Мараев В.Н. Рецензия на Каталог выставки Фольклорно-этнографического центра «Гусли – русский народный музыкальный инструмент» Санкт-Петербург 2003 г.

Дефиниция гуслей, введенная А.Мехнецовым в Каталоге 2003 г., и историческое и географическое позиционирование им инструмента весьма внушительны и содержат три параллельных определения. Параллельными эти определения можно считать по причине отсутствия как иерархического, так и последовательного смысла в их введении.

Первое из приведенных определений характеризует гусли как «традиционный русский народный музыкальный инструмент», то есть позиционирует его в современности и на русской этнической территории. Внутри того же определения гусли – «самостоятельный архаический вид струнного щипкового инструмента», что хоть и впрямую протеворечит действительности (самостоятельный) с одной стороны и самому определению (архаический) с другой, но зато звучит весьма научно и позволяет одновременно в пределах одного определения и узко локализовать и расширить позиционирование инструмента. Далее в том же определении описывается сам тип инструмента, в своей основной форме имеющего «плоский продолговатый долбленый корпус-резонатор («гусельная доска»), над которым, вдоль и параллельно плоскости которого натянуты с помощью колков и струнодержателя струны (обычно 5-7 струн)», претендующий на все дощечковые цитры и блок-цитры (Э.Арро, 1931 г.). И, в завершении определения, «уточняется», что речь все-таки шла об инструменте, который «в современной инструментоведческой литературе известен как основной тип так называемых крыловидных гуслей». Первое по порядку определение, таким образом, по-видимому призвано не определить инструмент и не позиционировать его, но ориентировать читателя в лексическом поле «гуслеведения» и приучить его к подобной «пульсирующей» логике.

Второе по порядку определение, вводимое А.Мехнецовым, не только не имеет никакого логического отношения к первому, но и содержит некоторый конфликт с ним. Утверждая, что в «древнерусской культуре […] и вплоть до XVI века гусли – не только видовое название инструмента, восходящего к архетипу («гусельная доска»), но и общее обозначение струнных музыкальных инструментов», имел ли А.Мехнецов в виду, что «архетип» – это «плоский продолговатый долбленый корпус-резонатор», столь удобный для первого определения, но противоречащий как второму определению, так и лингвистическим экзерсисам А.Фаминцина, воспроизводимым А.Мехнецовым без кавычек и без ссылки на первой же странице Каталога («гусли» – совокупность струн). Введенное в скобках расширение понятия «древнерусская культура» включает в себя такие кластеры культуры, как фольклор и музыкальная практика, по-видимому приведено «для красного словца», так как древнерусский фольклор – сфера научных догадок и гипотетических реконструкций по «архаическим» элементам весьма недревнего фольклора, а о «музыкальной практике» России до XVI в. имеются лишь немногочисленные косвенные и часто противоречивые письменные свидетельства, количества и качества которых явно недостаточно для построения столь серьезных обобщений. Справедливости ради стоит отметить, что в конце второго определения А.Мехнецов все же «делает шаг назад», указав, что термин «гусли» «используется и как нарицательное в цепочке опосредований: гусли – гудьба – плясовой наигрыш – инструментальная музыка в целом». Историческое позиционирование инструмента, благодаря этому определению, приобретает некую промежуточную, но при этом верхнюю границу – начало XVI в., хотя и непонятны мотивы  и смысл введения в определение этой границы.

Третье определение, вводимое А.Мехнецовым, производит, в отличие от двух предыдущих, благоприятное впечатление как более отчетливое и аргументированное, но при этом  оно фактически сводит на нет все первое определение  и первую половину второго, утверждая, что «в русском музыкальном искусстве с XII-XVIII вв. название «гусли» за­крепляется за различными по происхождению (в том числе воспринятыми из ев­ропейской музыкальной практики) видами струнных щипковых гуслеподобных инструментов, конструкция которых согласуется с одним из основных принци­пов устройства гуслей – натяжение струн параллельно резонаторной доске: тре­угольные и шлемовидные гусли (гусли-псалтирь), гусли-цитры (титры – пск. диал.), прямоугольные (клавиро- или столообразные) гусли, а также современные усовершенствованные инструменты». Фактически это определение с предыдущими связывает лишь термин «гуслеподобные», использованный для обозначения дощечковых цитр. Однако, именно в этом определении инструмент очень четко позиционируется на темпоральной шкале и географически перестает позиционироваться как уникальный  автохтонный изолят, будучи включенным во взаимоотношения со сходными и родственными инструментами.

