[8]
[…] В книге Александра Лесса собраны высказывания о Шаляпине, принадлежащие прославленному русскому певцу Собинову, великому Рахманинову и другим мастерам, известным строгостью и нелицеприятностью своих суждений. Рахманинову Шаляпин отвечал такой же любовью и почитанием его гения. Известна шаляпинская фраза: «Когда Рахманинов аккомпанирует мне, то нельзя сказать, что я пою. Нужно говорить: мы поем». Судя по всему, Рахманинов был и единственным дирижером, с которым Шаляпин не вступал в пререкания. Но как часто его «челлиниевский» темперамент прорывался во время стычек с другими, даже знаменитыми дирижерами! И недаром Александр Лесс приводит слова Айседоры Дункан, назвавшей Шаляпина в порыве суеверного восторга «дьяволом», и рассказывает о последнем концерте Шаляпина на родине, когда одна старая певица вышла из зала, будучи не в состоянии бороться с «наваждением»: Федор Иванович пел знаменитую бетховенскую песню о «темной могиле»… […] И сила этого перевоплощения была такова, что тогда, когда Шаляпин пел, скажем, «Эй, ухнем», то в
зале не только раздавался могучий, прекрасный голос великого певца, но и ощутимо возникал трагический образ волжского бурлака. Недаром один из самых блестящих историков музыки Жорж де Сен-Фуа, услышав этот шаляпинский шедевр в Париже, сказал: «Теперь я знаю, каких людей изобразил мэтр Репин». Но этот бурлак так же естественно становился и коронованным властелином Руси, и князем-фанатиком, и обезумевшим от горя мельником, и самим сатаной, и степенным генералом. […]
Игорь Бэлза
[12]
Поцелуй небожителя
В 1901 году Шаляпин впервые приехал в Милан, чтобы на сцене театра «Ла Скала» спеть партию Мефистофеля в одноименной опере Бойто. Много лет назад эта опера в Милане провалилась, и надежда на ее «воскрешение» теперь возлагалась на молодого русского артиста.
Газета «Русское слово» послала в Милан «короля московских фельетонистов» Власа Дорошевича — ему поручалось информировать читателей о гастролях Шаляпина.
В известном своем фельетоне Дорошевич красочно описывает сеть явных и тайных интриг, в какую попал Шаляпин, с каким недоброжелательством встретили итальянские басы русского коллегу, и как Шаляпин, бросив вызов всемогущей клаке, отказался от услуг «негодяев в желтых перчатках» и покорил видавшую виды миланскую публику.
Но Дорошевич не знал того, что произошло за кулисами, когда в первом антракте, разгоряченный небывалым успехом, бледный от волнения, Шаляпин вошел в уборную.
А произошло то, что так редко встречается среди артистов, тем более — знаменитых!
Едва закрылся занавес, со своего места быстро поднялся Анджело Мазини, «сладчайший» Мазини, великий романьольский тенор, один из «небожителей», которого боготворила русская публика, — столь велико было очарование его голоса.
[13]
С горящими от возбуждения глазами он чуть ли не бегом устремился за кулисы, расталкивая чопорную публику и провожаемый недоуменными взглядами меломанов.
В уборную Шаляпина Мазини не вошел, нет — влетел! Увидев гигантскую полуобнаженную фигуру Шаляпина, Мазини в изумлении остановился и несколько секунд стоял точно завороженный, не в силах проронить ни слова, затем приблизился
к нему, обнял и восторженно проговорил:
– Che voce!.. Che talento!.. [1]
И крепко поцеловал.
Мазини было тогда пятьдесят семь лет — он был на тридцать лет старше Шаляпина.
Шаляпин был потрясен. Но ничуть не меньше были потрясены и наблюдавшие эту сцену: они знали, что Мазини — мрачный и неразговорчивый человек, мизантроп, ни с кем не общающийся.
