[185]

Дань поклонения Сталину и его соратникам сопровождалась обычно давлением на пропагандистский аппарат партии. Давление не только со стороны оголтелых коньюктурщиков (каких было немало), прилипавших к идеологическому центру, словно ракушник ко дну судна. В широких кругах интеллигенции «свято» соблюдалась мода, – сослаться обязательно на какие-то речи или конкретные указания вождя.

Велик бог, как говорится, но к славословию прибегали и знаменитые академики, имена которых теперь упоминаются всуе теми, кто разоблачает культ личности, и «разночинцы» из интеллигентной среды. Первым кто приходит на ум, был академик Евгений Викторович Тарле, один из тех ученых, которые в предвоенные годы встречались со Сталиным, вели с ним доверительные беседы, оказывали на него немалое влияние. А затем, широко и ловко интерпретировали в своих лекциях и беседах содержание контактов с вождем. Таков был академик Е.В. Тарле, вокруг имени которого сложилось немало распространенных ныне легенд.

Восьмитомное издание французских историков Лависа и Рамбо «История XIX века» под редакцией академика Е.В. Тарле выпускалось в тот год на отличной бумаге. При той-то нужде в издательском деле Агитпроп делал все, чтобы выполнить обещание данное

[186]

вождем известному историку. Великий мастер иносказательности посещал П.Н. Поспелова в Управлении пропаганды и агитации ЦК ВКЦ(б), вел с ним «светские» разговоры на разные темы, рассказывал много забавного из своей «французской исторической тематики», не стеснялся кое-что раскрывать из того, что касалось его отношений со Сталиным. И при всем том, Евгений Викторович расходовал свое драгоценное время лишь для того, чтобы добиться поставленной цели: все, что он обговорил со Сталиным и Молотовым, полученные от них обещания, должны быть материализованы, а для этого ему приходилось давить и на Управление пропаганды и агитации ЦК. Делал он все весьма корректно: были ли это просьбы ускорить издание какой-то книги, или обсуждение его концепций, касавшихся отдельных периодов истории, оценок отдельных исторических личностей.

1939–40 годы – время резко возросшего внимания к публикациям трудов выдающихся представителей русской общественной мысли XIX века. В планы издания массовыми тиражами включались произведения Чернышевского, Белинского, Добролюбова, Писарева. Многое было издано из произведений М.Е. Салтыкова-Щедрина и о самом писателе в связи с пятидесятилетием со дня его смерти. Университетские кафедры и партийные лектории срочно искали забытых до того основательно специалистов по темам русской общественной мысли. В кругах интеллигенции давали всему этому движению однозначные объяснения: где-то и при каких-то обстоятельствах было сказано Сталиным что-то важное о значении русской общественной мысли для современной цивилизации.

И здесь Евгений Викторович нашел свою формулу. Она была, как он поведал, предметом его взаимного обсуждения с вождем: тому, кто хотел бы в этом убедиться, следует прочесть предисловие к восьми-

[187]

томному изданию труда французских историков Эрнеста Лависса и Альфреда Рамбо «История XIX века». Именно там, в написанном рукой Тарле, и нашли свое воплощение советы вождя об освещении выдающейся роли, которую в прошлом столетии сыграла Россия. Что за этим скрывалось и кто кому: он Сталину или напротив, тот ему дал эту формулу, можно было лишь гадать. Несомненным, однако, было то, что Тарле явился одним из историков, поставивших в гаком широком плане вопрос о необходимости акцентировать внимание на общеевропейской и всемирной роли России.

