[152]

 

Е.С.Варга и Г.Ф.Александров получили поддержку у Сталина их идее о том, чтобы издать «Политический словарь». Эта ходячая по коридорам Агитпропа информация существовала как слух в течение одной-двух недель, а затем получила свое подтверждение. Идея была реализована с настойчивостью, достойной лучшего подражания.

В 1939 году перед Агитпропом была поставлена в качестве неотложной задача подготовить для издания массовым тиражом «Политический словарь». Назначенные редакторы разделов словаря проявили завидную оперативность. И вслед за публикацией стено-

[153]

граммы XVIII съезда партии в самом начале нового года уже печаталось тиражом в 300 тысяч это объемистое издание.

Для Издательства политической литературы, занятого выпуском материалов, посвященных 60-летию Сталина, выполнение задания но выпуску словаря приобретало «марафонские темпы». Еще большее напряжение возникло в аппарате Агитпропа, занятого форсированной подготовкой самой его рукописи. Со слов Г. Ф. Александрова, возглавившего эту скоростную работу, задание на то он получил лично от Сталина. Политический словарь должен был популяризировать основные итоги ХVIII съезда, связав их с установками, которые содержались в сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)».

Важность поручения подчеркивалась и тем, что в числе редакторов разделов были утверждены такие проверенные авторитеты. Е. С. Варга (мировое хозяйство и экономика), Д. З. Мануильский (вопросы Коминтерна), А. Я. Вышинский (советское строительство и право). Разделы словаря охватывали политику в промышленном строительстве и сельском хозяйстве, историю, политическую и экономическую географию, философию. Редактором раздела литературы и искусства числился М. Б. Храпченко. Имелись разделы: военный, разведка и контрразведка, международная политика.

Редакторами разделов: по истории ВКП(б) утверждался П. И. Поспелов, по партийному строительству – М. А. Шамберг, возглавлявший Организационно-инструкторский отдел ЦК. Поручение Поспелова производить сверку материалов, поступающих но разделу истории ВКП(б) с содержанием статей, отредактированных Шамбергом по партстроительству, приобщало к работе и пишущего настоящие строки.

Главное, следить строго за тем, чтобы все моменты освещения ро-

[154]

ли Сталина и его соратников в одном разделе корреспондировались (в смысле совпадали) с тем, что давалось в другом. Созвонившись с Шамбергом, он условился, что тот будет пересылать по экземпляру отредактированных им статей по партстроительству через меня для ознакомления ему – Поспелову.

С тех пор я мог, более того, был обязан на доверительной основе обращать внимание П. Н. на те места в рукописях, где появлялись разночтения. Приходилось материалы внимательно прочитывать по нескольку раз и сличать их. Требовалось еще иметь уверенность в том, что суховатый и замкнутый по характеру человек, каким был П. Н., поймет твои суждения «о нюансах», касающихся текстов, в которых шли сплошняком упоминания имени Сталина или, скажем, предложения: сократить такую-то статью, ужать ее объем, заменить цитату или фразу.

Не забуду, что П. Н. посоветовал мне однажды проявлять осторожность, строго придерживаться положений и выводов «Краткого курса истории ВКП(б)». В статьях появлялись места, требовавшие объяснений по их формулировкам с Шамбергом, но он избегал таких разговоров сам, прося секретаря главной редакции «Политсловаря» В. М. Слуцкую заняться устранением разночтений.

О М. А. Шамберге я знал только то, что тот был наиболее опытным в вопросах организационно-партийной работы, что в аппарате ЦК он в свое время выполнял роль наставника Г. М. Маленкова. Испытанный редактор партийных документов, четкий в работе и обязательный в служебных взаимоотношениях, таким остался в моем представлении он, этот старый партиец, доживший уже пенсионером до празднования 70-легия Великой Октябрьской социалистической революции. Между тем, предупредительность Поспелова во взаимоотношениях с людьми, с которыми он сближался по работе, была

[155]

поразительной. Как-то он, в качестве доброго жеста вынул из своего сейфа и показал мне последний рабочий вариант рукописи сталинского «Краткого курса». На минуту дал экземпляр в мои руки, а ко­да я, любопытствуя, стал рассматривать места, где были исправления рукой П. Н., ремарки П. Ярославского и, как казалось, фразы вписанные Сталиным, на лице владельца рукописи появилась какая-то строгая внутренняя сосредоточенность и рукопись мгновенно оказалась в захлопнувшемся сейфе.

