ИСТОРИЯ — способ существования во времени человека и человечества; повествование о происшедшем как особая форма культуры, специализированная дисциплина. Существование во времени делает человеч. бытие изначально историчным. И. человечества с ее специфич. временной ритмикой в конечном итоге соткана из индивидуальных судеб. Свершившееся в прошлом доказывает свою актуальность для настоящего и будущего. Истор. сознание и опирающаяся на него специализированная область знания в конечном итоге производны от особенностей человеч. бытия во времени. Живущий в И. не может так или иначе не рассуждать о ней, пытаясь объяснить событийную канву собств. жизни. Истор. дискурс поэтому вырисовывается как самостоят. культурный феномен. Когда его авторами оказываются профессионалы, мы имеем дело с И. как особого рода дисциплиной. Специфика истор. дискурса выявлена в трудах представителей неокантианства, неогегельянства, англо-амер. аналитич. философии истории, структурализма, философии жизни, герменевтики и др. направлений зап. мысли нашего столетия. И., при всем желании ее творцов предстать беспристрастными повествователями событий минувшего, никогда не может избавиться от бремени проблем настоящего. В ней рельефно запечатлевается диалогич. природа мышления. Историк, связанный с членами сооб-ва, к к-рому принадлежит, осуществляет, казалось бы, невозможный мыслительный диалог с авторами источников, самими деятелями, чьи поступки запечатлены в них. Это проявляется уже в выборе предмета и постановке проблемы исследования. Неповторимые события, запечатленные в источниках, ведут историка к постановке вопросов проблемного характера. Истор. предание, текст, по Гадамеру, задает историку вопрос, побуждающий его к ответной реакции, проблематизации содержания источника. Происходит как бы сплавление горизонтов настоящего и предания, запечатленного в тексте. Дальнейший подбор источников — следов прошлого — сопряжен с поставленной проблемой. Истор. дискурс повествует о том, чего уже не существует, и потому историк должен реконструировать цепь событий минувшего на базе источников. В случае истор. познания способность, названная Коллингвудом «априорным воображением», призвана заполнить существующие лакуны в свидетельствах о том или ином событии, не оставляя, однако, места чисто произвольному их видению. В отличие от романиста, историк, восстанавливая в воображении хронологич. ряд событий, не имеет права на вымысел. И. всегда запечатлевается в опр. повествовании о минувшем — нарративе, жанровая специфика к-poro варьируется от портрета до типолог. штудий социально-полит. или же эконом. плана. От жанра повествования зависит присутствие в нем худож. или же науч. мышления, имеющего целью широкие обобщения. И. сочетает в лучших своих образцах черты науки и искусства: уникально-неповторимое в равной мере привлекает историка и художника, но историк стремится к обобщениям, сближающим его творчество с науч. поиском. Факт — непременный компонент истор. повествования. В своей неповторимости, связи с конкр. моментом времени он придает особый облик истор. нарративу. Собирая данные источников, историк синтезирует факты, необходимые для его повествования. Ценностно-мировоззренч. и теорет. установки исследователей значительно влияют на отбор фактов и их описание. Гипотезы существования и интерпретации составляют важный компонент истор. дискурса. Если в науке гипотеза — важнейший шаг на пути выявления законов, то в истор. познании это не может быть самоцелью. Здесь главное — сами конкр. события прошлого, подлежащие гипотетич. интерпретации, к-рая выявит в них не только типическое и повторяющееся в др. социокультурном контексте, но и сугубо индивидуальное и оттого отнюдь не менее значимое. Теорет. интерпретация в И. отнюдь не тождественна естественно-науч., хотя и имеет сходные с ней структурно-логич. составляющие: набор специализированных понятий, исходных схем интерпретации, принципов, типолог. генерализаций, объяснений. Теорет. понятия в контексте истор. дискурса являют собой идеально-типические конструкции, охватывающие реалии жизни прошлого. Одновременно историк зачастую использует и понятия из арсенала эконом, науки, политологии и иных дисциплин. Схемы интерпретации вводят совокупность идеализированных объектов, к-рые локализованы в пространстве и времени. Принципы в И. определяют общую стратегию поиска. В их функцию входит раскрытие типологически значимого для понимания феномена Ренессанса или Реформации, советского периода или капитализма в России. Историк довольно часто оперирует типолог. генерализациями, сходными с номологич. суждениями: они законоподобны, но относятся к истор. феноменам с их фиксированностью в пространстве и времени. Такого рода «общие законы», подобно частным причинам, фигурируют в истор. объяснении, но их открытие не есть самоцель. Историк лишь пользуется подобными регулярностями для построения связного повествования. Исходные схемы интерпретации, принимаемые им, обретают онтолог. наполнение через их проекцию на существующую картину истор. реальности, к-рая складывается в границах всеобщей И. Картина всемирно-истор. процесса питается филос. умозрением, зависит от него. В свою очередь И. провоцирует своим реальным ходом ревизию философско-мировоззренч. схем. Продолжая линию размышлений Канта, Коллингвуд констатировал существование идеи И. как априорной способности сознания постоянно стремиться к воссозданию целостной картины прошлого в его связи с настоящим. Далеко не каждый историк способен к внесению значимых изменений в картину прошлого, но ни один профессионал в этой области не может уйти от глобально-теорет. проблем, возникающих в свете идеи И. Поэтому филос. рефлексия всегда присутствует в контексте истор. знания. Истор. интерпретация реализует функции описания и объяснения, но из-за уникальности истор. объекта предсказание не может быть осуществлено ею в той же форме, что и в естествознании. Истор. дискурс занимает особое место в совокупности форм культуры, актуализируя самосознание человека как существа, живущего во времени.

