[322]

Пропагандисты демроссии, специализирующиеся на обработке исторических материалов о событиях, связанных со сталинскими репрессиями, «дарят» заодно новым поколениям свои эпитеты охаивания социалистического идеала, якобы создающего самообман масс.

Идеал многонационального государства, состоящего из равно-

[323]

правных республик, каким явился Советский Союз, они маркируют клеймом «сталинская империя», пытаясь вбить в голову молодым, будто СССР и была та самая, которая, мол, обречена на распад, подобно другим имперским конгломератам. Господам претит колхозный строй – они декретируют его упразднение. Браво, господа демроссы, только о каком укреплении российской государственности вы можете говорить отвергая 70-ти летний опыт социалистической практики укреплений дружбы народов? Малолеткам вы внушаете, что «социализм – это все плохо, капитализм – все прекрасно», замалчивая хотя бы святую истину о великой древности социалистического идеала.

Сам идеал, – из которого произрастали научные теории социализма и, пусть не классическая, но не имеющая аналогов первопроходческая практика Советского Союза, – древнее всех «измов». Его суть – стремление людей к коллективизму в обществе. И своим существованием он ровесник разве что первобытному обществу (первобытный коммунизм), но во всяком случае в развитом виде присущ столетиям формирования крестьянских общин и господствовавших в них религиях.

В многовековой истории этого идеала как бы сливается несколько течений, раньше всего связанных с крестьянством. Часть из них, оформлялась в различных направлениях общественной мысли, становилось со столетиями концепциями и стройными системами взглядов. Идеал находил себя позже в социалистических учениях, у истоков которых оказалась партийная интеллигенция народников, затем социал-демократов, в частности, революционных марксистов.

Но задолго до цивилизованных интеллигентов-социалистов бурными потоками вечно живых рек текли, всегда свидетельствовали стихийные движения, в какой-то мере наполнявшиеся социалистиче-

[324]

ским содержанием. Еще в докапиталистических формах одни из таких движений могли носить социалистическое название. Как я уже отмечал, ранних христиан за их общинность, коллективизм, взаимопомощь, гуманистические устремления называли социалистами.

Но многие из них – это были движения крестьян, городской бедноты, религиозных братств и т.д. – обычно не называя себя социалистами, они брали из их идеала лозунги коллективизма, взаимопомощи, защиты других общечеловеческих ценностей, сообразных научному социализму. И без этого немыслимы были сами подлинно народные движения, являвшиеся всегда историческим двигателем выживания общин, классовых и этнографических групп, наконец, целых народностей и религиозных верований.

Нам, молодым коммунистам предвоенных лет, – говорю по своему жизненному опыту, – увлеченным практикой социалистического строительства в СССР, могло казаться достаточным усвоение того, что писали о социализме, к примеру, французские материалист и основоположенники марксизма. К слову сказать, работа В. И. Ленина «Три источника и три составных части марксизма» была самым популярным и сжатым конспективным изложением взглядов на историю возникновения социалистического идеала.

Но было невдомек нам исследовать, скажем, Коран или Библию, бросить пытливый взгляд на истоки содержащихся в них канонов, сближавших религиозные взгляды с идеалами социализма, в том числе, как они излагались в научных социалистических теориях.

Между тем, новые города, промышленные центры, заводы, фабрики, поселки создавались в СССР изначально в первые пятилетки верующими, преимущественно крестьянскими массами. Ими, пришедшими из деревни, ковалась промышленная мощь Советской державы в 30-е годы под знаком строительства социализма. Это были

[325]

плоды трудового энтузиазма приверженцев его идеала – творчество людей, остававшихся по-прежнему религиозными.

Деревня, не только молодая, но и «старшая», своими поколениями явилась решающей силой в большой политике строительства социализма, за счет ее мощи и потенциальных возможностей претворялся в жизнь его идеал. Мужик, совершавший промышленный переворот, – это не только и не столько разорявшийся, репрессированный кулак, как это обильно изображают демроссы. Деревня, строившая новое индустриальное общество, вносила и свой собственный, крестьянский вклад во взгляды на идеал социализма, хотели бы этого или нет ортодоксальные марксисты в Кремле, на Старой площади или еще где-нибудь.