Спорные места, касающиеся упоминания общеисторических дат, Поспеловым охотно убирались в порядке сокращения статей. В иных случаях он требовал, чтобы редакторы по разделу Истории СССР или всеобщей истории приводили свои статьи и соответствие с содержанием «Краткого курса».

Дело касалось, однако, не только идентичности материалов со сталинским «Кратким курсом». В стенографическом отчете XVIII съезда, вышедшем в свет в 1939 году, содержалось много такого, что могло показаться самому Станину противоречивым, бросающим тень на облик его «непогрешимости».

К стенографическим отчетам XVI и XVII съездов актив партии, как известно, широко уже не обращался, они были запрятаны в спецфонды библиотек, поскольку в них содержались речи «врагов партии и народа». Но стенографический отчет XVIII съезда под сомнение поставить нельзя было, он только что был отпечатан и распространялся. Ввиду этого и появилась идея, как я понимал, издать «Политический словарь», в котором уже начисто стерилизовалась идейно-политическая подача фактов. Подвергалось как бы вторичному очищению освещение событий и всех фразеологических оборотов, которые могли быть «не так» поняты и расценены при чтении объемистой  стенограммы  съезда. В этом и состояли главные

[156]

«нюансы» работы над довольно объемистым словарем.

Еще предстоит обстоятельно выяснить кризисные проблемы политических и идейных установок Сталина, просматривающихся через призму работы XVIII съезда, особенно тех, которые были наиболее тяжелыми, пагубными и кричащими по своим последствиям: истребление кадров, отсталые взгляды на отечественную науку, ошибочные концепции о характере и эскалации второй мировой войны.

По поводу критической тональности доклада А. А. Жданова на Съезде у Поспелова состоялся продолжительный телефонный разговор с Шамбергом. Оба они согласились о необходимости более откровенной самокритики, но когда и кем впоследствии статья о XVIII съезде еще раз подверглась «редактированию» , сокращалась объемом, можно было только догадываться. Контролирующих издание «Политсловаря» на этапах его подготовки было больше, чем предостаточно.

Запомнилась подготовка статьи о мятеже «левых» эсеров. Первоначально она содержала краткое рассмотрение, которое можно было назвать «к истории взаимоотношений большевиков с этой партией», но все то было снято, напротив, дана ссылка на результаты судебного процесса 1938 года над Н. И. Бухариным о том, что мятеж был поднят якобы «с ведома и согласия Бухарина и Троцкого и являлся частью общего плана контрреволюционного заговора бухаринцев, троцкистов и «левых» эсеров против Советской власти».

В такой трактовке содержалась явная передержка. Подумалось, – поскольку нельзя было брать под сомнение правильность судебного процесса, – что в организации мятежа на первом плане были бухаринцы и троцкисты, а партия «левых» эсеров находилась у них на пристяжных. В «Политическом словаре» это утверждение сохранилось, несмотря на сомнение, высказанное робко Поспеловым его оп-

[157]

понентам. Ситуация для П. Н. усугублялась еще тем, что в новом контексте требовалось уточнить с какого же времени «левый» эсер Блюмкин (убийца Мирбаха) мог стать агентом Троцкого. Деликатность состояла в том, что исправление по статье исходило от редакции, освещавшей тему «разведка и контрразведка», а в этом проглядывал уже приоритет тогдашнего руководства НКВД.

