадам и что тебе после этого оставалось? Доводилось ли тебе спать с турком или черномазым?”

Бейле Цлове ничего не скрывала. Молодые негодяи лезли к ней с извращениями, а похотливые старики – с дурацкими прихотями, мадам отнимала последний грош и запирала хлеб в буфете, сутенер лупцевал Бейле Цлове мокрой плеткой и втыкал ей в задницу иголки. От голода и тоски по дому она подхватила чахотку, и остаток жизни провела, выплевывая остатки легких в богадельне.

Так как ее похоронили за чертой кладбища, без чтения Кадиша, Бейле Цлове была немедленно схвачена мириадами демонов, чертей, чертенят и бабуков. Ангел Дуумах потребовал назвать тайный стих, соответствующий ее имени, и, не получив ответа, свирепо проткнул ее могилу железным жезлом. Она молила впустить ее в Ад, ведь наказывают грешников там не более двенадцати месяцев, но нечистая сила волочила ее по заброшенным землям и пустыням.

Бейле Цлове говорила, что в пустыне видела колодец, который служит входом в Геенну Огненную, днем и ночью слышатся оттуда вопли грешников. Ее таскали по загустевшему морю, где, увязнув, неподвижно стоят попавшие некогда в бурю и погибшие корабли, матросы и капитаны которых давным-давно превратились в каменные статуи.

Проволокли Бейле Цлове и через страну великанов с двумя головами и одним глазом на каждом лбу. В тех местах рождается мало женщин, и каждая женщина обладает шестью мужчинами.

Начал рассказывать о своей жизни и Гецл-скрипач. Он говорил о свадьбах и дворянских балах, на которых ему случалось играть. Говорил и о том, что случилось с ним в нездешнем мире. По его словам, злодеи не раскаиваются даже в мире мертвых, даже в Аду. Несмотря на то, что им уже открылась суть вещей, души грешников терзают неутоленные страсти. Игроки играют невидимыми картами, воры продолжают красть, мошенники плутуют, развратники бесстыдно удовлетворяют свои отвратительные желания.

Слушателей поразили рассказы Бейле Цлове и Гецла. Зейнвл-мясник спросил: “Как могут грешить истлевшие в земле?”

Гецл объяснил, что и при живом теле наслаждается грехом на самом деле не тело, а душа, поэтому наказывают именно душу. Кроме того, существует множество разнообразных тел: из дыма, из паутины, из теней; любое из них можно взять и пользоваться, пока и оно не будет разорвано на куски ангелом разрушения.

Есть в мире мертвых замки и постоялые дворы, а в пустынях и пропастях – развалины, где можно укрыться от суда, встречаются также и ангелы мщения, с которыми можно договориться, пообещав что-нибудь, или даже попросту подкупив местными деньгами, бесплотными, но имеющими хождение в тавернах и борделях подземного мира.

Когда один из слушателей-бездельников крикнул, что это невероятно, Гецл призвал в свидетели Бейле Цлове.

– Скажи-ка нам, Бейле Цлове, чем ты занималась все эти годы? Псалмы читала или шлялась по болотам и пустошам, любезничая с демонами Эморасом и Малахаисом?

Вместо ответа Бейле Цлове хихикнула и закашлялась.

– Я не могу и слова из себя выдавить, так во рту пересохло.

– Да, пропустим по капельке, – подхватил Гецл, и когда кто-то принес доверху налитый стакан коньяка. Либе Йентл выпила его залпом, как воду, не открывая глаз и не поморщившись. Всем было очевидно, что она целиком находилась во власти вселившихся диббуков.

Когда до Зейнвла-мясника дошло, что Гецл и Бейле Цлове помирились, он спросил:

– Почему бы вам не пожениться? Из вас получится хорошая пара.

– И что же мы будем делать после свадьбы? вместе читать общий молитвенник?

– Будете делать то же, что и все.

– А чем? Мы же давным-давно мертвы. Кроме того, долго мы здесь не задержимся.

– Почему? Ведь Либе Йентл еще молода…

– Воркинский раввин не чета радзиминскому шлемелю, – объяснила Бейле Цлове, – его талисманов побаивается сам Асмодей.

