История (от греч. historia — рассказ) — наука, исследующая конкретный ход общественного развития на основе изучения последовательной смены общественно-экономич. формаций, развития материального производства и (в классовом обществе) классовой борьбы. От исторического материализма история как наука отличается тем, что истмат изучает общие закономерности общественного процесса, законы развития и смены общественно-экономических формаций, отвлекаясь от несущественных явлений, затемняющих эти общие тенденции и закономерности; история же изучает общественный процесс во всей его конкретности, обращая особенное внимание на специфику, на отличительные черты его проявления в каждой отдельной изучаемой стране и эпохе. Но исторический материализм и история не могут быть оторваны друг от друга: истмат исходит из всей совокупности конкретного материала человеческой истории, на основе к-рого он и вскрывает общие законы общественного развития; историческая же наука — в марксистско-ленинском понимании ее — ставит своей задачей при изучении конкретного хода исторического процесса открыть в его индивидуальных особенностях, обусловленных определенной социально-исторической обстановкой, проявление общих законов движения человеческого общества и особенных закономерностей данной общественно-экономической формации. Являясь наукой об основных законах исторического развития общества, истмат является, вместе с тем, методом для истории и остальных общественных наук.

История, изучающая объективные закономерности и объективный ход общественного развития, основанный в классовых формациях на классовой борьбе, является объективной наукой и в то же время классовой, партийной, политической наукой, представляет собою одно из важнейших теоретических орудий в руках своего класса. Партийность исторической науки рабочего класса не только не может быть противопоставлена ее объективности (что, в частности, делали М. Н. Покровский и его «школа»), но, наоборот, является необходимым условием научной объективности, истории. Цели и задачи пролетариата полностью совпадают с тенденциями исторического развития, и пролетариат проводит в своем историческом исследовании наиболее точное и глубокое отображение как современного состояния общества, так и его исторического прошлого, правильно освещая опыт предшествующей борьбы трудящихся за свое освобождение и намечая на его основе пути своей дальнейшей борьбы. Буржуазная историческая наука в тот период, когда буржуазия еще была прогрессивным классом, была способна в той или иной мере отражать объективную историю человечества, хотя вследствие своей классовой ограниченности далеко не так глубоко и последовательно, как пролетариат. В настоящее же время буржуазная партийность означает стремление буржуазных идеологов извратить объективную действительность, отразить в кривом зеркале прошлое и настоящее человеческой истории.

Материалистическое понимание истории. Марксизм-ленинизм рассматривает «весь естественный, исторический и духовный мир в виде процесса, т.е. в беспрерывном движении, изменении, преобразовании и развитии» (Энгельс. Анти-Дюринг, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 23-24). В широком смысле слова история — это наука, изучающая объективную историю не только человека, но и природы. В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс писали: «Мы знаем только одну единственную науку, науку истории. Рассматривая историю с двух сторон, ее можно разделить на историю природы и историю людей. Однако обе эти стороны неразрывно связаны; поскольку существуют люди, история природы и история людей взаимно обусловливают друг друга» (там же, том IV, стр. 8, см. подстрочн. примеч.). Но отмечая единство и связь между законами развития природы и общества, Маркс и Энгельс подчеркивают и глубокое различие между ними, специфику общественной истории, заключающуюся в том, что люди сами делают свою историю. «Именно люди делают историю. Но, конечно, люди делают историю не так, как им подсказывает какая-нибудь фантазия, не так, как им придет в голову. Каждое новое поколение встречается с определенными условиями, уже имевшимися в готовом виде в тот момент, когда это поколение народилось» (Сталин, Беседа с немецким писателем Эмилем Людвигом, М., 1933, стр. 4). При этом материальная производственная деятельность людей, лежащая в основе общественной истории, но-

 

[15]

 

сит закономерный характер, имеет свою внутреннюю логику, независимо от того, творят ли люди свою историю сознательно, планомерно (как при социализме) или же являются рабами слепой стихийной необходимости (как во всей предшествующей истории).

«История развития общества в одном пункте существенно отличается от истории развития природы. Именно: в природе... действуют одна на другую лишь слепые, бессознательные силы, и общие законы проявляются лишь путем взаимодействия таких сил... Наоборот, в истории общества действуют люди, одаренные сознанием, движимые умыслом или страстью, ставящие себе определенные цели. Здесь ничто не делается без осознанного намерения, без желанной цели. Но как ни важно это различие для исторического исследования... — оно нимало не изменяет того факта, что ход истории определяется внутренними общими законами... кажется, что в общем случайность одинаково господствует и в исторической области. Но где на поверхности господствует случайность, там сама эта случайность всегда оказывается подчиненной внутренним, скрытым законам. Все дело в том, чтобы открыть эти законы» (Энгельс, Людвиг Фейербах, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 667). Таким образом, марксизм-ленинизм признает господство в обществе, как и в природе, объективной закономерности и исторической необходимости. Маркс называл общественно-экономические формации «социальными организмами», Ленин характеризовал историю общества как «естественно-исторический» процесс. Основоположники марксизма-ленинизма всегда боролись против исторического идеализма, проводившего абсолютную грань между законами природы и общества, отрицавшего существование объективных законов общественного развития и сводившего всю человеческую историю к слепой игре стремлений и случайностей или же к осуществлению некоей свыше поставленной цели. Но в то же время они решительно выступали против механистических эволюционистских теорий, отождествлявших законы природы и общества, отрицавших значение субъективного фактора в И. и стиравших качественное различие между отдельными формациями, изображая закономерности капитализма как «вечные», «естественные» и господствующие на всех этапах общественной истории. — Задачей исторической науки и является научное исследование конкретной истории человеческого общества как «единого, закономерного во всей своей громадной разносторонности и противоречивости процесса» (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 13).

Историческая наука сложилась еще в 6 в. до хр. эры в Греции, в условиях рабовладельческого общества, но стала на подлинно научную основу лишь со времени открытия Марксом и Энгельсом материалистического понимания истории. «Подобно тому как Дарвин открыл закон развития органического мира, Маркс открыл закон развития человеческой истории: тот скрытый до последнего времени под идеологическими наслоениями простой факт, что люди раньше всего другого должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, — прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством, религией и т. д.; что, следовательно, производство непосредственных материальных средств существования и вместе с тем каждая данная ступень экономического развития на-

 

[16]

 

рода или эпохи образует основу, из которой развились государственные учреждения, правовые воззрения, искусство и даже религиозные представления данных людей и из которой поэтому они должны быть объясняемы, — а не наоборот, как это делалось до сих пор» ([Речь Энгельса на могиле Маркса], в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XV, стр. 652).

Историческая наука до Маркса в целом стояла на идеалистических позициях. Идеалистической точки зрения на историю придерживался и домарксовский материализм. Энгельс указывает, что «в исторической области старый материализм изменял себе, считая действующие там идеальные побудительные силы последними причинами событий, вместо того, чтобы исследовать, что за ними кроется, каковы побудительные силы этих побудительных сил» (Энгельс, Людвиг Фейербах, в кн.: Маркс и Энгельс, Сочинения, т. XIV, стр. 668). Если в Средние века основным источником исторических концепций являлась Библия, то в период буржуазных революций в 17 и 18 вв. основным историческим критерием было выдвинуто соответствие общественного строя требованиям «разума». Вся прежняя история человечества, феодальные общественные и государственные формы были признаны неразумными и подлежащими осуждению и уничтожению. Утверждавшееся буржуазное обществе объявлялось подлинным царством разума, буржуазные общественные отношения — «естественными и вечными. Главной движущей силой общественной истории признавались прогресс просвещения, разум, гениальная личность. Отсутствовал исторический подход к общественным явлениям. Внутренняя связь, единство и закономерность истории общества не были вскрыты предшествовавшей Марксу исторической наукой. Лишь у нек-рых историков и философов этого периода имеют место элементы материализма (Гельвеций, Барнав, см.) и попытки раскрыть историческую закономерность (Вико, Кондорсе, в начале 19 в. — Сен-Симон, см.).

Первые концепции, пытающиеся понять историю человечества как закономерный процесс, были созданы на идеалистической основе в т. н. философии истории, получившей наивысшее развитие в немецком идеализме, особенно у Гегеля. Если домарксовская историческая наука, как отметил Энгельс, придерживалась прагматического взгляда на историю и судила об исторических событиях сообразно побуждениям деятелей, то философия истории пыталась найти более глубокие причины, порождающие побуждения и стремления людей. По словам Энгельса, Гегель первый пытался открыть в истории человечества внутреннюю связь и закономерное развитие. Ленин указывает, что в отдельных местах Гегель даже приближается к историческому материализму, отмечая роль орудий труда в истории общества (см. подробнее гл. — Историография в новое время). Но Гегель и другие представители философии истории [Гердер, Шеллинг (см.) и др.], благодаря своему идеализму, не могли дать научного объяснения истории. Вся история человечества превращалась у них в процесс развития сознания. У них «место действительной связи явлений, обнаруживаемой самими явлениями, занимала связь, измышленная философами... на историю... смотрели как на постепенное осуществление идей, разумеется, любимых идей каждого данного философа» (Энгельс, там же,

 

[17]

 

стр. 666). Подобно натурфилософии, философия истории заменяла еще неизвестную тогда действительную связь явлений идеальной, фантастической связью и замещала недостающие факты вымыслами, пополняя действительные пробелы лишь в воображении» (Энгельс, там же). Поэтому Ленин, отмечая заслуги Гегеля в разработке идеи развития, указывал, что «в общем, философия истории дает очень и очень мало» (Ленин, Философские тетради, М., 1936, стр. 251).

До материалистического понимания истории не смог подняться и Фейербах (см.), оставшийся материалистом «внизу» (т. е. в учении о природе) и идеалистом «вверху» (т. е. в учении об обществе). Таким образом, домарксистская историческая мысль в силу буржуазной классовой ограниченности своих представителей, с одной стороны, и недостаточно высокого уровня развития науки в целом, — с другой, не могла подняться до подлинно научного объяснения человеческой истории. Лишь благодаря открытию Марксом и Энгельсом материалистического поднимания истории «хаос и произвол, царившие до сих пор во взглядах на историю и на политику, сменились поразительно цельной и стройной научной теорией, показывающей, как из одного уклада общественной жизни развивается, вследствие роста производительных сил, другой, более высокий, — из крепостничества, например, вырастает капитализм» (Ленин, Соч., т. XVI, стр. 350).

Создание материалистического понимания истории было подготовлено как общим развитием науки, особенно победой в первой половине 19 в. исторического взгляда на мир в философии и естествознании, так и — главное — новой социально-экономической обстановкой — развитием капитализма и обострением классовой борьбы пролетариата. Еще французские историки времен Реставрации (Тьерри, Гизо, Минье, Тьер, см.) вынуждены были признать классовую борьбу между буржуазией и феодализмом ключом к пониманию истории Англии и Франции. Энгельс пишет в «Анти-Дюринге», что в 30-х и 40-х гг. 19 в. произошли события, обусловившие решительный поворот в понимании истории, — лионские восстания рабочих, чартистское движение и т. п. «Классовая борьба между буржуазией и пролетариатом стала занимать первое место в истории более развитых стран Европы, по мере того как развивались, с одной стороны, крупная промышленность, а с другой — новоприобретенное политическое господство буржуазии... Но старое, идеалистическое, еще не отвергнутое воззрение на историю не знало никакой классовой борьбы, основанной на материальных интересах, как вообще оно не признавало этих интересов. Производство, как и все экономические отношения, являлось в нем, между прочим, в качестве второстепенного элемента «истории культуры». Новые факты заставили подвергнуть всю прежнюю историю новому исследованию, и тогда выяснилось, что вся она, за исключением первобытного состояния, была историею борьбы классов, что эти борющиеся общественные классы являются в каждый данный момент результатом отношений в производстве и на транспорте, — словом, экономических отношений своего времени. Экономический строй общества каждой данной эпохи представляет собою ту реальную почву, свойствами которой объясняется в последнем счете

 

[18]

 

вся надстройка, образуемая совокупностью правовых и политических учреждений, равно как религиозных, философских и прочих воззрений каждого данного исторического периода. Гегель освободил от метафизики понимание истории: он сделал его диалектическим, — но его собственный взгляд на нее был идеалистичен по существу. Теперь идеализм был изгнан из его последнего убежища, из области истории, теперь понимание истории стало материалистическим, теперь найден был путь для объяснения человеческого самосознания условиями человеческого существования вместо прежнего объяснения этих условий человеческим самосознанием» (Энгельс, Анти-Дюринг, в книге: Маркс и Энгельс, Сочинения, т. XIV, стр. 25 и 26).

Выясняя значение переворота во взглядах на историю, произведенного Марксом, Энгельс указывает, что социализм стал из утопии наукой, благодаря двум великим открытиям Маркса — «материалистическому пониманию истории и разоблачению тайны капиталистического производства посредством понятия о прибавочной стоимости». Эти открытия являются, по словам Энгельса, не случайным открытием «гениального ума, а неизбежным следствием борьбы двух исторически возникших классов — пролетариата и буржуазии» (там же).

Материалистическое понимание истории неоднократно извращалось буржуазными и ревизионистскими социологами, к-рые пытались подменить его т. н. экономическим материализмом и приписывать марксизму отрицание роли личности в истории, активности надстроек, политической борьбы и т. п. Такое же толкование марксизма лежало в основе исторических работ М. Н. Покровского и его «школы». Решительное опровержение подобных взглядов на материалистическое понимание истории было дано еще Энгельсом. В письме к И. Блоху в 1890 Энгельс писал: «Согласно материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего не утверждали. Если кто-нибудь это положение извратит в том смысле, что будто экономический момент является единственным определяющим моментом, тогда утверждение это превращается в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение — это основа, но на ход исторической борьбы оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты — конституции, установленные победившим классом после одержанной победы и т. д.; правовые формы, и даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников, политические, юридические, философские теории, религиозные воззрения и их дальнейшее развитие в систему догм. Тут имеется налицо взаимодействие всех этих моментов, в котором в конце-концов экономическое движение, как необходимое, прокладывает себе дорогу сквозь бесконечную толпу случайностей» (Маркс и Энгельс, Письма, перевод, редакция и примечания Адоратского, М.-Л., 1932, стр. 374-375). Ленин, решительно боровшийся с субъективной народнической социологией, считавшей «критически мыслящие личности» главной движущей силой исторического процесса, в то же вре-

 

[19]

 

мя дал уничтожающую критику теориям стихийности и самотека и экономическому фатализму, проповедывавшимся экономистами и меньшевиками. Он подчеркивал, что «марксизм отличается от всех других социалистических теорий замечательным соединением полной научной трезвости в анализе объективного положения вещей и объективного хода эволюции с самым решительным признанием значения революционной энергии, революционного творчества, революционной инициативы масс, — а также, конечно, отдельных личностей, групп, организаций, партий, умеющих нащупать и реализовать связь с теми или иными классами» (Ленин, Соч., т. XII, стр. 32).

Проблема исторической закономерности. В восходящий период развития буржуазии буржуазная историческая наука, несмотря на все свои органические пороки и классовую ограниченность, все же стремилась к более или менее правильному отображению объективного исторического процесса, накопила огромный фактический материал и содействовала значительно более глубокому познанию общественного развития, чем предшествовавшая ей историография Средних веков. Но с момента выступления на историческую арену пролетариата все развитие буржуазной исторической науки в основе своей направляется против марксизма, против материалистического понимания истории. Конкретное историческое исследование и дальнейшее накопление фактического" материала (не обобщенного, однако, на основе подлинно научных социологических теорий) еще продолжается; в иных отраслях буржуазные историки дают очень ценные конкретные исследования (см. гл. — Историография в новое время). Широко разрастаются подсобные исторические науки — археология, архивоведение, источниковедение, дипломатика, нумизматика, эпиграфика (см.) и пр. Совершенствуется техника исторических исследований; в научный оборот вовлекаются новые виды исторических источников, систематически используются архивные и археологические материалы. Количество исторической литературы вырастает до такой степени, что возникает целая наука-историография, изучающая развитие исторической науки, ее направления, школы и литературу. — Но в целом историческая наука буржуазии вступает в период упадка и загнивания. В ней прочно укореняются исторический идеализм и телеология. Современная буржуазная наука всячески пытается замаскировать классовую борьбу и решительно отрицает ее значение как движущей силы исторического развития. Громадный конкретный материал, собранный к этому времени, требовал своей методологической разработки, и вопросы методологии истории (проблема закономерности и причинности, роль личности в истории и т. п.) становятся в центре внимания историков. Одной из главных причин столь усиленного внимания к методологическим вопросам являлась также борьба буржуазных историков против методологии марксизма — против исторического материализма. — Глубочайший кризис буржуазной исторической науки начиная со второй половины 19 в. находит свое наиболее яркое выражение в неспособности ее решить ни одной из этих проблем, в конечном счете — в сознательном отказе от возможности познания объективной закономерности общественного развития и в сведении истории до уровня только описательной науки, характерных для большей части направлений в буржуазной исторической науке. Этот кризис, являющийся отражением общего кризиса и за-

 

[20]

 

гнивания капитализма, сказывается все сильнее и достигает особой остроты в эпоху империализма в конце 19 и особенно в 20 веке. Для фашистской историографии характерны: полный отказ от научного исследования, отрицание объективности истории, проповедь грубой силы и шовинизма, мистицизма и мракобесия (см. Фашизм).

Одним из основных методологических вопросов, на к-ром сосредоточена деятельность почти всех б. или м. известных современных историков и к-рый они оказываются бессильными разрешить, является вопрос о повторяемости исторических явлений, о соотношении общего, особенного и единичного в человеческой истории. Этот вопрос является, по существу, ключом к пониманию общей закономерности исторического процесса. Одной из специфических особенностей общественной истории является то, что индивидуальное своеобразие исторических явлений в обществе выражено несравненно сильнее, чем в природе. В обществе нет такой правильной и строгой повторяемости явлений, как в природе. Ленин подчеркнул и одобрил слова Гегеля: ««Каждой эпохе свойственны столь своеобразные обстоятельства, она представляет собой столь индивидуальное состояние, что только исходя из него самого, основываясь на нем, должно и единственно возможно судить о ней»«. «История учит, «что народы и правительства народа ничему не учились из истории: каждое время для этого слишком индивидуально»«(Ленин, Философские тетради, М., 1936, стр. 245). Все исторические процессы протекают в различной конкретной обстановке, и их своеобразие обычно настолько велико, что создается внешнее впечатление об отсутствии в обществе вообще какой-либо повторяемости и закономерности.

На точке зрения отрицания исторической закономерности стоит большинство современных буржуазных историков. Особенно ярко эта линия выражена у неокантианцев [Виндельбанд, Риккерт (см.) и др.]. Они резко разграничивают науки о природе и науки об обществе. Задача естествознания — найти общие признаки и законы. Идеалом естествознания, по мнению неокантианцев, является механическое понимание природы, сводящее все законы ее к механике. «Естествознание антиисторично, история — беззаконна» (Риккерт). Один из фашистских «теоретиков» О. Шпан заявляет в своей «Философии общества» (1928): «Где законченное, повторяющееся, природное господствует- там нет истории. Падение, согласно закону тяготения, не имеет истории. Из этого следует, что естественно-научное историческое познание внутренне противоречиво и немыслимо». История же, по мнению риккертианцев, имеет своим предметом не общее, а только индивидуальное и единичное, так как история делается людьми, обладающими свободной волей. Задача истории — описывать индивидуальные явления в их неповторяющемся своеобразии. Поэтому никаких общих законов общественного развития установить нельзя. Общественное развитие определяется теми целями, к-рые люди ставят перед собой.

Для неокантианства характерен разрыв между каузальностью (причинностью) и телеологией. В природе господствует механическая

 

[21]

 

причинность, в истории — телеология. С точки зрения неокантианцев одним из основных пороков марксизма является то, что он, якобы, сводит всю историю к каузальности, к-рую выводит, будто бы, исключительно из экономики, «из вульгарных интересов желудка» (Риккерт). По мнению неокантианцев, свобода и необходимость несовместимы. Детерминизм, проповедуемый марксизмом, не оставляет, по их словам, места для активной борьбы за осуществление намеченной цели, приводя тем самым к фатализму. Некоторые из них (Штаммлер и др.) пытаются отыскать в марксизме противоречия между его теорией, к-рая, якобы, фаталистически признает неизбежность наступления социализма, и практикой, требующей борьбы за социализм. Отсюда неокантианцы делают вывод, что сознательная деятельность людей не поддается причинному объяснению. «Социальная история есть история целей» (Виндельбанд). Под целями, к к-рым стремятся люди, они понимают не те или иные конкретные цели, но тот идеал, по к-рому развивается человеческая история — категорический императив Канта (см.). Неокантианцы из 2-го Интернационала (Бернштейн, Форлендер, М. Адлер и др.) в своем учении об этическом социализме рассматривают социализм как такую идеальную цель, как воплощение категорического императива в виде кантовского идеального правового государства (т. е. либеральной буржуазной республики, с которой они фактически отождествляют социализм). Таким образом, неокантианцы отрицают, что победа социализма подготовляется объективными законами общественного развития. Стремясь к недостижимому социалистическому идеалу, пролетариат в своей борьбе, однако, добивается практических «пятачковых» достижений. На этом основывалась пресловутая формула Бернштейна: «конечная цель — ничто, движение — все». У других неокантианцев (М. Адлер и пр.) телеология приобретает явно мистический характер, сочетаясь с открытым признанием бога.

Из бесчисленного количества событий историк, по мнению риккертианцев, должен отобрать наиболее важные, с точки зрения своей «культурной ценности», факты, по к-рым оцениваются и остальные события. Тем самым обосновывается полный произвол буржуазных историков в «критической обработке» и фальсификации исторического процесса, и история из науки, изучающей объективное развитие общества, превращается в субъективную конструкцию, создаваемую историками-идеалистами. Взгляды Виндельбанда и Риккерта на историю, как на описательную науку, получили широкое распространение в реакционной буржуазной историографии; в период общего кризиса капитализма они широко использовались и используются предфашистской и фашистской историографией [Шпенглер, Шпан (см.) и др.].

В начале 20 в. среди более передовых историков-идеалистов, однако, также ожесточенно боровшихся с марксизмом (Макс Вебер, Зомбарт, см.), возникли попытки восполнить голый эмпиризм исторического описания системой идеальных сконструированных понятий, «идеальных типов» общества. Однако, эти «идеальные типы — объясняли ход исторического процесса не из внутренних сил, его рождающих, а на основании извне привнесенных философских категорий. Таким образом, отрыв общего от единичного, закона от явления, природы от

 

[22]

 

общества, а в итоге — отказ от научного познания истории и прямая фальсификация ее в классовых интересах буржуазии составляют характерную черту всего современного исторического идеализма.

Внешне-противоположная позиция в решении вопроса о соотношении общего, особенного и единичного в общественной истории свойственна механистически-натуралистическим течениям в буржуазной социологии [в 19 веке органическая школа во главе со Спенсером (см.) — школа социального дарвинизма, в наст, время — Каутский, Кунов и др.]. Они признают общие законы общественного развития, но понимают их механистически, как универсальные закономерности, одинаковые для всех этапов человеческой истории и по существу тождественные с законами природы. Так, Каутский в «Размножении и развитии в природе и обществе» писал, что общественное развитие и эволюция организма «в общем совершаются совершенно одинаковым путем — путем приспособления к внешним условиям жизни». При этом буржуазные социологи и историки-механисты — под «естественными», «вечными» законами общества понимают законы капитализма. Исторический процесс изображается с вульгарно-эволюционной точки зрения. Таким образом, особенное у них растворяется в общем, уничтожается специфика как общественной истории вообще, так и отдельных общественно-экономических формаций. Игнорируется индивидуальность и своеобразие исторических событий, конкретная история подменяется абстрактной социологической схемой. На этой основе возникает (характерная для всей современной буржуазной историографии) модернизация исторического процесса; объяснение античной, средневековой и прочей истории по аналогии с историей капиталистического общества [напр., истории Рима у Моммзена и Ферреро (см.), средневековой истории у Допша (см.), у русского риккертианца Петругиевского (см.) и т. д.]. По словам Ленина, «нет ничего характернее для буржуа, как перенесение черт современных порядков на все времена и народы» (Ленин, Сочинения, т. I, стр. 73).

Учение Маркса об общественно-экономических формациях, развитое Лениным в борьбе против субъективной социологии народников, дает ясное и исчерпывающее решение проблемы соотношения общего, особенного и единичного в истории. Учение о формациях, как о прогрессивных этапах развития человеческого общества, доказывает господство объективной закономерности в общественной истории, объясняет соотношение общих и особенных законов общества и связь их с индивидуальными и конкретными историческими явлениями. Ленин в «Что такое «друзья народа»…?» подчеркивает, что повторяемость явлении имеет место не только в природе, но и в обществе. «До сих пор социологи затруднялись отличить в сложной сети общественных явлений важные и неважные явления (это — корень субъективизма в социологии) и не умели найти объективного критерия для такого разграничения. Материализм дал вполне объективный критерий, выделив «производственные отношения», как структуру общества, и дав возможность применить к этим отношениям тот общенаучный критерий повторяемости, применимость которого к социологии отрицали субъективисты. Пока они ограничивались идеологическими общественными отно-

 

[23]

 

шениями..., они не могли заметить повторяемости и правильности в общественных явлениях разных стран, и их наука в лучшем случае была лишь описанием этих явлений, подбором сырого материала... анализ материальных общественных отношений сразу дал возможность подметить повторяемость и правильность и обобщить порядки разных стран в одно основное понятие общественной формации». Только такое обобщение и дало возможность перейти от описания (и оценки с точки зрения идеала) общественных явлений к строго научному анализу их, выделяющему, скажем для примера, то, «что» отличает одну капиталистическую страну от другой, и исследующему то, «что» обще всем им» (Ленин, Сочинения, т. I, стр. 61). — Ленин отмечает в этой работе в качестве основных задач научного исследования общественной истории анализ и общего и особенного в историческом процессе. Он подчеркивает диалектическое единство особых законов развития отдельных общественно-экономических формаций с общими законами человеческой истории. Общие законы диалектики производительных сил и производственных отношений, базиса и надстроек, общественного бытия и общественного сознания, переход от одной классовой формации к другой через революцию, вызванную ростом производительных сил и противоречием их с производственными отношениями, действуют во всех общественно-экономических формациях. Но в каждой из них они принимают особую, специфическую форму, свойственную только данной формации. Сталин блестяще показал это в своем анализе отличий и особенностей буржуазной и социалистической революции, анализе характерных черт, роли, значения и результатов революций рабов, крепостных и пролетариев.

Все страны мира проходят в основном одни и те же этапы, одни и те же общественно-экономические формации, за небольшими исключениями (напр., германские и славянские народы не проходили через стадию рабовладельческой формации; отсталые колониальные страны с господством патриархальных или феодальных отношений, при победе социалистической революции в передовых странах мира, могут прямо перейти к социализму). Но в каждой из стран каждая формация обладает своеобразными чертами; так же своеобразно протекает конкретно-историческое развитие вв. Маркс и Ленин неоднократно подчеркивали, напр., существенные особенности восточного и русского феодализма, особенности развития капитализма в Зап. Европе, в США, России, восточных странах и т. д. Программа Коммунистического Интернационала отмечает различные конкретные пути пролетарской революции и перехода к социализму для стран, находящихся на различных ступенях развития.