Здравомыслие опротестует всякую попытку отождествления социалистического идеала с проникшим в его общественный строй чуждым ему явлением политического деспотизма.

Подростки и молодежь тридцатых годов – эти миллионные крестьянские поколения, вовлекались в большую политику строительства социализма, в своем подавляющем большинстве, не принудительными мобилизациями и даже не комсомолом или партийными организациями непосредственно. Они имели к этой политике свою сопричастность прежде всего через личное участие в стройках, через обращение с новыми, неведомыми доселе для них машинами – и что примечательно, – через коллективизм труда, взаимопомощь в рабочей среде. Не насильственное привлечение крестьян в промышленность имело решающее значение в повороте взглядов на социалистический идеал, не какой-то их самообман двигал массы в сторону признания нового общественного строя – совершала этот исторический процесс сама промышленная революция.

Социалистический идеал получал конкретную плоть в новом его

[326]

понимании, в каком он формировался, соединяясь с рабочим движением, обретая антикапиталистическое содержание, – но в конкретных условиях России – Советского Союза, – сохраняя еще и суть многовекового крестьянского уклада жизни.

Социалистический идеал владел умами до эпохи, когда жил Кампанелла – это следует подчеркнуть еще раз к сведению тех просветителей, которые мыслят, отрываясь от глубокой древности.

Он – спутник общинных отношений во все времена. Ему не счесть своих ратей героев, жертв и мучеников. Процесс зарождения общественной собственности и революционного энтузиазма, даже фанатизма на этой почве, неотделим ни от всех известных религиозных войн, ни от массовых крестьянских движений.

Главное в этом историческом процессе состоит в том, что социализма, равно как и народных революций, массовых движений никто и никогда не выдумывал. Какими зигзагами следовал нараставший революционный энтузиазм масс – ни один из мудрецов предсказать не мог.

Тем, кто готов будет упрекнуть автора в отождествлении возникновения идеала социализма с историей религиозных воззрений, хотел бы указать на социально-экономическую и нравственную аргументацию народников в полемике с российскими марксистами относительно роли крестьянской общины. Она была далеко небезупречной в своей логике, когда речь шла об отрицании развития капитализма в России XIX века и ликвидации остатков крепостничества в деревне.

Плеханов, Ленин использовали односторонность народнических аргументов больше, чем предполагал лично К. Маркс. Их критикой взглядов народников на крестьянскую общину пронизывалось и мировоззрение моих поколений коммунистов, усваивавших в 39-м году

[327]

в свою очередь одностороннее понимание действительной истории российской деревни, насчитывавшей тысячелетия.

Деревенщина – символ отсталости, копившейся веками в захолустьях сельских общин. И кроме этой прямолинейной оценки мы мало чего находим в истории деревни поучительного, необходимого для укрепления социалистической государственности страны. Положительное все сводилось к строительству нового колхозного строя. Примерный Устав сельскохозяйственной артели становился (и был таким) дополнением к Конституции 39-го года.

Но как быть теперь, когда исчезновение компактно живущей деревни, ставшее преобладающей реальностью, представляется концом самоуправляемости (т.е. государственности) на огромных просторах земли, выходящих за околицы урбанизированных городов и промышленных поселения? Может быть, с развалом колхозов вычеркнуть вовсе из российской истории деревенскую общину, превознося до небес, как это делают демроссы, их хуторскую столыпинщину?

На деле это непохоже уже ни на «сталинизм-наоборот», ни на революцию или реставрацию. Трагедии, когда «акционированием» колхозно-кооперативных ферм с тысячным поголовьем скота уничтожаются хорошо поставленные молочные производства – это прямой путь к анархии и разорению в сфере, доселе называвшейся сельским хозяйством. Анархия еще нигде и никогда не побеждала без разрушения государственности вообще. Она антипод социалистическому идеалу, как организованному колхозно-кооперативному строю сельскохозяйственного производства.

