Косилова Елена. Научная маргинальность

Когда государство управляется согласно с

разумом, постыдны бедность и нужда;
когда государство не управляется согласно с

разумом, постыдны богатства и почести.

Конфуций

Подобает сначала определить научную маргинальность, но я не знаю, как это сделать. Насколько я понимаю, не существует общепринятого определения и обычной маргинальности: это то, что выходит за рамки? Что слишком сильно отличается от общепринятого? То, что репрессируется? И как определить, что такое рамки? Будем считать для начала, что значение термина понятно интуитивно. Несколько помогает то, что маргиналов характеризуют общие черты: например, то, что они незаданным образом функционируют в социуме. То, что они не полностью пользуются всеми возможностями, предоставляемыми социумом. То, что они не все плоды своего функционирования приносят на алтарь социума. Я несколько педалирую асоциальность маргиналов: нельзя поставить знак равенства между маргинальностью и асоциальностью. Но все же маргинальность, по существу своему, явление социального порядка.

Научную маргинальность, по аналогии с обычной, я хотела бы определить через функционирование научного социума. Научный социум организован в структуры, по сути являющиеся истеблишментом. Функционирование в этих структурах достаточно жестко предзадано. Нельзя сказать даже, что в случае каждого отдельного ученого осуществляется свобода научного поиска: от студенческой скамьи до научно-исследовательского учреждения человек вынужден ориентироваться в своей деятельности и на требования, собственно, объекта, и на существующие возможности, которые готов ему предоставить социум. Студент выбирает не столько тему, которая ему по душе, сколько научного руководителя, и выбор этот всегда ограничен. Жанр работы он тоже не выбирает: курсовые, диссертации, статьи (да и книги) пишутся стандартным образом. Пока ученый себя не проявил выдающимися открытиями, к нему предъявляются требования валового научного результата: количество статей, объем в печатных листах и так далее. В случае эмпирических наук, допустим биологии, существуют такие требования, как, например, приводить статистику. Весьма любопытно, что эти требования – в значительной мере неписанные. Редакция журнала по физиологии не пишет авторам: “Поставьте опыт не менее чем на 20 животных”, но не примет статью, где количество животных меньше (практика, которая, случается, ведет к припискам – мои личные наблюдения). Вследствие таких, так сказать, жанровых ограничений в научные маргиналы попадают даже вполне респектабельные ученые, чей жанр состоит, например, в тщательном наблюдении единичных случаев (что пока остается правомерной вещью в медицине, но в физиологии совершенно “вышло из моды”). О научных парадигмах сказано немало; сказанное можно умножить еще применением к данной области теорий, первоначально бытовавших в других областях, например, теории экстраверсии-интраверсии Юнга. (Юнг сам указывает на то, что в современной науке господствует экстравертированная установка на коллекционирование и систематизацию фактов, в противовес интравертированной, которая заключалась бы в личном теоретизировании) [Юнг, 1996].

Таким образом, наука как деятельность несколько напоминает искусство: в ней есть жанры, есть мода, есть свои эпохальные стили (научные парадигмы) и т.п. Наука же как социальное явление, как институт, насколько я понимаю, находится в естественной диалектике с этими своими парадигмами, жанрами, модами: с одной стороны, в структуре лабораторий закрепляются существующие “общественные отношения”, господствующие в данном научном стиле, с другой стороны, и стиль до какой-то степени определяется диктатом структуры лабораторий и университетов. (Впрочем, структура университетов меняется, кажется, медленнее, чем парадигмы и уж точно чем жанры.) Что же касается упомянутых мной “общественных отношений”, то в большой степени они, конечно, определяются присущим науке характером: отношение, например, руководитель – исследователь. Таковы же отношения, складывающиеся между теоретиками и практиками и т.п. Есть и отношения, несколько побочные для внутренней сущности науки: между исследователем и спонсором, между ним и издателем его трудов и т.п. Все эти отношения, однако же, социальны. Они подвержены осмыслению в категориях социальной философии или культурологии, а не в категориях методологии науки. Другими словами, они не имеют прямого отношения к тому, что именно изучается.