– Знаете, куда может поцеловать меня воркинский раввин? – ответил Гецл. – Впрочем, быть женихом я всё равно не собираюсь.

– Может, я для тебя недостаточно хороша? – завопила Бейле Цлове. – Да если бы ты знал, кому случалось просить моей руки, ты бы тут же снова дал дуба.

– Ну, коли она меня уже сейчас грызет, дальше-то что будет, – отшутился скрипач. – Кроме того, ты мне в прабабушки годишься, как ни считай, я младше по меньшей мере лет на семьдесят.

– Чушь! Я умерла двадцатисемилетней, а со дня смерти не стареют. Кстати, тебе самому сколько лет, пьянчужка? Уж конечно, не меньше шестидесяти.

– Чтоб твою цветущую плоть украсило столько бриллиантов, сколько лет мне не хватало до пятидесяти.

– Подаришь плоть, не откажусь и от бриллиантов.

… Диббуки бранились, а толпа подзуживала их, пока они вконец не выдохлись. Те, кто не слышал, как мертвые жених и невеста ругались из-за приданого, постельного белья и свадебных подарков, не может представить себе, на какую низость способна нечистая сила.

Бейле Цлове заявила, что она давным-давно заплатила за все свои прегрешения, следовательно, сейчас чиста как девственница.

– И потом, существует ли сегодня девственность вообще? – вопросила она. – Каждая душа несть счету, сколько мужских и женских тел сменила. Новых-то душ на небе давным-давно не делают. Душу моют содой, как посуду перед пасхой. Затем свежеочищенную душу возвращают на землю. Вчерашний нищий воплощается в богача, жена раввина – в извозчика, конокрад становится главой общины, а мясник – быком. Так есть ли из-за чего поднимать шум? Глубинная сущность у всего одна и та же: у кошки и мышки, у охотника и злодея, у старика и дитяти.

Самой Бейле Цлове доводилось рождаться торговцем зерном, горничной, женой раввина, учителем-талмудистом.

– Да помнишь ли ты из Талмуда хоть слово? – поинтересовался Гецл.

– Если бы ангел забвения не щелкнул меня по носу, я бы наверняка всё помнила.

– Ну, что вы скажете о моей невесте? – восхитился Гецл.- Остра на язык, а? Камень может оболтать. Если бы моя пинчевская жена знала, на кого я ее променял, она бы утопилась в ведре с помоями!

– Да ты еще остыть не успел, а постель твоей жены уже грели вовсю.

…Странная весть быстро разнеслась по городу: завтра в доме реб Шефтеля свадьба. Гецл-скрипач и Бейле Цлове станут мужем и женой.

Как только о предстоящем узнал раввин, он тут же собрал паству и запретил ей гулять на черной свадьбе, а служке Бендиту велел охранять дверь дома реб Шефтеля и никого не пускать. Однако ночью начался сильный снегопад, а к утру резко похолодало. Ветер ломал толстые сучьи и выл в печных трубах. Бендит стал белым с головы до ног и походил на вылепленного детишками снеговика. Жена силком утащила его домой, полуживого от холода.

Как только подступили сумерки, в доме реб Шефтеля стали собираться люди. Кто нес водку и коньяк, кто – мясо, кто – медовый торт.

Как обычно, Либе Йентл спала весь день напролет и не проснулась даже тогда, когда Зисе Фейге влила ей в рот несколько ложек борща. Но как только стемнело, девушка села в постели. Народу уже собралось столько, что пошевелиться из-за тесноты было невозможно. Открыл торжество Зейнвл-мясник.

– Невеста? – вопросил он, – постилась ли ты в день своей свадьбы?

– Мертвец плохо выглядит, потому что ничего не ест, – ответила поговоркой Бейле Цлове.

– А ты, жених, готов ли ты?

– Пусть сперва приданое назовет.

– Всё, чем владею, твоим будет: пригоршни пыли и кучи гнили…

Гецл доказал в тот день, что он не только прекрасный музыкант, но может при случае заменить и раввина, и кантора, и свадебного распорядителя. Сперва он сыграл грустную мелодию “Бог милосерд” для жениха и невесты. Затем выдал веселый танец, сопровождая игру забавными прибаутками. Пожелав невесте быть верной женой, одеваться и развлекаться на свой счет и заботливо вести хозяйство, Гецл призвал молодоженов всегда помнить о смерти, и спел им:

Один оставаться боится мертвец.

