Итенберг Б. С., Твардовская В.А. Карл Маркс и Александр Герцен: история одной вражды

Долгие годы Карл Маркс и Александр Иванович Герцен прожили в эмиграции – в Лондоне, но так и не вступили в личный контакт, испытывая друг к другу устойчивую неприязнь, переходившую порой в открытую вражду. Основанная Герценом вольная русская пресса являлась одним из источников сведений о положении дел в России для К. Маркса и Ф. Энгельса. Однако Герцен, антисамодержавная и антибуржуазная позиция которого столь ясно выразилась в “Колоколе”, не только не попал в число российских “социалистических Лессингов“, но и подвергался со стороны вождей пролетариата нападкам столь же злым, сколь и несправедливым. Да и сам Александр Иванович относился к “марксидам”, (как он называл своих идейных противников) с недоверием и враждебной настороженностью.

Столь скверные отношения двух замечательных приверженцев социалистической идеи требовали объяснений. Однако в нашей литературе делались попытки скорее определить причины и природу конфликта Маркса и Герцена, нежели их исследовать. Здесь прочно утвердилось мнение, высказанное еще Г. В. Плехановым, о “печальнейших недоразумениях“, препятствовавших “сближению с основателем научного социализма того русского публициста, который сам всеми своими силами стремился поставить социализм на научную основу”[1]. К таким недоразумениям относили недостоверность информации, получаемой Марксом и Герценом друг о друге. Но ведь лучшим противоядием от “клеветнических измышлений” должны были бы явиться доступные каждому их собственные выступления в печати, по которым надежнее всего определяется общественная позиция.

И, надо сказать, советские исследователи выявляли все новые доказательства того, что Маркс и Герцен читали друг друга[2]. Однако это почему-то почти не влияло на сложившуюся историографическую концепцию. Появились лишь оговорки, что вождям пролетариата остались неизвестными “Письма об изучении природы”, столь близкие диалектическому материализму, что якобы и помешало им всесторонне оценить Герцена.

Но если можно было упрекнуть великого русского мыслителя в том, что, “остановившись перед историческим материализмом”, он не сумел понять подлинной роли К. Маркса и Ф. Энгельса[3] то упрек Марксу – в непонимании или нежелании понять оппонента – был попросту невозможен.

С упомянутым мнением о том, что плохие отношения Маркса и Герцена сложились под влиянием “недоразумений“, т. е. обстоятельств случайных, странным образом уживалось суждение как раз о принципиальном характере их конфликта, вызванного “противоположностью классовых позиций“[4] Распространенным в советской литературе оказался вывод о том, что народнические взгляды Герцена создали “теоретический барьер между ним и основоположниками марксизма“[5] И даже едва ли не самый вдумчивый исследователь Герцена – А. И. Володин посчитал достаточным объяснить их “обоюдную неприязнь” “глубоким различием между теорией научного социализма Маркса и теорией “русского социализма” Герцена“[6]

Но “противоположность классовых позиций” (а с точки зрения марксизма любая не тождественная ему позиция являлась классово противоположной) не исключила дружеских отношений вождей пролетариата с другими революционерами-разночинцами. “Теоретический барьер” между марксизмом и народничеством не воспрепятствовал в ряде случаев тесным связям и сотрудничеству с теми деятелями российского освободительного движения, в которых Маркс увидел союзников. Думается, что объяснение “обоюдной неприязни” Маркса и Герцена следует искать не только в области идейных разногласий.

Многие исследователи, наверное, это понимали, но предпочли уклониться от углубления в эту тему, чреватую опасностями[7]. Серьезное продвижение в ее изучении неизбежно требовало пересмотра ряда оценок и представлений, которые по неписаным правилам должны были оставаться незыблемыми.

Скованные догмами официальной идеологии, историки оказывались перед неразрешимым противоречием. Признать сколько-нибудь реальные основания в герценовском неприятии марксизма оказывалось невозможным: основоположники научного социализма критике не подлежали.

Но и осудить Герцена за его критику, опять же по неписаным правилам, было нельзя: это значило бы умалить его историческую роль, высоко оцененную В. И. Лениным.

Между тем взаимоотношения Маркса и Герцена представляются важными не только для более глубокого постижения личности каждого из них, но и для понимания происходившего в русском и международном социалистическом движении. Стоит поэтому обратиться к ним как бы заново, не теряя при этом из виду уже достигнутого, но и не связывая себя в ходе анализа априорными представлениями об изначальной правоте марксизма.

Имя Маркса было, что называется, “на слуху” у Герцена с конца 1840-х годов, когда в окружении русского революционера-эмигранта и среди его корреспондентов неизменно оказывались люди, лично знакомые с лидером коммунистов. М. А. Бакунин, П. В. Анненков, Н. И. Сазонов, И. Г. Головин, а также Г. Гервег, М. Гесс, П.-Ж. Прудон, А. Эвербек, Л. Бернайс, Л. Симон – вот далеко не полный перечень тех, кто мог поделиться с Александром Ивановичем личными впечатлениями о Марксе еще в Париже. В Лондоне это могли сделать Э. Джонс, А. Руге, Ф. Фрейлиграт, Л. Блан.

Впечатления эти были не только многообразны и пестры – порой они спорили между собой, опровергая одно или другое, Бездействуя тем самым на Герцена самым противоречивым образом. Если Мойзес Гесс считал Маркса гениальным и рекомендовал читать его труды, то Людвиг Симон уличал пролетарского вождя в разжигании общей вражды мешающей залечить раны, нанесенные демократии в 1848 г.[8].

Анненков и Бакунин уже в середине 1840-х годов усмотрели в Марксе черты диктатора, а для Сазонова он и в 50-е годы оставался “дорогим учителем”, единомыслием с которым он гордился.

В скрещении противоборствующих суждений складывалось представление Герцена о личности, начинавшей играть все более значительную роль в международном социалистическом движении, а вскоре – и в судьбах русской интеллигенции.

В приближении к внутреннему миру Маркса для Герцена живые черты этого человека, запечатленные его друзьями и недругами, – теми, кто непосредственно сталкивался с ним в идейной полемике или в гуще общественной борьбы, – имели не меньшую значимость, чем знакомство с трудами идеолога коммунизма. Можно предположить, что свой образ немецкого революционера, на его глазах превращавшегося в вождя международного социалистического движения, Герцен создавал не только на основании этих трудов, но и с помощью свидетельств знавших его людей.

Было что поведать о Марксе немецкому революционеру-демократу Георгу Гервегу, одно время (1847-1849 гг.) весьма близкому к Герцену. Гервег несколько лет был в дружеских отношениях с Марксом, сотрудничал с ним. Именно он встречал чету Марксов в Париже после их свадьбы в 1843 г. Гервеги приютили Женни после высылки Маркса из Парижа, где они постоянно общались. Однако Гервег был человеком неискренним. Симптоматично, что до Маркса дошли некоторые его суждения, чуть было их не поссорившие. Общие знакомые рассказали редактору “Новой Рейнской газеты”, что Гервег после встречи с ним недоумевал, чем вызвано слишком доброе расположение редактора. Явно не поверив бескорыстию Маркса, он посчитал, что тому от него что-то нужно[9].

Соратники Маркса Август Эвербек и Мойзес Гесс в конце 1840-х годов прервали свои прежде тесные отношения с лидером коммунистов. Гесс познакомился с Герценом, когда между ним и Марксом уже наметились разногласия и взаимное недовольство. В “Манифесте Коммунистической партии” были грубо раскритикованы “истинные социалисты”, к которым причислял себя Гесс.

Вожди коммунистов бичевали их за стремление “подсластить и замазать всякую партийную борьбу“[10]. Гесс преданно сотрудничал с Марксом в годы их брюссельской эмиграции. Но, порывая с прежними соратниками по идейным соображениям, Маркс начисто забывал об их прошлых заслугах. Однако Гесс – как видно из его писем к Герцену – не только сохранил к прежнему наставнику уважение, но и остался поклонником его таланта. Скорее всего, удар, который обрушил Маркс на своих бывших союзников – “истинных социалистов”, не прошел мимо внимания Герцена.

Сильное впечатление на него произвела полемика Маркса с К. Гейнценом, также поддержавшим пролетарского вождя в брюссельском изгнании. Отвечая на критику Гейнценом коммунистов, Маркс причислил его работы к “грубиянской литературе“, характерной для Германии XVI в. Адресуя обвинения оппоненту в грубости, низости и глупости, Маркс сам оказался далеким от академического спора в характеристике Гейнцена: “При всех его глупостях и низостях, этот святой грубиян может найти себе моральное утешение в том, что глуп и низок он по убеждению, что он, следовательно, действительно цельная натура“[11]. Подобная форма идейной борьбы настолько поразила Герцена, что о взаимной брани Маркса и Гейнцена он вспоминал и несколько лет спустя – в “Былом и думах”: “Глаз наш не привык видеть в печати такие выражения, такие обвинения, ничего не пощажено – ни личная честь, ни семейные дела, ни поверенные тайны“[12]. В кружках российской интеллигенции 30-40-х годов, где Александр Иванович начинал свою общественную деятельность, много спорили, порой яростно и резко, но уважение к личности оппонента соблюдалось неукоснительно. Маркс-полемист, стремившийся унизить и оглупить идейного противника, чтобы его сокрушить, заставлял предполагать в нем самом недостаток душевного благородства. Не тогда ли зародились у Герцена первые признаки неприязни к Марксу?

Можно предположить, что к восторженным отзывам о Марксе Николая Ивановича Сазонова, считавшего себя его единомышленником, Герцен должен был отнестись скептически – он не высоко ставил этого русского эмигранта. Сазонов хорошо знал работы Маркса, которые стремился пропагандировать. В мае 1850 г. он сообщал Марксу о Герцене как о возможном союзнике в борьбе за великую идею коммунизма[13]. Однако брошюра “С того берега”, упомянутая в письме Сазонова, как раз могла бы показать Марксу, насколько далеко отстоит Герцен от программы коммунистов. Но об этом – впереди.

Характеристика, данная Герцену скорее как человеку “увлечений, чем убеждений“, и “воображения, чем науки“, думается, не показалась Марксу сомнительной и спорной – он сам был склонен к противопоставлению этих понятий как несовместимых. А определения русского революционера, как “очень преданного и очень способного” вряд ли его заинтересовали: эти качества он ценил только в единомышленниках.

Сазонов приглашал Маркса к сотрудничеству в затевавшемся им журнале: предлагал ему писать о Германии, сообщал, что Герцен напишет о России. По-видимому, Александр Иванович знал о планах Сазонова, но от выступления в одном издании с Марксом не отказался. Маркс же явно посчитал “демократический журнал” слишком пестрым и разношерстным (Герцен, Ф. Пиа, Л. Фрапполи, М. А. Массоль) и своего согласия на участие в нем так и не дал.

О нетерпимости лидера коммунистов Герцен мог знать и от Павла Васильевича Анненкова. Не исключено, что и с письмами Маркса к Анненкову Александр Иванович мог познакомиться: вопросы Анненкова, обращенные к . Марксу, сродни тем, что они обсуждали с Герценом в Париже – накануне и во время революции 1848 г.

Человек весьма наблюдательный, с цепким взглядом, с пристальным вниманием к деталям, Анненков и в поздних своих воспоминаниях 1880-х годов сумел передать ряд значительных подробностей о вожде коммунистов. Еще больше их могло оказаться в живом разговоре, возникшем по следам встреч и переписки с Марксом. Можно предположить, что из такого разговора значительно ярче и полнокровнее, чем 35 лет спустя, мог возникнуть образ “демократического диктатора” – с его жесткой нетерпимостью, сконцентрированностью на деле, готовностью отбросить все, что этому делу мешает.

