Ю. Арбатский
Этюды по истории русской музыки
ГЛАВА II
ЯЗЫЧЕСКАЯ ВЕРА И ЕЕ НАСЛЕДИЕ
[59]
Племена, народы и расы, населяющие мир, уже с древнейших доисторических времен жили отнюдь не замкнутой жизнью, а общались друг с другом. Формы этого общения были войны, торговля, браки. В процессе такого общения усовершенствовались орудия производства, оружие, инструменты. Однако влияние этих перемен на музыку было незначительным, потому что она, являясь выражением внутренней жизни человека, имеет мало общего с переменами во внешней жизни, как самой цивилизации, так и с борьбой за существование. Вот почему, как это уже было сказано выше, музыка является одним из самых постоянных факторов культуры. Музыка настолько устойчива, что многие расы и даже народы до настоящего времени остаются верными музыкальным моделям изумительно архаичного характера. Современные ученые материалистического толка, антропологи, этнографы и музыковеды пытаются доказать, что более поздние явления культуры представляют собой прогресс по сравнению с более отдаленными периодами развития. Не следует, однако, забывать, что материализм и его специфический подход в трактовке древнейших времен — порождение XIX века, частично подвергшийся исключительному влиянию эволюционной теории Дарвина. В том, как эта теория была интерпретирована в применении к истории культуры челове-
[60]
чества, лежит роковая ошибка. Каждый человек понимает, что между проявлениями одной и той же стадии бытия существует причинная зависимость. Каждая стадия неизменно является органическим продолжением предыдущей. Однако, когда некоторые исследователи пытаются доказать, что более поздние явления культуры представляют собой нечто более совершенное, чем явления предыдущего периода, то это по меньшей мере домысел, а иногда и заведомая предвзятость. Силы созидания как таковые в процессе творчества обнаруживают тенденцию постоянства, которое доказывает, что в самом процессе творчества ничего не прибывает и ничего не убывает, итог в смысле ценности всегда остается одинаковым. Меняются только явления внешнего мира, но сам человек, как духовная единица, остается человеком, одинаково умным, одинаково одаренным и одинаково изобретательным.
История прошлого не дает нам никакого основания смотреть свысока на культуры отдаленного прошлого или же современности и клеймить их клеймом «примитивности». Многие культуры прошлого или же современности не имеют некоторых элементов нашей культуры, однако, присмотревшись к ним ближе, мы замечаем в них черты, первоначально ускользнувшие от нашего внимания только потому, что они отсутствуют в нас самих.
История культуры не знает эволюции в прогрессивном смысле. Это особенно относится к музыке в ее исторической перспективе. Понять музыку можно не с помощью абстракции музыкальных явлений, а через осознание закономерностей, от которых зависит их метаморфоза… Мне хотелось бы, чтобы читатель с самого начала принял во внимание, что понятие прогресса неприменимо к музыке, что ее формы не могут развиваться, они могут только подлежать метаморфозе. Музыка всех времен и всех народов и рас есть нечто
[61]
не только творческое, но равноценное в абсолютном смысле этого слова. Она соответствует духовному началу того человека, который ее породил. Подходя в музыке к пережиткам язычества без предубежденности, мы замечаем, что обрядовые песни, так же как и только что рассмотренные в связи с музыкальными инструментами идеи, всецело соответствуют человеку отдаленного прошлого. Обрядовые песни, сохранившиеся до недавнего времени, в виде веснянок, колядок, купальных, радониц (или радуниц), русальных и хороводных, рассматриваются специалистами по фольклору, как поэтически примитивные, незначительные в смысле текста, и бессюжетные. Известны даже попытки объяснить эти явления тем, что «народ не всегда оказывался на высоте рассудочной стихии слова», что его «сознание было недоразвито», что, наконец, «рациональная рассудочность плелась позади музыкального творчества». Такого рода утверждения обусловлены эгоцентричностью подхода исследователей и именно эта их особенность абсолютно исключает возможность рационального рассматривания явлений прошлого в свете их современности. Только что было указано, что в процессе творчества силы остаются всегда одинаковыми, ничего не прибывает и ничего не убывает, меняются только внешние явления. Исходя из этого положения, невозможно видеть принципиальной разницы в процессах оживотворения и обоготворения сил природы, или же какого бы то ни было мифического или полумифического существа.
