Кошелева О.Е. Указотворчество Петра Великого и формирование образа его власти

Le style c”est l”homme

            Указы являются зримой формой проявления власти, ее проводником, инструменом, без которого она остается “вещью в себе”. Через ритуалы, метафоры и символы власть осуществляет собственный “сценарий”, являя в нем свой образ и закрепляя его на полотне истории[1]. Указы вносят не менее значимый вклад в формирование “образа власти”: они охраняют существующую или творят будущую реальность для подданных. Указ – это квинтэссенция власти, это ее “все”. Власть создает впечатление, что ее указы, законы и распоряжения являются “двигателями” того, что принято называть “историей”. Не случайно указы и законы продолжительное время являлись излюбленным источником историков, с помощью которого они стремились воссоздавать прошлое.

            Изучать указы возможно в разных к ним подходах. Например, с точки зрения отражения в них важных социальных идей и событий исторического значения. В таких случаях речь обычно идет о крупных законодательных акциях, призваных вызвать реформирование действительности. Так, российское общество второй половины XVIII в. часто показывается через призму Манифеста о вольности дворянской (1762 г.) – указа, освободившего дворянство от обязательной службы государству. Проследить стратегии поведения дворян, последовавшие в результате указа, потребовало долгих и кропотливых исследовательских усилий[2]. До тех пор, пока желающего их осуществить среди исследователей не находилось, брались на веру следствия, которые якобы должны были исходить из указа, а именно – многие дворяне бросили службу и удалились в свои имения.

            Указ может рассматриваться и в иной перспективе – как событие, как результат породившего его контекста. Историография, в частности, советская, во главу угла изучения российского законодательства ставила отражения в нем борьбы различных классов и группировок, старавшихся навязать самодержавной власти свою волю. Исследуются поводы и причины его появления, его инициаторы, борьба мнений вокруг указа, создание непосредственно текста и проч. Используя тот же пример с Манифестом о вольности дворянской, нельзя не вспомнить легенду о его создании, впервые поведанную М.М.Щербатовым. Император Петр Третий, совершенно не занимавшийся делами государственного управления, однажды, в попытке объяснить своей фаворитке непредвиденную ночную занятость с другою дамой, сказал ей, что будет всю ночь работать с секретарем Волковым над  сочинением важного указа и строго наказал тому, “чтобы он к завтрему какое знатное узаконение написал”. Тот за ночь написал “Манифест о вольности дворянской”[3]. Рассказ этот более похож на анекдот, тем не менее, иных свидетельств об истории происхождения указа очень мало. Зато дальнейшая работа комиссии над этим законодательным актом уже после смерти Петра Третьего дает массу материалов[4].

            Возможно рассмотрение истории указа и как процесса – ибо указ всегда имеет в виду некоего конкретного адресата, исполнителя, находящегося в подчиненном положении, который побуждается властью к определенным действиям. Однако “адресат” редко бывает пассивен: будущая судьба указа оказывается уже в его руках. Важно уловить диалог автора  указа с его адресатом, который не всегда происходит в открытой форме. “Адресат” может благодарить, игнорировать, возражать, убеждать, вступать в торг, пребывать в растерянности и проч. При таком исследовательском подходе на первый план выступает характер связи власти с подданными.

            Указ можно рассматривать и иным способом: только на уровне его текста,- текста, принадлежащего к особому жанру, соблюдающему определенные литературные приемы. В тексте указов власть использует различные формы выражения своей воли, рассказывает о себе, устанавливает связь с адресатом текста (т.е. проявляет коммуникативную функцию). При таком подходе собственно содержание указа уходит на второй план, а на первый выходит не причина или повод создания данного текста, а то, как он сделан, как выстроено и словесно оформлено содержание указов и какие культурные смыслы стоят за его формой. Именно этот исследовательский угол зрения найдет отражение в настоящей статье, которая относится к области поэтики бюрократического текста. В фокусе внимания будут не законодательные своды, а самодержавные указы и манифесты[5]. Ядро содержания любого указа, будь он сделан от имени византийского императора или от имени директора провинциальной школы – всегда одно и то же: я повелеваю делать то-то и то-то. Но эту обнаженную формулу власть драпирует различными словесными покровами, о которых ниже и пойдет речь. Собственно содержание указов оказывается на втором плане, поскольку полностью отвлечься от него, естественно, невозможно, ибо указ о создании Сената и указ о покупке париков различны по форме, в том числе и из-за различия их содержания.