   См. также: Историзм.

   Лит.: Кантор К.М. История против прогресса: Опыт культ.-ист. генетики. М., 1992; Духовная культура: проблемы и тенденции развития. Ч. 2. Сыктывкар, 1994.

 

   История как феномен культуры — осмысление истории через категории культуры, ценностно-смысловое наполнение процессуальных структур истории. В 20 в. под непосредств. и косвенным влиянием символистских и феноменолог. филос. концепций, экстраполируемых с культуры на социальную действительность, сложилось представление о том, что содержание и смысл в истор. процесс привносятся самими наблюдателями и интерпретаторами истории. Сложность и конфликтность истор. процессов в 20 в. явно превышала возможности их непротиворечивого осмысления и объяснения в рамках к.-л. одной мировоззренч. или философско-познават. концепции. Особенно это относится к таким явлениям, как революции и мировые войны, к-рые в принципе не поддаются однозначным толкованиям и оценкам. Столкновение и наложение друг на друга нескольких разл., а подчас взаимоисключающих интерпретаций и оценок одних и тех же фактов или документов создавало впечатление, что история лишилась смысла и разумности (как это мыслилось в духе просветит, традиций), что вереница истор. событий представляет собой «пустой каркас», «чистую структуру», произвольно наполняемые теми значениями и смыслами, образами и ассоциациями, к-рые «заданы» той или иной исходной науч. или филос., полит. или религ. концепцией, худож. или житейской интуицией. Открывшиеся, т.о., плюрализм и вариативность в интерпретации и оценке истор. событий и личностей свидетельствовали о том, что объективные закономерности свойственны не столько самому обшеств. развитию (истории как таковой), сколько истор. самосознанию об-ва, складывающемуся в виде разл. науч., филос., религ. и худож. интерпретаций истории, последовательно сменяющих (или даже отменяющих) друг друга.

   В самом деле, сравнение, напр., концепций рус. истории Татищева и Г.Миллера, Щербатова и Карамзина, Погодина и Соловьева, Костомарова и К.Бестужева-Рюмина, Ключевского и Лаппо-Данилевского, П.Милюкова и М.Покровского поучительно не столько смысловым единством и методолг. преемственностью, сколько взаимополемичностью, несовместимостью интерпретаций, оценок и методолог. подходов. Еще более показательны модели философии истории и историософские концепции: Чаадаева и А.Хомякова, И.Киреевского и Белинского, Кавелина и Ап. Григорьева, Данилевского и Вл.Соловьева, Леонтьева и Плеханова — уже этот, далеко не полный список имен рус. мыслителей 19 в. говорит о глубоко и непримиримо разноречивом культурфилос. видении истории деятелями одной культуры. Не менее увлекательно сопоставить культурфилос. модели мировой истории зап. мыслителей Нового времени: Вико, Кондорсе, Гердер, Кант, Гегель, Фейербах, Маркс, Конт, Ницше, Шпенглер не столько дополняют и развивают взгляды на историю друг друга, сколько опровергают чужие т. зр. и методолог. установки той или иной философии истории.