Социализм или анархия – третьего не было дано. Взять хота бы то, о чем в свое время говорили Троцкий, Бухарин, Рыков, другие видные деятели партии. Ни один из них не склонился к мерам, противоречащим организованному обществу, не колебался в сторону анар-

[328]

хии, Все, что ими излагалось и возбуждало страсти фракционной борьбы, вращалось вокруг задач экономически и социально организованного советского общества. Ни на словах, ни на деле у каждого из них не было поддержки анархических идей. И это инстинктом своим улавливали массы, особенно крестьянские, распоряжавшиеся в общинах (деревнях) национализированной землей, а не частной. Главная суть победы социализма над анархизмом в те годы заключалась в решении земельного вопроса и обобществлении основных средств производства в промышленности. В этом состояло предопределение социалистической организации Советского государства.

Требование порядка занимало больше всего трудовое крестьянство деревни и бывших крестьян, ставших городскими рабочими. Их память и в конце тридцатых годов еще хранила не только деникинщину и махновщину, но и продолжавшиеся в годы НЭПа бандитизм, организованную спекуляцию (то, что называется теперь мафией), равно как и хаотичность на первых порах при создании колхозов.

НЭП не создал слоя цивилизованных кооператоров, который хотел видеть В. И. Ленин. Внутренние процессы в развитии потребительской кооперации и кооперативов, занимавшихся прокатом сельскохозяйственной техники за годы НЭПа, как и ТОЗов в деревне, не давали оснований для оптимистических выводов. Спекулятивные тенденции брали верх. И только этим можно было объяснить меры, принятые партией в 30-тые годы против монопольного владения кооперативами, например, учреждениями общественного питания. События складывались таким образом, что государственные вложения создавали обстановку оздоровления торговли товарами первой необходимости, ослабляли позиции крупных спекулянтов, экономически давивших на трудовое крестьянство и городских рабочих.

Сталин не был тем, кто стремился к подрыву общинности деревен-

[329]

ской жизни. Более того – и об этом мы говорили выше – он стремился подогнать положения типового Устава сельскохозяйственной артели под условия сохранившейся общинности в российской деревне. Другое дело, что из этого выходило на практике. Противоречие состояло в том, что массовые нарушения добровольности вступления в колхоз при проведении сплошной коллективизации, допущенные перегибы с раскулачиванием подрывали экономику деревни.

В разрешении своих социально-экономических, культурных и демографических проблем деревня не получала планомерной поддержки от города; продолжилась выкачка средств из колхозов, ослаблявшая крестьянскую общину.

Третируя социализм и притом ссылаясь на «грешную землю», пережившую раскулачивание и расказачивание, современные аграрники обильно приправляют собственные концепции примерами и фактами внеэкономического насилия и принуждения, творившегося в деревне многие годы. На первый план ими выставляются картинки «рабского» положения наших кормильцев – колхозников, потевших за трудодень, который, по их мнению, был ничего не значащей палочкой.

О рачительной эксплуатации земли нечего было и говорить, утверждают они – поскольку не было, мол, заинтересованного в ней собственника. И чем громче в средствах массовой информации эти годы провозглашались тезисы о преступной бесхозяйственности сталинистов, тем успешнее «прорабы» от науки продвигались по ступенькам власти в ВАСХНИЛ и к депутатским направлениям. Такой уж оказалась благодать для вдохновителей науки о перестройке в духе «нового мышления».

Между тем, дела-то в предвоенной деревне требовали от экономистов-аграрников рассмотрения исключительно тщательного.

[330]

Изучать их следовало на основе глубокого, в том числе и статистического анализа сути всех перемен, которые неведомы нынешним поколениям. А они из года в год реально происходили уже после учиненных раскулачивания и расказачивания в обновленной экономике села.

Экономика предвоенной деревни (подчеркнуто мной – Г.Ш.), как и социально-экономическое положение самих хлеборобов, их зависимость от государства и от города были лишь в малой степени схожи с тем, что изображается на пропагандистских картинках современных аграрников, что обычно преподносится ими на тему «деревня и сталинский социализм». В действительности, рисуемая карикатура скорее походит на послевоенную деревню, реформированную после смерти Сталина уже Хрущевым и его приемниками.

Н. С. Хрущев круто, без всяких на то рекомендаций ученых и без откровенного объяснения с партией провел свой курс произвольного огосударствления колхозно-кооперативного сектора, ущемления возможностей крестьян, рабочих и служащих вести личное подсобное хозяйство и заниматься мелкими промыслами, что особенно было пагубно в пригородных зонах индустриальных центров. Он осуществил курс на свертывание натуроплаты трудодня, реорганизуя колхозы в совхозы; добился ликвидации в 1959 году промкооперации.

