Фуфаева И. Там, в конце Горки

Необходимые пояснения. “Маяковка”, часто упоминаемая в тексте, это нынешняя Рождественская, улица, параллельная Нижне-Волжской набережной. Вверх от Маяковки – Рождественской поднимается упоминаемый в книге Почтовый съезд. “Горка” – склон, поднимающийся над Рождественской улицей до набережной Федоровского. Как я узнала из топонимического словаря Николая Морохина, он имеет еще совершенно не употребляющееся сейчас название “Гремячая гора”, из-за бывшего множества родников. В моем детстве родников уже было только два, у Строгановской церкви и у Похвалинского съезда…

Этот текст написан в 2004 году, и с тех пор успели произойти изменения. Практически убит Почтовый съезд, никакого «водопада тонких березовых веточек», льющегося с обеих сторон на путника, вы уже не увидите. Первый трамвай, первый номер и первый в России маршрут, уже не ходит до Московского вокзала. Переулок Короткий сожжен и разрушен вместе со своими баньками. 

***

…Настоящий от Просто Нижнего отличается, во-первых, запахами. В Настоящем запахов много. Мокрым деревом пахнет после дождя – от бревенчатых стен и заборов. Землей и прелой листвой – в Александровском саду, под Гремячей горой, в Кремле.

Пахнет клейкими почками, которые мы растираем в ладонях. Пахнет тополиными сережками – толстыми вишневыми гусеницами, ими мы в шутку пугаем друг друга. На Откосе явственно тянет сеном с той стороны Волги. На Нижне-Волжской набережной пахнет волжской водой, а по вечерам ­цветами садового табака, которые растут в клумбах.

В этом месте Женя добавил: “Пахнет в марте тающим снегом. А морозной зимой в глубине сугроба пахнет свежим огурцом – или арбузом”.

Старым камнем и штукатуркой, бывает, пахнёт где-нибудь в проходном дворе неподалеку от Кремля и Скобы. Сколько веков этой кладке? Что она помнит? И уносишься, как подхваченный водоворотом времени… Похоже пахнет в каменных подвалах Мытного рынка – тоже те еще катакомбы. Но там еще и земляными запахами овощей и бочками квашеных огурцов и капусты.

А идешь каким-нибудь переулком Коротким, и из-за забора тянет дымком баньки.

Пахнет под горою прелою листвой,

Здесь мы целовались в Троицу с тобой.

Тянет с Волги гарью, волей да тоской –

чаяли по Волге мы уйти весной…

Да у Федьки ярче на лодье флажки…

Девушка другая бродит у реки.

В Просто Нижнем те немногие настоящие запахи, что еще сохранились, закрываются иллюзорными: машинной вонью, мусорной, пластиковыми запахами ТЦ, химическими – непонятно откуда. Снова Женя: “запахами курочек гриль – действенно и сердито”.

Нет, не то что бы Настоящий город и «город просто» разделены жесткой границей и во всем противоположны. В Настоящий очень легко попасть – ­он, как говорится, на расстоянии вздоха. Да что далеко ходить, я сегодня там побывала. Только не пойму пока, зачем все время опять сюда возвращаюсь. Возможно, за вами.

…Есть и еще тонкие отличия. Например, в Настоящем Нижнем у деревянных крылец на белом снегу ярко желтеет пшено. Вокруг теснятся сизые голуби. Видели? Значит, вы там были. Там кормят с крыльца толстых “гулек” и шустрых воробышков, похожих на гречневые крупинки. Это входит в круг повседневных занятий, которые неведомо кем заведены и согревают душу.

…Где эти бабушки берут такие темные в беленьких крапинках и “огурцах” ситцы для своих юбок? Они сидят на вынесенных из дому табуретках у входа в наш двор на Маяковке и сыплют голубям крошки, и беседуют о чем-то очень интересном (слова “на поминках у свояченицы” это подтверждают) под смутное воркование сизых и розово-коричневых гулек у ног.

В-третьих и в-четвертых, в Настоящем городе, в отличие от Обычного – прямого и очевидного, есть свои тайны и радости. Среди радостей, например, то, что он любит угощать, почти как лес. То твердыми китайскими яблочками в Блиновском садике, то вяжуще-сладкой черемухой, то малиной, высовывающейся на дорогу из крошечного палисадника… Там мы без задней мысли кладем в рот “уличные” ягоды, порой собираем белые шарики молоденьких шампиньонов, которые лезут в грибной год из прелой, тучной городской земли, и жуем зеленые “баранчики” – скорее, крошечные барабанчики, светло-зеленые и дольчатые плодики дикой мальвы – просвирника.