Рыдай, невеста, и плачь, отец.

В мертвом краю, под сырою землей

Ждет невесту жених молодой.

Око за око и зуб за зуб,

Ищет жену себе каждый труп!

В яму глубокую их положат,

Гроб станет свадебным ложем.

Хоть свадьба была поддельной, многие женщины плакали. Мужчины вздыхали.

Были соблюдены все свадебные традиции. Сначала Гецл молился, пел и играл. Гости слышали то рыдание скрипки, то писк кларнета, то блеяние рожка. Затем жених набросил на невесту несуществующую свадебную накидку и сыграл мелодию, соответствующую этой церемонии. После свадебного марша он спел молитву “Ты, пресвятой отец”, которая, как всем известно, исполняется во время обряда надевания колец. Он произнес речь жениха и объявил о свадебных дарах: разбитом зеркале, мешочке земли со святых мест, погребальной ложке для омовения, остановившихся часах. Чтобы развеселить гостей, Гецл заиграл казачок. Люди пытались плясать, но в доме шагу некуда было ступить – места не хватало. Плясуны толкались и взмахивали руками. Вдруг Бейле Цлове разревелась:

– Ой, Гецл!

– Что, моя уточка?

– Почему это всё не взаправду? Мы же не мертвыми родились…

 – Фью! То, что взаправду – само вот-вот в прах рассыплется.

– Дурачок, это для меня не игра…

– Что бы ни было, выпей и успокойся. Мы можем блаженствовать вместе, пока в Аду огонь не разведут.

– Принесли стакан вина, и Либе Йентл выпила вино до капельки. А стакан разбила о стену. И тогда Гецл запел песню, которую обычно поет хор мальчиков из хедера.

Кто Ноя чтит,

Чем слезы лить,

Налей вина,

Выпей до дна!

Вечность длинна!

Зисе Фейге больше не в силах была вынести, она встала с постели, закуталась в шаль и влетела в комнату дочери в домашних шлепанцах.

– Звери! – кричала она, пытаясь пробиться к Либе Йентл. – Вы мучите мое дитя!

Бейле Цлове заорала на нее:

– Что ты дергаешься, старый урыльник? Лучше скрипач-мошенник, чем калека из Заверчья.

В разгар веселья внезапно раздались шаги и крики под дверью. Это из Ворки вернулся реб Шефтель. С собой он привез пригоршни новых амулетов, заговоров и талисманов. Вместе с ним в дом ввалились хасиды, присланные воркинским раввином, готовые разогнать всех шидловицких безбожников и святотатцев. Они размахивали ремнями и кричали:

– Убирайтесь, нечестивцы!

Молодежь попыталась было дать им отпор, но шидловицкая толпа слишком устала от долгого стояния на ногах, и вскоре обратилась в бегство. Гецл кричал им вслед:

– Братья! Не уступайте этим святым пентюхам! Пусть познакомятся с вашими кулаками. Вмажьте им как следует! Эх, вы, вояки…

– Трусы! Ублюдки! Мыши! – пронзительно вопила Бейле Цлове.

Нескольким воркинским хасидам крепко досталось на орехи, но вскоре всё было кончено. Хасиды ворвались в комнату, кляня диббуков на чем свет стоит и осыпая их угрозами.

Сторож воркинской синагоги реб Авигдор Явровер подбежал к постели Либе Йентл и попытался повесить на ее шею амулет, но девушка правой рукой сбила с него шапку и ермолку, а левой – вцепилась в бороду. Другие хасиды бросились отбивать Реб Авигдора, но Либе Йентл заняла круговую оборону: она царапалась, щипалась и кусалась. Одному она разодрала щеку, другому – выдрала пейс, третьему плюнула в лицо, четвертому заехала в ребра… Чтобы испугать набожных хасидов, она закричала, что у нее началась менструация, а затем разорвала юбку и обнажила срам. Те, кто не отвел глаза, заметили, что живот Либе Йентл раздут как барабан, и виной тому две опухоли, размером с голову каждая, одна слева, а другая справа. Ясно, что там-то и прятались диббуки.