Лишнее подтверждение тому, что на языческой Руси верования и обрядности, изложенные в предыдущей главе, играли большую роль, можно найти, изучая современную обрядовую песню русского народа. В них, а также и в протяжных песнях, мы встречаем то, что наука называет психологическим параллелизмом. Это прием сравнений-метафор,
[62]
заимствованных из явлений природы. Корни этого приема в главном обуславливались анимистическим миропониманием. Природа и ее стихии не только оживотворялись, но и обоготворялись народом.
Еще в XVIII веке в Пскове помнили поговорку: «Войди в Ипатис, да в нем и топись. Бога забыл, в землю кланялся, а на воду лился». Гипатис — греческое название реки Буга, народное же — «Бог-река» — сохранялось за ней по крайней мере до конца XVII века. Реки были в величайшем почете у язычников. Святилища богам воды были распространены также и в других местах по берегам священных озер, и родников, куда стекался народ для исполнения священных обрядов. Фрагменты только что цитированной поговорки — «в землю кланялся» и «на воду лился» — ясно указывают не на эпоху, а на идею ее зарождения.
Вспомним предыдущую главу — чары музыкальных инструментов каменного века — рождающую землю и оплодотворяющую ее воду. «Дунай», так часто упоминаемый в народных песнях, это не географическое определение, но символ воды, а «мать сыра земля» — это концепция той же самой категории верований.
Арабский писатель X века Аль-Масуди назвал славян солнцепоклонниками. В предыдущей главе было отмечено капище Святовида — одного из главных богов славянской мифологии — носившего много имен: Белее, Волос, Даждьбог, Дажьбог, Радегаст, Сварожич, Святовид, Яровит, Ярило — бога солнца. Это капище находилось в городе Аркона на острове Рюгене, заселенном в те времена прибалтийскими славянами. Арконское капище собирало постоянные подати и получало третью часть каждой дани, оно содержало целый штат жрецов и дружину, и его богатство и великолепие были, по словам Саксона Грамматика, неописуемы. Тризна Святовиду, связанная с молениями о его возрождении, справлялась ежегодно после жатвы,
[63]
сопровождаемая песнями и хороводами, и заканчивалась всеобщим пиром. Паломничество к этому капищу было делом обычным и на тризну Святовида стекалось множество народа со всех славянских земель. Заметим, однако, что и у современных западных македонцев и у словаков, населяющих Татры, сохранились сказания о том, что огонь породил и солнце и луну и звезды. Заметим, что хороводы и песни в ночь на Ивана Купалу с прыганьем через разложенный костер, связаны с древним обычаем очищения огнем, сохранившимся в народном обиходе на территории России и до сего дня. Параллельный обычай южных славян, приурочиваемый к весеннему дню Св. Георгия, в некоторых областях отличается чисто дионистическими чертами, а ночь св. Ионы у горцев северной Албании — это торжество оплодотворения. В эту ночь, забыв о суровости патриархального режима, свойственногоэтой местности, мужчины прыгают через костры, очищаясь таким образом для символического сношения с огнем, который порождает и солнце и луну и звезды. Нетрудно осознать, что обычай дня Ивана Купалы сохранился в целости именно у этих горцев, благодаря их изолированности и что остатки этого обычая, сохранившегося в пределах России, являются отзвуками древних верований. Упомянем своеобразное уподобление этого бога древнегреческому богу солнца, Аполлону-кифареду в «Слове о полку Игореве», памятнике XII века: «Чили вспети было, вещий Бояне, Велясов внуче».