   Речь идет, т.о., о разл. культурных картинах подчас одной и той же социально-истор. реальности; о разл. смысловых концептах истории, лежащих в основании тех или иных изложений истор. процесса; о разл. ценностно-смысловом наполнении одних и тех же процессуальных структур истории. В данном случае совсем не важно, что здесь первично: теоретико-методолог. установка истор. познания или событийная фактура, подвергаемая теорет. осмыслению; филос. модель истории, накладываемая на поле эмпирич. данных, или духовный мир исследователя, совокупность его культуролог, взглядов и его мировоззрение, — принципиально, что ценностно-смысловая шкала истор. интерпретаций и оценок должна в той же мере учитываться в истор. исследовании или историософском построении, как и конкр. истор. реалии, попадающие в науч. или филос. оборот историка. Любые «прочтения» истор. процесса, разновидности и формы его теорет. концептуализации и экспликации суть прежде всего феномены культуры, порождения в изв. смысле культуролог, или культурфилос. мысли той или иной культурно-истор. эпохи, а потому в не меньшей степени говорят об эпохе, породившей соответствующие теории, интерпретации и оценки, нежели об эпохе, служащей предметом истор. познания. Более того: все истор. теории и концептуальные построения лишь в той мере осмысляют истор. реальность, в какой им позволяет это сделать их собств. истор. эпоха - с ее нормативными представлениями о движущих механизмах истор. процесса, истор. закономерностях, целях и смысле истории и т.п.

   Истор. концепции и образы находятся в огр. зависимости от методолог, установок и гипотез исследователей истории, филос. или религ. убеждений истор. мыслителей, и являются прежде всего рез-том соответствующей интерпретации событий, фактов, документальных источников, а не их непосредств. следствием. В свою очередь, события и факты, а тем более документальные источники, предстают исследователю во многих случаях как уже интерпретированные, т.е. имплицитно включающие в себя оценочность, субъективные преобразования исходного истор. материала (его домысливание, реконструкцию, деконструкцию, разл. проекции теорий в практику и, наоборот, смещение соотносимых масштабов и т.п.), а потому лишь в крайне незначит. степени поддающиеся верификации, как и любые др. феномены культуры (филос. теории, религ. убеждения, худож. произведения, социально-полит, проекты, превращенные формы сознания и т.п.). Социально-истор. процессы всегда оказываются на практике преломленными через призму тех или иных теорет. принципов, филос. теорий, худож. методов, религ. представлений, житейских предрассудков и т.п., т.е. опосредствованными опр. культурной семантикой, и содержат в себе неизбежный процент заблуждений, ошибок, иллюзий, самообмана, предубеждений, нормативных коллективных представлений, сознат. или бессознат. фальсификаций, «подгонок» фактов под схему и т.д.

   Для истор. мышления (как и любого гуманитарного) характерна зависимость его предмета от методолог, установок исследователя: рез-т истор. анализа есть необходимое условие существования анализируемого объекта (истор. процесса). Подобное соотношение знания и его предмета принято называть в эпистемологии «парадоксом Мидаса». Осмысляя историю как нормативную систему фактов, событий, явлений и процессов, историк сам подключен к этой нормативной системе и подчинен ее нормативам: он выступает одновременно и как ее индикатор, и как эксперт; он формулирует нормативы истор. процесса (трактуемые как его закономерности, принципы, сложившиеся формы или поведенч. мотивы), и сам выражает готовые нормативы в своих суждениях, интерпретациях, оценках истор. процесса, в своих концепциях и моделях истории, в своих рефлексиях истор. норм и традиций. Осмысляя историю как семиотич. процесс и семиозис, историк использует в своей деятельности ту знаковую систему культуры, в к-рую включен, и, т.о., выступает как ретранслятор культурных кодов своего времени. Истор. знание оказывается элементом изучаемого объекта (истории); участник познават. процесса, историк, одновременно является носителем его рефлексивного самосознания, а это самосознание — конституирующий момент познават. процесса. Культурная история становится предпосылкой социальной истории, хотя сама в изв. смысле есть порождение последней.

   Складывающееся в рез-те представление об истории как культурном процессе и семантич. поле (культурной топологии) приводит к образованию системы особых многозначных образов-понятий (по существу - символов), к-рые оказываются равно применимыми как в отношении социально-истор. процесса, так и культурно-истор. процесса, а потому выступают как последние объяснит, конструкции теоретизирующего сознания. Таковы, напр., в зап. истории категории труда и богатства, личности и права, собственности и рациональности, либерализма и демократии, парламентаризма и цивилизации, а в российской истории — категории самодержавия, православия, вотчины, гос-ва, бунта, смуты, самозванства, воли, правды, народа, интеллигенции, революции, Запада и Востока, совета, общины и т.п. Каждая из этих категорий, будучи повернута в сторону социальной истории и включена в соответствующий контекст, имеет конкретноистор. содержание, ограниченное рамками опр. периода (века, даже десятилетия). Однако та же категория, будучи обращена к культуре и вписана в контекст культурных феноменов, приобретает иной, расширит, и отвлеченный, смысл, распространяющийся фактически на всю нац. историю.

