[90] 

Вскоре я убедился в том, что работа с письмами от населения в аппарате ЦК раскладывалась в той или иной мере на лиц всех служебных категорий. Многие авторы писем в Агитпроп домогались ответов, которые они могли получить фактически только от членов Политбюро или секретарей ЦК. Ответы же, подготовленные в секторах управления их не удовлетворяли. И требования к сидевшим на телефонных звонках носили со всех сторон неизменно настоятельный характер, – а письмо доложено кому следует? Говорил ли со мной несправедливо пострадавший человек, либо деятель науки, культуры, добивающийся публикации своего труда, или же настырный радетель бдительности, продолжавший разоблачать «врагов народа» – все они в своей массе спрашивали об этом.

Требовались ответы, содержащие удовлетворение просьб одних, подтверждающие позиции, взгляды других, дающие моральное удовлетворение третьим, готовящие возмездие кому-то. И это была реальная жизнь – один из разделов партийной работы, с которой надо было не то чтобы свыкаться, ею надо было повседневно жить. Каждое из писем требовало проникновения в суть человеческих просьб и жалоб, укрепляло чувство ориентировки в политике, заодно и осознание своей личной сопричастности к связям центрального партийного аппарата с народом.

Постоянная строгость контроля за прохождением писем от населения состояла в том, что подготовленные на них ответы в Агитпропе подписывали лишь лица руководящего круга. Мне надо было знать и соблюдать правила циркуляции этих бумаг и их подписей. К

 

[91]

примеру, что делать с письмом, по содержанию касающемуся не только Агитпропа, но и отделов, входивших в Управление кадров или Оргинструкторского отдела.

Весьма щепетильное отношение было и к письмам, попадавшим по недосмотру общей почты в Агитпроп, если они предназначались к рассмотрению в Особом секторе ЦК, которым ведал А. Н. Поскребышев. Собственно говоря, письма, в которых речь шла об акциях органов НКВД, их репрессивных мерах, о людях, находившихся под следствием, – я вскоре об этом уже знал, – проходили через группу писем, существовавшую в Особом секторе, и в Агитпроп не должны были поступать. Ведал этой группой долгое время А. И. Кабашкин, ряд лет избиравшийся секретарем парткома аппарата ЦК. Секретарем он был неосвобожденным и, как представлялось, являлся связующим лицом между работавшей в Кремле, приближенной к Политбюро частью аппарата ЦК, и той его основной массой, которая находилась на Старой площади.

Из всего, что и знал тогда не понаслышке, а вникая в дело, – за которое и сам испытывал чувство ответственности – это об отношении к письмам, поступавшим в ЦК. Оно было настороженным и высокоответственным во всех звеньях аппарата. Сам Кабашкин А. И. прожил долгую жизнь и скончался, будучи на пенсии в глубокой старости. Но есть еще живые свидетели и архивные материалы: при желании можно проверить, что есть истина, правда, и что – вымысел.

Удивлен тому, что написала на этот счет газета, «Московский комсомолец», 26.01.1989, ссылающаяся на историка Роя Медведева. Привожу содержание вопроса и ответ, как это опубликовано в газете, издававшейся якобы для молодого поколения.

«Довольно часто вы печатаете в газете очерки о судьбах людей, пострадавших в годы репрессий, и упоминаете о том, что многие из

 

[92]

них писали Сталину с просьбой разобраться с доказательствами их невиновности ... Возникает вопрос: а доходили эти письма до Сталина? Читал ли он их? Каков был порядок прохождения почты от частных лиц на имя Сталина? Л. П. Тележинская».

« – Хотя ваш вопрос и предполагает заранее отрицательный ответ, косвенным образом массовые террор и беззаконие сталинской диктатуры, я все же отвечу на него. А поможет мне в этом историк Рой Александрович Медведев:»

« – В свое время мне довелось работать вместе с бывшим инструктором ЦК партии, в обязанности которого в ту пору и вменялась работа с письмами, идущими на имя генсека. Он рассказал, что Сталин эту почту действительно не получал. Ее было настолько много, что аппаратчики ЦК, на которых лежала такая обязанность, будучи не в состоянии не то что ознакомиться со всеми письмами, но даже вскрыть их, уничтожали почту.

Перед этим, правда, они делали хаотическую выборку из них для определения настроения масс.