Вводимое мной понятие научной маргинальности тоже подлежит осмыслению как социальное явление, хотя интересует меня в данном случае вопрос, как влияют маргиналы на саму науку, а не на социум, даже не на научное сообщество. Конечно, немыслимо ответить на этот вопрос исчерпывающе, когда неизвестен, например, ответ на параллельный вопрос, “как влияет на науку ее истеблишмент”. Кроме того, для мало-мальски ответственного подхода к этой проблеме нужен глубоко разработанный концептуальный аппарат, например, критерии влияния. Конечно же, нужно строгое определение маргинальности, истеблишмента и науки (например: что мы считаем наукой, обязательно ли то же самое, что считает наукой ее истеблишмент?) Кроме того, не под силу ответить на этот вопрос лично мне. Я хотела бы ограничиться только изложением нескольких наблюдений и соображений.

Итак, социально-культурологическое определение научной маргинальности будет сводиться к тому, что научные маргиналы – те ученые, которые в большей или меньшей степени находятся в оппозиции к научному истеблишменту. Признаки этой оппозиции могут быть чисто “социальные”: например, ученый не пользуется грантами, не публикует свои открытия, не работает в каком бы то ни было научно-исследовательском учреждении; самая крайняя форма такого рода маргинальности состоит в полном отказе от какой бы то ни было передачи своего труда и своих открытий. Можно сразу сказать, что крайняя форма будет весьма мало влиять на науку, какие бы открытия ни сделал ученый маргинал. Пример такой крайней формы: лорд Кавендиш.

Другие признаки оппозиции истеблишменту могут на вид касаться скорее внутринаучных проблем, однако при ближайшем рассмотрении суть их оказывается культурной. Например, когда речь идет о несоответствии жанров, ученый может работать в “жанре”, который находится “не в моде”, как это в наше время происходит с теми биологами, которые практикуют изучение единичных особей. Поскольку эти ученые не могут, как это принято, привести солидную статистику, журналы не принимают их статьи и т.п.

На этом примере между прочим видно, как важно различать маргинальность и недобросовестность. Требование подкреплять опыты статистикой было (неписанно) принято ученым сообществом в рамках максимального стремления к объективности. Во многих случаях такой подход совершенно оправдан. Если в биологическом опыте идет речь о “вообще” свойстве организма, естественно изучить много случаев. То же естественно, когда речь заходит о формулировке положения, сколько-нибудь претендующего на обобщенный характер. Следовательно, добросовестный ученый не пренебрегает требованиями, адекватными изучаемому предмету. Однако если общенаучное требование “быть объективным” (=стремиться к истине) должно безусловно выполняться, иначе деятельность не будет наукой, то частное требование “проводить много опытов” адекватно не всегда (например: силы ученого ограничены, и невозможно совместить детальное и долговременное изучение организма с многочисленностью опытов).  То, что оно в некоторых случаях возводится в ранг общезначимого, свидетельствует только о господстве в науке частного жанра.

Наконец, маргинальность может иметь действительно определенно научный характер. Так обстоит дело, например, когда ученый отстаивает точку зрения, которая считается ложной остальным научным сообществом. Этот чисто научный дискурс на практике зачастую оборачивается социальными последствиями для ученого (в той мере, в какой его карьера зависит от коллег). Кроме того, в ходе дискуссий иногда пускаются в ход не чисто теоретические аргументы и не всегда используются только допустимые средства.

Другой случай: ученому не чинят препятствий в той его деятельности, результаты которой идут вразрез с общепринятыми, он имеет возможность работать, публиковать открытия и т.п. Однако за счет того, что основными резервами (рабочей силы, молодой смены и т.п.) всегда владеет истеблишмент, а в системе истеблишмента передается общепринятая теория, результаты его работы игнорируются. Это, впрочем, относительно благоприятный случай. Если в работе маргинала есть своя доля истины, то имеются шансы, что справедливость восторжествует, поскольку наука по своему характеру объективна. Примеров отсроченного признания открытий много.

Вышеприведенные рассуждения подводят к мысли, что критерий, определяющий, насколько маргинальные исследования оказывают влияние на науку – степень публикации. Достаточно очевидно, что предоставление маргиналам возможности публиковать необщепринятые результаты возможно преимущественно в толерантной среде. Толерантность не является качеством самой науки и, судя по всему, более всего определяется культурной атмосферой эпохи.

Из всего вышеизложенного никак не следует, способствует ли деятельность маргиналов движению науки вперед или тормозит ее. Вообще говоря, легче всего рассуждать задним числом. Например, вся история философии сложилась таким образом, что в основании ее стоят мысли Сократа. Для того, чтобы назвать Сократа “научным маргиналом”, нужно сделать над собой определенное усилие, и тот, кто это скажет, рискует сам попасть в маргиналы. Однако “социальный” критерий – оппозиция к истеблишменту – указывает на то, что это так. Сократа приговорили к смерти не за нечто, не имеющее отношения к его философии, а за нечто, с ней напрямую связанное. Следовательно, он был в оппозиции. Следовательно, он был маргинал.