К его порочным шагам в аграрной политике относится в том числе, продолженное затем Брежневым, создание громадных индустриальных комплексов по производству мяса и молока, глобально поставивших сельское хозяйство (в ряде областей России и Украины) в зависимость от промышленности и государственных энергосистем. Комплексы потребовали транспортировки на дальние расстояния кормов, завоза молодняка и даже строительства трубопроводов, по

[331]

которым удаляется навоз. Экономических потерь от этого эксперимента еще не подсчитал, как мне кажется, ни один объективный экономист. Пагубно сказалась гигантомания в колхозно-совхозном строительстве и на деятельности сельских советов, их способности к развитию местного самоуправления. Они просто сникли, пришли в упадок под сенью монополии крупных хозяйств, существуя на милости их руководителей. Теперь Советы еще в меньшей мере располагали возможностью распорядиться в деревне и финансово-материальной опорой, без которой их муниципально-общинная власть оставалась лишь видимостью, как мог бы сказать об этом любой европейский демократ.

Эти меры, в совокупности с нарушением оптимальности и экономического подхода в освоении целины в Казахстане и на Алтае, не только сдерживали развитие громадной нечерноземной зоны страны, но привели к глубокому разрушительному перевороту в деревне, осуществленному под благовидными намерениями индустриализации сельскохозяйственного производства и обновлении быта крестьянства. Странно, что о последствиях хрущевского реформаторства и «прорабы перестройки» помалкивают, не говорят и демроссы, захваливающие Никиту Сергеевича за его демократизм. Да, за тот демократизм деревня заплатила опустошением своих сел, не меньшим, чем в войну, хотя и своеобразным.

Как видим, деревня была реформирована после войны до немыслимой ее зависимости от всех превратностей города и индустрии, в том числе и строительной. Уничтожение традиционной деревни шло от часто уродливых явлений ее урбанизации, от волюнтаризма в торгово-кооперативном обслуживании, от упадка товарно-денежных отношений и профанации колхозного рынка. Катедераграрникам из горбачевского окружения, смешавшим все эти процессы в одну кучу,

[332]

осталось только с нахальством и большой легкостью сказать: «Вот нам, господа, – социализм в деревне, не способной накормить нас, горожан".

Я вовсе не утрирую, но авторитетно вещающим из города о делах аграрных не требуется теперь знать, какие производства должны исправно функционировать, чтобы, к примеру, в деревне могла сохраняться лошадь. И не только существовать сама по себе, но и обеспечивать рентабельность во всех видах своей производственной нагрузки, чтобы она имела необходимую упряжь.

Пустяк – кажется! Но в 39-м году колхозы-совхозы не больше чем наполовину зависели от тракторов, комбайнов, от завоза горючего, комбикормов и т.д., т.е. от кооперации с городом. В остальном они находились на самообеспечении, имея лошадей, небольшие скотные дворы для волов и коровьего стада. Отсюда исходила и заинтересованность в земле. Требовалось по-хозяйски обращаться не только с пахотными угодьями, но и с каждым клочком лесных и луговых сенокосов, компенсировавших нынешнюю зависимость деревни от бензина, солярки, разных запчастей к машинам. Наконец, крестьянин должен был очищать леса, создавая себе запасы топлива, поскольку тогда государство еще не бралось за газификацию села.

В кормлении живности колхозно-совхозный сектор находился в постоянно-конкурентных отношениях с колхозниками, имевшими собственный молочный скот и проникнутыми заботой о том, чтобы снабжать его кормами.

Главным же в тех хозяйственных отношениях деревни были взаимозависимость и взаимное уважение знающих свое дело ее кадров: механизаторы знали важность профессии конюха, а последний ценил соседа, заготавливающего корма. Существовала, выражаясь на ученом языке, слаженная инфраструктура жизнедеятельной и во многом

[333]

еще независимом от города деревни. В той инфраструктуре шла борьба за каждый клочок свободной пахотной земли, а лесные угодья аккуратно расчищались.