Осторожный П. Н. стремился утвердить поправку окончательно у Поскребышева. В итоге фраза получила трактовку о том, что Блюмкин стал агентом Троцкого не тогда, когда он был «левым» эсером, а «впоследствии». – Вы поняли в чем нюанс? – спросил взглянувший мне прямо в глаза П. Н. после того, как положил телефонную трубку, закончив свой разговор с Поскребышевым. История обязательно должна опираться на документальные доказательства – добавил он, не ожидая пока я обдумаю, что ответить.

Разговор на том и был закончен. Я не собрался в тотчас с ответом, а позже, поразмыслив, и вовсе не смог утвердиться во мнении, что же побудило П. Н. сказать мне такое: его скрытность, осторожность, или педантизм? Полагаю, что присутствовало сразу и первое и второе и даже третье.

За годы работы в аппарате я привык к дисциплине, делающей служебной нормой уклонение товарищей от того, чтобы углублять разговор на «нежелательную» тему или вообще обрывать его без видимой причины. Бывало, как в формальном дипломатическом этикете: «признано нецелесообразным» – на том ставилась точка! Что ж, всякий, большой и малый аппарат не мыслим без дисциплины, в которой соединялись бы целесообразность момента, гражданское достоинство и демократическое здравомыслие. Вся суть, однако, в том. как они сочетаются, и сколько в таком соединении истины и бюрократического лукавства.

[15]

Составители «словаря» (и в непоследнюю очередь П. Н. Поспелов) обязаны были свести в единый кодекс основные концепции вождя, создать разбитый по алфавиту универсальный цитатник всех его изречений, показать во всем блеске личность многократно озаренного «сверхгения». Остальные в «Политсловаре», что можно назвать энциклопедически рациональным и полезным, подчинялось этой гипертрофированной цели.

Сложная и ответственная роль, которую П. Н. играл еще в составе ЦКК, затем в руководстве Управлением пропаганды и агитации и те, почти 10 лет, включая войну, когда он занимал пост главного редактора «Правды», принесла ему известность одного из идеологов партии. Не завышена ли оценка? Исследователи узнают из ушедших в архивы источников о его личности и роли в общепартийных делах. Может быть, они скажут о замкнутости, некоторой сухости, даже аскетизме ученого, избранного на склоне его лет в члены Академии наук СССР. Возможно они смогут ответить и на вопрос, когда он был политически искренен и когда лукавил: Поспелов из тех, принимавших самое большое участие в написании «Краткого курса истории ВКП(б)», кто первым вслед за Поскребышевым ложно стал утверждать, что Сталин являлся автором не только четвертой философской главы этой книги, но всего ее содержания. Это было своеобразное открещивание от собственного авторства, публичное отмежевание от своего и от имени других видных историков, вложивших труд в написание книги. Далее, в статьях Поспелова по истории партии нетрудно найти несправедливые критические высказывания .но адресу Н. К. Крупской, по существу, выпады против нее. По чьему велению это делалось? Чьи совесть и убеждения водили его пером?

Разобрав и оценив все это по достоинству, мы не можем игнори-

[159]

ровать и другое: выполнение Поспеловым поручения Президиума ЦК КПСС о подготовке первоосновы доклада Н. С. Хрущева па XX съезде о культе личности Сталина. Заметим также, что только после смерти Сталина Поспелов поднялся было на самую высокую для него ступень в партии – избирался однажды секретарем ЦК – на пост, вряд ли подходивший ему по тем причинам, о которых говорилось выше.

Формирование целого поколения знатоков истории партии, к которому принадлежал Поспелов, проходило под цепким присмотром Сталина и его приближенных из Политбюро. Это превращало их в аккуратных, дисциплинированных интерпретаторов его концепций, лишало историков возможности самостоятельно анализировать, свободно исследовать предмет.