            Изучение текстов указов не может игнорировать и форму их воплощения, ибо указы, существующие в устной традиции, в письменной традиции и в традиции печатной различаются между собой. Есть уровень существования указов в своем времени, и есть уровень их бытия в будущем времени, это – их публикация и цитирование потомками, которые придают им новые формы, вносят в них иные смыслы. Иначе говоря, речь идти об указах в историографической рефлексии.

            Несколько десятилетий назад, изучая язык деловой прозы, А.Н.Качалкин детально изобразил различие подходов к изучению исторических документов историком и филологом. “Историка, – писал он, – интересует содержательная сторона документа, сами общественные факты, возникновение социально значимых явлений…, историк разбирает дела, филолог – жанры, слова и языковые процессы в разных их проявлениях …. Историк через язык интерпретирует действительность, филолог через действительность интерпретирует язык”[6]. Однако для современного историка текст документа стал интересен не только и не столько “фактами”, но и тем, как в нем отражается мышление и самосознание людей, его создававших, дух и разумение отличной от его собственной эпохи[7]. Историку интересно то, как личностное начало преобразует бюрократический формуляр, а тот, в свою очередь, задает рамки личностному началу.

            Исключительно богатый материал в свете всего вышесказанного дают многочисленнейшие указы российского императора Петра Великого. Они свидетельствуют о разительной перемене в репрезентации властью своего законотворчества. Предшественники Петра на российском троне, даже производя значимые новации, выдавали их за упорядочивание или развитие старой традиции, царский указ не должен был восприниматься как вестник перемен. В царствование Федора Алексеевича (1676-1782), старшего брата Петра Великого, были осуществлены попытки провести в жизнь изменения новаторского характера: например, была создана Расправной палаты и отменено местничество[8]. Однако в этих указах новое оказалось облечено в такие словесные формы, что о нем трудно было догадаться. Например, в обосновании принятия решения об отмене местничества говорилось, что царь по просьбе челобитчиков из народа (а не по своей!), “желая во благочестивом своем царствии сугубого добра”, творя волю Господа и выполняя его промысел, принял решение уничтожить местничество. Далее идут ссылки на отца и деда Федора Алексеевича, которые тоже желали отменить местничество, но обстоятельства помешали им это сделать, теперь же Господь велит выполнить их волю, потом приводится речь патриарха, благословляющая это решение, и свидетельство его единогласной поддержки боярами”[9]. Весь этот обширный “литературный” текст являлся стратегией власти, осуществлявшей введение в жизнь нового. Указ же о создании Расправной палаты был подан иначе – он оказался замаскирован под рядовой рабочий указ об обычном деле – создании очередной боярской комиссии[10].

            Проницательных придворных, тем не менее, было не так легко ввести в заблуждение, как простой народ. Участник преобразовательной деятельности времени Федора Алексеевича Сильвестр Медведев писал о ней: “Инии же ближнии предстатели (…) всякие новые дела в государстве покусишася вводити, иноземским обычаем подражающе”, и далее он высказывал традиционное отношение к новому, к переменам: “ради перемен и необычных дел смущения велия и злобедственная в государствах бывают”[11].

            Однако далекие потомки стали опрометчиво принимать искусственно созданный указами образ спокойствия и благолепия вне всяких перемен за реальность, считая, что “допетровская русская жизнь… была похожа на большой сонный пруд, покрытый тиной; сверху до низу все дремало в этом затишьи, в котором складывалось, оседало государство”[12]. Мыслители же, более позитивно относившиеся к “допетровской жизни”, умилялись ее “соборности”, так замечательно изображавшейся в указах.

            Указы Петра I, напротив, были открыто и сознательно направлены на замену старого новым, и этому новому власть теперь отдавала предпочтение. В указах Петр прямо говорил о разрыве с прежней традицией, в них он отмечал: “Обычай был в России, который и ныне есть…” или “…чего нигде в свете нет, как у нас было и отчасти еще есть”[13] и давал объяснения, почему и как этот “обычай” следует переменить. В указе, таким образом, изначально оказывался заложен конфликт с теми, кто держался обычаев. Подобный же прием “очернения” старого наблюдается и в других текстах, так сподвижник Петра Феофан Прокопович в Духовном Регламенте и ряде проповедей “объявляет непонятным и темным обычный книжный язык” и “этот взгляд был явно полемически направлен против традиционных воззрений”[14].