Поцелуй «небожителя» был началом всесветной славы Шаляпина
Арриго Бойто опера «Мефистофель» пролог в исполнении Федора Шаляпина (mp3)
Крестный отец
Я — убежденный шаляпинист. И сколько бы иные не говорили, что в характере у Шаляпина было довольно много отрицательных сторон, я не изменю своей любви. И какое дело публике до характера артиста? Ведь она приходит в театр слушать певца, наслаждаться его игрой, созданным образом?! А Шаляпин платил публике полным рублем!..
[14]
Но все это, как говорится, присказка. А сказка — впереди. Я обязан Шаляпину тем, что стал оперным певцом. Он — мой крестный отец.
Дело было так. Служил я телеграфистом в Рыбинске, и было мне восемнадцать лет. Как-то ночью, во время дежурства, получил я телеграмму из Петербурга: управляющий императорскими театрами Теляковский телеграфировал Шаляпину, который жил в его
имении. А находилось оно в двадцати пяти верстах от Рыбинска, на левом берегу Волги.
Я обрадовался, узнав, что Шаляпин — здесь, в наших местах, и что до него в сущности — рукой подать! Надо вам сказать, что в детстве был у меня отличный альт, и пел я в церковном хоре, которым руководил регент Лука Макарыч Забелин. Милый старичок научил меня нотной грамоте, а когда голос начал «ломаться», строго-настрого запретил петь. Прошли годы, и в один прекрасный день запел я тенором. В тайниках
души мечтал о карьере оперного артиста, но не знал, к кому обратиться, с кем посоветоваться. Вот в ту ночь я и решил: поеду к Шаляпину и попрошу его послушать мой голос. Захватив ноты — каватину Фауста, которую я любил и хорошо знал, — сел утром на пароход и часа через три был уже в имении Теляковского.
Пока шел к усадьбе, волновался так, что язык присох к гортани, а подошел ближе — осмелел.
На открытой террасе увидел человека громадного роста, в русской рубашке. На голове у него красовалась малиновая феска с кисточкой. Я сразу же узнал Шаляпина, узнал по фотографиям, которые продавались во всех книжных магазинах.
— Федор Иванович, прошу вас, послушайте мой голос…
Шаляпин недоверчиво взглянул на меня, помолчал и спросил:
— Баритон?
[15]
— Нет, Федор Иванович, тенор…
— Тенор, говоришь? Ну, пойдем, послушаем твой теноришко…
Теперь, брат, хороших голосов днем с огнем не сыщешь…
И ввел меня в маленький рубленый домик, где стоял рояль красного дерева.
Шаляпин сел за инструмент, я начал распрямлять свернутые трубочкой ноты, а они, как нарочно, никак не выпрямлялись. Наконец удалось поставить их на пюпитр, Федор Иванович дал вступление, и я запел:
Привет тебе, приют священный,
Привет тебе, приют невинный,
Все о любви здесь говорит мне
И все невинностью дышит…
— Хватит! — остановил меня Шаляпин, хлопнув крышкой рояля. — Все ясно. Голос у тебя хороший. Поезжай в Москву учиться. Учись обязательно… Только думай над тем, что поешь, над каждой фразой думай, над каждым словом…
… Незадолго до экзаменов я переехал в Ярославль и устроился в контору Государственного банка. Управляющий конторой Полянский охотно отпустил меня в Москву на экзамен. Я пришел в консерваторию, меня прослушала комиссия во главе с
самим директором Сафоновым, и я был принят в число студентов. Но возникло затруднение: за учение надо было уплатить сто рублей, а у меня — ни копейки. Что делать? Рассказал я о своем положении Полянскому, он пригласил на обед ярославских миллионеров, заставил меня им петь, а после обеда обошел их с кружкой, и деньги были собраны.