Почему же трудно нам сейчас так сказать? Видимо, потому, что к науке, как она есть здесь и сейчас, Сократ не в оппозиции; он признанный основоположник философии. (Отдельный вопрос при этом, как отнеслись бы к Сократу, если бы он жил в наше время. Он ведь тоже не стал бы публиковаться, а вместо этого устно преподавал бы необщепринятые вещи). Следовательно, когда получается так, что открытия маргинала со временем интегрируются в науку, он перестает считаться маргиналом, даже если он был им при жизни. Во всех таких случаях можно сказать, что маргиналы обогатили науку. Для таких случаев, вероятно, будет характерно то, что они происходят на переломе, во время зарождения новых теорий, смены парадигм и т.д.

По аналогии с этим, когда наука движется равномерным поступательным движением, когда она разрабатывает продуктивные перспективы, появляющиеся маргиналы,  видимо, остаются за бортом этого осуществляемого научным истеблишментом движения. Появляются они или нет, если о них так мало известно, сказать, особенно задним числом, трудно.

Хотелось бы произнести несколько лирических слов о привлекательности маргинальности. Эта привлекательность представляется обратно пропорциональной привлекательности истеблишмента, истеблишмент же представляется непривлекательным, естественно, когда существует недовольство его функционированием. Следовательно, научная маргинальность будет более всего привлекательна во времена застоя и кризиса в науке. Естественно именно от маргиналов ожидать преодоления господствующих тенденций, обновления способов мышления, раздвижения рамок и т.п. Последующие поколения, функционирующие уже после перелома, назовут некоторых маргиналов своими учителями. Процитированная в начале мысль Конфуция имеет, в применении к научной маргинальности, такой смысл: если истеблишмент действует разумно, маргиналом быть не следует, но если уровень разумности его функционирования снижается, принадлежность ему начинает оказываться постыдной, становится достойнее быть маргиналом. Впрочем, исходя только из наблюдений над истеблишментом, не всегда легко определить, разумен он или нет (ученые ведь обычно не бывают совсем уж неразумны, обычно только несколько ограничены). В будущем, скорее всего, станет ясно, кто был прав, но мы не можем знать, как будет развиваться наука в будущем. Однако ситуацию можно обратить, так что наблюдения над маргиналами окажутся дополнительным материалом для умозаключений относительно истеблишмента. Когда маргиналы кажутся привлекательными, можно заподозрить, что истеблишмент в кризисе.

По ряду причин включенные в истеблишмент ученые имеют больше возможностей, чем научные маргиналы. Прежде всего, в таких науках, как физика или медицина, в структуре истеблишмента доступно дорогостоящее оборудование. Этот фактор играет меньшую роль в гуманитарных науках. Еще ресурсы истеблишмента: доступность всегда важного взаимодействия с коллегами, возможность быть в курсе происходящего, доступность средств для повышения квалификации (и то, что уровень ее повышается в постоянном общении, и то, что в общении его легче оценить), доступность научного руководства. В общем и целом, оппозиционные истеблишменту маргиналы часто вынуждены вариться в собственном соку.

Можно добавить также, что в некоторых случаях маргинальность наступает не вдруг, и при рассмотрении оказывается, что еще со времени научного формирования маргинал, вследствие оппозиционного духа, уклонялся от руководства или, вследствие избытка самостоятельности, отдавал предпочтение индивидуальным изысканиям. Такого рода пожизненная маргинальность неизбежно скажется ограниченностью эрудиции или, осторожнее выражаясь, неполным доступом к тому, что наработано и чем владеет истеблишмент, может быть, даже неполным знанием о том, что это существует.

Итак, ограниченность в средствах, в базе данных, в научном общении. Правда, с другой стороны, тому, кто не включен в истеблишмент, легче сменить тему, и он может позволить себе заниматься тем, что считает нужным, а не тем, что заказано (в некоторых случаях ситуация даже такова: что разрешено. Наличие запрещения исследования в науке, вероятно, можно интерпретировать как состояние кризиса). Но самое главное, маргинал может позволить себе иметь не общепринятую точку зрения или позицию (под точкой зрения я имею в виду интерпретацию результатов, под позицией – выбор темы, жанра, метода). Самостоятельность позиции облегчается тем, что он никому может ее не доказывать.