Постановка была вовсе не новой, но ее значение в 39-м году состояло в патриотическом противостоянии тем «перекосам», которые создавались на Западе в общественном мнении канонизацией замечания К. Маркса о том, что царская Россия выступала в XIX веке в роли «жандарма Европы». Известно, что А. Луначарский при жизни делал много, чтобы утверждать в кругах европейской интеллигенции исторически верное понимание роли России в мировом развитии. Но в самые предвоенные годы Луначарского уже не было в живых, да и международная обстановка складывалась все более неблагоприятно для Советского Союза. Сталин не мог не осознавать того, что на Западе антисоветская пропаганда политически ловко связывала в общий узел жупел «Жандарм Европы» с жупелом «Коммунистической угрозы», что там нагнетаются антирусские и антисоветские настроения, и не одними только фашистами. В той обстановке он искал способы и формы контрпропаганды, а выступления таких ученых, как Тарле, историка с мировой известностью или профессора А.С. Ерусалимского, известного специалиста по Германии, других видных авторитетов из среды советской интеллигенции были весьма необходимы.

Что же писал Е.В.Тарле в своем предисловии, опубликованном в

[188]

первом томе восьмитомной «Истории XIX века», как он говорил, прочитанном самим Сталиным? Возьмем, хотя бы несколько мест этого предисловия.

«Россия играла в XIX веке огромную роль в мировой политике. Начиная с периода наполеоновских войн, когда 1812 год положил начало долгой кровавой борьбе европейских народов против наполеоновского владычества, и кончая участием в китайских событиях 1899–1900 годов, Россия оказывала от начала до конца XIX века колоссальное влияние на судьбы человечества».

И далее: «Но не только в качестве «жандарма Европы» выступал Россия в XIX веке. Этот век был временем, когда русский народ властно занял одно из центральных, первенствующих мест в мировой культуре. «Древняя Греция дала Сократа, Аристотеля, Платона, Софокла, Эсхила, Фидия, Италия дала Данте, Микельанджело, Леонардо да Винчи, Франция – Вольтера, Руссо, Виктора Гюго, Германия – Гете, Шиллера, Англия – Шекспира и Байрона. Россия пришла позже других – потому что начала жить исторической жизнью позже других – но она уже успела дать только за один XIX век – Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского – четырех художественных титанов XIX столетия. Чего же нельзя ожидать от нее в будущем?» – так сказал в одной своей речи покойный видный французский публицист Марсель Самба. Мы знаем, что Россия в XIX веке дала миру не только этих «четырех титанов», но и целую галерею высоких талан­тов литературы, искусства и точной науки».

И еще одно место из этого предисловия Тарле. «Русский читатель «Истории XIX века» никогда не должен забывать, что этот век именно и был временем, когда впервые обозначилось и ярко проявилось мировое значение русского народа, когда впервые русский народ дал понять, какие великие возможности и интеллектуальные и

[189]

моральные силы таятся в нем и на какие новые пути он может перейти и в будущем повести за собой человечество».

Восьмитомник «История XIX века», завершенный изданием на русском языке в 1939 году, с этим предисловием и под редакцией в прошлом опального академика, вышел по тем временам небывалым для столь крупного издания тиражом – 103 тыс. экземпляров. Сам Евгений Викторович назвал его огромным научно-просветительским предприятием, осуществленным по инициативе партии и правительства с целью серьезного повышения интереса к истории и уровня исторического образования в советской читающей массе. Выпуск в СССР фундаментального исторического труда, подготовленного французскими буржуазно-либеральными профессорами, он оценил высоко в смысле демократизации серьезных исторических знаний в нашей стране.

Что еще можно добавить к сказанному? Сталина интересовали личность Наполеона и его время, видимо, больше, чем другие периоды «Истории XIX века». Он получал удовлетворение: в названном труде наполеоновская тема занимает практически три тома из восьми. Уступкой Тарле сталинским амбициям можно считать и расширенные именные указатели к каждому тому, в которых приводятся и его – Сталина работы, наряду с трудами Маркса, Энгельса и Ленина, относящиеся к событиям XIX столетия. Стало быть, историку, как говорится, при небольших уступках удалось достигнуть компромисса в большом и важном деле.