Гецл рычал как лев, выл как волк, шипел как змея. Он обзывал воркинского раввина евнухом, клоуном, бабуином, оскорблял святое писание и богохульствовал.

Реб Шефтель осел на пол и сидел как плакальщик. Он закрыл лицо ладонями и раскачивался словно над покойником.

Зисе Фейге схватила щетку и попыталась отогнать мужчин, окруживших дочь, но ее оттолкнули и сбили с ног. Две соседки помогли ей подняться. Платок Зисе Фейге сполз на плечи, обнажив бритую голову с пробивающейся сединой. Она воздела руки и закричала, плача:

– Палачи, вы убьете мою дочь! Отец небесный, обрати на них проклятие фараоново!

Наконец нескольким хасидам (из тех, что помоложе) удалось схватить Либе Йентл за руки и привязать к кровати ремнями, после чего ее шею обложили амулетами воркинского раввина.

Молчавший во время драки Гецл изрек:

– Скажите вашему чудотворцу, что его заклинания – дешевка.

– Грещник, ты уже в Аду, и всё еще не раскаялся? – загремел реб Авигдор Явровер.

– Это таких, как ты, в аду полно.

– Пес, негодяй, дегенерат!

– Что вы ругаетесь, отребье? – завопила Бейле Цлове, – наша ли вина, что ваш святой придурок раздает липовые талисманы? Оставьте же в покое девушку. Мы же не сделаем ей ничего плохого. Ее здоровье – наше здоровье. Мы же тоже евреи, а не татары какие-нибудь, вспомните об этом. И наши души стояли на горе Сион. Если в жизни мы и ошибались, то давно за это заплатили, и с лихвой.

– Блудница, шлюха, дрянь, вон отсюда, – крикнул один из хасидов.

– Не уйду, пока сама не захочу.

– Тодрес, дунь-ка посильнее в шойфер.

Ночь наполнилась пронзительными звуками рога.

Бейле Цлове смеялась и веселилась вовсю:

– Дуй, дуй, пока не лопнешь.

– Сейчас трель оборви.

– Да вы еще не все лохмотья друг дружке оборвать успели, – вторил невесте Гецл.

– Сатана, амалекитянин, супостат!

Часы летели, а с диббуками не было никакого сладу. Часть воркинских хасидов, отчаявшись, уехала домой. Оставшиеся прислонились к стене, готовые биться, пока силы вконец не иссякнут. В эту критическую минуту вернулись, вооружившись кольями и ножами, недавно изгнанные шидловипкие бездельники. Пришли и хасиды радзиминского раввина, узнавшие, что воркинские талисманы не помогли. Пришли, ясное дело, позлорадствовать.

Реб Шефтель поднялся с пола и в отчаянии обратился к диббукам:

– Если вы евреи, должны же вы иметь еврейское сердце! Взгляните, что стало с моей невинной дочерью: лежит она, пригвожденная к кровати, связанная как овца, в жертву приносимая. Жена моя больна. Сам я еле держусь на ногах. Торговля моя пришла в упадок. Сколько же можно мучить нас? Ведь даже убийце ведомо чувство жалости.

– Нас никто не жалел.

– Я вымолю вам прощение. Сказано в писании: “наказанные им не отлучены от него”. Нет еврейской души, которую Он отверг бы навсегда.

– Что ты для нас сделаешь? – спросил Гецл. – Поможешь нам стонать?

– Я буду читать для вас псалмы и Мишну. Молиться буду, и двенадцать месяцев буду для вас Кадиш читать.

– Может, ты принял меня за одного из местных крестьян? Гецла не так-то просто облапошить.

– Я никогда никому не лгал.

– Поклянись, что сдержишь слово, – велел Гецл.

– Что случилось, Гецл? Никак ты собрался меня бросить? – со смешком

поинтересовалась Бейле Цлове. Гецл зевнул.

– Жаль стариков.

– Сбегаешь в первую брачную ночь.

– Хочешь, вместе уйдем.

– Куда? За горы мрака?

– Куда глаза глядят…

– Ты, наверно, имел в виду “глазницы”, комедиант.