В пестром окружении Герцена, в постоянном многолюдье его дома – в Париже, Ницце, Лондоне, среди разноликих его корреспондентов всегда встречались люди, само знакомство с которыми для Маркса уже могло послужить причиной для зачисления русского революционера в стан противников. Для вождя коммунистов не существовало понятия нейтралитета в борьбе. Он руководствовался девизом: “Кто не с нами, тот против нас”. Уже одного сотрудничества с Прудоном или контактов с Бакуниным в разгар борьбы в Интернационале было более чем достаточно, чтобы объяснить нападки на Герцена Маркса и Энгельса, которые иногда кажутся беспричинными, непонятными.

Михаил Александрович Бакунин, сотрудничество которого с Марксом сменилось открытой враждой, мог быть весьма серьезным источником информации о вождях Союза коммунистов, а затем Интернационала. Хорошо знавший произведения Маркса, переводивший на русский язык “Манифест Коммунистической партии” и приступивший к переводу “Капитала”, Бакунин был вполне осведомлен и об организационно-практической деятельности Маркса и Энгельса.

Свою пищу для размышления давало и отношение Маркса к Бакунину. В июле 1848 г. “Новая Рейнская газета”, редактируемая Марксом, опубликовала письмо своего парижского корреспондента А. Эвербека, заявившего, что Жорж Санд располагает документами, компрометирующими Бакунина как агента царского правительства. Незамедлительно последовал протест Бакунина и опровержение самой Жорж Санд. Все это газета Маркса тоже напечатала. И уже в августе 1848 г. Маркс, по его словам, возобновил с Михаилом Александровичем “тесную дружбу“[14].

Но Герцен в отличие от отходчивого Бакунина был потрясен этой историей. Он и в воспоминаниях возвращался к ней, так и не сумев уразуметь, как же Маркс, “очень хорошо знавший Бакунина, который чуть не сложил свою голову за немцев под топором саксонского палача, выдал его за русского шпиона“[15]. Поведение Маркса, усомнившегося в честности того, кого он считал своим другом, Александр Иванович воспринял как предательство.

И когда в 1853 г. вокруг имени Бакунина снова стали распространяться недобрые слухи, Герцен и Головин, защищая русского революционера, напомнили, что начало клевете на него положила в 1848 г. “Новая Рейнская газета”.

Маркс был возмущен, считая, что сполна выполнил долг перед Бакуниным, опубликовав опровержение на ту клевету, которую предал гласности в своей газете. Он определил выступление русских эмигрантов как “инсинуацию” с целью “замешать” его в полемику по поводу Бакунина[16]. Он не понимал (или делал вид, что не понимает?), какие могут быть претензии к нему после того, как Бакунину была предоставлена возможность “рассеять выдвигаемые против него подозрения”. Тем более что его газета выполняла свой долг, проявив “строгую бдительность по отношению к общественным деятелям”.

Это непонимание Маркса всегда разделялось нашей литературой, где – начиная с работы Д. Б. Рязанова – неизменно отдавалось должное редактору “Новой Рейнской газеты” за оперативное опровержение им же напечатанной клеветы. Здесь не возникало вопросов, почему с такой поспешностью Маркс предал гласности непроверенные сведения, почему не запросил Жорж Санд, не обратился к своим русским знакомым, наконец, к самому Бакунину, которого называл другом. Легкость, с какой Маркс отказал в доверии человеку – коего “высоко ценил”, и полное отсутствие покаяния в содеянном не могли не повлиять на Герцена, щепетильного в вопросах нравственности. Его устойчивая антипатия к Марксу не была стихийной – она складывалась не без воздействия подобных столкновений.

Но и сам Александр Иванович после защиты Бакунина ощутил “грубую неприязнь” немецких эмигрантов и “гнев Маркса“[17].

Когда Маркс в конце 1850-х годов выступил с разоблачениями К. Фогта как платного агента бонапартизма, Герцен, памятуя историю с Бакуниным, имел основания не верить ему. Высказывалось, правда, мнение, что Герцен вряд ли читал книгу Маркса “Господин Фогт”[18], вышедшую в 1860 г., но оно едва ли правомерно. Книга не прошла незамеченной в европейских научных и политических кругах, а сам объект нападок Маркса был Герцену далеко не безразличен. Карл Фогт помог пережить Александру Ивановичу едва ли не самую тяжелую полосу в его жизни. Он был рядом, когда на Александра Ивановича обрушились одно за другим страшные несчастья – гибель матери и сына Коли, измена и смерть жены. В семью Фогта он определил сына Александра для изучения естественных наук – профессор Фогт был видным естествоиспытателем. “Это не только светлый ум, но и самый светлый нрав, из всех виденных мною“, – писал о нем Герцен[19]. А ведь Александр Иванович немало повидал достойных людей и был известен своими высокими требованиями к уму и нравственности.

В упомянутой уже книге о Герцене Н. М. Пирумовой Фогту дается самая похвальная характеристика. При этом, глухо упоминая о “неосведомленности Герцена о некоторых аспектах деятельности своего друга”, автор отсылает читателя к статье Н. Ю. Колпинского[20]. Обвиняя Фогта, говорится в этой статье, Маркс опирался не только на слухи, но и на выявление сходства высказываний профессора с идеями бонапартизма. Но, согласимся, что подобным образом можно уличить лишь в приверженности этим идеям, а не доказать продажность. Тем более что письма Фогта к Герцену свидетельствуют о весьма критическом отношении герценовского корреспондента к бонапартизму. Н. Ю. Колпинский заверяет, что “подозрения” Маркса подтвердились находкой венгерского исследователя в государственных архивах Венгрии, однако весьма глухо и неясно сообщает о найденном документе[21]. Ранее советские исследователи столь же прозрачно намекали на документ, уличающий Фогта в продажности, обнаруженный парижскими коммунарами. Однако и тогда никаких конкретных сведений о нем не было приведено[22].

Но ведь у Маркса на руках никаких документальных доказательств продажности Фогта не было, а высказывал он отнюдь не “подозрения”, а именно безоговорочное обвинение в том, что Фогт – платный агент бонапартизма. Подобные приемы уничтожения идейного противника были неприемлемы для Герцена. Не случайно поэтому и самого Фогта Герцен отказался поддержать, когда тот обличал Маркса как “орудие австрийской реакции”[23].

Поистине не одни идейные разногласия способствовали отчуждению и взаимной неприязни двух выдающихся деятелей социалистического движения. И вряд ли идейные и политические расхождения были главными при этом по сравнению с морально-этическими..

.

.

Первым серьезным идейным противостоянием Маркса и Герцена можно считать их работы о Французской революции 1848 г., создававшиеся почти в одно и то же время – по следам величайшего события в Европе XIX в.и почти одновременно печатавшиеся. Правда, к читателю в Россию они пришли не одновременно. Статьи Маркса, публиковавшиеся в “Новой Рейнской газете” в 1850 г., лишь в 1895 г. вышли отдельным изданием на немецком языке под названием “Классовая борьба во Франции”, будучи до этого доступны лишь узкому кругу русских интеллигентов, преимущественно эмигрантов. Книга же Герцена “С того берега”, впервые опубликованная в 1850 г. на немецком языке, в 1855 г. вышла в Лондоне на русском. И хотя именно русское издание имелось в библиотеке Маркса и Энгельса, логично предположить, что они ознакомились с этой работой по ее немецкому изданию в том же 1850 г., когда печатались и статьи Маркса. Тем более что именно в 1850 г. Сазонов в письме к Марксу упоминал о брошюре “С того берега”, предполагая, что Маркс ее уже читал[24]. Как сообщал московским друзьям Герцен, не склонный к преувеличениям, книга его имела “большой успех”. Тогда же, в 1850 г., к статьям в “Новой Рейнской газете” внимание русского революционера привлек Гесс, отметивший их противоположность позиции автора “С того берега”. Вряд ли Герцен не последовал совету прочитать марксовы статьи – он высоко оценил критические замечания Гесса о своей работе, заинтересовался его письмами, в которых тот многое излагал “по Марксу”, восхищался его анализом революционных событий во Франции[25].

В советской литературе работы Маркса и Герцена о Французской революции сопоставлялись довольно поверхностно – главным образом, чтобы проиллюстрировать разницу в классовом сознании их авторов. Обращалось внимание и на сходство некоторых отдельных оценок событий и политических характеристик деятелей революции – как бы для того, чтобы “отсталость Герцена” от Маркса выглядела не столь явной. Вслед за Лениным “отсталость” эта объяснялась объективными условиями в Европе, когда революционность пролетариата еще не созрела.

Однако две упомянутые работы – немецкого и русского мыслителей – выражают не только два разных взгляда на развитие, уроки и итоги революционных событий во Франции в 1848 г. В них запечатлелись не только разные позиции в общественной жизни, но и расхождения в нечто большем – в том, что называют мировоззрением или мирочувствованием.

Статьи Маркса, составившие впоследствии брошюру “Классовая борьба во Франции”, являлись по своему характеру теоретическими, хотя и не свободными от элементов публицистики. Энгельс назвал их “первой попыткой Маркса на основе своего материалистического понимания объяснить определенную полосу истории, исходя из данного экономического положения“[26].

Герцен писал свою книгу, чтобы высказать все, что накопимтесь в уме и сердце после событий, которым он в Париже был очевидцем, а случалось, и участником. Он столько же стремился осмыслить их, постичь их уроки, сколько хотел дать выход обуревавшим его чувствам горечи, боли, разочарования. Его книга почти исповедальна, как предупреждает сам автор, в ней преобладает “элемент лирический”. Нет, эмоции здесь не берут верх над анализом. Но сама герценовская мысль, употребляя выражение Ф. М. Достоевского, есть “мысль-чувство“, “идея-чувство“: мысль не только от чувства неотделимая, но часто и порожденная им, пропущенная сквозь сердце.

В марксовом труде менее всего лирики. Его строгое изложение – итог теоретических размышлений, где особо подчеркивается научная выверенность и объективность выводов. Нельзя сказать, чтобы повествование Маркса было совсем очищено от эмоций. При нарочитой бесстрастности и беспристрастности автор позволяет себе иногда и злую иронию, и едкую насмешку, и всплески гнева и ненависти. Но все это не нарушает стройности изложения, его железной логики, и все в конечном счете подчиняется одной задаче – доказать закономерность революции, неизбежность ее как необходимой формы общественного прогресса.

Статьи Маркса – авторский монолог, повествующий о его открытиях в области общественной жизни, получивших подтверждение для него всем ходом революции 1848 г. У Герцена – сплошные диалоги, споры, опровержение собственных мыслей доводами оппонентов. Та или иная идея как бы проверяется на прочность в этих спорах-размышлениях автора с самим собой и своими собеседниками. Книга Маркса писалась, чтобы подтвердить добытые им новые решения общественных вопросов. Герцен же предупреждал, что готовых решений у него нет – их нет вообще у современного человека. В его книге – раздумья, сомнения, новые надежды и опасения, беспощадный анализ прежних верований, готовность многое пересмотреть.

Одно из наиболее горьких разочарований русского мыслителя – демократия. В оценках ее деятелей Герцен очень близок Марксу. В демократии Герцен увидел лишь “страшную мощь разрушения” и полную неспособность к творчеству: как только примется созидать, теряется в ученических опытах, в политических этюдах. Обвинение демократической стороне в том, что она “везде боялась быть революционной до конца“, сродни тому, что предъявлено и Марксом.

Герцен обвинил либералов и демократов в том, что они, получив власть с помощью народа, тут же забыли о его нуждах, оказались неспособными ни предотвратить революционные события, ни воздействовать на них. “Кровь лилась реками“, а люди, избранные всеобщей подачей голосов от всей земли французской, “не нашли слова любви, примирения“[27].

