Палеес! Фамилия запомнилась сразу и сразу в наших школьных разговорах стала звучать часто. Оно и понятно: мы полюбили ТЮЗ 60-х, его спектакли, уютное здание на Грузинской, и неразрывно со всем этим молодого, романтичного кудрявого актера Александра Палееса. …

Я говорю «мы», но с первых же спектаклей пристрастия в классе разделились, и, например, моя подруга отдавала предпочтение Владимиру Вихрову (за что получила от меня звание «вихровки», а необычность фамилии моего избранника была еще и в том, что Палееса нельзя было «просклонять» никак).

Однажды после спектакля мы всем классом отправились домой. Вдруг около Московского вокзала на трамвайной остановке неожиданно возник Палеес и стал садиться в трамвай №4 (а нам были нужны маршруты 3 или 12). Однако ни минуты не медля, весь класс (вместе с учительницей) был уже в заветном вагоне, и, толкаясь и шепчась, мы ехали за своим кумиром вплоть до его остановки. Никто не решился с ним заговорить (правда, одна девочка хвасталась потом, что подержалась за воротник его зимнего пальто), и на остановке, когда он вышел, мы вышли вместе с ним, но пересели на другой трамвай в обратную сторону. А потом столько разговоров, радости и смеху было! В наивные времена и фанаты были наивны…

Однако споры про актеров (чей лучше) перерастали в споры о спектаклях, о проблемах в них затронутых (в основном, о дружбе и любви), о том «похожа» или «непохожа» была сценическая жизнь героев на нашу. А так как нашу жизнь реально мы не видели (а видели ее в прекрасных мечтах о будущем), то образы порывистых, романтичных ровесников в исполнении Палееса  были нам особенно близки.

Помню, как яростно спорили после спектакля «Когда в садах лицея». Пушкин был совсем не таким, как нам его преподносили в школе. С него напрочь слетал «хрестоматийный глянец», он «переливался, как ртуть» (запомнившееся выражение все той же «вихровки»). Теплая ниточка узнаваемости, человечности тянулась со сцены к нам, в зал и Пушкин становился совсем своим. А вот Наталья Николаевна не понравилась (быть может, тут была тайная ревность?).

Но мы взрослели, взрослели и герои Александра Палееса.

В студенческие и сразу за ними послестуденческие годы мы нагружали этих героев совсем другими проблемами. Наступившая в стране оттепель быстро сменилась заморозками, и каждое свободное, озорное, непосредственное слово со сцены стало читаться как некий вызов системе. А тут еще новый главный режиссер Наравцевич с «Тремя мушкетерами», с их лихой «французской» раскованностью, импровизациями, атмосферой игры и творчества так не вязавшейся со всем остальным советским официозом, пронизывавшим  все поры нашей жизни.

Александр Романович играл в этом спектакле кардинала Ришелье, и вкрадчивый, лукавый, умный, коварный образ «главного французского КГБиста времен Дюма» вставал во весь (далеко не маленький) рост. Аллюзии с современностью были полнейшими, и строки из песенки Ришелье, где «служитель верный осведомляет», в студенческой среде мы цитировали часто и с понятным для каждого значением.

Именно поэтому, помню, мы не сразу приняли «Двенадцатую ночь». Ждали новых «разоблачений», а тут был веселая искрометная комедия – настоящий праздник жизни. Единственный, кто пытался испортить этот праздник - Мальволио, в исполнении Палееса, с его удивительно точно найденным страшным и отвратительным гримом (лысый череп, безбровое, «бескрасочное» лицо). Этот Мальволио не был порождением той или иной системы, а олицетворял собой характернейшие пороки (заносчивость, подобострастие, ханжество, блудливость и прочие),  которые коренятся в самой природе человека и не поддаются никаким общественным переменам. И уж вопреки всем законам порой его становилось жалко…

А как удивительно наивен в исполнении Александра Романовича был Журден в «Мещанине во дворянстве», как по-детски незащищен перед коварством и недобросовестностью окружающих. Он смотрел на мир абсолютно чистыми глазами, призывая и нас взглянуть на него так же. И тогда самые обычные в своей повседневности поступки людей, продиктованные соображениями выгоды, успеха, амбициями вдруг открывали свою истинную природу, становились объектом насмешки. И, наверное, эти качества в театре, ориентированном на молодого зрителя, дорогого стоили. (Кстати, на новом временном витке, образ доктора Каюса из «Виндзорских насмешниц» также очень удачно был построен на «наиве»).

Судьба повернула так, что в самом начале 80-х я пришла заведовать литературной частью в любимый театр. Когда мы только договаривались с Наравцевичем о работе, я отсмотрела весь репертуар и, конечно, самое сильное впечатление оставил «Сон в летнюю ночь». Мистическая комедия Шекспира так и осталась в спектакле полной пленительной тайны. Переплетения трех миров – реального (героев, живущих в условных Афинах), театрального (ремесленников, решивших заняться актерством) и волшебного (эльфов) в самых причудливых сочетаниях  рождали замечательно поэтическую картину мира. Палеес играл Оберона –сказочное существо, от которого, по сюжету пьесы, и завариваются все невероятные хитросплетения «Сна». Оберон в исполнении Палееса был и мудрым, и печальным (наверное, оттого, что постиг противоречивую и бренную природу человека) и, в то же время, существом абсолютно поддающимся разным соблазнам жизни, на которые падок  обычный смертный.