Положение колхозника тогда было не из легких; он обязан был выработать минимум трудодней, обременял себя личным подсобным хозяйством и испытывал несомненную тяжесть налогов, которые опять-таки были больше натуральными (по молоку, мясу, яйцу). Зато была и заметная экономическая власть колхозника над продуктами. Независимо от того, насколько весомый был трудодень и сколько переходило из колхоза в распоряжение колхозников из-за бесхозяйственности на коллективных полях, лугах и лесных делянках, все, что оседало затем на их личных подворьях, представляло не «деревянные рубли», а реальную товарную массу. Она входила в сферу личного (частного) интереса крестьянина, судьба которого дальше уже зависела от его предприимчивости: «хочу продам через кооперацию, хочу – на колхозном рынке, по желанию могу превратить хлеб и сено в мясо, птицу или молочные продукты».

Лошадь получить из колхоза на время в личное пользование было куда проще, чем ныне иметь дело с трактористами и водителями тяжелых грузовых автомобилей. И это типичный довоенный колхоз, остававшийся действительно сельскохозяйственной артелью. Он тогда был удобен и для трудолюбивого крестьянина и для социальной поддержки людей, утративших способность к труду.

Он оставался экономическим остовом (что особо важно) сохранения компактно существовавшей деревни, неприхотливой к комфорту, но имевшей элементарно поставленное бесплатное образование для детей и медицинское обслуживание. Сельская интеллигенция, если о ней не было достаточной заботы со стороны района и области, держалась в деревне, пользуясь благами, которые она получала

[334]

от земли колхоза – сельской общины.

Потребительская кооперация в деревне, оказавшаяся за последние десятилетия в упадке из-за перегрузки ее торговых точек винно-водочными изделиями, была загружена в предвоенные годы товарооборотом, включавшем круглогодичные закупки (и контрактацию) продуктов сельского хозяйства, большей частью стимулированные обменом на дефицитные товары, поставляемые из города.

Все это направление в развитии колхозной деревин, ее культуры, повышение жизненного уровня колхозников и получило свое отражение на XVIII съезде партии, дававшем толчок к дальнейшему восстановлению поголовья лошадей и продуктивного скота как в общественном секторе, так и на подворьях колхозников. Задачи усиления механизации сельскохозяйственного производства, как они ставились в 1939 году, не предполагали ни создания колхозов-«мегаполисов», ни принятия государством на себя каких-то особых обязательств, порождающих социальное иждивенчество «государственных» селян.

Иные процессы в развитии деревни получили поддержку уже после войны, в пору Хрущевско-Брежневского руководства. Уродливые формы индустриализации деревни создали реальную почву для новой дискредитации основ социалистического пути ее развития.

Связывать их с именем пораженного старчеством Сталина – было бы выступать против истины. Более того, когда на склоне лет своих Сталин все же одернул Хрущева за его идею строительства агрогородов, в памяти партии вольно или невольно заронилось сознание о наличии в руководстве ЦК двух различных подходов к перспективам развитии аграрного сектора экономики и рационального использования достижений науки.

Эти различия, в том числе и непоследовательность самого Стали-

[335]

на, как я уже отмечал, проявлялись и в 39-м году. К примеру, первый предсъездовский дискуссионный листок на страницах газеты «Правда» открывался публикацией, предлагавшей преобразовать колхозы в коммуны. Комиссия под председательством В. М. Молотова, рассматривавшая на XVIII съезде подобные предложения – отвергла их. В резолюции съезда было записано: «В колхозном строительстве задачи заключаются в дальнейшем всемерном организационно-хозяйственном укреплении сельскохозяйственной артели...».

Немало в той резолюции содержалось мест, так или иначе закрывавших и лазейки для создания предприятий-гигантов, способных монополизировать производство. А колхоз-«мегаполис» разве не может быть в чем-то монополистом?

Все в предвоенной аграрной политике свидетельствовало о том, что в Госплане СССР, готовившем к съезду предложения по пятилетнему плану развития народного хозяйства страны, существовало понимание оптимального подхода и к социально-экономическим проблемам колхозов и к опасностям монопольного положения предприятий. Как известно, монополия нередко возникши из-за диспропорций и несбалансированности плана и бюджета, часто же по причине неравномерности развития научно-технического прогресса, когда монополистами становятся вдруг вырвавшиеся вперед производители, первыми завладевшие техническим новшеством и т.п. Одной из важнейших задач, поставленных перед Госпланом на XVIII съезде партии, и являлось устранение трудностей в экономике, возникающих на почве нарушения баланса в плане, и негативных явлений при неожиданностях монополизации.

