Москвин А. Ю., Карабельников Д.В. Народная игровая кукла Нижегородской губернии и Верхнего Поволжья середины XIX — начала XX века: опыт интерпретации

[224]

О народной кукле в советской и российской специальной литературе было сказано немало, о кукле народов Нижегородского Поволжья — русских, мордвы, марийцев, чувашей — почти ничего. В советские годы игрушка рассматривалась местными краеведами в основном через призму игрушечной промышленности — авторы тщательно подсчитывали, в каких деревнях жили кустари, как был органи­зован сбыт, сколько игрушек продавалось на ярмарку, либо в плане народных промыслов — причем как нечто второстепенное. В выпущенной более полувека назад книге М. П. Якубовской «Игрушка Горьковского края»[1] в основном описывается производство кустарной деревянной      игрушки — коников, петушков, каталок, уток и гусей, пароходиков и паровозиков, забавных зверушек — куклам же уделяется минимальное внимание.

Единственное, чему посвящено действительно много работ — это семеновской матрешке, однако историю свою на Нижегородской земле она имеет недолгую – ведь в России она появилась лишь в первой декаде XX столетия, имитируя выс­тавленные на московской художественно-промышленной выставке деревянные фигурки безногого японского мудреца Дарумы. Игрушка напоминала русского Ваньку-Встаньку, была выразительна и проста в исполнении и поэтому, усилиями московской творческой интеллигенции во главе с Н. В. Бартрамом, была взята на вооружение кустарями Троице-Сергия (Загорска). После шумного российского и международного успеха технология матрешки стала распространяться на другие центры игрушечно-кустарной промышленности тогдашней России, в том числе и на семеновский куст. Произошло это в 1920-е годы, не раньше.

Так чем же тогда играли маленькие нижегородки — современницы Лермон­това и Плещеева, Даля и Алеши Пешкова, а также девочки народов, населявших «лоскутную» Нижегородскую губернию — марийки, мордовки, чувашки? Кто делал кукол в нижегородской деревне?

[225]

Большей частью, вероятно, сами дети. Для самых маленьких детей это были бабки, на плечи которых и ложилось воспитание подрастающего поколения, ведь отца и матери, как правило, дома не было, а старые бабки и дедки всегда «под рукой». Можно предположить, что у одних это получалось лучше, чем у других — ведь и ложки в деревне режет не каждый двор, а один-два для всех — и именно они снабжали своими незамысловатыми изделиями всю деревню.

Летом 2004 года в ходе археолого-этнографической экспедиции в Перво­майский район Нижегородской области, организованной музеем исторического факультета Нижегородского государственного университета имени Н. И. Лобачев­ского (в которой принимал участие один из авторов настоящей работы), студентами был проведен опрос пожилых мордовок.

Вера Дмитриевна Любимова, 86 лет, из села Большой Макателем, рассказала, что в годы ее молодости сельские детишки вертели себе кукол из лоскутков и тряпочек, ничем не сшивая их. У фигурок имелись только головы и подолы; головы от туловищ отделяли, перекручивая нитками. Волосы у игрушек могли быть из пакли, поверх которой повязывался платочек. Ножки-ручки куклам или пытались изобразить, или не делали совсем. Играли в такие игрушки до достижения возраста трех-пяти лет. После шести уже не играли вовсе, переключаясь на более полезную в быту деятельность, например — плетение лаптей. Кукольная игра называлась по-сельски «дочки-матери», как и сейчас. Для своих подопечных дети делали кроватки, качельки, подушечки, одеяльца — все, что нужно в настоящей семье. Матушка нашей информантки часто говорила дочке: «Убери семью в коробку», что пони­малось как «Убери игрушки». Вера Дмитриевна вспоминает, что иногда куколкам подкрашивали глазки, «помечая» их сажей или углем. Рот и нос обозначали так же. Поскольку куклы были тряпичные, обряжали в особую одежду их редко. Кукол в этой деревне вертели разных размеров, имитируя возраст: куклы-дети, куклы-взрослые. На глазах студентов женщина за минуту свертела из двух лоскутков от старой рубахи — скатки и поневки — куколку-«дюймовочку».

Уходя из дома на весь день, родители оставляли детей на «попечение» кукол, зная, что детишки «при деле», и с ними ничего дурного не случится. Таким образом, игрушки выполняли еще и роль оберега. Кукол своих деревенские девочки «кормили», умывали, общались с ними.

Александра Алексеевна Зыбина, 83 лет, из деревни Хозино, вспоминает, что раньше на ее родине кукол делали сами девчонки, из тряпочек, нанося на лицо все, что там должно быть — глазки, носик, ротик — красками и карандашами, повязывая отдельную тряпочку платочком.

      Говорит Мария Ивановна Есаева, 1926 года рождения, из Большого Макателема: «…Тоже большие делали, цыганками наряжались. Куклы таскали с собой, и вот: кругом села возили с собой. Были они на свадьбе с жениховой стороны, и невестой стороны. Куклы наряжали в фуражки — жениха, в рубашки; невесту красиво. Набивали лоскутами. Вот эти цыганки плясали, гадать начнут, да как цыганка гадает. Интересно! Обвяжут как цыганки-то носят своих детей, так же».