Несмотря на собственные определения (второе и третье), А.Мехнецов далее в той же статье возвращается к ничем не подкрепленной концепции своеобразия и «самостоятельности» русских гуслей: «самостоятельная природа, видовое своеобразие традиционных русских гуслей архаической формы определяются совокупностью музыкальных свойств, характерностью звучания, которые, в свою очередь, обусловлены особенностями конструкции инструмента, его музыкального строя, способов звукоизвлечения и приемов игры, назначения, условий и характера бытования». Но это перегруженное двухъярусное доказательство, во-первых, подходит ко всем «самостоятельным» и не-«самостоятельным» музыкальным инструментам, во-вторых, доказывает лишь самое себя. Сознавя, по-видимому, хрупкость дефиниции гуслей и их исторического и географического (этнического) позиционирования, далее в той же статье  А.Мехнецов предпринимает попытку сакрализовать эту тему путем терминологической симпатики (архаический – древнейший – исходный) и тематической дуальности (эволюция – археология): «принадлежность гуслей к архаическим пластам культуры позволяет рассматривать историю их возникновения и развития на пути эволюции принципиально самостоятельной конструктивной идеи инструмента (особая форма соотношения струн и корпуса). Это ставит гусли в один ряд с древнейшими в мировой музыкальной культуре (известными по археологическим памятникам, начиная с IV тыс. до н.э.), исходными формами струнных музыкальных инструментов – арфой, лирой и кифарой, тамбуровидными и др.». Полученный таким способом  логический «силок» призван «заманить» читателя невероятно глубокой древностью инструмента (IV тыс. до Н.Э.) и захлопнуть его «принципиально самостоятельной конструктивной идеей инструмента». К тому же, тут много противоречий. Географическое позиционирование инструмента было принесено в жертву историческому, но шеститысячелетняя история гуслей, по-видимому, того стоила, тем более, что завершается статья отчетливым позиционированием в пространстве воплощения «конструктивных принципов архаического вида традиционных русских гуслей, их основных органологических параметров […] в инструментах, распространенных и существовавших вплоть до настоящего времени на территории Псковской и Новгородской областей с прилегающими районами Тверской, Вологодской, Ленинградской областей».

Во вступительной статье к описанию коллекции гуслей, находящихся в Коллекции музыкальных инструментов Музея музыки в Шереметьевском дворце, помещенному в  том же Каталоге (СПб 2003), В.Кошелев, суммируя сведения, почерпнутые из источников, сведения о самих источниках и труды исследователей традиционных русских гуслей, сетует на основательную неразработанность темы и хроническую нехватку материала, как полевого, так и музейно-архивного характера, указывает на то, что библиография и историография гуслей не составлены .

В.Кошелев, моделируя гипотетическую ситуацию, в которой случается «исследователю […] прибегнуть к изучению собственно гуслей – дошедших до нас инструментов», задает ряд вопросов о гуслях: «Сколько их? Где они хранятся? Что о них известно? Каков уровень их изученности?». И тут же отвечает на них: «Число сохранившихся инструментов неизвестно. Большая часть гуслей находится в государственных хранилищах С.-Петербурга, Москвы, Великого Новгорода. Или: не исключено, что эта “большая часть” рассеяна по бесчисленным, профильным и непрофильным (в отношении хранения музыкальных инструментов) музеям наших городов и весей, при этом вряд ли будет упомянуто о частных коллекциях». А на последний вопрос, об уровне изученности гуслей, отвечает, что «о подлинниках, то есть непосредственно о предмете изучения, известно до абсурда мало, что гусли как инструмент, практически не изучены».  Далее дискурс, переходя на известную многим исследователям конкретику, меняет интонацию на восклицательную, так как почти невозможно индифферентно описывать «отчаянную путаницу в их атрибуции», «кулибинскую ситуацию», в которой необходимо «почти самостоятельно отличить гусли от кантеле, канклеса, каннеля, кокле и цитры», и завершается пессимистическим пассажем:  «ибо нет “гуслеведения”, потому что, строго говоря, мы не ведаем, что такое “гусли” (и наоборот)». Далее, однако, вслед за отрицанием «гуслеведения» за отсутствием предмета и метода, В.Кошелев  пытается обнаружить некое конструктивное начало в исследовании гуслей, находя разрешение некого парадокса между «древнейшим национальным инструментом – символом национальной музыки» и отсутствием научной информации о нем. «Основные причины возникшего парадокса классически просты и взаимообусловлены. Во-первых, нет постоянного, глубокого и разностороннего интереса к гуслям со стороны исследователей (мы даже не знаем толком этимологии самого слова “гусли”). Во-вторых, не сложились традиции изучения инструмента (этим объясняется отсутствие библиографии и историографии гуслей). В-третьих (с моей точки зрения это главная причина), не сформирована источниковая база для изучения инструмента – в научном обороте ничтожно мало количество репрезентативных данных о самих гуслях». Переживая иллюзию детерминизма, В.Кошелев не принимает к рассмотрению возможности отсутствия гуслей как самостоятельного явления, сознавая, тем не менее, отсутствие достаточной для локализации традиции информации о гуслях. То есть «некий парадокс» обнаруженный им и препятствующий дефиниции типа (класса) сводится к следующему: привычка думать, что гусли существуют, пока что ничем не подтверждается. «Под понятием “Собрание гуслей” бывшего Музея музыкальных инструментов (с 1984 г. его фонды входят в состав СПб. Гос. музея театрального и музыкального искусства) – пишет В.Кошелев – я подразумеваю непосредственно гусли известных четырех разновидностей, кантеле, канклес, каннель и кокле. Рассматривая эти (безусловно разные) инструменты как совокупность, усматриваю единственный путь к их разделению – в их наиболее точной атрибуции. Таким образом, главной задачей каталога вижу возможность научно обоснованно назвать, наконец, каждый конкретный инструмент гуслями, кантеле или тому подобным образом». В отношении традиционных русских крыловидных (ладьевидных, звончатых) гуслей эта задача так и не была решена.