К тому же, Тарле, используя поддержку Сталина, за пару лет издал и переиздал массовыми тиражами все свои важнейшие произведения: 1937 – монография «Жерминаль и прериаль», 1936–38 – «Наполеон» и «Нашествие Наполеона на Россию», 1939 – «Талейран». С подъемом общественного внимания к отечественной истори-

[190]

ческой науке и просветительству, к русской философии множились и публикации трудов историков: Косминского, Сергеева, Нечкиной, Панкратовой. Большинство из них не имело, подобно Тарле, личных контактов со Сталиным, однако широко было известно о том, что их работы публикуются по его указанию. Подчеркнутым становилось и внимание к публикациям лекций по Киевской Руси, прочитанных в Московском университете беспартийным академиком Б.Д. Грековым. Известно, что прошлое ученого, в молодости служившего офицером при Колчаке, оставалось как бы запятнанным. Но его прошлое, как и прошлое целого ряда ученых, которое ранее могло стать роковым в их личной судьбе, теперь уходило в тень забытия, внимание привлекалось к их научной деятельности.

1939 год – время интенсивной критики исторических концепций «школы Покровского». Она имела место как на XVIII съезде, так и после. Знаменитое изречение: «история есть политика, опрокинутая в прошлое» – центральный пункт концепций, раскритикованных Сталиным вскоре уже после смерти известного историка. Энергичным нападкам концепции и сама методология «школы» подверглись, главным образом, со стороны преподавателей вузов. В ЦК партии поступали письма критические и разносные, они однако глубиной не отличались в большинстве своем и сочувствия не вызывали ни у Ярославского, ни у Поспелова.

Просмотрев как-то одно из таких писем, Поспелов сказал: – Я сам слушал в ИКП лекции Михаила Николаевича, оригинальный был ум, – историк с мировым именем. Затем, его глаза стали какими-то отсутствующими и он, помню, добавил: – товарищ Сталин ему доверял. С тех пор я ему не докладывал подобных писем. Они обычно направлялась в архив.

Оживленное внимание не только к исторической науке, но ко все-

[191]

му гуманитарному циклу стало приметой времени в идеологической работе, подчиняемой патриотическому воспитанию кадров, и при обсуждении проекта учебной программы, открывавшейся в 1939 году высшей партийной школы (ВПШ) при ЦК, для которой были отведены помещения бывшей «Свердловки».

Импровизированные формы учебы, применявшиеся в том числе и в ИКП, уступали место фундаментальной подготовке образованных интеллигентов, необходимых для партийной работы. В ВПШ набирались лица с законченным высшим образованием, а в самой школе на Миусской площади они получали знания фактически по программам гуманитарных факультетов столичного Университета.

Сюда входили все предметы по отечественной и всеобщей истории, начиная с древних веков, по литературе, логике, экономической и политической географии, основам государственного строительства. Все это изучалось наряду с предметами по истории партии, диалектическому и историческому материализму, политэкономии, партийному строительству, основам советской экономики, руководству отраслями народного хозяйства.

Судьба распорядилась так, что слушатели первого набора ВПШ в своей массе, не успев получить дипломы, одели в 1941 году военные шинели, либо были разбросаны по разным уголкам страны для партийной работы в тылу. Последующие наборы слушателей в ВПШ шли уже не при столь строгом подходе. И все же то, что было осуществлено на начальном этапе резкого повышения требовательности к общеобразовательному уровню идеологических кадров партии, явилось своеобразной стартовой позицией в подготовке их высшего звена. Старые кадры партийных теоретиков были либо разгромлены, уничтожены физически, либо естественным путем сошли со сцены. Многие из тех, кто получил подготовку в Институтах

[192]

красной профессуры, так и не смогли проявить себя на идеологическом фронте: было и впрямь опасно самостоятельно теоретически мыслить, оставаясь в поле зрения Сталина. Они попросту «отсиживались» на преподавательской работе, часто становясь догматиками. К числу таких деятелей, как мне кажется, относился и М.А. Суслов, пользовавшийся каким-то особым уважением у вождя.

Личная драма его состояла в том, что получив начальное образование где-то в 1921 году, и пройдя беспрерывно затянувшийся период освоения всевозможных учебных (импровизированных) программ в экономическом Институте красной профессуры, он так и не стал представителем академических кругов. Вместе с тем, то, что отделяло Михаила Андреевича от таких самобытных, но «недоученных» людей, как Хрущев или Брежнев – это была его известная образованность. Был он и преподавателем в МГУ – да!