То же относится и к отдельным историческим явлениям. Конечно, каждое из них носит индивидуальный, единичный характер и прямого повторения его не может быть, так как в каждом, хотя бы и сходном, явлении действуют иные люди, и оно происходит в иной конкретно-исторической обстановке. Но все же известная повторяемость и закономерность имеют место и по отношению к отдельным существенным историческим явлениям. Так, во всех странах, проходящих определенную формацию, как бы они ни были разделены и в пространстве и во времени, неизбежно возникают сходные и однородные по своему существу факты производственной деятельности, классовой борьбы и т. п. (напр., крестьянские восстания и войны в эпоху феодализма, пролетарские революции на определенной ступени капитализма и др.).

Общие законы исторического процесса проявляются через отдельные исторические факты и познаются только через них. С другой стороны, всякий подлинно исторический, существенный факт при всей своей индивидуальности является выражением и проявлением как общих законов исторического развития, так и особенных законов данной формации. От познания единичного факта к познанию его особенности и от особенности к всеобщности — таков путь исторического познания.

Точно так же опровергает исторический материализм и попытки телеологического объяснения истории. Марксизм подчеркивает, что вся деятельность людей безусловно направлена на достижение определенных целей. Борьба рабочего класса под руководством компартии есть борьба за осознанную цель. Но целесообразный характер общественной истории отнюдь не устраняет ее закономерности. Сами цели людей в конечном счете обусловливаются экономической необходимостью. Во всех существовавших формациях господствовали стихийные закономерности, стоявшие над волей людей. Энгельс пишет: «пока самая важная историческая деятельность человека... — общественное производство, предоставлено слепой игре непредвиденных воздействий неконтролируемых сил..., поставленная себе заранее цель осуществляется лишь в виде исключения, гораздо же чаще осуществляются противоположные ей результаты» (Энгельс, Диалектика природы, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 488). В условиях организованного социалистического общества разрыв между намеченными целями и результатами деятельности людей уничтожается, но свободная целесообразная деятельность людей по-прежнему определяется общественной необходимостью, ибо свобода, с точки зрения марксизма, есть осознанная необходимость.

Задачи исторической науки в СССР. Вслед за Марксом и Энгельсом Ленин и Сталин всегда уделяли исключительное внимание развитию исторической науки. Историки из лагеря 2-го Интернационала (Бернштейн, Каутский, Кунов и др.), особенно в своих послевоенных работах, полностью отказались от исторического материализма, а в значительной мере и от материализма вообще, перейдя на позиции исторического идеализма. Ленин в борьбе с идеализмом буржуазной историографии риккертианского толка, субъективизмом народников и махистов, объективизмом Струве и др. «легальных» марксистов, экономистов и меньшевиков не только восстановил исторические взгляды Маркса и Энгельса, но развил и углубил их. Работы Ленина — «Развитие капитализма в России», «Что такое «друзья народа»...?», «Империализм, как высшая стадия капитализма», «Государство и революция» и др. — представляют замечательные исторические исследования, сыгравшие огромнейшую роль в выработке стратегических и тактических планов борьбы рабочего класса. В лекции «О государстве» (1919) Ленин подчеркнул значение истории. Он писал: «Для того, чтобы наиболее научным образом подойти к этому вопросу, надо бросить хотя бы беглый исторический взгляд на то, как государ-

 

[25]

 

ство возникло и как оно развивалось. Самое надежное в вопросе общественной науки и необходимое для того, чтобы действительно приобрести навык и подходить правильно к этому вопросу и не дать затеряться в массе мелочей или громадном разнообразии борющихся мнений, — самое важное, чтобы подойти к этому вопросу с точки зрения научной, это — не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь» (Ленин, Сочинения, том XXIV, стр. 364). Исторический подход ко всякому явлению — характерная особенность марксизма ленинизма. Ленин выразил это следующими словами: «Безусловным требованием марксистской теории при разборе какого бы то ни было социального вопроса является постановка его в определенные исторические рамки, а затем, если речь идет об одной стране (например, о национальной программе для данной страны), учет конкретных особенностей, отличающих эту страну от других в пределах одной и той же исторической эпохи» (Ленин, Соч., т. XVII, стр. 431-432). Особое значение для исторической науки имело развитие Лениным учения Маркса об общественно-экономических формациях, подводящего под человеческую историю научное обоснование, позволяющего понять исторический процесс во всей его конкретности и своеобразии.

Дальнейшее развитие марксистско-ленинской исторической науки дается в работах Сталина. Сталин, подобно Марксу, Энгельсу, Ленину, видит в истории могучее средство борьбы за социализм. Сталин и ЦК ВКП(б) неоднократно подчеркивали громадное значение преподавания как гражданской истории, так и в особенности истории ВКП(б) для воспитания народных масс Союза, особенно-подрастающей молодежи. Л. М. Каганович подчеркнул, что «нет лучшего орудия воспитания нашей молодежи в духе марксизма-ленинизма, чем история нашей партии... эта история не есть, как это думают многие историки-схематики, история безвозвратно прошедшего прошлого, канувшего в неизвестность вчерашнего дня. Вся наша история есть программа, стратегия и тактика, организация героической борьбы лучших, передовых элементов нашего класса за победу диктатуры пролетариата, за уничтожение классов, за коммунизм» (Каганович, За большевистское изучение истории партии, М., 1931, стр. 14 и 15). Народные массы СССР должны знать доподлинную историю человечества, историю порабощения и освобождения трудящихся, ибо знание этого обосновывает убеждение рабочих и колхозников в неминуемой победе социализма и дает им знание условий этой победы.

Под руководством Сталина и ЦК ВКП(б) были разгромлены все попытки извращения марксизма-ленинизма на историческом фронте. Партии пришлось провести упорную борьбу c антиленинскими теориями и концепциями (иногда принадлежавшими и советским историкам), с контрабандой контрреволюционных троцкистских идей и других, враждебных марксизму, теорий. Важнейшее значение для разоблачения антипартийных вылазок и контрреволюционных троцкистских идей имело письмо Сталина «О некоторых вопросах истории

 

[26]

 

большевизма». Разоблачив троцкистскую контрабанду, письмо Сталина вскрыло серьезнейшие ошибки и извращения и у некоторых большевистских историков партии (Ем. Ярославский и др.).

Под руководством и при непосредственном участии Сталина была развернута глубочайшая критика состояния исторического фронта в СССР и распространенных в ней «антимарксистских, антиленинских, по сути дела, ликвидаторских, антинаучных взглядов на историческую науку..., связанных в первую очередь с распространением среди некоторых наших историков ошибочных исторических взглядов, свойственных так называемой «исторической школе Покровского» «[газ. «Правда» от 27/1 1936. № 26 (6632). см. ст.: «В Совнаркоме Союза ССР и ЦК ВКП(б)»]. Совнарком СССР и ЦК ВКП(б) подчеркнули, что преодоление этих вредных традиций «школы Покровского» является необходимой предпосылкой, для развития марксистско-ленинской исторической науки и подъема исторического образования в СССР.

М. Н. Покровский (см.) имеет громадные заслуги в деле изучения истории революционного движения в России, в деле разоблачения дворянской, буржуазной и меньшевистской, ревизионистской историографии (Соловьева, Ключевского, Б. Н. Чичерина, П. Струве, Милюкова, Троцкого, также Плеханова и т. п.). Покровский сумел дать уничтожающую критику врагов марксизма на историческом фронте. Но не усвоив коренных основ марксизма — диалектического и исторического материализма, — Покровский подпал под влияние экономического материализма и махизма в его богдановской разновидности, к-рые он отождествлял с марксизмом. В результате, под влиянием этой эклектической философской смеси, Покровский допустил глубочайшие ошибки и создал свою собственную концепцию исторической науки и исторического процесса, в корне отличающуюся от марксизма и враждебную ему. Покровский развил свою теорию торгового капитализма, к-рый он трактовал как надклассовую универсальную категорию. Политика у Покровского изображалась послушно следующей за экономикой, а экономические отношения сводились к отношениям обмена. Экономический материализм с его недооценкой и прямым отрицанием значения субъективного фактора в истории толкал Покровского к теории самотека и стихийности в общественном развитии, что неизбежно вело к недооценке роли классовой борьбы. Эта схема Покровского обусловила извращение им подлинного исторического процесса развития России. Самодержавие, по Покровскому, оказалось организацией не крепостников-помещиков, а торгового капитала.

Махистский субъективизм сказался в отказе Покровского от истории как объективной науки, в замене ее субъективистским принципом - «История есть политика, опрокинутая в прошлое». Борясь с буржуазным объективизмом, прикрывающим буржуазную партийность, Покровский правильно подчеркивал классовый, партийный характер исторической науки. По партийность ее он противопоставлял ее объективности, как два, якобы, взаимоисключающие момента, фактически стирая в этом вопросе различие между марксистской и буржуазной исторической наукой. Рассматривая всякую идеологию, в том числе и марксизм, как «кривое зеркало», он тем самым отрицал объективность

 

[27]

 

исторического исследования, выдвигая махистские критерий научности — целесообразность. Покровский фактически ставит знак равенства между пролетарской партийностью, к-рая является основой подлинно объективного познания мира, и партийностью современной буржуазной историографии, к-рая действительно отражает и прошлое и настоящее человечества в кривом зеркале. — Эти антимарксистские, антиленинские концепции школы Покровского и его ликвидаторские взгляды на историческую науку привели к глубокому отставанию исторического фронта в СССР, что было вскрыто в решениях СНК СССР и ЦК ВКП(б) о преподавании гражданской истории в школах и о составлении учебников по истории (постановления от 16/V 1934, 26/1 1936 и 3/III 1936) и в замечаниях тт. Сталина, Жданова и Кирова по поводу конспектов учебников по истории СССР и по новой истории. Преподавание конкретной истории в школах и конкретная научно-исследовательская работа по истории зачастую выхолащивались и подменялись голым схематизированием и абстрактным, оторванным от исторических фактов, изучением общественно-экономических формаций. В своем постановлении от 16/V 1934 Совнарком Союза ССР и ЦК ВКП(б) констатировали, что «преподавание истории в школах СССР поставлено неудовлетворительно. Учебники и само преподавание носят отвлеченный, схематический характер. Вместо преподавания гражданской истории в живой занимательной форме с изложением важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности, с характеристикой исторических деятелей, учащимся преподносят абстрактные определения общественно-экономических формаций, подменяя, таким образом, связное изложение гражданской истории отвлеченными социологическими схемами. Решающим условием прочного усвоения учащимися курса истории является соблюдение историко-хронологической последовательности в изложении исторических событий с обязательным закреплением в памяти учащихся важных исторических явлений, исторических деятелей, хронологических дат. Только такой курс истории может обеспечить необходимую для учащихся доступность, наглядность и конкретность исторического материала, на основе чего только и возможны правильный разбор и правильное обобщение исторических событии, подводящие учащегося к марксистскому пониманию истории» [газ. «Правда» от 16/V 1934, № 133 (6019)]. СНК и ЦК ВКП(б) создали специальные группы для составления новых, образцовых учебников по истории. Тт. Сталин, Жданов и Киров лично просматривали конспекты учебников, дали развернутую и суровую критику их, особенно конспекта учебника по истории народов СССР, и конкретные указания, в каком направлении они должны быть переработаны. Однако, в своем постановлении от 26/1 1936 СНК и ЦК ВКП(б) вынуждены были констатировать, что представленные на рассмотрение учебники по истории продолжали страдать теми же недостатками (особенно неудовлетворителен был опять-таки учебник по истории народов СССР). СНК и ЦК ВКП(б) указали, что эти ошибочные взгляды связаны, в первую очередь, с распространением среди некоторых советских историков, особенно историков народов СССР, давно осужденных партией исторических схем Покровского.

 

[28]

 

Решение ЦК и СНК от 26/1 1936 и замечания тт. Сталина, Кирова и Жданова по своему значению далеко выходят за пределы вопроса об учебниках: они дают принципиальные установки по целому ряду важнейших исторических проблем, подымая марксистско-ленинскую историческую науку на новую громадную высоту. В этих замечаниях дается четкая периодизация всемирной истории и истории народов СССР, кладущая конец той путанице, к-рая царит в этом вопросе и у нек-рых советских историков, не говоря уже о всех извращениях периодизации истории в буржуазной историографии. В основу периодизации истории положено учение об общественно-экономических формациях, как основных этапах всемирной истории гражданского общества: древняя история (до 5 в.), Средние века (до 18 в.) и новое время (с 1789). Великая Октябрьская пролетарская революция открывает новую эру в истории человечества. Вся эпоха от буржуазной революции 1789 до пролетарской революции 1917 делится на ряд периодов, каждый из к-рых открывается и завершается революцией и в то же время характеризует определенные экономические этапы в развитии капитализма: 1789-1870; 1871-1917; от 1918 до наших дней. Замечания тт. Сталина, Кирова и Жданова выясняют разницу между буржуазной и буржуазно-демократической революциями, между революцией и стихийным восстанием, коренное различие между революцией буржуазной и социалистической, между феодализмом и дофеодальным периодом, показывают подлинную сущность прогрессивной роли буржуазии в восходящий период ее развития, вскрывают влияние западно-европейских буржуазно-революционных и социалистических движений на формирование буржуазно-революционного и социалистического движения в России и т. П. Товарищ Сталин требует изучения гражданской истории не только великих, но и малых народов, угнетенных царизмом и современным империализмом.

Образцы исторических исследований и ценнейшие методологические указания для историков-марксистов т. Сталин дает во всех своих работах. Конкретный анализ условий победы Великой Октябрьской пролетарской революции, учение о законе неравномерности экономического развития капитализма в эпоху империализма, связанное с обоснованием возможности победы социализма в одной стране, его характеристика социалистического движения в эпоху 2-го Интернационала, глубокая оценка роли революций рабов в свержении рабовладельческого строя и крепостных в свержении феодального строя, наконец, его указания по истории гражданской войны в СССР, созданием которой Сталин непосредственно руководит, — имеют неоценимое значение для марксистско-ленинской исторической науки.

Особо важное значение для историков имеет борьба Сталина за теоретическую четкость исторического познания, за уточнение основной суммы понятий, к-рыми оперирует историк в своем исследовании (феодализм и дофеодальное общество, феодальное и самодержавное государство, «старый порядок», контрреволюция и реакция, революция и стихийное восстание, революция буржуазная и буржуазно-демократическая и пр.). В борьбе с мертвящим социологизмом, отрицающим конкретно-историческое диалектическое содержание учения об общественно-экономических формациях, в борьбе

 

[29]

 

с голым эмпиризмом, подменяющим историю, как науку о закономерностях общественного развития, простым описанием прошлого, Сталин указал историкам-марксистам и тем самым всей исторической науке пути преодоления того кризиса исторической мысли, к-рый в капиталистических странах привел к фашистскому отрицанию истории как объективной науки.

Советская историческая наука опирается на марксистско-ленинскую методологию, на открытое Марксом и Энгельсом и развитое Лениным и Сталиным материалистическое понимание истории, следование к-рому делает невозможным возникновение в ней кризиса, подобного переживаемому буржуазной историей. Историческая наука в Союзе ССР, несмотря на свою молодость, имеет уже крупные достижения, особенно в деле критики и разоблачения современной идеалистической буржуазной и старой русской буржуазно-дворянской историографии.

Коммунистическая партия во главе со Сталиным и советское правительство уделяют громадное внимание историческому фронту, подготовке и выращиванию исторических кадров. Ни в одной стране мира историческая наука не имеет таких условий для своего развития, как в СССР. Реализуя указания тт. Сталина, Кирова, Жданова, развертывая критику своих ошибок и недостатков, преодолевая традиции школы Покровского, историки Советского Союза должны поднять историческую науку на высшую ступень. Л. Щеглов.

 

 

Говорить об историческом исследовании в древней Греции можно только начиная с середины 6 в. до хр. эры. Социальный строй, существовавший в древней Греции до 6 в., не мог служить базой для развития исторической науки, т. к. правящая родовая аристократия с ее царями-басилевсами (см. Греция, Исторический очерк) была заинтересована не в создании истории, а в создании родословных правящих родов, возводя происхождение этих родов к предкам-богам с целью придать особый ореол и авторитет их власти. Записи победителей на Олимпийских играх, списки архонтов-эпонимов в Афинах, жрецов Посейдона в Галикарнасе, Лаконская хроника и т. д. обычно начинаются именем бога или какого-нибудь героя — сына бога. Ни легенды о предках, ни местные хроники, создававшиеся в древних государствах-городах Греции, ни всякого рода списки должностных лиц не могут быть названы историей. Все это лишь материал, к-рым пользовалась история, когда она начала создаваться.

Историческая наука впервые возникает в Ионии, в городах, лежавших по берегам Малой Азии. Первые греческие историки происходят именно из этих городов. Возникновение национального рынка и укрепление торговых связей явились предпосылкой для исторического исследования общности происхождения и общности культуры этих городов. В конце 7 и в начале 6 вв. до хр. эры Иония с такими городами, как Милет, Эфес, Смирна, Элея и др., была экономическим и культурным центром всей Греции; Милеет — важнейший торговый центр Греции, в нем сходятся торговые пути, ведущие на Восток. В связи с развитием торговли и ремесла власть из рук родовой аристократии переходит к классу рабовладельцев, поддерживаемому на первых порах городской демократией (см. Гре-

 

[30]

 

ция, Исторический очерк); в таких социальных условиях создается историческая наука. Первые историки, подобные полумифическому Кадму из Милета (см.), интересуются в первую очередь мифами и подробно их излагают, переходя лишь в конце своих произведений к историческим событиям, но во всяком случае это уже не простое изложение мифов. Так, Гекатей Милетский живший в конце 6 в. и в первой половине 5 в. до хр. эры, по его словам, пишет лишь о том, что считает верным, действительно происходившим; он критикует дошедшие до него сведения и говорит, что у эллинов имеется много рассказов, к-рые кажутся ему смешными, и следовать им он не может; он самые мифы старается очистить от всего чудесного и старается объяснить это чудесное аллегорически. Если до Гекатея давалась история лишь определенных местностей Греции, то Гекатей расширяет свой труд и говорит об истории всей Греции и даже касается истории соседних с ней народов. То же можно сказать и о Гелланике Митиленском, жившем в 5 в. до хр. эры. Даже в своей истории Аттики он много говорит о временах мифических, а о времени Греко-персидских войн говорит как бы вскользь. Всех этих писателей, называемых обыкновенно логографами, признать историками можно лишь с известной долей натяжки.

Первым настоящим историком древней Греции обыкновенно называют Геродота (см.) (род. ок. 484, ум. ок. 435 до хр. э.), родом из М. Азии из г. Галикарнаса, в его время одного из важных торгово-промышленных центров Греции; но вся деятельность Геродота как историка связана с Афинами, ставшими в это время важнейшим торгово-промышленным и культурным центром и оплотом рабовладельческой демократии всей Греции. Геродот в своем труде, посвященном истории Греко-персидских войн, ясно выразил свои симпатии к рабовладельческой афинской демократии и к ее представителям — Фемистоклу, Периклу и др. В труде Геродота мы видим известный продуманный план. Главная задача его — дать историю Греко-персидских войн, но ему необходимо выявить причины, вызвавшие эти войны, и с этой целью он пишет обширное введение, в котором останавливается на истории народов, к-рые так или иначе вовлечены были в участие в этих войнах. Геродот трактует исторический процесс идеалистически — в духе религиозных представлений его времени. Для него причина, вызвавшая столкновение греков с персами, а затем и поражение персов, — это воля божества, к-рое завистливо и не терпит того, чтобы кто-либо слишком возвысился. Боги наказывают чрезмерное высокомерие, за это наказаны были и Ксеркс, и Дарий, и Крез, и многие другие. Всем в жизни людей ведает неумолимый рок-Немезида, велений его никто не может избежать. Этот рок Геродот склонен отождествлять с божеством, хотя и сами боги тоже подчинены велениям неумолимого рока. Конечно, о научности подобного понимания и объяснения исторического процесса говорить не приходится. Но все же нельзя не признать, что труд Геродота составлял большой шаг вперед в направлении к настоящей исторической науке. Он критически относится к сообщениям современников; он пишет: «Я должен передавать то, что говорят, но верить всему я не должен, и это заявление относится ко всему моему изложению». Он часто склонен высказывать известную долю скептического от-

 

[31]

 

ношения к общепризнанным фактам прошлого. Наконец, Геродот пользуется не одними сообщениями современников, он привлекает и документальные данные.

Громадный шаг вперед в области исторической науки был сделан одним из величайших историков древности, афинянином Фукидидом (см.) (род. между 460 и 455, ум ок. 396 до хр. эры), написавшим историю Пелопоннесской войны. Говоря о причинах, вызвавших Пелопоннесскую войну, Фукидид отмечает экономические отношения, сложившиеся к этому времени в древней Греции. Он не верит, подобно Геродоту во вмешательство богов, он отмечает значение для истории государства его географического положения, говорит о постепенности развития культуры Греции, являющейся результатом ряда общих условий, наконец, указывает на то, что греки прошли в древнейшие времена через те же стадии развития, на к-рых стоят современные Фукидиду варвары. Фукидид строго различает причину от повода, указывает социальные и экономические причины столкновения Афин со Спартой. Если Фукидид и признает роль личности в истории, то он не склонен, подобно многим историкам древности, придавать личности решающее значение в истории. Фукидид не склонен все принимать на веру и проверяет самым строгим образом сведения, сообщаемые ему современниками. Фукидид не окончил своего труда, доведя его лишь до 411 до хр. э. Он был сторонником Перикла и его политики. Он сочувствует правлению граждан, обладающих средним достатком, и с презрением говорит о толпе, о корабельной черни; правление этих «низов афинского населения» Фукидид называет «общепризнанным безумием». В труде Фукидида отразилась обостренная классовая борьба, которая шла в его время в Афинах.

У Фукидида нашлись продолжатели, однако, ни один из них не поднялся до той высоты, на к-рой стоял Фукидид. Одним из таких продолжателей был Ксенофонт (430-355 до хр. э.). Это-историк-реакционер, к-рый вульгаризирует историю, не дает глубокого анализа событий, не видит причинной связи явлений. Все симпатии Ксенофонта на стороне спартанцев; царь Спарты Агесилай - его герой, к-рого он всюду выдвигает на первое место, к афинской демократии Ксенофонт относится враждебно и проявляет это на каждом шагу. Личность для Ксенофонта играет решающую роль в ходе исторических событий, и если он встречает в истории таких деятелей, к-рые во всем превосходят его героя — Агесилая, то он о них просто умалчивает (Пелопид и Эпаминонд). Ксенофонт умалчивает и о событиях, раз они идут вразрез с его симпатиями к Спарте, напр., он старается умолчать даже о 2-м афинском морском союзе. На вопрос: «Почему спартанцы победили афинян?», Ксенофонт отвечает: «Потому, что боги помогли спартанцам». А на вопрос: «Почему фиванцы победили спартанцев?», он отвечает: «Потому, что боги наказали спартанцев». Греческая история Ксенофонта стоит много ниже трудов не только Фукидида, но и Геродота.

Классовая борьба 5 в. До хр. э. очень ярко сказалась также в псевдоксенофонтовой «Афинской политии». В этом труде ясно выражена идеология олигарха-реакционера, сторонника правления рабовладельческой аристократии. Эта «Полития» может служить примером памфлета, вышедшего из политического общества афинских олигархов. — До нас дошла и другая «Афинская полития», имеющая как источник неизмеримо большее значение, — это «Афинская полития» Аристотеля. Она распадается на две части: первая, дающая обзор развития государственного строя Афин с древнейших времен, и вторая, описывающая тот государственный строи, который существовал в Афинах во время Аристотеля. Аристотелевская «Афинская полития» написана или самим Аристотелем или его учениками под его руководством, с целью показать, как создаются и как должны управляться государства. Для Аристотеля лучшая форма правления из существующих — это правление граждан не ниже среднего достатка. Он холодно относится к современной ему афинской демократии и ее представителям — Фемистоклу, Клисфену, Периклу и др., на первый план выдвигает богача Никия и умеренного олигарха-реакционера Ферамена. Аристотель выступает как сторонник и идеолог рабовладельческого об-ва. «Афинская полития» имеет громадное значение, дает нам картину развития форм правления в Афинах. Аристотель использовал огромный материал, начиная с документов и кончая лирикой Солона и сколиями, т.е. застольными песнями. Он останавливается на причинной связи фактов истории (указывает, например, на связь между развитием флота Афин и возникновением демократического образа правления в Афинах), совершенно отбрасывает все анекдотичное и чудесное, не признает никакого вмешательства богов в дела людей. Правда, Аристотель в «Афинской политии» склонен иногда переоценивать роль личности в истории. У него встречаются также и противоречия в изложении, а иногда и неверные сообщения, но все это ни умаляет значения «Афинской политии», и она бесспорно является одним из крупнейших произведений в истории древней Греции.

В конце 5 в. и в начале 4 в. до хр.э. в Греции пышно развивается красноречие, играющее большую роль и в народном собрании, и п совете, и в судах. Риторы и учителя риторики оказывают сильное влияние на всю литературу древней Греции. Не остается в стороне от этого влияния и история. Особенно сильно было влияние на историков Исократа (см.), к-рого можно назвать первым из вообще известных нам публицистов. Историки начинают стремиться к красоте стиля, к блестяще построенным речам, к-рые в действительности никогда не произносились, точный анализ фактов и общее понимание исторического процесса отодвигаются у них на второй план. К историкам-риторам можно причислить Эфора и Феопомпа (4 в. до хр. эры), к сожалению, дошедших до нас в отрывках и в извлечениях из них других, более поздних историков. Эфор, написавший всеобщую историю Греции, использовал в ней труды своих предшественников и свидетельства очевидцев, эти свидетельства он считает лучшим источником для историка. Он совершенно отвергает мифы, а если и пользуется ими, то дает им рационалистическое толкование. Судя по дошедшим до нас отрывкам, Эфор не всегда правильно излагает события, а причинная связь между событиями для него часто остается неясной; он охотно прибегает к объяснению событий мелочными, чисто личными, интересами исторических деятелей.