Скажем из кучи в тысячу писем брали десять: первое, десятое, двадцатое, сто двадцатое и так далее... Их читали, делали короткую справку для секретариата, последующая их судьба неизвестна. По некоторым письмам, в силу их нестандартности (проблема стиля, языка), инструкторы по своей инициативе принимали меры. Например, пересылали эти письма на места с резолюцией: «Прошу рассмотреть и доложить». Такая виза работника ЦК имела магическое воздействие на местных партийных работников, и меры немедленно принимались. Однако все это было, повторяю, достаточно случайно. Основная же масса писем попросту уничтожалась».

Убежден, историк Р. А. Медведев видимо записал то, что кто-то домыслил. Где же было тогда взять их, таких «смелых», своей влас-

 

[93]

тью уничтожавших без вскрытия письма, адресованные Сталину?

Могу предположить, что письма по поводу репрессий из Особого сектора и отделов Управления кадров могли пересылаться в органы НКВД. Судьба их в этих органах не могла быть известной работникам моего уровня. Но атмосферу в аппарате ЦК мы знали, жили в ней. Ока не позволяла инструктору того «исключительного» обращения с поступающими письмами, о котором толкуется на страницах газеты.

Я, к примеру, получал письма уже с составленными на них регистрационными карточками, прочитывал вновь и должен был делать на каждом свою разметку, в каком секторе Управления пропаганды и агитации данное письмо будет исполняться. Далее моей обязанностью становилось прослеживать, чтобы решение по письму было своевременным, и составлять об исполнении сводки для доклада руководству управления.

– Имейте ввиду, дело эти ответственное, требующее большой аккуратности, – сказал мне как-то П. Н. Поспелов.

Предостережение новому работнику, чтобы тот не подвел его либо по неопытности, либо по какой-то своей органической неаккуратности, казалось мне вполне объяснимой осторожностью. По самому своему складу П. Н.был именно таким.

Среди писем в ЦК поступали жалобы на Ольгу Мишакову, о которых хочу рассказать особо. «Разоблачительница» А. В. Косарева и других «врагов народа» с комсомоле. Она в 39-40 годах оказалась той зловещей ключевой фигурой, на которой как бы замыкалась кампания перетряхивания руководящих комсомольских кадров, составлявших важнейший резерв роста всех звеньев партийкой элиты.

Мои современники знали эту особу не только по Стенографическому отчету XVIII съезда, из-за официальных похвал на котором

 

[94]

в ее адрес, она обрела известность, совершила свой взлет и была избрана в состав Центральной ревизионной комиссии партии. Известно было и то, что за ней стоял Л. П. Берия. Работавшая в центральном аппарате комсомола в Москве О. П. Мишакова тем не менее избиралась на XVIII съезд делегатом с правом решающего голоса от партийной организации Грузии. Письма-жалобы на Мишакову, из тех, что адресовались в Агитпроп, принято было показывать первым долгом Г. М. Ярославскому. Взяв из моих рук такое письмо, тот морщился словно при зубной боли, сознаваясь в своем бессилии сделать что-либо: два-три раза он пытался объясняться с ней по телефону, звонил тут же Шкирятову, однажды А. А. Жданову. Из всех его хлопотных разговоров следовало: надо как-то прекратить осужденную партией кампанию разносов и преследований комсомольских активистов. Старик глубоко переживал нелепость своего понижения, получая резкие возражения собеседницы. Спекулируя ссылками на «компрометирующие материалы», направляемые ею в НКВД, О. Мишакова ставила его в тупик. И не только его.

Разгром и арест по ее «материалам» секретариата ЦК. комсомола, ставшие первым громким «практическим» делом Берии в Москве, имели своей подоплекой какую-то ссору Косарева во время его пребывания в Грузии. Это подтверждала косвенно и сама «разоблачительница» во всевозможных своих версиях.

Разбирательство обвинений, выдвинутых Мишаковой против Косарева, состоявшееся при участии Сталина, оставляло по различным комментариям впечатление: в верхушке комсомола не было недостатка и в зазнайстве и в вождизме и даже в моральном разложении на этой почве. Для Косарева разбирательство обернулось клеймом «враг народа». В дальнейшем О. Мишакова все больше приобретала мрачную репутацию специалиста ставить это клеймо комсомольским

 

[95]

руководителям «сверху до низу», требуя расправ над неугодными ей молодежными вожаками. По Москве шла молва о том, что она является женой какого-то генерала НКВД, что имеет поручение от самого Сталина провести чистку в комсомоле. Фактический руководитель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) М. Ф. Шкирятов, оказавшийся в покровителях этой необузданной разоблачительницы, очевидно, был встревожен подобным оборотом дела. В ЦК накапливались письма с жалобами на Мишакову, которая была тогда одним из секретарей ЦК ВЛКСМ. Жалобы начали обобщать, их содержание стало известно Сталину. На этом основании и последовало тогда же указание Е. М. Ярославскому вразумить зарвавшуюся, как гораздо позже было признано, психически неуравновешенную особу.