Участвовал М.А. в работе Центральной Контрольной Комиссии (ЦКК ВКП(б)), выполнял ее поручения по проведению проверок на местах, и партийных чисток – все это становилось для него приобретением опыта, шлифовало его щепетильность в образе жизни. Насколько мне удалось лично узнать этого человека за время работы в Международном отделе ЦК ВКП(б) под его непосредственным руководством в первые послевоенные годы и позже, он был и остался неизменно в моем представлении образцом настоящего аскета. В шутку иногда говорили: «Суслов – что святой. Но и святые бывают вредными». Не могу представить себе в его личной жизни, ничего более заслуживающего внимания, чем постоянная усидчивая кабинетная работа, ни тебе мягкого расплывшегося широкой улыбкой лица, ни ленностного мужского расслабления, чем грешны бывают люди. Сухой по характеру и своему астеническому сложению, постоянно покашливающий (кажется от зарубцевавшихся легких), не

[193]

пьющий, не курящий и не выносящий табачного дыма, сгорбленный, высокий ростом. Суслов умел, однако, смеяться: каким-то заливным смехом, он, кажется рисковал захлебнуться, смех его сопровождался скрипящим тонким голоском. Люди приближавшиеся к нему, хотя бы несколько раз, могли счесть его за больного, обязательно – туберкулезом. Когда он злился, выходил из себя – лицо его краснело, становилось неприятным.

Осторожный и вдумчивый М.А. не прибегал к тому, чтобы для его публичных выступлений кто-то делал заготовки текстов. Напротив, проекты выступлений Хрущева или Брежнева, подготовленные другими, он мог еще сам править, высиживая часами над работой, которая лично для него была необязательной. Все что можно добавить к характеристике этого человека, не меняет того положения, что он в действительности не походил ни на роль волевого первого лица в партии, ни для того, чтобы стать высокоавторитетным ее идеологом, как его пытаются представить некоторые публицисты, его критики. Закономерный вопрос: каким представлялся М.А. Суслов в годы предвоенные? Тогда я его еще не знал лично. Несколько раз видел, когда он навещал Управление пропаганды и агитации ЦК, очевидно, для того, чтобы повстречаться с П.Н. Поспеловым. У них были какие-то прежние отношения, возможно, доверительные по Институту красной профессуры и совместной работе в ЦКК. Суслов был в те годы выдвиженцем Сталина, как было принято говорить, но вовсе не советником по аграрным вопросам, что ему приписывали. После непродолжительной работы на посту одного из секретарей Ростовского обкома партии, его избрали первым секретарем Ставропольского крайкома, в той должности он и встретил войну. Не знаю, откуда за ним ходила расхожая репутация – будто Сталин при каких-то обстоятельствах, назвал его «тружеником партии». И

[194]

еще, молва, достигавшая аппарата ЦК, прочила его на пост наркома земледелия.

Чем больше в памяти восстанавливаются события, факты, обстоятельства полувековой давности, тем настоятельней, на мой взгляд, становится потребность у историков в неопровержимых доказательствах, касающихся ложных умозаключений Сталина, его пристрастий к отдельным концепциям и их носителям. Подпадая под влияние конкретных ученых или определенных научных кругов, стоящих за этими концепциями, он терял способность к здравому осмыслению иных взглядов и подходов. Отсюда рождались легенды и притчи, об особой последовательности его мышления, а так же о его доверчивости, уводившие окружающих от критического понимания сталинского феномена.