            Если допетровская власть “новое” стремилась назвать “старым”, то теперь многим традиционным объектам было указано дать новые названия и уже этим их “преобразовать” т.е. переменить их “образ”. Осуществляя нововведения, Петр в первую очередь всему старому давал новые имена[15], пытаясь изменить действительность через такой “лингвистический переворот”[16]. Во множестве случаев  оказывается, что нового по сути введено мало, а по форме – много.  И, названные иначе, вещи  от этого, с одной стороны, действительно как-то менялись, а с другой – вводили в заблуждение не знакомых с предшествующей традицией интеллектуалов, в том числе и историков, представляя им несуществующие изменения. Так, достаточно было О.Г.Агеевой, занимавшейся новыми городскими учреждениями петровского Петербурга, сравнить содержание “пунктов”, написанных Петром для нового чина – обер-полицмейстера, возглавлявшего полицию новой столицы,-  с наказами “объезжим головам” XVII, которые следили за порядком в Москве и подчинялись Земскому приказу, как оказалось, что в  “пунктах” Петра не содержится ничего особенно нового[17]. И все же! Полицместерская канцелярия, названная так, совсем не ощущала своей преемственности от Земского приказа, а португалец по происхождению обер-полицмейстер Антон Девиер был совсем не похож на московского дьяка. И уже внутри полиции  и по ее почину стали вызревать нововведения по установлению полицейского порядка в городе.

            В.М. Живов отмечает, что особенно интенсивное заимствование иностранных слов, появляющихся в русском языке впервые, “характеризует законодательные памятники: они оказываются недоступными для понимания при том, что их понимание и исполнение вменяется в обязанность подданным вне зависимости от их осведомленности в иностранных языках…”[18]. В качестве примера Живов приводит Воинский Устав 1716 г., изобиловавший иноземными словами. Причина этого мне видится в том, что именно в законодательных текстах более всего чувствуется рука и речь самого Петра, писавшего и правившего их самолично. Он стремился создать указами новую реальность и для нее не годились старые слова. При этом Петр как достаточно часто давал русский эквивалент или разъяснение иностранному слову, стремясь сделать распоряжение понятным каждому, что, правда], не всегда получалось.

            Однако, будучи апологетом нового, Петр также как и его предшественники при случае черпал обоснование своих действий в прошлом. Очень показательна в этом отношении “сакрализация” им ботика – “дедушки русского флота”. Организацию такого нового для России дела, как строительство военно-морского флота, Петр постарался представить как мероприятие, задуманное его дедом, а потом – отцом, которым  обстоятельства помешали его осуществить. “Случайно найденный” ботик, принадлежавший двоюродному деду Петра боярину Никите Ивановичу Романову, был представлен в качестве наглядного тому свидетельства и выставлен на всеобщее обозрение сначала в Москве перед Успенским сбором (1722г.), потом перевезен в Петропавловскую крепость. Обширнейший исторический экскурс в далекое прошлое российского флота с рассказом о ботике Петр поместил в предисловие к Морскому уставу (1720). В данном случае он действовал в той же логике, что и создатели указа об отмене местничества. Доведя же историю до современности, Петр вставляет подробнейший автобиографический отрывок, обращенный к “читателю доброжелательному”, о том, как он ” в малом возрасте”, “гуляя по анбарам” льняного двора в селе Измайлове, нашел ботик, стал допытываться его истории и предназначения, научилася на нем плавать, преодолел сопротивление матери этому опасному увлечению, и так детская игра выросла до масштабов государственного дела. Завершается же “повесть” текстом, окрашенным риторикой благодарственного молебна: “Зри уже, читателю доборохотный, какую с нами сотворил милость и какое дивное о нас явил смотрение свое премилосердный Бог… Прославим Бога, тако нас прославившего…”[19].

            Так переориентация на “новое” постепенно приводила к важным изменениями в сферах формы и бытия указов. Указы Петра оказались совершенно отличны от указов его отца царя Алексея Михайловича (1629-1675), несмотря на то, что отец и сын имели много общего: оба увлеченно занимались государственными делами и не выпускали указопишущее перо из своих рук. Алексей Михайлович был первым русским царем, который не брезговал писать деловые бумаги своею рукой и создал себе особый кабинет, в котором и работал – Тайный приказ. Тем не менее он преимущественно прибегал к услугам писцов, хотя тщательно редактировал диктуемые им указы и, конечно, обсуждал их с приближенными. Эта “бюрократическая” деятельность царя Алексея не выставлялась напоказ, являлась, так сказать, его “хобби”.