Не забыть бы только сказать о главном – неповторимости всего, пройденного на том этапе в утверждении социалистического строя.

[336]

Неповторимо и то, что Сталин предпринимал в аграрной политике, стремясь соединить колхозную систему земледелия с исторически сложившимся общинным укладом деревни. Неповторимы и его методы разорения кулака – этой социальной фигуры общества, благословленной Столыпиным, – равно как и пионерское введение трудодня колхозника, ставшего важнейшим показателем дифференциации в деревне.

О коллективизации, ее фундаментальной неповторимости мы говорим сегодня с таким же основанием, как рассуждаем о неповторимости наполеоновских войн, пробивавших путь к развитию капитализма на европейском континенте. О ней мы имеем основания говорить так, как англичане об истории жестокой ломки устоев своей средневековой деревни. И у нас, и у них – все неповторимо и необратимо. Другой взгляд был бы утопией.

В наших условиях – это взгляд, направленный против принципа коллективизма в деревне. В старых российских деревнях он не мог быть доведен до конца Столыпиным, потому что не совмещался с экономическими требованиями жизни и психологией крестьянина-общинника, с его потребностями взаимопомощи. В советских условиях тот другой, столыпинский взгляд – это шаг назад, который не отвечал бы социалистическому идеалу, – и всему смыслу преобразований.

Известно, что крестьянство ни в одной стране, где оно исторически существовало (исключая североамериканское фермерство), не формировалось вне общины, как социальная сила. Выживаемость крестьянина исторически, как отмечалось, была немыслимой без общинных отношений и взаимопомощи, в том числе и на родоплеменной почве развивающихся семейных связей.

[337]

Рассмотрение Столыпинской реформы экономистами чаще всего велось односторонне в плане ее роли в развитии капитализма. Но выходы на хутора не подрывали общинного характера российской деревни, во всяком случае, в зоне ее древнего земледелия. Что касается коллективизации в этой зоне (но не в степных краях Юга и Востока), то колхоз на первых порах, при своем возникновении до самой войны, в основном, совмещался с административными границами деревенской общины, выполняя роль новой экономической основы ее выживания.

Процесс разделения крестьянских семей на сельскую и городскую часть, получивший мощный толчок в годы первой пятилетки и изначально проходивший болезненно, привел к тому весьма гибкому приспособлению в производственных отношениях, на которые энергично шел предприимчивый крестьянин в рамках колхозного строя. Я имею в виду использование такого важного экономического фактора, как подсобное хозяйство, разрешенное колхозникам по Уставу сельскохозяйственной артели, дававшее городу сельхозпродукцию не только через колхозный рынок и потребкооперацию, но и непосредственно по каналам сохранявшихся семейных связей.

Вот оно косвенное свидетельство того крестьянского приспособления к условиям колхозного строя, которое определилось в предвоенные годы (констатация Постановления ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР от 27 мая 1939 года).

«Разбазаривание и расхищение общественных земель колхозов в пользу личных хозяйств колхозников – отмечалось в этом строгом постановлении – идет по линии всякого рода незаконных прирезок приусадебных участков сверх предусмотренных Уставом норм в порядке мнимых разделов семей, когда колхозный двор получает обманным путем на долю якобы выделяющихся членов семьи дополни-

[338]

тельный участок приусадебной земли, либо в порядке прямого наделения колхозников приусадебными участками за счет полевых общественных земель колхоза...». «В ряде колхозов установилась такая практика, когда приусадебный участок колхозника превращается на деле в частную собственность колхозного двора, которым распоряжается не колхоз, а колхозник по своему усмотрению: сдает его в аренду, сохраняет приусадебный участок в своем пользовании несмотря на то, что не работает в колхозе».