Прежде, чем Л. П. Берия появился в Москве на посту наркома внутренних дел, он вторгся на арену партийной истории своей, восхваляющей Сталина, книгой «К истории большевистских организаций в Закавказье». Пишут теперь о том, что Берия уничтожил подлинных составителей его книги. Полагаю, что далеко не всех; в 1939 году были известны имена некоторых из них, негласных соавторов: Шария, оказавшийся в Москве помощником наркома внутренних дел СССР, В. Г. Григорьян – редактор в то время грузинской республиканской газеты на русском языке «Заря Востока». Последний после войны занимал ответственные посты в аппарате ЦК КПСС, избирался кандидатом в члены ЦК КПСС на XIX съезде, а после осуждения Берии был выведен из состава ЦК – пострадал за близость связей с ним. Здесь следует оговориться, что против В. Г. Григорьяна, криминальные обвинения не выдвигались. Во всех делах он был чем-то похож на «подневольного интеллектуала», таким же оказался и в роли "»-исполнителя».

[160]

В «Политическом словаре» о книге Л. П. Берия было напечатано, что она явилась большим вкладом в научную историю партии большевиков. Освещение деятельности НКВД давалось Политсловарем в жестких сталинских фразах, как исключительно карательном органе но борьбе со шпионами, вредителями, диверсантами, террористами. Все, что в предварительном тексте статьи говорилось о его правоохранительных задачах, борьбе чекистов с детской беспризорностью, о деятельности милиции было удалено при просмотре материала в аппарате наркомата. Для самого Агитпропа – это уже была цензура.

Из региональных масштабов Берия вышел к центру власти и закрепился, оказавшись не только наркомом внутренних дел, вместо устраненного Ежова, но и кандидатом в члены Политбюро. Ситуация для Агитпропа становилась подневольной, Шария по существу давал указания Поспелову, следил за тем, чтобы оценка книги Берии была «достойной» и в московском энциклопедическом издании. Его покровитель теперь назывался «одним из ближайших учеников и соратников Сталина».

Кстати, о статусах приближенных вождя. Абсурдно выглядят они, но приходилось тщательно изучать вес сопоставления. Кто и как близок был к вождю из его соратников. Чисто техническая и нелепая была задача – составлять справки для Поспелова, чтобы тот мог доложить их Поскребышеву. А приближение к вождю было разное: к примеру, Молотов – ученик Ленина и соратник Сталина; Ворошилов – верный ученик Ленина, ближайший соратник и друг Сталина; Каганович – ближайший соратник; Микоян – один из ближайших соратников: Жданов – один из ближайших учеников и соратников; Хрущев – верный ученик и соратник; Шверник – соратник. Были «статусы» у Андреева и Калинина. И, очевидно, чтобы расширить круг соратников, предложено было поместить в Политсловаре био-

[161]

графические справки на покойных: Кирова, Орджоникидзе и Шаумяна. Что касается Фрунзе и Куйбышева, на них справки помещались без указания на то, были ли они «близкими» или не были. Биографическая справка на Маленкова ограничивалась указанием на то, что он «один из видных руководителей большевистской партии». И в этом была своя логика – только что избран секретарем ЦК, членом Оргбюро, но еще не входил в состав Политбюро.

В биографическом материале «Политсловаря» на членов Политбюро и кандидатов в члены Политбюро указано, что А. А. Андреев имел два класса образования, М. И. Калинин – 4 класса. Фактический образовательный уровень других никак не прояснялся. Не в укор, конечно, им будь сказано, – они должны были учиться всю жизнь, – но не в этом ли коренились многие наши беды, что властолюбие, положение «вождей» ужинались рядом с обыкновенным невежеством, полуграмотностью многих из них. И если сам вождь все же «почти» закончил духовную семинарию, способную дать общее образование где-то в пределах полного курса гимназии, то его соратники, судя по ими же просмотренным и опубликованным биографиям, не имели гимназического образования.

«Неэтично» было докапываться (многие годы) до этой истины, затрагивающей живые струны у людей «делавших революцию». А биография действительная у партийных работников верхнего эшелона обычно становится к тому же закрытым документом, подменяется официальной своей подрисованной копией.

