[223]
ТЕТРАДЬ XIV. От корней советской интеллигенции.
Откуда они, обнажившиеся к историческому моменту военных лет, выдались так сильно и ярко, несмотря не пережитые репрессии 36–37 годов?
Демроссы и сочувствующие им, так сказать, в партийном отношении, в своей основной массе вышли из кругов интеллигенции, к тому же состоявшей в КПСС. Тем более кажутся неправдоподобными попытки их идеологов и пропагандистов отмежеваться от сложившегося исторически понятия «советская интеллигенция» . Как же могло быть то чего не должно быть, – теперь они усомневаются, – чтобы в годы сталинщины могла развиваться и творить не скованная тупыми догмами умственная элита.
Загвоздку эту пропагандисты обходят примерно так: интеллигент – только свободный, не связанный никак с тем режимом, остальное –«образованщина». Словечко придумано ловкостное, среди разных оскорбительных эпитетов, отличается язвительностью. И начала теперь «образованщина» внедряться в словесный обиход всевозможных вещаний – сеятелей массовой культуры.
Образованщина! А что если наперекор ей все же не отрекаться от действительных корней разума? Иначе не объяснить ни преемственности в культуре народов, ни исторического феномена расцвета талантов, выпавшего на десятилетие (29–39 годы), когда появилась плеяда выдающихся ученых из поколений молодежи и среднего возраста, открывшая свою страницу в развитии математики и физики, химии и географии, геохимии и геологии, астрономии.
Самые крупные из них вошли в отечественную и мировую науку, создав известность не только себе, но и своим школам по важнейшим направлениям фундаментальных теоретических исследований. На-
[224]
учную общественность Москвы и Ленинграда украшали имена, наряду с патриархами ученого мира И. П. Павловым, Н. Д. Зелинским, В. И. Вернадским, молодых. математиков С. Л. Соболева, А. Н. Колмогорова, И. Г. Петровского, физиков П. Л. Капицы, Д. В. Скобельцина, Л. А. Арцимовича, химика П. И. Семенова и других. Подымались кадры ученых, деятелей литературы и искусства на Украине, в Белоруссии, Армении, Грузии, Казахстане. Под заботливым присмотром выдающихся ученых А. Е. Ферсмана и И. М. Губкина вырастали молодые таланты геохимиков, геологов не только в России, но и в других союзных республиках. Раскрывался уже и могучий талант молодого И. В. Курчатова, о котором знали лишь в узком кругу физиков-атомщиков. Зато гремели мировой славой воспитанные С. М. Эйзенштейном представители нового поколения в искусстве кино. Старшим поколениям не забыть кинорежиссеров В. И. Пудовкина и Г. В. Александрова и конечно же несравненных киноактрис таких, как Любовь Петровна Орлова, Вера Петровна Марецкая и других талантов из тогдашней артистической молодежи.
Демроссы при невозможности обойти замалчиванием кого-либо из этого потока блистательных звезд в науке и культуре былого, отговариваются чем-то вроде рассуждений о мифах: были мол имена и во времена сталинизма, представлявшие собой разные области социальной, научной и культурной мифологии. Так, по крайней мере, отдавали дань «почета и уважения» в 1992 году памяти замечательной актрисы Л. П. Орловой. Между тем в 1939 году мне доводилось знакомиться с откликами буржуазной прессы на совсем еще свежие тогда творения ее таланта.
Любовь Петровна в кинокомедии "Волга-Волга" вызвала восторженный прием у Ф. Д. Рузвельта – писали газеты. Критики на Западе признавали широкий диапазон сплава сатиры, юмора и соци-
[225]
ального оптимизма в картине, служившей гак блестяще нравственности советского народа. Что было, то было, и все это пытаются теперь вывернуть наизнанку, приправляя историю густо соусом сталинщины и антикоммунизма.