Никто из членов Политбюро не решался почему-то взяться за то, чтобы прекратить трагикомедию, длившуюся в случае с Мишаковой несколько лет. Даже после войны, когда ее освободили с поста секретаря ЦК ВЛКСМ, ей предоставили все же ответственную работу в Агитпропе ЦК партии. И только какая-то очередная нелепая выходка этой женщины, ставшая известной Сталину послужила финалом. Сам вождь продиктовал, как тогда стало известно от Поскребышева, краткое постановление ЦК примерно такого содержания: О. Мишакову от работы в аппарате ВКП(б) освободить направив ее в провинцию. Имелось ввиду, что Мишакова исковеркавшая столько человеческих судеб выедет чуть ли не в Пензенскую область. В конечном счете же она кончила там, где ей надлежало.

Поступало немало писем на этические и социальные темы, которые так или иначе трактовались с религиозных позиций. Читая их, можно было поразмыслить над извилистыми суждениями авторов, к примеру, стремившихся искать «идеологический консенсус» в прими-

 

[96]

рении марксизма с религией. Люди писали в центральный идеологический орган партии, не поддаваясь боязни, что их могут обвинить в инакомыслии или подвергнуть преследованию. Поступали от верующих и объемистые трактаты, содержащие ссылки на Евангелие и Библию.

Помнится, оказавшийся на работе в лесничестве Калининской области, бывший служитель религиозного культа прислал в «безбожный» Агитпроп рукопись объемом с сотню страниц, и каждая написана вручную крупными печатными буквами.

Нет, то было не графоманство, не душеизлияние больного человека, а вполне здравое рассуждение о «смысле жизни». В философских рассуждениях о человеческой морали религиозные догмы трактовались в сближении с марксистскими концепциями, подкреплялись цитатами и завершались, скорее не выводами, а призывали к единству познания человеческого бытия. Призывы, не воинствующие, автор склонялся, как сказали бы философы, к дуализму, к примирению инакомыслящих. Его понимание «добра и зла», «преступления и наказания» проходило где-то в русле философии непопулярного тогда Ф. Достоевского и Льва Толстого.

Ответа автор не просил, выражал лишь желание, чтобы рукопись прочли в высоких инстанциях и ему возвратили. Во истину, такое возможно только на Руси, – начинало волновать меня при чтении сочинения, отличавшегося своими философскими постулатами. Тверской лесничий и богослов в одном лице. Он признавал мышление, вызванное революционными преобразованиями, утверждал, что конкретному моменту соответствовало определенное чувство восприятия, морали, доминировавшей в отношениях между людьми. В наши дни он, наверняка бы попытался выразить свои убеждения, все эти тональности личного самосознания где-нибудь публично. В те годы

 

[97]

это было для него нереально. Но оставалась доступной «тайна исповеди» перед Агитпропом ЦК.

Не обошел в своем трактате философ-богослов и сталинской Конституции. По его мнению, внимание, уделенное в ней национальным автономиям Волги к Приуралья вместе с получением Казахстаном статуса союзной республики – это благодать свободы совести, взаимного согласия между верующими православными и мусульманами, прежде всего. Запомнилось мне, что подобные на эту тему сообщения в 39-ом поступали и по вестникам ТАСС. В публикациях зарубежных советологов говорилось часто, что от политики Советского государства в отношении мусульманского Востока зависит и единство нашей страны и сама ее политическая прочность. Сегодня мне кажется все это пророчеством, основной смысл которого демроссы игнорируют, пренебрегая даже горьким «иранским» опытом Соединенных Штатов Америки – страны-правители которой долго смотрели «свысока» на религиозный фундаментализм ислама.

Трудности в повседневной практике Агитпропа 39-то года составляло живое общение его штатных и внештатных работников с низовыми пропагандистскими звеньями. «Снизу» всегда можно было ожидать «острого сигнала» о том, что такой-то лектор или инструктор ЦК партии исказил в своем выступлении положения «высказанные вождем». Живая пропаганда была как бы противопоказана для ответственных работников ЦК.