Окончил я консерваторию по классу знаменитого Умберто Мазетти, у которого училась и Антонина Васильевна Нежданова. Служил в разных театрах: и в Народном доме в Петер-
[17]
бурге, и у Зимина в Москве, и в Воронеже, и в Ставрополе…
Конечно, корифеем я не был, нет, но пел много и неплохо, голос был большой, красивый, фигура статная, публика меня любила, свою долю ласк получил, есть что
вспомнить…
А с Шаляпиным привелось встретиться только спустя шестнадцать лет. И — мог ли я подумать! — пел с ним в 1919 году в бывшем театре Зимина в «Борисе Годунове», пел Шуйского, свою любимую партию. Между прочим, в этом спектакле произошел такой случай: в сцене, когда ближний боярин сообщает Годунову о приходе Шуйского, артист допустил неточность, и Шаляпин зловеще прошипел:
— Опять наврал, сволочь!..
Насмерть перепуганный артист опасался, что Шаляпин учинит ему в антракте «проборцию», но дело обошлось.
После спектакля я подошел к Шаляпину:
— Вы не помните меня, Федор Иванович?
— Не припоминаю что-то…
— Я приходил к вам и просил послушать мой голос…
— Ко мне многие приходили…
— Дело было давно, в 1903 году, в имении Теляковского…
Шаляпин задумался.
— Ах, так это были вы?! — спросил он, оживившись.
— Да…
— Ну, что ж, очень рад встрече!.. Вы хорошо пели… Поздравляю!.. Я рад, что в вас не ошибся…
На следующий день я снова увидел Шаляпина. Он стоял в фойе, заложив руки за спину, и рассматривал портреты актеров, висевшие на стенах. Артисты торопливо проходили мимо, с опаской поглядывая на него. Подойти не решались — такое он внушал уважение…
[18]
* * *
Константин Николаевич Полтевский не производит впечатления старика — высокий, гладко выбритый, подтянутый.
Правда, ходит он медленно, тщательно размеряя движения, и иногда переспрашивает нерасслышанные слова — только это и выдает возраст.
— Да ведь и то сказать, — как бы мимоходом отвечает он на незаданный вопрос, — лет-то мне уж очень много: восемьдесят шесть… без четырех — девяносто!. […]
[27]
Два инцидента
В Мариинском театре шла генеральная репетиция «Бориса Годунова». Театр ломился от публики. Интерес к премьере был тем более велик, что партию царя Бориса пел Шаляпин, ставил спектакль Всеволод Мейерхольд, а дирижировал оперой Альберт
Коутс — блестящий музыкант, неизменный любимец артистов и публики.
Во время коронации Шаляпин, облаченный в парчовые царские одежды, могучий и величественный, с лицом торжественным и скорбным, дойдя до середины сцены, вдруг «вышел из образа» и начал неистово стучать посохом. Коутс мгновенно остановил оркестр и хор, но колокола еще несколько секунд продолжали звонить, а пушки — стрелять. Наконец, наступила тишина.
Мейерхольд, волнуясь, подбежал к оркестровой чаше.
— Что случилось, Федор Иванович?
— Неужели эта гадость будет и на спектакле? — зычным басом раздраженно спросил Шаляпин, указывая посохом на барьерчик, окаймлявший дорогу коронационного шествия.
— Нет, нет, уберем! — ответил Мейерхольд.
Шаляпин, сменив гнев на милость, повторил всю сцену. Он спел монолог «Скорбит душа… » с таким страстным трагизмом, так глубоко раскрыл душевную драму Бориса, что публика тут же «отпустила Шаляпину грех».
Начался последний акт.
В сцене прощания с сыном Шаляпин после нескольких пер-
[28]
вых тактов, неожиданно замолчал. Растерянный Коутс начал снова. Шаляпин вступил и опять остановился, указывая щелчками ритм. Коутс повторил вновь, но и на этот раз не получилось: то ли дирижер не расслышал щелчков, то ли не понял, чего добивался Шаляпин. Тогда Федор Иванович подошел к рампе и в абсолютной тишине стал отщелкивать ритм.
Публика замерла, ожидая конца «поединка».
Когда Шаляпин спел всю сцену, по залу пронесся смерч. Казалось, вот-вот рухнет театр. Такой бурной овации давно уже не слышала «Мариинка».
… Николай Васильевич Смолич, в то время — актер Александринского театра, а впоследствии — известный оперный режиссер, вышел из театра вместе с Коутсом, с которым был дружен.