– Клянись, реб Шефтель, что выполнишь всё, что обещал, – повторил Гецл-скрипач. – Присягни. Если нарушишь слово, я вернусь вместе со всеми силами зла, и кости твои развею на четырех ветрах.

– Не клянись, реб Шефтель, не клянись! – закричали хасиды. – Такая клятва кощунственна.

– Клянись, муж мой, клянись, иначе мы все погибнем!

Реб Шефтель прикоснулся ладонями к бороде.

– Души мертвецов, клянусь честно и полностью выполнить всё обещанное. Я посвящу вам бдения над Мишной. Двенадцать месяцев буду читать Кадиш. Назовите день вашей смерти, и я буду возжигать для вас поминальные свечи. Если нет надгробного камня на ваших могилах, я приеду на кладбище и установлю его.

– Да наши могилы давно с землей сровнялись. Пойдем, Бейле Цлове, пора. Рассвет встает над Пинчевом.

– Бес, ты же ни за что ни про что измываешься над честной еврейкой! – ответила Бейле Цлове.

– Эй, люди, отойдите! – крикнул Гецл. – Или я войду в кого-нибудь из вас.

Началась такая паника, что, хотя двери и были открыты, никто не мог выйти из дома. Шляпы и ермолки летели на пол. Кафтаны цеплялись за гвозди и рвались. Кто-то в толпе сдавленно завопил. Несколько хасидов упало, на них наступали. Рот Либе Йентл широко открылся, и раздался выстрел, как из пистолета. Глаза ее закрылись, и она бессильно откинулась на подушки, бледная как смерть.

По комнате прошел сквозняк – запах могильного тления.

Запинаясь, едва передвигая дрожащие от слабости ноги, Зисе Фейге дотащилась до дочери и развязала ее. Живот девушки стал плоским и дряблым, как живот только что разрешившейся от бремени роженицы.

Реб Шефтель уверял впоследствии, что из ноздрей Либе Йентл вылетели и улетели в окно два шара огненные. Разверзлась земля, и две грешные души, возвращающиеся в мир смерти, исчезли в возникшей трещине.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Оставленная диббуками, Либе Йентл долго болела. Доктор назначал капли и пиявки, пускал ей кровь, но девушка глаз не открывала. Сиделка из общества милосердия, дежурившая у ее постели по ночам, несколько раз по ночам слышала, как под окном звучит грустная музыка, и голос Гецла-скрипача молит снять амулеты с шеи Либе Йентл и впустить его. Слышала сиделка якобы и хихиканье Бейле Цлове.

Со временем больная всё же пошла на поправку, но разговаривать почти перестала, всё больше сидела в кровати и глядела в окно.

Так прошла зима. Из теплых стран вернулись ласточки и принялись вить гнезда под стрехами домов. Сидящей в постели Либе Йентл была видна крыша синагоги и пара скворцов, приводящая в порядок свое прошлогоднее жилье.

Трудно было рассчитывать, что найдутся охотники жениться на Либе Йентл, но из Заверчья пришло письмо от Шмелке Мотла. Жених писал, что не отказывается от невесты, но требует увеличить приданое втрое.

Реб Шефтель и Зисе Фейге сразу же согласились.

После Шавуот Шмелке Мотл объявился в шидловицком учебном доме, маленький, как мальчик из хедера, но с огромной головой на тонкой шее и заплетенными в тугие косички пейсами, торчащими словно рожки. Темные глаза под густыми бровями были устремлены на кончик носа. Едва переступив порог, он вынул том Гемары и углубился в занятия. Так и сидел, бормоча и раскачиваясь, пока его не увели жениться.

Реб Шефтель почти никого не мог пригласить на свадьбу, так как за время болезни дочери успел нажить много врагов среди хасидов и радзиминского, и воркинского толка.

Согласно обычаю мужчины сели за один конец свадебного стола, женщины – за другой. Жених произнес импровизированную проповедь о каменном тельце. Обычно такие проповеди длятся не более тридцати минут, но уже свыше двух часов прошло, а жених все говорил и говорил пронзительным скрипучим голосом, отчаянно размахивая руками. Он морщился словно от боли, дергал себя за пейсы, скреб подбородок, на котором только-только начинала пробиваться борода, щипал мочки ушей. Порой губы Шмелке Мотла кривила улыбка, и тогда были видны желтые зубы, мелкие как гвозди.