   Так, напр., рус. самодержавие в узком, социальном значении есть форма феодально-гoc. правления в России, тип неограниченной монархич. власти, начиная от Ивана Грозного (или, точнее, Ивана III) и вплоть до Окт. манифеста Николая II (1905); рус. самодержавие как социокультурный феномен - это тип политико-правовой культуры, воплощающий в себе непосредственно и опосредствованно комплекс идей вост. деспотизма, унаследованных Русью от Византии (а через нее — от Бл. Востока) и кочевой империи Чингисхана и укоренившихся на почве рус. культуры, начиная с Крещения Руси (Владимира Святого) и кончая всеми советскими генсеками и президентами (вплоть до Ельцина, уже в посттоталитарный период).

   Др. пример— рус. интеллигенция: в строго социальном смысле она представляла собой деклассированное гетерогенное сословие («разночинцы» - выходцы из дворянства, чиновничества, духовенства, мещанства и т.п.) и возникла на рубеже 30-40-х 19 в. в стихийно демократически образованной среде (Белинский, Герцен, Некрасов и т.п.). В общекультурном же плане — это вообще просвещенные, мыслящие, одухотворенные люди, сплоченные на идейной почве и выступающие посредниками между об-вом (точнее — социумом) и культурой, между представителями полит, власти (правящей элитой) и народом, трудящимися массами; это интеллектуальная элита об-ва, озабоченная не одними лишь вопросами культуры и образования, но и состоянием об-ва — социальным, полит., нравств., духовным; это ответств. представители гуманит. знания, носители высокой духовности, — а таковыми можно считать не только Петра I и Феофана Прокоповича, но и Епифания Премудрого, Нестора и Илариона, автора «Слова о законе и благодати» (так это и получается, напр., у Федотова в первом, киевском «прологе» «Трагедии интеллигенции»).

   В своем социальном значении все эти категории кратковременны, исторически преходящи, текучи, а потому качественно видоизменяются в потоке истории. Эти же категории, понятые как культурная традиция, норма, ценность, т.е. взятые в своем культурном значении, неразрывно связаны с нац. менталитетом, типом культуры, геополит. и этнич. тяготениями и т.д., воплощая собой если не вечность, то во всяком случае долговременные, стабильные, малоизменяемые состояния (об-ва и его сознания, его ценностных ориентации), инерцию покоя, уклада, веры. Осмысление истории через категории культуры приводит к ощущению ее неподвижности, неизменности, смысловой статики; культурная история организуется не во времени, а в пространстве (в отличие от социальной истории, к-рая характеризуется темпоральностью и динамичностью). Так, напр., российская история в нек-рых своих аспектах (традиция и реформы, либерализм и радикализм, западничество и славянофильство, секуляризация и ортодоксальная религиозность, личность и соборность и т.п.) остается за последние три столетия скорее «застывшей архитектурой», нежели «бегущей кинохроникой событий».

   Смысл истории, т.о., в представлении историка, двоится: ее социальное и культурное измерения образуют две разл. ценностно-смысловые плоскости, между к-рыми развертываются каждый раз если не конфликтные, то во всяком случае диалогич. отношения. Мысль исследователя социокультурной истории вынуждена постоянно совершать колебательные движения: от поля культурных значений — к полю социальных значений; те и другие призваны взаимно освещать друг друга, корректируя семантику истории. Однако этот колебательный процесс осуществляется не в одном воображении исследователя. Объективно-истор. процесс развивается также по цепочке: ...социум — культура — социум... (— С — К — С —), причем, как и в изв. Марксовой формуле «товар — деньги — товар», эта цепочка может размыкаться в любом звене. Социальная действительность выдвигает опр. культурфилос., полит. и нравств. идеи, к-рые в свою очередь вызывают к жизни опр. социально-полит, процессы, влияют на те или иные социально-истор. события и т.д. Подобным образом выстраиваются смысловые цепочки вокруг субъектов истор. действия (личность— массы), инструментов истор. динамики (слово — дело), степени детерминированности поведения (свобода — необходимость) и т.д.