Ответ же перед войной по поводу «взрыва талантов» напрашивался сам по себе и неоднозначно: ученые-специалисты, экспериментаторы, мыслители, незаурядные личности, определяющие нравственное лицо науки и искусства, подымались из недр, народа, получившего именно в «годы сталинщины» от советской власти массовый доступ к ниве просвещения и к прекрасному в собственном творчестве, замечу, там, где оно не отравлялось конъюнктурщиной.
Известно, что вскрытие дарований и их расцвет, их воспитание были невозможны без сложнейшей духовной взаимосвязи, называемой преемственностью выдающихся талантов со всем лучшим, что было сконцентрировано в науке и культуре дореволюционной России. В этом особый секрет роста талантов. И в высшей степени безнравственно засорять этот чистый родник человеческого гения, с одной стороны, восхвалением царского режима, и с другой – экивоками в сторону Сталина, якобы по злобливости способного к уничтожению всего прогрессивного. Разумеется, тиран есть тиран, но и у него присутствует, как справедливо заметил один из современных публицистов, собственный страх перед действительностью.
Сталин пытался на XVIII съезде партии, ставшем идейно своеобразным «лобным местом» для хулителей интеллигенции, преподнести миру в своей манере концепцию об огульно плохой «старой интеллигенции» и «хорошей новой, советской». Получилось у него это традиционно грубо. И в дальнейшем он сам стал было заигрывать с сохранившимися тогда еще «стариками от науки», начиная со всемирной величины, какой оставался еще живой В. И. Вернадский. Раскры-
[226]
валось это довольно просто работающими партийцами в Управлении пропаганды и агитации ЦК, (становилось им известно) из контактов с теми же почтенными учеными. Субъективно от них, при всех реверансах в адрес вождя, отдавало непризнанием его научного авторитета.
Некоторые же резкие суждения, высказанные в те годы учеными по крупным проблемам в стенах дома N 4 на Старой площади, запомнились мне своей необычной их прямотой и настойчивостью. Одно из них: государство должно знать возможно более точно численную и качественную потребность в интеллигенции, необходимой ему и которую оно способно достойно обеспечить.
Агитпроп ЦК не обладал способностью изучения этой судьбоносной проблемы. Ученых переадресовывали обычно во «всемогущий» Госплан, кажется к товарищу Косяченко Г. П., не задумываясь глубоко над тем, что плановым органам по плечу, а что не по плечу? Где оптимальные критерии отношения к запросам на обучение и образование поколений?
Может быть роковым для судьбы КПСС и оказались плохо взвешенные взаимоотношения с различными поколениями интеллигенции? На каком-то этапе последних трех-четырех десятилетий история КПСС, на мой взгляд, как бы споткнулась и остановилась на нерешенных вопросах интеллектуальной жизни общества (60–90-е годы). Кстати, это годы, когда приходил в упадок и Госплан, мельчали его способности к созданию сбалансированности экономики, в том числе потребностей в кадрах интеллектуальной элиты, о чем скажем ниже.
Кадры интеллигенции – дорогое удовольствие, заявляли тесно связанные в предвоенные годы с Высшей школой и Академией наук ученые, в частности, С. В. Кафтонов, Е. А. Чудаков, А. В. Топчиев и
[227]
другие. По их мнению, было недопустимо готовить за народные деньги специалистов и научных работников, не взвешивая точно, какое применение и в какой области знаний они найдут свое творческое счастье, не превратятся ли в обычных служащих с высшим образованием.
Высший слой советских ученых тогда чутко улавливал непозволительные слабости среднетехнического образования, готовившего кадры высококвалифицированных мастеров и рабочих, и раздутые амбиции какой-то части интеллигенции, множившей псевдоспециалистов с дипломами высшей школы.
39-й год как бы давал толчок в умах научной элиты к разумному рационализму, которого требовала вся система воспроизводства интеллигенции. Сталин и его окружение знали об этих настроениях ученых.
Социальное и нравственное усвоение уроков российской истории, утверждавшей о том, что среди просвещенных могут быть «лишние люди» в обществе, что они существовали в недрах дворянской и разночинной интеллигенции (онегины, обломовы и им подобные), как бы подошло к черте, когда потребовалось в советских условиях поразмыслить о никудышном интеллигенте. Потребность эту высветили дикости «ежовщины».