Либе Йентл глядела на жениха не отрываясь. Женщины заговаривали с ней, уговаривали отведать печенья, варенья, меда, но Либе Йентл молчала, закусив губы и смотрела, смотрела, смотрела…

Гости начали ерзать и покашливать, всячески намекая, что с речью пора закругляться, и наконец Шмелке Мотл замолчал. Перед ним положили свадебный контракт, но жених не стал его подписывать, углубившись в изучение бумаги. Видимо, он был близорук, так как поднес документ к самому носу. Наконец недовольно сказал:

– Молитвенная накидка должна быть с серебряной бахромой.

– С какой хочешь, с такой и будет, – согласился реб Шефтель.

– Впишите этот пункт, – потребовал жених.

И этот пункт вписали. Шмелке Мотл перечитал написанное и заявил: мне нужен Талмуд словитского издания.

– Хорошо, Талмуд будет словитского издания.

– Впишите и этот пункт.

После того, как было вписано еще множество пунктов, жених наконец поставил на контракте свою подпись: Шмелке Мотл, сын Катриела Годла. Буквы он выписывал мелко-мелко, и они походили на мушиные экскременты.

Тогда Реб Шефтель положил контракт перед Либе Йентл и передал ей перо. Либе Йентл взяла перо и вдруг отчетливо произнесла :

– Не буду я это подписывать.

– Дочь, ты позоришь меня!

– Я не буду с ним жить.

Зисе Фейге принялась хлестать свои морщинистые щеки:

– Люди, расходитесь! – крикнула она и задула праздничные свечи.

Одни женщины рыдали вместе с опозоренной матерью, другие стыдили и ругали невесту. Но девушка ни на что не реагировала. И вскоре дом опустел, и все огни потушили. Служанка вышла на улицу и закрыла ставни.

Настало утро. Обычно реб Шефтель молился в синагоге в числе самых ранних прихожан. Но этим утром он не показывался в святом храме. Зисе Фейге не пошла на рынок, и в полдень двери дома всё еще были на засове, а ставни – закрыты. Шмелке Мотл, не откладывая, уехал в свое Заверчье.

Со временем реб Шефтель снова стал молиться в синагоге, а Зисе Фейге – ходить на рынок с корзиной, но Либе Йентл на улицу так и не вышла ни разу. Люди думали, что родители увезли ее куда-нибудь, но она жила дома. Целыми днями сидела девушка в своей комнате и ни с кем не хотела разговаривать. Чтобы дать ей тарелку супа, матери приходилось громко стучать в дверь, как будто за ней жила дворянская дочка.

Либе Йентл почти не прикасалась к еде, и Зисе Фейге, вздохнув, отсылала в богадельню очередную тарелку. Несколько раз к ним заходили свахи, но разве могла рассчитывать на приличную партию девушка, устами которой говорили диббуки, да к тому же еще и опозорившая жениха. Реб Шефтель пытался получить прощение Шмелке Мотла, но юноша уехал в какую-то литовскую иешиву, а вскоре прошел слух о его смерти (говорили, что он повесился на собственном брючном ремне). Стало ясно, что Либе Йентл останется старой девой. Младший брат ее, Цадок Мейер, к тому времени уже вырос и женился на девушке из Бендина.

Реб Шефтель умер раньше жены. Это случилось в среду, зимней ночью. Реб Шефтель проснулся, чтобы помолиться в полночь. Он стоял за конторкой, посыпав голову пеплом, читая плач о разрушении храма. В молельном доме ночевал какой-то нищий. Около трех часов ночи он решил испечь картошку в печи. Вдруг что-то загремело. Нищий вскочил и увидел, что реб Шефтель лежит на полу. Нищий плеснул на него водой из кувшина, но душа реб Шефтеля уже покинула бренное тело.

Жители местечка искренне оплакивали реб Шефтеля. Тело домой уносить не стали, а выставили в молельном доме, поставив в изголовье свечи. Оттуда его и похоронили. Раввин и несколько местечковых ученых сказали последнее слово. В пятницу Либе Йентл шла за гробом вместе с мамой, закутавшись в черную шаль с головы до ног. Только часть лица была видна, часть белого как кладбищенский снег лица. Оба сына реб Шефтеля жили далеко от Шидловиц, а похороны нельзя было отложить далее субботы: заставлять мертвеца долго ждать погребения – значит обесчестить его.