Остатком культа бога ветра, Стрибога, является припев одной из песен Украины: «Подуй, подуй Господи, духом святим по земль. Мне пришлось слышать сказание македонцев северного побережья Дойранского озера, из которого ясно видно, что Стрибог производил ветер носом, и что именно ветер был его святым духом. Кроме этого, если было безветрие, то
[64]
значит Стрибог играл на флейте и, конечно, опять-таки носом. Виды носовой флейты распространены в Македонии и по сей день и они сохранились также и на территории России, в окрестностях Белозера, Костромы и Суздаля. Идея дуть в флейту носом — как абсурдна она на первый взгляд ни казалась бы — зарождена в представлениях конца неолитического и в зачатках бронзового веков. Эта идея произошла из ассоциации дыхания через нос с магическими и религиозными обрядностями. В современной Македонии, так же как и Меланезии и Полинезии, народ верит, что дыхание через нос содержит душу и поэтому имеет несравненно большую магическую мощь нежели дыхание через рот. В этом то поверий и лежит объяснение «святого духа», как в припеве украинской песни, так и в только что приведенных сказаниях македонцев. Обычай затыкания носа тяжелобольных знахарями происходит на том же основании — лишить душу возможности покинуть землю. Браминам острова Бали предписывается, обратясь лицом к востоку, вдыхать воздух правой, а выдыхать левой ноздрей. Первый акт ноздри, обращенной к югу, — определяется красным цветом — символом вечного дня, вечной жизни; второй ноздри, обращенной к северу черным — символом вечной ночи, вечной смерти. Таким образом дыхание здесь магически связывается со вселенной. Европейские астрологи средневековья и раннего периода нового времени согласовали понятия — красное, кровь, обрезание, планета Марс, юг и правая ноздря — в одно целое. В конце концов, в прикрытии носа при чихании, и самая попытка беззвучного чихания, сопровождающее его восклицание «будь здоров» и уверенность, что желание исполнится, если кто-нибудь чихнет в момент его появления, — ведет свое происхождение из упомянутой эпохи. «Не балуй носом — погубишь душу!» — эта поговорка, слышанная в Ростове прото-
[65]
диаконом А. Боратынским — и, конечно, им не понятая — является лишним доказательством устойчивости элементов, в свое время бывших в связи с концепциями души, «духа святого» и бога ветра Стрибога. А также и особенности, приписываемые носовой флейте современными македонцами, в отличие ее от флейты, приводимой в действие дыханием рта, как например ее «выразительность», «душевность» и «задушевность» явление того же порядка.
Идолы в религиозном культе языческих славян являлись необходимой принадлежностью капища и не раз уже приводимый Аль-Масуди свидетельствует, что против главного идола стоял другой, изображавший женщину или деву. Таким образом и здесь отражается принцип парности, рассмотренный в предыдущей главе в связи с музыкальными инструментами. Любопытно отметить, что у языческих славян идолы считались не изображением бога, а его обиталищем. При истреблении идолов христианами, по словам летописца «…в Перуне бес и начат кричати: ох мне, ох! и пловя вниз вверже палицу на мост…» Так это было в Новгороде, а в Арконе, когда идол упал на землю, «дух его выбежал в виде черной бестии»… «…Начаше княжити Володимер в Киеве един и постави кумиры вне двора теремнаго: Перуна древяны, а главу его сребряну, а ус злат, и Хрса Дажьбога, и Стрибога, и Симерьгла, и Мокошь…» В 990 году по свитедельству Густинской летописи, Владимир разрушил идол Волоса в Ростове, но, и несмотря на повсеместное крещение славян, во многих местах были воздвигнуты новые и население продолжало поклоняться старым богам. Вторичное разрушение нового идола Волоса в Ростове было совершено св. Авраамием в XII веке. Но не только сделанные руками человеческими идолы считались обиталищами богов. Стихии природы и ее элементы — озера, реки — как уже упоми-
[66]
налось, а также леса, рощи, отдельные деревья и кусты, горы, холмы и отдельные камни — все они или обоготворялись, или оживотворялись, или служили богам местом жительства.