Констатация того Постановления ЦК и Совнаркома догматически категорична. Но она примечательна своим свидетельством существовавших прочных крестьянских связей с землей, использования ее производственного потенциала. Крестьяне не отвергали колхозного строя, но по-своему приспосабливались к условиям использования земли. На деле они искали новый вариант сочетания в колхозе личных и общественных интересов, отличный от сталинских решений. А в самом общинном взгляде на колхозную землю не было недостатка их предприимчивости и личной заинтересованности. Но понимания в политике Сталина это не встретило.

Были потоки жалоб на формальное применение требований Устава сельскохозяйственной артели, оказавшееся препятствием на пути эффективного использования приусадебных земельных участков. Жалобы шли в центр на местные власти, в действительности же многое упиралось в позицию самого Сталина.

Борьба за приусадебные земельные участки не выходила из колеи укрепления колхозного строя, заинтересованности в нем крестьянства, создавшего опору социалистических преобразований страны.

Имеются все признаки, указывающие на истоки землераспределительных упрощений Сталина: всего лишь канонизацией Устава сель-

[339]

скохозяйственной артели стабилизировать в границах каждой деревни крестьянскую общину. Экстремистские утверждения некоторых нынешних публицистов, будто Сталин проводил политику крепостничества в отношении крестьян, курьезны и не проясняют истины. Парадоксально, но факт, что он скорее пытался в этот период реализовать некоторые идеи по крестьянскому вопросу, заимствованные у народников.

Каждому из нас предстоит расписаться в том, что есть вечная относительность общечеловеческого познания, честно признать неизбежную ограниченность поля зрения всех без исключения поколений – старших, средних и младших...

Скажем, в 39-м наиболее массовый слой деятельной молодежи составляли двадцати-двадцатипятилетние. Находясь в расцвете сил, они в общественном развитии 39, 40 и 41-го годов находились на переднем крае среди тех, кому предстояло встретить первые удары войны. Притом, что в самом переднем пехотном окопе основную массу составляли еще крестьянские парни.

Вождю импонировало, когда на печатных страницах мелькали фразы о «сталинском поколении» – это говорилось о молодых специалистах со средним и высшим образованием, летчиках и танкистах, выдвиженцах среди организаторов и руководителей производства.

В своей массе молодежь, происходившая большей частью из села, оставалась все же в роли «рядовых», «младших», не теряющих динамизма, не пасующих перед трудностями. То было не поветрие энтузиазма, а его историческое веяние. И нелепо было бы утверждать, что живущая по баракам, вчера еще деревенская, молодежь не обладала необходимым интеллектом в своей устремленности к лучшей жизни или же мнила себе обреченность своих поколений.

[340]

Подростками или еще детьми запоминали они обстановку гражданской войны, НЭПа, великого перелома, массовой коллективизации, ликвидации класса кулачества. Драматические события тех лет жестко формировали их личные судьбы и сознание.

Человеческое пополнение городов и новостроек, в годы НЭПа до великого перелома, шло большей частью за счет выносливой крестьянской молодежи. Она могла быть грубоватой по нраву, «неотесанной» по меркам города, но меньше всего ее можно было упрекнуть в недостатке нравственности. И говорить сегодня о самообмане, рождавшем в этих массах энергию общественного энтузиазма, – не только кощунство, но и суть не замечать ни здоровых моральных устоев, ни подлинных классовых интересов людей, из которых современный экстремист и радикал рисуют мифические картины распятых личностей и темной, униженной толпы.

Подходя к заключительной мысли о животворности социалистического идеала в массовом сознании крестьянства, мы выделяем коллективизм как форму взаимопомощи, находящуюся в неразрывной связи со спецификой жизненного уклада деревни. Деревни, не абстрактной, что также важно понимать отличие условий существования аграриев Севера и Юга, – Соединенных Штатов Америки, Канады и Китая или Индии, Западной Европы и стран Латинской Америки или Африки, Швейцарии и Скандинавских стран и т.д. – а конкретно деревни или кишлака российских, с их зональными социальными особенностями, утверждавшимися тысячелетиями истории. В этом понимании огромную роль приобретала еще и специфика как славянской общинности, плановости в Центральной Азии, так и уникальность горских многоязычных селений Кавказа,

Учтем все ужимки демроссовских и других оппонентов, требующих решать судьбу деревни по эталонам наибольшей производи-

[341]

тельности – никто не поднимет голоса против разумного заимствования лучшего в чужеземном земледелии. Но если не будет развиваться складывавшаяся веками деревня как компактное поселение, то и измышления демократов о том, что новоявленный российский фермер накормит страну, останутся в конечном счете политиканской болтовней, за которой следуют лишь сплошные катастрофы голодовок и дальнейших разрушений страны.