Среди историков древней Греции 2 в. до хр. эры особенно выделяется Полибий (см.), пи-

 

[33]

 

савший во время утраты Грецией ее самостоятельности под ударом Рима. Полибий стремится показать, почему римляне могли подчинить своей власти государства, к-рыми они владели к 146 до хр. эры. Таким образом, Полибий пишет не только историю Греции, но и историю всех стран, завоеванных Римом, и прежде всего, конечно, историю самого Рима. Полибий, излагая историю целого ряда народов, указывает на закономерность исторических событий, на то, что исторический процесс не может быть изменен по произволу отдельной личности, т. к. существует раз навсегда установленный круговорот судеб всего человечества. Все перемены, к-рые совершаются, происходят неизбежно по естественным причинам, согласно законам природы. По мнению Полибия, если уяснить себе естественные законы исторического процесса, то можно предсказывать будущее. Смотря так на исторический процесс, Полибий все же придает большое значение личности в истории. Говоря об исторических факторах, он отмечает влияние географических условий и особенно климата на развитие народа. Для Полибия «история — самая верная и единственная наставница в жизни». Но, преподавая урок читателю, историк, по Полибию, должен стремиться к истине. Полибий в своей истории делает попытку дать своего рода «философию истории». Следует отметить его рассуждения о лучшей форме правления. Давая оценку государственного строя современного ему Рима, Полибий называет иго близким к идеальному строю, так как он является как бы гармоничным соединением монархии, аристократии и демократии. Полибий не замечал классовых противоречий в римском обществе, которые сказывались уже во время Полибия. «История» Полибия, которую можно назвать «Всеобщей историей», является крупным явлением в историографии древней Греции и Рима. Классовая позиция Полибия совершенно ясна: он выражает свои симпатии к правлению рабовладельческой аристократии и резко порицает демократию как Афин, так и Фив. Первым историком древнего Рима обыкновенно называют Фабия Диктора, жившего в 3 в. до хр. эры; он писал по-гречески, что уже указывает на греческое влияние, под к-рым находилась история Рима. Фабий Диктор написал историю первой и второй Пунических войн, предпослав им обзор истории Рима, начиная с года его основания. Труд Фабия Диктора до нас не дошел, но мы знаем, что им широко пользовался Полибий. Фабий Диктор, по-видимому, мало отличался от римских анналистов, записывавших год за годом все события прежних времен, а затем и события, свидетелями к-рых они были. Излагая предания древнейших времен Рима, анналисты часто не останавливались и перед переработкой этих преданий, а иногда и измышляли предания в угоду интересам того или иного класса или политической группировки. Такими вымыслами особенно прославились. Валерий Анциат и Квинт Клавдий Квадригарий, писавшие во времена Суллы (начало 1 века до хр. эры). Попытку изложить древнейшую римскую историю (вернее, римские древности), очистив ее от вымыслов, сделал Теренций Варрон, живший в 116-27 до хр. эры. Все древнейшие историки Рима, насколько мы можем составить себе о них представление, находились всецело под влиянием греческой историографии и подражали либо Полибию, либо продолжателю его истории, философу-стоику По-

 

[34]

 

сидонию, написавшему историю Рима, доведенную до времени Суллы.

Только в 1 в. до хр. эры мы имеем в Риме двух историков, к-рые пишут по-латыни и не следуют рабски греческим образцам. Это — Юлий Цезарь и Саллюстий Крисп (см.). Цезарь (102- 44) написал как бы отчет римскому народу о том, как была завоевана им Галлия, знаменитые «Комментарии о Галльской войне», к-рые могут служить и в наше время образцом краткого, точного и вместе с тем яркого описания событий, происходивших в Галлии в 50-х гг. 1 в. до хр. эры. Цель Цезаря — показать римскому народу свои заслуги и заслуги легионов, к-рыми он командовал в Галлии. Цезарь не замалчивает и заслуг своих противников. Он дает блестящую характеристику предводителю галлов Верцингеториксу. Причину поражения галлов Цезарь видит в том, что они в своем культурном развитии далеко уступали римлянам и не были объединены, как римляне, в одно государство. Несколько уступает по силе изложения «Комментариям о Галльской войне» другой труд Цезаря «Гражданская война», в к-ром Цезарь стремится всю вину в этой войне перенести на партию сената и на Помпея.

Из трудов Саллюстия (86-34 до хр. эры) сохранились «Заговор Катилины» и «Югуртинская война»; не дошла до нас его «История», охватывавшая период с 78 по 67 до хр. эры; от нее сохранились речи и многочисленные отрывки, дающие представление об этом произведении, пользовавшемся в древнем Риме заслуженной славой. В своей «Истории» Саллюстий подымается до той высоты, на которой стоят такие историки, как Фукидид и Полибий. Для Саллюстия образцом в значительной степени служил именно Фукидид, хотя сильное влияние оказал на него и Посидоний. «Заговор Катилины» он пишет как сторонник римских популяров и Цезаря; особенно ярко это выражено в речах, вкладываемых Саллюстием в уста действующих лиц, причем всем им он дает блестящие характеристики. То же можно сказать и о «Югуртинской войне». Саллюстий в своих первых трудах не вдается в исследования, в хронологии у него большая путаница. Он не прочь прочесть мораль читателю и находится под сильным влиянием риторики. Но все действующие лицо поставлены в их исторические условия, Саллюстий не плохо разбирается в причинах, поведших и к заговору Катилины и к Югуртинской войне. Саллюстий оказал большое влияние на последующих историков Рима, в том числе и на Тацита.

Если Саллюстий часто впадает в риторику, то историки императорского Рима все, за небольшим исключением, — в значительной степени риторы. Прежде всего это можно сказать о таком крупном историке, как Тит Ливий (см.) (59 до хр. эры — 17 хр. эры). Он пишет историю Рима с древнейших времен и по 9 г. до хр. эры. У Ливия ни о каком исследовании и критике источников, пользовании документами и памятниками древней римской письменности нет и речи. Ливии обыкновенно в основу своего изложения кладет одного какого-нибудь автора, иногда отмечая, чем этот автор и его изложение отличаются от других авторов. Ливии не указывает, что же правильно из сообщений ряда историков. В этом отношении Ливии стоит гораздо ниже и Полибия и Саллюстия. Ливий не избегает ни мифов, ни анекдотов, принимает и их за действительные события.

 

[35]

 

Ливий сам республиканец по убеждению, он преклоняется перед республиканским Римом, но, где нужно, он оказывается верным сторонником Августа. Ливии верит в чудеса, во вмешательство богов в дела людей, он приписывает неудачу римлян тому, что их наказывают за нечестие боги. Вся мощь Рима, по мнению Ливия, основывается на строгом благочестии и строгих нравах, к-рые существовали в былые времена в республиканском Риме и которые забываются в Риме, современном Ливию.

Современник Ливия Дионисий Галикарнасский (см.) (вторая половина 1 в. до хр. эры и начало 1 в. хр. эры) стоит как историк ниже Ливия. Дионисий пишет историю как ритор по преимуществу. Его цель — показать, как следует ее писать, чтобы прочесть мораль гражданам. К этому же времени относится и труд Диодора (см.) Сицилийского «Историческая библиотека», заключающий в себе историю древнего Востока, Греции и Рима от мифических времен и до времени Юлия Цезаря. Диодор — ученик философов-стоиков — стремится показать в своей истории, что все люди близки друг другу как родственники, хотя их и разделяют пространство и время, все они в конечном счете входят в одно общечеловеческое государство, к-рым управляет божественный промысел. Диодор смотрит на историю как на учительницу доблести, провозвестницу истины. Но в действительности он далек от того, чтобы критиковать источники, его история — сборник выдержек из разных историков, на критику к-рых у Диодора не хватило ни таланта, ни знаний, ни опыта. Цитируя, например, из римских анналистов то, что они говорят о древнейшем Риме, Диодор относит иногда эти выдержки к своему времени, и получаются бьющие в глаза анахронизмы; часто он об одном и том же событии рассказывает дважды различно, так как это не его рассказ, а цитаты из двух различных авторов.

Во времена Диодора написана и первая латинская всеобщая история Трога Помпея, известная нам по краткому изложению, написанному во 2 в. хр. эры Юстином. Трог Помпеи также не был историком-исследователем, он использовал труды греческих историков. Такова же и всеобщая история Веллея Патеркула. В ней нет строгого плана. Патеркул часто останавливается на второстепенных событиях, забывая о важнейших. Он крайне субъективен в оценке деятелей истории, расточает лесть перед Тиберием. Все эти историки характерны для И. первой половины 1 в. хр. эры, времени укрепляющейся империи, как характерен для нее и Курций Руф, который пишет историю Александра Македонского, причем стремится дать не историю, а лишь занимательное чтение. У Курция Руфа нет историч. исследования, основывающегося на критике источников. — Выше всех историков 1 в. хр. эры и начала 2 в. хр. эры стоит Корнелий Тацит (см.) (55-117 хр. эры). Первой работой Тацита была биография Кайя Юлия Агриколы. Следующий труд Тацита «Германия» до сих пор остается вместе с «Комментариями о Галльской войне» Цезаря основным источником для знакомства с бытом древних германцев. Но слава Тацита как историка основывается на его «Истории Рима» (от 69 по 96 хр. эры) и «Анналах» (история, охватывавшая время от смерти Августа по смерть Нерона). В своих трудах Тацит описывает события необыкновенно ярко и образно, стремясь дать пра-

 

[36]

 

вдивую историю прошлого. Пользуясь тем или иным источником, Тацит относится к нему критически. Он на все смотрит с точки зрения римского гражданина и его интересов; если он и хвалит предводителя германцев Арминия, то весьма умеренно и лишь потому, что личность, подобная Арминию, не могла не произвести сильного впечатления на современников. У Тацита, происходившего из сословия всадников, убежденного сторонника римской аристократии, живы еще симпатии к республике. Он охотно отмечает все пороки и недостатки императоров. Невысокого мнения Тацит и о сенате и называет его собранием льстивых сенаторов-рабов. Тацит иногда готов, подобно многим историкам его времени, прочесть мораль читателю, он верит в богов, в то, что все зависит от судьбы, но он часто говорит и о более реальных причинах, вызывавших те или иные события, указывая, напр., на географические условия, «упадок нравов», хотя и не может объяснить причин этого упадка, и т. д. Тацит — тонкий психолог, он необычайно метко и ярко изображает отдельные характеры, причем придерживается взгляда, что психика людей влияет на ход исторических событий.

В 1 в. и начале 2 в. писал Плутарх (45-120 хр. эры); из его трудов большое значение для истории имеют сравнительные «Жизнеописания», в к-рых он сопоставляет знаменитых греческих исторических деятелей с римскими, помещая в конце биографий иногда и особые «сравнения». Но Плутарх — не ученый-исследователь, он не обладает талантом критика; Плутарх — прежде всего философ-моралист. Он интересуется своими героями не как деятелями истории, а как личностями с определенными достоинствами и недостатками. Плутарх сам в биографии Александра Македонского говорит, что пишет не историю, а биографию. В своем труде Плутарх использовал многих историков, в том числе и не дошедших до нас в оригинале. И в этом значение Плутарха для исторической науки.

В конце 1 в. Хр. Эры при императоре Элие Адриане писал свои биографии и Светоний (см.) Транквил (75-150 хр. Эры). Его характеристика исторических деятелей далеко уступает характеристикам Тацита. У Светония мы на каждом шагу встречаемся с анекдотами, в хронологии у него путаница, выведенные деятели не поставлены в их исторические условия. Светоний угодил вкусам своего времени, вкусам тех придворных кругов, которые окружали императоров. Выразив интересы этой придворной, рабовладельческой аристократии и императорской бюрократии, Светоний стал образцом и для последующих историков-биографов императоров. Светонию подражали и составители сборника, известного под названием «Scriptores historiae Augustae» («Писатели истории Августов»); в нем находились биографии императоров от Элия Адриана до Нумериана (117-284 хр. Эры). Составители этих биографий не останавливались не только перед тем, чтобы давать ложные сведения, но даже перед подделкой документов. До нас этот сборник дошел в обработке, к-рой он подвергся в 4 в. Хр. Эры. Во 2 в. Хр. Эры мы не имеем крупных римских историков; среди историков того времени, писавших по-гречески, необходимо упомянуть Арриана (95-175), к-рый подражал Ксенофонту и даже называл себя новым Ксенофонтом. Он, подобно Ксенофонту, написал «Анабасис»; в нем Арриан гово-

 

[37]

 

рит о походах Александра Македонского. Арриан — прямая противоположность Курцию; он не дает анекдотов, не описывает чудесных приключений Александра; для написания истории походов Александра Арриан. использует труды своих предшественников, а главное — труды участников походов Александра, причем ко всем использованным им трудам Арриан относится критически. Но критика его часто основана не на изучении документальных данных, а на его собственных умозаключениях. В виду того, что такие труды по истории Александра Македонского, как труды его современников Птолемея Лага и Аристобула, не дошли до нас, а Аррианом они использованы, Арриан является для нас ценнейшим источником для истории времени Александра.

Современником Арриана был грек Аппиан родом из Александрии. Он написал «Римскую историю», в которой поставил себе целью показать, как были покорены римлянами народы, входившие в состав Римской империи. Весь труд Аппиана распадается на ряд книг, каждая посвящена отдельному народу. Но этот план Аппиан не всегда выдерживает. Ему пришлось от него отказаться тогда, когда он приступал к изложению событий гражданских войн в Риме; поэтому изложение гражданских войн и составляет как бы отдельную монографию в истории Римской империи Аппиана. Мы не можем точно сказать, какие источники положены Аппианом в основу его труда, но во всяком случае он пользовался не одним, а целым рядом источников, умея критически подходить к ним, брать из них наиболее ценное. Аппиан — незаменимый источник для периода римской истории от времени Тиберия Гракха (130 до христианской эры) и до 35 христианской эры. Он является ярким выразителем интересов рабовладельческой аристократии, на которую опирались императоры. Аппиан — монархист по своим убеждениям и не раз подчеркивает это в своем труде. Но «из древних историков, которые описывали борьбу, происходившую в недрах римской республики, только Аппиан говорит нам ясно и выразительно, из-за чего она велась: из-за землевладения» (Энгельс, Людвиг Фейербах, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 673). Этим объясняется и то, что Маркс «по вечерам отдыха ради увлекался «Гражданскими войнами в Риме» Аппиана в греческом оригинале» (Маркс, Письмо к Энгельсу от 27 февраля 1861, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., том XXIII, стр. 15).

Из историков конца 2 в. и первой половины 3 в. хр. эры необходимо упомянуть Кассия Диона Кокцеяна (150-235), крупного чиновника из Никеи времени Септимия Севера и Александра Севера. Он написал историю Рима на греческом языке.

Наиболее крупным историком 4 в. хр. эры был Аммиан Марцеллин (330-400), написавший на латинском языке историю Рима от времени Нерона и до смерти Валента (378 хр. эры). До нас дошли книги 14-31, излагающие события с 353 по 378. Аммиан — ревностный приверженец императора Юлиана и язычник. Критическое отношение Аммиана к источникам делает труд его ценным, несмотря на увлечение риторикой и на вставленные экскурсы из области географии, свидетельствующие о недостаточной осведомленности Аммиана.

После Аммиана Марцеллина нет сколько-нибудь крупных историков. Такие «историки»,

 

[38]

 

как Евнапий, писавший в начале 5 в., Олимпиодор, писавший в середине 5 в., Прокопий — 6 в., как правило, только компилируют произведения своих предшественников, часто делая из них обширные, дословные выписки. Все упомянутые историки-греки. Из историков-римлян, писавших по-латыни, можно упомянуть Аврелия Виктора, написавшего биографии Цезарей от Августа до Константина, и Евтропия, написавшего очерк римской истории. С упадком Римской империи приходят в упадок и исторические науки древних Греции и Рима.

В. Кун.

 

 

5-15 вв. Историю средневековой Западной Европы освещали в самом ее начале наблюдатели со стороны — писатели из греческого и римского мира. Но уже с 5 в., когда Империя была занята варварами, историки стали выходить из самих варварских обществ: римляне по происхождению, но на службе у варваров, секретари государей (Кассиодор), епископы церквей (Иордан), монахи из монастырей, расположенных в гуще варварской оседлости. Будучи уже в известной мере представителями новой исторической эпохи — феодальной, — они начинают с того, что стараются подвести итоги всей предшествовавшей истории. Они начинают со «всемирной хроники» (напр. Хроника Евсевия-Иеронима 4 в.), излагая события от «сотворения мира» (условно принятого александрийскими компутистами, т.е. составителями пасхальных таблиц и основателями исторической хронологии, за 5493 до хр. эры и византийскими — за 5509 до хр. эры), претендуя охватить «все народы», во всяком случае — государства средиземноморского круга: вавилонское, македонское, карфагенское, римское. Для хронологии 1-4 вв. опору дали консульские «фасты», папские каталоги, пасхальные таблицы. Крушение античного рабовладельческого мира и возникновение на его развалинах мира феодального в ходе революции рабов и варварских завоеваний создавало у первых средневековых историков представление о полной противоположности между прошлой историей и настоящим. Основной носитель феодальной идеологии — католическая церковь выразила это по-своему, введя в историческую хронику искусственную богословскую тенденцию: «История человечества служила подготовкой к явлению мессии. Далее осуществляется победа церкви над миром».

Эта мысль высказана у «блаженного, Августина (см.), епископа гиппонского: «О граде (или государстве) божием» («De civitate dei») в 417. Перед картиной разрушения Рима Аларихом, уверенный в крушении «земного государства» и смене его «городом божьим» (христианской церковью), Августин звал к тому, чтобы «принуждать войти» в него несогласных. Его схема «четырех монархий» и особенно «шести периодов», по аналогии с шестью днями творения (последним «субботним» днем должна быть эпоха «покоя и блаженства»), нашла разнообразные отражения в схемах средневековых анналистов и визионеров. Но уже в 5 в., на смену пессимизму Августина и «предопределению», в лице монаха Пелагия и др. выдвинуты были более оптимистические оценки истории, в которых отразилось нарождение новых обществ, отношений. Из тех же настроений вытекало терпимое, а потом и положительное отношение

 

[39]

 

церковных и светских историков к тому варварскому миру, через слияние с к-рым римское общество превратилось в феодальное. Кассиодор, секретарь остготского короля Теодориха, «человек компромисса», мечтал о «защите римской культуры силой готского меча и о смягчении готского варварства римской культурой». Звучащие в составленных им письмах Теодориха («Variae»), эти мысли проникли в его «Historia Gothica», дошедшую до нас через сочинение другого готского историка, Иорнанда (Иорданиса), — «De Origine actibusque Getarum». В то время как хроникер испанских вестготов. Павел Орозий, следуя за Августином, в «Historiarum adversus paganos libri VII видел еще в нашествии варваров предвестие конца и «заслуженную кару за грехи», историк 7 в. Исидор, епископ Севильский, составивший (кроме энциклопедии знания — «Originum sive Etymologiarum libri XX») опыт всемирной хроники с делением на «шесть периодов» — «Chronica maiora» — и специальный очерк истории вестготов — «Historia», бросил замечательное признание: «римляне под готской державой любят ее власть, предпочитая жить в бедности с готами, чем быть сильными под римлянами, неся тяжелый гнет налогов и повинностей». Так осознавалось постепенно становление нового общества и вместе с тем появлялся интерес к истории не только дофеодального, но и самого этого нового общества.

После ряда хроникеров (Проспер Аквитанский, Марий Аваншский), рассказавших о движениях и судьбах гуннов и вандалов, выступил историк франков — Григорий Флорентий, член овернской сенаторской семьи, епископ Тура. Он вырос уже в недрах раннефеодального общества и выражал его мировоззрение. Григорий построил свою «Историю франков» («Historia Francorum», в 10 кн.) на основе иеронимовой хроники, «фастов», Проспера и Идация, саг народных и церковных и более всего на воспоминаниях родных и друзей, а начиная с главы 4-й (с 80-х гг. 6 в.) — на собственных наблюдениях, цитируя подлинные сцены и диалоги, письма и документы. Так воссоздал он, с редкой живописной силой, картину общества в эпоху становления феодализма, дикий разгул подымающейся к власти аристократии, но жизнь трудовых низов, постепенно закрепощаемых, осталась только бледным фоном. Впрочем отдельные бытовые черты жизни масс, подчас конкретные и ценные, получили отражение в его многочисленных агиографических сочинениях.

С распадом власти меровингских королей последователи Григория Турского дают только тусклые и нечеткие отражения фактов, преимущественно внешних; они делятся на историков Нейстрии, Бургундии и Австразии; в Париже писал автор «Gesta regum Francorum», в Бургундии т. н. Псевдо-Фредегарий и его «продолжатели». То были уже историки династии Каролингов и последние в эти века представители исторической «хроники». На смену ей на фоне хронологической реформы выступил новый род сочинений — «анналы». До 6 в. хартии датировались годами правления королей, а хроники — «от сотворения». В середине 6 в. монах Дионисий Малый, установив дату «воплощения» (рождества Христова) на 753 от основания Рима, предложил ее как основу летосчисления и расчислил по ней «пас-

 

[40]

 

хальные таблицы». Реформу приняли Италия и Англия (первая хартия датирована «604 годом»). Но на континенте лишь в 742 впервые по новому летосчислению датирована грамота Карломана.

С возвышением Каролингской монархии возникла мысль о составлении королевских («больших») анналов, т.е. пространных погодных повествований, ведущихся в официальном центре — королевской капелле, под редакцией и ответственностью архикапеллана. Точно осведомленная об актах и намерениях власти, капелла отразила в анналах основную политическую и экономическую тенденцию века — стремление крепнущего феодального помещичьего класса к освоению новых территорий и рабочих рук. Наряду с прославлением победоносного шествия Каролингской империи в анналах встречаются лишь редкие, случайные признания о восстаниях, в которых прорывался протест закрепощаемых масс. Через 8-10 века тянется цепь анналов. Во главе их стояли крупнейшие церковно-политические деятели: Гильдуин, Эйнгард, Гинкмар. С распадом Империи анналы разбились на струю западную (французскую — Сен-Бертинские анналы) и восточную (германскую — анналы Мецские, Фульдские, Регинона, Примские, в последний раз ожившие в эпоху Оттонов). Анналы отражали мировоззрение высших групп феодального класса, возглавлявших формирующиеся европейские монархии. Историография в их руках, чуждая в точном смысле научных задач, служила преимущественно целям восхваления государей и в особенности прославления католической церкви. Поэтому они далеко не достоверны и перемешивают действительные факты с измышлениями и преувеличениями. Феодальное общество каролингской эпохи, полное сознания своих успехов и славы, культивировало и другие виды исторических сочинений: биографию, как, напр., «Vita Caroli Magni» Эйнгарда и биографии его сына Людовика (Тегана и Эрмольда Черного), историческую поэзию и жития, которые служили тем же целям, что и анналы, но носили менее официальный характер и были рассчитаны на более широкие круги. До народных масс, однако, не достигали и эти сочинения. В то же время на периферии каролингского мира в Англии выдвинулся историк (а также энциклопедист) Беда Почтенный, а в Италии — историк лангобардов Павел, сын Варнефрида, успевший воспринять традицию истории и саги погибшего при нем лангобардского государства; он обратил особое внимание на предания родного своего города Фриуля. — С феодальным дроблением, с уничтожением государственного и литературного центра анналистика замирает, вновь уступая место хроникам, ведущимся в монастырях, и всевозможным «деяниям» аббатов и епископов, ведущимся соборными канониками. Последним иногда свойственна широкая осведомленность и литературное искусство. Такова «История Реймской церкви» Флодоарда. Но этого нельзя сказать о ее продолжении — «Historiae» монаха Рихера, современника капетингского переворота. В общем «дух колокольни» господствует в монастырских хрониках 10-11 веков. Широкие перспективы, еще характерные для Оттоновских анналов, закрыты для этих местных хроник, впадающих в неисправимую путаницу, едва лишь перешагнув границы своей области. Картины жестоких войн с сарацинами, венгра-

 

[41]

 

ми, норманнами; война между соседними сеньериями; земля, обрастающая укреплениями-замками; преследуемые евреи и первые мученики из «еретиков-манихеев»: голодовки, доходящие до того, что люди поедали человеческое мясо; почти против воли отраженные в хрониках глухие удары народных восстаний — таково содержание «местных» хроник: Адемара Шабанского, Радульфа Глабра, Гильома Жюмьежского, Ордерика Виталя. Но это реальное содержание часто глубоко скрыто под оболочкой религиозной тенденциозности и искажено в результате то неосведомленности, то вымысла. Германские хроники, со времен героической повести Видукинда о борьбе саксов c каролингскими ополчениями, большей частью сосредоточиваются на жизни и быте саксонских земель. Таков Титмар Мерзебургский, таков Адам Бременский, рассказавший, правда, с чужих слов, много из истории далекого севера. Для всех этих историков, как и для позднейших, остается характерным представление об истории, как о полупоэтическом творчестве, где примешивание к действительности вымысла и легенды вполне возможно и необходимо.

В конце 11 в. в жизни феодальной Европы появились новые моменты: колонизация «внутренняя», с лесными расчистками и основанием деревень и городов, и «внешняя», т.е. паломничества и походы «за море». В это время в И. возникла яркая новая разновидность исторических сочинений: «крестоносная хроника». Описывая подчас изо дня в день необычайные впечатления пути на суше и на морях, столкновения с новыми народами, крестоносная хроника нередко содержала, вопреки религиозно-фанатическому настроению авторов, черты свободных суждений, критической оценки социальной действительности. Таковы знаменитые «Gesta Francorum» итальянского анонима. Несколько иной тон, отразившийся в заглавии, имеют «Gesta dei per Francos», т.е. «Подвиги божии, совершенные через франков» Гиберта Новигенского. В И. 11-14 вв. этот род сочинений заполнил основное русло, дав (особенно для 1-го Крестового похода) сотни произведений в тысячах списков в прозе и в стихах (изд. в «Recueil des historiens des Croisades», 13 тт.), завершившись для 1-го похода уже довольно поздней широкой хроникой Гильома, епископа Тирского. Далее хроника становится все более деловой, описывая, в духе интереса к восточному миру и «примирения» с ним, колонизаторскую и «плантаторскую» деятельность западных баронов, жизнь сирийских колоний. Отметим хронику повествователя 2-го Крестового похода и историка Гогенштауфенов, Оттона Фрейзингенского, с ее широким «имперским» фоном, множество хроник (французских, английских, германских) 3-го похода, повесть о 4-м походе (Вилльярдуэна), полную духа жадного авантюризма и картин разграбляемого баронами Константинополя, наконец, историю 7-го и 8-го походов, вышедшую из-под пера друга короля Людовика IX — Жана Жуанвиля, который, описывая Крестовые походы, пришел в конце-концов к благоразумному выводу: «я останусь дома, чтобы устраивать собственный народ. Он разоряется, пока мы странствуем».