            Личная указная деятельность Петр I, напротив, была хорошо известна достаточно широкому кругу лиц. Его указы “рождались” в  различных местах, там, где находился Петр – и в Кабинете, и в Сенате, и в дворцовых хоромах, и на корабле, и в дорожной карете. Он постоянно имел при себе записные книжки, куда кратко вносил все приходившие ему в голову идеи нововведений.  Иногда он набрасывал указ собственноручно, иногда – говорил основную идею секретарю Макарову, с тем, чтобы тот в Кабинете сделал соответствующую запись или чтобы он поручил сенаторам или иным приближенным дальнейшую ее проработку, а затем сам смотрел текст и его правил.

            Петр по количеству созданных им указов намного превзошел своего отца: если с февраля 1647 по февраль 1696 гг. было объявлено 1458 узаконений (из них 746 царских именных), то с 1713 по 1718 гг. одних только именных указов появилось 3877[20]. “Письма и бумаги” Петра Великого, хранившиеся в его Кабинете, начали публиковаться в многотомном научном издании с 80-х гг. Х1Х в.  и до сих пор еще этот труд не окончен[21],  бумаги 12 последних лет жизни царя еще ждут своей научной публикации. Существуют и отдельные издания так называемых “законодательных актов” Петра[22], в которые помещены его основные узаконения,  и за рамками которых остается какое-то количество менее значимых указов.

            В допетровские времена личное участие монархов в создании законодательных сводов тексты стремились не отражать, речь шла лишь об объявлении их указа с назначением компетентных лиц для выполнения соответствующей работы. Так, Соборное Уложение царя Алексея Михайловича 1649 г. создавала боярская комиссия под руководством Н.И.Одоевского и по сохранившимся материалам трудно определить, насколько юный царь принимал в данной работе непосредственное участие[23]. И Петр в 1700 г. принял решение подобным же образом создать новое Уложение, издав указ, аналогичный по своей стилистике отцовскому[24], но дело в иных условиях оказалось не доведенным до конца: подготовленные материалы не были Петром утверждены. Он оставил  в силе действие Соборного Уложения 1649 г., а сам пошел по пути создания новых законов в форме Регламентов и принял в нем  активное личное участие.

            Иное дело – указы по отдельным вопросам. В допетровские времена они были по своей форме близки к частному деловому письму (называвшемуся грамотой), адресовались конкретному исполнителю указа и определяли, что именно ему (или им) следовало выполнить (такой документ назывался “указной грамотой”). Таким же образом какой-либо хозяин писал своим подчиненным или управляющему. В репертуаре петровских указов также немало таких, которые адресованы конкретным исполнителям, или “господам Сентату”, но многие из них обращены ко всем подданным (“повелеваем всем” или “объявляется всенародно”) и имеют черты манифеста (жанра –  отсутствовавшего в прежней указной практике).         Начальные строки допетровских указов отражали некую отстраненность власти от их производства, они гласили: “По указу царя, государя и великого князя Всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца…” такому-то следует сделать то-то и то-то, (или “Великий государь указал, и бояре приговорили…” то-то и то-то) т.е. монарх оказывался отчасти “в пассиве”. При Петр “зачин” указа становится намного разнообразнее, употребляются разные варианты: “Мы, Петр Первый, царь и самодержец Всероссийский, и протчая и протчая. Объявляем сей указ всем подданным нашего государства…”[25], “Всепресветлейший, державнейший Петр Великий, император и самодержец всероссийский, будучи в Сенате… указал…”, [26] “В нынешнем … году …Всепресветлейший державнейший Петр Великий Император и Самодержец Всероссийский, будучи в Преображенском на генералном дворе, указал…”[27]. В такой формулировке отчетливо проступает облик персонифицированной власти. Иногда указы Петра  оказывались вообще без его имени и титула  в заголовке, например, указ о создании Сената открывается словами: “Повелеваем всем, кому о том ведать надлежит”[28].