Языческая Русь восприняла только внешнюю форму, а не дух и сущность византийского благочестия. Религия, введенная св. Владимиром — Красным Солнышком — какой парадокс в этих двух эпитетах! — встретила не мало сочувствующих этому новшеству. Еще на языческой Руси появились затворники, пустынники, сто(лпники, — самые исступленные типы восточного монашества. По их следам пошли все более и более многочисленные последователи новой религии. Но не надо забывать, что сегодняшний подвижник к моменту крещения Руси был вчерашним язычником. Он не мог отделаться от старых воззрений и слишком часто полностью разделял представления окружавшей его мирской среды. Христианское понятие дьявола он отожествлял с бесами. Бесы же для него были старые боги, рассердившиеся на измену прежней вере и решившиеся мстить. Такого рода сведения можно почерпнуть из очень поучительного древнего документа. Не успели умереть последние свидетели Крещения Руси, как создалась благочестивая легенда о житии и подвигах пионеров христианства, которая сперва передавалась из уст в уста, а потом была записана в назидание потомству. Эти записи впоследствии были объединены и составили так называемый Печерский Патерик. «…Бесы, — читаем мы в Патерике, —. не терпя укоризны, что когда-то язычники поклонялись им и чтили их как богов, а теперь угодники Христовы пренебрегают ими и уничтожают их, — видя, как укоряют их люди, — вопияли: о злые и лютые враги наши; мы не успокоимся, не перестанем бороться с вами до смерти!»… Все усилия подвижников затрачивались на преодоление козней диавола и немощи
[67]
плоти и при таких условиях конечно невозможно было ожидать какой бы то ни было учености или даже начитанности. К единственному человеку во всем Патерике, знавшему еврейский, греческий и латинский языки, иными словами, имевшему некоторые данные для сколько-нибудь серьезных занятий богословием, относились как к бесноватому, и когда братия, собравшись, изгнала из него бесов, он потерял все свои познания. На ученость смотрели косо, считая, что она ведет к гордыне. Византийский устав оказался непосильным ярмом для лучшего из монастырей той поры, а народ за их оградой еще не успел усвоить в домонгольский период ни сущности, ни внутреннего смысла, ни даже обрядовой внешности христианской религии.
Масса оставалась попрежнему языческой и ни за каким назиданием в монастыри не обращалась. Патерик повествует, что население обращалось к подвижникам с просьбой выгнать домового из хлева, где он портил скот, что и было исполнено. Игумен затворился в хлеве и, помня, что «род сей не изгонится ничем же, — токмо постом и молитвой», бодрствовал там всю ночь до утра. Языческие боги не прекратили своего существования, они только превратились в бесов, и функции христианского духовенства в понимании мира того времени ровно ничем не отличались от функций жрецов. «Приведут ко мне мужика — я велю ему Апостол дать читать, а он и ступить не умеет; велю Псалтирь дать, — и по тому еле бредет… Я велю хоть ектениям его научить, а он и к слову не может пристать: ты говоришь ему одно, а он — совсем другое. Велишь начинать с азбуки, а он, поучившись, немного, просится прочь, не хочет учиться… А если отказаться посвящать, мне же жалуются: такова земля, господине: не можем найти, кто бы горазд был грамоте». — Это жалоба новгородского архиепископа XV века, Гена-
[68]
дия, и никакой комментарий не может изменить грустного смысла его показаний, какой элемент был посвящаем им в диаконы или в священники. Тоже самое подтверждает через полвека и Стоглавый Собор: «Если не посвящать безграмотных, церкви будут без пения, а христиане будут умирать без покаяния». Такого рода недостаток людей грамотных чувствовался при замещении как низших, так и высших духовных мест, и немудрено, что языческое миропонимание масс не только оставалось языческим, но и проникало в ограды церкви.