Теперь, хотя бы один из примеров того, какими были надолбы догматизма. Поступали письма с критическими откликами на лекции Е. М. Ярославского. То были «сигналы бдительности» о том, что лекции по истории партия читались им по старинке, что их формулировки совпадали с текстом того бывшего учебника, автором которого сам он являлся. Требовали же от старика читать лекции по

 

[98]

«Краткому курсу». Одним словом, он идейно не перестроился и что-то в таком смысле...

Положение Ярославского как лектора усугублялось тем, что он увлекался рассказами о различных этапах истории партии, наполнял их упоминанием выдающихся имен, нивелируя вольно или невольно роль Сталина с другими участниками революционного прошлого. Мне лично довелось быть свидетелем почти драматической сцепы, имевшей место на лекции Ярославского в Ленинской аудитории партийной школы на Миусской площади. Со слушательских рядов во время лекции раздавались примерно такие возгласы: – Освещайте факты по «Краткому курсу», то, что вы рассказываете там не нашло отражения! Пытаясь быть спокойным, старик отвечал, что он сам был свидетелем событий, о которых рассказывает.

– Мало ли что! – раздалось из зала. – Есть официальное толкование. На том этот неприятный инцидент и закончился. Скажу, подобными выходками престиж Е. Ярославского и возглавлявшейся им лекторской группы ЦК подрывался. Практически пожилой академик выступал с лекциями все реже и реже.

Задаю себе вопрос, а заслуживает ли имя Е. М. Ярославского, поносимого демроссами, как самого одиозного проповедника безбожия, чтобы сказать нынешним поколениям доброе слово об этом видном пропагандисте партии, творце одного из вариантов «Библии верующих и неверующих», оставшемся искренним в собственных убеждениях до последних дней своей жизни.

Чтобы дать верный ответ на этот вопрос надо непредубежденно взглянуть на фигуру этого политического деятеля, знать его неформальную биографию, в частности, его историческую роль влиятельнейшей фигуры в огромной колонии ссыльных в Якутии. И судить уже о нем, не увлекаясь побасенками о том, что, якобы, по его пря-

 

[99]

мым указаниям уничтожались храмы.

Корни трагедий, связанных с разрушением храмов и преследованиями священнослужителей, имеете с тем и перегибов, допущенных большевиками в отношении всех религий, не только православной, настолько давние и глубокие, что требуется начинать с тех времен, когда в российской истории возникла и разрослась религиозная нетерпимость. Большевики унаследовали все из этой истории, не больше, чем «раскольники» и остальные антимонархические силы России, впитавшие в себя неприязнь к церковным порядкам, связывая их в общий узел социальных и политических противоречий полуфеодального состояния страны. В этом смысле по взглядам на свободу совести, они фактически оказались близкими к Л. Н. Толстому, идейно с которым во многом расходились.

Годы нэпа продолжали обострять антирелигиозную борьбу, примитивизируя ее идейно-политическое содержание во многом из-за упрямого промонархического наследия в церковных кругах. Ошибки накапливались и в партийном понимании свободы совести, когда уже Ленина не было в живых. Исправление их началось перед самой войной после осуждения ежовщины.

В 39-ом нашему поколению Е. М. Ярославский уже мало чем напоминал главного антирелигиозника, он выступал на иные общественно-политические темы. Одной из наиболее актуальных для него являлась тема Конституции СССР 36-го года, правильное разъяснение которой предполагало уже преодоление ошибочных взглядов на религию и ее служителей.

Наконец, осуждение антирелигиозных взглядов Е. М. Ярославского и марксистов вообще, доводимое до травли в начале 90-х, рано или поздно неизбежно обернется бумерангом протестантства против ущемления свободы совести. Оно противно самой сути демократиз-

 

[100]

ма общественной жизни и, в честности, гибкой способности к переменам, в которых нуждается ныне процесс развития не только православной, но и других религий,

Но оставим пока что в покое эту сложнейшую тему. Советское общество в 39-ом волновали другие идейно-политические актуальности, особенно связанные с правильным пониманием обстановки внутренней и внешней подготовки к войне. Об этом говорил и поток писем трудящихся в Центральный комитет партии. Страшные контуры ее мирового масштаба были видны даже непосвященным в большой политике. А выдумки мудрецов из окружения М.С. Горбачева о возможностях в 39-ом году предотвратить ее, которые были упущены якобы по вине Сталина – ни что иное как россказни для простаков.