Историки требуют архивов, источников. И речь не идет о «Политическом словаре» подготовленном в 1939 году, – этом суррогатном справочнике. Но взять тома Большой Советской Энциклопедии всех изданий, внимательно сопоставить их сведения или пересмотреть вновь и вновь стенографические отчеты партийных съездов

[162]

с их докладами, включая отчеты мандатных комиссий, там мы находим фундаментальные источники для анализа, обобщений, выводов и установления истины; возникает наглядная картина; «кто был кто» в высшем эшелоне руководства партией и страной сразу после Ленина и позже.

Правда, надо еще улавливать поэтапно менявшуюся психологию и классовую интуицию масс, о которой говорил Ленин. Чутье народа на вождей возникает не в результате чтения, даже самых серьезных, энциклопедических изданий; оно формируется, превращаясь в действие, часто непонятным образом: в обход претендентов на лидерство с их научными, политическими, философскими и т.п. знаниями. Это факт. В том то и состоят неразгаданные ребусы вокруг феномена Сталина, как вождя и жестокого тирана, не давшего взять в руки власть тем, кто характеризуется и более образованным и человечным. Сегодня злоупотреблять всеми этими: «если бы, да кабы», повторять их до надоедливости, можно только отвлекаясь от объективного исследования истории, изучения ее этапов и сложных поворотов.

Выверты могут быть всякие, если за разговорами о демократии повторениями одних и тех же фраз о ее значении будет замедление в дальнейшем подъеме цивилизованности и организованности повседневной жизни, культуры людей.

Сталинизм, в том виде как его в речах и выкриках восхваляли на XVI, XVII и XVIII съездах люди, окружавшие вождя, – этот культ деспотизма неповторим. Но произошло же скатывание к уродливой карикатуре на «вождя» без вождей. Респектабельная газета «Нью-Йорк таймс», указывая на это, предсказывала в начале 1989 года нам на будущее смену идей в высших эшелонах руководства Советского Союза.

[163]

Надо же предсказать такое: не соединение идей с компетентностью, образованностью и высокой культурой, а смену «вех» в руководстве. Словно в воду смотрела американская газета! Открытое осуждение нами феномена сталинских манипуляций в общественном сознании, как и трагических жестокостей тех лет, рассматривалось годами на крайнем Западе Земли прежде всего в ракурсе «смены вех».

Сталин испытывал первых секретарей партийных органов мерками единоначалия. Но о его отношении к этим кадрам, трудно поддающемся пониманию, все же легче судить, бросив ретроспективный взгляд на такое явление как вождизм, поражавший в двадцатые и еще в тридцатые годы дополню широкие круги руководящих партийных работников.

У В. И. Ленина сказано немало предостерегающего в его работах по поводу и комчванства и других нравственных изъянов. В их числе склонность к вождизму расценивалась среди слабостей в политической жизни профессиональных революционеров. Во всяком случае она делала революционера нравственно уязвимым. И если взглянуть внимательно на историю становления личности каждого из крупных партийных и советских деятелей 20-х и 30-х годов перед нами раскроется сложная картина ухода с арены людей, претендовавших на роль «вождей».

С раздвоенным чувством знакомился я с биографией А. И. Стецкого, наполненной множеством ярких революционных страниц. Деятель он был теоретически подготовленный, судя хотя бы по его речам на XVI и XVII съездах партии. Их можно отнести к наиболее содержательным, идейно цельным выступлениям. Но вот курьезный случай. В бывшем кабинете Алексея Ивановича в доме 4 на Старой площади более года находилась после его ареста «неприкасаемой» комната отдыха. Уже летом 1939 года пишущему

[164]

эти строки довелось принимать участие в просмотре всего, что там залежалось и разборке различных черновиков служебных бумаг. Представьте себе, в комнате ничего заслуживающего внимания не оказалось. Зато она была забита до предела большими и малыми портретами Алексея Ивановича. Каких только их там не было: и нарисованных и вытканных по шелку! Там же находились и дарственные письма «на эту продукцию», полученные от разных коллективов и организаций. И это так, без особых поводов, не по случаю какого-то юбилея, «угодничали» люди видному деятелю. Существовала для этого и общая нравственная атмосфера: Даешь вождя, лидера! Случай даже обидный, чтобы его вспоминать, но он показательный.

