Выступление А. Дмитриева ” “Национальная наука” как место встречи истории с социологией (А. Лаппо-Данилевский, П. Сорокин, М. Грушевский и наследие Первой мировой войны)” состоялось 17.03.2011 г. в НИУ-ВШЭ

В рамках Публичного социологического семинара

Национального исследовательского университета – Высшей школы экономики, Санкт-Петербург

Четверг, 17 марта 2011 г., 18:30

(в помещении НИУ-ВШЭ, ул. Союза печатников, д. 16,  3-й этаж, ауд. 301).

Деятельность Лаппо-Данилевского, Сорокина и Грушевского связана одним важным сюжетом: модернизацией местного гуманитарного знания (в первую очередь – историографии) под знаком социологии и формированием нового образа научности. В плане проблематики «наука и нация» их усилия принадлежали одновременно двум важнейшим типологическим и эпохальным срезам: романтической парадигме 1848 года и этатистской парадигме 1914 года. Каждый из трех рассматриваемых нами персонажей был не просто известным ученым, но основоположником нового направления; однако к концу жизни их ждало крушение большинства былых надежд. Причиной ли тому только биографические перипетии или советские обстоятельства? В центре доклада – описание знаковой «встречи» истории с социологией в их трудах, равно как и провокативный тезис о невозможности сегодняшней реактуализации идей этих «этаблированных неудачников» (вопреки их глорификации в 1980—1990-е годы).

Александр Дмитриев (НИУ-ВШЭ, Москва)

Деятельность Лаппо-Данилевского, Сорокина и Грушевского связана одним важным сюжетом: модернизацией местного гуманитарного знания (в первую очередь – историографии) под знаком социологии и формированием нового образа научности, тесно связанного с западным  — немецким, французским и английским соответственно – «фоном» и влиянием. Для нас принципиально важно в плане поисков самоопределения российской науки, вычленения ее особенностей  и характерных заимствований рассматривать не консерваторов или славянофилов, но  именно ученых с вполне «западнической» репутацией  и ориентацией.

Работа трех ученых разворачивалась не просто «на фоне» современных им переломных политических трансформаций и катаклизмов, но была с этим политическим и социальным фоном весьма тесно сопряжена и во многом детерминирована. В плане проблематики «наука и нация» их усилия принадлежали одновременно двум важнейшим типологическим и эпохальным срезам: романтической парадигме 1848 года (олицетворением которой можно считать Ганку в Чехии или Грановского в России) и этатистской парадигме 1914 года (воплощенной как в национально ориентированной Big Science, так и в идеологизированной советской науке образца М.Н. Покровского и Комакадемии).

«Казус» Михаила Грушевского тем более важен и интересен, поскольку позволяет указать на многообразие историографических практик в Российской империи, и расширяет представление о циркуляции идей за пределы только Западной Европы, а включает также Восточную Европу и территории Австро-Венгерской империи.  В случае Сорокина показательны и широта его ранних интернациональных интересов (с особой чувствительностью к несовпадению «великорусского» и «общероссийского»)  и последуюшая эволюция в США в смысле нарастания идейной самодостаточности. Первая мировая война, с нашей точки зрения, оказалась ключевым пунктом и столкновения разных национальных сообществ. Это было время интенсивного роста самоосознания и – одновременно! – освоения чужих организационных систем и идейных постулатов, но также и момент переформулирования важных исходных принципов понимания прошлого и современности – в социологическом ключе.

В треугольнике «государство – общество – личность»  примат первого начала, национального государства, был обусловлен не только спецификой русского исторического пути (как его описывал в том числе Лаппо-Данилевский): возрастание роли государства было еще и императивом целой эпохи позднего Модерна, особенно ввиду потрясений первой трети ХХ столетия. В связи с Первой мировой войной национальное государство становится и организующей силой развития общества и ключевым фактором эволюции наук не только социальных или гуманитарных, но также и естественных. И потому «национализация» как форма интернационального академического развития и   спрос на социологию в рамках наук о человеке оказываются соединены не случайно.

Социология как Scientia Nova одновременно и размыкала горизонт национально-ограниченного гуманитарного знания и сама становилась способом переопределения этой обособленности, даже если не трактовать эту специфичность в сугубо органическо-консервативном ключе. Следует особо подчеркнуть, что рассмотренные нами ученые были социологами весьма своеобразного плана: для Лаппо-Данилевского социология отавалась все-таки некоей разновидностью методологии истории, у Сорокина построение социокультурных схем заменило типизацию с должным учетом индивидуальности общественных фактов, у Грушевского примат генетического подхода в конечном счете сделал социологию «вместоантропологией».

Отказываясь от подходов XIX века – примата истории государства или социальной философии, эти ученые обращались к первую очередь к истории культуры (или психологическому подходу), но не к истории общества. Это отсутствие тематизации социального разумеется, не было следствием некой болезни времени или родовой черты русской мысли как таковой, но, отражением особого, «обществообразующего» характера русского государства и специфики государства советского (в том числе и применительно к Украине). И сама эта местная специфика могла осознаваться и ощущаться и современниками и последующими толкователями только на непременном фоне интернационального развития.  Русские ученые не были какими-то изгнанниками с пира мирового духа  – кризис самосознания и бытования западной общественной мысли тоже получил адекватный язык описания и рефлексии, синтеза социологии, истории и антропологии далеко не сразу. Ключевые ориентиры современной социальной теории были вычленены только со становлением развернутой системы социальной политики, welfairе-state 1950-1960-х годов. Частью этого процесса была и модернизация социальных наук, новый способ увязки эмпирических данных и общетеоретических схем, философских подходов и индивидуальных закономерностей – в отличие от ставших уже «классическими» представлений конца XIX века.

С одной стороны, каждый из трех рассматриваемых нами персонажей был не просто известным ученым, но именно организатором науки, основоположником нового направления – с другой же, биографию любого из них можно представить и как историю этаблированного неудачника, которого к концу жизни ждал или упадок или крушение большинства былых надежд. Много позже, с конца 1980-х наследие каждого переживает в той или иной мере свой «праздник возрождения» (Бахтин): их книги перепечатывают (и порой неоднократно), о них пишут статьи и монографии, защищают диссертации и т.д. В 1990-е годы, после краха догматического марксизма, на новом витке импортирования западных научных подходов, обычно связанных с постмодернизмом (в предельно широком понимании) творчество Грушевского, Сорокина и даже Лаппо-Данилевского с разной степенью  удачливости  пытались канонизировать как образец «нашей» или «своей» науки, в противовес новомодным увлечениям. Они стали (хотя скорей ненадолго и для публики преимущественно широкой, а не профессиональной) символом «возвращения к истокам», воплощением насильственно прерванной традиции.

Новый характер интернационализма и междисциплинарных обменов в 1930-1950-е годы очень существенно перестроил прежние модели взаимосвязи локального и всеобщего  горизонтов в науках о человеке. Российской и украинской науке, как в эмиграции, так и особенно внутри СССР этого шанса относительно свободного, а не (полу)закрытого развития отпущено не было – возможно потому первые десятилетия ХХ века постоянно оказываются важны  и для новейшего, постосоветского российского обществознания. Слишком велик реактуализующий соблазн видеть в текстах героев статьи некий почти единый источник забытых и все еще действенных смыслов, а не сложно устроенное и подчас агональное пространство возможностей — потенциально богатых, но ныне представляющимися исторически обреченными.