Эта зависимость мира от традиций язычества крайне упорна. «Слово Христолюбца», документ по всей вероятности конца XVI столетия, поучает: «…Не подобает крестьянам игор бесовских играти: иже есть плясьба, гудьба, песни бесовские и жертвы идолския, иже огневи молятся и вилами, и Мокоши и Смиреглу и всем тем, иже суть им подобна»… Культ рода и рожаниц до сих пор сохранился особенно полно в окрестностях Эльбасана, да и во многих других местах Балкан с героическо-патриархальным бытом. На Эльбасан я уже указывал в прошлой главе в связи с рогами и их употреблением в качестве ритуальных сосудов. Таинство осушения пары рогов, наполненных вином, в связи с культом рода и рожаниц, мне пришлось наблюдать неоднократно. Род это пра-отец, рожаница — пра-матерь, — легендарные основатели племени. В мистериях осушения рогов принимали участие не только славяне окрестностей Эльбасана, но также и паломники монастыря св. Ионы-Владимира, а среди них бывали и албанцы и аромуны и греки. Один из рогов предназначался для мужчин, другой для женщин, и весь обычай, принимая во внимание его характеристики и атрибуты, коренился в родовом тотемизме. На Руси культ рода и рожаниц держался особенно крепко, о чем свидетельствуют и Домострой, и Тро-
[69]
ицкий сборник, и многие другие памятники XVI столетия. Н. Костомаров, говоря об обычаях великорусского народа в XVI и XVII веках, упоминает что бабы, воспринимавшие младенцев, варили кашу «на собрание рожаницам». По Ф. Буслаеву выходит, что в древности существовали тропари роду и рожаницам и, сопоставляя некоторые факты, удержавшиеся в письменной форме, с вышеупомянутым обрядом окрестностей Эльбасана, приходится заключить, что церковь на Руси боролась с этим культом упорно, но искоренить его не могла и пошла на уступки, введя так называемую «чашу Богородицы», как компромисс. Народ, постепенно расстававшийся с языческими понятиями, все же удержал в своем повседневном обиходе многое из далекого прошлого, сам того не сознавая и не замечая, и следы языческих верований лучше всего сохранились в некоторых бытовых обрядах, поговорках, сказках и песнях. Вначале этой главы мы отметили психологический параллелизм — прием сравнений, заимствованных из явлений природы, широко использованный в народном творчестве. Увядшие цветы, поникшие ветви деревьев, плакучая ива, замутившаяся вода, — являются олицетворением печали, горя. Молодец сравнивается с горностаем, соколом или ястребом, девушки — с белыми лебедушками, замужняя женщина — с серой у тушкой, женатый мужчина — с сизым селезнем, вдова или сирота — с кукушкой, тоскующая женщина — с вытоптанной травушкой. Символы девушки-невесты суть калина, малина, красная смородина. Все эти и, подобные им, метафоры — а их бесчисленное множество — главным образом происходят из языческого миропонимания и «горы мои, да горы крутые», которые «ничего не породили», кроме как «один част ракитов куст» — это один из остатков ритуального творчества того времени.
[70]
Уж вы, горочки, горы,
Горы, вы Валдай —
Вы Валдайские.
Вы Валдайские,
По прозванью горочки,
Горы Зимого —
Зимогорские.
Зимогорские,
Спородили горочки
Один бел-горюч —
Бел-горюч камень.
Бел-горюч камень упоминается во многих обрядах, сказках и заговорах, уцелевших в жизни народа до последнего дня. На острове Коневце, на Ладожском озере, жертвоприношения коней такому камню были делом обычным еще в XV веке. В Тульской губернии, а именно в Ефремовском уезде, на берегу Красивой Мечи, еще в прошлом веке перед так называемым Конским камнем совершался песенный обряд опахиванья в связи с падежом скота, имевшим свою кульминацию в принесении камню жертвы. Куриный бог, ноздреватый камень, вешаемый на жерди в птичниках или хлевах Поволжья, широко известен, а обычай его оплодотворения духовыми музыкальными инструментами в момент посадки наседки на яйца, сохранился и до сего дня.
Таким образом, не «высота рассудочной стихии слова», не «недоразвитость народного сознания» и не «отсутствие рациональной рассудочности» народа определяют тексты языческого творчества. Тексты обрядовых песен — это отвлеченные идеи язычества, облеченные в формы символов, условных знаков, и их задачей в свое время являлось стремление наглядно изображать наименее доступные понятия и в то же самое время скрывать их истинный смысл от непосвященных.
[71]
Ай на горе дуб,
Что бела береза.
Между дуба и березы
Река протекала
Нельзя воду пити,
Нельзя почерпнуты.