С 12 в. наступает период сильных городских движений. Они, разумеется, отразились в исторических сочинениях, но опять-таки искаженно и неполно: перо историка все еще держали

 

[42]

 

преимущественно клирики, городские движения описаны их врагами в разнообразных «деяниях» прелатов. Только в «De vita sua» Гиберта, вопреки его словам: «ненавистное имя коммуны», можно найти яркое, почти правдивое изображение драматической борьбы городов Лана и Амьена. С 13 веком, периодом начавшейся централизации монархии, создается вновь традиция полуофициальных сводов-хроник типа биографии царствующей династии в Англии (в аббатстве Сент-Альбанском) и во Франции (в аббатстве Сен-Дени, «усыпальнице королей»). В 13 веке доминиканская схоластика культивирует еще и всеобъемлющие религиозно-аллегорические «Зерцала истории», как «Speculum historiale» Винцентия из Бове. Здесь история целиком подчинена богословской догматике и наполнена самыми неправдоподобными вымыслами. Но в это же время на других исторических сочинениях уже начинают отражаться намечающиеся социально-экономические сдвиги в средневековой Европе. Уже нередко, подчиняясь светскому духу I века и новым традициям университетов, выступают авторы, отчасти отбрасывающие религиозно-поучительные цели, полные интереса к реальной жизни эпохи, к строительству городов, росту торговли, быту буржуазии. Таковы парижские историки Ригор, Гильом Бретонский, веселый итальянский монах Салимбене и еще больше англичанин Матвей Парижский с его оппозиционным настроением в отношении папства и стремлением к исторической реальности. Эти черты выступают еще ярче у историков бурной жизни итальянских городов, как, напр., в 13-14 вв. у Дино Кампаньи, в 14 — у Джованни Виллани, «Геродота итальянского Средневековья». Назвать всех этих историков зрелыми выразителями нового буржуазного мировоззрения было бы неправильно. Они в большинстве принадлежат еще к феодально-дворянской историографии, но в сильной степени затронутой новыми буржуазными веяниями. 14 в., век глубоких социальных кризисов, Столетней войны и Черной смерти, век массовых крестьянских восстаний, выдвинул историков, к-рые, чувствуя страдания массы, полны негодующего и сатирического отношения к знатным. Таков во Франции кармелитский приор и крестьянский сын Жан Венет, сочувствующий восставшим «Жакам». Таким образом, под влиянием усложнения самого феодального общества, роста экономических противоречий и углубления классовой борьбы само перо историков становится живвв. Даже Жан Фруассар, слава французской «рыцарской» хроники 14-15 веков (он охватил в своей хронике ряд стран: «Chroniques de France, d"Angleterre, d"Espagne, d"Écosse»), воспевающий «подвиги» разлагающегося рыцарства, уже не мог обойти молчанием все то, что волновало современников: движение лоллардов, восстание Уота Тайлера, борьбу фламандских коммун и итальянских городов, не говоря о движении Этьена Марселя в Париже и Жакерии. Буржуазия, значение к-рой в роли чиновников монархии в управлении и в дипломатии постепенно возрастает, начинает в 15 в. выдвигать теоретиков дипломатического искусства и авторов соответствующих исторических построений, охватывающих Европу как целое. Таков ряд предшественников Маккиавелли. Одновременно историография все более становилась публицистически заостренной в связи с активным участием

 

[43]

 

горожан в политической жизни. Борьба партий в итальянских городах, война Алой и Белой розы в Англии, соперничество арманьяков и бургильонов во Франции, дипломатические комбинации и союзы — все это отражалось в построении и тоне исторических произведений 15в. (напр., «Croniques» клирика-буржуа Enguerrand de Monstrelet), иногда еще именуют себя «хрониками», но по существу сбивающтхся на мемуары, даже дневники по своей страстности и непосредственности переживаний (Journal d"un bourgeois de Paris, journal de Nicolas de Baye). Яркие мемуары историка Людовика XI, Philippe Commynes, типичны и по своему мемуарному содержанию, и по настроению, к-рое в известной мере можно уже назвать буржуазным. Германская историография после Отгона Фрейзингенского давала мало оригинальных произведений, ограничиваясь переложениями и компендиями «Каталогов» и «Хроник Империи и папства». Наиболее полная из них Мартина из Троппау (собственно Опавы, чеха родом). Живее — местные истории на немецком языке (изд. особо в Monumenta Germaniae, Deutsche Chroniken). С появлением печатного станка в герм, странах развернулась работа по восстановлению и изданию памятников средневековой историч. литературы.

О. Добиаш-Рождественская.

36-17 вв. Буржуазная историография зародилась в Италии, в городах к-рой уже в 14- 15 вв. появились «первые зачатки капиталистического производства» (Маркс) и началась эпоха Возрождения (см.), выдвинувшая в лице гуманистов ряд блестящих представителей новой светской, индивидуалистической идеологии, выражавшей буржуазные тенденции развития. Под влиянием гуманизма развилось в Италии и новое направление в историографии. Исходя из социально-политических условий наиболее развитых торгово-промышленных городов (особенно Флоренции) и усвоив достижения античной историографии, это направление порвало с религиозно-церковной трактовкой исторического развития и придало истории светский, политический и наукообразный характер. Первые шаги в новом направлении сделала гуманистическая анналистика наиболее видным представителем которой был Леонардо Бруни. Параллельно провозглашению опытного знания единственным основанием естественных наук, молодое буржуазное мировоззрение требовало и историю поставить на почву изучения реальных фактов. Постепенное внедрение этого принципа, выдвинутого итал. гуманистами в 15 в., составляет основное содержание развития исторической науки в 16-17 вв. Прежде всего требовалось произвести очистку истории от накопленных в прошлые века вымыслов и легенд, т.е. выработать приемы т. н. исторической критики и создать ряд вспомогательных исторических дисциплин для изучения разных видов первоисточников. В 15 в. было положено начало и филологической критике (Лоренцо Валла) и изучению археологии (Флавио Биондо). По мере выполнения этой первой задачи к началу 16 в. отчетливо обнаружилась и вторая: историку мало установить и собрать факты, он должен их также объяснить и поставить в связь между собой. Подлинное разрешение этой задачи не было под силу буржуазной историографии и в последующие эпохи, но уже в 16-17 вв. появились первые попытки найти общие исторические законно-

 

[44]

 

мерности так же, как выработать приемы объяснения тех или иных исторических событии и фактов, хотя бы из ближайших, непосредственно им предшествующих причин. Этот метод, обычно называемый прагматизмом, неспособный привести к действительно научному объяснению, представлял все же огромный шаг вперед по сравнению с простой отсылкой в каждом случае к промыслу божию, как это делали историки в прежние века.

Флоренция первой трети 16 в. выдвинула таких крупных историков-прагматиков, как Николо Маккиавелли (см.) и Франческо Гвиччардини (см.). Не случайно, что самые выдающиеся представители гуманистической историографии вышли из Флоренции, главного центра гуманистического движения, из города, история к-рого в 13-15 вв. представляла наиболее развитые формы классово-партийной борьбы. Большое влияние на развитие гуманистической историографии в первой половине 16 века оказали «посольские донесения» (1egazione), мастерами составлять к-рые были особенно флорентийцы и венецианцы. Развитие дипломатического искусства с трезвым и реальным учетом обстоятельств, тонким знанием психологии правителей и сложными политическими расчетами стало для государственных деятелей небольших итал. государств жизненной необходимостью, в особенности в тот момент, когда Италия с 1494 стала объектом и ареной борьбы между Францией, Испанией, Германией. Маккиавелли и Гвиччардини, при всем различии их общественно-политических и исторических взглядов, были активными государственными деятелями и искусными дипломатами, они открыто выступали как «партийные» историки и интересовались преимущественно политическими вопросами. Самым известным историком среди гуманистов был Н. Маккиавелли, автор «Флорентийской истории» («Delle storie florentine», 8 книг, написаны в 1520-25, изданы в 1532) и политических сочинений — «Князь» («Il principe», написано в 1513, издано в 1532) и «Рассуждения на первую декаду Тита Ливия» («Discorsi sopra la prima decade di Tito Livia», написаны в 1518-22). Исходя из представления о закономерности исторического развития и повторяемости исторических явлений, Маккиавелли считал возможным предвидеть будущее и научно обосновать политику на твердой базе исторического опыта. «Чтобы знать, что должно случиться, — писал он, — достаточно проследить, что было». Но повторяемость в истории» он психологически объяснял наличием «одинаковой природы» у людей, имеющих одни и те же страсти и одинаково реагирующих при аналогичных условиях. Человек не может итти против обстоятельств, но от его сознания и энергии зависит использовать или упустить «случай». Действиями людей движет материальный «интерес». Лучшей частью «Флорентийской истории» является живое изображение гражданских несогласий, борьбы между имущими и неимущими. Но при наличии отдельных элементов, характеризующих классово-партийную борьбу, преобладающей у Маккиавелли остается прагматическая история, в которой политика и война — основные предметы исторического изображения, а сознательная воля основателей государства и законодателей — основная движущая сила. Политические действия он оценивал с точки зрения целесообраз-

 

[45]

 

ности их результатов. Формы правления — республика или монархия — важны были для него не сами по себе, а в зависимости от их реального классового содержания. Макиавелли — враг папства, препятствовавшего воссоединению Италии; он — противник христианской морали, проповедующей смирение и терпение. Он — сторонник неограниченной диктаторской власти одного человека, не останавливающегося ни перед какими мерами для достижения поставленной цели. Маккиавелли выдвигал образцом такого государя известного авантюриста Цезаря Борджиа (см.). Маккиавелли посвящает ему свою книгу «Князь». Маккиавелли писал, обращаясь к своему «князю»: «Вы должны знать, что бороться можно двояко: один род борьбы — это закон, другой — сила; первый свойственен человеку, второй — зверю. Так как, однако, первого очень часто недостаточно, приходится обращаться ко второму. Князю необходимо владеть природой как зверя, так и человека». К известиям античных историков (Тита Ливия) он относился некритически, а при использовании итал. хронистов (Биондо, Виллани, Симонетты) клал обыкновенно хронику одного из них в основу с добавлениями из других. Рядом с Маккиавелли выделялся его младший современник и другой крупный флорентийский историк Фр. Гвиччардини, автор неопубликованных при его жизни «Флорентийской истории» («Storia fiorentina», написана в 1509, изд. 1559) и «Истории Италии» («Storia d"Italia», 1492-1534, изд. 1561). Но, в отличие от Маккиавелли, Гвиччардини был равнодушен к исторической теории и остался эмпириком, исходящим только из нужд практической политики и защищавшим интересы флорентийских оптиматов, к к-рым принадлежал и сам. Беспринципный циник, Гвиччардини понимал только грубо материальные мотивы действий и сам из личных корыстных соображений служил римской курии, к-рую считал «образцом всех пороков и всякой скверны на свете». Естественно, что он предпочитал аристократическое правление народному, к народу относился как к «черни» и «бешеному животному», не поднимался выше интересов рантьерской верхушки флорентийской буржуазии и был совершенно равнодушен к вопросу воссоединения Италии, хотя вместе с Маккиавелли стоял за изгнание из нее «варваров». Гвиччардини считал борьбу патрициев и плебеев в Риме гибельным фактом и полагал, что «хвалить социальную борьбу то же, что хвалить болезнь у больного из-за хороших качеств лекарства, данного ему». Гвиччардини не поднимался выше прагматической истории, считая интриги и расчет исходным пунктом политических событий и ограничиваясь изображением войн, политики и эгоистических мотивов. Композиция его работ определялась связью между событиями, язык у него точный и стиль свободен от риторики. Значительное сходство по характеру анализа существует между «Историей Италии» Гвиччардини и произведением его современника и сторонника Медичи, флорентийца Фр. Веттори, написавшего «Обзор истории Италии от 1511 до 1527» («Sommario della storia d"Italia dal 1511 al 1527», изд. 1548). Под влиянием Маккиавелли находились флорентийские историки первой половины 16 в. Нерли, Сеньи, Нарди, Варки, значительно уступавшие своему учителю в глубине, таланте, блеске, причем первые два слу-

 

[46]

 

жили вернувшимся с 1530 во Флоренцию Медичи. Позднейшие итал. историки второй половины 16 и 17 веков, флорентиец Адриани и венецианцы Парута и Давила, находились больше под влиянием Гвиччардини и интересовались, гл. обр., вопросами международной политики 16 в. Из итальянских историков, продававших свое перо мелким тиранам, самым талантливым и бесстыдным был П. Джовио, написавший «45 книг по истории своего времени» («Historiarum sui temporis libri XLV», 1492-1547, изд. 1550-52) и ряд биографий на латинском яз.

Таким образом, дело, начатое Маккиавелли, — выработка исторического метода и установление исторических закономерностей для объяснения исторических фактов — не нашло продолжения и развития даже у него на родине. Кроме Вико (см.) никто вплоть до 18 в. не дал глубоких исторических обобщений. Но умение собирать и описывать исторические факты делало все более быстрые успехи. Открытие и завоевание Америки, а также и захваты европейцев в Индии и Африке способствовали пробуждению интереса к новым, раньше неизвестным народностям, к их жизни и нравам и повлияли на усиление этнографических элементов в исторических произведениях. Основателем этнографического направления в историографии был итал. гуманист, миланец Петер Мартир, который в духе просвещенного гуманизма, хотя и по заказу испан. правительства, дал описание страны, флоры, фауны и обычаев жителей Вест-Индии. С точки зрения конквистадоров писал об испан. завоеваниях в Америке губернатор испан. колоний в Вест-Индии Овиедо, бывший естествоиспытателем и этнографом. Классический труд об испан. завоеваниях в Америке написал Гомара, находившийся на службе у фамилии Кортеца и выступавший апологетом последнего при описании завоевания Мексики. Много внимания этнографическим элементам уделил в своей мало критической работе о государстве инков в Перу Гарсиласса де ля Вега. Под влиянием этнографического направления, вышедшего за рамки чисто политической истории, позднейшие историки стали уделять в своих сочинениях больше внимания географическим и этнографическим моментам.

В 16-17 веках во Франции, Англии, Германии и Голландии стала развиваться национальная историография, находившаяся под сильным влиянием итал. гуманизма по своим историческим приемам, по форме изложения и стилю. Но в каждой стране она принимала особый национальный и политический характер. Историки употребляли обыкновенно национальный язык, а конкретное содержание и проводимые в их сочинениях политические взгляды зависели от местных политических условий и классовой принадлежности автора. Выработанный буржуазным мировоззрением эмпирический, светский и наукообразный характер историч. сочинений нередко сочетался при этом с феодально-дворянской идеологией. Незавершенность выдвинутого молодой буржуазной историографией научного метода привела к тому, что ее достижения оказались на службе у мировоззрений, чуждых буржуазии и подчас открыто реакционных. Во Франции ряд историков-мемуаристов отразил в своих сочинениях историю франц. абсолютизма, начиная со второй половины 15 в. Большое влияние на

 

[47]

 

развитие мемуарной политической литературы здесь оказал Филипп де Коммин. Обладая острой наблюдательностью и широкой политической осведомленностью, он написал интересные «мемуары» о царствованиях Людовика XI и Карла VIII («Chronique et mémoires», 1464-93, изд. 1524-28), в к-рых дал живые и меткие характеристики. Полагаясь на свою память, он допустил ряд грубых хронологич. ошибок. Историю фронды в форме автобиографии с использованием других источников написал активный деятель фронды кардинал Ретц («Vie du cardinal de Retz», 1613-55, изд. 1717). Политические события он оценивал с точки зрения фрондировавшей против абсолютизма знати. Вся политика сводилась для него к борьбе дворянских клик между собой и с короной, а идеалом его был заговорщик с сильной волей, хитрый интриган, умеющий подчинить себе массы, в к-рых Ретц видел могучую, но слепую силу. Придворные нравы при Людовике XIV и регенте Орлеанском изображены детально и живо, со злыми и меткими характеристиками, в многотомных «Мемуарах» герцога Сен-Симона, который писал с точки зрения аристократической оппозиции и был ярым противником «царства подлой буржуазии».

Английская историография 16-17 вв. развивалась под большим влиянием итал. историков-гуманистов. В духе флорентийской политической историографии писал о царствовании Генриха VII Тюдора (1622) известный философ и политический деятель Фр. Бэкон. С середины 17 в. под влиянием Английской революции история партийной борьбы становится преобладающей в английской историографии. Основателем этого направления был мемуарист-историк граф Кларендон (Эдуард Гайд), вождь роялистской партии в Долгом парламенте, потом эмигрант и министр при реставрации Стюартов. В своей «Истории восстания и гражданских войн в Англии» («History of the rebellion and civil wars in England», 1646-71) Кларендон дал живое изображение партийной борьбы в Английской революции, но в роялистском освещении, не затрагивая социально-экономических изменений, происшедших в Англии перед и во время революции. Историю Нидерландской революции написал на латинском яз. (изд. 1657) с точки зрения сторонника аристократии и абсолютизма голландский юрист Гуго Гроций, бывший в то же время основоположником буржуазной философии права как автор книги «О праве войны и мира» (1625). В Германии теоретик международного права Пуфендорф писал на латинском яз. биографии шведских королей и курфюрстов Бранденбурга, у которых он служил; его сочинения носят официозный, апологетический характер и не имеют научного значения. Под влиянием гуманизма немецкий филолог X. Целларий впервые применил для периодизации истории (в 1688), в противоположность старой христианской периодизации по смене четырех монархий, термины древняя, средняя и новая история, в к-рые он вкладывал, однако, не историческое, а узко филологическое содержание: развитие латыни от классической через варварскую (до 15 в.) к возрождению классической.

Гуманистическое влияние сказалось и на работах по истории Реформации, принадлежавших светским протестантским историкам (И. Турмайр-Авентин в Баварии и Слейдан в Гер-

 

[48]

 

мании). Напротив, церковные историки как протестантские (магдебургские центуриаторы, Нокс в Шотландии, Г. Буллингер в Швейцарии), так и католические (Ц. Бароний) преследовали только конфессиональные цели, но и они были вынуждены в полемических интересах обратиться к изучению источников. Выше стояли работы по истории церкви, написанные с политической точки зрения (напр., венецианца Сарпи, автора «Истории Тридентского собора», 1619). Исторические работы иезуитов (итальянцев Орландини и Страда и испанцев Рибаданейры и Марианы) заимствовали у гуманистов формы изложения и нередко давали разнообразный материал, но по своему содержанию и трактовке исторических явлений стояли очень низко и остались бесплодными для развития исторической науки. Издание иезуитом Болландом и его сотрудниками «житий святых» («Acta sanctorum», c 1643) ставило, разумеется, задачи церковно-апологетического характера, но все же было одним из толчков к собиранию и критической обработке источников. Несравненно большее значение для изучения Средневековья и для развития вспомогательных исторических дисциплин имело появление монументального Словаря средневековой варварской латыни (Glossariam ad scriptores mediae et infimae latinitatis, 1678) французского эрудита Дю-Канжа, автора аналогичного и греческого словаря. Анахронизмом была книга «Рассуждение о всемирной истории» («Discours sur l"histoire universelle», 1681), написанная епископом и теоретиком абсолютизма Боссюэтом, к-рый развивал средневековую христианскую точку зрения на историю.

Все наиболее значительные и передовые исторические работы 16-17 вв. созданы были под влиянием гуманистической историографии, к-рая порвала с религиозно-церковной трактовкой истории, освободилась от ее риторики и условных форм-, использовала достижения античной историографии, углубила тематику прагматической истории, включив в нее изучение партийно-классовой борьбы, способствовала созданию национальной историографии в ряде стран, дала первую попытку светской периодизации всемирной истории и положила начало исторической критике источников. Однако, гуманистическая историография оставалась еще во многом ненаучной. Она необычайно переоценивала роль личности в истории, почти не уделяла внимания действиям масс и ограничивалась почти исключительно вопросами политической истории. К. Добролюбский.

 

С конца 17 в. наметился известный сдвиг в области собирания и критики исторических источников [Мабильон (1632-1707) и Тиллемон (1637-98) во Франции и др.] и в развитии вспомогательных исторических дисциплин (дипломатика, см.). Л. Бофор критически отнесся К римской исторической традиции (Тит Ливии и др.) о первых пяти веках римской истории (Dissertation sur I"incertitude des cinq premiers siècles de l"histoire romaine», Utrecht, 1738). Это представляло собой чрезвычайно смелый для своего времени шаг вперед от традиции гуманистов. Однако, до «просветителей» в исторических трудах не выдвигалось крупных, принципиально новых проблем. История все еще сводилась, гл. обр., к собиранию

 

[49]

 

поучительных рассказов или анекдотов. Примерам в этом отношении может служить книга Болинброка «Letters on the study and use of history», 1738. Действительно, новую постановку проблемы история получила у франц. «просветителей», а до них — лишь у итальянца Вико (см.). В своем замечательном труде «Принципы новой науки» («Principidi unascienza nuova», 1726) Вико (1668-1744), стремясь превратить историю в точную науку, построил теорию общественного движения, исключительную для своего времени по широте обобщения. Это была первая попытка охватить всю историю человечества как процесс, определяемый строгой закономерностью.

Историки — «просветители» изучали и излагали историю с точки зрения третьего сословия — стремившейся к власти буржуазии. Они относились резко отрицательно к устаревшим феодальным учреждениям. В качестве представителей буржуазии историки-просветители», в отличие от большинства более ранних историков, интересовались не только непосредственно политическими явлениями, но придавали самостоятельное значение истории торговли, промышленности и культуры. Первая историческая работа основоположника французского «Просвещения» Вольтера (1694-1778) — «История Карла XII» — еще мало оригинальна. Но его основное историческое произведение — «Век Людовика XIV» (Le sièclede Louis XIV», 1735-39, переработанное изд. 1752) — является работой совершенно нового типа и представляет собой поворот от внешнего, прагматического понимания истории к анализу отдельных сторон социальной жизни. Исходя в своей критике и в своих оценках из своего политического идеала — такого «просвещенного абсолютизма», к-рый выполнял бы основные требования буржуазных верхов, — Вольтер дает широкую картину государственного управления, внутренней и внешней политики, финансов, торговли, промышленности, церкви, искусства Франции при Людовике XIV. В «Опыте о нравах и духе наций» («Essai sur les moeurs et 1"esprit des nations, et sur les principaux faits de 1 "histoire depuis Charlemagne jusqu"à Louis XIII) Вольтер сделал первую попытку написать историю культуры, охватывавшую народы не только Европы, но и Азии. При резко отрицательном отношении к феодальному Средневековью и при преклонении перед античностью для Вольтера — как и вообще для всех «просветителей» 18 в.-характерно ощущение пропасти между античностью и Средними веками. Средневековье в изображении Вольтера — эпоха сплошного варварства, жестокости, бессмысленного суеверия. Рационалистическая критика Вольтера, враждебная церковным авторитетам, совершенно устранявшая из исторического объяснения моменты теологического порядка, отбрасывавшая все мифологическое и легендарное, смело разрушавшая издавна укоренившиеся предрассудки, представляла значительный шаг вперед. Но Вольтер полностью остался на позициях исторического идеализма, слишком преувеличивая роль государственных деятелей в общественной жизни, аристократически относясь к массам.

Другой крупный представитель «Просвещения, «конституционалист» (Энгельс) Монтескье (см.) (1689-1755), в своем знаменитом сочинении «Дух Законов» («Esprit des lois», 1748), устраняя, подобно Вольтеру, теологические взгляды, стал на путь сравнительного изуче-

[50]

 

ния учреждений и законов, расширил исторический кругозор далеко за пределы Европы и дал на основании разнообразного, хотя и недостаточного, материала ряд социологических обобщений. Признавая всесильное влияние политических форм на экономический и гражданский строй у культурных народов, Монтескье придает очень большое значение влиянию на общественную жизнь географической среды. Энергичных и сильных северян он противопоставлял впечатлительным, ленивым и слабым южанам; наличие на Востоке деспотии, «гражданского рабства» и затворничества женщин Монтескье объяснял жарким климатом юга; образование крупных государств в Азии ставил в зависимость от наличия там обширных равнин, а развитие государств сравнительно небольших размеров в Зап. Европе — от пересеченного и гористого характера местности. Хотя взаимоотношение человека и среды Монтескье и рассматривал статически, тем не менее его крупнейшей заслугой являлось подчеркивание закономерности исторического развития. Отношение Монтескье к источникам было мало критическим: его «Рассуждение о величии и упадке римлян» («Considérations sur la grandeur et la décadance des Romains», 1734) основано на рассказах Тита Ливия, приводимых без критики.

Наряду с Вольтером и Монтескье огромное воздействие на историческую проблематику 18 в. оказали идеи социальной философии Pycco (см.; 1712-78). Руссо не был историком, но стремился исторически обосновать свой социальный идеал. Использовав широко распространенную в то время теорию «естественного состояния» и развив на ее основе учение об «общественном договоре», Руссо дал чисто рационалистическую концепцию исторического развития человечества. Характерной особенностью этой концепции была резко отрицательная оценка современных Руссо общественных условий, выступающая в форме критики «цивилизации» вообще, прежде всего сословного и имущественного неравенства и построенного на этой основе государства. В том значении, какое Руссо придавал собственности и имущественным отношениям, нельзя не видеть выраженного в наивной форме предвосхищения некоторых элементов материалистического взгляда на историю. Для исторических взглядов Pycco наиболее характерны его «Discours sur l"origine et les fondements de l"inégalité parmi les hommes» (1754). На фоне господствовавшего в 18 в. метафизического способа мышления Энгельс называет эту работу «высоким образцом диалектики». Наибольшим влиянием (в частности во время французской буржуазной революции) пользовалась книга Руссо «Общественный договор» («Contrat social», 1762).

Влияние Монтескье и Руссо испытал Мабли (см.; 1709-85), в свою очередь сильно повлиявший на политическую идеологию революции и оставивший ряд произведений, очень характерных для исторических воззрений кануна революции. В своих «Observations sur l"histoire de France» (1765) он попытался дать историю Франции в духе общих исторических идей Руссо, изображая ее как процесс узурпации аристократией и абсолютизмом исконных прав народа, принадлежавших ему в эпоху первобытного равенства на коммунистической основе. Мабли критиковал исторические произведения Вольтера и вслед за Монтескье

 

[51]

 

придавал большое значение естественным условиям. Несмотря на материалистич. тенденции своих построений, Мабли был — совершенно в духе 18 в. — больше моралистом, чем историком. — Огромным успехом пользовалась вышедшая в 1770 книга Рейналя (см.; 1713-96) «Histoire philosophique et politique des établissements et du commerce des européens dans les deux Indes» — произведение мало оригинальное и несколько бессвязное, но с исключительной полнотой отразившее взгляды передовой буржуазной интеллигенции 18 в. и представлявшее собой горячий протест против невольничества. — Следующий этап в смысле усиления материалистических элементов при подходе к явлениям истории не только по сравнению с Руссо и Мабли, но даже и по сравнению с философом-материалистом Гельвецием (см.), представляла собой работа А. Барнава (см.; 1761- 1793) «Introduction à la Révolution francaise», вышедшая уже во время революции. Исходя из своего деления истории человечества на периоды охотничий, пастушеский, земледельческий и торгово-промышленный, Барнав устанавливал соответствовавшие им формы собственности и власти, соединяя, т. о., элементы материализма в подходе к общественным явлениям с редким для своего времени историзмом.

Тогда же во время революции идеолог жирондистской буржуазии Кондорсе (см.; 1743- 94) разрабатывал теорию безостановочного и безграничного прогресса, как результата достижений человеческого ума и науки («Esquisse d"un tableau historique des progres de l"esprit humain»). В соответствии с увлечением античностью в революционный период он считал, что исключительную роль в прогрессивном развитии человечества сыграли два народа: древние греки и французы. На Средние века Кондорсе смотрит как на эпоху глубочайшего падения, резко отрицательно относясь к христианству. Христианская религия, по Кондорсе, несет большую долю ответственности за падение культуры; варварские завоевания лишь завершили тот процесс, к-рый был обусловлен христианством. На протяжении Средних веков фанатичное, жадное, развращенное духовенство при поддержке грубой силы давит все, что стремится к самостоятельности. Историю человечества Кондорсе делит на 10 периодов, различающихся достижениями человеческого ума. Новую эпоху Кондорсе начинает с книгопечатания. Под очевидным влиянием революционных событий Кондорсе признавал, гораздо большее, чем его предшественники, значение народных масс. «Все говорит нам о том, — писал Кондорсе, — что мы живем в эпоху великих революций человеческого рода. Кто может нас просветить лучше относительно того, чего мы должны ожидать, кто может нам предложить боее верного путеводителя, который мог бы нас вести среди революционных движений, чем картина революций, которые предшествовали настоящей и ее подготовили».