Реб Шефтель обрел вечный покой рядом с могилой старого раввина. Известно, что для тех, кого похоронили в пятницу после полудня, земля легче пуха, ведь ангел Дуумах откладывает свой свирепый жезл в канун субботы.

Зисе Фейге прожила еще несколько лет, но слабела день ото дня. Тело ее таяло как свеча. Последние месяцы жизни она отошла от дел, целиком доверив их ведение своему помощнику, Залкинду. Теперь она просыпалась на заре и шла молиться в женскую синагогу. Часто ходила Зисе Фейге на кладбище и часами лежала на могиле реб Шефтеля. Умерла она так же неожиданно, как и ее муж, во время вечерней молитвы, в день Йом-Киппура. Весь тот день Зисе Фейге стояла и плакала у перегородки, отделявшей мужскую половину молельного дома от женской. Соседи, видя, как пожелтело ее лицо, убеждали ее прервать пост, ведь жизнь человеческая превыше всех законов, но Зисе Фейге наотрез отказывалась есть. Когда кантор возгласил: “Открылись врата небесные!”, она схватилась за висящий на груди пузырек с ароматическими каплями – лучшим, как всем известно, средством от обмороков. Но он выпал из разжавшихся пальцев, и она упала прямо на конторку. Раздался крик, и женщины побежали за доктором, но Зисе Фейге уже отошла в мир вечный. Последние ее слова были: “Доченька моя…”.

На сей раз похороны отложили до приезда обоих сыновей. Они оплакивали мать вместе с сестрой. Но Либе Йентл избегала чужих людей. Те, кто приходил помолиться за усопшую вместе с детьми и утешить их, видели только Едидию и Цадок Мейера. Либе Йентл запиралась в своей комнате.

Ничего не осталось от богатства реб Шефтеля. Люди поговаривали, что денежки прикарманил помощник, но доказать ничего не сумели: реб Шефтель и Зисе Фейге книг не вели. Все расчеты делались мелом на стенке буфета. Когда семь дней траура истекли, сыновья реб Шефтеля вызвали Залкинда на суд раввина, но помощник предложил поклясться перед святыми свитками и судом раввина, что ни грошика хозяйских денег пальцем не тронул. Раввин, впрочем, клятву запретил. Он сказал, что тому, кто преступил заповедь “не укради”, ничего не стоит преступить и заповедь “не поминай имя Господа всуе”.

После суда братья разъехались по домам. Либе Йентл осталась вдвоем со служанкой. Торговое дело перешло к Залкинду, который раз в неделю присылал Либе Йентл два гульдена на еду.

Вскоре он отказался выплачивать по два гульдена, и с тех пор девушка получала от него жалкие гроши. Служанка ушла и устроилась в другой дом.

Оставшись без служанки, Либе Йентл была вынуждена время от времени выходить из дома, но днем на улице она никогда не показывалась. Только когда на местечко спускались сумерки, улицы и лавки пустели, вот тогда можно было встретить Либе Йентл. Всегда она возникала неожиданно, из ниоткуда. Лавочники ее боялись. Из-за христианских заборов на нее лаяли собаки. Летом и зимой куталась она в длинную шаль. Часто заходила в лавку и забывала, за чем пришла. Иногда платила лишнее, как будто считать разучилась. Несколько раз замечали, что она покупает водку в таверне у гоев. Ночной сторож Тевье рассказывал, что ночи напролет Либе Йентл ходит и ходит по дому и разговаривает сама с собой.

Друзья Зисе Фейге неоднократно пытались поговорить с девушкой, но дверь дома всегда была на засове.

Либе Йентл никогда не приходила в синагогу помолиться за упокой души покойных родителей. В месяцы Нисан и Элул не навещала она родительские могилы. По пятницам не пекла субботние хлебцы, не жарила мясо в печи, а может быть, и свечи не благословляла. Даже в самые святые дни не ходила она в женскую синагогу.