О «вождях», «единоначальниках» больших и малых я накопил достаточно впечатлений с детства и в подростковые годы. С гражданской войной и НЭПом доходило это в крестьянскую глубинку, да еще с какой силой, с какими превратностями! Но оставим эти, уж очень давние впечатления. По-настоящему они закрепились и усилились во взглядах юноши, который, до самого призыва на военную службу, провел около четырех лет почти кочевой жизни в городах и селах Центрально-черноземной области (ЦЧО).

А какие были то годы (1932-35): создавались колхозы, продолжалось раскулачивание в деревнях и в то же время возвращали людей обратно в их дома, исправляя перегибы; голод с Украины и Поволжья черным крылом задевал отдельные части территории области. Там я смог, что называется, попробовать «на зубок» местной жизни. Есть что вспомнить и о громкой славе Варейкиса, о его портретах, заполнявших общественные места и плывших над головами демонстрантов в Воронеже. Запомнилась та областная пирамида единоначальников, которую он возглавлял в роли первого секретаря обкома. На портретах, как и в жизни, это был человек невысокого

[165]

роста с энергичным лицом; усики, копна волос на голове. Былей и небылиц о динамизме и властном характере Варейкиса ходило много.

Писатель Ф. Панферов а «Брусках» возвысил личность воронежского лидера, подчеркнул его роль в социалистических преобразованиях этой российской области. Теперь же, появляются статьи о том, что писатель вызвал своей публикацией ревность у самого Сталина. Да, это была одна из «культовых» проблем. Но нас сегодня волнуют и другие публикации, касающиеся Варейкиса: в газетах за 1989 год приводятся данные из местной воронежской печати тридцатых годов об ошибках в политике раскулачивания. Оказывается только по Ендовищинскому району (ныне Воронежская обл.) из 586 раскулаченных хозяйств, неправильно было раскулачено 375. «Ничего себе ошибки!»" – справедливо заключают авторы, воскрешая сегодня эти исторические публикации.

Такие вот штрихи, дополняющие картину трагедий к биографиям «вождей».

Сегодня надо реально взглянуть на гримасы нашей истории. Варейкис имел несомненные заслуги в революции. Рабочий, он выдвинулся в ряды тех, кто устанавливал в 1917 году Советскую власть в г. Подольске (под Москвой). Но при своем начальном образовании ему и впрямь сесть за книги, хотя бы, после гражданской войны! Создавалась же система повышения образования для профессиональных революционеров. Ан – нет, он годами мотался по сверхответственным должностям. До самого своего трагического конца, где-то до десятка раз его перебрасывали из губернии в губернию, из республики в республику, из области в край – и всегда неизменно на пост первого партийного руководителя. Разве была логика в этом потоке перемещений?

[166]

Сплошь и рядом люди, ставшие столь высокими персональными назначенцами, «обрекались» быть вождями. Укоренялся вовсе не номенклатурный, а какой-то узкоэлитарный подход – и подобных примеров было множество. К примеру, не успел П. П. Постышев получить назначение на Украину, как там стали присваивать его имя не только предприятиям, но и пионерским отрядам. Сталину уже этого одного было достаточно, чтобы инспирировать упреки по его адресу в нескромности, прежде чем погубить деятеля окончательно. Непомерное сосредоточение власти и вздутие авторитета уже само по себе было тяжелым грузом, тянувшим людей ко дну. И чем больше я политически взрослел, работая в Агитпропе, тем больше понимал и сильней чувствовал то трагическое, что произошло или могло происходить с этими людьми.