Последнее обстоятельство подводит к мысли о двойственном характере нетрадиционного. С одной стороны, традиционная точка зрения всегда обоснована и доказана. Она может не быть исчерпывающей, но практически не может быть совсем ложной и уж точно не бывает злонамеренной. Само то, что истеблишмент состоит из многих людей и даже многих учреждений, гарантирует их взаимный контроль. Выведенная из проверяющей системы, непрозрачная точка зрения маргинала лишается важного фактора своего укрепления, лишается пути к повышению истинности. Редки теории, совершенные уже при самом своем рождении. Их очень часто дорабатывает научное сообщество. Пример: психоанализ.

С другой стороны, в определенные, так сказать, научные эпохи консервативность истеблишмента возрастает. В гуманитарных науках это дополнительно может быть связано с тем, что науке навязывают идеологическую функцию, как это было в советское время. Для этого используют в первую очередь, конечно, истеблишмент, потому что он зависит от финансирования, от сопряженных с ним других истеблишментов (государства), потому что у него больше возможностей. Но даже если не брать такие случаи, и обыкновенному научному функционированию истеблишмента свойственна инертность, заложенная в его сути. Он вынужден загодя планировать свою деятельность, работать по заказу и за деньги. Изыскания за деньги (и за научные степени) всегда небескорыстны. То, что значительная часть проводимых исследований финансируется государством и даже напрямую военным ведомством – эмпирический факт, согласующийся с теоретическим соображением, что нечто, определенное социально, самой сутью науки уже не определено.

Итак, с одной стороны только истеблишмент при поддержке государства может позволить себе масштабные фундаментальные исследования и гарантировать качество результатов. С другой стороны, продиктованное собственно научной постановкой вопроса, но не заказанное и не финансированное, истеблишмент не изучит.

Одна из областей, где роль маргиналов всегда велика – первичная переработка материала, пионерские исследования. Такие исследования имеют дело с субстратом с непредсказуемыми свойствами, и часто заранее трудно сказать, какая понадобится деятельность по его переработке. Тем более трудно предсказать отдачу. Из-за своей высокой организованности и господства заказа истеблишмент редко обращает внимание на совсем неизвестный материал.

Примеры: Гроф, гомеопатия. Еще интереснее, что одна из ключевых фигур, стоявшая у истоков современной медицины, Парацельс, был типичным научным маргиналом. Еще примеры. Трагические истории Галилея и Бруно интерпретируются обычно как конфликт науки с религией, но их можно интерпретировать как конфликт с истеблишментом, ведь в ту пору не существовало научных учреждений, отдельных от церкви. Правда, Галилей, насколько я понимаю, не имел намерения быть маргиналом; его нужно отнести к тем, чей конфликт с истеблишментом чисто научного типа (третья группа). Что касается Бруно, он, как кажется, выбрал, так сказать, нетрадиционную научную ориентацию, включая магию и герметизм, вполне сознательно.

Примеры в скобках. В истории философии тоже немало (научных) маргиналов: Гераклит, Сократ, Боэций, Абеляр, Спиноза, Шопенгауэр, Ницше, Сартр, Витгенштейн и т.д. Даже Лейбниц опубликовал не все, что написал. Имеется противоположный случай: немецкая классическая философия (хотя и был конфликт с истеблишментом у Фихте). Но философия, за счет присущего ей индивидуального характера, представляет собой такое богатое поле для апологии маргинальности, что я этим заниматься не хочу.

Возвращаясь к теме маргинальности в позитивных науках, попробую подвести итог. Научная деятельность маргиналов отличается независимостью, неизбежной примитивностью и, вообще говоря, меньшей надежностью. Практикуя “немодные” методы, вводя новое, получая необщепринятые результаты, маргиналы расширяют горизонты научного сознания. Они вводят в обсуждение как истинное, так и ложное. На их деятельность имеет смысл обращать внимание, когда чувствуется ограниченность известных истеблишменту перспектив.

Как можно выйти за пределы мышления,
не оставляя науку?

Ф.Капра, «Уроки мудрости».

Про Эсален хочется рассказать, потому что он представляет собой, мне кажется, интересный пример явления, социально промежуточного между маргинальностью и истеблишментом.