— Ты не сердишься на него, Альберт? — спросил Смолич
Коутс ответил со своим милым коверканьем русских слов.
— Ах, Николай, я не могу сердиться!.. Он же гений… Пойми это… А на гения сердиться нельзя!..[…]
Модест Мусоргский Сцена коронации из оперы Борис Годунов (mp3)
Судьба
Рахманинов показал Шаляпину только что написанный на стихи Апухтина романс «Судьба».
— Посмотри, Федор, эту вещицу, — сказал Рахманинов, как всегда, смущаясь, когда дело касалось его произведений. — Если понравится, может быть, включишь в свой репертуар…
Шаляпин несколько раз внимательно просмотрел рукопись, а затем под аккомпанемент Рахманинова начал петь. Сергею Васильевичу не понравилось исполнение Шаляпина.
[31]
— Нет, Федор, это не моя «Судьба», — сказал он разочарованно и огорченно. — Ты поешь не так, как мне слышалось, когда я писал…
Шаляпин не обиделся и спокойно ответил:
— Ты — баловень судьбы, Сережа, и не знаешь, какой иногда беспощадно-жестокой бывает судьба… А ведь именно это я хотел передать…
Не сказав более ни слова, он вышел из комнаты, оставив Рахманинова наедине со своими мыслями.
Через несколько минут в комнату снова вошел Шаляпин. Но это был уже совсем другой человек. На узких плечах висел затрапезный пиджачишко, в угловатой фигуре, в неторопливых, как бы скованных движениях, чувствовалась какая-то зловещая обреченность. Он медленно прошел по комнате из конца в конец, жалкий, надломленный, изможденный, с потухшим взором, со следами страданий на бескровном лице. Неожиданно Шаляпин «сбросил маску» и подошел к Рахманинову.
— Вот, по-моему, что такое судьба, — сказал он. — Понял?..
Рахманинов влюбленными глазами взглянул на друга и ничего не ответил. Говорить он не мог — слишком велико было впечатление от этого чуда лицедейства.
— Бог с тобой, Федор, — после долгой паузы взволнованно сказал Рахманинов. — Очевидно, ты прав! Впрочем, с тобой опасно спорить: всегда придумаешь такие аргументы, против которых и возразить-то нечего…
И Рахманинов «благословил» Шаляпина на исполнение «Судьбы».
* * *
Эту историю рассказала мне Ирина Владимировна Ходнева — внучка знаменитого баритона Павла Акинфиевича Хохлова, первого и лучшего исполнителя партии Онегина, искусство и голос которого высоко ценил Шаляпин. […]
Сергей Рахманинов романс «Вчера мы встретились» (mp3)
[42]
На оркестровой репетиции
— В 1915 году в киевском театре Соловцова готовилась к постановке опера Масснэ «Дон Кихот».
На роль Дон Кихота пригласили Шаляпина.
Задолго до спектакля билеты были проданы, и меломаны с нетерпением ждали этого вечера. Увертюра «Дон Кихота» начинается большим виолончельным
соло. Когда на оркестровой репетиции виолончелист сыграл соло, к чаше подошел Шаляпин.
— Вы очень плохо играете, — резко заметил он музыканту,
— Ни души, ни сердца… Ремесло!..
В оркестре стало напряженно тихо.
— Играть его надо так, — продолжал Шаляпин и присел на край рампы.
И вдруг он запел.
Моисей Михайлович Бугачевский, бывший в то время в группе первых скрипок, прервал рассказ, на мгновение задумался и сказал:
— Если бы вы только слышали, как спел Шаляпин это соло! Казалось, пело само сердце… Более полувека я слышу этот голос и не могу его забыть.
Виолончелист повторил соло и вопросительно взглянул на Шаляпина.
— Ну, теперь вроде ничего, — буркнул он.