[226]

      Дальше Мария Ивановна пояснила, что в их деревне, где проживают вперемешку мордва и русские, на сельских свадьбах бабы любили рядиться цыганками. Провезя достаточно крупных кукол вокруг села на телеге или, зимой, на санях, ряженые «гадали» с ними, плясали в обнимку, а затем сажали в числе гостей за свадебный стол. Затем бабушка добавила: «Ну чо?! Я делала вот таких, вот маленьких. Да ручки делала. Обвяжу, обмотаю тряпками, нитками, а голову я делала: пучочек обвяжу из этих тряпок. Замотаю нитками, а потом обвяжу опять красивыми тряпками; и ножки делала. А ножки тоже из пучочков обвяжу, обмотаю, вот накладу. Платочек красивенький делала, а волосы не делали. Рисовала иногда лицо. Ручки делали из спичек. Тетя делала куколки для младшей сестры. Четыре года ей было. Вот она с ней забавлялась. А я с тетей уходила коров доить. Вот она и была одна дома… А я женатая была, бросила играть, коров доила… Детские куклы делали из тряпочек. Заматывала, но больших-то не делали. Так, малень­ких. На масленицу набивали соломой, кукол-то делали. Их сжигали потом».

      Другая информантка, Тамара Дмитриевна Сочнева, 73 лет, из города Павлове, вспомнила, что во времена ее детства маленькие ребятишки брали кукурузный початок, раскрывали листья, убирали кукурузные волоски назад, придавая им вид распущенных женских волос, делали юбку из листа. Получалась кукла для разового использования. Подобные игрушки были распространены также у кафрских народов, у индейцев Северной Америки, у крестьянских детей во Франции, Венгрии и Румынии (рис. 1)[2].

     В фондах музея исторического факультета ННГУ имеется интересная кукла, которую передала в 1998 году жительница Городца Н. П. Храмова. Она рассказала, что обнаружила куклу случайно в оставшейся от матери, Шалявиной Н.П., 1903 года рождения, подушке для кружевоплетения. Кукла домотканная, небольшого размера, вероятнее всего дореволюционная.

      К сожалению, в нижегородских музеях подобные экспонаты числятся лишь в единичных экземплярах. Зато в фондах Государственного музея этнографии кукол таких немало. Дело в том, что многие российские этнографы ХIХ века, выезжая

[227]

в глубинку, возвращались оттуда в столицу не только с записями сказок, стихов и песен, но и с вышитыми рушниками, донцами прялок, кокошниками и куклами. Почти все эти куклы, кроме районов поморского Севера, где господствовало дерево, были тряпичными.

В этом музее в настоящее время хранится коллекция из восьмисот русских тряпичных кукол, происходящих из двадцати двух губерний, в том числе и Нижего­родской[3]. Лучше всего в этом поистине уникальном собрании представлены Архан­гельская, Калужская, Орловская, Тамбовская и Тверская губернии. Особого упоми­нания заслуживает частная коллекция Л. В. Костикова, насчитывающая до двухсот тряпичных кукол, переданная в музей после смерти собирателя в 1945 году.

При осмотре этого собрания бросается в глаза тот факт, что в нем крайне мало кукол-мужчин, а куклы-дети в основном представлены запеленутыми «лялькам» на ручках у кукол-матерей. Основным материалом для изготовления русских народ­ных кукол, как отмечалось, служили тряпки, но встречаются и экземпляры, сделанные с применением брусков, веток, стружек, соломы, глины, бумаги, перьев, папье-маше, пакли и песка. Набор способов изготовления в общих чертах один и тот же.

Все тряпичные куклы можно разделить на две группы — несшитые и сшитые с помощью иглы. Несшитые куклы делались по-разному. Половину их составляли куклы из тряпок, туго свернутых в трубку («в скалку», по народной терминологии), без рук и без ног, голова которых либо была вовсе не обозначена, либо выделена при помощи стянутой нитью частью основы. На Украине же ранее попросту брался кусок белой ткани, посредине его вкладывался комок ваты, и все это перетягивали суровой ниткою — готова голова. Поверх повязывался платочек, а к концам скрутки пришивались яркие лоскуточки. Подобным же способом делались куклы из туго скрученной бумаги и комбинированные куклы — из бумаги и тряпок. В основе другой подгруппы несшитых кукол находятся фигурки в виде прямой палочки или естественно раздвоенной ветки, обшитых или обтянутых тканью, причем раз­двоенный участок («рогулька») образует одновременно основу туловища и ноги куклы, руки же, как правило, отсутствуют. Единицами в этнографической коллекции ГМЭ исчисляются одетые в ткань куклы, основа которых сделана из соломы и гусиных перьев. По свидетельствам этнографов, обеспечивать себя подобными куклами сельский ребенок должен был уметь уже с пяти лет. В Подмосковье и у нас в Поволжье кукол-пеленашек сворачивали из двух платков и перевязывали ленточкой.