Но обратимся к истории. Вслед за классиками русской литературы XIX века драму о социальном типе такого интеллигента непревзойденно написал М.Горький. Его «Мещане», «На дне», сделавшие мировую славу еще в 1902–1903 годах, затем и написанная им в Италии история российской интеллигенции («Клим Самгин»), правили вместе с поэзией В. Маяковского умами и настроениями подраставшего интеллектуально просвещенного общества предвоенных лет. МХАТ был нашим общим храмом и очагом совестливости человеческой.
[228]
Нынешние писания карикатур на М. Горького, которыми и занимаются «литературоведы» демроссовского направления, похожи на упражнения умственных недорослей. Между тем, стоит сравнить знания и оценки творчества М. Горького молодым поколением 39-го с высокомерным отношением к нему в 90-х годах, спросив пигмеев от пера: за что они мстят великому писателю, составившему гордость России?' Не за то ли, что он, как никто из литературных гениев прошлого, показал облик никудышного интеллигента, сиречь – мещанина? Горьковские: «человек! Это – великолепно! Это звучит... гордо!» и «А был ли мальчик?», его «страсти-мордасти» и его «Егор Булычев» образуют в противоборстве такую взрывную силу, что ее не выдерживают нервы всех нравственно юродивых мещан новейшей истории.
Возвратимся к другим процессам, происходившим в среде интеллигенции Советского государства в канун войны. Логически элементарная нормализация обстановки в ней вытекала из принятой в 1936 году новой Конституции СССР, в правовой авторитет которой люди умственного труда поверили. Этому способствовали и решения XVIII съезда ВКП(б), во внимании которого оказалось много проблем, волновавших их социальную прослойку, прежде всего. Провозглашались конституционные права человека.
Было ли это заметно, разумеется, по нравственным меркам того времени? Ответ однозначный: изменение избирательной системы; осуждение преступлений доносительства, получивших печальную известность «ежовщины»; устранение ограничений для вступления интеллигенции в партию. Поданное все это как бы общим пакетом через Конституцию и решения XVIII съезда партии плюс увеличение ассигнований на исследования, впечатляли людей, меняли общую атмосферу в интеллектуальной среде.
[229]
В «пакет» перемен мы обязаны внести и предусмотренные Конституцией 1936 года реформы административно-территориального устройства страны, образование новых союзных и автономных республик. Насколько это последнее было масштабной реформаторской мерой, при том трогательно воспринятой интеллигенцией многих национальностей, мы еще подробнее скажем. Представим себе только на миг, сколько верховных советов возникло в огромной стране с избранными в их составы тайным голосованием людей труда, среди которых интеллигенция занимала одно из наиболее заметных мест; сколько объявилось новых министерских и других управленческих постов, доступных для молодой и знатной интеллигентской части общества.
По работе в идеологическом аппарате ЦК на Старой площади, мне неоднократно доводилось убеждаться в том, что требование подчинения жизни общества правовым нормам новой конституции в предвоенные годы уже не было проформой, хотя и входило в практику партийно-советского аппарата медленно, с большими трудностями, наталкиваясь на стремление партийных организаций к авторитарным методам руководства. Действительность страны, стремящейся к боеготовности, в какой-то мере, оправдывала это чрезвычайными обстоятельствами. Еще далеко не все, что произносилось в речах и было записано в документах на XVIII съезде партии, в решениях принятых вслед за съездом на майском 1939 года Пленуме ЦК отвечало правовым нормам Конституции. Примеров не счесть (их еще коснусь). Но лед тронулся.
Газеты призывали к укреплению конституционного порядка, повышению юридической подготовки кадров.
Агитпропу и редакции газеты «Правда» предстояло задавать тон в работе, которую называли совершенствованием правовых норм го-
[230]
сударства. Газеты запестрили публикациями против беззаконий, появлялись отчеты о судах над клеветниками; людей продолжали освобождать из заключения целыми партиями.