Люди стали забывать Либе Йентл, словно ее и не было в этом мире. Но она жила. Иногда над ее домом вился дым. Поздно вечером ее встречали у колодца с ведрами. Те, кто случайно встречал ее на улице, клялись, что она совсем не стареет. Только лицо ее делалось всё бледнее, волосы – рыжее и длинней.

Говорили, что Либе Йентл играет с кошками. Шептались, что она связалась с чертом. Думали, что в нее вновь вселился диббук.

Каждую среду Залкинд привозил меру муки и оставлял ее в кладовке в сенях. Он же снабжал Либе Йентл дровами.

В прежние времена на улице, где жил реб Шефтель с семьей, стояло несколько еврейских домов, но потихоньку, один за другим, дома эти перешли в руки гоев. В один дом переехал мясник и построил высокий забор. В другом доме теперь жила глухая старуха-вдова, которая дни напролет вязала под охраной слепого пса, не отходившего от ее ног.

Шли годы. Однажды ранним утром месяца Элул, когда раввин сидел в своем кабинете, писал комментарии к Талмуду и пил чай из самовара, в двери его дома постучал Тевье, ночной сторож. Он сообщил раввину, что видел, как Либе Йентл шла по дороге, ведущей в Радом. Девушка шла босиком, в белом длинном платье, простоволосая, а рядом с ней шагал длинноволосый юноша с лютней. Полная луна ярко освещала дорогу. Тевье хотел окликнуть их, но понял, что идущие в лунном свете не отбрасывают тени, и страх сдавил ему горло. Когда сторож осмелился вновь поднять глаза, Либе Йентл и ее спутник уже исчезли.

Раввин велел Тевье подождать, пока в синагоге не соберутся на утреннюю молитву прихожане, и рассказать им о видении.

Два человека – извозчик и мясник, отправились к дому реб Шефтеля. Они постучали, но никто не ответил им. Тогда дверь выломали и увидели, что Либе Йентл мертва.

Она лежала на полу, среди мусора и отбросов, в длинном узком платье, босая. Рыжие волосы беспорядочно спутались. Сразу было видно, что уже много дней ее нет среди живых – может, неделю, а может и больше.

Женщины из похоронной службы поспешно унесли тело в барак, где обмывали усопших. Когда люди, пришедшие шить саван, открыли шкаф, из него вылетели тучи моли. Моль заполнила дом, подобно колонии спрутов. Вся одежда оказалась съеденной. Все нитки сгнили и рвались.

Поскольку Либе Йентл умерла своей смертью и при жизни проявляла все признаки сумасшествия, раввин позволил похоронить ее на кладбище, рядом с могилами родителей. Полместечка провожало ее тело в последний путь.

Братьям написали, и они приехали потом, чтобы продать дом и поставить на могиле сестрички надгробный камень.

Всем было ясно, что юноша с лютней, шагавший рядом с Либе Йентл по Радомской дороге – покойный пинчевский скрипач. Дуня, бывшая служанка Зисе Фейге, рассказывала женщинам, что Либе Йентл не могла забыть погибшего жениха Озера, и что это он, наверное, стал диббуком, чтобы расстроить свадьбу Шмелке Мотла.

Но где мог Озер, ученый и сын богача, научиться музыке и ухваткам свадебного шута? И почему на Радомской дороге он появился в облачении лютниста? И куда шел он той ночью с мертвой Либе Йентл? И что случилось с Бейле Цлове?

Это навсегда останется тайной неба и земли.

Прошло много лет, но люди не забыли мертвого скрипача. Ночью он играет в холодной синагоге. Его скрипка тихо поет в бане, богадельне, на кладбище. В местечке говорят, что иногда он приходит на свадьбы. И тогда в конце свадьбы, когда шидловицкий оркестр замолкает, люди, бывает, слышат протяжные звуки скрипки. И они знают, что это играет мертвый скрипач.

Осенью, когда падают листья, и ветры дуют с гор Святого Креста, в дымоходах и печных трубах подчас звучит тихая мелодия, слабая как волосок и безысходная как мир. Даже дети слышат ее и спрашивают:

– Мамочка, кто это играет?

И матери отвечают:

– Спи, дитя. Это мертвый скрипач.

 1987(?)