Что-то подобное происходило и в оценке позиции Сталина по такому сложнейшему вопросу того исторического момента, как стратегия в условиях развертывания второй мировой войны. Вопрос нависал неумолимо над всеми мыслящими и гадающими: быть или не быть войне, как ее замышляли в Берлине под девизом: «Drang nach Osten!» В Управление пропаганды и агитации ЦК поступали многочисленные письма, преимущественно от пожилых людей, принимавших участие еще в первой мировой войне. Разумеется, они одобряли подписание советско-германского договора в августе 1939 года. Их толкования, однако, сводились к общему знаменателю: мы понимаем, что это дипломатия, но верить Гитлеру нельзя также, как нельзя было верить кайзеру Вильгельму Второму. В письмах простых людей, при этом выражалась уверенность, что мудрое руководство страны с ними согласно. Между тем переоценка Сталиным собственной мудрости стала ро-

[195]

ковой в его стремлении «перехитрить» неумолимое развитие событий. Пусть эпизоды, о подлинном значении которых можно было судить уже тогда, покажутся сегодня малозначительными, я все же приведу их, поскольку они высвечивают кое-что в подтверждение сказанного.

Эпизоды эти, подобные известным июньским 1941 года заявлениям ТАСС, сбивавшие с толку советских людей относительно сроков готовившегося нападения Германии на СССР, относятся к приемам «тонкой» дипломатии Сталина, имевшего пристрастие объясняться с гитлеровской верхушкой языком инспирированных публикаций. Сам он цепко держал в своих руках эту внешнеполитическую сферу, скрупулезно контролировал ее, не позволяя другим никакой «самодеятельности». Гибким могло считаться лишь то, что исходило от него лично.

Помнится консультант Управления пропаганды и агитации ЦК, человек из военных, опубликовал в 1940 году на страницах «Красной звезды» статью, не понравившуюся Сталину тональностью рассуждений о необходимости повышения обороноспособности. Сталин, якобы заметил Г.Ф. Александрову по поводу той статьи о том, что автор ломится в открытую дверь, а статья лишь может вызвать раздражение в Берлине. На служебном совещании в Управлении Александров предостерег агитпроповцев, сославшись на требование вождя «не дразнить правящие круги Германии». И хотя статья впрямь не называлась ошибочной, ее автора в тот же день освободили от работы в аппарате ЦК. Правда, отделался он легко, не наказали даже в партийном порядке. Нетрудно представить себе и «успокоительный» замысел в публикациях нашими газетами тогдашних военных сводок с фронтов второй мировой войны; рядом давались заголовки «Англо-германская война», «Итало-греческая». Одним словом, «ми-

[196]

ровая война» куда-то исчезала, и это не способствовало усилению бдительности советских людей, особенно молодых поколений военнослужащих, от которых больше всего зависела боеготовность к часу «X».

Многие свидетельства приводят нас к пониманию, что заблуждения Сталина относительно характера германо-советского договора 1939 года существовали опять-таки не без усердия научных кругов, под влиянием которых он оказывался. Под редакцией известного германиста проф. А.С. Ерусалимского в 1940 г. выходит первая книга трехтомника «Мысли и воспоминания» О. Бисмарка, получающая подчеркнуто широкое паблисити в центральной печати. Собственно говоря, рекламировалась больше всего не сама книга, а объемная вступительная статья к ней, написанная профессором и получившая название «Бисмарк, как дипломат». В рецензии, занявшей почти целую полосу, газета «Красная Звезда» писала 2 ноября 1940 года об основателе Германской империи, как о противнике военных столкновений с восточным соседом, и выделяла при этом следующие слова: «...имея прежде всего в виду интересы Германии, Бисмарк стремился создать в Европе коалицию держав под руководством Германии. Одним из условий для этого он считал сохранение добрых отношений с Россией».

Наивное представление о том, что гитлеровцы пойдут по стопам Бисмарка, окажутся верными политике добрых отношений с СССР проходило красной нитью также в публикациях, за которыми стоял академик Е.С. Варга, оказавший существенное влияние на понимание Сталиным международной ситуации того времени.