Маркса мысль о возможном предотвращении революции не занимала; он как раз утверждал непримиримость интересов труда и капитала, выражением которой могла быть только гражданская война. Но к демократии, которую называл не иначе как буржуазной, лидер коммунистов относился столь же критически. С появлением на исторической сцене пролетариата и вступлением его в борьбу демократия в глазах Маркса превращалась в нечто отжившее, и ее несостоятельность, по его мнению, как раз и подтвердила революция 1848 г. Диктатура пролетариата – вот что, по марксовой мысли, должно прийти на смену слабосильному, неспособному к решению социальных задач парламентаризму.

Герцен как будто тоже не связывал будущее с демократией, с которой воочию познакомился в Европе. Но только потому, что будущее для него – вне политики. “Не будет миру свободы, пока все религиозное, политическое не превратится в человеческое, простое, подлежащее критике и отрицанию“[28]. Считая, что “пора человеку потребовать к суду республику, законодательство, представительство, все понятия о гражданине и его отношениях к другим и к государству”, он утверждал: “Свобода лица – величайшее дело. На ней, и только на ней, может вырасти действительная воля народа”. Вряд ли Герцен имел в виду критику марксистских положений, когда писал книгу “С того берега”, хотя, возможно, и учитывал некоторые из них, выраженные в “Манифесте Коммунистической партии” или “Нищете философии”. Но книга его во многом получилась антимарксистской по своей направленности, несмотря на то, что содержание ее намного шире и значительнее, чем своеобразное опровержение марксистских истин.

В “Манифесте Коммунистической партии”, провозглашая необходимость превращения пролетариата в “господствующий класс“, авторы писали о “завоевании демократии“. Два года спустя в статьях о Французской революции Маркс уже считал условием превращения пролетариата в “господствующий класс” – завоевание им диктатуры[29].

Рассуждения же Герцена о революции и о послереволюционном развитии, как видим, диаметрально противоположны тому, к чему призывали Маркс и Энгельс. Образ Революции в книге “С того берега” – страшный и трагический. Наблюдавший ее как бы “изнутри” Герцен сохранил в памяти не только величественные и героические, но и зловещие черты Революции: сумрачные лица строящих баррикады, женщицы и дети, помогающие таскать камни, тяжелый звук лафетных колес по мертвым улицам, каменные раны домов, стены которых разбиты ядрами.

В объемистой работе Маркса о событиях 1848 г. и в помине нет подобных примет – автор целиком поглощен анализом хода классовой борьбы, проявлением ее закономерностей. Для Маркса революция – историческая необходимость, объективная реальность, столь же естественная и неизбежная, как явление природы. Революции надо приближать, к ним следует готовиться, приветствуя все, что способствует им. Статьи Маркса и были написаны, чтобы вооружить пролетариат приобретенным в 1848 г. опытом, предостеречь от повторения допущенных ошибок в новых классовых битвах.

Для Герцена война одной части нации против другой – аномалия, общественное потрясение, катастрофа, чреватая неисчислимыми тяжкими последствиями. Он признавался, что страстно любил Париж, но не мог уже по-прежнему относиться к этому городу, где правительственные войска расстреливали баррикады как “неприятельскую позицию”.

Символом Революции для русского мыслителя стала “Марсельеза” в исполнении великой трагической актрисы Рашель: звуки скорби сменялись у нее воплями радости и опьянения. А в кличе “К оружию, граждане! Пусть нечистая кровь оросит борозды наших пашен” слышалось “жестокосердие палача“. Он звучал для Герцена “зовом на пир и погребальным звоном“. Герцен – едва ли не первый революционный мыслитель, поставивший вопрос об издержках революции. Маркса этот вопрос не занимал. Для него революция – это рычаг прогресса, и те жертвы, которые понесет в ней пролетариат (о других жертвах он даже не упоминает), окупятся завоеванием бесклассового общества. Для Герцена издержки революции – не только кровь и потери с обеих сторон, “правых и виноватых”, погибшие, раненые и изувеченные. Революция для него – это хаос и истребление нации, выпадение ее на десятки лет из нормального, естественного развития. Революционное насилие страшит его не только своими жертвами – оно неизбежно порождает новое насилие, вызывает новую кровь. Когда русский революционер писал о расстреле французских рабочих, он восклицал: “За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты!“[30]. Вот она, цепная реакция насилия, замкнутый круг, из которого столь трудно вырваться стране, охваченной революцией.

Сама победа нового строя путем насильственного переворота способна довести общество “до крайних последствий“, до нелепостей, что вызовет вновь протест революционного меньшинства и необходимость “грядущей неизвестной нам революции“. В самом вопросе, звучащем в книге “С того берега”: “Неужели будущая форма жизни вместо прогресса должна водвориться ночью варварства, должна окупиться утратами?” – слышится несогласие, нежелание принять это за норму.

Признавая, что “мысль о крутом и насильственном перевороте имеет в себе что-то отталкивающее для многих“, Герцен и себя относил к этим многим. “Люди, видящие, что перемена необходима, желали бы, чтобы она сделалась исподволь“,- утверждается в его книге, и желание это здесь признается естественным и закономерным. Ведь и сама природа перестала прибегать к катаклизмам – “более стройная, покойная метаморфоза свойственна той степени развития природы, в которой она достигла сознания“[31].

Герцен, предчувствуя, что революция 1848 г.-не последняя битва за социальную справедливость, не мог преодолеть отвращения к кровопролитию, он искал иных путей к достижению социальных преобразований, верил в то, что их можно найти.

Маркс же связывал будущее человечества только с пролетарской революцией. Несмотря на поражение пролетариата в 1848 г., он был преисполнен оптимизма. Для него это поражение знаменовало лишь начало нового этапа борьбы, и он стремился, опираясь на опыт революционных боев, раскрыть ее закономерности и логику развития. Маркс доказывал, что в поражениях 1848 г. погибала не революция. По Марксу, “погибали пережитки дореволюционных традиций, результаты общественных отношений, не заострившихся еще до степени резких классовых противоположностей, погибали лица, иллюзии, представления, проекты, от которых революционная партия не была свободна до февральской революции, от которых ее могла освободить не февральская победа, а только целый ряд поражений“. Маркс указывал, что революция порождала крепкую контрреволюцию, в борьбе с которой “партия переворота только и вырастала в подлинно революционную партию“[32]. Таково марксово восприятие цепной реакции насилия – противоположное герценовскому.

Тогда же, в марте 1850 г., со страниц “Вуа дю попль” – газеты Прудона, раздался зов Герцена: “Мир нельзя спасать насилием! Мир спасается благой вестью… он спасается словом, носящим в себе зародыш нового мира“[33].

Анализ двумя мыслителями событий 1848 г. выявляет не только расхождение в их понимании и оценках, но и в самом подходе к общественному развитию.

События революции втиснуты Марксом в рамки железных законов классовой борьбы. Все политические группировки и течения действуют в его работе согласно логике этой борьбы, классовых интересов, классовых противоречий. Поведение их в конечном счете сведено к экономическим мотивам, лежащим в основе политики. Именно эти мотивы определили с марксовой точки зрения причины революции, сделали ее неизбежной. Мнящий себя последователем учения Маркса Гесс, критикуя книгу “С того берега”, так сформулировал свой главный упрек автору: “Экономическая подоплека Вашей философии еще не осознана Вами“[34].

Это не совсем точное наблюдение. Герцен вовсе не отрицал социальноэкономические причины революционных боев 1848 г. Он гневно писал о своекорыстии буржуазии и партий, выражающих ее интересы, о нежелании буржуазии учесть потребности и права трудовых слоев, которые помогли ей добиться господства. В его книге дана широкая панорама общественных страстей и стремлений, в той или иной мере повлиявших на социальный взрыв, и автор не торопился выделить главный фактор, объяснявший генезис революции.

После 1848 г. Герцен был склонен подчеркивать сложность и непредсказуемость общественной жизни, проводя аналогию между нею и природой. Дело, думается, не в “применении Герценом к обществу понятий биологической науки“, не в “натурализации исторического процесса“, как иногда утверждается в литературе[35]. Речь у Герцена идет не об уподоблении общественного развития биологическому, а именно об аналогии между ними с целью подчеркнуть естественный характер общественного процесса, его непредсказуемость, невозможность свести его к какой-либо формуле.

И опять-таки хочется поспорить с теми, кто видит в этом “недооценку роли общественной теории”, недоверие к ней, скептицизм и субъективизм[36]. Здесь, скорее, надо бы говорить об осознании невозможности уложить “живую жизнь” в тесные пределы того или иного учения, понять ее с помощью тех или иных доктрин. Не отказываясь от процесса познания общественной жизни, Герцен предупреждал о трудностях, стоявших на этом пути, о том, что “доля всего совершающегося в истории покорена физиологии, темным влечениям”[37].

Маркс же категорически отрицал всякую “физиологию” в подходе к общественным явлениям. В его анализе той же классовой борьбы нет и попытки учесть социальную психологию. Марксизм всегда считал национальную идею менее существенной, чем классовые противоречия. Вожди пролетариата были уверены, что открытые закономерности развития общества дают возможность не только правильно объяснить его прошлое, но и предвидеть будущее. Отрицая то “строгое предназначение истории”, которое проповедовали философы, Герцен все больше задавался вопросом: “Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?“[38] Вопрос как будто прямо обращен к марксистам: именно Маркс утверждал, что эта необходимость заложена в законах общественного бытия, в смене общественных формаций единственно возможным революционным путем.

“Жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого разума“,- в этом открытии Герцена А. И. Володин видит прямой его отход от идеализма 40-х годов, обретение более реалистического представления об исторической действительности, и с этим нельзя не согласиться. Нельзя не согласиться и с тем, что больший реализм позиции мыслителя сказался и в его признании роли случайности в истории. Но вряд ли прав исследователь, когда видит в этом сближение Герцена с диалектическим материализмом Маркса и Энгельса[39].

“История имеет свой собственный ход, и сколь бы диалектически этот ход ни совершался, в конечном счете все же диалектике нередко приходится довольно долго дожидаться истории“[40]. Эта мысль Энгельса действительно близка Герцену, который все более убеждался, что история “имеет свой собственный ход“. Однако он считал, что “ход истории”, непредсказуемый и трудно постижимый, не может быть понят и переделан с помощью логических формул. Позиция же сторонников марксизма как раз не совпадала с этим высказыванием Энгельса, оставшимся чисто теоретическим постулатом: оно ничуть не повлияло на их практику. Они-то как раз утверждали, что законы истории им ясны, а сам ход их вполне предсказуем на многие десятилетия вперед. И они вовсе не хотели “дожидаться истории”, а всячески торопили, подталкивали ее. Так что Герцен противостоял не только “революционному идеализму” (Ледрю Роллен) и “фанатизму” (Дж. Маццини), но и марксизму с его железным детерминизмом и классовым подходом к человеческому обществу.

Позицию Герцена в осмыслении революции бесклассовой не назовешь – он весь на стороне пролетариата, он убежден в справедливости его требований, необходимости разрешить социальный вопрос. Но ни Маркс, ни Энгельс не признали бы эту позицию русского революционера пролетарской. Взгляд Герцена на революцию шире – он общечеловеческий, поскольку Герцена волнует судьба не только пролетариата, но и нации, страны, народа, человеческого общества, наконец. Он скорбит не только о погибших на баррикадах. Среди самых мрачных впечатлений русского писателя – раненый на носилках, его рука, зажимающая рану, и кровь, стекающая сквозь пальцы. Для Герцена неважно, чья это кровь – сторонника революции или ее врага: он видит человека, гибнущего в братоубийственной войне,- от руки такого же француза, как и он. Его книга – не только о революции, она – о судьбах человечества.

Разногласия между Герценом и сторонниками Маркса проявились не только в текущей общественной борьбе, но и в представлениях о будущем, в решении социального вопроса. Старший по возрасту, Герцен раньше Маркса стал социалистом, увлекшись со всем жаром молодости еще в 30-е годы идеями классического французского утопического социализма. Зрелость русского мыслителя сопровождалась потерей многих иллюзий, в том числе и отходом от юношеских социалистических мечтаний. 1848 г. немало содействовал этому. Революционные потрясения в Европе, в которых общественные партии и течения, классы и социальные группировки проявили себя без всяких идейных прикрытий, грубо и зримо обнаружив истинные стремления и цели, заставили Герцена повернуться к России – стране, почти не тронутой буржуазной цивилизацией, и здесь искать путь в будущее.

Обратившись к крестьянскому миру, к поземельной общине с ее уравнительными тенденциями, общим пользованием землей, обычаями помощи, круговой порукой, самоуправлением – всем тем, что воспитывало навыки коллективизма, русский мыслитель почувствовал реальную жизненную опору для давней мечты человечества.

Нельзя не согласиться с утверждением в нашей литературе о том, что социалистическая мысль России, представленная Герценом, возникла “как своеобразное осознание кризиса буржуазно-демократической идеологии, обнаружение ее тупиков, указание на ее ограниченность, как результат идейного поиска иных путей, чем те, по которым пошел послереволюционный Запад, как антибуржуазная форма общественного сознания“[41]. Однако идейные поиски Герцена свидетельствуют, что и та идеология, которая называла себя пролетарской и научной, воспринималась им как ограниченная и тупиковая, непригодная для России, не удовлетворявшая мыслителя, ищущего для своего народа путь к преобразованиям наименее болезненный и трудный.

К тому времени, когда Герцен после революции 1848 г. стал разрабатывать свою социалистическую идею, марксистская доктрина в основных своих принципах уже была предана гласности – в “Манифесте Коммунистической партии”, в работе Маркса “Нищета философии” и упомянутых его статьях о Французской революции в “Новой Рейнской газете”. После переезда в Лондон в 1850 г. Маркс возобновил свои исследования в области социально-экономических отношений, итогом которых явилась работа “К критике политической экономии” (1859 г.).

В том же Лондоне – почти параллельно – русский революционер был занят поисками иного, чем указывал Маркс, пути к социализму для своей Родины. Коммунизм уже перестал быть призраком – в Европе он становился реальной общественной силой. Но идеи Маркса, о которых Герцен не мог не знать, не увлекали его. Он так и не принял обоснованные Марксом как общие и обязательные для всех народов закономерности перехода к социализму, отказался согласиться с тем, что единственный путь к социальному равенству – через пролетарскую революцию, не признал пролетариат в качестве единственной силы, способной освободить общество от эксплуатации.

У Герцена обнаружился собственный взгляд на рабочий класс, в немалой степени сложившийся под воздействием революции 1848 г. Он горячо сочувствовал рабочим, видел их не только на баррикадах с булыжниками в руках, распевавших “Марсельезу”, но и как они грабили и поджигали дворцы и особняки. Герцен запомнил их не только мужественно сражавшимися, но и неспособными отстоять свои требования. Герцен сделал вывод, что быть готовым к революции – еще не значит быть готовым к свободе, к социальным преобразованиям.

Он воспринимал пролетариат как самый обездоленный класс, вслед за Марксом и Энгельсом сознавая, что массы, “задавленные работой, изнуренные голодом, притупленные невежеством“, плакать по старому порядку не будут[42]. Но он считал и самих рабочих частью этого старого порядка, старого буржуазного общества, полагая, что они также во многом заражены его пороками и предрассудками. Герцен был далек от того, чтобы вслед за Марксом увидеть в пролетариате “единственную общественную силу, способную стать творцом нового строя” (В. И. Ленин). Сами условия существования – бедность, угнетенность, темнота, – по наблюдению русского мыслителя, наложили свой отпечаток на рабочих. А бедность, считал Герцен, искажает душу не менее, чем богатство подавляет способности. Можно спорить с некоторыми из этих соображений, высказанных вслед 1848 г. Многое Герцен и сам впоследствии пересмотрел, но в историческую миссию класса-гегемона так и не уверовал. “Я знаю, что есть люди, столь рационалистически мыслящие, что они готовы променять определенный и надежный залог на возможности, еще находящиеся в зачатке. Они радовались бы образованию пролетариата, так как видели бы в нем источник революционного развития; но разве достаточно быть пролетарием для того, чтобы сделаться революционером?“[43]. Эти соображения Герцена высказаны в статье “Русское крепостничество”, опубликованной в лондонской газете “Лидер” осенью 1853 г. Ее вполне мог держать в руках и Маркс, проживавший тогда в Лондоне. Узнал ли бы он себя и Энгельса в этих “рационально мыслящих людях“?

Во всяком случае они-то Герцена к таким не относили и, вероятно, соглашались с Сазоновым, что “он скорее человек увлечений, чем убеждений, и воображения, чем науки“. “В избе русского крестьянина мы обрели зародыши экономических и административных установлений, основанных на общинном землевладении, на аграрном и инстинктивном коммунизме“[44],- подобные заявления могли рассматриваться Марксом как прямой вызов его учению о классе, растущем на фабриках и заводах, связанном с крупным производством, лишенном собственности и предназначенном в силу своих особенностей к роли могильщика классового общества.

Марксизм уже завоевывал умы и сердца, а Герцен о будущем России и человечества писал так, будто этого учения не было и в помине. Но, хотя русский революционер как бы игнорировал марксистскую теорию, порой, казалось, он вступал с ней в прямую полемику.

Вопреки этой теории социализм Герцена шел “от земли, от крестьянского быта“, “от общинного владения землей и общинного управления“. Герцен связывал будущее своей страны с классом, для марксистов исторически отжившим, бесперспективным. Класс мелких собственников, способный лишь к расслоению, погрязший в идиотизме деревенской жизни, в глазах идеологов коммунизма был второсортным по сравнению с пролетариатом и непригодным к социальной перестройке общества. Герценовские рассуждения о том, что образ жизни крестьянства России больше соответствует идеалу, о котором мечтает Европа, чем “уклад цивилизованного германо-романского мира“,  должны были звучать для вождей пролетарского движения как утопия – реакционная и вредная.

Но Маркса возмущали не столько планы Герцена относительно России, сколько несоответствие “русского социализма” его учению. Научно выверенные, указанные им пути обновления человечества должны были восприниматься как аксиома. Особая позиция русского революционера выглядела как прямое неподчинение общепризнанным международным авторитетам. Герцен как будто их и имел в виду, когда писал, как опасна “уверенность, что помимо вами открытых путей нет миру спасения” – у мира “свой шаг и свой такт“[45].

Сам Александр Иванович, размышляя над возможностью особого русского пути – к социализму, был далек как от отрицания иных вариантов, так и от абсолютизации своих планов и надежд. * Он выдвигал их как некую гипотезу, которая может способствовать решению социальной проблемы, но не как ее окончательное решение. Но марксизму многовариантность была чужда изначально. Маркс и Энгельс отстаивали свою социалистическую теорию как безальтернативную.

До какой степени претили Марксу сентенции Герцена об особом пути России к социальному переустройству, видно из того, что и много лет спустя после смерти идеолога “русского социализма” он вспоминал о них с непосредственным раздражением как о некой исторической бестактности. И в конце 1870-х годов его продолжало возмущать, что у Герцена русская община служит лишь аргументом для доказательства того, что “старая, прогнившая Европа должна быть возрождена путем победы панславизма“[46].

Здесь, как и в других случаях, нет и попытки полемизировать с Герценом по существу – его позиция попросту отвергается как несовпадающая с марксистской. Его взгляды на общину примитивизируются и оглупляются. Маркс и Энгельс неоднократно напоминали, что этот отживший патриархальный институт присущ всем народам и в России, как и везде, должен уничтожиться под натиском цивилизации.

Но Герцен все это понимал. Он вовсе не видел в общинном укладе готовой формы для будущего – он писал лишь о возможности использовать ее в новых условиях. Решающим для этого представлялась ликвидация земельной нужды и демократизация общественного строя. В то время как общинник должен был стать “совершенно свободным лицом“, земля у него должна была остаться “под ногами“[47]. Именно это позволило бы развить лучшие традиции общинного быта, отрицательные стороны которого, в частности подавление личности, инициативы, Герцен ясно видел. “Предшественница социального единства”, община потому и казалась реальной опорой для социальных преобразований, что была частицей “преемственного быта” – институтом исторически сложившимся, принятым самим народом. Маркс эти стороны общинного социализма обходил в своей критике, высмеивая герценовские рассуждения о гнилости европейской жизни.

Действительно, Александр Иванович явно преувеличил “гнилость” европейской цивилизации, недооценил потенциальные способности и возможности западных стран, переживавших тогда раннюю и потому весьма непривлекательную стадию капиталистического развития. За это его критиковали многие русские современники, и в первую очередь Н. Г. Чернышевский. Употребляя несколько неточное, но прижившееся в нашем герценоведении выражение, можно сказать, что Герцен идеализировал и общинный уклад и настрой русского крестьянства. Но отлучать его от социалистической мысли, отождествлять с панславистами и славянофилами нет оснований. Не менее утопичными, чем герценовские упования на общину, оказались и надежды Маркса и Энгельса на европейскую пролетарскую революцию.

Удивительная жизнеспособность идей, которые Маркс и Энгельс посчитали за реакционную фантазию, их все более широкое распространение в российском освободительном движении, заставили вождей пролетариата пересмотреть свою оценку “русского” или “крестьянского” социализма. И хотя их отношение к Герцену не изменилось, они вынуждены были решать вопросы, впервые поставленные Герценом: о возможности особого пути к социалистической цели, об использовании в ходе социалистического преобразования традиционных институтов, сложившихся у народа. Вынужденные признать теоретически такие возможности, Маркс и Энгельс ставили их в зависимость от пролетарской революции на Западе. Тем самым их схема общественного развития не была поколеблена, напротив, подобные исключения из нее как раз призваны были подтвердить ее незыблемость.

.

.

Для современников далеко не сразу стал очевиден масштаб расхождений во взглядах Маркса и Герцена. Полемические выпады вождей пролетариата против русского революционера давали весьма приблизительное и одностороннее представление об этих расхождениях, по сути своей не только идейных и политических, но и мировоззренческих. И хотя, как теперь уже известно, Маркс и Энгельс читали основные работы Герцена 40-50-х годов, пользовались “Колоколом” как источником информации о российской действительности, они весьма произвольно трактовали взгляды русского революционера.

В начале 1855 г. в Лондоне был организован международный комитет с целью отметить начало революции 1848 г. в Европе. Инициаторами его создания явились чартисты во главе со своим лидером Эрнестом Джонсом. Маркс с чартистами сотрудничал, а с Джонсом дружил. Однако, узнав, что членом комитета избран Герцен, Маркс пригрозил отказом от своего участия в нем, убеждая в нецелесообразности объединения рабочих с “мелкобуржуазной демократической эмиграцией“.

На очередном заседании комитета в феврале 1855 г. Маркс предпринял усилия вытеснить из него Герцена, мотивируя это тем, что он “русский, который во всем, что писал, поддерживает Россию“[48]. К счастью, многие из деятелей международного рабочего движения уже знали, какую Россию поддерживает Герцен: его работы “Россия”, “Письмо русского к Маццини”, “Развитие революционных идей в России”, опубликованные на рубеже 184050-х годов на французском языке, давали ясное представление о его отношении к имперской политике, его революционной позиции любому непредубежденному читателю. Публицистические выступления Герцена опровергали и обвинение его в приверженности к панславизму, предъявленное Марксом. Именно царизм, как доказывал Герцен, является препятствием для естественного исторического тяготения славянских народов к объединению, центром которого могла бы быть Россия – “организованный славянский мир“, “славянское государство“. Но “свободная федерация” славян невозможна при самодержавии – царь предает братские славянские народы, “предоставляет помощь и золото палачам славян… Он боится всякого движения, всякой жизни; он боится национального сознания, он боится пропаганды, он боится армии“[49].

Согласимся, что подобные убеждения далеки от доктрины, провозглашавшей союз славян под эгидой самодержавной империи. Однако предвзятость оценок Маркса, выставлявшего Герцена-изгнанника представителем официального имперского патриотизма, возможно, не случайна. Ему ведь и та свободная демократическая федерация славянских народов, о которой мечтал Герцен, была не по душе. Вожди пролетариата не признавали за национальной идеей самостоятельного значения, подчиняя ее классовой борьбе. Национально-освободительные движения в Европе оценивались ими исключительно с точки зрения перспектив пролетарской революции, а народы, восставшие за национальную независимость, соответственно разделялись на “революционные” и “контрреволюционные”, содействующие или мешающие (пусть невольно) развертыванию классовой борьбы в европейских странах. Права наций на самоопределение своей судьбы, на независимость не существовало для вождей пролетариата вне этой борьбы и подчинялось ее интересам.

В ответ на требование Бакунина предоставить независимость австрийским славянам Энгельс высказался категорически и однозначно:

“На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью, со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам“[50].

Взгляд на русских вскоре изменился – идеологи коммунизма с конца 1850-х годов стали именно в них видеть резерв и союзника пролетарской революции, предсказывая в России крестьянскую революцию. Однако позиция их в национальном вопросе осталась прежней. И в 1880-е годы Энгельс интересы европейского пролетариата ставил выше стремлений балканских славян к национальной независимости, рассуждая об этих народах как о “прислужниках царизма”. Для Герцена же не было ничего выше свободы – личной, гражданской, национальной. Он всегда был на стороне тех, кто боролся за свою независимость. Эта “внеклассовая” позиция оказалась враждебной сторонникам Маркса.

В декабре 1854 г. Энгельс по настоянию Маркса взялся за сочинение о “Германцах и славянах”. Сохранились две части рукописи – “Германия и славянство” и “Панславизм”, лишь недавно опубликованные, антигерценовского содержания. Здесь не только идет речь о “панславистском государстве г-на Герцена” со столицей в Константинополе, а утверждается, что в работах русского революционера-социалиста содержатся “явное невежество, ошибки, беззастенчивая чванливость и плагиаты из Гакстгаузена“. Необъяснимо лишь, почему его работы пользовались столь пристальным вниманием идеологов пролетариата[51].

Ставя знак равенства между герценовскими идеями и реакционным панславизмом, Энгельс не привел ни одного конкретного довода, ни одной цитаты в подтверждение. Не потому ли его сочинение осталось незавершенным, а написанные части неопубликованными, что он и сам сознавал слабость собственной аргументации? Впрочем, свое воздействие могла оказать и полемика вокруг Герцена по поводу избрания его в международный комитет для подготовки юбилея революции 1848 г.

Требование Маркса вывести Герцена из комитета не нашло поддержки у большинства его членов. Из его переписки с Энгельсом видно, насколько уязвлен был лидер коммунистов тем, что его не послушались. Раздражен был Маркс и письмом Герцена в “Пиплз пейпер”. Маркс не скрыл от своего единомышленника и того, каким образом он не допустил этой публикации: “тотчас выманил у Джонса эту мазню“, т. е. обманным путем завладел заметкой Герцена. Благодарность русского революционера многим деятелям международного рабочего движения за приглашение к совместной работе в юбилейном комитете для чествования революции 1848 г. оказалась настолько нежелательной для Маркса, что он прибегнул к недопустимому приему борьбы. Маркс упорно отказывался верить в общественное признание, которым пользовался Герцен, в его растущий авторитет. Он пытался доказать, что тот сам “навязал себя Международному комитету” и сам же “заставил назначить себя одним из распорядителей празднества“[52]. Маркс как будто не замечал, как странно выглядят в свете этих утверждений организаторы Международного комитета, такие его друзья, как Э. Джонс.

Не сумев отстранить Герцена от участия в митинге, посвященном Февральской революции 1848 г., Маркс устранился сам. “Я не хочу никогда и нигде фигурировать рядом с Герценом, так как не придерживаюсь мнения, будто старая Европа должна быть обновлена русской кровью“,- объяснял он другу[53]. И не случайно этот довод за пределы личной переписки не вышел – его нельзя было бы нодкрепить высказываниями Герцена. Можно лишь предположить, что в письме к Энгельсу подверглась грубому искажению мысль русского писателя, овладевшая им после революции 1848 г., о том, что именно Россия начнет радикальные социальные преобразования, поскольку у нее есть для этого условия в сохранившихся у крестьянства формах землевладения. Мысль для тех, кто считал на очереди дня пролетарскую революцию в Европе, была неприемлема, и нетерпимость Маркса к тем, кто выступал против предначертанной им схемы развития революционных событий в Европе, сказалась здесь особенно отчетливо.

Маркс с удовлетворением сообщил Энгельсу об открытом письме Головина, заявившего в “Морнинг эдвертайзер”, что “немецкий еврей” Герцен не имеет права представлять радикальную Россию на интернациональном митинге[54]. Сам предполагавший поначалу участвовать в празднестве, Маркс не хотел замечать, что довод Головина скорее имеет касательство к нему, а не к “русскому Герцену”. Вожди пролетариата спокойно относились к самым недозволенным приемам “борьбы, направленным против их идейных противников. Ответил Головину Джонс, а не Маркс или Энгельс, претендовавшие на руководство международным социалистическим движением. В редакционной заметке в “Пиплз пейпер” было заявлено, что Герцен стоит во главе русской демократической литературы, он является самым выдающимся из эмигрантов его страны, а как таковой – и “представителем ее пролетарских миллионов“[55].Выдающимся деятелем европейской демократии от России значился Герцен и на афишах, развешенных в Лондоне в преддверии митинга. Несмотря на то, что “бургграфы Революции“, по словам Герцена, отказались выступать, митинг “прошел блестяще“[56]. Он состоялся в Лондоне, в СентМартин-холле, под председательством Джонса. “Когда Герцен явился на трибуне,- рассказывал В. А. Энгельсон,- рукоплескания и одобрительный крик усилились до того, что он некоторое время не мог говорить; глубоко тронутый, он три раза поклонился публике, гром рукоплесканий удвоился и вдруг сменился совершенной тишиной“[57].

“Изгнанникам всех стран, старым бойцам и молодым ратникам против тиранств, сошедшихся праздновать страницу из летописи революции” Герцен говорил о своей стране, о борьбе, начавшейся в ней. Губительный для русского народа, “несчастье для славян“, политический режим империи представляет опасность и для Европы. Герцен рассказал о преследованиях всех, кто протестует против установившегося порядка, о расправе с революционерами, о гибнущих в Сибири ссыльных декабристах. Но общественное устройство в странах Европы он не считал образцом, альтернативой самодержавной империи. Здесь, по его словам, находятся “другие издания царского самовластья, бесконечные вариации на тему “Николай“. Подлинный интернационализм звучал в речи того, кого Маркс и Энгельс нарекли панславистом. Герцен раскрыл глубокую взаимосвязь не только революционных событий Европы с российским демократическим движением, но и общего хода исторического развития России и Запада.

С большим достоинством он ответил на обвинения в свой адрес “бургграфов Революции” – в панславизме, в приверженности к России и в “русскости”. “Мне стали ставить в укор любовь мою к славянам, мою веру в величие их будущности, наконец, самую мою деятельность… Доселе никогда еще не требовали ни от одного выходца или изгнанника, чтобы он ненавидел свое племя, свой народ“[58]. Естественность и благородство чувств русского революционера нашли живой отклик в аудитории. Это была победа Герцена – популярность его резко возрастала. Обвинения, брошенные Марксом в адрес Герцена перед лицом международного демократического и рабочего движения, были опровергнуты им столь же блестяще, сколь и убедительно. Отклики на выступление Герцена появились в ряде европейских газет. В отчетах о митинге говорилось о восторженном восприятии ее слушателями. Правда, корреспондент “Таймс” замечал, что прочитанная невнятно речь потеряла часть своего эффекта. Однако это противоречило многочисленным свидетельствам о живой реакции аудитории, неоднократно прерывавшей Герцена аплодисментами. Впрочем, и “Таймс” отдавала должное содержанию речи, объяснявшей “вполне естественные для русского народа демократические тенденции и рост этих тенденций“[59].

Успех Герцена в Лондоне не только не заставил Маркса пересмотреть свою оценку русского деятеля, но, казалось, усилил неприязнь к нему. Право же, недобрые чувства, которые звучат в его мартовских письмах 1855 г., написанных по следам митинга, сродни зависти, ревности, соперничеству – иначе их не объяснишь. Он готов был поссориться из-за сотрудничества с Герценом с тем, кого долгие годы называл своим другом, как, например, с Джонсом.

“Я тебе достану мазню Герцена,- писал он Энгельсу,- а также вчерашний номер “Пиплз пейпер”, где ты сможешь прочесть о совместных заседаниях Джонса и Герцена. Выставить ли мне Джонса за дверь, когда он явится, или действовать более “дипломатически”?[60].

Огромный интерес европейской печати к Герцену после митинга 27 февраля в Лондоне раздражал Маркса. Правда, он уже не говорил, что Герцен “навязал” себя прессе, “заставил” опубликовать свою речь, произнесенную по-французски, в разных переводах. Он просто зло иронизирует: “Г-н Герцен, как ты, вероятно, видел, шумит сейчас“[61]. Ирония Маркса относилась, в частности, и к корреспонденции из Лондона “Альгемайне цайтунг”, в которой рассказывалось о создании “русским Герценом” вольной прессы, о его стремлении вырвать из забвения русскую поэзию – Пушкина, Лермонтова и других, запрещенную цензурой. Для Маркса это был все тот же “шум”, что и другие отклики на выступление Герцена. И позднее, читая “Колокол” и “Голоса из России”, ни Маркс, ни Энгельс, активно использовавшие тексты герценовских изданий для своих выводов о приближении русской революции, никогда – хотя бы друг перед другом в своих письмах, не то что бы в печати,- – не извинились за свои наветы на русского революционера.

.

.

Отказавшись от сотрудничества с Герценом, Маркс и Энгельс во многом ограничили свои возможности познания российской действительности. Интерес их к России в немалой мере удовлетворялся с помощью герценовских изданий. Однако “Колокол” (1857-1867 гг.) был не только важным источником информации, но и одним из идейных центров российского общественного движения, притягивая к себе революционные, социалистические и оппозиционные элементы из России. Герцен, как никто из русских эмигрантов, имел широкие и прочные связи с Родиной, сохранявшиеся не только с помощью переписки: множество посетителей из России навещали Герцена и в Женеве, и в Париже, и в Лондоне, воплощая эти живые связи с русской жизнью, которыми так дорожил издатель вольной прессы.

Среди русских корреспондентов Маркса, среди его русских друзей не было личности, равной Герцену по масштабу, столь всесторонне осведомленной о развитии культуры и общественной жизни в России. Не только непосредственное общение с Герценом, но даже простая переписка с ним дала бы вождям пролетариата возможность узнать Россию значительно лучше, чем по многим другим, вместе взятым, источникам. Они сами от этой возможности отказались.

Однако за изданиями Герцена, за его трудами они следили внимательно, признавая тем самым их значимость. Впрочем, взгляд вождей европейского пролетарского движения на события в России отличался от герценовского столь же резко, как и взгляд на Французскую революцию 1848 г. Всячески принижая Герцена как мыслителя, они охотно черпали из его работ выводы, соответствующие их пониманию русских дел, отбрасывая как непригодное все то, что с этим пониманием расходилось.

Судя по письму Энгельса к И. Вейдемейеру от 12 апреля 1853 г., на него сильное впечатление произвела работа Герцена “О развитии революционных идей в России”, опубликованная в 1851 г. на немецком языке. Больше, чем состояние общественной мысли России, Энгельса интересовало положение в стране, как его характеризовал Герцен. А Герцен утверждал, что в самодержавно-крепостнической России растет недовольство народа, выражающееся в крестьянских бунтах, убийствах помещиков. Эти наблюдения Энгельсом не подвергались сомнению. Он даже делал вывод более определенный, чем это позволяло содержание герценовского текста: “Дворянско-буржуазная революция в Петербурге с последующей гражданской войной внутри страны вполне возможна“[62].

А ведь у Герцена столь твердого заключения нет. Недовольные, по его мнению, “далеки от того, чтобы сплотиться“. Да и само это назревающее недовольство уподобляется “смутному гулу” в недоступных для нас морях, предстает лишь предвещающим в будущем “ужасные бури“[63].

Но, поскольку основоположники нового учения о смене общественных формаций были убеждены в неизбежности революции в стране, где феодальные отношения отживали, а капитализм развивался, они и воспринимали недовольство низов как симптом приближения социального взрыва. Между тем объективный исследователь российской действительности не нашел бы в этом недовольстве ничего экстраординарного, что предвещало бы “гражданскую войну внутри страны”. Россия под железной пятой императора Николая I, казалось, оцепенела, была как бы скована льдом, а “оттепель”, давшая возможность прорваться недовольству, началась позднее, с концом николаевского царствования.

В то же время самый внимательный читатель не найдет на страницах упомянутой герценовской работы “Демократически-социально-коммунистически-прудонистской русской республики под главенством триумвирата Бакунин – Герцен – Головин“[64]. Этим странным определением Энгельс обозначил все то, что в герценовских демократических и социалистических идеях не соответствовало учению Маркса. При этом его не интересовали ни рознь Герцена с Бакуниным, ни отчуждение его от Головина – человека, которого в среде русской эмиграции не уважали.

С изданием “Колокола” расхождения вождей пролетариата с Герценом в подходе к российской действительности, в понимании перспектив развития России становились все яснее и, соответственно, возрастала их неприязнь к русскому революционеру. С конца 1850-х годов в связи с подготовкой крестьянской реформы усилилось внимание Маркса и Энгельса к событиям в России, возросли их упования на крестьянскую революцию, в неизбежности которой они не сомневались. Падение крепостного строя в соответствии с их концепцией исторического развития могло произойти только в результате насильственного переворота. Вот почему они более чем скептически, с явной насмешкой отнеслись к брошюре Герцена, изданной на французском языке в 1858 г. в Лондоне, содержавшей статьи “Русский заговор 1825 года” и “Первый шаг к освобождению крепостных крестьян в России”.

В том, что первый шаг к ликвидации крепостничества, по своему значению важнейшее после восстания декабристов событие, был сделан Александром II, Герцен усматривал нечто знаменательное. Оно воодушевляло его надеждой на бесконфликтный исход величайшего социально-экономического и политического преобразования. “Да, это начало пробуждения мук совести, начало восстановления в правах угнетенной России; это заря того дня, когда совершится полное правосудие; это вступление России в ее новую фазу – фазу, которую мы предсказывали со времен юности“[65].

Брошюра Герцена вышла в апреле, и уже в конце этого месяца Маркс поделился своими впечатлениями от ее прочтения. События в России представлялись ему важными, но оценивались не с точки зрения судеб народов России, а исключительно с точки зрения интересов европейского пролетариата. Именно поэтому освобождение крестьян для него “знаменует начало в стране внутренней истории, которая может встать поперек дороги ее традиционной внешней политике”. К надеждам русского публициста он отнесся с обычной иронией: “Герцен, разумеется, еще раз сделал открытие, что “свобода” переселилась из Парижа в Москву“[66],- заметил он Энгельсу. В этом “разумеется” звучит уверенность, что Герцен для них предельно ясен и предсказуем.

Герцен в своем восприятии событий в России, где “все зашевелилось”, снова оказался “на другом берегу”, в отличие от вождей пролетариата. И дело не только в том, что этот “берег” был ему родным – история творилась в его отчизне, которая для Маркса и Энгельса представлялась прежде всего “жандармом Европы“. Герцен с воодушевлением приветствовал нравственную значимость свершавшегося – очищение от скверны крепостничества, пробуждение “мук совести“. Для русского писателя это едва ли не главное в происходившем, во всяком случае не менее важное, чем социально-экономическая сторона предстоявшей реформы. Теоретики коммунизма нравственным смыслом событий в России не интересовались. Для них предстоявшие здесь преобразования подготавливались не пробуждением совести, а противоречием производительных сил и производственных отношений.

И не о правосудии для них речь – о приведении в соответствие этих новых, буржуазных, выросших в стране производительных сил с отношениями в процессе производства. А это, в их представлении, могла сделать только революция. Надежды Герцена на мирное преобразование “сверху” воспринимались ими как утопические, а его обращения к императору расценивались только как недомыслие.

А между тем в “Колоколе” “много и радостно” говорилось о “великом почине” Александра II. 15 февраля 1858 г. в статье “Через три года” Герцен прямо заявил об изменении своего отношения к императору с момента подписания им первого акта об освобождении крестьян. Пройдет еще три года, и Герцен так же открыто станет на сторону народа, обманутого, по его словам, царем. “Колокол” будет писать о неправедном освобождении, грабительском характере реформы. Но тогда, в конце 50-х годов, вера Герцена ничем не омрачалась. “Александр II, сумевший сломить сопротивление своекорыстного дворянства, выступить против хищной толпы крепостников“, для него истинный освободитель.

В глазах Маркса такое отношение к феодальному монарху было тождественно беспочвенным иллюзиям. Именно так оно и характеризовалось в советской литературе. Автор одной из последних книг о Герцене не сомневается, что надежду Герцена “на осуществление самодержцем реформы, ущемлявшей интересы дворянства… признать правомерной нельзя“. Историк с марксистских позиций объясняет “невероятные упования” Герцена (как назвал их Г. В. Плеханов) “неясными представлениями о причинной связи между экономикой и политикой“[67]. Вооруженные пониманием этой связи Маркс и Энгельс утверждали неотвратимость революции в России, предсказывая ее с года на год – начиная с подготовки реформы. Но ведь просчитались: смена формаций в России прошла не по Марксу. Революционное по своей сути преобразование свершилось без кровопролития – мирным путем, хотя и не без насилия, которое вовсе не тождественно кровопролитию. Власть смогла-таки “ущемить интересы дворянства”, принудить его отказаться от важных социальных привилегий. Герцен переоценил реформаторские возможности этой власти, ее самостоятельность. Но в целом его ставка на реформу, а не на революцию на переломе российской истории оказалась более реалистической, чем позиция “марксидов”, ждавших и жаждавших гражданской войны в России.

С чувством тревоги всматривался Герцен из лондонского далека, как развертывались события на Родине после реформы 1861 г. Там все “зашевелилось”, все находилось в состоянии брожения. Александр Иванович не только страстно желал, он всею душою надеялся, что переход России в новое общество обойдется без братоубийственной войны. Совсем противоположные чувства испытывали Маркс и Энгельс в своем нетерпеливом ожидании революции в России, принимавшие порой желаемое за действительное. Революция, которую они “вычислили” по своим железным формулам, предсказали, напророчили, должна была произойти неминуемо. Они жаждали подтверждения своего учения – новой иллюстрации к той исторической схеме, которую начертали еще в “Манифесте Коммунистической партии”, а затем вновь и вновь провозглашали как единственно верную. По мысли Герцена, “каждое дело идет не по законам отвлеченной логики, а сложным процессом эмбриогении. В помощь нашему делу (т.е. русскому.-Авт.) нужна мысль Запада и нужен его опыт. Но нам столько же не нужна его революционная декламация, как французам была не нужна римско-спартанская риторика, которой они говорили в конце прошлого века“[68].

Отстраняясь от размышлений о судьбах страны и ее народа в свете грядущих перемен, марксистская мысль сосредоточивалась на тех выгодах, которые должны принести эти перемены делу пролетарской революции в Европе. Отсюда – самое пристальное внимание к событиям в России Маркса и Энгельса, от которых не ускользнула и прокламация, распространявшаяся в Петербурге весной 1862 г.,- “Молодая Россия”. В их русской библиотеке сохранился экземпляр этой прокламации, но они откликнулись на нее несколько позже, чем Герцен, тогда же, в 1862 г., посвятивший ей статьи в “Колоколе”, одна из которых “Молодая и старая Россия” в переводе на французском языке была опубликована и во втором номере брюссельского “Колокола” – “Клош”.

Вряд ли они не попали в поле зрения идеологов коммунизма. Прокламация, изданная кружком П. Г. Зайчневского от имени мифического Центрального Революционного Комитета, призывала к перевороту, инициативу которого должна была взять на себя молодежь,- перевороту под красным знаменем и социалистическими лозунгами. Авторы не только были “готовы жертвовать лично своими головами”, они заявляли, что не страшатся революции, хотя и знают, “что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы”[69]. Уверенные в поддержке народа, они и не пытались выяснить, согласен ли он заплатить такую цену за выдвигавшуюся ими социалистическую программу.

Несколько лет спустя, когда, казалось бы, уже была ясна вся несерьезность планов “Молодой России”, коммунистические вожди оценили ее как манифест левого крыла революционной молодежи, который “содержал ясное и точное описание внутреннего положения страны, состояния различных партий и условий печати и, провозглашая коммунизм, делал вывод о необходимости социальной революции“[70]. Как можно было согласовать между собой это “ясное и точное описание положения страны” и призыв к социалистической революции? Ведь и сами пролетарские вожди говорили о возможности в России революции крестьянской, антифеодальной.

Они как будто не заметили ультракоммунистических требований: общественного воспитания детей, уничтожения института брака. Прошли мимо лозунга “федеративной социальной и демократической республики“, который они, приписав Герцену, подвергли резкой критике. Притягательным для них оказалось само провозглашение переворота в стране, которая, по словам прокламации, вступала “в революционный период своего существования“. С этим Маркс и Энгельс были согласны.

Они не случайно назвали подпольный листок, вышедший из малочисленного кружка Зайчневского, “манифестом”. Совсем как в “Манифесте Коммунистической партии”, здесь утверждались непримиримые противоречия между угнетающими и угнетенными, на которые раскололось русское общество. Характеризуя “современный общественный строй” как таковой, где “все ложно, все нелепо“, в прокламации провозглашался один выход из него – “революция кровавая и неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все без исключения основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка“. Мысль в прокламации о том, что для торжества рабочих в революции 1848 г. нужна была диктатура и “кровавые реформы“, наталкивает на предположение, что ее автор Зайчневский читал статьи Маркса о Французской революции 1848 г. Явных свидетельств об этом, разумеется, нет – просто “Молодая Россия” была проникнута тем самым духом классовой борьбы или вражды, которым так дорожили марксисты разных поколений.

В советских изданиях 20-х годов не случайно указывалось на близость “Молодой России” к большевистским представлениям о революции. Здесь в заслугу ее авторам ставилось, что они “не боятся ужасов народной революции, напротив, приветствуют ее в полном убеждении, что, лишь пролив море крови, можно добиться освобождения трудящихся“[71]. Восхищался этой прокламацией видный большевик Ф. Ф. Раскольников, подчеркивая: уверенность ее авторов в том, что революции нельзя делать в белых перчатках, сродни большевистской[72]. Однако, когда террор, провозглашенный против всех, “кто не с нами”, коснулся его самого, он в открытом письме к И. В. Сталину заговорил о нравственности в политике.

Очень схожа с этой позиция Маркса и Энгельса. Равнодушные к этическим нормам в той борьбе, какую вели сами, они вспоминали о нравственности, когда затрагивались их интересы. Дав высокую оценку прокламации “Молодой России”, они ни словом не обмолвились о чудовищных призывах ее авторов истребить всех, “кто будет не с нами“. Но они осудили подобные призывы, безнравственные приемы борьбы в “нечаевской истории“, где оказался замешан Бакунин. Вот тут Маркс и Энгельс, сокрушая своего врага, с гневом обличали грязь и обман в политике. Высокая оценка “Молодой России” без упоминания близости ее девизу “Цель оправдывает средство” оказалась как раз в известной брошюре “Альянс социальной демократии”, где этот девиз осуждался. Но такое странное соседство заставляет усомниться в искренности этого осуждения и задуматься: а не было ли оно тактическим приемом?[73]

Вчитываясь в отклики Герцена на “Молодую Россию”, еще более убеждаешься, ..что ему явно было не по пути с Марксом и Энгельсом. И дело не столько в оценке самой прокламации и кружка молодежи, ее выпустившего, сколько в подходе к капитальным вопросам общественного бытия.

Герцен не только не считал понимание “Молодой Россией” положения в стране “ясным и точным”, он говорил о его превратности, ложности. Он увидел здесь вариацию на тему западного социализма, пожелания, “которым придана форма вызова к оружию“. “Ну есть ли тень вероятия, чтобы народ русский восстал во имя социализма Бланки, оглашая воздух кликом из четырех слов, в числе которых три длинных для него непонятны?“[74]. Речь идет об упомянутом лозунге “федеративной социальной демократической республики”.

Разумеется, и Маркс, и Энгельс такого не допускали. Но выступление революционной молодежи могло послужить толчком к всеобщим беспорядкам, к возмущению крестьянских масс, недовольных реформой. С этой точки зрения они готовы были поддержать любое начинание, способное привести к развязке революционных событий. Герцен именно этого и страшился “средь неопределенности и неурядицы настоящего, когда все бродит и ждет – одни Думу, другие – землю”, когда народ упорно верит в “другую волю”.

Звать к оружию, считал он, можно только тогда, когда исчерпаны все другие средства. Имея в виду обращенный к нему в прокламации упрек в том, что, устрашившись революции 1848 г., он потерял веру в насильственные перевороты, Герцен отвечал: “Не веру в них мы потеряли, а любовь к ним. Насильственные перевороты бывают неизбежны; может, будут у нас; это отчаянное средство, ultima ratio (последний, решительный аргумент.-Авт.) народов, как и царей, на них надобно быть готовым; но выкликать их в начале рабочего дня, не сделав ни одного усилия, не истощив никаких средств, останавливаться на них с предпочтением нам кажется так же молодо и незрело, как нерасчетливо и вредно пугать ими“[75].

А ведь логично было бы предположить, что подобные слова русская молодежь должна была услышать от руководителей международного социалистического движения,- тех, кто провозгласил борьбу за освобождение человечества, за всеобщее счастье. Ведь Маркс и Энгельс сознавали огромную роль России в судьбах европейских народов, значимость ее освободительного движения для той революции, которую они готовили.

А. И. Володин не без оснований пишет о сходстве марксовой и герценовской критики всевозможных “леваков” с их идеями скачков и прыжков в светлое будущее[76]. Но критика Маркса была направлена против “детской” болезни” левизны в коммунизме исключительно на Западе, где эти “леваки”-анархисты, террористы и экстремисты мешали работе вождей международного пролетариата. А вот к действиям и идеям подобных же элементов в общественной борьбе в России Маркс и Энгельс относились со спокойствием, порой вполне доброжелательным.

Признавая насильственные методы “последним доводом”, Герцен обратил внимание на ответственность за это политиков и революционеров: “Какая бы кровь ни текла, где-нибудь текут слезы, и если иногда следует перешагнуть их, то без кровожадного глумленья, а с печальным, трепетным чувством страшного долга, и трагической необходимости“[77].

Поразительно полное отсутствие такого чувства ответственности у вождей пролетариата. Маркс, будучи всего на несколько лет моложе Герцена, пережил на своем веку самую крупную революцию в Европе – Французскую 1848 г., т. е. имел о революционных битвах, к которым призывал, отнюдь не только теоретическое представление. В те же годы, когда он так ждал революции в России, с негодованием отворачиваясь от всех, кто в нее не верил или пытался отсрочить ее наступление, происходила гражданская война в Америке. И о ней он мог судить из первоисточника – на стороне южан сражался родной брат его жены Эдгар фон Вестфален. Разумеется, Маркс сочувственно слушал рассказы своего родственника об “ужасающих страданиях, лишениях и всяческих бедствиях“, которые тому пришлось пережить[78].

Нет, по-видимому, не одни “недоразумения” развели в разные стороны Маркса и Герцена. Невозможно представить, имея в виду хотя бы только их оценки “Молодой России”, чтобы эти деятели оказались в одном стане, шли рука об руку в общественной борьбе. Слишком несхожими были их представления о цене человеческой жизни, о средствах достижения всеобщего благополучия.

.

Они как будто и сами сознавали свою несовместимость. “Колокол” создал Герцену имя не только в России, но и в Европе – его авторитет в 1860-е годы был очень высок. Открытые нападки “марксидов” на Герцена почти прекратились: Маркс не забыл о своем поражении в Лондоне в 1855 г. Однако он настороженно продолжал следить за русским революционером, считая его своим идейным противником. Ни вольная русская печать, налаженная Герценом, ни отзывы о нем деятелей международного революционного движения не изменили отношения вождей европейского пролетариата к борцу против самодержавия и социалисту из России.

Маркс и Энгельс равнодушно прошли мимо многих проявлений международного признания русского революционера, высоких оценок, данных Герцену видными деятелями общественного движения и культуры европейских стран, но не упустили ни одного враждебного выпада против него, чтобы сразу же не взять его на вооружение.

Так, вышедшая в Женеве в 1867 г. на русском языке ничтожным тиражом брошюра А. А. Серно-Соловьевича “Наши домашние дела” сразу же привлекла их внимание. Здесь доказывалось, почему молодому поколению не по пути с Герценом. Упреки, брошенные Герцену, во многом повторяли “Молодую Россию”. Автор говорил об иллюзиях Герцена по отношению к императору Александру II, о его неверии в революцию и преувеличении реформаторской деятельности, обвинял его в умалении роли Чернышевского и делал вывод, что Герцен утратил роль лидера российского освободительного движения. “Вы поэт, художник, артист, рассказчик, романист, вы все, что хотите, только не политический деятель и еще менее теоретик, основатель школы, учения. Учение предполагает прежде всего стройность, законченность, спокойствие мысли, у вас мысль по преимуществу распущена, беспорядочна, тороплива“[79].

Маркс с большим удовлетворением воспринял антигерценовский памфлет, утверждая в письме в редакцию “Газетино роза”, что эта брошюра позволяет “выяснить, какого отношения к себе заслуживает социал-дилетант Герцен“[80]. Не потому ли Маркса так заинтересовали “домашние дела” русской эмиграции, недостойные по отношению к Герцену? Грубые, оскорбительные выпады против Герцена “молодой эмиграции” ничуть его не шокировали. Маркс счел вполне справедливыми предъявленные Герцену от имени молодой эмиграции обвинения. В свое время он легко простил либеральные иллюзии Г. Гервегу, обращавшемуся к прусскому королю с призывом провести необходимые реформы. “Маркс считал, что Гервегу надо простить его причуды и слабости, ибо у него имеются неоспоримые заслуги в общей великой освободительной борьбе“[81]. Таких заслуг за Герценом Маркс, как видно, не признавал. Об отношении к Гервегу вспоминал соратник Маркса В. Блос, опровергая возведенную на вождя клевету – представления “многих современников” о нем как о человеке надменном, язвительном и желчном. Случайно ли это мнение “многих современников”, которое отвергает Блос? Во всяком случае брошюре, где грубо и бездоказательно отрицались заслуги Герцена в освободительной борьбе, он, судя по всему, порадовался. Не Маркс ли вдохновил С. Боркхейма на ее перевод? В пользу этого предположения говорит то, что, взявшись переводить Серно-Соловьевича, Боркхейм еще до завершения работы представил Марксу резюме своего памфлета. Боркхейм помогал Марксу и в его борьбе с К. Фогтом. 11 апреля 1867 г. Боркхейм писал Энгельсу о своей работе над переводом: “Все это лишь подготовительная работа к регулярной кампании, которую я намерен со временем повести против мнимых свободолюбцев а ля Герцен и пророков конституционализма а ля Катков“[82].

Герцен не увидел этого перевода, вышедшего в Лейпциге в 1871 г., уже после его смерти. Но в нападках немецких социал-демократов Боркхейма и Гесса против него и Бакунина в европейской печати он угадывал направляющую руку Маркса. Когда Бакунин написал резкую отповедь и Боркхейму, и Гессу, передав свои тексты Герцену, тот их не одобрил. “Я никак не могу согласиться на то, – писал он “старому товарищу” 28 октября 1869 г.,- чтоб по примеру русской цензуры дозволять ругать титулярных советников и не бранить генералов. Маркса просто ты не хочешь зацепить, чтобы не попортить свое отношение – хорошо, ну так оставь и Гесса и компанию“[83]. Характерно, что и Бакунин в ответном письме отмечал, что Маркс был “зачинщиком и подстрекателем всех гадостей, возводимых на нас“. Однако Михаил Александрович признавал заслуги Маркса “по делу социализма” и его международный авторитет. Все это, по словам Бакунина, удерживало его от открытой войны против Маркса. Подобная тактика, как и неискренность Бакунина, претили Герцену. Он был неспособен на интриги и тайные происки. Но отметим ту прямоту, с которой Бакунин высказался о своей неприязни к Марксу. По-видимому, он не сомневался в том, что она найдет сочувствие и понимание Герцена.

Похоже, что Бакунин не сомневался и в том, что Герцен признавал эти заслуги Маркса “по делу социализма”. Маркс, восставший против ненавистного буржуазного мира, от лица пролетариев клеймивший их угнетателей, неподкупный и бескомпромиссный в требованиях социальной справедливости – такой Маркс не мог быть не признан “полезным” в середине XIX в. Знал Герцен от общих знакомых, как трудна и тяжела жизнь Маркса – труженика науки и борца – в эмиграции. Сам терявший дорогих и близких, знал он и о потерях Маркса в его изгнании. Не это ли отчасти объясняет незаинтересованность Герцена в прямой полемике с марксизмом?

В то же время при всей антипатии к идее пролетарской революции и диктатуре пролетариата Герцену, по-видимому, казалось, что она еще и слишком далека от “злобы дня” России. Сам учением Маркса не увлекшийся, он не видел в ближайшем будущем возможностей его широкого распространения. Оказывая глухое, хотя и твердое, противодействие “марксидам”, Герцен так и не вступил с ними в открытую борьбу.

С Бакуниным у Герцена тоже были расхождения. Взгляд Михаила Александровича на Россию, на необходимость и неизбежность революции в ней был намного ближе Марксу, чем понимание русских дел Герценом. Бакунин в письме от 22 декабря 1868 г., заверяя Маркса, что отношения с Герценом у него порваны, объяснял разрыв идейными соображениями. “Я утверждал, что первым условием действительного, то есть экономического, социального и политического освобождения русских и нерусских народов, томящихся в Российской империи, является радикальное разрушение этой империи – для Герцена это было уже слишком, и мы поссорились“[84]. Бакунин был столь же неискренен, сообщая о своем разрыве с Герценом, сколь и неточен, характеризуя позицию последнего. Противник тотального разрушения, которое должно расчистить место для нового социального общества, Герцен никогда не оспаривал необходимость уничтожения самодержавия как условия освобождения народов, “томящихся в Российской империи“.