Демократы, смотрящие на фермера и остальное крестьянство, как на какое-то предприимчивое и высокопроизводительное быдло, не заслуживают того, чтобы их народ принимал за радетелей Отечества.

Необходима откровенная оценка возможностей и перспектив развития, – не только демократии «вообще», – конкретно демократии в деревне; требуются гарантии того, что в деревне будут восстановлены высокая рождаемость детей и созданы благоприятные условия для воспитания новых, физически и духовно здоровых поколений.

Решение судеб деревни, восстановление ее бывалой генетической мощи, требуют создания компактной самоуправляемой общины, т.е. возрождения традиционной российской деревни, но на новой основе рационально отстроенного крестьянского селения (здесь не грех больше всего поучиться культуре у швейцарцев). Возрождение села это тот самый оселок, на котором будут испытываться все будущие правительства, правители и социально-ответственные политические партии.

Признание на деле и поощрение необходимости соседской взаимопомощи и коллективизма в управлении деревней требует прежде всего реалистического подхода к земле и ее угодьям: община, строящаяся, расширяющаяся территориально, создающая свои просветительские, культурные и здравоохраненческие учреждения, нуждаются

[342]

в собственном (только не частном) общественном землевладении, водо- и лесопользовании. Она без этого не может существовать. Ей необходимо гарантировать «чернопередельческие» функции создания усадеб для множащихся молодых семей и т.д., и т.п. Здесь я никаких открытий не делаю: в истории соседских крестьянских общин подобные властные прерогативы вечевых крестьянских сходов уже проверялись практикой, в том числе и за годы Советской власти. Община утратила свое бывшее влияние, когда ее функции неправомерно были возложены на колхозы и совхозы.

С началом работы Съезда народных депутатов СССР в последние его годы партийная печать КПСС принялась было возбуждать повышенный интерес к самому низовому (общинному) звену сельского и городского самоуправлений. Появились на страницах газет при этом публикации о переписке Карла Маркса с Верой Засулич о роли крестьянской общины.

Судьбоносность проблемы воссоздания общинного самоуправления в деревне побудила и пишущего эти строки обратиться в Политбюро ЦК КПСС с запиской (21. XI. 1989 г.), в которой мотивировалась поддержка этой идеи. Я наивно предполагал, что кто-то из партийного руководства, если не сам М. С. Горбачев, призадумается над публикациями центральных газет, заодно и над историческим процессом восстановления деревенских поселений – обителей сохранения крестьянства и его генетической мощи, столь необходимых защитных факторов национального здоровья государства.

Хорошо известный мне один из помощников генсека пообещал не заморозить на своем уровне мою записку. Впоследствии он даже не удосужился ответить автору, что с ней произошло на Старой площади. Это был член ЦК КПСС А. Лущиков, продемонстрировавший худшее, что происходило с так называемым партийным товари-

[343]

ществом в окружении Политбюро при Горбачеве. С признательностью же к писателям и общественно-политическим деятелям, чьи взгляды на крестьянскую соседскую общину я разделяю – предаю гласности содержание своей записки, бесследно канувшей тогда в канцелярии на Старой площади.

В Верховном Совете СССР обсуждение проблем местного (общинного) самоуправления было задвинуто в долгий ящик – удовлетворялись первым долгом честолюбивые цели новоявленного президента.

Атмосфера в Политбюро того времени была прозрачна своими внутренними распрями настолько, что каждый читавший «Правду» регулярно, без труда мог свободно судить по одним лишь речам секретарей ЦК партии, кто из них и какими путями сдает позиции коммуниста. Приспосабливаясь к капитулянскому курсу генсека и его группы в Политбюро, открыто переходившей на путь измены делу социализма, остальная часть членов этого органа окончательно сдавала принципиальные позиции в Центральном Комитете, роняла авторитет партии. Где уж там было им думать о совершенствовании коллективистских, социалистических основ будущей нашей деревни.