И Блиновский садик в Настоящем Нижнем немножко другой. В нем нет асфальта, трех матросов и неработающего фонтана из трубок и прямоугольников. Мое детство мчится там на трехколесном велосипеде вокруг воздвигнутого купцом Блиновым фонтана “Рог изобилия” и сидит тихонько на удобной, шоколадно-гладкой развилке яблони-китайки, глядя сквозь ее листву на белоснежный речной вокзал и волжскую серую волну.

В Настоящем можно прожить всю жизнь на одной и той же улице, и не выучить до конца всех ее уголков, проходных дворов, подъемов, спусков, лестниц, закоулков. Подворотен, оборачивающихся проходными дворами, оборачивающихся тупиками. Тупиками, в которых обнаруживаются никому не ведомые ходы. В нем есть тайны. Есть волнение, даже страх неизвестности – когда входишь в переулочек, стиснутый палисадниками и мезонинами -“фонарями”, не зная точно, куда выйдешь и что встретится по дороге. Нижний моих снов имеет свою топографию – в Кремле, например, почему-то булыжник, есть какие-то жилые и страшно старинные дома, и вообще город кончается, а вместо Откоса высокий берег, прямо-таки горы, поросшие почти лесом.

…Итак, детство. В восемь часов утра в кинотеатре Маяковского шли детские сеансы. Голубые билетики по 10 копеек. “Царевич Проша”. В этих фильмах всегда был дремучий лес с папоротниками и сказочный злодей, Кощей или баба-Яга, умевший летать и говоривший хитрым голосом с завываниями.

На вечерних сеансах мы плакали: умирал преданный индийский слон, обвешанный неимоверным количеством цветов, сплетенных в толстые узорные цепи. Бедный юноша, в черных глазах которого тоже стояли слезы, пел детским голоском печальную песню. “Слоны – мои друзья”. Черно-белое кино.

Кинотеатр находился в части большого старинного дома, когда-то делового и доходного, как почти все дома здесь, в самом начале Маяковки. Таинственный темный вход-провал вел к кассе. В ее окошечке сидела мама сестренок С., моих подружек – усталая небольшая женщина с привычно завитыми волосами. (Папа их в тот момент существовал в виде тюремных писем с большим штампом, лежащих на салфеточке комода). Благодаря ей мы попадали не только на “Слонов”, но и на “Золото Маккензи”( детям до шестнадцати вход воспрещен). В запретном кадре главные герои плавали голые под водой – обнаженные тени на призрачном экране.

Отойдя от кассы, по каменной лестнице с протоптанными за век каменными ступенями, мы поднимались на второй этаж, в обшарпанный зал с маленьким экраном, смотреть кино.

Этажом выше было уже какое-то учреждение. И один раз мы с девчонками лазили еще выше, по-моему, к нашей толстой подружке по прозвищу Клещоба. Там была коммуналка: помню вышедших в коридор женщин в пестрых халатах. В одной замечательной войнушке, где участвовала чуть ли не вся наша улица, Клещобу назначили “боевым поваром”. Так было написано в удостоверении, наслюнявленными цветными карандашами. Я же это удостоверение и писала.

Девочки С. жили тоже в коридоре в таком же большом старинном доме, в соседнем дворе. В дворе их был устроен какой-то склад, и через арку входа было видно – в грязно-радужной мазутной луже, загораживая их дверь, вечно стоял грузовик. Как ни странно – мне кажется, он стоит и виднеется через арку и сейчас, спустя тридцать лет, в другой жизни. В коридоре рядом с ними жила их тетя Тома – тоже женщина в халате и бигудях (тогда завивались на сахарную воду или пиво), но, в отличие от сестры, очень жизнерадостная и полная галантерейно-парикмахерского шарма. В их светлой комнате, окнами на трамвайную линию, было необыкновенное: здоровая парикмахерская сушилка для волос, которую тетя Тома, очевидно, утащила с работы. Парикмахерская была тут же, и на Маяковку глядели с огромных фотографий красавицы – роковыми, сильно подведенными глазами. Романтично было и имя тетиного сына – Стива. Мы были восьмилетние малявки, а Стива – предводитель местных подростков-шпаны. Они курили на горке, а мы, скрывая жгучий интерес, болтались при них чуть в сторонке. Под нами в полугоре виднелся деревянный дом, таинственный своим одиночеством, внеуличным торчанием посреди горы. Считалось, что в нем жили черти.

Девчонки рассказывали что-то вроде сериала – истории, приключавшиеся с так называемыми Крысенциями и Крысандрами, тоже полные все того же парикмахерского, галантерейного шарма и шика. Крысенции красились и завивались, знакомились на улице с Крысандрами и так далее – увы, не помню ни одного сюжета, только свой восторг перед блистательным талантом подружек.

…Этот вход в кинотеатр Маяковского я вижу во сне, хотя и очень редко. Но там касса справа, и продают в ней билеты не на “Золото Маккензи”. В этой точке в “Нижнем сновидений” вместо кинотеатра какой-то волшебный театрик. Я покупала во сне билет, но начала спектакля пока не дождалась.