Большое влияние Вольтер, Монтескье и Руссо оказали на развитие науки и за пределами Франции. Влияние Вольтера в Англии в испытали отчасти Юм (см.; 1711-76) и особенно Робертсон (1721-93) и Гиббон (см.; 737-94), сочинение к-рого «История упадка и падения Римской империи» («The history of the decline and fall of the Roman empire», 1776-788) пользовалось исключительной славой. Работа Гиббона представляет собой первую по-

 

[52]

 

пытку научной постановки проблемы происхождения христианства, к к-рому Гиббон относится также отрицательно. В смысле глубины и смелости постановки исторических проблем английские историки-ученики французских просветителей» — значительно уступали своим учителям — идейным предшественникам назревавшей во Франции революции.

В то время как франц. «просветители» (в меньшей степени также и английские) были прежде всего литераторами и публицистами возвышавшейся прогрессивной буржуазии, немецкие историки, находившиеся под влиянием Вольтера и Монтескье, обычно были профессорами, «учеными филистерами». Их книги писались не столько для широких кругов образованных — буржуазных и мелкобуржуазных — читателей, сколько для нужд университетского преподавания. В результате, довольно многочисленные эклектические труды немецких историков, отвечавшие академическим требованиям того времени, представляют значительно меньшую ценность, чем работы французских и английских историков. — Многочисленные работы по всеобщей и русской истории и по истории Востока оставил Август Шлецер (см.; 1735-1809). Будучи одним из крупнейших немецких историков-последователей Вольтера, — он в то же время придерживался отсталых политических взглядов. Дворянско-крепостническая схема русской истории, выработанная Шлецером в результате его пребывания в России при Екатерине II, оказала впоследствии большое влияние на Карамзина, Н. Полевого (см.) и отчасти С. Соловьева (см.).

Одним из наиболее выдающихся немецких историков того времени был Геерен (Неегеп, 1760-1842). В своих политических взглядах он сильно зависел от Монтескье. Но еще характернее для Геерена сильное влияние английской классической политической экономии в яйце Адама Смита. Его главный труд («Ideen über die Politik, den Verkehr und den Handel der vornehmsten Völker der alten Welt», 1793) представляет собой конкретную историю международной торговли и политических форм в древнем мире, причем автор склонен объяснить исторические явления изменениями в области торговли и техники.

Влияние «просветителей» и успехов естествознания сказалось и на работе Гердера (см.; 744-1803) «Идеи к философии истории человечества» («Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit», 4 Bde, 1784-94), в которой: теологическо-идеалистическом духе развивалась теория прогресса, как торжества идеи гуманности, а вся история человечества рассматривалась, как «естественная история человеческих способностей, деяний и влечений, подчиняющихся влиянию условий места и времени». Сильные элементы телеологизма, составляющие особенность Гердера, сочетались него с тем, что Гердер, подобно большинству мыслителей 18 в., непосредственно включал историю в цепь природных явлений, обнаружили свое непонимание специфических особенностей социальной закономерности. — Наконец, Винкелъман (см.) — один из наиболее ярких представителей увлечения античностью — своим классическим трудом «История искусства древности» («Geschichte der Kunst des Altertums», 1964) положил основание истории искусства, как научной дисциплине.

 

[53]

 

Во второй половине 18 века особое место среди историков занимает Мезер (см.; 1720-94). Будучи последовательным консерватором и защитником господствовавших в Германии политической раздробленности и партикуляризма, Мезер составлял оппозицию революционным течениям 18 в. Возражая против преувеличения Вольтером роли правителей в творчестве политических форм, Мезер в своей «Osnabrückische Geschichte» (1768) указывал на связь политической организации с хозяйственными условиями и выставлял своим социальным идеалом крепкое, патриархальное крестьянство и связанное цеховым устройством бюргерство. По словам Маркса, Мезер «восхищался тем, что у германцев никогда не существовало... свободы»«(Маркс, Письмо к Энгельсу от 25/III 1868, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., том XXIV, стр. 34), и в числе других доказывал, что германцы испокон веков хозяйничали на хуторах наподобие вестфальских юнкеров.

В области истории 18 век означал огромный сдвиг. Связанное с французской буржуазной революцией 18 в. «Просвещение» необыкновенно обогатило историческую проблематику и расширило содержание и рамки всемирной истории. Были сделаны «первые попытки дать историографии материалистическую основу», были заложены первые основы «истории гражданского общества, торговли и промышленности» (Маркс и Энгельс, Соч., т. IV, стр. 18). Однако, «мыслители 18 века, как и все их предшественники, не могли выйти за пределы, которые ставила им тогдашняя эпоха» (Энгельс, Анти-Дюринг, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 18). В основном они ограничивались «наивно-революционным, простым отрицанием всей протекшей истории» вместо того, чтобы, исходя из истории как процесса развития человечества, стремиться к «открытию законов движения этого процесса» (Энгельс, там же, стр. 25). Свойственное течениям 18 века отсутствие исторического взгляда на вещи приводило к тому, что «все старые общественные и государственные формы, все традиционные понятия были признаны неразумными и отброшены, как старый хлам. Было решено, что до настоящего момента мир руководился одними предрассудками и все его прошлое достойно лишь сожаления и презрения» (Энгельс, там же, страница 17). «Ослепляла борьба с остатками средневекового быта в общественных отношениях. На Средние века смотрели как на простой перерыв в ходе истории, причиненный тысячелетним всеобщим варварством. Никто не обращал внимания на великие шаги вперед, сделанные в течение Средних веков» (Энгельс, Людвиг Фейербах, в кн.: Маркс и Энгельс, Сочинения, том XIV, стр. 648-649).

Буржуазия 18 в., переживавшая восходящую линию своего развития, гордо и уверенно смотревшая в будущее, твердо верила в буржуазный прогресс, причем это принимало характер предрассудка, будто «должен же был иметь место постоянный прогресс к лучшему со времени темного Средневековья» (Энгельс, Письмо к Марксу от 15 декабря 1882, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XXIV, стр. 599). Противоречивый характер действительного прогресса в условиях буржуазного развития был ей неясен. Однако, каковы бы ни были недостатки исторической методологии 18 века,

 

[54]

 

для своего времени это был крупный шаг вперед. Проблемы истории впервые были поставлены на почву науки, и первые смелые и революционные, хотя и буржуазно-ограниченные, попытки их разрешения были сильнейшим стимулом к дальнейшему развитию науки.

Историческая наука в первой половине 19 в. В период, непосредственно последовавший за французской революцией, Гегель и Сен-Симон (см.), самые всеобъемлющие умы своего времени: (Энгельс), открыли перед историей (каждый в своей области) исключительно широкие перспективы. Как указывалось, основным недостатком исторических концепций 18 в. было отсутствие последовательно проведенного историзма. «Величайшая заслуга» философии Гегеля заключалась «в том, что она впервые представила весь естественный, исторический и духовный мир в виде процесса, т.е. исследовала его в беспрерывном движении, изменении, преобразовании и развитии и пыталась раскрыть взаимную внутреннюю связь этого движения и развития. Людям, стоящим на этой точке зрения, история человечества перестала казаться нелепой путаницей бессмысленных насилий, которые в равной мере все осуждаются перед судейским креслом теперь лишь созревшего философского разума и которые лучше всего возможно скорее забыть. История людей явилась процессом развития самого человечества, и задача научной мысли свелась к тому, чтобы проследить последовательные ступени этого процесса среди всех его блужданий и доказать внутреннюю его закономерность среди всех кажущихся случайностей» (Энгельс, Анти-Дюринг, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 23-24).

Глубокий историзм Гегеля позволял ему, конечно, в идеалистическом свете, видеть специфический характер отдельных этапов человеческой истории. Ленин указывает, что в отдельных высказываниях Гегеля иногда содержатся элементы материалистического истолкования исторических явлений, но при этом Ленин подчеркивает, что именно в своей «Философии истории» Гегель «наиболее устарел и антикварен». «Именно в этой области в этой науке Маркс и Энгельс сделали наибольший шаг вперед» (Ленин, Философские тетради, Москва, 1936, стр. 251). Главная заслуга Гегеля не в его исторических построениях, надуманных, зачастую реакционных, а в историческом методе.

Возникшие в итоге буржуазной революции 18 в. политические и общественные учреждения буржуазии «оказались самой злой, самой отрезвляющей карикатурой на блестящие обещания философов 18 века» (Энгельс, Анти-Дюринг, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 260). Критика результатов революции была дана Сен-Симоном (1760-1825) и Фурье (см.) (1782-1837). Фурье «так же мастерски владел диалектикой, как и его современник Гегель», и с той же самой диалектической точки зрения утверждал, «вопреки господствовавшей тогда теории о бесконечной способности человека к совершенствованию, что не только каждый исторический фазис имеет свой период роста и упадка, но что и все человечество, в конце-концов, обречено на исчезновение. Эта идея Фурье заняла в исторической науке таксе же место, какое заняла в естествознании идея Канта о конечном разрушении земного шара» (Энгельс, там же,

 

[55]

 

стр. 264). Фурье делает попытку установить закономерность исторического процесса. Всю человеческую историю он делит на четыре ступени развития: дикое состояние, варварство, патриархат и цивилизация. Капиталистическое общество — «строй цивилизации» — Фурье подверг. жесточайшей критике. «Он беспощадно вскрывает материальную и моральную нищету буржуазного мира» (Энгельс). Фурье доказывал необходимость перехода к социалистическому обществу, хотя и не связывал этот переход с классовой борьбой пролетариата.

О Сен-Симоне Энгельс писал: «Гениальная широта взглядов Сен-Симона позволила ему уловить зародыши почти всех позднейших социалистических идей, не относящихся к области чистой экономии» (там ж е, стр. 263), и прежде всего-идею классовой борьбы. Сен-Симон, к-рого «можно назвать сыном Великой французской революции», вывел из наблюдений над ней заключение о «противоположности между третьим сословием и привилегированными сословиями», причем это приняло у него форму «противоположности между «рабочими»^, и «праздными»«(Энгельс, там же, стр. 261 и 262). В эпоху, «когда во Франции крупная промышленность, а вместе с ней противоположность между буржуазией и пролетариатом, только начала развиваться» (Энгельс, там же, стр. 262), такой взгляд представлял собой огромный шаг вперед. Но Сен-Симон на этом не остановился и особенно подчеркивал, что «всюду и всегда его в первую очередь интересует судьба «самого многочисленного и самого бедного класса»«. У него, — отмечает Энгельс, — «буржуазные стремления» уживались еще отчасти с защитой интересов пролетариата» (там же, стр. 18 и 19). История человечества, по Сен-Симону, — смена систем мировоззрений: теологического, метафизического и позитивного. Преимущественно более слабые, частично откровенно-мистические стороны системы Сен-Симона впоследствии заимствовал Огюст Конт (см. ниже). Но для развития исторической науки важен не Сен-Симон идеалист, а Сен-Симон, выставивший ряд отмеченных материалистических взглядов.

Капиталистическое — экономическое и политическое — развитие Европы в послереволюционный период происходило необыкновенно интенсивно. То, что в конце 18 в. представляло собой в тогдашней Франции «зародыши гениальных идей», к концу Наполеоновских войн становилось в Англии самоочевидной истиной. «Со времени введения крупной промышленности, т.е., стало быть, по крайней мере, со времени европейского мира 1815 г., в Англии ни для кого уж не было тайной, что центром тяжести всей политической борьбы в этой стране являлись стремления к господству двух классов: землевладельческой аристократии (landed aristocracy), с одной стороны, и буржуазии (middle class) — с другой. Во Франции со времени восстановления Бурбонов проникло в сознание то же самое явление. Историки того времени, от Тьерри до Гизо, Минье и Тьера, постоянно указывают на него как на ключ к пониманию французской истории, начиная с Средних веков. А с 1830 г. в обеих этих странах рабочий класс, пролетариат, признан был третьим борцом за господство. Общественные отношения так упростились, что только люди, умышленно закрывавшие глаза, могли не видеть, что в борьбе этих трех больших классов и в столкнове-

 

[56]

 

ниях их интересов заключается пружина всей новейшей истории, по крайней мере, в двух самых передовых странах» (Энгельс, Людвиг Фейербах, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 669-670). Французы и англичане, крайне односторонне понимая тот факт, что «люди должны иметь возможность жить, чтобы быть в состоянии «делать историю»«- «в особенности, поскольку они находились в плену политической идеологии, — все же сделали первые попытки дать историографии материалистическую основу, впервые написав истории гражданского общества, торговли и промышленности». Применительно к первой половине 19 в. Маркс и Энгельс, отмечая отсталость и идеализм немецкой исторической науки, подчеркивали, что «немцы, как известно, никогда этого не делали, и поэтому у них... никогда не было ни одного историка» (Маркс и Энгельс, Немецкая идеология, Сочинения, т. IV, стр. 18).

Кроме общих экономических условий, на формирование французских историков периода реставрации, несомненно, повлиял и тот опыт политической борьбы, к-рый французская, буржуазия приобрела в период революции, империи и реставрации. Идеи крупнейшего из них — Огюстена Тьерри (1797-1856), «отца классовой борьбы» во французской исторической науке (Марк с), сложились под Непосредственным воздействием Сен-Симона и романтиков (Шатобриана, Вальтера Скотта, см.). Наряду с Тьерри, крупнейшим из историков, выдвинувшихся при реставрации, был поклонник английских политических порядков «либерал-доктринер» Гизо (1787-1874), ставший после революции 1830 одним из столпов Июльской монархии. Находясь в оппозиции к политическому господству аристократии при реставрации и оправдывая дело французской революции конца 18 в., буржуазные историки Франции изучали историческое развитие классовой борьбы, понимая ее как борьбу единого «третьего сословия» против аристократии. Политический строй они объясняли «гражданским бытом», а последний ставили в связь с имущественными отношениями. Основные работы Тьерри, считавшего, что особенностью мышления 19 в. будет «историзм» в противоположность «рационализму» 18 в., посвящены борьбе буржуазии против аристократии во франц. средневековых коммунах («Histoire véritable de Jacques Bonhomme», 1820; «Histoire de la conquête de l"Angleterre par les Normands», 1825; «Lettres sur l"histoire de France», 1827; «Dix ans d"études historiques», 1835; «Récits des temps mérovingiens» 1840; «Considérations sur l"histoire de France», 1840; «Essai sur l"histoire de la formation et des progrèss du tiers-état», 1853). Той же задаче — историческому обоснованию прихода к власти буржуазии — посвящены и работы Гизо, не случайно бросившего в свое время пресловутый лозунг: «Обогащайтесь, и вы станете избирателями» («Histoire générate de la civilisation en Europe», 1828; «Histoire de la civilisation en France», 1829-32; Histoire de la Revolution d"Angleterre»,1827-28). Непосредственно о франц. революции писали Тьер (см.; 1797- 1877), впоследствии палач Коммуны («Histoire de la Revolution francaise depuis 1789 jusqu"au 18 brumaire», 1823-27) и Мише (см.; 1796- 1884) («Histoire de la Revolution francaise», 1824). «Жаки» и буржуа — вот герои средневековой истории Франции у О. Тьерри, вслед за Сен-Си-

 

[57]

 

моном противопоставлявшего «праздным» (дворянству) «трудящихся» (третье сословие). Либерально-буржуазные историки Франции, отводя видное место классовой борьбе, не могли, однако, материалистически объяснить происхождение классов, сводили его к завоеванию и классовую борьбу отождествляли с национальной и расовой борьбой (Гизо, Тьерри). Всю историю средневековой Франции Тьерри в яркой, романтической форме изображал как борьбу между завоевателями-франками (рыцарями) и покоренными галлами («Жаками»). История ведет, по мнению Тьерри и Гизо, к победе лучшего (т. е., в их представлении, буржуазного) порядка над реакционным, феодальным. Позднее либеральные историки во Франции, удовлетворившись результатами Июльской революции 1830 и боясь самостоятельных выступлений рабочего класса, стали отходить от классовой точки зрения на исторический процесс. Это особенно сказалось после революции 1848. Подробно оценивая в письме к Энгельсу вышедшую в 1853 последнюю работу Тьерри («История образования и развития третьего сословия») и указывая, что она «очень заинтересовала» его, Маркс подчеркивает: «Удивительно, как этот господин, 1е реге «классовой борьбы» во французской историографии, гневается в предисловии на, новых», которые, с своей стороны, видят антагонизм между буржуазией и пролетариатом и полагают, что следы этого противоречия можно открыть уже в истории tiers-état до 1789 года. Он старается доказать, что tiers-état включает в себя все сословия, кроме noblesse и clergé, и что буржуазия играет свою роль в качестве представительницы всех этих остальных элементов» (Маркс и Энгельс, Соч., т. XXII, стр. 48). Значительно более резким был отход от научных позиций Гизо, наглядно показавшего, что после 1848 «даже самые умные люди ancien régime"s, даже те люди, которым ни в коем случае нельзя отказать в своего рода историческом таланте, до того сбиты с толку роковыми февральскими событиями, что они лишились всякого исторического разумения» (Маркс и Энгельс, Соч., т. VIII, стр. 275 и 280).

После 1830 и 1848 дальнейшие шаги вперед в изучении французской революции 1789-99 сделали уже преимущественно мелкобуржуазные историки в лице народнически настроенного романтика и своеобразного гегельянца, ученика Тьерри-Мишле (см.; 1798-1874), выдвигавшего «народ» в качестве главного героя в революции, но отрицательно относившегося к якобинцам («Histoire de la Révolution francaise», Tvls, 1847-53), и социалиста-реформиста Луи Блана (см.; 1811-82), выступившего («Histoire de la Revolution franchise», 12 vls, 1847-62) с оправданием политики якобинцев, но по-мелкобуржуазному приписывавшего ей социалистический оттенок.

Английские историки первой половины 19 в. значительно уступали французским. Перечисляя в письме к Вейдемейеру произведения буржуазной литературы, изучение к-рых необходимо для того, чтобы «выяснить себе прошлую, историю классов», Маркс называет, наряду с Тьерри и Гизо, лишь одного англичанина — Джона Уэда (1788-1875), автора «Истории буржуазии и рабочего класса» («History of the middle and working classes») (см. Маркс и Энгельс, Соч., т. XXV, стр. 445), давая ему в то же время в «Капитале» весьма критическую

 

[58]

 

оценку (т. I, 8 изд., 1935, стр. 172, см. подстрочи, примеч.). В кругах историков тон задавали виги, и характерной особенностью работ либеральных историков был их откровенно-апологетический характер. Одним из первых представителей этого направления был Галлам (см.), автор «Конституционной истории Англии» («Constitutional history of England»), где в полном соответствии с партийной традицией вигов осуждается английская революция середины 17 в. и возвеличивается т. н. «славная» революция 1688. Еще более типичен «шотландский сикофант и краснобай» (Маркс) Маколей (см.; 1800-59), в своей «History of England from the accession of James II» (первые 2 тома вышли в 1848) «подделавший английскую историю в интересах вигов и буржуазии» (Маркс, Капитал, т. I, 8 изд., 1935, стр. 198, см. подстрочн. примеч.) Самым крупным английским буржуазным историком, выдвинувшимся в первую половину 19 века, был не профессиональный ученый, а банкир Джордж Грот (см.; 1794-1871), радикал с республиканскими идеалами, близкий к Бентаму, Рикардо, Джемсу Миллю (см.). Написанная в результате тридцатилетнего труда (1823-56) «History of Greece» (12 vls, 1846-56) Грота представляет собой выдающееся для своего времени явление. Работа проникнута восторженным отношением к афинской демократии и направлена против господствовавшей в Англии консервативно-аристократической традиции изображения истории Эллады. Она не совсем устарела и теперь, несмотря на свойственные ей элементы модернизации. Гротом-предпочтительно перед другими историками — пользовался Маркс; Энгельс считал его «авторитетным и, несмотря на все, вполне заслуживающим доверия свидетелем» (Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства, М., 1934, стр. 94), хотя как-раз в вопросе о происхождении и характере рода и родовой организации Грот, наряду с Нибуром (см. ниже), Моммзеном (см. ниже) и всеми другими историками классической древности, потерпел неудачу (см.; там же, стр. 93). — Несколько особое положение занимал Томас Карлейль (см.; 1795-1881), которого «настоящее приводит... в отчаяние, а будущее страшит» (Маркс и Энгельс, Соч., т. VIII, стр. 281) и к-рый, выступая в литературе против буржуазии, ищет утешения в героических эпохах прошлого, выдвигая на первый план «героев» («On heroes, heroworship and the heroic in history», 1841). Сводя на-нет действия масс в истории и отвергая демократию, Т. Карлейль взывал к господству «благородных и мудрых» и фактически оказался, как показал Маркс, апологетом правящих классов.

Развитие исторической науки начала 19 в. не может быть понято вне очень разнообразного по своим классовыми корням и мотивам движения, к-рое носило название романтизма (см.) и выражало различные оттенки недовольства революцией, разочарования в революции, в ее лозунгах, в ее результатах. В первые десятилетия 19 в. волна романтизма была так сильна, что в той или иной мере она окрашивала большинство умственных течений того времени, большинство исторических школ. В области идеологии (и прежде всего истории) феодально-аристократическая реакция конца 18 в. — начала 19 в. выступила под знаменем романтизма против идей революционной бур-

 

[59]

 

жуазии, против Просвещения — «духа 18 века». Идеям идеологов возвышающейся буржуазии о бесконечном прогрессе человечества как результате достижений человеческого ума, механицизму и атомизму 18 в. была противопоставлена теория органического развития, провозглашавшая необходимость подчинения индивида исторически сложившимся семейным, патриархальным, сословным, государственным связям. Культу разума противопоставлялся мистический «дух народа», творящий историю. Вместо преклонения перед античной культурой — апофеоз Средневековья. «Первая реакция против французской революции и связанного с нею просветительства была естественна, — писал Маркс, — все получало средневековую окраску, все представлялось в романтическом виде» (Маркс, Письмо к Энгельсу от 25/III 1868, в книге: Маркс и Энгельс, Сочинения, т. XXIV, стр. 34).

Романтики, борясь в своих реакционных интересах с просветительством, все же оставили известный след в науке. Они опровергли некоторые «нелепости, понятные у людей 18 века»; гл. обр. это шло по линии их значительно большего историзма сравнительно с антиисторичным (в общем) 18 в. Однако, было бы грубейшей ошибкой преувеличивать элементы подлинного историзма у реакционеров-романтиков начала 19 в. Такова политически понятная тенденция консервативного историка конца 19 в. — начала 20 в., ярого врага марксизма, Г. Белова (см.). Выше указывалось, какую уничтожающую оценку Маркс и Энгельс давали немецким историкам, сравнительно сих французскими и английскими коллегами, за игнорирование ими «материалистической основы» истории. В своем письме к Мерингу от 28/IX 1892 Энгельс высмеял попытку реакционеров-романтиков присвоить себе первенство в деле изучения экономической истории. Несмотря на бесконечное подчеркивание своей преданности историзму, романтики-реакционеры, подобно Карлейлю и даже многим романтически настроенным революционерам позднейшего времени, предавались «удивительно неисторическому апофеозу Средневековья» (Маркс и Энгельс, Соч., т. VIII, стр. 281). Историзм многих романтиков практически сводился к тому, что развитие человечества изображалось ими как история сплошного грехопадения, на фоне которого Средневековье выступает чуть не единственным исключением. Вот почему не случайно, что наиболее реакционные направления современных историков (в частности — фашистские «историки») возвращаются к идеям романтиков.

Своего рода основоположником реакционной романтики был Эдмунд Борк (см.), этот, по характеристике Маркса, «литературный лакей», к-рый, «находясь на содержании английской олигархии, разыгрывал роль романтика по отношению к французской революции, а в начале осложнений в Америке, состоя на содержании северо-американских колоний, с таким же успехом выступал в роли либерала против английской олигархии; в действительности же... был самым ординарным буржуа» и «всегда продавал себя на самом выгодном рынке» (Маркс, Капитал, т. I, 8 изд., 1935, стр. 610 и 611, см. подстрочн. примеч.). В контрреволюционных памфлетах Борка (1728-97), без конца повторявших призыв к крестовому походу против французской революции 18 в. («Reflections on

 

[60]

 

the Revolution in France», 1790, и пр.), уже содержатся основные мысли, развитые впоследствии реакционным романтизмом.

В 1796 вышло первое произведение французского эмигранта-аристократа Жозефа Де-Местра (см.; 1754-1821) («Considérations sur la France»), приписывавшего революции «сатанинский» характер, отстаивавшего непогрешимость пап (за полвека до принятия этого догмата католической церковью), прославлявшего палача, инквизицию и крайние формы белого террора и декларировавшего — подобно современным фашистам, — что война божественна. Теократия — таков идеал Де-Местра. — В 1797 вышла первая работа Шатобриана (см.; 1768- 1848) «Опыт о революциях» («Essai historique, politique et moral sur les révolutions anciennes et modernes»), а в 1802 — его основная книга «Гений христианства» («Le génie du christianisme»). Произведения Шатобриана, такого же мракобеса, как и Де-Местр, — апофеоз чувства, веры, христианства в его католической, средневековой форме. Основному критерию просветителей — разуму — Шатобриан противопоставляет преимущественно эстетические оценки. Шатобриан — наиболее яркий представитель исходившего из кругов феодальной реакции поворота от классицизма к Средним векам. Характерное со времен гуманистов резко отрицательное отношение ко всей средневековой культуре, чрезвычайно ярко выраженное в словах одного из них: «да будет проклят тот, кто изобрел гнусную готическую архитектуру, нашло в Шатобриане непримиримого врага. — Таким же ультрамонтаном (см.), как и Шатобриан, был Бональд (см.; 1763-1840), которому одинаково ненавистны были все прогрессивные общественные движения буржуазии: протестантизм, рационализм, либерализм. Бональд боролся против теорий общественного договора, Противопоставляя им принцип авторитета и целую систему религиозно окрашенной политической метафизики, получившей название «традиционализма». — Одним из наиболее признанных идеологов в официальных кругах европейской реакции был близкий по своим настроениям к Бональду Галлер (см.; 1768-1854), автор шеститомной «Restauration der Staatswissenschaft» (1816-25). — Галлер превозносит патриархальный строй Средневековья, противопоставляя его «искусственным» конституционно-демократическим порядкам. Галлер питал непримиримую ненависть к книгопечатанию, этому, по Кондорсе, началу новой эры. Свою задачу он видел в том, чтобы вслед за реставрацией легитимных монархий реставрировать старые государственные теории. В качестве сторонника «теории естественного неравенства людей» Галлер выступал непримиримым противником идей Руссо и энциклопедистов, в особенности за их учение об общественном договоре. Ярый защитник сословных привилегий, Галлер требовал, чтобы монарх во всех вопросах мог поступать, как помещик в своем имении.