В этом отрывке есть и парное начало и наличие оплодотворяющей воды, которую нельзя черпать во имя ее святости. На примере Бога-реки — нынешнего Буга, как уже было замечено — известно, что « к ее берегам приближались со священным трепетом и чрезвычайно осторожно черпали из нее воду, опасаясь ее осквернить». Разбирая тексты обрядовых песен, замечаешь, что когда «у березыньки вода поднялась-да, ох, на ту пору доченьку мать, мать-от родила», что «краля облюбилась» как «вода студеная» и «земля, мать сыра», что «взойди солнце не низко, не низко-высоко — возроди траву шелковую», отражение подобных идей, разобранных уже в прошлой главе, особенно чувствуется в свадебном причете невесты, ведомой из бани, записанном Алексеем Хренниковым в Новгородской губернии. Этот причет приводим здесь в фрагментах.
Да слава тебе, слава да тебе, ох, Господи!
Посмыла я да красна девушка, ох!
Да я посмыла я да красна дождичком, ох!
Да сколько в байне не намылася, ох!
Да двое, втрое обтерялася, ох!
Да я первый да поклон положу, ох!
Да Покрову да Богородице, ох!
Да ты Покров да Богородица, ох!
Да ты покрой мою головушку, ох!
Да слава тебе, слава да тебе Лель, Господи!
[72]
Посмыла я да красна девушка, ох!
Да на весе — веселии на радостях, ох!
Да я еще да поклон положу, ох!
Да красном солнцу, ох! Да тра, — ох! Траве, ох!
Да траве шелковой, да-о-облюбленной ох!…
…Да слава, слава тебе, Господи, ох!
Да я молилася, помолилась Богу, ох!
Да мне на что Богу молитися, ох!
Да меня Господи не милует, ох!
Да я молюсь, да помолюся, ох!
Посмыла я да красна девушка, ох!
Да помолюся, ох! Да я, ох! Дождичку, ох!…
…Да, ох! Прими да, мать сыра земля, ох!
Да мать сыра земля облюблена, ох!
Да трава шелкова да ох! облюблена, ох!
Да прими земля мое тулово, ох!…
…Да облюби кра-красно солнце, ох!
Да облюби да мать сыру землю, ох!
Да породи да траву шелкову, ох!…
…Да облюби да частый дождик, ох!
Да облюби да мать сыру землю, ох!…
…Да я свою красную красоту, ох!
Да я посмыла, Лель, посмыла да я, ох!
Да я посмыла, обтеряла, ох!
Да вдвое, втрое обтерялася, ох!
Да облюби вода студена, ох!
Да красно солнце да обтери, ох!
Да породи да мать сыра земля!
Этот свадебный причет — недвусмысленное, очень древнего происхождения, заклинание. Он же является примером народного двоеверия, вызванного распространением христианской легенды, на чем подробнее я остановлюсь в главе V. Конечно, исторические прослойки существуют и в музыкальных народных культурах России, но они проходят как-то стороной, не прикрывая всей их поверхности и оставляя возможность существования бок о бок всевозможных исторических формаций. Таким образом эти музыкальные культуры могут послужить прекрасным источником для изучения не только христианского средневековья, но и языческого миропонимания крестьянских масс. Исторические прослойки, подобно геологическим слоям, лежат одна над другой и, таким образом, языческое наследие оказалось где-то внизу в уже пережи-
[73]
том историческом слое, многократно перекрытом последующими, более поздними, наслоениями. Тот же факт, что последние, обусловленные специфичностью исторического процесса не прикрывают друг друга полностью, повел к пересечению и даже переплетению и слоев, и прослоек и это явление, как любопытно оно бы ни было само по себе, является серьезной помехой при их изучении.
«Свадебная игра» — по народному выражению — представляет собой сложный обряд, длившийся несколько дней, если не неделю, и содержавший больше полусотни причетов и песен, задачей которых было вызвать благотворное влияние сил нездешних. В этом обряде принимали участие специально приглашенные профессионалы, как дружки, или сватушка, плакальщицы, функции которых заимствованы полностью из языческого миропонимания. Во время всеобщего веселья, невеста с закрытым лицом причитает, прощаясь со своей девичьей волей, затем обходит дома родственников, исполняя перед каждым особый причет, вечером же отправляется на кладбище, причитая там на могилах умерших родных. Причеты, свадебные ли, похоронные ли, или какие другие, связаны с глубочайшей древностью и являются отражением идеи возрождения — невесты ли в лице замужней женщины, умершего ли в будущей жизни.