…Смутно, как сон: в гостях у девочки-девушки Насти, у начала Маяковки, под Кремлем, в самой Скобе.

…Может быть, кто-то еще читал эту пьесу, которая во времена наших прабабушек гремела на сцене Московского Художественного театра, но потом, при другой власти, войдя вместе с автором во все возможные хрестоматии, и школьные программы, и темы сочинений, навсегда утратила свое бунтарское очарование. Она называется “На дне”, и действие там разворачивается ровно в тех местах, где мы гостили лет 70 спустя. Среди выброшенных из жизни героев пьесы – девушка Настя. Она читает бульварные романы, и рассказывает, как ее возлюбленный Гастон застрелился от несчастной любви из «левольверта», и зарабатывает на жизнь проституцией. Все остальные пьют, скандалят и мучаются.

…У той, нашей Насти была толстая рыжеватая коса, простонародно забранная гребенкой. Наверное, она была родней кого-то из моих подружек. Комната, возможно, была той же самой, в которой за семьдесят лет до того жили горьковские персонажи. А может быть, раньше там был какой-нибудь склад – потолок с одной стороны спускался сводами. Окошко выходило чуть ли не на древний Ивановский съезд – вход в Кремль. А может, и во двор, в один из тех дворов Скобы, с ржавыми лестницами и веревками, увешанными бельем, что виднеются сквозь подворотни. О, эти подворотни! Вряд ли для меня было что-то более загадочное и волнующее. …Стены комнатки были заклеены открытками – Восьмое марта, Первое мая, Новый год. Пасхальный или вербный букетик цветов из раскрашенных акварелью шариков пенопласта, нанизанных на проволочки. И пара розовых балетных пуантов на гвоздике. Скоба!

… Мне кажется, уголок Насти – горьковской, из “дна” тоже был заклеен открытками  – Пасха, Рождество, Троица – и у нее непременно была толстая рыжеватая коса, забранная гребенкой, и вербный букетик, только не из пенопласта, которого тогда не было.

Полудетское:

Я дальше шла, и небо вечерело,

Я дальше шла, и воздух веял гнилью,

и в сумерках печальные трущобы

таинственною жизнью наполнялись…

Я дальше шла…

…А наш дом, дом №22 в глубине двора выходил окнами в ту самую гору, Горку. Поднимались-то мы на второй этаж, но окна получались вровень с землей. Метрах в двух от окон – каменная подпорная стена. И уже за ней зеленела гора, близкая и недоступная.

…Воскресенье, и лето, и к маме

Я ныряла с земли сквозь окно.

Старый тюль раздувался от ветра,

Было тихо, прохладно, темно.

Мы, дети, освоили эту узкую полосочку земли между окнами и старинной стеной. У некоторых окон даже росли зеленые укропинки и лучок. И просто травка пробивалась, несмотря на почти вечную тень от стены и горы. Здесь пахло землей и старым кирпичом. Здесь никто не ходил, кроме нас, и отсюда можно было залезть на чердак, вернее, несколько сообщающихся чердаков, с их видневшимися в полутьме деревянными стропилами, за которыми, да и по всем углам, ясно, было множество тайников. Мы только начали их исследовать, так что большинство тайн остались там навсегда – нераскрытыми.

На самом деле одна из стен, образовывавших наш двор, принадлежала Блиновскому пассажу, именно та стена, за которой на втором этаже мы и жили, глядя в гору, и наши считавшиеся «полуподвальными» квартиры на самом деле были некогда складскими помещениями торговых заведений этого некогда шикарного, современного, огромного здания, построенного в 1879 году богатейшими промышленниками Блиновыми в «русском» стиле. Ну, а коммуналки дома по внешнему периметру двора в те времена были роскошными квартирами «менеджеров высшего звена» этих заведений. Но мы тогда ничего этого не знали, не знали, почему называется Блиновским наш садик, разве что сам русский стиль, окружавший нас, обшарпанный и от этого таинственный и как бы удревленный, входил в нашу кровь.

Во дворе нашей средой была не только плоскость земли, но и воздух. Во-первых, конечно, мы обитали на одной из трех черных пожарных лестниц, прижатых к стенам. Эта лестница, на перекладинах которой мы стояли и сидели, напоминала то золотое крыльцо, на котором крыльце «сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной». Во-вторых, на крышах – узких, крутых старинных крышах, по которым почему-то в детстве было абсолютно нестрашно и удобно бегать и перепрыгивать с одной на другую. Но главное – на деревянной Галерейке. Когда много лет спустя я открыла книгу о елизаветинском театре, мне бросилась в глаза наша Галерейка. Это была сцена елизаветинских времен – один в один. Она заполняла всю заднюю стену двора и была двухэтажной и открытой, впереди открытые коридорчики, за ними – запертые деревянные двери.