Симптоматично, с какой прямолинейностью Бакунин излагает вождям социалистического движения свою разрушительную идею с явной уверенностью, что его не поправят. Маркс и не поправлял. “Радикальное разрушение” империи в его сознании было одним из важных условий подготовки пролетарской революции в Европе. Столь чуткий к любым всплескам анархизма Бакунина в международном рабочем движении, Маркс спокойно относился к его агитации в России, в которой тот призывал слить бунт крестьянский и разбойничий, утверждая разбой как “почетную форму” народной жизни. Такая “постановка революционного вопроса” (так называлась программная брошюра Бакунина) почему-то не задержала внимания Маркса. Он, столь пристрастно следивший за русскими делами, критиковавший Герцена по любому поводу, и здесь не счел нужным сделать какое-либо замечание относительно призывов Бакунина, значительно более опасных, чем мнимый “панславизм”.

Восстал против этих призывов Герцен. В “Письмах к старому товарищу”. напечатанных уже после смерти автора в 1869 г., Герцен протестовал против бакунинского понимания пути к справедливому социальному строю, против той цены, которой должен был быть оплачен этот путь. “Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науки и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой неистовой демагогии и самой вредной“, – утверждал Герцен, остававшийся горячим сторонником революционных преобразований России[85].

Он убеждал старого товарища, что мир во всем изменился и социальный вопрос следует теперь решать иначе, чем 20 лет назад. Нельзя торопиться, рассчитывать на “авось”, не надо бояться слова “постепенность”: насильем можно только разрушать – не больше. Герцен признавался, что он перестал верить в “прежние революционные пути”, старается понять “шаг людской” для того, чтобы знать, как в “настоящем идти в ногу”. Подобных раздумий об изменении мира, о необходимости пересмотреть взгляд на способы борьбы со старым строем у Маркса так и не появилось – вплоть до его кончины.

Лишь четверть века спустя после революции 1848 г.- в предисловии к “Классовой борьбе во Франции” Маркса, Энгельс признал, что “условия борьбы существенно изменились”, и убеждал обратить большее внимание на легальные ее формы, учитывая, что восстание старого типа, уличная борьба на баррикадах до 1848 г., игравшая повсюду решающую роль, в значительной степени устарели[86]. А ведь Герцен уже по следам революции 1848 г. заговорил о необходимости пересмотреть эти старые формы борьбы и искать новые, бескровные. Теперь уже Энгельс доказывал, что нежелание “немедленно выходить на улицу” с тем, чтобы “сыграть роль пушечного мяса”,- не есть трусость.

В статье “Мясо освобождения” (1857 г.) Герцен протестовал против вовлечения в революционные действия масс, не осознавших ее целей и задач, и в силу этого становящихся “материалом благосостояния” – “мясом общественного благополучия“[87]. “Там, где дело идет о полном преобразовании общественного строя,- писал Энгельс,- массы сами должны принимать в этом участие, сами должны понимать, за что идет борьба, за что они проливают кровь и жертвуют жизнью“[88]. Своеобразно корректируя и дополняя статьи Маркса о революции 1848 г. с их призывом к дальнейшим классовым битвам, Энгельс на пороге XX в. фактически повторил многое из того, о чем говорил начиная с конца 1840-х годов Герцен, неуслышанный, непонятый, искаженный. Герцен не упускал случая в своем изгнании подчеркнуть – на далеком от родины берегу, что все его помыслы и занятия – “в русских делах, и книгах, а не в западных людях и интересах“. Однако и эти последние все больше занимали его. Он остро ощущал взаимозависимость и связь событий в России и Европе. Он так и не уверовал в историческую миссию класса-гегемона и в его диктатуру как средство преобразования мира. Но всегда верил в работника, в человека труда, предназначенного для созидания более, нежели для того, чтобы быть могильщиком части общества.

Уже первые шаги Международного товарищества рабочих привлекли внимание Герцена. Он увидел нечто новое и многообещающее в том, что “французские и немецкие работники сходились на совещание с английскими и швейцарскими“, как это было на первом конгрессе Интернационала в сентябре 1866 г. Александр Иванович был в курсе того, что происходило и на Брюссельском (1868 г.) и на Базельском (1869 г.) конгрессах Интернационала. Хорошо был осведомлен о развитии рабочего движения во Франции, в Германии, в Англии.

В “Письмах к старому товарищу”, которые в нашей литературе справедливо воспринимаются как своего рода герценовское завещание, уже более определенно отразилось восприятие международного объединения рабочих как события, способного привести Запад к решению социальных проблем. В соединении пролетариев без капиталистов он увидел “первую сеть и первый всход будущего экономического устройства“. Международные конгрессы Интернационала он расценивал как некие “ассизы (суды.-Авт.), перед которыми вызывается один социальный вопрос за другим“[89]. Уподобление конгрессов Интернационала суду присяжных заседателей – праведному суду представителей народа, способному решать по совести, – симптоматично. Подчеркивая “серьезный характер” деятельности Интернационала, Герцен полагал, что было бы “огромным несчастьем”, если бы такое знаменательное начинание преждевременно прекратилось. Именно “Письма к старому товарищу” дали Ленину, а вслед за ним и всей нашей литературе возможность сделать вывод, что в конце жизни Герцен обратился к Интернационалу, которым руководил Маркс[90]

“Где тут, спрашивается, призыв к революции?!” – восклицает современный публицист, имея в виду те герценовские высказывания, на которые ссылался Ленин[91]. А ведь у Герцена речь шла именно о революционных преобразованиях, только понимал он их не по Марксу. Герцен мечтал о таком соединении работников разных стран, которое, став силой – организованной и сплоченной, заставило бы мир, “пользующийся без работы” пойти на сделки, т. е. на уступки, на удовлетворение требований пролетариев. “А не пойдет – тем хуже для него, он сам себя поставит вне закона“, – рассуждал Герцен, убежденный, что под напором рабочих масс старый мир все-таки капитулирует[92].

Для автора статьи “Всполохи революции и стропила реформ” И. Задорожнюка реформа и революция – антитезы. В понимании Герцена – между ними весьма условная, живая и подвижная грань. Вопреки утверждению автора, Герцен вовсе не отказывался от применения насилия, он против кровопролития, против заговоров и бунтов, против вооруженной братоубийственной бойни. Но, как видим, насилие, т. е. принуждение одной социальной группы к отказу от привилегий в пользу другой, остается для него необходимым и неизбежным инструментом общественной борьбы.

Пристальное внимание к Международному товариществу рабочих, признание его огромной значимости Герценом не означало сближения его с марксовым, пролетарским социализмом. Герцен нигде не давал понять, что видит в Марксе руководителя Интернационала. Да ведь и сама эта организация вовсе не состояла сплошь из сторонников Маркса: в Интернационал входили прудонисты, анархисты, бланкисты и бакунисты. К тому же сами задачи и цели Интернационала Герцен в отличие от его основателей оценивал по-своему. В способности договориться, объединиться, сообща решать свои проблемы видел Герцен смысл соединений работников. Для него собирание их полков шло не для классовых боев, как для Маркса и Ленина, а для сложной созидательной работы. “Я больше верю, чем когда-нибудь, в успех именно этих социальных сходок,- писал он Н. П. Огареву по поводу Базельского конгресса в сентябре 1869 г.- и вижу… провижу… что дело пойдет ста путями, в ином месте круче, в другом мирнее – но нигде не пойдет “разнузданием дурных страстей” – вырезанием языков, “резней из-за угла“. Объединение рабочих и должно было подтвердить, что на свете существуют “не только хирургия” как способы решения социальных вопросов[93].

Позиция Герцена – самостоятельная, независимая от “генерального штаба” европейского социалистического движения, в котором заседали Маркс и Энгельс, была им совсем не по душе. Авторитет Герцена воспринимался как своего, рода помеха для тяготевших к идейной монополии вождей. Но ведь роль Герцена в российском освободительном движении, его значение как создателя вольной русской печати уж должна была бы быть ими осознана и признана? Как же объяснить злорадство этих социалистов-интернационалистов, когда “Колокол”, которым они сами пользовались, замолк? Энгельс поспешил порадовать Маркса, что “Герцен теперь окончательно сел в лужу, иначе он не отказался бы от “Колокола””. Не выразив ни сочувствия, ни сожаления, он лишь ругал при этом “отвратительный французский язык” Герцена[94].

А ведь Герцен в отличие от того же Бакунина никогда не вел никакой подрывной деятельности против вождей Интернационала, никогда не пытался соорганизовать против них недовольных их идеями и действиями.

Герцен и сам не вступал ни в какие сообщества – его неоткуда было исключать, невозможно было призвать к порядку, с ним можно было вести лишь идейную борьбу, но от такой борьбы “марксиды” отказались после первых же неудачных попыток. Зато нередко прибегали к недозволенным приемам, стремясь ослабить влияние русского революционера, воспрепятствовать его активной деятельности в международном социалистическом движении. И надо сказать, что Герцен мог бы проявить себя здесь значительно полнее и результативнее, если бы не это нарочитое противодействие тех, кто определил себя в руководители этого движения, всячески вытесняя из него русского деятеля.

Александр Иванович никогда не стремился к роли лидера, не пытался встать во главе какого-либо течения. Он так и не пристал ни к одному из них – ни в Европе, ни в России. Герцен спорил с Чернышевским и Бакуниным, К. Д. Кавелиным и Ю. Ф. Самариным, так и не признав своими существовавшие в среде либералов, славянофилов, революционеров-разночинцев программы. Не стало ему близким и ни одно из течений западного социализма. Он дорожил своей независимостью – хотел убеждать, а не руководить, чувствовал себя более “пропагатором”, чем идеологом. Но непригодный к роли вождя и учителя, Герцен стал центром притяжения самых разных представителей русской и европейской интеллигенции – либеральной, социалистической, демократической, революционной. Герцен привлекал талантом, самобытностью, способностью сомневаться в собственных же идеях и готовностью к новому поиску, тем, что он сам называл “отвагой знания”. Не менее ценной оказывалась его способность к действенному сочувствию, сопереживанию, готовность помочь гонимым и зависимым.

У “бургграфов революции” особое раздражение вызывала материальная независимость Герцена, человека состоятельного, хотя и не миллионера, как называли его Маркс и Энгельс. В их глазах богатство Герцена призвано было подтвердить, что он случайный человек в социалистическом движении, занимающийся общественной деятельностью чуть ли не от скуки – по прихоти. А ведь вожди коммунистов не могли не знать, сколь многие изгнанники, в том числе и из их же окружения, как, например, Гесс, пользовались помощью Герцена, который поддерживал далеко не только своих единомышленников и соотечественников. К Герцену тянулись не столько за помощью, сколько за общением, к Марксу и Энгельсу – преимущественно за инструкциями. Среди знакомых и корреспондентов русского социалиста оказалось неизмеримо больше людей ярких, талантливых, неординарных, чем в более однородном окружении Маркса.

Герцен отмечен пристальным вниманием Достоевского, встречавшегося с ним в бытность за границей. Он переписывался с И. С. Тургеневым, Ж. Мишле, Ж. Прудоном; встреч с ним искали Дж. Гарибальди, Дж. Маццини, Л. Блан, Р. Оуэи, Л. Кошут, С. Ворцель, Э. Джонсон и Ф. Фрейлиграт.

Но среди тех, кто тянулся к Герцену, не оказалось вождей пролетарского движения. Для Маркса и его alter ego Герцен навсегда остался панславистом, социал-дилетантом, реакционным мыслителем. И после смерти русского революционера они не отказались от этих своих оценок, так и не простив ему противостояния идее классовой борьбы и диктатуре пролетариата. Эта предвзятость и необъективность по-своему характеризует тех, кто в борьбе за диктатуру пролетариата обнаружил свою приверженность и к идейной диктатуре.