Там происходили ментальные события, проводились конференции и велись разговоры, которые не только играли важную роль в формировании умонастроения деятелей 60-х, но и оказывают влияние по настоящий день – как через тех, кто из тогдашних их участников до сих пор жив и пишет, как Ф.Капра, А.Минделл, и супруги Грофы, так и произведениями тех, кто уже умер. Последние: Р.Лэйнг, Г.Бэйтсон, Т.Лири, Г.Миллер, Ф.Перлз, А.Маслоу. Воспитана в Эсалене дочь Г.Бэйтсона М.К.Бэйтсон. В духовном контакте с семьей находилась жена Бэйтсона М.Мид. Ф.Капре периодически удавалось собирать в Эсалене более или менее долговременно работающие команды из ученых разных специальностей, от врачей до экономистов. Кроме того, в Эсален в течение 60-х – 90-х годов часто наезжали на конференции самые разные люди, от ученых до весьма экстравагантных личностей. Деятельность этого центра оказала значительное влияние на формирование “Движения третьего тысячелетия”, “Движения новой терапии”, гуманистическую и трансперсональную психологию, исследования ЛСД и другие направления неортодоксальной науки. До сих пор Эсален имеет широкую известность как  место, где зарождаются новые течения психологии, хотя его репутацию сделали сомнительной многочисленные практикующие там же эзотерические и оккультные секты. Это центр не только науки, но и культуры, причем, как легко догадаться, соответствующей ему по духу: там были битники, рок-музыканты, хиппи, бывал наш Б.Гребенщиков… Стойко держится убеждение, что в Эсалене ведут ничем не ограниченный аморальный  образ жизни, что в эпоху СПИДа вызывает очень настороженную реакцию. Насколько обосновано это убеждение, я судить не могу.

Мы, не берясь анализировать культурную роль Эсалена вообще, ограничимся рассмотрением только его вклада в науку.

Костяк даже раннего Эсалена составляли не только серьезные ученые. Говоря так, я намеренно пользуюсь очень социально узким значением употребляемых слов: “серьезный ученый” – это тот, кого признают коллеги по включенному в истеблишмент цеху, кто сам более или менее включен в научный истеблишмент и чья научная деятельность отвечает господствующей принятой в цехе коллег парадигме данной деятельности. Иначе говоря, к серьезным ученым не относятся научные маргиналы. Мне предстоит заострить внимание на том, что последние тоже могут быть очень серьезными учеными, если подходить к определению серьезности с мало-мальски объективными критериями. Это, конечно, совсем не обязательно так. Например, я не знаю, серьезный ученый или нет Ф.Капра. Он, несомненно, старался достичь серьезности, и, возможно, ему это удалось, когда он в 80-е годы явился экономистом и теоретиком здравоохранения. По образованию он физик, его самая известная вещь “Дао физики”, но физики в большинстве не признают эту книгу за серьезную (источник: личные беседы с физиками). Поэтому у меня нет оснований компетентно судить о научной ценности его деятельности. Более того: я не утверждаю, что серьезный ученый Лэйнг, в той мере в какой он маргинал, создавший антипсихиатрию или эмбриологию реинкарнаций. Но практически однозначно серьезный, настоящий ученый Грегори Бэйтсон. Чтобы дать представление о том, чем занимались в Эсалене мыслящие люди, необходимо рассказать о Бэйтсоне.

Он родился в 1904 году в Англии и начал исследовательскую деятельность в 1924 с изучения эволюционной зоологии. Получил образование антрополога (американское слово для того, что мы называем культурологией) и отправился на острова Новой Гвинеи и Бали. Женился на Маргарет Мид. Оба отличались антропологическим энтузиазмом, но он был уравновешеннее: про нее говорили, что она тенденциозно толкует полевой  материал [Freeman, 1983], про него нет.

Он писал далеко не все, что думал и говорил. Поэтому он оказывал очень серьезное влияние, пока был жив, но со временем, наверное, это влияние будет ослабевать и его имя забываться. Ведь книги имеют гораздо большее влияние во времени, чем слова. Впрочем, многие его записи, которые он сам не издавал, были позже восстановлены энтузиастами, прежде всего его дочерью.

Культурологические исследования – иногда озадачивающий материал. Общество дикарей не похоже на наше. Например, у дикарей не известна шизофрения. Эту болезнь можно определять по-разному, даже в биохимических терминах, но все же никакого подобного явления нельзя встретить в примитивных обществах, по крайней мере, с той частотой, с какой отклонения встречаются у нас – это при том, что биохимия у всех человеческих существ примерно одинакова.