…Сам ты знаешь, сам ты ведаешь,
Мой кормилец, сударь батюшка,
Государыня моя матушка,
Как и мне, да красной девушке,
Как мне эти да чужи люди:
Вместо ножа они мне вострого,
Вострого ножа булатного…
…Ах, во этой теплой баеньке,
Где сидела красна девица,
Выростай береза белая.
[74]
Где лежал да частый гребешок,
Выростай да част ракитов куст.
Да где кидала русы волосы,
Выростай трава шелковая…
или:
Я прощупала великое родительско желаньице,
За горушки за высокий, за лесушки за темный,
За облаки за ходячие, за водушки за стоячий,
Да не заперла-то я-от сенечек решетчатых,
Не задвинула околенок стекольчатых,
И допустила злодейку смертушку…
…Свидемся, жаланный наш…
В этих плачах и причетах удержались и до сего момента, правда не всегда полностью, элементы наиболее древних музыкальных систем. Мнение, столь характерное для современной науки о том, что старинная русская песня подлежит взаимоотношениям простейших последовательностей звуков, обусловленных как легчайшим слушанием — физиолого-акустическими свойствами органа слуха, — так и легчайшим звукоизвлечением — физиологическими особенностями частей тела, принимающих участие в пении или игре на музыкальных инструментах — ошибочно в самом корне. Невозможно ожидать от человека, ставившего себе задачей подчинение надприродных сил, чтобы он делал это просто. Для преодоления сверхестественных явлений, естественный способ издавания звука недостаточен и именно поэтому представитель языческого миропонимания принужден ставить себе трудности казалось бы непреодолимые, ибо именно они являются залогом успеха его чар. Доказательства этому утверждению могут быть найдены и в настоящее время не только в России: они разбросаны по всему миру. Необходимым залогом успеха является усилие, даже в Старом Завете это миропонимание еще в силе — «взывать», «вопиять» к Богу, — и его отражение все еще
[75]
можно найти в некоторых православных монастырях, сохранивших древнюю традицию христианства, где «велий глас» в обращении к Богу есть непреложный атрибут, ибо в противном случае «Он не снизойдет», как объясняли некоторые монахи русских монастырей Афона. Нечеловеческие усилия — которые мне пришлось разделять в монастыре св. Владимира — стать «угодным» Богу, выражаются не только в способе издавания звука, который для подобных целей должен быть лишен своей повседневности, но и в создании особых музыкальных систем. Эти музыкальные системы нужно скрывать от простых смертных, непосвященных в тайны откровения, которые считаются святыми и успешно влияющими на ход общения с Божеством. Так же, как и в затруднении издавания звука как голоса, так и музыкального инструмента, в этих системах преследуется идея усилия, борьбы и преодоления физиолого-акустического закона, и только тот, кто может совладать с непомерными трудностями и при их посредстве отрешиться от закономерностей материального мира, может рассчитывать быть услышанным. Элементы музыкальных систем такого рода удержались на пространстве России не всегда полностью, как уже было подчеркнуто, именно в причитаниях и плачах, а по свидетельству Линевой, они сохранились и в инструментальной музыке, предназначаемой для целей чар; она упоминает явление такого рода в связи с заклинаниями при выгоне скота, имея ввиду пастушеский рожок. Заметим, что подобного рода музыкальные системы обратили на себя внимание науки только очень недавно. Ученые, под влиянием взглядов романтической школы, если и обращали на них внимание, то рассматривали их как неспособность нецивилизованной массы держаться правильной интонации, — обозначая их фальшью. Только после исследований, произведенных
[76]
Беккингом, музыкальной системы черногорского эпоса, обнародованных им в начале тридцатых годов нынешнего века, при Музыковедческом институте немецкого университета в Праге началась систематическая деятельность в этом направлении. Результаты этих исследований опубликованы быть не могли, ибо они были увезены в виде трофеев на «советскую родину». Таким образом, исследования этой части народных музыкальных культур России даже и не коснулись русских ученых, однако же доказательства их существования и в настоящее время подтверждается некоторыми фрагментами материалов, заснятых у перемещенных лиц во время второй мировой войны Берлинским университетом. Эти, от внемузыкальных факторов зависящие, музыкальные системы, создавшиеся без наблюдения феноменов акустического порядка, суть наиболее древние, много старее и строгих пентатоники и диатоники — «простейших последований звуков», а следовательно, они старее и так называемого «легчайшего слушания».