Евгений Самойлович покровительствовал изданию выпущенной в 1940 году Политиздатом книги А.А. Могилевича и М.Э. Айрапетяна «На путях к мировой войне 1914–1918». Довелось так, что все перипе-

[197]

тии коньюктурных правок по ней мне становились известными, поскольку на каких-то порах к ним приобщались и мы – работники Агитпропа. По словам самого Варги, за выходом и этой книги следил Сталин. Актуальность книги состояла не в основном ее содержании, сбивчивым и на мой взгляд спорном, а в нескольких страницах ее Заключения. Квинтэссенцией заключительного места в книге были фразы, которым академик придавал особое значение, а именно: «советско-германские договоры о ненападении и дружбе кладут конец вражде между Германией и СССР и восстанавливают дружественные отношения между двумя самыми большими государствами в Европе». И в самом конце: «Эта мудрая сталинская политика – политика народов СССР. Она принесла уже не одну победу. В будущем она принесет еще более величественные победы». Держу в руках книгу содержащую эти фразы, чудом сохранившуюся в моей личной библиотеке. И как полвека назад гложет мысль: о какой дружбе можно было тогда так писать? Нет же, в заключении не давалось читателю ничего на его собственное размышление, не содержалось никаких гибких политических фраз, рубилось все с плеча. Казалось, что «удар в лоб» наносился из-за упрямства академика Варги, злоупотреблявшего всевозможными ссылками на Сталина. Известно было и то, что за академиком стояли еще и ученые – германисты, в частности профессор Ерусалимский. А кто из работников Агитпропа ЦК мог в тех условиях выйти лично на разговор с вождем или его помощником по столь щепетильному вопросу? Так вышеназванная книга и вышла в свет, как одно из актуальных изданий, и это при том, что верстка книги находилась в типографии достаточно долгое время с момента провала переговоров с военными делегациями Англии и Франции в 1939 г. и до февраля 1940 г.

Еще пример, касающийся уже трехтомного издания по истории

[198]

дипломатии. Научный коллектив, в который входил и академик Е. Тарле, возглавлял нарком просвещения В.П. Потемкин. Ставилась задача выпустить ускоренно первый том, по которому намечалось обучать молодежь университетов и готовящийся контингент дипломатической службы. Первая книга трехтомника вышла однако только в 1941 г. перед самой войной. Зато тираж ее, определенный заблаговременно Сталиным, был по тем временам огромный – 500 тыс. экземпляров, шутили в своей среде те, кто знал сколько бумаги потребовалось, говоря, что у товарища Сталина «все с размахом».

Действительно, в предисловии указывалось на то, что книга, излагающая историю дипломатии «от древних времен до наших дней», рассчитана на советскую интеллигенцию, на партийный актив, пропагандистов, лекторов, преподавателей истории, военных работников, студентов высших учебных заведений. Она предназначалась для практических работников советской дипломатии и молодых кадров, которые готовились к этой деятельности. В предисловии говорилось о неустанной заботе Сталина по воспитанию в рабочем классе умения разбираться в сложных международных проблемах, а «когда поджигатели второй мировой войны силятся втянуть в нее все человечество, это умение необходимо более, чем когда-нибудь».

И что же следовало из столь авторитетной рекламы? Даже в условиях страстного желания советских людей избежать вовлечения своей страны в войну от всего того словостолпотворения на них веяло чем-то иллюзорным и от содержания предисловия «Истории дипломатии», и от самой идеи массового выпуска книги.

Итак, очередная надежда на то, что мудрость Сталина возьмет верх во всем сложном развитии событий мировой войны, – иллюзорная вера в вождя. Поразительно, что какие-то слои интеллигентов, ученых, желавших плыть на поверхности событий, не только усугуб-

[199]

ляли слабые стороны в мышлении Сталина, его амбициозность, но подталкивали руководителя государства и партии к абсурду самомнения. В сфере политики и идеологии это не было редкостью. Но далеко не всегда. Немало советников действовало честно и самоотверженно.

Взять, к примеру, вопрос об опасности вовлечения Советского Союза в войну одновременно на два фронта – на Западе и Востоке. Она постоянно вызывала большую тревогу у советских людей, видевших в этом реальность. Все, что могло тогда приглушить такое беспокойство, правильно или неправильно, находилось на вооружении органов советской пропаганды. Возникла в этом плане и идея издать в переводе с английского языка книгу американских специалистов военно-морского дела Денлингера и Генри «Война на Тихом океане», вышедшую за границей еще в 1936 году. Идея была запоздалой, кто-то проглядел выход этой интересной книги, а когда это дошло до «верха», издателям был дан нагоняй. На русском языке книга вышла в 1939 г. Ее оригинальность состояла в предсказании неминуемости войны между США и Японией, способной разразиться в любое время. Авторами рисовалась оперативная обстановка будущего театра военных действий, утверждалась неизбежность победы американцев и поражения японцев.

Разумеется, издание такой книги в США могло толковаться как требование к японцам сдать, что называется «без боя» позиции на Тихом океане и повернуть свою милитаристскую машину против советского Дальнего Востока. Подобные предположения не лишены основания: шел уже 1939 год, японская военщина спровоцировала конфликты на озере Хасан и на реке Халхин-Гол, а война на Тихом океане против США оставалась лишь потенциально мыслимой. Тем кто доложил содержание книги Сталину, она казалась видимо по-

[200]

другому, а именно: указанием на вероятность событий, в действительности разразившихся 7 декабря 1941 года. Эволюций в политическом маневрировании Сталина с целью оттянуть вовлечение СССР в ту войну, так заметных нашему поколению, было предостаточно. Но всяк понимал тогда простую истину, что война готовилась не в Москве, – она была плодом агрессивной политики сил реванша и передела мира, включавшей и порабощение многих народов.

Зеркальным же отражением позиции Сталина предвоенных лет, его оценок международной обстановки являлись, например, речи Д.З. Манунльского, старого большевика, представлявшего ВКП(б) в Коминтерне. По-своему стремясь подбодрить «простой народ» и повторяя в основном содержание сделанного им на XVIII съезде доклада делегации ВКП(б) в исполкоме Коминтерна, Мануильский превратился в весьма энергичного популяризатора позиции вождя по проблемам войны и мира, борьбы с фашизмом, положения в комдвиженни. Его инструктивные доклады по этим проблемам на закрытых партийных активах подавались в лекционных залах столицы как установочные. Излюбленными его местами в таких докладах были ссылки на положения сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)» о войнах справедливых и несправедливых, а также утверждения о том, что нападение на Советский Союз побудило бы неизбежно одетых в шинели пролетариев фашистских стран повернуть оружие против своих правительств. Слушал эти доклады. По правде они мало кем из партийных активистов воспринимались всерьез. Ведь обстановка в мире, каким он казался в 1939–40 гг., определялась уже ходом военных сводок на европейском военном театре. А что до вероятности избежать нападения гитлеровцев на СССР, – наивные, доверчивые люди допускали возможность. Но то было лишь желание. Выросли поколения советских людей, не знавшие что такое

[201]

война и как она неумолима, когда надвигается на них. Славословие мудрости Сталина к тому же только уводило общество от реальной действительности.

Особой привилегией откровенного толкования социально-экономических и международных проблем пользовался академик Е.С. Варга, у которого были свои собственные взгляды по многим острым проблемам. К примеру, он настойчиво доказывал, что Германия не может вести продолжительной войны из-за отсутствия у нее запасов горючего. Свои концепции по вопросам мировой стратегии он излагал, как мне казалось, с максимально допустимой откровенностью.

Что тогда смущало, в позиции этого ученого, когда слушали мы его лекции, какая-то самоуверенность и безаппеляционность в том о чем он говорил, например, сравнивая советскую экономику с экономикой капиталистического мира. А ведь Варга не знал глубоко советской экономики, и это вызывало скептицизм не только у специалистов. Поселился он в Советском Союзе в 1920 году и вскоре стал действительным членом коммунистической академии (была такая).

В 39-ом Варга избирается действительным членом АН СССР, что еще больше подкрепляло его претензии на «последнюю истину» в социально-экономических исследованиях и политических оценках кризисов капиталистической системы, других международных проблем. Это подчеркивалось и тем фактором, что Е.С. был близок к Сталину, в роли влиятельного его советника. Во всяком случае, он сам не скрывал и, проявляя завидную смелость, делая это широко известным, по крайней мере, среди работников партийного аппарата.