В Германии, к-рая разделяла «с новыми народами реставрации, не разделяя их революций» (Маркс, К критике гегелевской философии права, Введение, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. I, стр. 400), наиболее сильное влияние романтизма испытала историческая школа права — «школа, узаконяющая подлость сегодняшнего дня подлостью вчерашнего, школа, объявляющая мятежным всякий крик крепостных

 

[61]

 

против кнута, если только этот кнут — старый и прирожденный исторический кнут» (Маркс, там же, стр. 401). Основоположником исторической школы был Гуго (1764-1844), ее наиболее выдающимися представителями — Савиньи (1779-1861) и Эйхгорн (см.; 1781-1854). В основе их исторических построений лежала мистическая концепция творящего историю «народного духа» и представление о социальном развитии, как «органическом», непроизвольном процессе, не допускающем активного, сознательного вмешательства. Программным документом школы была брошюра Савиньи «Vom Beruf unserer Zeit für Gesetzgebung und Rechtswissenschaft» (1814), написанная с целью воспрепятствовать требованиям введения единого общегерманского гражданского кодекса. Исторические работы Савиньи, как и остальных представителей школы, характерны в том отношении, что в них не столько идет речь о развитии как смене форм, сколько подчеркивается «умеренная постепенность» развития, его «преемственность» (Continuität). Также характерно, что основной труд Савиньи «Geschichte des romischen Rechts im Mittelalter» (1815-31) — не столько история самого римского права в Средние века, сколько история его источников и литературы. «Историческая школа сделала изучение источников своим лозунгом, свою любовь к источникам она довела до крайности, она требует от гребца, чтобы он плыл не по реке, а по ее источнику», — образно выражается Маркс (Марк с, Философский манифест исторической школы права, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. I, стр. 209), имея в виду, что изучение и критика исторических источников превращались у сторонников исторической школы в своего рода самоцель, вытесняя изучение самой истории.

Эйхгорн впервые подверг изучению историю германского права и отчасти хозяйства в своей «Deutsche Staats-und Rechtsgeschichte» (4 тт., 1808-23). В полном соответствии со своей политической тенденцией он, как и Савиньи, подчеркивал большое значение племенной знати-уже в эпоху Тацита. Эйхгорн — один из первых германистов, т.е. сторонников того направления в исторической науке, к-рое склонно свести весь строй средневекового феодализма к привнесенным германцами «началам», к специфически «германскому народному Ayxy». (Germanentum), как носителю новой стихии — стихии свежего варварства, пришедшей на смену Риму периода упадка и возродившей европейское человечество.

Эйхгорн, естественно, толковал эти «германские начала» в консервативном духе, в духе социальной реакции, в то время как романтики другой категории связывали их с неопределенными либеральными идеалами. Высказанная еще Монтескье мысль, что «свобода» принесена «из лесов Германии», была популярна в оппозиционных кругах Германии всей первой половины 19 в. и даже проникала в консервативную немецкую историческую науку. Так, уже в 1820 в своей книге «Ueber das Gerichtswesen der Germanen» Рогге доказывал, что свобода древнего германца не была ограничена ничьей властью. «Добродушные энтузиасты, германофилы по крови и свободомыслящие по рефлексии, ищут нашу историю свободы по ту сторону нашей истории, в тевтонских первобытных лесах» (Маркс, К критике гегелевской философии права. Введение, в кн.: Маркс и

 

[62]

 

Энгельс, Сочинения, т. I, стр. 401), — иронивировал Маркс, подчеркивая реакционно-утопический характер также и этих националистически окрашенных либеральных тенденций. Историческая школа права многие из своих критических приемов заимствовала из филологии, в конце 18 и в начале 19 веков сделавшей большие успехи. В 1794 Вольф (1759-1824) своим знаменитым «Введением к Гомеру» («Prolegomena ad Homerum»)и последовавшими за этой книгой работами произвел целый переворот в филологии. Вольф не только применил новые критические методы, но и выставил утверждение, что «Илиада» и «Одиссея» — продукт коллективного народного творчества, а не индивидуальное произведение одного поэта. Принципиальное значение этого вывода, совершенно нового на фоне исторических подходов Просвещения, далеко выходило за пределы филологии и распространялось на всю историю вообще. Ученик Вольфа Бёк (Böckh, 1785-1867), подчеркивая, что филология — не самоцель, а средство для изучения обшей истории, впервые приступил к критическому изучению почти не изученных до него надписей («Corpus inscriptionum graecarum», с 1825), внес много нового в понимание государственного хозяйства и политических условий Афин («Die Staatshaushaltung der Athener», 3 Bde, с 1817) и оставил после себя целую школу в лице крупнейшего и наиболее интересного своего ученика К. О. Мюллера (см., 1797-1840), Курциуса и др. Большое значение имели филологические работы Вильгельма Гумбольдта (см.), писавшего также и по общим вопросам истории. Наиболее близкие в идейном отношении к исторической школе права братья Гримм (см.) — Якоб (1785-1863) и Вильгельм (1786-1859) — представляют собой пример обратного влияния разработанного этой школой исторического метода на филологию. Гриммы, в противовес филологам-классикам, сосредоточились на изучении германских языков, мифологии, фольклора, права и пр. Их заслуги в привлечении внимания к проблемам истории народного творчества, в собирании, научной публикации, обработке и изучении памятников этого творчества, а также в целом ряде смежных научных областей (научная грамматика, история языка, сравнительное языкознание, лексикография, история средневековой литературы и пр.) очень велики. Основные недостатки Гримов — общие с исторической школой, но ее реакционная тенденция приобретает у Гриммов народнический оттенок, выражающийся в идеализации всякой патриархальщины и прежде всего крепкого крестьянства. Все их работы проникнуты яркой националистической тенденцией, а «дух народа» расширяется до пределов племени и даже всей «арийской» или «индо-германской» расы. Эта фантастическая сторона научных построений Гриммов являлась и является с тех пор основным источником большинства шовинистических псевдонаучных конструкций вплоть до «расовой теории» фашизма.

Влияние романтизма испытал на себе и один из крупнейших историков Рима-Нибур (см.; 1776-1831). Нибур был одним из первых и наиболее блестящих представителей критического метода разработки источников и оказал в этом отношении огромное влияние на всю последующую историческую науку. В своей «Römische Geschichte» (тт. I и II, 1812, т. III,

 

[63]

 

посм., 1832), доведенной им лишь до Пунических войн (см.), Нибур блестяще доказал недостоверность литературной традиции о царском Риме и о раннем периоде республики. Много ценного содержится у Нибура и по вопросам не только политической, но и экономической, в частности аграрной истории Рима. «Первым историком, — указывает Энгельс, — который имел хотя бы приблизительное представление о сущности рода, был Нибур, и этим — но также и своими почерпнутыми оттуда ошибками — он обязан своему знакомству с дитмаршенскими родовыми общинами» (Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства, стр. 147, см. подстрочн. примеч.) (см. Дитмаршен). Гораздо слабее общая конструктивная часть его работы, что объясняется тем, что при всем совершенно незаурядном критическом таланте Нибура и на нем сказалось характерное для того времени увлечение «народным духом». В политическом отношении Нибур — один из провозвестников прусско-малогерманской тенденции в немецкой исторической литературе.

В 1824 вышла первая работа — «Geschichte der romanischen und germanischen Völker» — наиболее прославленного из официальных немецких историков Леопольда Ранке (см.; 1795-1886). Ранке до сих пор считается нем. историографами основоположником и главой т. н. немецкой исторической школы, т.е. господствующего направления преимущественно прусской исторической науки, воспринявшего реакционные политические традиции историков-романтиков и приспособлявшего их к изменившимся в течение 19-20 вв. общественно-политическим условиям. Политическая позиция Ранке лучше всего характеризуется его отношением к прусскому государству: «Я считаю счастьем принадлежать к государству, с направлением которого я вполне согласен». Ранке — очень плодовитый историк; многочисленные и многотомные его работы посвящены гл. обр. политической истории основных стран Западной Европы в 16-18 веках. Для Ранке, выросшего на почве классической немецкой философии и романтизма, характерно, что он противополагает свое, якобы специфически историческое, мышление философскому конструктивизму Гегеля. Он считает, что определяющим для каждой эпохи, «духом истории» данной эпохи, является господство тех или иных идей (напр. Религиозных - 16 в.). В противовес наиболее типичным историкам-романтикам, для Ранке далее характерно, что у него ослабевает интерес к общим процессам. Ранке считал, что историк должен лишь «рассказывать, как было дело», в чем, несомненно, сказывался уже наметившийся к этому времени упадок исторической мысли в Германии. Изучение психологии «исторических деятелей», их мотивов и намерений — главная задача, которую ставил перед собой Ранке. История снова стала у него главным образом дипломатической и политической историей. Внешняя политика определяет, по его мнению, всю внутреннюю жизнь государства. Ослабление интереса к общим закономерностям исторического развития приводило с логической неизбежностью к субъективизму. Чисто научные задачи истории практически ограничивались критикой источников, чему придавалось почти самостоятельное значение. Давая в письме к Энгельсу злую характеристику Ранке, Маркс отмечает,

 

[64]

 

что «делом «духа»«этот «камердинер истории» считал «собрание анекдотов и сведение всех великих событий к мелочам и пустякам», причем все это оставалось под строгим запретом для его учеников, к-рые должны были «придерживаться «объективного» и область духа предоставить своему наставнику» (Маркс и Энгельс, Соч., т. XXIII, стр. 201). Положительная сторона влияния Ранке (что сигнализировало начавшееся идейное оскудение официальной немецкой науки) заключается в том, что он и его школа (Вайц, Гизебрехт, Ваттенбах и др.), идя по стопам Нибура и др., подняли на небывалую до того высоту дело систематического собирания, критического изучения и научной публикации исторических источников. Главным результатом этого характерного для германской исторической науки культа источников является издававшееся с 1826 многотомное образцовое для своего времени собрание «Monumenta Germaniae historica. По своим масштабам и по технике это издание не знало равных себе публикаций; в принципиальном же отношении не меньшее значение имели опубликованные французом Гераром, начиная с 1844, описи (т. н. полиптихи) земельных владений французских монастырей [«Polyptique de l"abbé Irminon» (см. Ирминона аббата полиптих) и др.]. Большое значение имел также изданный Дальманом (1785-1860) справочник «Quellenkunde der deutschen Geschichte» (1830), перерабатывавшийся Вайцем и др. и с тех пор многократно переиздававшийся (с дополнениями).

Очень большой популярностью в течение первой половины 19 в. пользовался Шлоссер (см.; 1776-1861), чрезвычайно продуктивный историк, стоявший значительно левее Ранке и его учеников. Многочисленные и большие по объему труды Шлоссера (наибольшей известностью пользовались его «Всемирная история», 1846-57, и «История 18 столетия», выходившая начиная с 1823) представляют собой огромное собрание, частично довольно сырого, недостаточно критически проработанного материала. Заслугой Шлоссера является то, что в обстановке господствовавшей в Германии реакции он, в отличие от большинства других историков, не только проповедывал свой умеренно-либеральный идеал, но далее высказывал симпатии (французской революции 18 в. Свойственный большинству немецких историков идеализм их подхода к истории выражен у Шлоссера особенно ярко (см. Маркс, Письмо к Энгельсу от 27/11 1861, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XXIII, стр. 15).-Исключение из немецких идеалистических исторических произведений этого времени представляла написанная «весьма реалистически», как отмечал Энгельс, работа Циммермана (1807-78) «Allgemeine Geschichte des grossen Bauernkrieges» (1841-44), послужившая Энгельсу основным материалом при написании им «Крестьянской войны в Германии». Подчеркивая «революционный инстинкт» Циммермана, «который заставил его в этой книге выступить сторонником угнетенных классов», Энгельс указывает, что классовых корней движения Циммерман все же не понял (Энгельс, Крестьянская война в Германии, 3 изд., М. — Л., 1931, см. Предисловие, стр. 3). Работа Циммермана представляла собой максимум того, что дало в области истории наиболее радикальное направление мелкобуржуазной демократии.

 

[65]

 

Тридцатые и сороковые годы были, в частности, в условиях Германии, временем господства реакции, интенсивного капиталистического развития и постепенной исторической подготовки революции 1848. Вместе с тем это было время «торжественного шествия» гегелевской системы. Метод Гегеля распространялся на различные отрасли истории. Один из крупнейших писателей по вопросам военной истории Клаузевиц (см.) (1780-1831), «идеи которого были оплодотворены Гегелем» (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 249), в своем капитальном труде «Vom Kriege» (1832-37) и в ряде других работ применял к. истории войн диалектику. Ф. X. Баур (см.) (1792-1860), успешно пользовался методом Гегеля при изучении истории раннего христианства и его догматики; его ученик Целлер (1814-1908) в том же разрезе дал (1844-52) историю греческой философии. В 1835 первым в ряду младогегельянцев с критикой христианства выступил Штраус (см.) (1808-74), выпустивший книгу «Das Leben Jesu» (2 Bde, 1835-36). С большой для своего времени смелостью Штраус доказывал, что евангельские рассказы — продукт бессознательного мифотворчества ранних христианских общин. Против Штрауса выступил Б. Бауэр (см.), упрекавший Штрауса в недостаточном научном радикализме, неокончательном преодолении мистического отношения к творящей мифы общине и утверждавший, что ряд евангельских рассказов сочинен самими авторами евангелий. В 1841 появилась «Сущность христианства» Фейербаха (см.). — Фейербахом заканчивается то, чего достигла наука до Маркса и Энгельса. Как бы ни были велики его заслуги на пути от Гегеля к Марксу — именно история являлась его слабым местом. «Поскольку Фейербах материалист, он не занимается историей, поскольку же он рассматривает историю — он вовсе не материалист. Материализм и история у него совершенно не связаны друг с другом» (Маркс и Энгельс, Соч., т. IV, стр. 35).

Задача соединения истории с материализмом была выполнена лишь Марксом и Энгельсом. Германия 40-х годов 19 века «была чревата... буржуазной революцией... центр революционного движения перемещался в Германию. Едва ли можно сомневаться в том, что это именно обстоятельство... послужило вероятной причиной того, что именно Германия явилась родиной научного социализма, а вожди германского пролетариата — Маркс и Энгельс — его творцами» (Сталин, Вопросы ленинизма, 10 изд., стр. 6-7). В идейном отношении «Маркс явился продолжателем и гениальным завершителем трех главных идейных течений 19 века, принадлежащих трем наиболее передовым странам человечества: классической немецкой философии, классической английской политической экономии и французского социализма в связи с французскими революционными учениями вообще» (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 8). Марксизм вырос «из совокупности революционного опыта и революционной мысли всех стран света» (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 287); переработав критически «все то, что было создано человеческим обществом», «ни одного пункта не оставив без внимания», Маркс «сделал те выводы, которых ограниченные буржуазными рамками или связанные буржуазными предрассудками люди сделать не могли» (Ленин, Сочинения, т. XXV, стр. 387).

 

[66]

 

Преодолев Фейербаха, Маркс и Энгельс распространили — в отличие от него — свой последовательный материализм также и на область социальной жизни и, применяя диалектику как наиболее всестороннее и глубокое учение о развитии, выработали свою теорию классовой борьбы и всемирно-исторической революционной роли пролетариата. Разработанная Марксом и Энгельсом теория исторического материализма устранила «два главных недостатка прежних исторических теорий. Во-1-х, они в лучшем случае рассматривали лишь идейные мотивы исторической деятельности людей, не исследуя того, чем вызываются эти мотивы, не улавливая объективной закономерности в развитии системы общественных отношений, не усматривая корней этих отношений в степени развития материального производства; во-2-х, прежние теории не охватывали как-раз действий масс населения, тогда как исторический материализм впервые дал возможность с естественно-исторической точностью исследовать общественные условия жизни масс и изменения этих условий. Домарксовская «социология» и историография в лучшем случае давали накопление сырых фактов, отрывочно набранных, и изображение отдельных сторон исторического процесса. Марксизм указал путь к всеобъемлющему, всестороннему изучению процесса возникновения, развития и упадка общественно-экономических формаций, рассматривая совокупность всех противоречивых тенденций, сводя их к точно определяемым условиям жизни и производства различных классов общества, устраняя субъективизм и произвол в выборе отдельных «главенствующих» идей или в толковании их, вскрывая корни без исключения всех идей и всех различных тенденций в состоянии материальных производительных сил... Маркс... указал путь к научному изучению истории, как единого, закономерного во всей своей громадной разносторонности и противоречивости процесса» (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 13), и тем самым «произвел переворот во взгляде на всемирную историю» (Энгельс). Марксизм — это «единственно научное понимание» истории, это «величайшее завоевание научной мысли» (Ленин, Соч., т. XVI, стр. 350) — впервые поставил историю «на научную почву, установив понятие общественно-экономической формации, как совокупности данных производственных отношений, установив, что развитие таких формаций есть естественно-исторический процесс» (Ленин, Соч., т. I, стр. 62 — 63) (см. Маркс).

Ведя непримиримую борьбу со всякого рода упрощенным схематизмом и верхоглядством при подходе к истории, Энгельс, в полном соответствии с Марксом, со всей категоричностью заявлял, что «всю историю надо начать изучать сызнова. Надо исследовать в деталях условия существования различных общественных образований, прежде чем пытаться вывести из них соответствующие им политические, частноправовые, эстетические, философские, религиозные и т. п. воззрения» (Энгельс, Письмо к Шмидту, в книге: Маркс и Энгельс, Письма, пер., ред. и примеч. Адоратского, 4 издание, стр. 372). Маркс и Энгельс постоянно указывали, что необходимо учитывать то положительное, что было сделано в этом отношении буржуазными историками. В то же время они подчеркивали, что ограничиваться буржуазной

 

[67]

 

исторической литературой нельзя. «Безобразие, — писал Энгельс в 1869, — что не всегда можно пользоваться источниками в оригинале, из них можно почерпнуть гораздо больше, чем из обработок, которые делают туманным и запутанным все, что там ясно и просто» (Маркс и Энгельс, Соч., т. XXIV, стр. 263).

Маркс и Энгельс не могли бы выработать свою, проникнутую революционным историзмом теорию, не будучи сами первоклассными историками. «В ряде исторических сочинений», указывал Ленин, Маркс «дал блестящие и глубокие образцы материалистической историографии» (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 15), беспрестанно проверяя свои выводы на практике рабочего движения.

Охват исторической тематики Маркса и Энгельса поразителен, как и то колоссальное количество материала и источников, которое при этом привлекалось. Ни одна из основных проблем всемирной истории не осталась в той или иной степени вне поля их внимания. Наиболее грандиозным памятником их совместной работы является «Капитал» — крупнейшее историческое произведение, где рассматривается капитализм в его возникновении, развитии и неизбежном уничтожении — не только в разрезе прошлого, но и в разрезе тенденций будущего — и в то же время дается огромный материал также и по истории предшествовавших капитализму формаций. Из историч. работ, в узком смысле слова, Энгельс считал «в особенности великолепным образцом» применения теории — ««18 брюмера Луи Бонапарта»«(Энгельс, Письма к Блоху, в книге: Маркс и Энгельс, Письма, стр. 376). «Тот прекрасный образец, который Маркс дал в «18 брюмера», — писал Энгельс Штаркенбергу, — должен вам дать довольно полный ответ на ваши вопросы как-раз потому, что это — практический пример» (там же, стр. 409). Кроме того, Маркс и Энгельс специально и углубленно занимались историей докапиталистических формаций — доклассовым обществом, античностью, феодализмом, в частности — историей Германии в Средние века и в период Реформации, историей Востока (Индия, Китай), французской революцией, социальным движением и утопическим социализмом во Франции, рабочим движением в Англии, международной политикой 19 в., историей России, в частности — ее аграрного движения, историей военного дела, историей техники, языка, науки, религии и т. д. За всеми этими областями Маркс и Энгельс внимательнейшим образом следили, отмечая каждый раз и используя в своих работах все то лучшее, что давали их современники (Циммерман, Маурер, Морган). — Так, исходя из истории и все снова возвращаясь к ней, Маркс и Энгельс строили теорию, отличающуюся одновременно последовательнейшим монизмом и величайшей конкретностью, объективизмом и своим активным, действенным характером. Характернейшей основной особенностью исторического подхода Маркса было то, что он ставил все вопросы «на... историческую почву, не в смысле одного только объяснения прошлого, но и в смысле безбоязненного предвидения будущего и смелой практической деятельности, направленной к его осуществлению» (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 26).

Историческая наука во второй половине 19 в. «Несомненно, — писал Ленин о Франции после 1789 и о Германии после 1848, — буржуазия после обеих этих революций становилась контрреволюционной» (Ленин, Сочинения, том XIV, стр. 63). Но Ленин указывал, что это не значит, что после 1789 во Франции и после 1848 в Германии уже совершенно закончилась прогрессивная роль буржуазии. «Общей чертой» периода с 1848 до Парижской Коммуны, составляющего часть эпохи, начавшейся в 1789 и в основном завершившейся лишь к 1871, все еще оставалась известная степень «прогрессивности буржуазии, то-есть нерешенности, незаконченности ее борьбы с феодализмом» (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 109). Переход к реакционному монополистическому капиталу обозначился лишь с 70-х гг. — Это обусловило основные линии развития науки вообще, истории — в частности в период 1848-71. Именно в этот период «идея развития, эволюции, вошла почти всецело в общественное сознание, но иными путями, не через философию Гегеля» (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 11). Но, приняв идею эволюции, «холуйский, подлый, грязный и зверский либерализм», к-рый «расстреливал рабочих в 48 году, который восстановлял разрушенные троны, который рукоплескал Наполеону III» (Ленин, Соч., т. XV, стр. 465), не мог принять диалектики-этой «алгебры революции». Он принял эволюцию, как медленную и постепенную, и свел ее к односторонней и бедной содержанием форме, «уродующей и калечащей действительный ход развития» (Ленин» Соч., т. XVIII, стр. 10). Идея эволюции без скачков и катастроф была использована для обоснования реформизма во всех его разновидностях, для «опровержения» целесообразности революционной тактики, для доказательства того, что «революции не нужны и вредны рабочим, которые не должны «переть» к революции, а должны, как пай-мальчики, скромненько работать над реформами» (Ленин, Соч., т. XV, стр. 211). Огромную роль в смысле внедрения идеи эволюции в социальную науку сыграли те успехи, к-рые были достигнуты к этому времени в области естественных наук.

Самой яркой попыткой построить на основе методов точных наук позитивную философию, социологию (см. Позитивизм, Социология) и «научную политику» являлась система Огюста Копта (см.) (1798-1857), оказавшая во второй половине 19 в. значительное влияние на ряд историков, но представлявшая собой «нечто жалкое» по сравнению с Гегелем (Маркс), [первый том основного труда Конта «Cours de philosophie positive» (т. I, 1830, т. VI, 1842) вышел в год смерти Гегеля]. Человеческую историю Конт вслед за Сен-Симоном делит на три «фазиса» по принципу интеллектуального развития: 1) теологическая стадия (господство воображения, антропоморфизма, авторитета, порядка, военных и жрецов); 2) метафизическая стадия (преобладает отвлеченное, формальное, метафизическое мышление; с этим связаны: критика, сомнения, революция, конституционализм; руководство делами переходит к законникам и адвокатам; в духовной жизни господствуют отвлеченные мыслители, потом — публицисты); 3) позитивная стадия (это высшая ступень-ступень научной политики, отвергающей и реставрацию, и революцию; во главе общества должны стоять «промышленники» и ученые). В начале своей деятельности Конт, олицетворявший тогда прогрессивные тенденции буржуазии, был учеником Сен-Симона, оказавшего на него большое влияние. Работами своего первого периода Конт сыграл известную роль, пропагандируя «естественную»

 

[69]

 

закономерность социального развития. Провозгласив одним из своих основных девизов «порядок и прогресс», Конт отразил в своем дальнейшем развитии политическую эволюцию все более правевшей франц. буржуазии. Свой «объективный» метод Конт (по существу — агностик) дополнил «субъективным» методом и в вышедшем после 1848 труде «Système de politique positive» (4 vls, 1851-54) провозгласил необходимость «позитивной» религии человечества со сложным культом, с первосвященником (сам Конт), со своеобразной мистикой и с педантично разработанной системой обрядов, заимствованных из католичества — Позитивизм Конта, примирявший науку с религией, имел значительное количество последователей, пытавшихся вступить — по идее учителя — в союз с иезуитами для ведения совместной борьбы «дисциплинированных» против «недисциплинированных». — Другой попыткой применить методы точного исследования к социальным явлениям для установления господствующих в социальной жизни закономерностей были работы основоположника современной статистики Кетле (см.) (1796-1874). Хотя основная работа Кетле в этой области вышла еще в 1835 («Sur l"homme et le développement de ses facultés, un essai de physique sociale»), его влияние на историков сказалось, главным образом, во второй половине 19 века.

Вплоть до Дарвина (1809-82) (см. Дарвин и дарвинизм) идея эволюции даже в области естественных наук играла еще очень незначительную роль. Поэтому до выхода в свет «Происхождения видов» (1859) влияние естественных наук на историю лишь в очень слабой степени способствовало внедрению идеи развития. Наибольшую роль в этом отношении еще и в додарвиновский период играли всякого рода аналогии между обществом и живым организмом и соответственно — между историей и ростом и развитием организма. Такого рода преимущественно образный «органицизм» был свойственен ряду историков и, в частности, имел существенное значение в построениях романтиков, Сен-Симона, Конта и др. Лишь естествознание, построенное на основе дарвинизма и проникнутое эволюционизмом, дало значительный толчок проникновению эволюционизма также и в историю, причем в области исторических наук эволюционизм обычно характеризовался вульгаризацией, прямым извращением дарвинизма и использованием его для апологии капитализма, обоснования вечности капиталистического общества и т. п. — Наиболее характерным представителем этой тенденции был английский философ-позитивист и социолог Спенсер (см.) (1820-1903), детально разработавший эволюционную натуралистически-органическую теорию общества, видевший не только в самом обществе, но и в отдельных его составных частях «организмы», изображавший их развитие по прямой аналогии с биологическим развитием и, под влиянием дарвинизма, придававший вообще большое значение биологическим моментам. Последователи Спенсера, усугубляя реакционные стороны его философии и перенося биологические закономерности на социальную жизнь, пытались в дальнейшем свести классовое деление современного общества к закону естественного, подбора. — Англичанин Бокль (см.; 1821-1862) в книге «История цивилизации в Англии» («History of civilization in England») пытался подой-

 

[70]

 

ти к истории как к точной науке. Опираясь на Монтескье, Конта и др. и широко используя статистику, Бокль исходит из характерного для него глубочайшего убеждения в том, что в обществе господствует такая же закономерность, как и в природе. По его мнению, природа — климат, почва, пища и ландшафт — непосредственно влияет на историю. Отрицая влияние расы, Бокль утверждает, что именно этими природными факторами объясняется различие между внеевропейскими обществами и европейской цивилизацией. Концепция Бокля, с ее верой в разум, в науку, в прогресс, со свойственным Боклю увлечением естественными науками (и с сопутствующим этому идеализмом), с ее лево-либеральными тенденциями и враждебным отношением к правительственному вмешательству в общественную жизнь, к милитаризму, рабству, была глубоко типична для наиболее прогрессивных слоев радикальной английской буржуазии середины 19 века. Бокль пользовался огромной популярностью и в радикальных кругах русской интеллигенции 60-х и 70-х гг. Примерно в том же духе, как книга Бокля, написаны исторические работы (важнейшая из них — «Intellectual development of Europe», 2 vls, 1864) крупного американского естественника и историка культуры Дрепера (см.) (1811-82).