В конце спектакля, перед тем, как окончательно очнуться от волшебства всем персонажам (и от волшебства театра нам, зрителям) Оберон выходил на авансцену и просил «кого-то», устремив взгляд поверх зрительного зала:

Волшебник Оберон знал силу слова. И в зале медленно загорались люстры. Получался замечательный двойной театральный эффект. Этим «кем-то», зажигающим свет в зале был, конечно, театральный осветитель. Но этим «кем-то», сумевшим на два часа погрузить нас в чудесный сон театра, был и далекий Шекспир, и талантливый режиссер, и замечательные актеры, а, главное, и мы, зрители, жившие в унисон спектаклю на всем его протяжении.

Сильное впечатление от Палееса-актера мне приходилось испытывать не только на спектаклях. Однажды в Малом зале шла репетиция «Руководства для желающих жениться» по Чехову   (последняя работа Бориса Наравцевича). Палеес читал (играл) там рассказ «О вреде табака». Репетиции шли трудно. Александр Романович с первых строк «начинал жалеть» своего героя, в голосе «звучала слеза», и режиссер все время просил убрать ненужную «сентиментальность», объясняя, что чем больше актер будет проявлять свое отношение к герою, тем меньше зритель его будет чувствовать, и наоборот…

Но однажды что-то случилось. С первых звуков монолога как-то удивительно просто, слово за словом, рождалась печальная и в чем-то смешная, судьба человека, так удивительно похожая и непохожая на тысячи и сонмы других человеческих судеб. В ней было такое смешение самых противоречивых чувств, мыслей, стремлений, поползновений, исповедь была так искренна, что к концу монолога перехватило дыхание, и я вдруг почувствовала, что вот-вот расплачусь.

Борис Абрамович не сделал никаких замечаний, объявил конец репетиции, и мы вместе шли домой какой-то отрезок дороги. Шли и молчали. Слишком сильным было впечатление.

Такие мгновения не повторяются. А сколько их в актерской жизни случается как раз на репетициях!

После смерти Наравцевича мне показалось, что из театра ушла его сценическая душа. Театр стал другим, и вскоре я тоже ушла на другую работу. Конечно, я бывала на спектаклях, видела Александра Романовича в разных ролях, видела некоторые его режиссерские работы, знаю, как много он делает для пропаганды театрального искусства в нашем городе. Но этот период – предмет отдельного разговора людей, знающих его лучше меня.

Популярность Палееса в нашем городе велика. По этому поводу мне захотелось вспомнить один эпизод.

Шел спектакль «Принцесса Турандот» (в постановке Виктора Симакина, пришедшего главным в наш театр после Наравцевича). Александр Романович играл Панталоне, одного из дзанни (слуг) при дворе хана Альтоума. И надо же было такому случиться, что уже в день премьеры я обнаружила досадную ошибку: напротив фамилии Палееса не было проставлено звание «народный артист РСФСР». В типографию я не ездила, да и вообще что-либо поделать с этим тиражом было поздно. Решила, что каяться перед Александром Романовичем в день премьеры – значит, ему эту премьеру испортить (вряд ли он читает программки), ну а потом острота «проблемы» прошла, сделали заказ на новую партию программок, где уже ошибку должны были исправить.

Согласно традиции, идущей еще от комедии дель арте, предполагалось, что в этом спектакле актеры должны были много импровизировать.  Для этого, в частности, в конце первого акта на сцену дзанни выносили пластмассовый тазик с призывом к зрителям: класть в этот тазик во время антракта записки. В начале второго акта опять-таки кто-то из дзанни забирал тазик, и в скором времени зрители получали прямо со сцены ответы на свои вопросы.

За кулисами в это время творилась кутерьма. Конечно, на большинство вопросов актеры находили сами нужные и остроумные ответы. Но часто записки зачитывались вслух, и ответы искались сообща. Иногда даже мы звонили по телефону знакомым остроумцам и спрашивали: «А как бы ты ответил на такой вопрос…». Из множества вариантов актеры выбирали самый для них приемлемый (чаще – свой).

И вот на одном из спектаклей в этой веселой атмосфере Александр Романович попросил меня: «Не уходи со сцены далеко, я сейчас сыграю, и мы с тобой кое-что обсудим». Ничего не подозревая, я осталась у кулисы наблюдать за ходом сцены. Панталоне вышел к зрителям, помешал в тазике записки, вынул одну из них и прочитал: «Объясните, пожалуйста, почему в программке забыли написать, какое звание у Палееса». Затем Панталоне-Палеес заговорщицки произнес: «А вот мы сейчас пригласим на сцену завлита театра Ольгу Ивановну Наумову, и она объяснит нам, почему же, действительно, это произошло».

Зал захлопал, зашумел, и вначале на ватных ногах (от изумления) я вышла «на публику». Однако когда я дошла до края сцены, все мое волнение прошло, и я сказала: «Дорогой Панталоне! Может быть, ты и не знаешь, какое звание у артиста Палееса, но уверяю тебя, что нет зрителя в этом зале, как нет зрителя в нашем городе, который не знал бы, что Палеес – народный артист. А раз все и так знают об этом замечательном факте, то в типографии  пропустили строчку, как саму собой разумеющуюся. Но для зрителя, приславшего записку, мы обещаем в следующей партии программок, восстановить звание. Похлопаем по-настоящему народному артисту Палеесу!».

Вот так, под аплодисменты Александру Романовичу, я и ушла со сцены.