М. Глинка Записки
Период 8
[фрагмент]
[74]
1 января 1837 года я был назначен капельмейстером придворной Певческой капеллы. Это случилось следующим образом.
В конце 1836 года, зимою, скончался директор придворных певчих Федор Петрович Львов. Граф Михаил Юрьевич и князь Григорий Волконский по своему искреннему ко мне расположению воспользовались этим обстоятельством, чтобы пристроить меня соответственно моим способностям, ибо они ясно видели, что, кроме других выгод, сопряженных с этим званием, для меня нелишним были и материальные пособия, как-то оклад и казенная квартира с дровами.
И Министр двора приказал объявить мне чрез управлявшего его канцелярию Панаева (автора «Идиллий»), что есть мне назначение и чтобы я дал ответ. Я расспросил, в чем должна была состоять моя обязанность, и узнав, что я только должен буду заниматься единственно искусственною частью, объявил, что соглашаюсь принять звание капельмейстера придворной капеллы. Я спросил, однако же, предварительно, кто у меня будет начальником какие к нему будут отношения? Панаев объяснил мне, что директор должен будет заведовать единственно хозяйственною частию, на вопрос мой: кого именно предполагают назначить? – отвечал, что или князя Григория Волконского, или графа Матвея Юрьевича. Хотя я мог предполагать, что они тоже будут вмешиваться и в музыкальную часть, однако же радовался служить с ними, как с людьми приятными и искренно ко мне a расположенными.
Того же дня вечером за кулисами государь император, увидя меня на сцене, подошел ко мне и сказал: «Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны во всей Европе и, следственно, стоят, чтобы ты занялся ими. Только прошу, чтобы они не были у тебя итальянцами». Эти ласковые слова привели меня в столь приятное замешательство, что я отвечал государю только несколькими почтительными поклонами. На другой день я отправился к графу Матвею Юрьевичу Вельегорскому; он принял меня радушнее обыкновенного; мы оба радовались служить вместе и заранее помышляли о возможных улучшениях придворной капеллы. Вышло, однако же, чрез несколько дней, что
[75]
назначен был директором Алексей Федорович Львов, что несколько смутило меня, ибо мои тогдашние к нему отношения изменились по весьма странной для меня причине.
Старик Федор Петрович Львов уже в преклонных летах навещал меня вскоре по моем приезде в Петербург в 1834 году, когда я жил Стунеева, несмотря на то, что квартира наша была на самом верху. Он оказывал мне необыкновенное внимание; письмо, посланное ко мне с его книжкой о русском церковном пении, еще более высказывало эти чувства. Однажды я был в ложе, не помню, в каком именно театре, вместе с невестой моей Марьей Петровной, и в то же время в другой ложе был Федор Петрович Львов с своим семейством; когда он увидел меня с невестой, то отвернулся от меня с видом неудовольствия, и мы с той поры не кланялись.
Несмотря на это, Алексей Федорович Львов принял меня с искренним радушием, и мы решились идти рука об руку на нашем новом поприще. Вскоре по определении нашем Алексей Федорович сделал экзамен: многие из больших певчих, т. е. теноров и басов, оказались весьма плохими. Алексей Федорович хотел было некоторых исключить, однако же дело обошлось и без того. Я взялся учить их музыке, т. е. чтению нот, и исправить интонацию, по-русски — выверить голоса. Мой способ преподавания состоял в разборе скалы, означения полутонов, следственно, изыскания причины употребления знаков повышения и понижения; впоследствии писал я на доске двухголосные короткие задачи (Satze), заставлял сперва сделать разбор, потом спеть одну, потом разобрать и спеть другую партию, потом всех вместе, стараясь образовать слух учеников моих и выверить голоса их.
Когда в первый раз явился я для преподавания с мелом в руке, мало нашлось охотников; большая часть больших певчих стояла поодаль с видом недоверчивым, и даже некоторые из них усмехались. Я, не обращая на то внимания, принялся за дело так усердно и, скажу даже, ловко, что после нескольких уроков все почти большие певчие, даже и такие, у которых были частные и казенные уроки, приходили ко мне на лекции. Мы с Львовым видались часто; в течение зимы в начале 1837 года иногда приглашал он к себе Нестора Кукольника и Брюллова и угощал нас дружески. Не говорю о музыке (он тогда играл превосходно Моцарта и Гайдна; у него же слышал я трио для 3-х скрипок Баха). Но он, желая привязать художников к себе, не жалел и заветной бутылки какого-нибудь редкого вина. Я также часто видался с Жуковским и Пушкиным. Жуковский в конце зимы с 1836 на 1837 год дал мне однажды фантазию «Ночной смотр», только что им написанную. К вечеру она уже была готова, и я пел ее у себя в присутствии Жуковского и Пушкина. Матушка была еще у нас, и она искренно радовалась видеть у меня таких избранных гостей. По отъезде матушки в марте месяце жена моя расхворалась,
[76]
и наконец образовалось у нее воспаление в легких. Пользовал ее С. Ф. Вольский; ему удалось спасти ее, но выздоровление шло медленно. Жили мы в Фонарном переулке, в доме Мерца, в той самой квартире, которую впоследствии заняли Кукольники с братией.
Болезнь жены поколебала мое верование в супружеское счастие; капризы ее после болезни совершенно уничтожили это верование. Первая вспышка мне так памятна, что я расскажу ее подробно.
Стунеев Алексей жил в том же доме на Вознесенской, следственно очень недалеко, и Софья Петровна часто бывала у нас. Однажды в начале весны, еще не оправясь, вздумалось Марье Петровне навестить сестру свою; время было скверное, страшно свирепствовал жестокий северный ветер. Я упрашивал жену не ездить по причине дурной погоды, но она решительно заупрямилась и приказала запрягать лошадей. Видя, что увещания мои были тщетны, я принужден был употребить власть и повелительным тоном приказал кучеру отнюдь не сметь запрягать. Марья Петровна начала горько плакать, а теща в гневе разразилась бурным потоком упреков, причем гнев ее возрастал более и более, так что трудно было разобрать ее ломаный русский язык, а слышно было шипение, подобное шипению самовара. Наконец барыни успокоились, но огорчение глубоко запало мне в сердце.
Эти сцены начали повторяться, и всегда из пустяков. В таких случаях слышно было самоварнообразное шипение тещи и всхлипыванья жены; я же взял за правило хранить глубокое молчание, мерным шагом ходить взад и вперед по комнате и на каждом повороте, упираясь на правую ногу, тщательно обрисовывать носком левой полукруг, что несказанно бесило тещу, отчего, однако же, она скорее умолкала. Тогда я обращался к ней с вопросом: все ли она высказала? – Натурально, она снова приходила в бешенство, но ненадолго; усталость замыкала ей уста, а я надевал медленно перчатки, брал шляпу и, учтиво раскланявшись с моими дамами, отправлялся к приятелям, где оставался иногда по нескольку дней, смотря по тому, какова была домашняя сцена.
Великим постом переехали мы на казенную квартиру в певческий корпус. Вскоре после этого смоленское дворянство прислало мне чрез смоленского губернатора Н. И. Хмельницкого стихи с просьбою написать на них Польский с хором для бала, который смоленское дворянство предполагало дать по случаю проезда цесаревича. За этот Польский по возвращению своем в Петербург Жуковский принес жене моей подарок е. и. высочества г. цесаревича в 1500 руб. асс. ценою: это был перстень, состоявший из рубина, украшенного алмазами. Великим постом того же 1837 исполнено было в патриотическом концерте трио из «Жизни за царя» «Не томи, родимый» необыкновенно удачно28. Пели его: княжна Лобановаза. Андреев (который был превосходен) и Андрей Пашков. Государь, присутст вовавший на этом концерте, сказал стоявшему возле него А. Сту-
[77]
нееву: «Глинка великий мастер, жаль, если при одной этой опере останемся».
В мае мы переехали на дачу Ланских между Черной речки и Выборгской дороги. Там жили и Одоевские, которых я часто навещал, и большею частию один. Огорчение от домашних сцен навело меня на горькие размышления; не один характер, но и недостаток воспитания жены моей решительно восставали противу семейственного счастия. Княгиня угадала все, хотя я тщательно хранил в тайне супружеские раздоры и все другие завидовали моему мнимому счастию.
Андрей Петрович Лоди, сын профессора, товарища отца Кукольника, возвратился из путешествия, предпринятого им для усовершенствования себя в пении. Его познакомили со мной; он пел, и голос его был столь приятен, что князь Одоевский, услышав его издали, сказал: «Какой прелестный голос, это бы была находка для театра».
Так думали и другие. Впоследствии Лоди определился в театр; он на сцене назвал себя Нестеровым, по имени Нестора Кукольника. В течение того лета я часто бывал в городе и преимущественно у Кукольников. Нестор издавал тогда «Художественную газету», по этому случаю у него собиралось много художников, и я был там совершенно в моей сфере.
Мои занятия с певчими шли весьма успешно, и я видел быстрые успехи учеников моих, которые начали уже разбирать ноты довольно свободно. Я этим не ограничился и желал испытать силы свои в церковной музыке; написал «Херувимскую» C-dur и принялся за фугу с текстом, но без успеха. Сблизился я также с профессором Театрального училища Солива; для него приказал разучить двуххорную фугу Сарти, которую произвели успешно. Хотя помощник учителя пения Дмитрий Никитич Палагин бойко разумел свое дело, в особенности отлично умел управляться с малолетними, т. е. дискантами и альтами, однако же из усердия к службе я часто присутствовал при классах.
В конце лета Гедеонов, с которым после постановки моей оперы я более и более сблизился, попросил меня учить пению в театральной школе избранных им четырех девушек. Все они были хорошенькие, между ними была также известная в то время красавица Степанова, игравшая роль Пеки в «Бронзовом коне». Но не она, а другая воспитанница, не столь красивая, мало-помалу возбудила поэтическое чувство в душе моей. Время, проведенное мною с этими милыми полудетьми-полукокетками, принадлежит, может быть, к самому лучшему в моей жизни; их резвая болтовня, звонкий искренний смех, самая простота скромного наряда, которому, несмотря на то, они
[78]
умели придавать особенную прелесть, — все это было для меня ново увлекательно. Одна из них вскоре как я начал уроки являлась всегда причесанная и одетая лучше других, и при моем появлении яркий румянец вспыхивал на ее свежих щеках; трудно было бы устоять или долго противиться невольному влечению чувства.
Но на время я оставлю милых учениц моих и упомяну о приготовлении Лоди к сцене. Кавос в моем присутствии слышал голос Андрея Петровича в театре и остался им доволен. Решено было, чтобы он дебютировал в «Норме», в роли Поллиона; этот выбор мне не понравился, но делать было нечего. Надобно было приучить Лоди уметь носить римскую тогу, и мы выдумали заменить таковую простыней, в которую облекли бедного Андрея Петровича. Он с неизреченною кротостию подчинялся замечаниям всей братии нашей, которая не переставала в течение целого дня теребить его во все стороны.
Около того же времени по просьбе Петрова я принялся за прибавочную сцену для жены его в опере «Жизнь за царя». В одном месте аdagio я воспользовался дельным замечанием Солива насчет движения басов, а именно:
Слова этой прибавочной сцены написаны Н. Кукольником в самое короткое время. Петров уверяет меня, что сцена эта была сочинена мною в течение одного дня и что на другой день я навестил его утром с партией для жены его.
Я иногда заходил к Солива и намерен был упражняться с ним в строгом штиле, но эти занятия остались безуспешны, и вследствие каких-то вздорных сплетен мы с ним решительно поссорились. Бенефис Петрова назначен был 19 октября 1837 года. За несколько времени перед тем захворала Степанова, и с разрешения директора роль Антониды отдана была Соловьевой, которая всегда отличалась рассеянностью и беспамятностию. Я прилежно учил ее, но мои заботы вместо признательности возбудили в большей части лиц, к театру принадлежавших, явное неудовольствие, и вот по какой причине.
Меньшой сын Гедеонова Степан Александрович ухаживал за Степановой. Она пела тогда хорошо, хотя впоследствии Карл Брюллов и назвал голос ее сквозным ветром, и ей досадно было, что отдали ее роль сопернице, которая действительно пела некоторые места хотя не так отчетливо, но с большим увлечением. Романс «Не о том скорблю» повторяли, к досаде старика Кавоса. Иван же Кавос советовал мне заниматься с Соловьевой не так усердно, но я, взявшись раз за дело, не хотел идти на попятный двор! Дети
[79]
Гедеонова обращались со мною холодно, а потом и поссорились, несмотря на то, однако же, я продолжал бывать на сцене и учить В школе. Кроме прибавочной сцены в течение 1837 года написал я два романса: «Где наша роза» и «Ночной зефир», слова Пушкина, и, помнится, — на квартире Степанова, у Измайловского моста, в доме Гарновского.
Первую мысль о «Руслане и Людмиле» подал мне наш известный комик князь Шаховской; по его мнению, роль Черномора следовало писать для Воробьевой. На одном из вечеров Жуковского Пушкин, говоря о поэме своей «Руслан и Людмила», сказал, что он бы многое переделал, я желал узнать от него, какие именно переделки он предполагал сделать, но преждевременная кончина его не допустила меня исполнить этого намерения Гайвазовский, посещавший весьма часто Кукольника, сообщил мне три татарских напева; впоследствии два из них я употребил для лезгинки, а третий для andante сцены Ратмира в 3-м акте оперы «Руслан и Людмила».
Дома мне было не очень хорошо. Жена моя принадлежала к числу тех женщин, для которых наряды, балы, экипажи, лошади, ливреи и проч. были всё, музыку понимала она плохо или, лучше сказать, за исключением мелких романсов, вовсе не разумела – все высокое и поэтическое также ей было недоступно. Вот образчик равнодушия Марьи Петровны к музыке: когда я начал писать «Жизнь за царя» в 1835 году, она жаловалась тетке моей (сестре моего отца) Марье Николаевне Зелепугиной, что я трачу деньги на нотную бумагу. […]
Опубл.: Глинка М.И. Записки. М.: Музыка, 1988. С. 74-79.
От редактора: И где-то между всеми этими жизненными коллизиями, Глинкой были написаны гениальные сочинения, вошедшие в мировой оперный репертуар.