Исторический эволюционизм, добившийся крупных успехов, прежде всего в Англии, на почве влияния на историю бурно развивавшихся естественных наук, распространялся и помимо этого влияния. Чрезвычайно характерна в этом отношении книга Токвиля (см.) (1805-59) «Старый порядок и революция», вышедшая в 1856. Происходя из подвергавшейся преследованиям во время революции аристократической семьи, стоявшей во время реставрации на позициях легитимизма (см.), Токвиль выступал в ряде своих работ критиком демократии с позиций либерализма, проникнутого известными аристократическими тенденциями. В этом политическом плане был построен и его «Старый порядок». Центр тяжести этой работы лежал в доказательстве бесплодности революции. Основное достижение революции — равенство в форме бессословного строя — легко и просто могло бы, по мнению Токвиля, установиться без всякой революции. Между дореволюционным и послереволюционным развитием никакого разрыва нет, а есть, наоборот, глубокая преемственность. Таким образом, основной реакционный тезис Токвиля — отрицание революционного скачка, осуждение революционного пути. Небольшая книжка Токвиля была написана, на основе большого архивного материала. Она оказала громадное влияние на большинство его преемников — историков революции — в первую очередь своим глубоким соответствием реакционным настроениям буржуазии Франции, где эпоха буржуазных революций была уже в сущности закончена и где «в дверь стучалась уже прямая схватка пролетариата с буржуазией» (Ленин, Соч., т. XV, стр. 277).

Тридцатилетие, протекшее после революции 1848, было эпохой разрешения сверху одной из основных задач буржуазно-демократической революции в Германии. «Национальная проблема буржуазного развития Германии» — проблема ее воссоединения, решавшаяся в борьбе двух путей: революционного пути через великогерманскую республику и контрреволюцион-

 

[71]

 

ного пути через прусскую монархию, — была решена в пользу второго. Затянув своими ««реформами» ««петлю на шее трудящихся масс», Бисмарк сумел «удовлетворить на время аппетиты крупной буржуазии» (Ленин, Соч., т. XII, стр. 108). «Основанные на ручном труде ремесла и мануфактура уступили место настоящей крупной промышленности. Германия снова появилась на всемирном рынке» Энгельс, Людвиг Фейербах, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 677). Дорожа этими успехами, трусливо отворачиваясь от революции, нараставшей в Германии в 60-х гг., буржуазия, пресмыкаясь перед Бисмарком и позволяя себе лишь торговаться с правительством, «увлеклась победами немецкой армии и вполне помирилась на всеобщем избирательном праве при полном сохранении власти за дворянски-чиновничьим правительством» (Ленин, Соч., т. IX, стр. 263).

Эта основная тенденция политического развития германской буржуазии определила во второй половине 19 века общую линию развития официальной немецкой науки. Из области «исторических наук, до философии включительно..., вместе с классической философией, совсем исчез старый дух ни перед чем не останавливающегося теоретического исследования. Его место заняли бессмысленный эклектизм, заботы о доходных местечках, об успехах по службе и даже самое низкое лакейство. Официальные представители этой науки стали откровенными идеологами буржуазии и существующего государства, в то время как и та, и другое вступили в открытую борьбу с рабочим классом» (Энгельс, Людвиг Фейербах, в кн.: Маркс и Энгельс, Сочинения, том XIV, стр. 677). Историки малогерманского (прусского) направления, ученики и последователи Ранке, пропагандировали культ государства вообще, Пруссии — в частности и ставили во главу угла прежде всего проблемы чисто политической, а не гражданской истории. Более широкое проникновение буржуазных влияний в официальную германскую историческую науку после 1848 сопровождалось в данном случае, наряду с большим прогрессом в области техники исторического исследования, ее общим теоретическим оскудением. В этом отношении политические и научные биографии Дройзена, Зибеля (см.) и др., превратившихся из критиков раздробленности, феодализма и пр. в типичнейших «придворных лакеев» (Марк с) прусского государства, очень показательны.

Дройзен (1808-84) — один из наиболее выдающихся и крупных представителей этого направления — написал «Историю прусской политики» («Geschichte der preussischen Politik», 1855-86) и «Историю эллинизма» («Geschichte des Hellenismus», 2 Teile, 1836-43, 2 Aufl., 1877-78), где мелким греческим республикам противопоставлялся «прообраз Пруссии» — македонская монархия, объединившая греков. Самой типичной фигурой прусской национал-либеральной школы был ученик Ранке — Зибель (1816-95), плодовитый историк и политический деятель, открыто отрицавший «объективность» истории, о которой говорил Ранке, и написавший по предложению Бисмарка «Основание германской империи Вильгельмом I» («Begründung des Deutschen Reiches durch Wilhelm I», 7 Bde, 1890-94). В националистическом духе и с точки зрения буржуазии, напуганной выступлением рабочих в револю-

 

[72]

 

ции 1848, написана Зибелем и дипломатическая история эпохи французской революции («Geschichte der Revolutionszeit von 1789 bis 1800», 5 Bde, 1853-74). Крайним выразителем идей малогерманского направления был саксонец Трейчке (1834-96), который стал пылким прусским шовинистом, развивал расовую теорию, подчеркивал племенные особенности в историческом развитии Германии и признается теперь немецкими фашистскими «историками» их предшественником. По политическому содержанию своих работ и по методам исследования все названные историки примыкали в топ или иной степени к школе Ранке. Они подняли на значительную высоту критические приемы обработки и использования исторических источников, но в общетеоретическом отношении и в смысле широты своих концепций они очень уступали своему учителю, все же воспринявшему ряд элементов философской культуры Германии начала 19 в.

Те же тенденции нашли отражение и в трудах крупнейшего историка Рима и едва ли не продуктивнейшего историка вообще — Теодора Моммзена (1817-1903), написавшего до 1.500 работ. Ярче всего сказались они в его «Римской истории» («Römische Geschichte», Bde I-III, 1854-55, т. V, 1886, т. IV не был написан; есть русский перевод, нов. изд., т. I, M., 1936). Явно имея в виду аналогию с ролью Пруссии в процессе воссоединения Германии, Моммзен сравнивает развитие Греции и Рима и подчеркивает, что только Риму удалось достичь национального объединения (так трактует Моммзен завоевание Римом различных племен и городов Апеннинского полуострова). Моммзена (как и Дройзена) отличает от его предшественников очень определенно выраженный «великодержавный» подход. Моммзен является одним из ярких представителей тенденции «модернизации» античной истории — тенденции, крайне характерной для многих историков второй половины 19 в. Большинство политических деятелей Рима он сравнивает с деятелями нового времени. В том же духе оцениваются римские социальные группировки. Моммзен негодует по поводу своекорыстия «римских юнкеров» (патриции, сенаторы), возмущается римской «чернью» («плебеи», «пролетарии»). В обстановке цезаристского «бисмаркизма» было не случайно, что идеалом Моммзена являлся Цезарь — крупнейший, в его изображении, герой не только античной, но и всей мировой истории. В той же степени, как политику, Моммзен модернизует и экономику.

«Римская история» Моммзена, несмотря на все свои недостатки, до сих пор является одной из крупнейших научных работ по истории Римской республики. Отвергая, вслед за Нибуром, достоверность сведений о царском периоде и о ранней республике, Моммзен тем не менее сделал попытку дать последовательное, систематическое изложение римской истории с древнейших времен, уделяя внимание, наряду с политической историей, также истории учреждений и истории социальной, экономической и культурной. Крупнейшей работой Моммзена, кроме «Римской истории», является его «Римское государственное право» («Römisches Staatsrecht», 3 Bde, 1871-88). Под его редакцией было начато издание латинских надписей — «Corpus inscriptionum latinarum» (с 1863), очень слабо изученных до Моммзена. Научная деятельность Моммзена — максимум

 

[73]

 

того, на что способна была официальная, общепризнанная немецкая буржуазно-юнкерская историческая наука со второй половины 19 в. — От историков-малогерманцев мало чем принципиально отличались ориентировавшиеся на Австрию великогерманцы (Ф. Фишер, К. Франц).

Наиболее крупным и прогрессивным явлением, характерным именно для этого периода развития европейской историч. науки, был сдвиг в изучении древнейших этапов человеческой истории, связанный прежде всего с именами Маурера и Моргана (см.). «В 1847 г., — писал Энгельс в примечании к нем. изд. 1890 «Манифеста Коммунистической партии», — почти совсем еще не был известен доисторический период общества, общественная организация, предшествовавшая всякой писаной истории. После этого Гакстгаузен открыл общинное землевладение в России, Маурер доказал, что оно являлось общественной основой, из которой в историческом развитии исходили все германские племена, и постепенно выяснилось, что сельская община с общим владением землей была первобытной формой общества от Индии до Ирландии. Наконец, Морган завершил дело своим открытием истинной сущности рода и его положения в племени, вскрыв этим внутреннюю организацию этого первобытного коммунистического общества в его типичной форме» (Маркс и Энгельс, Манифест Коммунистической партии, 1936, стр. 15-16).

Гакстгаузен (см.) (1792-1866), консерватор и крепостник, заинтересовавшись аграрным строем славян, предпринял в 1843-44 с благословения и при денежной поддержке правительства Николая I свое знаменитое путешествие по России. Результатом этого путешествия был выпущенный им в 1847-52 труд «Studien über die inneren Züstande, das Volksleben und insbesondere die ländlichen Einrichtungen Russlands» (3 Bde). Значение этой книги заключается в том, что автор, тенденциозно прикрашивая русскую аграрную действительность, в то же время дал фактически первое обстоятельное описание земельной общины. Сам Гакстгаузен считал общину чисто славянским началом, не свойственным основам германской народной жизни. Однако, к этому времени накопилось уже достаточное количество данных относительно общинных порядков также и у ряда других народов.

Честь открытия действительного значения земельной общины в истории Зап. Европы и, в частности, Германии принадлежит Л. Г. Мауреру (1790-1872). В 1854 вышел первый его труд — «Einleitung zur Geschichte der Mark-Hof-Dorfund Stadtverfassung und der offent-lichen Gewalt» (остальные его работы по этим вопросам: «Geschichte der Markenverfassung», 1856; «Geschichte der Frohnhofe, der Bauernhofe und der Hofverfassung», 4 Bde, 1862; «Geschichte der Dorfverfassung», 2 Bde, 1865-66; «Geschichte der Städteverfassung», 4 Bde, 1869 — 71). Маурер, подчеркивал Маркс, доказал, что частная собственность на землю существовала вовсе не всегда, что она вовсе не соответствует исконным и естественным порядкам, как утверждало большинство экономистов-историков, а возникла лишь позже, являясь, таким образом, результатом, а не исходным пунктом исторического развития. «Идиотский вестфальский юнкерский взгляд (Мезер и т. д.), что немцы поселялись каждый в отдельности и лишь впоследствии образовывали села, волости, опровер-

 

[74]

 

гается совершенно... Мое предположение, что азиатские или индийские формы собственности сначала существовали везде в Европе, снова тут (хотя М[аурер] ничего об этом не знает) подтверждается» (Маркс и Энгельс, Соч., т. XXIV, стр. 28). «Не только первобытная эпоха, но и все позднейшее развитие свободных имперских городов, пользующегося иммунитетом помещичьего землевладения, государственной власти, борьбы между свободным крестьянством и крепостничеством — все это получает совершенно новое освещение» (Маркс, Письмо к Энгельсу от 25/III 1868, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XXIV, стр. 33).

Работы Маурера означали целый «переворот во взглядах на историю и развитие «германской» собственности» (там же, стр. 29). Оказалось, что древнейший земельный строй германцев, «от которого в наши дни сохранились только жалкие остатки... на протяжении всего средневековья служил основою и образцом всякого общественного строя и глубоко проник во всю общественную жизнь не только Германии, но и Северной «Франции, Англии и Скандинавии» (Энгельс, Маркс, в кн.: Маркс и Энгельс, Соч., т. XV, стр. 629). В отличие от позднейших историков-медиевистов Маурер с достаточной рельефностью подчеркивал, что внедрение феодальной собственности было глубоким социальным переворотом. Придавая огромное значение работам Маурера, Маркс и Энгельс критиковали, однако, свойственные ему недостатки и встречавшиеся у него противоречия (см. Маурер). Одновременно с Маурером с близкими к нему выводами в 1851 выступил Ландау (см.).

Широкое развитие и размах социальных движений и значение, к-рое в эпоху буржуазных революций получил аграрный вопрос, способствовали тому, что наиболее передовые буржуазные историки этого периода стали под влиянием Маурера уделять значительное внимание историческим судьбам общины. Влияние дарвинизма частично объясняет постановку и попытки разрешения этой проблемы на базе последовательного эволюционизма. Связанное с успехами капитализма и с развитием мировых связей и сношений расширение кругозора европейских ученых приводило к тому, что в сферу изучения втягивались все новые и новые народы. Значительные успехи сравнительного языкознания подсказывали метод сравнительно-исторического изучения истории вообще и истории отдельных социальных институтов у различных народов в частности. В результате изучения отсталых в культурном отношении народов этнографический материал широко используется при изучении мало известных периодов истории. Наряду с другими учеными на этой почве выдвинулся английский исследователь древнего права, один из наиболее ранних сторонников сравнительно-исторического метода, — Мэн (1822-88). В своих трудах, публиковавшихся еще с 60-х гг. (особенно «Village communities in the East and West», 1871; «Lectures on the early history of institutions», 1875; «Early law and custom», 1883, и пр.), Мэн на основании изучения истории английского, греческого, римского, германского, ирландского, славянского и пр. права доказывал широкое распространение общины у всех «арийских» народов. — Наиболее видным представителем сравнительно-исторического метода в Poccuu был М. Ковалевский (см.) (1851-1916).

 

[75]

 

Работы представителей сравнительно-историч. школы внесли много нового в изучение ранних этапов человеческой истории. Однако, до Моргана (см.) (1818-81) внутренняя организация примитивной формы человеческого общества оставалась неясной. «Первый, кто попытался... внести определенный порядок в предисторию человечества, был Морган» (Энгельс, Происхождение семьи..., М., 1934, стр. 31), выпустивший в 1877 свой основной труд «Древнее общество или исследование линии человеческого прогресса от дикости через варварство к цивилизации» («Ancient society or researches in the lines of human progress from savagery, through barbarism to civilization»), но еще с 50-х гг. публиковавший предварительные работы по этим же проблемам. Своего рода предшественником Моргана был Бахофен (см.) (1815-87), до выхода в свет книги к-рого «Das Mutterrecht» (1861) «говорить об истории семьи, — писал Энгельс, — не приходится. В этой области историческая наука находилась еще всецело под влиянием моисеева Пятикнижия. Изображенная в нем подробнее, чем где-либо, патриархальная форма семьи не только безоговорочно принималась за древнейшую форму, но и отожествлялась — за исключением многоженства-с современной буржуазной семьей, так что, в сущности говоря, семья как бы вообще не проделала никакого исторического развития» (там же, стр. 21-22). На основании анализа древнеклассической литературы Бахофен пришел к заключению, что моногамии (единобрачию) предшествовал период беспорядочных половых сношений, сменившийся матриархатом, из к-рого лишь впоследствии развилось отцовское право. Несмотря на его своеобразный, чисто идеалистический подход к разрешению поставленной проблемы, выступление Бахофена — «гениального мистика», по выражению Энгельса, — «означало в 1861 г. настоящую революцию» (там же, стр. 24). — Исходный пункт построения Моргана, примкнувшего к выводам Бахофена, — «раскрытие первобытного материнско-правового рода, как стадии, предшествовавшей отцовско-правовому роду культурных народов, имеет, — подчеркивал Энгельс, — для первобытной истории такое же значение, как дарвиновская теория развития для биологии и теория прибавочной стоимости Маркса для политической экономии». Это «дало Моргану возможность впервые начертать историю семьи, в которой, по крайней мере предварительно, установлены в общих чертах классические ступени развития». Тем самым началась «новая эпоха в разработке первобытной истории. Материнско-правовой род стал той точкой опоры, вокруг которой вращается вся эта наука» (там же, стр. 29). Морган, установивший, что моногамная семья обязана своим происхождением собственности, подвергший «цивилизацию... критике, напоминающей критику Фурье», и говоривший «о будущем переустройстве... общества словами, которые мог бы сказать Карл Маркс» (Энгельс, там же, стр. 30), «во второй раз», по словам Энгельса, «самостоятельно открыл» «в границах своего предмета» «Марксово материалистическое понимание истории» [Энгельс, Письмо к Каутскому от 16 февр. 1884, в книге: Архив Маркса и Энгельса, т. I (VI), стр. 247].

Историческая наука в период 1872-1904. Предшествующий Коммуне период был в целом

 

[76]

 

периодом победы и утверждения капитализма в передовых странах. С 70-х гг. началась «эпоха полного господства и упадка буржуазии, эпоха перехода от прогрессивной буржуазии к реакционному и реакционнейшему финансовому капиталу» (Ленин. Соч., т. XVIII, стр. 108). Процесс все более углублявшегося упадка капитализма, процесс, развивавшийся крайне неравномерно и противоречиво, не исключал — особенно в начале — прогрессивных проявлений и тенденций нек-рых слоев буржуазного лагеря. Господство реакционных настроений было симптомом того, что восходящая линия развития буржуазии достигла своего переломного пункта. Буржуазия подходила к пределу тех прогрессивных возможностей, к-рые были свойственны ей в период борьбы с феодализмом. Росло рабочее движение, создавались и укреплялись массовые организации рабочего класса. Главной заботой буржуазии как класса становилась охрана занятых ею позиций и сопротивление всеми силами и средствами великому историч. движению, угрожавшему самым основам ее существования. — Во Франции, отмечал Энгельс, «историческая борьба классов больше, чем в других странах, доходила каждый раз до решительного конца». «За три года, 1848- 1851, — добавлял к этому Ленин, — Франция в быстрой, резкой, концентрированной форме показала те самые процессы развития, которые свойственны всему капиталистическому миру» (Ленин, Соч., т. XXI, стр. 390 и 391) и к-рые в остальных странах лишь впоследствии достигли полной наглядности. В частности, так было и в области исторической науки, где уже после 48-го года ярким и очень ранним представителем новых тенденций политической эволюции буржуазии стал — и это не случайно — аристократ граф Токвиль (см. выше).

Если уже книга Токвиля представляла косвенный отголосок июньских дней 48-го года, то, несомненно, гораздо более непосредственной и крайней формой реакции на «первый удар по капитализму» — на Парижскую Коммуну — было знаменитое сочинение Тэна (см.) (1828- 1893) «Происхождение современной Франции» («Les origines de la France contemporaine», 3 чч., 1876-93). Очень разносторонний по своим интересам, Тэн, несомненно, был одним из наиболее ярких буржуазных идеологов второй половины 19 века. Довольно поверхностно и эклектично соединив в своем, в основном натуралистически-позитивистском, мировоззрении такие элементы, как естественно-научный эволюционизм, немецкую философию, романтизм и английский эмпиризм, Тэн добился положения одного из наиболее модных и влиятельных литераторов. Все этапы эволюции этого «властителя дум» буржуазии этого периода особенно показательны. Весьма характерно его основное сочинение, этот, как доказал еще Олар, клеветнический, совершенно ненаучный, контрреволюционный памфлет против французской революции и особенно против якобинской диктатуры. Работу над ним Тэн начал под непосредственным впечатлением от Парижской Коммуны. Острая ненависть буржуазии, перепуганной первой диктатурой пролетариата, определяет все его построение, пронизывает все тома книги.

Период 1848-71 — «период бурь и революций» (Ленин) — сменился, примерно, с 1872, периодом «сравнительно мирного развития капитализма». В рабочем движении устана-

 

[77]

 

вливается «целая полоса господства оппортунизма...» (Сталин, Вопросы ленинизма, 10 изд., стр. 8 и 7). Насаждение и поддержка оппортунистических тенденций становятся важнейшей задачей буржуазной политики по отношению к рабочему классу. В области истории это способствует тому, что усиливающиеся реакционные тенденции буржуазных историков конца 19 века обычно выступают в более замаскированной, не в такой неприкрытой и откровенно контрреволюционной форме, как у Тэна и ряда других историков непосредственно после кровавого подавления героической Коммуны. Любопытной в этом отношении и исключительно показательной параллелью к Тэну является один из крупнейших французских историков Фюстель де Куланж (см.) (1830-89). Особенно характерен основной труд Фюстель де Куланжа, его «История общественного строя древней Франции» («Histoire des institutions politiques de l"ancienne France», 6 vls, 1875- I 1892). Эта работа, как и книга Тэна, была написана после Коммуны. Тэн в своей книге сводил все несчастья современной ему буржуазной Франции к тому, что революция 18 в. насильственно нарушила «органическое» развитие Франции предшествующей эпохи. Труд Фюстель де Куланжа по первоначальному замыслу автора должен был быть доведен до 1789. Это была именно та эпоха, с к-рой начинал Тэн. Фюстель де Куланж разрабатывал другую сторону проблемы, поставленной одновременно Тэном, и у него также все в конечном итоге сводилось к систематическому подчеркиванию того, насколько, якобы, глубоко «органическим» было предшествовавшее революции развитие Франции. Основной идеей этого труда является крайне односторонне выдвигаемая «непрерывность» («la continuity»), отрицание революционного скачка при переходе от одной эпохи человеческой истории к другой. В этом основном пункте Фюстель де Куланж вслед за Токвилем резко порывает с революционными традициями передовых французских историков и сближается с наиболее реакционным феодально-дворянским кругом историков-романтиков (Савиньи), у которых уже встречался даже самый термин «Continuität» и с которыми Фюстель де Куланж полемизировал по ряду других вопросов. Фюстель де Куланж, заостряя всю свою аргументацию против изображения падения Рима, как революции, ополчается против точки зрения германистов, утверждавших, что германцы обновили одряхлевший мир. Фюстель де Куланж вообще отрицал, что варвары внесли что-либо существенное в историю. Они, по его мнению, лишь пассивно подчинились романизации, и их роль при этом была чисто отрицательной. Низкая ступень развития, на к-рой они стояли, способствовала общему понижению достигнутого римской цивилизацией уровня, но не ее уничтожению: германцам нечего было противопоставить Риму, кроме своего бескультурья. В принципиальном отношении строй германцев ничем не отличался от римского. Фюстель де Куланж был, в сущности, первым, кто открыто и решительно выступил против Маурера и его общинной теории. На низкую оценку Фюстель де Куланжем древних германцев повлияли шовинистические настроения французской буржуазии после Седана и Парижская Коммуна. Испуганная французская буржуазия особенно старалась затушевать революционную роль,

 

[79]

 

сыгранную германскими племенами в уничтожении изжившего себя рабовладельческого общества. Франция возникла будто бы не в результате социального катаклизма, не в результате революции, а в процессе медленного, постепенного, «органического» развития.

В весьма консервативном духе была написана и капитальная работа Сореля (см.) (1842-1906) «Европа и Французская революция» («L"Europe et la Révolution franchise», 8 volumes, 1885-1904). Идя по стопам Токвиля, Сорель, опираясь на богатейший архивный материал, стремился показать преемственность между дипломатией старого порядка и дипломатией периода революции и Наполеона I и изображал революционную дипломатию как результат условий, возникших еще при старом порядке. — Широкой известностью в этот период пользовался также весьма консервативный по своим политическим убеждениям Ренан (см.) (1823-92), автор работ по истории христианства и древней Иудеи: «Histoire des origines du christianisme» (7 vls, 1863-99) и «Histoire du peuple d"Israël» (5 vls, 1887-95), написанных с рационалистической точки зрения, но имевших мало научных достоинств.

В Германии крупные успехи были сделаны в течение этого периода в области древней истории. Новый период развития буржуазии проявился здесь особенно сильно в том отношении, что чрезвычайно усилились тенденции крайней модернизации прошлого. Эта бесспорно реакционная тенденция имела своим источником стремление буржуазии исторически обосновать вечность категорий капиталистич. общества. Крупнейшим представителем модернизма был Эдуард Мейер (см.) (1855- 1930), у которого модернизм принял форму своеобразной теории цикличности исторического развития. Особенно полно его точка зрения была выражена в полемике с Бюхером (см. ниже) в небольшой брошюре «Экономическое развитие древнего мира» (1895). Возражая против схемы Бюхера, исходившего из установления последовательных прогрессивных стадий экономического развития общества, Мейер утверждал, что античный мир прошел те же стадии развития, как и позднейший европейский. История Египта и Греции знает свои периоды расцвета (древнее царство, эгейская культура), за которыми следует период Средневековья (среднее царство в Египте, гомеровский период Греции). Высшая стадия развития древнего мира — эпоха «античного капитализма». Сильнее всего он был развит в Греции (в Афинах, 5 в.) и во времена ранней Римской империи. Затем последовал упадок, возврат к натуральному хозяйству, новое Средневековье. Такой путь развития, по Мейеру, есть своего рода закон, присущий движению всех обществ. Положительной чертой Э. Мейера является его стремление трактовать историю древности как часть всемирной истории; в своем основном труде «Geschichte des Alterthums» (5 Bde, 1884-1902) он излагает события истории отдельных стран в их взаимной связи, уделяя значительное внимание социальной истории. На последних работах Мейера, написанных уже в период зрелого империализма, его консерватизм и реакционность проявились особенно сильно.

Крайним представителем значительно более примитивного модернизма был Пельман (см.). Его ранняя работа «Die Uebervölkerung der

 

[79]

 

antiken GroBstädte» (1884) появилась тогда, когда общим местом германской консервативной публицистики было утверждение, будто перенаселение является одним из величайших бедствий современности. Уже в то время этот своего рода «мальтузианский» подход являлся одним из аргументов, которыми господствующие классы Германии обосновывали свои экспансионистские стремления. Пельман доказывал, что перенаселенность наблюдалась и в античном мире. В своей основной работе «Die Geschichte des antiken Kommunismus und Socialismus» (2 Bde, 1893-1901) Пельман пошел еще дальше. Под впечатлением роста рабочего движения Пельман доказывал, что античному миру присущ не только капитализм, но и все, что с ним связано, вплоть до социализма и коммунизма. Классовая борьба в античном городе, утверждал он, приводит к кризису, единственным выходом из которого могла бы быть только стоящая над классами социальная монархия. Эллинистическим монархиям, а впоследствии Римской империи лишь частично удалась задача примирения социальных противоречий. К концу античного мира эти противоречия приобретают наибольшую остроту. Пельман доходит до того, что характеризует отдельные выступления религиозных сект как пролетарскую революцию. Всякое выступление низов, всякое революционное выступление ведет, по Пельману, к разрушению культуры. Рост классовой борьбы в античном обществе привел, по Пельману, древнюю Грецию к упадку и ее культуру к гибели; последняя может достичь своего расцвета лишь при капитализме. Таков основной, характерный для эпохи империализма, глубоко реакционный фон всей аргументации Пельмана.

Другим выдвинувшимся в этот период немецким историкам античности свойственна та же тенденция к модернизации. Одним из проявлений такой модернизации было, между прочим, слишком широкое и недостаточно критическое применение Белохом (см.) статистического метода к изучению древней истории («Die Bevölkerung der griechiseh-römischen Welt», 1886).-Достоинством основной работы Белоха — его «Истории» Греции («Griechische Geschichte», 3 Bde, 1893-1904) — является большое внимание, уделяемое им экономической истории.