            Иногда указ Петра начинался просто словом “понеже” (поскольку), за которым следовал текст, ранее в указах немыслимый: разъяснение важности и нужности делаемого распоряжения, ибо ориентация на введение нового влекла за собой потребность в разъяснениях и доказательствах. Нельзя сказать, что разъяснения причин введения нового указным порядком полностью отсутствовали прежде, но они были чрезвычайно редки и обусловлены особыми обстоятельствами. Таким разъяснением сопровождалось в указе царя Алексея Михайловича от 1646 г. введение новой соляной пошлины[29]. В данном случае власть (сам царь был еще чрезвычайно молод и налоговую реформу проводили его приближенные под руководством боярина Б.И.Морозова) не могла сослаться на высказанные ей пожелания народа или на то, что ей “ведомо учинилось” о каких-то непорядках, нуждающихся в исправлении, введением пошлины двигал финансовый расчет и была сделана попытка рационального объяснения его выгоды: ” а как та пошлина соберется”, все другие налоги можно будет “сложить”, “потому, что та соляная пошлина всем будет ровна, а в ызбылых (выбывших – О.К.) нихто не будет и лишнево платить не станет, а платить всякой станет без правежу собою (т.е. без принуждения сборщика налогов, самостоятельно – О.К.). А стрелецкие и ямские денги збирают неровно: иным тяжело, а иным лехко, и платят за правежом з болшими убытками”[30]. Эта разумно задуманная и доходчиво объясненная подданным их же польза от введения соляного налога  обернулась в реальности Соляным бунтом и дискредитацией риторики власти.

            Петр в духе века рационализма апеллировал к разуму подданных, объяснял им как детям на простых примера логику введения того или иного новшества. Он излагал  причины, по которым он решил написать очередной указ, по-всякому разъяснял его смысл и убеждал в его пользе “адресата”. Возьмем в качестве примера указ о “битье зорь” в войсках от 11 января 1722 года. “Понеже, – пишет Петр, – в битье зорь великое в войне дело зависит, а именно, целость всего войска”, то следует “твердо о сем установить указом”. Он объясняет, что зорю бьют один раз вечером и один раз утром потому, что это связано с установлением ночного караула для охраны спящих воинов. Петром осуждается продолжающаяся еще в российских городах порочная  практика бить часы по многу раз без всякой связи с закрытием городских ворот (“но ныне у нас оное дело в комплимент вменено, и яко старые бояря и воеводы, и стрельцы употребляем: бьют в таких городах, где ворот не затворяют во всю ночь”). И далее, говоря, что из-за такого бессмысленного битья зорь “ни во что оной обычай придет”, Петр делает неожиданную аналогию с молитвой “Отче наш”, которая, как он пишет, хотя и “лучшая молитва”, поскольку составлена самим Христом, но от “частого употребления” стала не столь почетной, как другие, которые “однова в год читаются”[31]. Этот пассаж  – явный плод самостоятельных наблюдений Петра, показавшихся ему интересными, отчего он и “пристроил” их в текст указа, может быть, и не совсем уместно.

            В указе от 7 мая 1715 г. о тюремном заключении женщин, которые в церквах кричат, изображая одержимость бесами[32], использован другой прием убеждения. Большую половину его текста занимает документальный рассказ Петра о плотничьей жене Варваре Логиновой, которую он лично застал “кричащей” (“выкликивавшей”) в церкви Исакия Долмацкого. В указе излагается с ее слов (представляющих собой ее допрос) то, как она была в гостях, и там в пьяной драке побили ее деверя, она же в отместку обидчику решила “кричать, что испорчена” и указывать, что это он ее “испортил” и “ево тем погубить” как колдуна[33]. Этот пример, взятый из реальной жизни и засвидетельствованный лично царем, по мнению Петра должен был убедить подданных, что такие кричащие женщины (“кликуши”) являются притворщицами, оговаривают невинных людей и тем заслуживают наказания.

            Для более четко понимания указов населением Петр требовал разъяснения употребляемых в них понятий, например, он делал помету на указе, где речь шла о наказаниях за нарушение государственных интересов: “и для того надобно пояснить имянно “интересы государственныя”, для выразумления людей”[34].

            Таким образом, петровский указ шел на разговор с подданными, на снисхождение до них, делая власть менее сакральной и более персонифицированной.  Указа венценосного автора ( а его авторство было очевидно и следовало из текста) был напрямую обращен к подданным, входил с ними в контакт, снисходил до разъяснений и объяснений, а не просто являлся изъявлением сакральной монаршей воли. “Подданные” отнюдь не бывали исключены из важных указов допетровского времени, но там они занимали иное место. Какую бы в реальности роль ни играли представители народа (“земли”) на Земских соборах в  принятии законодательных решений, в текстах указов обычно говорилось, что он принят не только по промыслу Божию, но и по просьбе (челобитью) народа. В словах декабриста М.Лунина нашло отражение ощущение от этих петровских перемен: Петр “не собирал Земской Думы, пренебрегая мнением своего народа и отстраняя его от непосредственного участия в своих делах”[35]. Вектор рождения указа, таким образом, изменился, если раньше он изображался как идущий снизу, от “народа”, волю которого царь узнавал и осуществлял с Божьей помощью, то теперь он изображался идущем сверху, от власти.