В связи с данным медицинским фактом встает множество естественных вопросов из области философии. Например, что воздействует на что: биохимия на сознание или наоборот? И если мы видим причину явления на том же уровне, на котором оно само проявляется (в данном случае: шизофрения проявляется в области культурного функционирования индивидуума, и причину ее мы находим в культуре) – это значит, мы не редуцировали явление должным образом; научно ли это? Но насколько стоит редуцировать к низшим уровням, если можно этого не делать? – и так далее.

Как бы то ни было, Бэйтсон нашел причину шизофрении в культуре. Последующие десятилетия его жизни были посвящены работе в Пало-Альто, госпитале, в котором лечились ветераны войны во Вьетнаме. Еще до этого он серьезно интересовался кибернетикой, сотрудничал с Н.Винером. Вот ему показалось, что он подобрал кибернетический ключ к нашей цивилизации (американское слово для того, что мы называем культурой). Относительно всей цивилизации его теорию сейчас не представляется возможным изложить, а о психозах Бэйтсон писал, что они представляют собой коммуникативную неудачу в условиях, когда внешняя среда (у Бейтсона это семья, у его последователей, таких как Лэйнг, Ватцлавик и др.,  это может быть общество в целом) предъявляет индивиду требования, которые он не может выполнить например, одновременное требование от ребенка и инициативы, и послушания, и т.п. При сверхусложненности нашей системы социальных отношений и связей нередко бывает, что то же, что одобряется, одновременно и порицается, зачастую одним и тем же человеком, например, матерью. Допустим, мать может требовать от ребенка ласки и одновременно быть отталкивающе холодной или насмешливой и т.п. Или в школьном коллективе от ребенка могут ожидать поведения, о котором он точно не знает, каково оно. Тогда очень часто чем больше он хочет хорошего, тем хуже получается. В определенных условиях –  в случае психической неустойчивости –  наступает психотическая реакция. Это называется “теория двойной связи”. Она получила широкую известность в американских психиатрических кругах. Эти круги, насколько я понимаю, находятся под исторически сильным влиянием психоанализа, а последний всегда ищет основы психических расстройств в психологических конфликтах. Теория двойной связи Бэйтсона  – не психоаналитическая, но адресуется в поиске причин шизофрении к психологическому уровню, по крайней мере не к биохимии. Поэтому американские психиатрические круги ее приняли с энтузиазмом.

Бэйтсон работал еще во многих областях теории коммуникации, кибернетики и т.п. Разработанная им теория экологического подхода к мышлению оказала большое влияние на основоположников нейролингвистического программирования Гриндера и Бендлера, так что в последнее время его имя в основном ассоциируется с НЛП (что жаль).

С 1949 года, после развода с М.Мид, Бейтсон продолжал проводить антропологические исследования в Пало-Альто и основал на базе этой клиники Институт психических исследований. Некоторое время он изучал творчество, проводил сравнительные исследования творчества художников и больных шизофренией (вообще-то эта мысль очень древняя, на научные рельсы ее поставил, например, Ясперс в 1926 г. книгой “Стриндберг и Ван Гог”).  В 60-х гг., продолжая разрабатывать проблемы теории коммуникации, Бэйтсон занялся исследованиями дельфинов, в частности, в лаборатории Дж.Лилли. У дельфинов он уже шизофрению не искал. Он не публиковал свои труды того периода, и в чем суть его деятельности у Лилли, я не знаю.

Перед смертью Бэйтсон жил в Эсалене. Он долго и мучительно умирал от рака, до последних дней не переставая писать, участвовать в семинарах, читать лекции. Позже дочь издала некоторые его записи [Бейтсон, Г. и М.К., 1994]. То, что у нее получилось, к сожалению, носит слишком сильный отпечаток ее собственной личности (она известный социолог). Но, видимо, никакой другой вид этим несистематическим текстам придать было невозможно.