В июле-августе 39-го года «Правда» опубликовала просмотренные в Политбюро статьи двух государственных деятелей: председателя Верховного суда И. Т. Голякова «Заметки о судебной практике» и наркома юстиции о перестройке судебных органов. В них критиковались упрощенные судебные процедуры, игнорирующие закон о судопроизводстве, требовались строгое соблюдение процессуальных правил в судах и обязательное участие в них адвокатов. Агитпроп обобщал отклики поступившие по статье Голякова, направлял их А. А. Жданову, а также А. Н. Поскребышеву – для Сталина.
Предвоенные годы, однако, не могли не запомниться для интеллигенции тем навязчивым идеологическим походом, которым отличалась, начиная с осени 1938 года, пропаганда «Краткого курса истории ВКП(б)», получившего вскоре официальную характеристику «энциклопедии марксизма-ленинизма», гениального творения Сталина. Всерьез, разумеется, в своей массе ни интеллигенты, да и читатель из рабоче-крестьянской среды «не считал» широко рекламируемую эту книгу за последнее слово марксистской мысли.
«Краткий курс» навязывался силовым методом в системе массовой политической учебы коммунистов. Что еще прискорбнее, непрестанно из него брались различные цитаты к насыщению ими серьезных научных трудов, это было в общем-то отравление сознания талмудизмом, что называется к месту и не к месту. Здесь лишь надо иметь в виду, что упрощенчества, которыми изобиловал "Краткий курс", подкупающе действовали: соблазном для конъюнктурщиков и облегчением для склонных к лености ума.
Восхваление «Краткого курса» имело свой пик в период, когда
[231]
страна отмечала 60-летие Сталина, но и в последние годы до самой его смерти это славословие не прекращалось.
«Краткий курс» истории ВКП(б), подготовленная специальной комиссией ЦК, хрестоматийно написанная книга. Она могла бы быть спокойно положена на книжную полку в ряд с другими политическими изданиями, в которых сам читатель должен был разобраться об их достоинствах и недостатках. Но этого не произошло, поскольку ее предназначением было возвышение культа личности Сталина .
События обернулись таким образом, что в условиях, когда начался отход от грубых насильственных приемов обращения с людьми интеллектуального груда, им все же предлагали в качестве катехизиса что-то явно приглаженное, псевдоисторическое.
Идейно-политически оценивая всю грандиозную возню вокруг «Краткого курса», здравомыслящие интеллектуалы не могли рассматривать ее иначе, как тупик. Он представал перед ними на фоне всего того, что они уже знали и могли почерпнуть из теоретических работ К. Маркса, Ф. Энгельса, В. Плеханова, В. Ленина и других выдающихся мыслителей революционно-демократического, социалистического течения.
Шумнорекламный характер популяризации «Краткого курса» имел и свою противоположную замыслу Сталина, что называется, обратную сторону: обострилась проблема свободы творчества историков и философов, с которыми довелось руководству партии встречаться на общесоюзных совещаниях в 1938–39 годах, выслушать не только их хвалебные в адрес Сталина речи, но и упакованные по-эзоповски суждения о запущенном состоянии в преподавании гуманитарных наук, пренебрежительном отношении к научно-преподавательским кадрам высшей школы.
[232]
Классовое состояние общества к XVIII съезду партии уже не ставилось в качестве фактора, его разъединяющего; «когда дикостью и хулиганством» Сталин квалифицировал пренебрежительное отношение к советской интеллигенции. Эта его сакраментальная фраза, обнародованная еще в ноябре 1938 года, была энергично подхвачена учеными. Она являлась красноречивым признанием открывшегося нового шанса для повышения их роли в обществе.
Съездом было предусмотрено выделение крупных средств на расширение базы высшей школы, подчеркнуто повышенное внимание к гуманитарному образованию, к нуждам ученых, деятелей литературы и искусства, работников просвещения.