Значительно большее, чем прежде, внимание к проблемам экономической истории было свойственно в этот период не только немецким историкам. Это объяснялось общими условиями времени, но частично также и косвенным влиянием марксизма на буржуазных историков. Из французских историков древности большое внимание экономическим проблемам уделял ученик Фюстель де Куланжа — Гиро («La propriété foncière en Grèce jusqu"a la conquete romaine», 1893; «La main-d"ceuvre industrielle dans l"ancienne Grèce», 1900). Под непосредственным влиянием марксизма написал свою книгу «Конец рабства в античном мире» («И tram onto della schiavitu nel mondo antico», 1898) Чикотти (р. 1863).

Немало было сделано — в частности в Германии — также и по социально-экономической истории Средних веков. Еще предшествующий период — период интенсивного развития буржуазии и буржуазного преобразования Германии — выдвинул ряд крупных историков аграрных отношений, в т. ч. Гансена (сборник

 

[80]

 

его статей «Agrarhistorische Abhandlungen» вышел в 1880) и базировавшегося на выводах Маурера Мейцена (см.) (1822-1910). В 1896 вышел обобщающий труд Мейцена «Siedelung und Agrarwesen der Westgermanen und Ostgermanen, der Kelten, Römer, Finnen und Slawen». Мейцен, так же как Гансен и Маурер, исходя из условий современного ему землепользования, сделал попытку дать широкую картину типов и характера развития системы расселения и землепользования в отдельных районах и у разных народов.

В конце 70-х гг. Инама-Штернег (см.), видный австрийский чиновник и профессор, экономист исторической школы, предпринял первую, в сущности говоря, попытку дать общую экономическую историю Германии («Deutsche Wirtschaftsgeschichte», 3 Bände, 1879-1901). Этому предшествовало его сочинение, посвященное истории крупного землевладения при Каролингах («Die Ausbildung der grossen Grundherrschaften während der Karolingerzeit», 1878). Инама — Штернег отражал тенденции бурного и интенсивного капиталистического развития Германии и Австрии после 1871. Современная ему действительность наложила очень сильный отпечаток на его подход к периоду Каролингов, о котором он говорит в восторженном тоне, как о периоде глубоких прогрессивных сдвигов. Инама — Штернег изображает крупного землевладельца Каролингского периода носителем прогресса, его основной движущей пружиной. Его труд представляет собой панегирик крупному предприятию вообще — независимо от того, феодальное ли это поместье или капиталистическая фабрика. Наряду с Ничем (см.) Инама — Штернег является виднейшим представителем так называемой вотчинной теории, т.е. теории, которая считала поместье элементом, целиком определявшим социальное развитие Средневековья.

К той же, в основном, точке зрения вотчинной теории примыкал и Лампрехт (1856-1919). Лампрехт пытался отыскивать в истории общие закономерности, но теоретический уровень его- построений был невысок. Его заслугой было то, что в своей общей «Истории Германии» (1890-1909) он пытался выйти за рамки политической истории, противопоставляя ей широко-понимаемую им «историю культуры». Однако, при установлении своих «культурно-исторических периодов» Лампрехт впадал в чистейший субъективизм в духе психологического направления. Наиболее ценными его работами являются труды по экономической истории («Deutsches Wirtschaftsleben im Mittelalter», 4 Bde, 1885-86).

В основном на почве вотчинной теории стоял также Бюхер (1847-1930). В вышедшей в 1893 книге «Возникновение народного хозяйства» («Die Entstehung der Volkswirtschaft») он устанавливал три стадии развития: 1) замкнутое (домашнее — «ойкосное»), 2) городское и 3) народное хозяйство. В своей периодизации Бюхер исходил из длины пути, проходимого продуктом от производителя к потребителю. Эта абстрактная схема, в основе к-рой лежал признак не из сферы производства, а из области обмена, стирала грани между отдельными социально-экономическими формациями с различными производственными отношениями и затушевывала вопросы о формах эксплоатации и о характере классовой борьбы.

 

[81]

 

Несколько позднее была сделана и другая попытка синтетического объяснения происхождения и развития капитализма («Der moderne Kapitalismus», 2 Bde, 1902), предпринятая Зомбартом (род. 1863), который с конца 19 века выступал критиком Маркса и поставщиком идеологии германского национализма и империализма, а впоследствии — фашизма. Примыкая по своим взглядам на историю к неокантианцам, Зомбарт сводил объяснение капиталистического развития к «духу капитализма».

Крупный немецкий историк и ярко выраженный консерватор Белов (1858-1927) положил в конце 19 в. начало той оппозиции, завоевавшей господство вотчинной теории, к к-рой постепенно примкнули многие историки-медиевисты (наиболее известный из них — Допш). Справедливо возражая против приписывания вотчинной теорией всеобъемлющего и все собой поглощавшего значения поместью, Белов, в частности в своем подходе к проблеме происхождения городов, подчеркивал роль сельской общины. Однако, в конечном итоге это нужно было Белову, главным образом, для того, чтобы реабилитировать германское Средневековье от тех обвинений в слабом развитии публично-правовых начал, которые были выставлены представителями вотчинной теории. Белов совершенно сознательно применял модернизацию: он прямо подчеркивал, что, по его мнению, между отдельными эпохами человеческой истории — различия не качественного, а лишь количественного порядка («Pro- i bleme der Wirtschaftsgeschichte», 1920). В своих историографических работах («Die deutsche Geschichtschreibung von den Befreiungskriegen bis zu unseren Tagen», 1916; «Sociologie als Lehrbuch», 1920) Белов выступил ярым врагом не только марксизма, но и тех буржуазных течений, к-рые стремились к обобщению исторического процесса (Бюхера).

Разрыв между буржуазной социологией и историей тщетно пытался преодолеть М. Вебер (1864-1920), одновременно находившийся под сложным влиянием риккертианства, позитивизма и отчасти марксизма, воспринятого им в извращенном ревизионистами виде. Основным элементом «эмпирической социологии» Вебера была идеалистическая концепция «идеальных типов» общественных отношений, к-рые, по его мнению, являются лишь теоретическими образами и не совпадают с объективной исторической действительностью.

Возросший интерес к проблемам социально-экономической истории Средневековья и Нового времени наблюдался в течение этого периода также в Англии [Кеннингом, Сибом, Эшли, Роджерс, Тойнби (см.)], во Франции [Левассер (см.), Сэ] и в других странах. В России, где аграрный вопрос стоял особенно остро, либерально-буржуазные историки, изучавшие историю Запада, вплотную приступили к изучению аграрной истории (в частности кануна французской революции 18 в.). На этом поприще особенно выдвинулись Н. Кареев (см.) (1850-1931) и И. Лучицкий (см.) (1845-1918). Сделав большой вклад в науку, Кареев и Лучицкий в то же время давали, в соответствии со своей либеральной позицией, смягченное изображение классовых противоречий феодально-абсолютистского режима дореволюционной Франции. Глава русских медиевистов конца 19-начала 20 вв. П. Виноградов (см.) (1854-1925), ставший впоследствии про-

 

[82]

 

фессором Оксфордского университета, подчеркивал (преимущественно в своих ранних работах — до 1905) значение сельской общины в истории Европы и, в частности, Англии. Эти ученые и упомянутый выше М. Ковалевский, а также Д. Петрутевокий, А. Савин, Р. Виппер (см.) и др. подняли в последней четверти 19 — начале 20 веков русскую историческую науку на западно-европейский уровень.

Историческая наука па Западе в 20 в. Период довоенного империализма. С начала русской революции 1905 сравнительно ««мирный» период 1872-1904 годов отошел бесповоротно в вечность» (Ленин, Соч., том XVI, стр. 333). Наступил период империалистических войн и пролетарских революций. Буржуазия становится все более реакционной и контрреволюционной. Это накладывает свой отпечаток на всю буржуазную науку и на историю в частности. Буржуазная историческая наука на Западе достигла к этому времени высокого уровня в отношении технических приемов исторической критики, сильно расширила, благодаря успехам археологии и лингвистики, хронологические рамки истории, проводила дальнейшую специализацию и разделение труда между подсобными историческими дисциплинами, овладевала огромным количеством новых, преимущественно архивных и археологических источников и давала количественно большую продукцию. Однако, в методологическом отношении она уже не только не двигалась вперед, но во все в большей степени обнаруживала беспомощность и признаки упадка. Именно теперь большое распространение среди историков получили сформулированные еще в предшествующий период идеи неокантианца Виндельбанда (см.) (1848 1915). Виндельбанд науки об особом, частном, индивидуальном («идиографические»), к к-рым он причислял историю, противопоставлял наукам о природе, устанавливающим законы («номотетические»). В том же направлении шел Риккерт (р. 1863), к-рый в книгах «Науки о природе и науки о культуре» («Kulturwissenschaft und Naturwissenschaft», 1899) и «Границы естественно-научного образования понятий» («Die Grenzen der naturwissen-schaitlichen Begriffsbildung», 1902) отнес науки о «культуре» к индивидуализирующим наукам, изучающим единичное и неповторяемое, в отличие от естественных наук с их генерализирующим методом. Дуалистическая концепция Риккерта означала полный отказ от попыток установления закономерности исторического развития и являлась, по существу, реакционной апологией бурж. общества. Зилмель (см.) (1858-1918) в «Проблемах философии истории» («Die Probleme der Geschichts — philosophie», 1907) противопоставлял знание законов природы фактическо-историческому знанию, считая возможным познание только формы, но не сущности вещей. Итальянский социолог-идеалист Б. Кроне (см.) доказывал, что историк изучает не прошлую действительность, а только представления людей о ней. Широко распространенное психологическое толкование истории стало одной из более утонченных разновидностей ее идеалистического понимания. Отказ от научных задач истории сочетался с изучением множества конкретных подробностей, независимо от их значения для научных выводов. Ползучий эмпиризм стал

 

[83]

 

преобладающим в исторических работах. Упадок исторической науки сказался прежде всего в Германии, где шла особенно острая борьба против марксизма. Э. Мейер в книге «К теории и методике истории» («Zur Theorie und Methodik der Geschichte», 1902) отрицал возможность найти в истории закономерность, ограничивал задачи истории установлением конкратных фактов и звал назад к прагматическому пониманию истории. Ряд немецких, английских и французских историков ограничился изучением преимущественно политической истории. Историки социально-экономического направления, модернизируя прошлое, выступали вульгарными апологетами капитализма. Пельман (см. выше) изображал социально-экономическую жизнь древней Греции по точной аналогии с капитализмом. Итальянский историк Г. Ферреро (см.) в работе «Величие и падение Рима» (5 тт., 1901-1907) дал модернизированное изображение Рима, как «империалистической» державы. С конца 19 века началась критика взглядов Моргана на первобытное общество (Гроссе, Вестермарк и др.), были предприняты попытки доказательства вечности современной формы семьи. Все большие нападки [Допш (см.) и др.] вызывала общинная теория. Колониальная экспансия европейских держав обусловила большой интерес к истории древнего Востока, причем к французским и английским историкам (Л. Кинг и др.) присоединились с конца 19 века немецкие (Винклер и др.) и итальянские (Каетани).

Наиболее ценные конкретные «исследования были посвящены социально-экономической истории древней Греции (Глотц, Франкотт), Средневековья и раннего капитализма [К. Бюхер, Питон (см.) и др.], Англии [Манту (см.) и др.] и Франции [Блох, Анри Сэ (см.)], представляя в методологическом отношении либо грубый экономический материализм, либо идеалистическую точку зрения. Во Франции большие успехи сделала разработка истории буржуазной революции конца 18 в. А. Олар (см.) (1849-1928), занимавший кафедру истории французской революции в Сорбонне (с 1886) и издававший специальный журнал, посвященный французской революции («La Révolution franchise»), став признанным главой целой школы, положил в основу изучения революции строгую критику источников, дал уничтожающую критику псевдонаучных приемов реакционера Тэна и принимал активное участие в издании многочисленных документов по истории революции. Но он занимался преимущественно политической историей революции («Histoire politique de la Revolution frangaise», 1901; «Études et lecons sur la Revolution frangaise», 1901) и в методологии был эклектиком и идеалистом. Под влиянием успехов рабочего и социалистического движения А. Олар заинтересовался впоследствии социально-экономической историей революции, стал издавать вместе с Ж. Жоресом документы по экономической истории революции и написал работу «Французская революция и феодальный режим» («La Révolution frangaise et le regime feodal, 1919). По своим политическим взглядам он принадлежал к буржуазным республиканцам и вел борьбу против клерикализма. Изображая Дантона последовательным революционером, Олар отрицательно относился к Робеспьеру. В России в качестве крупного иссле-

 

[84]

 

дователя проблем социально-экономической истории периода французской революции и Империи выдвинулся Тарле (см.).

Из социалистических историков начала 20 в. самым крупным был Ж. Жорес (см.), издавший большую «Социалистическую историю» («Histoire socialiste», 1789-1900, P., 1901 — 1908), сотрудниками к-рой были Девиль, Ренар, Дюбрейль (см.) и др. Сам Жорес написал первые 4 тома названной коллекции по истории французской революции (до 9 термидора) и много сделал для организации издания документов по экономической истории революции. Находясь под влиянием марксизма и много сделав для освещения классовой партийной борьбы в революции, Жорес был эклектиком и пытался примирить материалистическое понимание истории с идеалистическим. Историю рабочего и социалистического движения во Франции разрабатывали Ж. Вейль, П. Луи и П. Бризон (см.). Из немецких с.-д. историков наиболее крупным был Ф. Мерииг (см.), автор «Истории немецкой с.-д-тии» («Geschichte der deutschen Social-Democratie»,4Bde, 1903-04). К. Каутский много писал по истории социализма («Предшественники новейшего социализма», 1909), французской революции, христианства, брака и семьи, но его работы написаны не с марксистских позиций и содержат систему крупных оппортунистических ошибок, отмеченных еще Ф. Энгельсом. После 1909 Каутский окончательно отходит от марксизма, и его последняя большая книга «Материалистическое понимание истории», 1927, представляет собой идеалистическую, антидиалектическую концепцию общественного процесса, полностью враждебную марксизму. Г. Кунов (см.) написал ряд работ по истории первобытного общества, в к-рых он, приводя большой фактический материал, однако, уже в довоенный период вульгаризировал и извращал марксизм, выступая против взглядов Энгельса и Моргана по вопросам происхождения семьи и брака. Его книга «Die revolutionare Zeitungsliteratur Frankreichs während der Jahre 1789-94, 1908 (русский перевод: «Борьба классов и партий в Великой французской революции 1789-94 гг.», 3 изд., 1923) дает богатые исторические данные по истории классовой борьбы во Франции, отмечает контрреволюционную роль буржуазного либерализма во время французской революции, но страдает схематизмом и однобокостью. Последующие работы Кунова, ставшего ко времени империалистической войны откровенным социал-шовинистом, извращают и отвергают марксизм («История хозяйства», 1927-31).

Буржуазная историческая наука в послевоенный период. Империалистическая война 1914-1918 с ее взрывом зоологического шовинизма, старательно насаждавшегося и раздувавшегося пропагандой правительств обоих лагерей, породила огромное количество националистической, не столько действительно исторической, сколько псевдоисторической литературы. Спор вокруг вопроса о происхождении войны, начавшийся сразу же после открытия военных действий, вызвал настоящую «войну документами». Первый толчок этому был дан знаменитыми «цветными книгами» о предшествовавших войне переговорах, опубликованными всеми воюющими правительствами. Эти «цветные книги» фальсифицировали в интересах своих правительств подлинный ход диплома-

 

[85]

 

тической борьбы перед войной и послужили исходными пунктами легенды о невиновности за начало войны каждого из воюющих государств, которая в дальнейшем разрабатывалась исторически, «углублялась» услужливыми буржуазными историками. Появился ряд книг, пытающихся подвести историческое обоснование под захватническую программу империалистической буржуазии каждой из коалиций. Научная ценность всей этой литературы ничтожна. Из более известных историков, работавших на этом поприще, можно указать на Штиве, Фридъюнга (Германия), Гуча, Темперлея (Англия), Фея (США).

Всеобщий кризис капитализма, победа Великой Октябрьской пролетарской революции в России, первый тур пролетарских революций в странах Запада и успехи социалистич. строительства в СССР усилили враждебность буржуазии к революционному марксизму. В то же время общий кризис капиталистической культуры отразился и на исторической науке. Особенно сильно кризис историч. науки сказался в побежденной Германии, где были развеяны мечты немецкой буржуазии о мировой гегемонии и где была так близка победа пролетарской революции. Упадочные настроения отразились в реакционной книге О. Шпенглера (см.) «Закат Европы» (1918), проникнутой мрачным пессимизмом и фатализмом и пользовавшейся в 1918-23 в Германии большим успехом. Выступая против применения к истории, где, якобы, господствует слепая судьба, научной категории причинности и отстаивая познание исторического процесса посредством интуиции, О. Шпенглер лишает историю всякого научного значения. Для него в «человеческой истории в целом нет никакого смысла», потому что отыскание такового означало бы смертный приговор буржуазному обществу. Подобно мракобесам реакционной романтики после французской революции 18 в., он ставит веру выше научного знания. Как идеолог прусского юнкерства он идеализирует дворянскую «культуру» феодального общества. Для послевоенной буржуазной исторической науки типична работа одного из видных медиевистов-австрийского историка А. Допша (см.): «Хозяйственные и социальные основы европейского культурного развития» («Wirtschaftliche und soziale Grundlagen der europaischen Kulturentwicklung», 1918-20). Доказывая, с привлечением данных археологии и лингвистики, высокий уровень развития древних германпев, якобы знавших частную собственность на землю и ставших в этом смысле «достойными» преемниками римской культуры, пытаясь обосновать полную преемственность между античным миром и Средневековьем, отрицая существование немецкой марки и находя в раннем Средневековьи аграрный капитализм, Допш выступил как немецкий националист, противник коммунизма, защитник эволюционной теории исторического развития, враг революционных скачков и апологет буржуазных порядков. Против марксизма ополчались защитники классовых компромиссов К. Брейзиг и В. Зомбарт, пришедшие потом к фашизму («Der proletarische Sozialismus», 2 Bde, 1924; 3 Bde, 1927). В работе Э. Трельча «Историзм и его проблемы» («Der Historismus und seine Probleme), хотя и признаются заслуги марксизма перед исторической наукой, марксизм извращен на почве идеалистических построений.

 

[86]

 

Фашистские «теоретики» (О. Шпенглер, Шпанн, Леерс, Э. Кейзер и др.) отвергают закономерность в истории и ратуют за «народное» (т. е. национал-социалистическое) понимание истории, рассматривая последнюю как историю рас и возвеличивая «северную» немецкую и чисто «арийскую» расу.

Фашизация германской исторической науки (а также итальянской и частично польской) сказывается и. на конкретно-исторических работах и прежде всего на самой их тематике. Фашисты претендуют на пересмотр всей истории с точки зрения расовой «теории». Главное внимание уделяется ими древнейшей и средневековой истории Германии, причем прославляется германское варварство, к-рое противопоставляется христианской культуре. В прошлое проэцируется современный фашистский идеал человека — «хищного животного» (Шпенглер). Грубо извращая историю, фашистские ученые изображают средневековое общество с его цеховым и сословным строем как прообраз «корпоративного», «надклассового», «чисто немецкого государства». Всячески прославляется крепкое крестьянство, его роль в сохранении чистой «северной расы» и в истории Германии вообще (Дарре, Моц, Мецнер). При этом роль юнкерства, экспроприировавшего основную массу крестьянства, и вообще особенности «прусского пути» развития грубо тенденциозно замалчиваются. Фашистские историки пытаются путем подтасовки и фальсификации фактов дать историческое обоснование; необходимости единоличной фашистской диктатуры «вождей», к-рая осуществляется в Германии Гитлером. Видное место занимает пропаганда антисемитизма. Борясь не только с марксизмом, но и с либерально-пацифистским течением в исторической науке, фашистские историки в своем подходе к проблеме войн превращают их в основной стержень всей истории, пропагандируя новую империалистическую войну, в частности — против «Востока» (т. е. прежде всего — против СССР). Фашизация науки проводится настолько крутыми мерами административного воздействия, что даже такие, пытавшиеся приспособиться к фашизму профессора, как консерватор Мейнеке и крайне умеренный «либерал» Онкен, были отстранены фашистами от работы.

Наличие острого кризиса буржуазной исторической науки демонстрируется не только ее фашистским, «но и либерально-пацифистским направлением, хотя в странах буржуазной демократии этот кризис зашел не так далеко, как в Германии. Этот кризис есть прежде всего кризис методологии буржуазной науки. Явственно обнаружившись еще в конце 19 и в начале 20 вв., кризис исторической науки особенно обострился под влиянием империалистической войны, начавшегося периода пролетарских революций и все углубляющегося общего кризиса капитализма и его культуры (подробнее см. главу История). Фашистское течение имеется и в странах буржуазной демократии (напр., в Англии-попытки реабилитировать Карла 1 и английскую реставрацию), но преобладающим остается здесь либерально-пацифистское направление. Во Франции историки либерально-пацифистского направления в основном группируются вокруг журнала «Revue de synthèse», редактируемого Анри Берром, обнаруживая, впрочем, глубокий разнобой в своих методологических установках.

 

[87]

 

Враждебное отношение также и либеральных историков к марксизму ярко проявилось на международных конгрессах историков в Осло (1928) и Варшаве (1933). Из отдельных наиболее крупных научных работ, выдержанных в основном в духе этого направления, можно указать на вышедшую под ред. Э. Лависса коллективную «Историю современной Франции» («Histoire de France contemporaine», 10 vls), носящую печать эклектизма, как и большинство современных работ буржуазных историков, и на многотомную всемирную историю, под ред. Л. Альфана и Ф. Саньяка («Peuples et civilisation, histoire générate depuis l"antiquite jusqu" a nos jours», 1925 и сл.). — Совсем недавно (1936) под председательством Ф. Саньяка создан международный институт для изучения периода французской буржуазной революции 18 в., избравший специальную комиссию под председательством Э. Эррио (см.) для ознаменования в 1939 стопятидесятилетней годовщины революции. В Англии в основном в духе того же направления, но с более явным привкусом империалистических тенденций, продолжается издание многосерийной «Кембриджской истории» (в частности — «Cambridge modern history»).

Наконец, все еще довольно значительным влиянием пользуются группы сравнительно радикально настроенных ученых. Эти группы иногда называют «экономическим» или «социально экономическим» направлением. Для этой категории историков характерно, что часть их находится в той или иной степени под влиянием марксизма, обычно понимаемого ими как экономический материализм. В своих конкретных концепциях они сильно отличаются друг от друга. Во Франции известным центром для Историков этого типа является журнал Ж. Лефевра «Annates historiques», уделяющий значительное внимание истории пролетариата и крестьянства во французской революции. К тому же течению примыкают: в Англии — Колл, Тони (Tawny); в США — Керр, Готшальк (еще сравнительно недавно к этому же направлению примыкал возглавлявший американскую «экономическую школу» Ч. Бирд, возвратившийся затем на позиции риккертианства); в Бельгии представителем социально-экономического направления был недавно умерший (1935) крупнейший бельгийский историк А. Пирен (см.). — Политические колебания мелкой буржуазии нашли свое очень типичное выражение в А. Матъезе (см.) — одном из лучших и наиболее талантливых историков французской революции. Он вышел из школы Олара, находился потом под влиянием реформиста Жореса, занимал социал-патриотическую позицию во время мировой империалистической войны, после войны сильно качнулся влево, поддерживал связи с коммунистическим движением во Франции и с советскими историками-марксистами и подвергался травле в реакционной прессе. В последние годы своей жизни Матьез вновь отклонился вправо. Из многих работ А. Матьеза по истории французской революции лучшей является «La vie chère et le mouvement social sous la Terreur» (1927; рус. пер...: «Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху террора», М., 1928). В своих работах А. Матьез уделял большое внимание классовой партийной борьбе в революции, дал большой свежий материал и сделал ценный вклад в историю французской революции. Но в методологическом отношении Матьез все же остался эклектиком.

Русская историография, см. Союз Советских Социалистических Республик, Исторический очерк.

Лит.: Работы и высказывания классиков марксизма-ленинизма по общим вопросам истории и исторического материализма см. в литературе при статьях: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Постановление ЦК ВКП(б) и СНК Союза ССР от 26 января 1936 [Об организации комиссии для просмотра и улучшения, а в необходимых случаях и для переделки написанных уже учебников по истории]. Замечания И. Сталина, А. Жданова и С. Кирова по поводу конспекта учебника по «Истории СССР» от 8/VIII 1934 г. и о конспекте учебника по «Новой истории» от 9/VIII 1934 г. («Правда» от 27/1 1936); Лукин П. М., Маркс как историк, «Историк-марксист», М., 1933, № 2; его же, Альберт Матьез, «Историк-марксист», М., 1932, № 3; его же, К вопросу о фашизации исторической науки в Германии, «Историк-марксист», М., 1935, № 1, 2-3; его же, Альфонс Олар, в сб. «Классовая борьба во Франции в эпоху Великой революции», Москва-Ленинград, 1911; его же, Международный исторический конгресс в Варшаве, «Историк-марксист», [Москва], 1933, том V.

Сводная литература и справочники по историографии: Бузескул В. П., О новейшей западно-европейской историографии (Збiрник заходознавства ВУАН, 1929); его же, Всеобщая история и ее представители в России в 19 и начале 20 века, ч. 1, Л., 1929; его же, Лекции по истории Греции, т. I, Введение в историю Греции. Обзор источников и очерк разработки греческой истории в 19 и начале 20 в., 3 изд., П., 1915; Кареев Н. И., Историки французской революции, т. I-III, Л., 1924; Виппер Ю., Общественные учения и исторические теории 18 и 19 вв. в связи с общественным движением на Западе, 2 изд., М., 1908; Виноградов П. Г., Очерки западно-европейской историографии, «Журн. Мин. Народн. просвещения», 1883-84; Вайнштейн О. А., Очерк историографии западно-европейского феодализма, в кн.: Вайнштейн О. А. и Косминский Е. А., Феодализм в Западной Европе, ч. 1 [М., 1932].

На иностр. яз.: Fueter Е., Geschichte der neueren Historiographie, 2 Aufl., 1925; Wolf Gr., Einführung in das Studium der neueren Geschichte, В., 1910; Ha1phen L., L"histoire en France depuis cent ans, P., 1914; Cooch G., History and historians in the nineteenth century, 3 ed., L.-N. Y., 1920; Histoire et historiens depuis cinquante ans (в изд. Bibliotheque de la «Revue Historique», 2 vls, 1927); Wege1e F. X., von, Geschichte der deutschen Historiographie seit dem Austreten des Humanismus, в книге: Geschichte d. Wissensehaften in Deutschland. Neuere Zeit», München, 1885; Ranke L., Zur Kritik neuerer Geschichtschreiber, Leipzig Berlin, 1924; Lamprecht K., Alte und neue Richtungen in der Geschichtswissenschaft, Berlin, 1896; Monod G., Du progres des etudes historiques... «Revue historique» 1876.

 

Б. Вебер и К. Добролюбский.