Элитарный подход в назначенчестве сродни откровенному мещанству. Он чреват обязанностью взаимного восхваления и установления неделовых связей. За ними следовала расплата. Так, в сугубо доверительных рассказах 39-го молвой еще ходило по театральной Москве соболезнование по поводу несчастливой судьбы старого соратника Сталина Авеля Сафроновича Енукидзе, занимавшего пост секретаря Президиума Верховного Совета СССР, репрессированного в 1937 году. Не знаю, что показали результаты посмертной реабилитации этого деятеля, какие были использованы предлоги для расправы с ним, слухов об этом гуляло разных много.

Одна из версий о том, что соратник в безудержном восхвалении «Его», якобы, впал в обывательщину, посеял сомнение в своей партийной искренности. В чем-то она действительно подкупала людей, знакомых с содержанием речи А. С. Енукидзе на XVII съезде партии в 1934 году. Правда, после этой речи, он на том съезде был впервые избран членом ЦК ВКП(б). Зато в декабре того же года, после

[167]

убийства С. М. Кирова не кто иной, а Енукидзе своей подписью скрепил печально знаменитое постановление ВЦИК о немедленном расстреле лиц, приговариваемых к смерти, без права их обжаловать, приговор или обращаться с просьбой о помиловании. Может быть этот последний злополучный случай с подписью и явился его закланием?

Абсурдно думать о том, что восхваление стало причиной трагедии. Но притча все же гуляла по Москве. Говорилось и впрямь о подозрительном отношении Сталина к людям, его безудержно восхвалявшим. И вот выдержка из речи Енукидзе на XVII съезде. Она, казалось, действительно была самой уязвимой с точки зрения времени ее произнесения и содержания. – «Говоря о товарище Сталине как о вожде, – сказал Авель Сафронович, – я не могу не сказать также и о той группе товарищей, которая наиболее близка ему в его работе по Центральному Комитету и Политбюро. Товарищ Сталин сумел окружить себя лучшими людьми в нашей партии, сумел вместе с ними обсуждать и решать всякие вопросы, сумел из этой группы людей создать такую могучую силу, которой не знала история ни одной революционной партии, и подобной группы правителей страны конечно не знала ни одна страна в истории человечества. Я об этом говорю не для того, чтобы вас знакомить с этими товарищами, которых вы не хуже меня знаете, но пусть об этом помнят и никогда об этом не забудут те, которые за рубежом нашей страны очень любят много болтать о всяких разногласиях в руководящей головке нашей партии. Я это говорю еще и потому, что пусть те, которые отошли от этой группы товарищей, всю жизнь упрекают самих себя, а мы только можем некоторых из них с презрением оттолкнуть, а некоторых по-человечески пожалеть».

После такого панегирика, к тому же имевшего свой подтекст, все

[168]

похвалы в адрес Сталина, сказанные на XVII съезде, могли показаться примитивом, слабыми копиями. Но не поторопился ли Енукидзе? Ведь в 1934 году рядом со Сталиным должна была чувствовать себя партийными вождями целая обойма крупных и менее крупных деятелей, представленных полным цветом на съезде. Через пять лет этих людей уже не было в живых, погиб среди них и сам Енукидзе. К 1939 году оставался один единственный «вождь и учитель», со всеми его эпитетами – «гениальный» и чуть ли не «полубог».

Канонизация личности вождя, правда, в 1939-м уже не означала, что на местах будут держаться и чувствовать себя уверенно какие-либо свои вожди, не допускающие ошибок в работе, безгрешные. Напротив, аппарат ЦК ориентировался на усиление критического отношения к работе проверяемых парторганизаций.

Вождизм в образе человека, решающего, справедливо карающего находил себе приют и в собственных интересах конкретных людей и в созданных ими психологических стереотипах. Он усиливал свою установившуюся фразеологию в литературе, журналистике и эпистолярном творчестве.