Новый этап в развитии советского государства, провозглашенный на съезде Сталиным, состоял, по его выражению в том, что его основная задача сосредотачивалась на мирной хозяйственно-организаторской и культурно-воспитательной работе. Его загадочное высказывание относительно Красной Армии, карательных органов и разведки состояло в том, что отныне «они своим острием обращены уже не во внутрь страны, а во вне ее, против внешних врагов».
Недоуменных вопросов, с которыми обращались в Агитпроп ЦК с просьбой разъяснить этот сталинский тезис, было много у низовых пропагандистов, предполагавших и до этого, что Красная Армия давно уже имела одну-единственную задачу защищать страну от внешних врагов. Что касалось роли карательных органов и разведки, то пропагандисты, сокрушаясь, вопрошали и сами утверждали о том, что и шпионаж, и диверсии, и заговоры неизбежно имеют свою взаимосвязь между внутренними и внешними силами.
Ясно, однако, Сталиным была изложена позиция в том месте Отчетного доклада на съезде, где он произносил свои жестокие фразы о
[233]
расстрелах, конкретизируя их упоминанием казненных в 37–38 гг. видных политических и военных деятелей. С подчеркнутой грубостью он клеймил имена Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова, Якира, Тухачевского, обнажая тем самыми собственное понимание сути: говорилось о новой Конституции и демократизации, но с жестокостями – «как было, так и будет».
И все же времена менялись. Как теперь известно, 17 ноября 1938 года было принято постановление СНК и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», резко осуждавшее предшествующую деятельность НКВД и Прокуратуры, которым предрешалось падение Ежова. К средние 39-го года из печати, но больше по поступавшим в ЦК партии письмам становилось очевидным, что партийные и советские органы на местах глубоко вовлекаются в работу по восстановлению доброго имени невинно репрессированных людей, облегчению их житейских проблем и трудоустройству.
Сложность риторики Сталина, однако, состояла в том, что она ставила заглушки на возможность углубленного общественного осмысления столь деликатной для вождя проблемы последствий «ежовщины».
Лекторы ЦК, направляемые Агитпропом на места, могли без риска для себя отвечать о том, что Ежов потерял доверие товарища Сталина. Ходячей информацией в то время был также слух о том, что Сталин назвал где-то Ежова и его окружение негодяями. На этом как бы и ставилась «пропагандистская точка» над этими трагическими страницами истории, которым я отвожу свою очередную тетрадь.
Агитпроп ЦК тех лет являлся активной партийной структурой более или менее доверительных связей с вузовской интеллигенцией, в которых он мог прослеживать изменение в настроениях старой про-
[234]
фессуры под влиянием решений XVIII съезда партии и краха «ежовщины». Люди беспартийные пожилые, видавшие на своем веку всякое, они потянулись с явным энтузиазмом навстречу партийным призывам воспитывать студенческую молодежь в духе патриотизма, познания общечеловеческой цивилизации и роли в ней России.
Миру предстали в те годы блестящие представители литературы и искусства Востока, открывались такие имена как Мухтар Ауэзов и акын Джамбул Джабаев по Казахстану, в республиках Закавказья, в Сибири и народов Севера.
За всем этим крылось внимание и забота объединенного интеллектуального потенциала, именуемого советской интеллигенцией, в котором Москва, культурные силы России прилагали щедрость таланта своих представителей в укреплении дружбы народов. И центральный идеологический аппарат партии не стоял в стороне от многотрудной работы с нахлынувшей активностью тех слоев беспартийной интеллигенции, которые до этого как бы не существовали в обществе и вдруг объявились со своей профессиональной и нравственной энергией.
Творческие порывы и настойчивость этих людей оказались тогда настолько сильными, что становились как бы определяющими для наметившегося в тогдашнем руководстве партии стремления, во-первых, переломить глубоко укоренившееся пренебрежительное отношение к истории России и славянских народов вообще, во-вторых, поднять в собственных глазах и внешнего мира, приниженное за многие годы общеевропейское и общемировое значение российской общественной революционно-демократической мысли и культуры.