      Тщательнее выполнены более сложные куклы из коллекции ГМЭ (рис. 2), в изготовлении которых принимали участие девочки, едва научившиеся держать иглу. Такие куклы шились с головой, с ручками и ножками, однако порою конечности могли и отсутствовать. Игрушки изготавливались из домотканой или фабричной одноцветной ткани, набивались мелкими тряпками и ветошью, куделью, стружкой, песком. Иногда ноги (а реже и руки) сшитой таким образом куклы делались из твердой бумаги, дерева, а у отдельных экземпляров коллекции — из глины. У сшитых кукол голова частично обтягивалась более светлой, чем туловище, тканью,

[228]

а черты лица вышивались разноцветной нитью или рисовались карандашом. Пред­метом особого внимания были волосы. У кукол из коллекции ГМЭ они сделаны из кудели, шерсти, различных нитей, конского и, очень часто, человеческого волоса, причем при этом отчетливо подчеркивались различия в девичьей (волосы заплетены в косы) и женской (волосы уложены под головным убором) прическах. Реже в собра­нии ГМЭ встречаются куклы самодельные, но с фарфоровой или фаянсовой головкой фабричной или кустарной работы. Такие куклы изготовлялись кустарями Московской губернии и сбывались непритязательному сельскому населению на ярмарках.

Нередко кукольный костюм создавался в подражание реальной одежде взрослого населения и порою шился (за отсутствием иного) из тех же тканей. При этом дети, изготавливая себе игрушки, имитировали не только географические, но и поло­возрастные, социальные и сезонные различия, проводя четкую дифференциацию между праздничным и будничным костюмом (рис. 3). Наиболее детально выполненной кажется одежда тряпичных кукол Архангельской, Калужской, Смоленской и Орлов­ской губерний[4]. Подлинное же совершенство в искусстве тряпичной куклы было, несомненно, достигнуто на русском Севере, где кукольный женский костюм соответ­ствовал взрослому даже в мельчайших деталях — здесь воспроизводятся сарафан, рубаха, передник, шугай, душегрея, налобная повязка, головной платок, повойник. Одежду украшали традиционной вышивкой, кружевом, золотым позументом, лентами, оборками, шитьем и т. д. Куклы щеголяли в серьгах и брошах из бисера и фальшивого жемчуга.

[229]

      Обычно кукольное платье любили делать красным, то есть красивым. В неко­торых деревнях считали, что как в вышивке рушников, так и в кукольном убранстве красный цвет просто обязателен, ведь он (по крайней мере, так верили) обладает защитным действием — убережет ребеночка и от сглаза, и от порчи. Если голову и руки вертели из небеленого холста, то платье как раз могли пошить кумачовым, или же разукрасить алыми лентами — такими же, как и в кудельной косе. А если алая лента по подолу — почему бы не быть ей и на поясе, и по вороту, и по рукавам?

[230]

Узор, которым девочки расшивали своим куколкам платьица, тоже неслу­чаен — как и на бабушкином полотенце или дедушкином «жениховском» поясе, каждый элемент его имел какое-нибудь значение. Пределов фантазии (естественно, в рамках традиционных норм) здесь не было — кукол украшались кругами и утиными лапками, крестиками и розочками, розанчиками и розетками, «волнушками» и олешками и еще много чем другим. Щедро делились секретами вышивки и плетения нижегородские мастерицы со своими соседками по Поволжью — чувашками, мордов­ками, черемисками, вотячками, тоже любившими красный цвет.

Тряпичными куклами развлекались не только русские, но и мордовские, марийские, чувашские дети. Одна старая марийская кукла, сохранившаяся в Музее игрушки, имеет лицо со всеми чертами и одета в национальный марийский кос­тюм — головной убор замужней женщины сороку, разукрашенный жемчугом и вышивкой, белый нашейный платок сулык, белый кафтан мыжер, расшитый нацио­нальным орнаментом, вышитый красными нитками передник, лапти. На грудь куколки нашиты монеты, изображающие монисто. Для нас осталось неясным — то ли данная куколка имитирует русские образцы, то ли, наоборот, изготовлена по русскому образцу для какой-нибудь промышленной или этнографической выставки, а потом попалась на глаза этнографам и потому сохранилась — скорее всего, верно последнее, ведь сам факт того, что она уцелела и попала в музей, доказывает, что это была не простая игровая куколка, а нечто большее. Одному из авторов приходилось бывать на марийском сельском кладбище в районе Йошкар-Олы: современные язычники устанавливают на могилах голбец (особого рода столбик), на который вешают расшитое крестиком полотенце. На свежих девичьих могилах к подножию голбцов были прикручены проволокой простейшие куколки, скатанные из лоскутков, грубо сшитых воедино черными суровыми нитками. Вероятно, именно такими были традиционные куколки марийских детей.

      Старых мордовских кукол не сохранилось, но их не могло не быть. Если в русских деревнях на куклах девочки тренировались, разыгрывая целые ритуальные действа (в основном свадебные), заучивая и перенимая от бабушек и старших подруг фольклорные тексты, то это обыкновение переняли и жившие вперемешку с русскими финно-угры Поволжья. М. Е. Евсевьев[5] свидетельствует, что у мордвы, как и у их русских соседей, на куклах девушка-невеста, назначив каждой из них особую роль, как по нотам, разыгрывала весь мудреный свадебный обряд. Подобные куклы попали в руки этнографам в одной из деревень Шатковского района тогда еще Горьковской области, где тоже расселена мордва. Куклы эти, по описанию Н. И. Шибакова[6], были тряпичными, с характерными для мордвы цветами и по­кроем костюмов, достаточно выразительными и определенными. На тряпичном лице четко прорисованы глаза, нос и брови одной непрерывной линией. В этой деревне напрямую не были зафиксированы кукольные «репетиции» свадьбы, однако ритуальный характер этих кукол, которыми, по словам старожилов, не давали  играть детям, несомненен. Вообще, кукла могла быть выполнена схематично и изображаться антропоморфно, как, например, на бытовавших в южных районах

[231]

Нижегородской области резных мордовских свадебных парях (долбленых кадушках высотой до метра, служивших женщинам для хранения холстов, национальной одежды и украшений)[7].