Что дает мне основания называть Грегори Бэйтсона научным маргиналом и что – серьезным ученым? Ученый он, прежде всего, по научной глубине и значимости его выводов, по практической применимости его теорий, да, попросту говоря, по правильности того, что он написал. С другой стороны, он не был удостоен научных регалий. Он мало преподавал, хотя слушать его в Эсален приезжали многие. У него не было титулов типа “профессор”, “доктор” и т.п. Он был глубоко самостоятелен как мыслитель и  в разрабатываемых теориях руководствовался только собственным представлением о том, что надо делать. Он не проявлял интереса к опубликованию своих разработок, то есть был столь же холоден по отношению к истеблишменту, как и тот, в свою очередь, по отношению к нему. Он читал лекции, но особенно охотно просто беседовал. По описаниям,  например, Ф.Капры, его научно-социальное функционирование несколько напоминало майевтический метод Сократа  [Капра, 1996].

Многие другие жили и работали в Эсалене в подобном же режиме. Супруги Грофы проводили семинары по выходу в трансцендентное измерение (в наше время чем-то похожим занимаются супруги Минделл, развивающие свое открытие “школу процессуальной работы”). А.Маслоу переходил в Эсалене от гуманистической психологии к трансперсональной, Ф.Перлз отрабатывал гештальт-терапию. Перечисленные имена получили мировое признание. Я привожу их для того, чтобы подкрепить аргументами ту сторону правды, что Эсален подарил сокровищнице общечеловеческого знания много ценного.

С другой стороны, когда явление называется как-нибудь вроде «новая психо­духовность» (цитата), оно имеет очень много шансов уклониться в область оккультных наук и профанации. Еще это может называться духовные практики, скрытые резервы человеческой психики, нетрадиционные психотехники и так далее. Почему-то сколь бы разными ни казались эти техники и практики, они уклоняются в оккультизм удивительно дружно (эмпирический факт). Оккультизм не только нельзя считать наукой, но даже и чем-то достойным того, чтобы быть принесенным на свет общечеловеческого суждения. Он и сопротивляется вынесению себя на свет (occultus в переводе с латыни: тайный)^[1][1]. Этот эмпирический факт, что новые течения науки – иногда яркие, ценные, блестящие, как у Грофа! – так сближаются с мистикой, меня весьма удивляет. Я не вижу между этими вещами необходимой внутренней связи и настаиваю на том, что их близость обоснована только эмпирически! В конце концов, когда-то и обычная наука была частью религии, например астрономия в Египте.  Сейчас частью мистики является то, что, скорее всего, со временем будет только частью психологической науки.

Впрочем, следует отметить, что несколько иной ответ на поставленный вопрос можно дать исходя из теории К.-Г.Юнга. Психология Юнга имеет с мистикой самую настоящую сущностную внутреннюю связь. Выглядит это так: у человека есть бессознательное, которое структурировано, по большей части, коллективными архетипами. Именно в это пространство коллективных архетипов выходят те, кто по любым причинам претерпевает измененное состояние сознания, будь то психически больные или практикующие медитацию. С другой стороны, именно эти архетипы коллективного бессознательного отражены во всех мистических доктринах, тайных учениях, гностических текстах и т.п. Архетипическое коллективное бессознательное существует вполне объективно, и кроме него особенно больше ничего нет. Поэтому все есть оно: и шизофрения тождественна мистике, и любая духовная практика тоже.

Еще возможное объяснение того же. Чтобы построить научную теорию, надо от чего-то отталкиваться. Только очень наивный теоретик науки полагает, что теории появляются из обобщения эмпирического материала; чтобы обобщить разрозненный материал, нужны ходы мысли, нужны шаблоны хотя бы на уровне мета-схем мышления. Новые теории могут рождаться от старых, но совсем новая теория так не появится. Источник альтернативных теорий следует где-то искать. Мистика может предложить новые мыслительные ходы. Возможно, этим объясняется то, что к ней часто обращаются.

Как бы то ни было, и каким бы ни представало перед нами истинное и желательное взаимоотношение науки и мистики – Эсален, как кажется, одно из мест, где сейчас рождается то, что определенно в каком-то виде будет существовать в будущем.

1.      1.      Юнг К.Г. Психологические типы. М., СПб., 1996.

2.      2.      Freeman D., Margaret Mead and Samoa: The Making and Unmaking of an Anthropological Myth. Cambridge, 1983.

3.      3.      Бейтсон Г. и М.К. Ангелы страшатся. К эпистемологии священного. М., 1994.

4.      4.      Капра Ф. Уроки мудрости. Разговоры с замечательными людьми. М.: Изд-во Трансперсонального Института, Киев: AirLand., 1996.

5.      5.      Капра Ф. Дао физики. Исследование параллелей между современной физикой и мистицизмом Востока. СПб, 1994.