Обновленному Агитпропу тем самым как бы, развязывались руки: дерзайте, ищите кадры специалистов не только по истории и философии древней Греции, Рима, Египта, но не забывайте о Византии и
[235]
древнекиевской Руси, еще о Толстом, Пушкине, других корифеях российской общественной мысли и культуры, о знаменитых философах прошлого. В кулуарах Агитпропа легализовались суждения и такого содержания, что К. Маркс был не во всем прав в критике России середины XIX века, Энгельс допускал антипольские высказывания, которые использовались перед войной в антиславянской кампании гитлеровцами. За это критика Ф. Энгельса допускалась уже в открытую.
Тяготы интеллектуального труда и политической деятельности людей, оказавшихся ближе других к сияющему нимбу культа личности, – как тогда иначе говорили и, вероятно, думали о своей судьбе ученые, соприкасавшиеся с авторитетом вождя – особые. Их можно сравнить со многими неизвестными сложного ребуса.
Посвященным в аппаратные дела пропагандистам могло казаться в том же 39-м году, что российская тематика в издательском деле вот-вот уже обретает свой новый простор. Этого, однако, не получалось на практике часто из-за необъяснимых поворотов Сталина, весьма конкретно вторгавшегося в решение того или иного вопроса.
Коснусь, на первый взгляд, двух незначительных эпизодов. Один из них. В кругах ученых историков и правоведов высказывание Сталина на XVIII съезде партии об укреплении государства отозвалось многочисленными конкретными предложениями. Возникла, в частности, идея издать книгу, написанную по российским историческим правовым источникам. Под проспект книги, поступившей в Агитпроп, издатели затребовали бумагу. В проспекте назывались исторические имена, реформаторству которых надлежало воздать должное (М. М. Сперанский, руководивший кодификацией основных государственных законов, и высокообразованный специалист по гражданскому праву середины XIX века С. И. Зарудный).
[236]
К сожалению, это предложение пересеклось с каким-то соображением других ученых, выступивших за приоритет популяризации «римского права», которым и заинтересовался Сталин, как передал об этом в Агитпроп его помощник А. Н. Поскребышев. Вскоре последний стал интересоваться ускорением перевода на русский язык книги знаменитого итальянского философа и юриста Вико Джанбаттиста, печатание которой, к слову сказать, вытеснило из плана издания названную российскую тему.
Написанная в 1725 году Вико Дж. книга «Основания новой науки об общей природе нации», хотя и не являлась классическим трудом по римскому праву, вышла благодаря этому покровительству впервые на русском языке в 1940 году.
Другой эпизод. Историк A. M. Панкратова, которую мне довелось знать лично, поделилась как-то доверительно о результатах ее ходатайства, по уговору с академиком Б. Д. Грековым, относительно издания хотя бы в избранном виде трудов В. О. Ключевского и С. М. Соловьева, (реализация замысла требовала и усилий и затрат и Анна Михайловна обратилась за содействием к Сталину через того же Поскребышева). Ответ последовал такой: «Мне нравится больше всего, как писал Дмитрий Иванович Иловайский».
Комментируя несколько шутливо этот ответ, профессор Панкратова сказала, что у нее и в мыслях не появлялось в чем-то возразить товарищу Сталину. Но прежнее ее отношение к Иловайскому всегда было как к «реакционному историку». Профессор, как я понял, переживала то, что оказалось в явном конфликте с собственными убеждениями.
И все же популяризация интеллектуального наследия России XIX века энергично поощрялась и в издательском деле, и еще энергичнее публикациями лекционных циклов по гуманитарным наукам в выс-
[237]
шей школе. Агитпроп ЦК тужился, изыскивая резервы из весьма скудных возможностей, которыми он располагал, для ускорения этого процесса из-за острого дефицита бумаги и типографских мощностей.
Перемены происходили. Их главную суть в идеологическом аппарате ЦК расценивали так: необходимо исправление технократического перекоса, чтобы внимание к инженерно-техническим дисциплинам в вузах не заслоняло проблемы гуманитарной подготовки студенчества. В гуманитарном же воспитании явно усилились его патриотические мотивы.