«В быту русской деревни еще в первые десятилетия XX века тряпичная кукла была самой распространенной игрушкой, — писала Г. Л. Дайн[8], — даже в самых бедных крестьянских семьях такие куклы имелись обязательно». «Никаких других игрушек не припомнится, только и знали, что куклы из тряпок. Их-то уж завсегда навертим. В других избах, бывало, до сотни накопят!» — одними и теми же словами делились детскими впечатлениями женщины из вологодских, нижегородских, ярославских деревень. В куклы в старой деревне играли все дети без исключения; житейское мнение, будто кукла — чисто девичья забава, исходило от «образованных» слоев населения, среди которых мальчика с детства готовили к карьере военного или чиновника, а девочку — к поискам жениха и замужеству. Сельские мальчишки и девчонки играли вместе до семи-восьми лет, летом часто голышом — до тех пор пока на маленькую леди не надевали юбку, а на ее кавалера — портки, и с тех пор их социальные и игровые роли начинали строго дифференцироваться.

Куклы в сельской глубинке были не только тряпичные. Их также делали из дерева, лепили из глины, вертели из соломы. Для всякого детского возраста предназначались свои, конкретные куклы. Деревянными болванчиками и чурбашками играли совсем маленькие дети-«ползунчики», нуждавшиеся в устойчивых и весомых прочных игрушках, которые можно было не опасаться сломать или пораниться самому. Игрушки эти просты и условны по форме, и работы старшему брату с этими «чурками» совсем немного — чтобы вытесать подобную «потешку», не надо быть плотником. Топорно (в буквальном смысле этого слова) сделанная чурка обтесывалась острым ножом и привычными срезами-намеками уподоблялась женской фигуре — и «цацка» готова. Куклы получались иногда на редкость вырази­тельными, особенно в северном, лесном Заволжье.

Ребенок рос, и простейшие деревянные «забавушки» тешили его недолго — лишь до тех пор, пока его игровые интересы были связаны в основном с движением и отличием движущегося предмета от неподвижного. Как только его восприятие окружающей действительности становилось более аналитическим и емким, ему начинали давать игрушки более детально проработанные в плане формы. Среди кукол на эту роль хорошо годились соломенные «стригушки», которых вертели во всех хлебопашеских районах. Ловко скрученные из пучка спелой золотистой соломы с плетеными косицей руками эти куклы кажутся легкими и воздушными. На забаву детям соломенная куколка плясала, прыгала и вертелась, когда трясли ее на подносе, качали на шатких половицах или ставили на стол и дробно стучали кулаком по сто­лешнице. В некоторых деревнях красивую куклу из соломы мог свертеть каждый — не исключая и мужскую половину села. Среди деревенских баб же порою попадались такие мастерицы, что навяжут таких кукол и принарядят их ситцевым фартучком, обмотают пестрым цветастым платком, а то и шляпку из соломки сплетут. Впрочем, такие куколки забавляли малышей лет двух-трех, не больше.

[232]

Дети чуть постарше играли с тряпичными куклами. Пока дети были малы, шили или вертели кукол их матери, бабушки, старшие сестры. В селе каждую девочку сызмала обучали приемам изготовления такой куклы, и годам к пяти они начинали шить их самостоятельно. Становился ребенок старше — и ему шили кукол более затейливых. «Много с ей дела-то! — рассказывала этнографам ста­ренькая бабушка из Тарногского уезда Вологодской губернии. — Свернем потуже, так и сама стоит. Лицо вышивали или выводили чернильным карандашом, и косу из кудели приделывали и ленту вплетали, коли девка. А если баба, так прическу по-настоящему разберем. Руки и ноги пришьем, а грудь набьем, чтобы хорошо выдавалась. И нарядим красиво, фартук повяжем и поясок поверх кофты. Девицам платочки наденем, а бабам борушку». В той же деревне много лет спустя вспоминали некую Марфу-рукодельницу, особо отличавшуюся по части кукол: «Таких ладных кукол делала, что из других деревень смотреть прибегали. Всякий просил себе игрушку — уж больно красивы казались Марфины куклы!»[9]

Все куклы-самоделки в старом крестьянском обиходе получались разными и одновременно похожими друг на друга. Они повторяли местный тип игрушки — в каждой губернии свой — и отвечали вкусу их создательниц и обладательниц, отличаясь такими деталями, изменить которые порой была не в силах и сама мастерица: в определенный момент у нее могли быть в наличии лоскутки или нитки лишь одного, определенного цвета или фактуры. Каждая конкретная игрушка — своеобразная интерпретация традиционной куклы, а часто и новый ее вариант. Дети свободнее взрослых обращались с материалом и смелее преоб­ражали его в нужную им вещь. Если обычная безликая кукла их по каким-то причинам не устраивала, лицо ей «пятнали» сажей, мазали углем, «выводили» чернилами, «отмечали» карандашом, вышивали цветными либо однотонными нитками, клеили из фантиков — кому на что хватало фантазии и подручного материала. Известно, что и среди детей попадаются знатоки и хранители игровых традиций, которые лучше прочих знают считалки и песенки, выделяются заводилами в игре. Старшие девочки в семье, как правило, присматривали за младшими, одобряли или порицали их работу и игровую деятельность. Российская кукла выделялась как эталон рукоделия, «второе я» ее обладательницы, поэтому когда сельские девушки подрастали и начинали ходить на «вечерницы», они не стеснялись притаскивать с собою вместе с лукошком пряжи и повозочку любимых кукол, сравнивая их с куклами своих односельчанок. В сельской глубинке всячески поощрялась возня девочек с куклами и изготовление их -порою по куклам (приданое до поры до времени не показывалось) судили о способности будущей молодухи к рукоделию. Этнографы рассматривают такое «серьезное» отношение к детским играм в плане приучения молодежи к трудовой деятельности через игру, в которой дети непроизвольно учатся шить, вышивать, прясть и постигают традиционное искусство народного костюма. Кукла, как писала Г. Л. Дайн, стояла в прямом отношении к деятельности будущего члена общества[10].

[233]

Как и у других народов, у русских в эту «больше, чем игрушку» вкладывался определенный смысл — в народном создании она наделялась магической силой плодородия, а порой — до нынешних дней — фигурировала в качестве свадебного атрибута. Молодые люди в старой поволжской деревне дарили друг другу само­дельных кукол в залог любви и дружбы. При этом считалось, что подарок такой, сделанный от чистого сердца, приносит счастье — а с какими-то корыстными или иными соображениями — беду и недолю. Когда же за свадебный стол выносили специальное свадебное печенье — «рощу», «куличку», «пряницу», то на миску с выпечкой сажали большую (по возможности) куклу. Порой туго затянутая в талии и изнемогающая под тяжестью многокилограммового праздничного убранства невеста за свадебным столом была должна баюкать на руках большую куклу, а в первую брачную ночь класть ее себе под подушку. Обычай вручать невесте в руки куклу (а то и живого ребенка) позже переродился в шуточную церемонию, когда невеста должна была принародно посмотреть замотанное в полотенца и завязанное на многие узлы подношение, где она находила небольшую тщательно спрятанную (чтобы подольше повозиться с размоткой) куколку — намек на потомство, пожелание молодой семье иметь детей[11]. Похожие обычаи соблюдают и теперь. Многим современным женихам, а в их числе и одному из авторов настоящей статьи, на собственной свадьбе довелось выполнять шуточный обряд одевания куклы. Русские в этом обычае не одиноки, так, в Дании на свадьбе гостям обязательно представляются две куклы, изображающие невесту и жениха.

О связях игрушки с древними представлениями красноречиво говорят не только этнографические материалы, но и произведения фольклора. В ряде русских народных сказок героям помогают волшебные куклы. Они охраняют, спасают и защищают сказочного героя, требуя при этом к себе неизменно почтительного отношения. Умирая, мать Василисы Прекрасной оставляет своей дочери вместе с родительским благословением маленькую куколку и велит всегда держать ее при себе и никогда никому не показывать, а когда приключится горе, дать куколке поесть, и та якобы должна подсказать, что делать. В сказке «Грязнавка» из сборника Афанасьева героиня обращается к своим терафимам (то есть, куклам-охранитель­ницам) со словами: «Вы, куколки, кушайте, мое горе слушайте». Из сказки «Сестра-убийца»[12] мы узнаем, что кукол делали в шолныше — в избе за печью, где хранился всякий скарб и старые вещи. На куклы употреблялось тряпье, из которого можно было быстро ее свернуть. Такие куклы-обереги из Воронежской области также представлены в собрании ГМЭ — это дюжина кукол-«лихоманок», олицетворявших Иродовых дочерей и часто упоминавшихся в «лечебных» заговорах. Обычно такие куклы развешивали в избе возле печки, чтобы они своим присутствием оберегали хозяев от «наносной беды». Наверчены они из тряпок по обычной крестьянской методике скрутки и перевязки.

Порою заговор-заклинание использует элементы не только вербальной, но и обрядовой магии. В одной деревне Пинежского района Архангельской области фольклористы МГУ записали такой заговор:

[234]

При исполнении этого заговора в постель неугомонному, никак не засыпающему «дитятку» клали игрушки: мальчику лучок и стрелочки, а девочке — куколку. Заговор обращался к духу Бессонницы, якобы гуляющему ночами по селу и тревожа­щему собак на дворе и малых детей в зыбках[13].

В 1974–76 годах Г. Л. Дайн проходила свою личную «фольклорную практику» в «медвежьих уголках» Ярославской области, расспрашивая старушек, в частности, во что они играли, будучи девочками. Возвращаясь воспоминаниями в далекое детство, те как одна повествовали гостье из Москвы о бережном своем отношении к немудреным куклам. Дети начала XX века никогда не оставляли корзины с игруш­ками на улице, хранили их в особых ларчиках, а взрослые, в свою очередь, следили, чтобы игрушки не валялись где попало. Они так и переходили «от одной девки к другой». Тряпочные куклы в страду даже на жатву с собою брали, и по посиделкам с ними ходили, и в гости, и в приданое брали. Е. К. Травникова из ярославской деревни, будучи уже пожилой, вспоминала: «Моя бабушка Прасковья пошла замуж в 14 лет и кукол всех с собой забрала. Целую корзину этого добра привезла в дом жениха. И рассказывала потом, что свекор строго всем домашним наказал не догля­дывать и не смеяться над молодой, когда она тихонько пряталась на чердак, чтобы поиграть в свои куклы. Потом их снова оттуда достали, уже для ее детей». Особая бережность в обращении с куклами, заботливое хранение их в определенном месте, стремление сохранить до замужества и передать своим детям — подобные факты нельзя, конечно, объяснить простой девичьей привязанностью к кукле, здесь, воз­можно, прослеживается связь игрушки с магическими действиями, остаточные пережитки почитания богинь-прародительниц.

Такое значение куклы нашло прямое отражение и в характере ее бытования, в самом образе, утверждает Г. Л. Дайн[14]. Среди тряпичных кукол встречается в основном женский типаж — это заметно и по музейным коллекциям, и по добытым фольклористами записям по «этнографии детства». Вот что рассказывала одна из провинциальных старушек: «Кукол у нас много было. И деток делали, а мужичков не помню», — или: «Пареньков не делали, не принято у нас было, может, не умели, и вертели девок либо баб». Словом, в деревенской тряпичной кукле явно предпо­читался женский образ, а мужских персонажей заменяли собою то простая палочка, то прутик, то щепка, а то и примитивно свернутые тряпичные куколки небольшого размера. В результате крестьянские дети распоряжались полным набором кукол, необходимым в играх. Тряпичные же мужички, тщательно сшитые и одетые по всей форме, появились среди этнографических кукол сравнительно недавно, скорее всего, лишь к концу XIX века, и то под влиянием городской игрушки. Но и тогда куклы «девки да бабы» оставались главными, мужские же куклы пребывали в явном меньшинстве.

[235]

Как и у многих первобытных народов, русские деревенские куклы могли быть безлики: без носа, без глаз, безо рта. Такой прием изображения мог, конечно, объясняться нежеланием или неумением мастерицы изображать черты лица своих героинь, однако возможно и другое объяснение. Мы полностью солидарны с мнением Г. Л. Дайн, которая полагала, что безликость деревенской куклы — пережиток анимистических воззрений славян: кукла без лица считалась предметом неодушев­ленным, недоступным для вселения в него злых духов и, значит, в любом случае безвредным для ребенка. Кукла должна была приносить своей маленькой хозяйке благополучие, радость жизни и здоровье, а не служить вместилищем злых духов. Если провести этнографические параллели, то многие народы тропической Африки считали так: есть глаза — это идол, которого надо «кормить» (приносить жертвы), нет глаз — это кукла, которой можно играть, а наигравшись, выбросить в траву. Кстати, безликость антропоморфных изображений уходит корнями еще в палео­лит — вспомним знаменитые скульптурные женские изображения у сел Гагарине и Мальта[15]. Безликие антропоморфные кремневые фигурки бытовали и в позднем неолите у волосовских племен рыболовов-охотников, которые с середины III до первой четверти II тысячелетия до н. э. заселяли берега рек нынешней Нижего­родской области[16].

У тряпичной куклы есть и другой яркий типологический признак — высокая девичья грудь. Она обозначалась даже у примитивнейших кукол народов тропической Африки, намекая на женственность, плодовитость — ведь кукла-примитив неизменно обозначала взрослую женщину, а не ребенка. «А грудь это дело особое, — с улыбкою говорили сельские старушки. — Делали так, чтобы она хорошо выдавалась, чтобы попышнее была да покрасивее»; «свернем для того ровные аккуратные лепешечки из тряпок или шарики туго набьем да пришьем всякий раз — это уж не кукла без титек».

У русских по обращению девочки со своей «лялькой» предсказывали, какой она будет матерью, на основании чего делали вывод, будет или не будет счастье в ее доме; к подобным «народным приметам» прибегали и другие народы Европы. Иногда осенью и зимой (пора свадеб) собравшиеся в избе девочки-подростки разыгрывали целые свадебные игрища, не упуская из вида и церковно-обрядовый аспект.

Вообще, тряпичная кукла приобщала ребенка к обрядовой жизни родной деревни. Почти все обряды и празднества (чаще всего это была свадьба) «проигры­вались» с куклами. Собиратели фольклора и этнографы неоднократно записывали полную свадебную игру от девочек и девушек 8–18 лет, мастерски разыгрывавших ее со своими куклами. Для действа собирались группами в избе, на повети, в амбаре, летом — на свежем воздухе. Каждая девочка приносила с собой свою коробейку с куклами. В игре тех могло быть до двух десятков и даже больше — все участники церемонии да еще поезжане и гости. Сцену за сценой ребятишки проигрывали сватовство, церемонию «налаживанья к богомолью», посиделки, пропой… Положив на колени куклу, девочка на полном серьезе расплетала ей кудельную косу и в роли подруги «голосила» свадебные причитания.

[236]

Затем следовали «баня», девичник, венчание… Обвенчавшись с участием игрушечного «попа», кукла-невеста меняла свою «девью» прическу на две «бабские» косы, после чего кукол усаживали за «княжой стол», а затем «молодых» выносили в соседнее темное помещение и оставляли вдвоем. Когда «дело» было сделано, хозяйки разбирали своих кукол и расходились по домам до следующей игры. Однако при всем впечатляющем сходстве с «настоящей» свадьбой, дети все же отдавали себе полный отчет в том, что это была всего лишь игра; девочек, подсознательно собирающихся когда-нибудь замуж, увлекал сам процесс этой игры, ее ход, развер­тывание действия, а не результат[17]. В кукольной игре раскрывался весь мир детских интересов и влечений. Играющие по своему усмотрению сокращали или расширяли игру-обряд, вносили в нее новые игровые ситуации, особо выделяя динамичные театрализованные моменты: долго и шумно катали кукол по избе, часто кланялись и здоровались, предпочитали протяжным песням веселые, увлеченно танцевали с куклами в обхватку. Здесь зарождалось и совершенствовалось не только коллек­тивное, но и импровизационное начало, определяющее характер всего народного творчества. В кукольную игру органично вплетались элементы народного театра, музыки, танца, устной поэзии, кукла же находилась в центре этой игры. Исследо­ватели, которым повезло наблюдать в русских деревнях такие кукольные игры, говорят о сильном и ярком от них впечатлении.

Для взрослых крестьян куклы имели еще и дополнительный смысл. На Руси вплоть до XX века они сохраняли не только архаичные формы, но и свое магическое значение — вызвать урожай, приплод скота, счастливый брак. И если дети в какой-нибудь семье особенно усердно мастерили «лялек», то их матери предсказывался новорожденный, а небрежное отношение детей с куклами предвещало болезнь взрослого члена семьи. Считалось, что кукла была способна даровать женщине способность к деторождению — так она стала свадебным атрибутом. При изготов­лении жертвенного хлеба кукол сажали на руки невесте, а позднее просто вручали молодым как пожелание счастья и потомства. Особая бережность в обращении с куклами, заботливое хранение их в определенном месте, стремление сохранить их до замужества и передать своим детям — не что иное, как пережитки почитания женского божества. Мы не пишем о таких проявлениях народной кукольной куль­туры, как сжигание соломенных чучел Костромы или Масленицы — при всей их фольклорно-мифологической глубине, это куклы не игровые, а чисто обрядовые, предназначавшиеся для однократного использования.

Деревянных кукол ранее 1880-х годов конкретно с территории Нижегород­ской губернии нам не известно. Однако уцелели игрушки сергиев-посадских (Московская губерния) и гороховецких (Владимирская) кустарей.

О кукле гороховецкой имеется работа А. Скворцова[18]. Изготовление деревян­ных игрушек началось там примерно в 1820 году и прекратилось году к 1890-му (особенно активно промысел развивался в 1850-1860-х годах), не выдержав конкуренции с игрушкой загорско-богородской и фабричной. Небольшого разме­ра грубоватые игрушки делали крестьяне-отходники (якуши, по В. И. Далю), и

[237]

представляли они собою птичек, барынек, коников простых и коников-каталки, когда один-два-три коня сопровождались каретой или возком с кучерами. В орна­ментировании гороховецкой игрушки характерна лепестковая розетка, наносив­шаяся краской наподобие набойки на ткань.

«В образе куклы-„бабы”, — пишет А. Скворцов, — мастерски передан конкрет­ный образ русской крестьянки. Перед нами — тип жительницы крупного торгово-промышленного села, которых было много вдоль почтового тракта, ведущего к Нижнему Новгороду. По костюмам «барынь» можно судить, что крестьянки этих сел были знакомы с городскими модами первой половины XIX века и уже кое-что переняли оттуда. На фигурках надеты городские       кофты             и      широкие                                              коло-колообразные юбки. Но старые вкусы еще дают о себе знать. На головах женщин старинные головные уборы, представляющие собою, как образно выразился один наблюдатель в конце XVIII века, «ужасной величины кокошники», которые в местном крае носили вплоть до середины XIX века».

Образцы гороховецкой игрушки сохранились в очень небольшом количестве (ввиду довольно давно пресекшегося промысла), и можно сказать, что изображенные на рисунках в журнале фигурки чудом дошли до нашего времени.

А вот игрушка городецкая, нижегородская до сих пор жива. Кукольный промысел в Городце не очень древний — по крайней мере, ни и Г. Л. Дайн, ни журнал «Декоративное искусство», активно разрабатывавшие эту и смежные темы, о нем не сообщали. Никак не упоминается производство кукол и в посвященной Городцу книге М. П. Званцева «Заволжье»[19], где подробно описаны городецкая резьба наличников, пряничные доски, донца прялок, конские дуги и прочее[20]. Ныне же городчане перешли на более востребованные в условиях рынка тарели, шкатулки и ящички, туески и чашечки, скамеечки, бурачки и плошечки. Надо думать, что нынешних куколок народные мастера копируют, творчески перераба­тывая, все с тех же загорских барышень из Музея игрушки — благо их изображения многократно публиковались в книгах по народному искусству. Действительно, известны фамилии нескольких городчан, наших современников, до сих пор изготав­ливающих деревянные авторские куклы в традициях предков.