   В этом смысле, напр., изв. повторяемость рус. истории (не менее знаменитая, нежели ее непредсказуемость) не объяснима ни через циклич. модели, ни через формулы «истор. спирали», ни тем более через формационные механизмы постулат, развития. Филос. концептуализация истор. процесса в России (кем бы она ни осуществлялась: Федотовым или Бердяевым, Соловьевым или Леонтьевым. Чаадаевым или Киреевским, Радищевым или Щербатовым, Иваном Грозным или Андреем Курбским, Нестором или Иларионом) предстает как «раскачивание маятника» между смысловыми полюсами рус. социокультурной семантики. Язычество — христианство; самобытность — всемирность; стабильность — модернизация; государственность — анархия; централизация — плюрализм; деспотизм — смута (безвластие); революция — застой: идеал — повседневность и пр. Поступательность процессов социальной истории сочетается с «топтанием на месте» культурных стереотипов истор. динамики, с простым инверсионным «перебором» одного из двух (реже с поиском «третьего», медиативного пути развития). Постоянство колебат. процесса в рус. истории есть такое же объективное следствие бинарного строения рус. культуры, евразийской в своем генезисе (глубоко осмысленного в исследованиях Лотмана, Б.Успенского, В.Топорова, А.Панченко, А.Ахиезера и др. отеч. культурологов), как и дихотомичность мышления отеч. исследователей (историков, философов, социологов, лит-ведов и т.п.).

   В отличие от рус. бинарной традиции, зап.-европ. культура тернарна, трихотомична и всегда, начиная с глубокого средневековья, наряду с поляризованными смысловыми компонентами культурной семантики содержит в себе чрезвычайно устойчивые «срединные», медиативные компоненты, стабилизирующие истор. процесс и уменьшающие его колебательные, маятникообразные интенции. Вост. культуры в своей основе унитарны, монистичны, что и создает у исследователя ощущение их «неподвижности», традиционности, внеисторичности. Т.о., рус. культура и связанные с ней истор. судьбой и общностью евразийского пространства культуры выполняют свою всемирно-истор. миссию в качестве постоянного посредствующего звена между Западом и Востоком (подчас весьма драматичные и даже трагичные для самого этого посредника). Здесь и взаимопроникновение культур, их диффузия и синтез, здесь и их противоборство, подчас весьма ожесточенное; здесь и «линия фронта» в смысловом противостоянии оппонентов и потенциальных агрессоров, но здесь же и возможность универсализации культур мира, их объединения — в отдаленнейшей перспективе — в единую всемирную обшечеловеч. культуру.

   Лит.: Межуев В.М. Культура и история: Проблема культуры в философско-истор. теории марксизма. М., 1977; Теоретические проблемы всемирно-истор. процесса. М., 1979; Коллингвуд Р.Дж. Идея истории: Автобиография. М., 1980; Келле В.Ж., Ковальзон М.Я. Теория и история: Проблемы теории истор. процесса. М., 1981; Ракитов А.И. Истор. познание: Системно-гносеологич. подход. М., 1982; Барг М.А. Категории и методы истор. науки. М., 1984; Он же. Эпохи и идеи: Становление историзма. М., 1987; Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986; Гобозов И.А. Смысл и направленность истор. процесса. М., 1987; Хёйзинга Й. Осень Средневековья. М., 1988; Бердяев Н.А. Смысл истории. М., 1990; Он же. Философия свободы. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1997; Он же. Русская идея. Судьба России. М., 1997; Тойнби А.Дж. Постижение истории. М., 1991; Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991; То же. М., 1994; Шубин А. Гармония истории: Введение в теорию истор. аналогий). М., 1992; Он же. Ритмы истории: Периодическая теория обществ. развития. М., 1997; Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т. 1: Гештальт и действительность. М., 1993; Гуревич А.Я. Истор. синтез и школа «Анналов». М., 1993; Карсавин Л. П. Философия истории. СПб.. 1993; Философия истории: Антология. М., 1994; Дьяконов И.М. Пути истории: От древнейшего человека до наших дней. М., 1994; Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. М.. 1995; Гречко П.К. Концептуальные модели истории. М., 1995; Сабиров В.Ш. Русская идея спасения: Жизнь и смерть в русской философии. СПб., 1995; Семенов Ю.И. Секреты Клио: Сжатое введение в философию истории. М., 1996; Пантин В.И. Циклы и ритмы истории. Рязань, 1996; Шапошников Л.Е. Философия соборности: Очерки русского самосознания. СПб., 1996; Философия истории в России: Хрестоматия. М., 1996; Ивин А.А. Введение в философию истории. М., 1997.