Собственно, на самом деле Галерейка была системой сараев, как и все остальное, сохранившейся с блиновских времен. Иногда двери их были открыты, и в них виднелись горы проржавевшей утвари. Но для нас Галерейка и была постоянной сценой, откуда мы смотрели во двор, как в зал.  А еще там был деревянный дворик с вырезанными на нем глубокими буквами. Буквы были понятны мне, научившейся читать в три года, но из них получались непонятные слова: «Анархия – мать порядка». Слова врезались мне в память так же глубоко, как они были врезаны в дерево. Мама сказала, что анархия – это беспорядок, и что это написали хулиганы. …Интересно, когда вырезали буквы эти самые «хулиганы», вполне возможно, что году так в двадцатом…

Напротив сцены-Галерейки, под противоположной стеной – палисадник с малиной, над ним окошко, в окошке – хорошенькая белокурая девушка – Рита, она умеет говорить, хотя ее папа и мама глухонемые. Справа за одной из пожарных лестниц, за дверью, живет большой и красивый, иногда доступный для общения Сережа, его еще более взрослая и красивая сестра Роза и их мама, которая плохо говорит по-русски, дворничиха-татарка. А на нашей площадке, но окнами не в стену, а во двор, живет семья моей подружки Тани. В этой семье две фамилии, кошачья и собачья. Кошачья – Мурзич, так зовут бабушку Тани, Наталью Евсеевну. Она маленькая, старая, с косой вокруг головы, тихая, домашняя. Это из-за нее в квартире у них так блестят половицы, на больших подоконниках в консервных банках цветут герани, а на комоде – вязаные салфетки. Гораздо позже я с удивлением узнала от мамы, что Наталья Евсеевна Мурзич в те времена не только не была старой, но и была примой Горьковского народного театра и играла Кручинину. Собачья фамилия – Барбасов, так зовут папу Тани, по выходным пьяного и сердитого,  ее саму и вечно усталую и бледную маму. …Новый, 1970-й год, мы у Мурзичей-Барбасовых, четырехлетняя я упиваюсь тем, как в праздничной темноте на столе блестят стопки с водкой и лоточек с селедкой, а напротив стола, на голубом экране мелькают бледные тени-манекены, и потом «Райкин», и все смеются. Все это называется «люди и манекены» (спектакль Аркадия Райкина).

…Если уж говорить о разных городах, нанизанных на один и тот же первоначальный ландшафт, надо упомянуть еще о «колодцах времени». …Подняться к колокольне Строгановской церкви по кривому переулочку под горой, обрамленному крошечными домиками; в мое время у одного из них кошка постоянно умывалась лапкой. Пройти за колокольню чуть вперед, под сенью цветущей Гремячей Горы, к деревянному дому. Войти, вдохнув полной грудью запах очень старого дерева, чуланов, тайн; спуститься по скрипучей полутемной лестнице.

…Выйти на Рождественскую в позапрошлом веке. Увидеть булыжник, услышать громыханье конного экипажа, почувствовать запах лошади… И те же дома, только поновее, а рядом с ними те, которых уже давно нет, и вывески с ятями, и Нижний базар, и тот же запах волжской воды, и женщины в тальмах и шляпах, с подолами, касающимися уличной пыли… Я никогда не решалась на это, чтобы не убеждаться в том, что никакого колодца времени здесь нет, а живет в этом доме обычная семья, мечтающая о сносе ветхого фонда.

…Во сне я часто поднимаюсь по лестнице, идущей от Почтового съезда вверх по горе. Иногда, впрочем, я иду по самому Почтовому съезду. Усаженный с обеих сторон березами, он бесконечен и таинственен. Его перспектива полностью скрыта густыми поникшими березовыми ветвями и манит, сулит долгое и приятное путешествие. Надо только на него решиться, точнее, найти свободное время – и пойти. Куда он выведет – в какие дивные рощи? В какие неведомые дороги вольется, к каким дальним странам уведет? В неведомые дали, а отнюдь не на Московский вокзал во сне уезжает и первый трамвай, чьи рельсы идут мимо нашего двора на Маяковке.

Но чаще я сворачиваю в самом начале подъема, и вступаю на Лестницу, над головой – водопад березовых веточек с тонкими сережками на концах. И продолжаю свой путь – но не в школу, как в детстве, а к какой-то невероятно сияющей вершине, а вокруг меня зеленая гора, подо мной – крыши Настоящего Нижнего, и Ока с Волгой, и даже Канавино, и заволжские дали. Конечно, я ни разу не дошла до конца, но и просто так подниматься – это уже невероятное счастье.

Ирина Фуфаева,

зам. главного редактора

газеты «Берегиня»

• Размещено: 04.03.2012
• Размер: 21.6 Kb