Остатки этих музыкальных систем все еще можно найти в обрядовых песнях, и именно там, где они в древности являлись обязательным элементом языческого ритуала; в той или иной степени эти осколки встречаются и в колядных, и купальских и масленичных, и в пахотных, и в поющихся в честь ильинской пятницы — пятницы, которая посвящалась богу грома и молнии Перуну, замененным в народном сознании Ильей-пророком — и в семицких, и в русальных, и в выкликаниях весны и в троицких — в свое время бывших посвященными богине любви Лады и ее сыновьям Диду и Лелю, — и в дожиночных, и в зажиночных и в хороводных… К порядку такого же наследия относится и расцвечивание в народном многоголосьи — по выражению Кастальского «хроматизм на расстоянии», или еще метче «хроматизм в разбивку», — повлиявшее на
[77]
структуру первой темы во второй симфонии Бородина, а также и «интонационная незавершенность», «неустойчивость мелодической фактуры», «интонации завываний», «колебания неопределенной в звуковысотном отношении манеры интонированья», наконец «хроматизм», — все термины, заимствованные из неоромантического миропонимания, появляющиеся от времени до времени в советских источниках по отношению к заплачкам и причетам далекого Севера, косвенно указывающие на причину полнейшей беспомощности в разрешении проблем подобного рода, отмеченную уже в Введении и в последующей главе. Такого рода архаические музыкальные системы, обуславливаемые формациями наиузкого диапазона, с составными частями меньше чем полутон, называемыми микротонами, существуют самостоятельно чрезвычайно редко, однако же, именно в таком виде они являются основой причетов в окрестностях Чернигова, и обязательной составной частью народных музыкальных культур далекого Севера. Запись их чрезвычайно затруднительна, ибо западноевропейская нотация до сих пор не выработала соответствующих средств, а также и потому, что формации такого рода архаических музыкальных систем вырывают ученого из привычного ему западноевропейского функционального слушанья, и он не в состоянии освоиться с интервалами, порожденными вне-акустическими взаимоотношениями, в течение долгого — сплошь и рядом бесконечного времени и именно на этой его неспособности и зиждится тенденция им изображаемых терминов «неопределенной в звуковысотном отношении манеры интонирования» и «неустойчивости ладовых структур».
Гораздо чаще — вспомним уже отмеченное в этой главе переплетение исторических слоев — элементы такого рода архаических музыкальных систем встречаются как расцвечивание более поздних формаций бес-
[78]
полутоновой пентатоники, а также и пятиступенности с проходящими полутонами, где они служат целям своеобразной «выразительности». Примеры такого рода могут быть найдены в изобилии в народных музыкальных культурах донских казаков, в Поволжье, в частности, в Уфимской области, а также у башкир, казанских татар, черемисов и чувашей. Надо опять принять во внимание только что выделенный факт трудности записи такого рода формаций и подчеркнуть, что существует возможность наличия их и в других местах, до сих пор незамеченная. Существует возможность предполагать, что наряду с «вводным тоном», о котором речь будет в VI главе, подобного рода формации служат расцвечивающим элементом и в украинских думах. Такого рода переплетения элементов народных музыкальных культур различных эпох могут быть найдены в той или иной степени во всех проявлениях творчества народов России, и в бытовых и в протяжных песнях, и в народной инструментальной музыке, — однако — и это должно быть должным образом подчеркнуто — везде и всюду такого рода взаимовлияния неизменно вели к порождению образований, отличающихся единством стиля, что свидетельствует об установившемся, досконально выработанном вкусе как создателей, так и потребителей этого творчества. Одному из подобных явлений, созданному под влиянием выше отмеченных взаимозаимствований, — русскому народному многоголосью, — явлению в высшей степени специфическому и многообразному в своих проявлениях, — и посвящается следующая глава.
Опубл.: Арбатский Ю. Этюды по истории русской музыки. Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1956. С. 59-78.