М. П. Якубовская в работе «Игрушка Горьковского края» пишет о старой, дореволюционной нижегородской деревянной игрушке[21]. Конкретно о куклах, прямо скажем, немного. Например, она сообщает, что игровых кукол, в числе прочего, производили семеновские кустари-древорезы. Куклы выделывались ими самые разнообразные: и барыни, и кормилицы, и ребенок в спеленутом виде (пеленашка), и солдатики. Изготавливали в лесном нижегородском Заволжье и отдельные головки для кукол — предполагалось, что будущая «маленькая хозяйка» все остальное сумеет пошить сама. Местные головки и куклы были всегда румяны, черноволосы, «курчавы», вполне соответствуя русским эстетическим народным традициям.

В большом торговом селе Лыскове на Волге также некогда существовал угасший к 1930-м годам кустарный игрушечный промысел[22]. Кустари, ориентируясь на сбыт на ярмарках в Макарьеве и Нижнем Новгороде, изготавливали больших

[238]

деревянных кукол и разных коньков-каталок. Лысковские куклы, известные ныне лишь по старым описаниям в этнографической литературе, представляли собой «волжские     типы» — вальяжных размалеванных барынь в платьях «колоколом» и широкополых шляпах, «вроде как на пароходе купчихи».

Куклы — «барыни в шляпах», традиционные «кормилицы», барабанщики с медведями, немудреные солдатики — делались из «болвашек»: вырезались схема­тично голова, туловище, ноги, так что кукла-баба представляла собою фигуру из трех шаровидных частей. Ручки из тоненьких щепок приклеивались, а иногда надевались на проволочные шпеньки для подвижности. Окрашивали волжские кустари свои изделия исключительно в яркие цвета — преимущественно голубой, розовый, красный, шляпу      же — в черный. Куклы-барыни своей округленностью и тонкой талией очень напоминали модные, затянутые в «рюмочку» женские фигуры сергиев-посадских «скелеток», а также городские моды 1890-х годов. Скорее всего, М. П. Якубовская права в том, что кустари, зачастую за всю жизнь ни разу не покидавшие родных деревень, знакомились с «последними модами» по барыням с проходивших мимо волжских берегов пароходов. Источники свидетельствуют, что кустари занимались резьбой по дереву исключительно в холодное время года, свободное от сезонных полевых работ, и получали от скупавших их продукцию кулями барыг сущие копейки.

Еще одним в изобилии распространенным в центральных губерниях типом деревянной резной игрушки были куклы-«скелетки», массово производившиеся в свое время в том же Сергиевом Посаде, причем самые дешевые из них одевались «на клею»: костюм клеился прямо на куклу и уже не снимался с нее. Платье вырезалось «на глазок» из коленкора или ситца, а то и из бумаги — цветной или серебрянки. До середины XIX века Россия «скелеток» не знала, а познакомилась с ними в значительной степени благодаря немцам. Изготавливались куклы эти так: маленькую фигурку вытачивали из дерева и дополняли мастичной расписной маской. Кукол одевали в платьица из кумача или ярко-розового тарлатана, допол­няя костюм ситцевыми передничками и бумажными шляпками с полями по моде 1830–1840-х годов. Нижегородский вариант «скелетки» интересен для нас самобытной национальной интерпретацией образа. Худая иностранная барышня на шарнирчиках пришлась не по вкусу широкой русской натуре — и вот она уже превращена в яркую, броскую, обращенную с зрителю фигурку. Она увеличена в размере, грубо упрощена и аляповато декорирована — как раз на невзыскательный  «ярмарочный» вкус.

Важной особенностью «скелетки» была посильная имитация движения посредством устройства сочленений на шарнирах. Стремясь разнообразить я «оживить» своих кукол и прочие игрушки, сергиевские и другие мастера всячески  придумывали, заимствовали, переиначивали на свой лад нехитрые устройства для  передачи простейшего движения — шарниры, глазные механизмы, разводы, планки, «каналы», баланс, колесики с кривошипами, рычажки и валики с лопастями. Приспособления эти обычно вставляли в пустотелые игрушки либо размещали

[239]

в ящичках-подставках. Благодаря кусочку свинца, вложенному в основание, из сто­роны в сторону медленно раскачивались кувыркуны-неваляшки. Принцип нева­ляшки в России известен достаточно давно: в начале XIX века эти забавные игрушки изображали клоунов, музыкантов, турок, пузатых купцов, девочку на шаре, а к концу столетия превратились в известного уже нашему поколению «Ваньку-встаньку».

В заключение скажем, что о старой нижегородской кукле (в отличие от других, «мальчишечьих» разновидностей игрушек) написано до обидного мало, но хотелось бы верить, что в скором времени редчайшие из народных кукол все же найдут дорогу в нижегородские музеи и послужат толчком к созданию новых, неповторимых, российских по существу и нижегородских по форме красавиц-кукол.