Скажу о том, как я в свои молодые годы, находясь уже на Старой площади, понимал все то, что говорилось об устранении этих перекосов. Естественным чувством было желание к углубленному пониманию отечественной истории. Мыслил я при том одинаково, как говорится теперь, и «по-русски», и «по-украински», что хорошо для России, то добре для Украины. Чувства, что ни на есть, самого благостного патриотического свойства. Иными они и не могли быть у выросшего из русских корней украинца, социально тогда еще крепко, как и подавляющее большинство молодежи, связанного с селом. Ни в помыслах, ни в чувствах не было того, что возвышение патриотизма российского должно пропитываться духом не интернационализма, а шовинизма, наполняться каким-то высокомерием по отношению к другим народам Советской страны. Утверждая так, я отношу это и к разного рода домыслам по поводу наших чувств к евреям, ибо здесь в 90-е годы часто толкуется все наискось.
Один из наших видных отечественных ученых, полагаю, не без тягостной мысли, взялся за перо, чтобы написать о том, что он может засвидетельствовать трагические случаи, когда примесь «нежелательной крови» калечила студенческие судьбы в последние
[238]
месяцы жизни Сталина, отмеченные разгулом подозрительности и жестокости в университетской жизни (вероятно в МГУ – Г.Ш.).
Замечу о его неправоте там, где он обобщает названный им период с предвоенным временем (подчеркнуто мной – Г.Ш.).
Я готов свидетельствовать, только об обратном, о чистых чувствах нашего поколения, с которыми оно окунулось в огненную купель войны. Особый разговор об упрощениях мысли тех, кто, говоря о той страшной военной катастрофе, механически уравнивает понятия слов «перед» и «после».
Война с гитлеровским фашизмом, в которой десятки миллионов то пятились, бежали на Восток, то, обливаясь кровью, крошили землю и людей, чтобы пройти тысячи верст на Запад, остается феноменом, давшим историческую победу правому делу. Но что касается всевозможных ее «перекосов», то их, видимых и невидимых, не счесть. Историкам предстоит еще годы и годы досконально исследовать процессы общественного сознания «перед» и «после». Что же касается самых последних месяцев жизни Сталина, то пишущий эти строки глубоко убежден в голословности многого, что о них преподносится «непосвященным» конъюнктурщиками. Очевидно, не месяцы, а последние годы «политической» жизни вождя должны быть глубоко исследованы. Народ вправе иметь о них достоверную картину, знать не только о том, где были умопомрачения и деспотизм отходившего в мир иной. Не менее важно и теперь знать, кто заправлял делами в той атмосфере старческого маразма обитателя дачи в Волынском. Кто это был Берия? Кто еще с ним? Возвратимся, однако, к 39-му году, когда атмосфера перестройки в сторону патриотического воспитания молодого поколения менялась. «Однако перед войной и особенно после, – так пишет наш ученый, – национальный фактор вышел на первый план и перевесил все другие».
[239]
Уточним: перед войной средствам массовой информации постоянно приходилось реагировать на повороты в сторону национального фактора, но не в ущерб интернациональному и без какого-либо «антисемитского подтекста».
Российский патриотизм предвоенных лет не мог иметь какого-либо националистического, в частности, антисемитского подтекста уже потому, что он будучи многонациональным, не только по Конституции (Основному Закону СССР), но и по своей сущности, полностью и до конца был пропитан идейно антифашистскими взглядами, т.е. сознанием глобальной опасности крайнего национализма, какой являлась для России (СССР) гитлеровская идеология.
При этом Коммунистическая партия сумела, – вопрос: какой ценой? – убедить (до корней сознания) советскую интеллигенцию в бескомпромиссном отношении к фашизму – чуме XX века. Это факт.
Шумейко, Г. В. Из летописи старой площади: исторический очерк / Григорий Васильевич Шумейко; предисл. С. Г. Корнеева. – М., 1996. – С. 223–239.
Г. В. Шумейко. Из летописи старой площади: исторический очерк 
распечатать
Смотри также:
