[100] 

Решение XVIII съезда о перестройке идеологической работы партии, ее централизации были восприняты на местах как открывшаяся возможность обращаться в Москву по наболевшим вопросам, которые накапливались, но до поры до времени гасились перестраховочными соображениями: «А вдруг из центра одернут или обвинят в чем-то?». Теперь запросы, претензии и жалобы, сосредоточившись как в фокусе на печати и, прежде всего, на издательском деле, оказались на поверхности в качестве одной из главных бед Управления пропаганды и агитации .

За годы массовых «разоблачений» и репрессий из пользования была изъята и уничтожена огромная масса разнообразной литературы, произошло большое опустошение книжного фонда страны, образо-

 

[101]

вался голод на печатные источники по многим отраслям знаний.

Частично вся эта картина предстала масштабно в моем понимании на партийном собрании работников Агитпропа, на котором тогда я впервые присутствовал. Она волновала несоответствием издательских планов с наличием запасов бумаги и полиграфических мощностей. Самые добрые намерения в сфере просвещения, оказания влияния на умонастроения творческой интеллигенции, ученых и преподавательских кадров вузов глушились трудностями печатного дела. Обстоятельства диктовали проведение жесткой экономии во всем: в тиражах и объемах периодической печати, выпуске литературы, включая учебники для школы. Диспропорции между состоянием печатного дела и размахом идеологической работы докладчик П. Н. Поспелов называл на этом собрании угрожающими, требовал от сектора, ведавшего распределением фондов бумаги и загрузок типографий, строго руководствоваться приоритетами. Установление их, как подчеркивалось, было рекомендовано Сталиным, лично рассматривавшим проблему борьбы с бумажным голодом. Помнить о таких приоритетах обязаны были и те, кто читал рукописи книг и брошюр, подлежавшие контролю в Агитпропе. Их были завалы. И консультанты, на которых ложилась основная тяжесть составления по ним заключений, безропотно принимали в свой адрес критические замечания.

Партсобрание обсуждало также состояние учебного процесса на центральных газетных курсах. И снова, разговор о новых пособиях по искусству журналистики терялся из-за недостатка бумаги. Вообще газетчиков своим вниманием партсобрание «не обошло»: перечислялись ошибки и опечатки, выявленные в периодических изданиях, приводились примеры утери профессиональной бдительности, сведения о том, кто и как наказан за промахи и неряшливость. В вы-

 

[102]

ступлсниях нс содержалось, однако, ничего такого, что можно было бы назвать, как попытку искать за каждой опечаткой «происки врагов народа»

Сектор художественной литературы отметил свою активную роль рассказами о неудачных попытках утихомирить групповщиков на улице Воровского, об обидах литераторов, которых не издают, о превращении литературными критиками в схоластический спор дискуссии по философии Ницше.

Атмосфера партийного собрания была деловой и спокойной. Но чувствовалась озабоченность по поводу медлительности в развертывании работы Управления, как того требовал XVIII съезд.

Управление слабо комплектовалось кадрами и было поглощено хлопотами, главным образом, связанными с наличием «бумажного голода». Однажды, заходил к Поспелову М. А. Шолохов, устроивший настоящий разнос агитпропщикам за тот «нищий паек», на который был посажен «Гослитиздат»", ограниченный возможностями выпускать художественную литературу. Из разговора, продолжавшегося не только в кабинете, но и в приемной Поспелова, становилось вполне ясным, что возможности влияния ЦК на широкие круги творческой и научной интеллигенции упираются в ограниченную материальную базу печати и издательств. Поспелов настоятельно просил писателя, где можно «в верхах» поговорить об этом. Михаил Александрович дал обещание встретиться с Маленковым.

Не знаю, почему не со Ждановым, который в это время находился в Москве. Можно предположить, что Шолохов отчетливо представлял возможности, которыми Маленков тогда уже располагал, опираясь на мощный аппарат Управления кадров. Штаты многочисленных отделов этого Управления быстро комплектовались, коридоры помещении, где оно располагалось, постоянно были наполнены

 

[103]

людьми, специалистами, выпускниками вузов, приглашенных из разных регионов, кого для первого знакомства, кого уже дня назначения. Повседневное энергичное функционирование кадровиков производило благоприятное впечатление на работников Управления пропаганды и агитации, нуждавшихся в выявлении резерва кадров пропагандистов. Вместе с тем заметно было и то, что в дела Управления пропаганды и агитации все больше вторгался со своей моторной напористостью Г. М. Маленков.

Задача Управления пропаганды и агитации ЦК, как их излагал в кругу управленческих коммунистов Поспелов, состояла в ритмичной, активной и высококультурной работе. Однако, все шло рывками и авралами, – не решались проблемы повышения качества местной, областной и республиканской печати, страдавшей примитивизмом содержания. Сигналы доходили до Кремля, казалось самые неприятные и элементарные: об отсутствии на местах то бумаги, то полиграфии для регулярного выпуска газет.

Фактический руководитель Управления несомненно сознавал, какую опасность для него лично представляли такие жалобы и всю тяжесть навалившейся ответственности. Он откровенно иногда занимался самобичеванием перед своими сотрудниками, ссылаясь на «непроворот» дел. Чего он тогда не смог и явно не умел сделать, так это расширить численно свой аппарат; казалось боялся большого и громоздкого Агитпропа. Впоследствии с уходом Петра Николаевича в «Правду», Управление стало быстро расти.

Но пока серьезных сдвигов не происходило. Управление работало разобщенно, не соединялись между собой три фактически самостоятельных его участка. Первый из них, отдел пропаганды, его вел Г. Ф. Александров, заместитель начальника Управления. Свои дела он обговаривал напрямую с Маленковым, не проявляя видимого

 

[104]

внимания к поддержанию деловых контактов с Поспеловым и даже со Ждановым. Надо отдать должное Георгию Федоровичу, он обладал ценным качеством, всегда был внешне спокоен. При любом столкновении мнений с подчиненными, независимо, была ли его точка зрения истинной или нет, кончался разговор обычно так: делайте, как договорились. На практике это означало утверждение его позиции.

Маленкову он лично сам редактировал многие материалы, компенсируя отсутствие у секретаря ЦК штата помощников. Единственный его помощник Дмитрий Суханов постоянно донельзя загружался своим шефом организационными делами. Он выполнял их с завидной оперативностью, как бы подтверждая репутацию кабинета Маленкова, как самого динамичного в секретариате ЦК. Но последнему требовалась и неофициальная рабочая поддержка нашего философа.

Лекторскую группу возглавлял Емельян Ярославский, доступный простой в обращении с людьми. Тем не менее старик вел себя независимо в делах, касающихся его участка. Свою должность он совмещал с работой члена редколлегии «Правды», организационные дела по подбору и распределению лекторов перекладывая, обычно, на своего помощника Лихачева. Мне нравилось попадать на прием к Емельяну Ярославскому, когда возникала необходимость показать ему какое-нибудь поступившее письмо. Ярославский был нетороплив, по-человечески уважителен и откровенен в разговорах, даже с техническими и полутехническими работниками. С ним можно было вступить в неофициальный обмен мнениями и многое узнать на доверительной основе такое, что составляло редкую возможность при посещении кабинетов Поспелова или Александрова.

В повседневной практике я убеждался в большой сдержанности

 

[105]

среди тех, с кем сошелся для совместной работы в Агитпропе. Рабочее время заполнялось, обычно, изъяснениями по существу и при том в кратких формах. Суховатость человеческих отношений казалась мне нормой работников этого аппарата. Е. Ярославский выделялся своим обращением с людьми, составляя в этом смысле приятное исключение.

На общем фоне выступлений того первого, памятного для меня, партсобрания выделилась речь пожилой женщины. Выступала, не следя особенно за регламентом времени, старейшая из инструкторов ЦК ВКП(б), член партии с 1918 года Г. И. Мастюкова, в резкой довольно форме раскритиковавшая опасность бюрократизации аппарата ЦК. Ее она видела и увеличении организационных перегородок, в которых трудно разобраться и партийным низам и тем более простому человеку. Комплектование Управления кадров ЦК преимущественно специалистами она назвала технократическим, указав на недостаток опыта партийной работы среди работников, пополнявших аппарат.

Выступление Мастюковой, меньше всего затронувшей специфические проблемы Агитпропа, было уважительно выслушано и деликатно проигнорировано. Меня же оно поразило своей смелостью, прежде всего открытой критикой структуры и технократического состава, по ее мнению, создаваемого нового аппарата ЦК ВКП(б), непосредственное отношение к которому имел выдвинувшийся в секретари ЦК Г. М. Маленков.

До личного знакомства с Мастюковой я кое-что уже знал из рассказов, услышанных в коллективе, об этой женщине. Говорилось о том, что она является живой историей аппарата ЦК. Я удостоился откровенных бесед с ней, о которых решаюсь рассказать особо.

Любопытно и познавательно было то. что за годы работы в додж-

 

[106]

ности ответственного инструктора она могла непосредственно по обязанностям докладывать Л. М. Кагановичу, Молотову, Ежову, даже вступать с ними в какие-то дискуссии. Они лично не только знали прямоту этой женщины, но мирились с ней. Мастюкова утверждала, что инструкторский состав, ранее немногочисленный, считался настолько приближенным к жившим в Кремле и Доме правительства крупным партийным деятелям, что не считалось необычным и близкое знакомство семьями. Правда, сказала она, сославшись на независимость своего характера, сама этой близостью не пользовалась, зато, не без гордости заметила, – благополучно пережила репрессии, не миновавшие аппарат ЦК.

В обновленном аппарате Мастюкова казалась своеобразным «реликтом», находясь практически не у дел. Маленкова она знала еще до того, когда он получил назначение на должность заведующего сектором ЦК. На равных в 1930 году Мастюкова и Маленков были делегатами XVI съезда ВКП(б) с правом совещательного голоса.

Меня заинтересовало сказанное ею о репрессиях, и я в осторожной форме попытался узнать больше того, что она сама упомянула. Ответ ее не выходил за рамки уже сказанного –«благополучно пережитого». – Тебя потрясает, когда уводят человека из центрального органа партии в тюрьму, – мрачно заметила она.

– Вы, вижу, жили где-то в провинции, из деревенских. И знать вам непросто о том болоте обывательщины и сплетен, доносов, которое копилось в больших домах, называемых правительственными. Человека здесь запросто могли оговорить так, что никакая тюрьма его не отмоет, – сказала как-то она.

От неожиданности помучить такой ответ, я даже ахнул. А Мастюкова продолжала развивать мысль, не решаясь, видимо, называть

 

[107]

известные ей примеры и конкретные имена. Смысл того, что она говорила, состоял в осуждении ею раздутых привилегий и амбиций в семьях высшего эшелона руководителей. Невинно пострадавших ей было жаль, и она допускала, что сказанное на XVIII съезде о таких людях относится и к обитателям Дома правительства. По тут же заметила: многие беды происходят из-за мещанства, которого она лично не могла терпеть. В заключение спросила, допускаю ли я, что люди с личными заслугами в революции могут разлагаться, как говорят в народе, сгнить на корню.

– Перерождение? – переспросил я, озадаченный сперва неожиданностью вопроса.

– Судите как угодно. Вырождаются или гниют на корню, отравляя среду, завлекая в свое болею других, – пояснила она.

Я не мог мысленно сразу собраться, чтобы коротко ей ответить. Пришло на ум все, что знал из прочитанного у Ленина об опасности перерождения партии с приходом к власти и возможности разложения государственного аппарата; что помнил из советской украинской и русской художественной литературы о нравственном падении заслуженных революционеров, не выдержавших соблазнов, преподнесенных им НЭПом; то, что не забыл еще из написанного о дряни у Владимира Маяковского.

Все то показалось мне, хотя и несомненным, но книжно-начитанным и настолько объемным, что только в специальных изысканиях его можно объяснить толком. В голове путались еще факты и разного рода домыслы, порожденные ежовщиной. Земля полнилась слухами о том, что репрессивные акции органов НКВД, якобы, включали собой и очистку государственного и партийного аппарата от разложившихся элементов. Преследования же различных следователей НКВД, ответственных за беззакония, продолжав-

 

[108]

шиеся в 39-м, объяснялись безнравственностью самих карателей.

Не способен был я предположить, что проживу жизнь партийного работника и на исходе ее стану свидетелем исторической драмы моей партии, пораженной в ее самых верхах тяжелым недугом размножения идейно-политических и нравственных оборотней.

В 39-м партия расправляла свои плечи, ускорялся ее численный рост, шли процессы в ней, которые не могли не вызывать добрых чувств советского патриотизма у нашего молодого поколения.

Напрягая память, я пытался рассказать собеседнице о том, что помнил с детских и юношеских лет, когда местную Советскую власть в деревнях на Украине нередко представляли носившие наганы и правившие по нраву уголовников и пропойц, называвшие себя коммунистами, бывшими комиссарами. Селяне знали о них не то, что говорили они сами о себе. Знали люди, что были шкурники и оборотни, переметнувшиеся к концу гражданской войны из махновских отрядов к буденовцам или забрались в милицию. Знали в деревнях среди таких и бывших эсеров, петлюровцев, но поди скажи, да и кому? Дознается он сам, создает на тебя провокационное дело, отправит в ГПУ и не докажешь ничего, и тебе же самому каюк,

Подростком я ходил в 5-6 классы Устивицкой семилетней школы, директором которой был бывший петлюровец. В годы НЭПа – самый рьяный сторонник Советской власти. Знали люди, кто он в самом деле, а у него в районе и Лубенском округе были покровители. В том большом селе Полтавщины, в котором происходили крестьянские бунты в девятисотые годы, известные по произведениям В. Г. Короленко, годы НЭПа казались мне приезжему мальчишке чуть ли не кошмаром: каждую ночь либо поджог, либо убийство. Постоянно сводились какие-то счеты и неслышно было, чтобы кого-то уличили, судили за преступление.

 

[109]

Позже, когда работал в ЦЧО, видел в Воронеже, Ельце, Поворино бывших заслуженных чекистов, перемещенных на хозяйственную работу, напьется такой и ну в конторе разряжать свой маузер. А на рукоятке оружия-то монограммой выбито: «за заслуги». В мою молодую башку, однако, прочно входило сознание, что революцию делали не одни коммунисты, не только люди благородные, святые. Да и иной «святой» либо не выдерживал борьбы, либо мог выпачкать себя нечаянно, погибал.

Откровения мои Мастюкова, казалось, выслушала со вниманием, заметив лишь, что годы НЭПа в центральных местах, где сосредоточена вся власть страны, мне было бы уже трудно ретроспективно представить.

Крестьянскому пареньку надо было тогда пожить в Москве, почувствовать самому, что такое Сухаревский рынок, коррупция, спекуляция, аферы разные – все это требовало особых красок социального художника. Частные предприниматели проникали, пользуясь подкупом, в «святая святы».

Может слыхали такое, о чем говорила Надежда Константиновна на XVII съезде партии? Крестьяне в одном из сел на Смоленщине еще в 1905 году построили на пожертвования народную школу для обучения детей. В годы НЭПа, подкупленные частным предпринимателем власти передали ему здание школы чуть ли не под мыловарню. Дело дошло до бунта и закончилось трагически. Те, кто строил школу в 1905 году сожгли ее в двадцатые годы. Бились, бились мужики и не могли отстоять право, даже в Москве не нашли людей, которые поддержали бы их – все было подкуплено. Только пожар решил исход конфликта. За ним аресты, новые трагедии.

– До Н. К. Крупской не дошли? – спросил я. – Конфликт разгорался быстро, дошли, но было поздно.

 

[110]

Мастюкова, работая в аппарате ЦК, занималась много «Обществом политкаторжан». Она сказана, что я мог бы узнать немало интересного об этом обществе лично у Е. М. Ярославского, который возглавлял его. Бывших эсеров, по ее мнению, в этом обществе состояло, наверное, больше, чем коммунистов. В обществе образовался их отстойник, добавила она. Доживали свой век старики, заслуженные революционеры, но вся история их политической борьбы состояла в преклонении перед установками на террор. Не будь левоэсеровского мятежа в 1918 году, глядишь, их партия удержалась бы в коалиции с коммунистами.

– Это, пояснила она, говорю к тому, что в деревне, в самых низах те, кто властвовал были часто бывшие эсеры или анархисты, прошедшие «школу» махновщины, бандитизма, приспособившиеся к местному управлению. Среди них находились более грамотные, образованные, чем наши партийцы. Они, к тому же, разглагольствовали о том, что продолжают дело народников. И в аппарате ВЧК-ОГПУ, оставалось их очень много долгое время.

Возможности для столь неформальных бесед с Мастюковой появлялись не так часто. Она казалась мне действительно пожилой, постоянно хворала и встретить ее где-нибудь в коридоре служебного помещения доводилось редко. Вскоре я вовсе потерял ее из виду, и наше знакомство оборвалось также неожиданно, как и началось. Но и за те короткие недели, когда мне довелось встречать эту примечательную женщину, я смог выяснить для себя что-то принципиально важное. Зная уже, что она была на XVI съезде партии, я скрупулезно несколько раз просмотрел Стенографический отчет и нашел в нем такое, на чем раньше не останавливал своего внимания.

Мастюкова была удивлена тем, что я многое помню из Стенографического отчета. Но сознаться ей о том, что имею у себя сохра-

 

[111]

нившейся свой собственный экземпляр книги, я не посмел, поскольку эта литература и в 39-м году подлежала изъятию.

А дело было почти уникальное. Я и сегодня храню чудом уцелевший тот экземпляр Стенографического отчета XVI съезда партии с надписью, сделанной в 1932 году профкомом и штабом социалистического соревнования счетоводных курсов при Бутурлиновском экономическом техникуме (ЦЧО). Надпись гласит о том, что мне эта книга преподносится в виде премии как ударнику, передовику и общественнику.

При бригадном методе организации занятий (был такой уродливый способ размножения бездельников в учебных заведениях) я оказался старшим, т.е. курсантом, обязанным отвечать преподавателям на вопросы за всю бригаду-пятерку курсантов, «доверивших» мне эту обязанность. Одним словом, четверо мне поручили учить за них политэкономию, статистику и теорию бухгалтерского учета и за всех, что называется, «отдуваться» на занятиях.

Можно легко было представить, насколько ценным для меня оказался экземпляр этой книги со сделанной на нем в Бутурлиновке дарственной надписью. Мастюкова, как я уже сказал, не могла знать этого. Она была крайне удивлена, когда я ей сообщил, что в большом списке делегатов с правом совещательного голоса она числится под номером 485, а Надежда Константиновна Крупская, к примеру, под номером 391. Только после этого она рассказала мне то, что я хотел еще узнать для себя (доверительно) о XVI съезде партии и его сложном сценарии.

Партия к XVI съезду насчитывала всего около двух миллионов членов. Делегатов с решающим голосом собралось на съезд 1269 и с совещательным голосом – 891. На мой вопрос о том, почему Н. К. Крупская не имела права решающего голоса, Мастюкова

 

[112]

уклончиво ответила, что определяющую роль могло играть обострение внутрипартийной борьбы. Каганович, державший в своих руках всю организационную подготовку съезда, как ей было известно, был против того, чтобы давать слово для выступления Надежде Константиновне. Если вы читали стенограмму, то не могли не заметить, что оно прерывалось выкриками и репликами, – требованиями сказать об отношении к Бухарину, Рыкову, Томскому. Наверное, это переходило грани приличия, но что можно было поделать.

Мастюкова так и выразилась. Она сама, казалось, была смущена тем, что Крупскую пригласили на съезд лишь с правом совещательного голоса. Зато на XVII съезд партии ее вновь избрали полноправным делегатом и уже тогда она произносила речь в спокойной обстановке и никто ее не перебивал. Вопросы приглашения на XVI и XVII съезды делегатов с правом совещательного голоса решались лично Лазарем Моисеевичем. Списки составлялись нами – инструкторами по просьбам различных организаций и ведомств: желательно включить такого, просим пригласить такого-то. Поступали также персональные просьбы, и все по совокупности рассматривал лично Л. М. Каганович. Он чью-то фамилию вычеркивал, чью-то вписывал, а затем говорил нам, что состав делегатов с правом совещательного голоса одобрен Политбюро.

– Так и Вас лично, как и Крупскую он зачислил в делегаты с совещательным голосом? – спросил я Мастюкову. Она согласилась, заметив, что и ее и Маленкова и других работников партаппарата ЦК, наркоматов, профсоюзов. Все это единоначалие видно из Стенографических отчетов. Об уставных нормах выборов для этой категории делегатов заговорили уже лишь позже, при подготовке XVIII съезда.

Беседы с Мастюковой давали живое представление о тех непрерывных реорганизациях центрального партийного аппарата, кото-

 

[113]

рыми больше всего увлекался Л. М. Каганович десять лет подряд.

Она хорошо могла обрисовать стиль его работы, со всеми нагнетаемыми им авралами и неистощимой, по ее признанию, работоспособностью. При открытии XVI съезда все районы Москвы были подняты по его инициативе на проведение массовых демонстраций, проходивших вокруг Кремля. И всюду подымались портреты Сталина, Представители московских трудящихся и делегации, доставленные из Ленинграда, Сталинграда, Донбасса, Дальнего Востока, из частей Красной Армии и Флота, заняли полностью первое заседание съезда своими приветствиями. Они продолжались и в ходе всей его работы. Выступающие завершали их здравницами в честь вождя. Организатором всего этого накала на съезде явился Л. М. Каганович. XVI съезд (1930 год) был первым в истории партии съездом, когда слово для политического отчета генеральному секретарю ЦК ВКП(б) предоставлялось уже под крики «ура» его участников.