И оркестровая продолжалась.[…]
[92]
В «Фаусте» с Шаляпиным
У меня — гость: бывший солист «Частной оперы» Зимина, баритон Сергей Иванович Разуваев. Со стариковской словоохотливостью он рассказывает о «близком далеком», и я чувствую, как волнуется мой собеседник, вспоминая свою сценическую карьеру, в которой, по его словам, «были шипы и розы, тернии и лавры». Вот он бережно вынимает из потертого кожаного портфеля пожелтевшую программу: его фамилия напечатана
рядом с Шаляпиным.
[93]
— Когда это было? — спрашиваю. — Неужели и с Шаляпиным пели?
— Пел.
— Не расскажете ли?
— Извольте… Расскажу, как на духу, истинную правду…
Этот спектакль — особенный в моей жизни, и рассказ о нем требует, так сказать, последовательности изложения… Поэтому слушайте и не перебивайте… Было это в 1920 году, в апреле. Сижу дома, отдыхаю, вдруг — телефонный звонок. Сообщают из дирекции, что завтра идет «Фауст» с участием Шаляпина, и я пою Валентина… Петь с Шаляпиным — честь для любого артиста. Но меня это известие скорее испугало, чем
обрадовало. Я был молод тогда, в опере пел всего четыре года, к тому же, по рассказам товарищей, хорошо знал нрав Шаляпина, его требовательность к себе, к партнерам. Но делать было нечего. Одеваюсь, еду к нему на Новинский, рекомендуюсь, и минут через пять появляется сам Федор Иванович.
Я прошу его прорепетировать со мной мизансцены, а он говорит:
— Я устал и репетировать не буду… А зачем, собственно, репетировать?.. Следи за мной и мне не мешай!..
С тем я и уехал.
В театр я пришел за два часа до начала, оделся, загримировался, попробовал голос — звучит! Сижу в своей уборной, томлюсь ожиданием — самое тяжелое для певца ждать своего выхода!.. А голову сверлит мысль: как я буду петь с Шаляпиным и без репетиции?!
Начался спектакль.
Куплеты о золотом тельце Шаляпин спел блистательно, публика потребовала повторения, и Федор Иванович спел «на бис». Первую сцену с Мефистофелем я провел, как видно, хорошо, и Шаляпин, покровительственно хлопнув меня по плечу, похвалил. Заклинание цветов он тоже бисировал. Вообще весь
[94]
вечер Федор Иванович был предметом восторгов публики, которая в то время любила оперу, понимала в ней толк и всегда справедливо выносила приговор
В третьем акте, после знаменитой серенады «Выходи, о, друг мой нежный…» публика устроила Шаляпину овацию, и снова настойчиво потребовала повторения. И Федор Иванович бисировал! Второй раз он спел лучше, и это послужило поводом
к овации еще более восторженной. За вторым «бисом» по следовал третий…
Я стоял в кулисе, готовый к выходу, и не мог решить: выходить
или не выходить?
И вдруг Шаляпин, приблизившись ко мне, прошипел:
— Чего стоишь?.. Выходи, вступай!.. Нешто я двужильный?!
— Как вступать, Федор Иванович? — пролепетал я. — Меня и слушать-то никто не станет. Да и оркестра не слышно, в тон не попаду!..
— Выходи, вступай!.. Там разберемся!..
Я вышел и запел. Но в шуме все еще аплодировавшего зала не расслышал оркестра и вступил не в тон. Шаляпин через несколько тактов выручил меня, и вскоре мы действительно разобрались.
Окончился акт, и Федор Иванович сказал:
— Уж больно ты робок, Сергей!.. В искусстве нахалом быть нельзя, но нельзя быть и трусом! Надо быть находчивым и смелым!..
— А сами-то вы как волнуетесь! — сказал я. — А почему? Ведь вы так великолепно владеете голосом, телом, жестом, мимикой?!
— Отвечу тебе просто: если я спою хорошо, это значит плохо, если я спою отлично, — это так себе…
— А как же вы должны петь?
— Как Шаляпин!.. Понимаешь?!
Модест Мусоргский «Песня о блохе» из оперы Фауст (mp3)
[1] Какой голос! Какой талант!
Опубл.: Лесс Ал. Рассказы о Шаляпине. М.: «Сов. Россия», 1973.