            Петр стремился к широкому распространению своих указов в народе. При нем указы впервые обрели печатную форму, издавались во множестве экземпляров, развешивались на людных местах городов, читались вслух на площадях глашатаями, объявлялись священниками в церквях, копировались и хранились всеми органами административного управдения (магистратами, губернскими канцеляриями и проч.). Указы выходили в Санкт-Петербургской типографии в виде отдельных специальных изданий, например в 1719 г. вышел сборник, озаглавленный “Копии его царского величества указов, публикованнных от 1714 года с марта 17 дня по нынешний 1717 г.” Американский исследователь Г.Маркер подсчитал, что не менее 44% всех публикаций петровского времени составляли законодательные постановления, он же отметил, что “российские правители старались использовать печатный станок для передачи своего самодержавного взгляда на политику и общество всему населению”[36]. Указы стали текстом, с которым так или иначе знакомилось большинство горожан, чего ранее никогда не бывало. Есть свидетельства, говорящие о том, что печатные указы имелись в домах простых граждан[37].

             Петр I в указах столь часто свидетельствовал о самом себе, что они без большой натяжки могут быть отнесены к эго-документам. Выше уже говорилось об обширном биографическом тексте, связанным с ботиком и строительством флота, находящемся в преамбуле к Морскому Регламенту. Именно из текстов указов Петра его первые биографы и черпали “подлинные” высказывания царя. Так, в рассказах А.А.Нартова (§57) говорится от имени Петра “Надлежит законы и указы писать ясно, чтобы их не перетолковать. Правды в людях мало, а коварства – много. Под них такие же подкопы чинят, как и под фортецию”. Это перифраз указа, в котором говорится: “Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы, когда их не хранят, или ими играют, как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в свете так нет, как у нас было, отчасти и еще есть, и зело тщатся всякие мины чинить под фортецию правды…”[38]

            В текстах петровских указов  присутствует личная рефлексия на повседневные события, упоминаются  лица или случаи, привлекшие внимание, вызвавшие одобрение или раздражение автора. Далее в том же тексте о “картах” и “фортеции” прямо указывается когда подобные “упражнения” над законом имели место: “как то в 13 день сего месяца в Сенате при нас /хотя и не хитростию/ учинилось”[39].

            Представляется, что каждую пришедшую ему в голову мысль Петр фиксировал в виде указа, он фактически мыслил указами, касавшимися как крупномасштабных преобразований, так и бытовых мелочей. Они отразили в себе индивидуальную способность Петра своею мыслью “одновременно и с одинаковым интересом охватывать предметы совершенно различных калибров”[40]. Даже личные письма Петра “по большей части в то же время и указы, обязательные для тех лиц, кому они адресованы”[41].  Таким образом, указы в их совокупности оказываются сродни дневниковым записям “истории мысли” Петра. Он стремился в указах к краткости, четкости, упорядоченности излагаемого[42], однако, как уже отмечалось исследователями, его мышлению  были чужды обобщения и систематизация, оно носило не отвлеченный, а конкретный характер. Таково было свойство русского средневекового мышления в целом, не имевшего опыта схоластических штудий и категориям предпочитавшего образы.  Трудности с аналитическим мышлением, более всего мешавшие четкости указов в их “разъяснительной” части, преодолевались традиционным способом объяснения через примеры и аналогии, через беседу с читателем.

            Например, краткому указу о  том, что “Всякой президент /коллегии – О.К./ должен все указы Его Величества и Сената, которые надлежит быть письменныя и зарученныя (т.е.подписанные – О.К.), а не словесныя, неотложно исполнять”, прибавлено его “толкование” (прием, использовавшийся в церковной литературе): “Дела разумеютца, о которых надлежит писменный указ, те, которыя в действо производят, а не те, которые к сочинению действа надлежат. Например, надлежит собрать деньги или провиант, тогда и словами приказать мочно, чтоб о том советовали, как то чинить, но когда положат (т.е. решат – О.К.), тогда доложить, так ли быть, и когда опробуитца, тогда не производить в дело без писменного указу”[43]. В указах отчетливо звучит поучительный, проповеднический мотив, снабженный поучительными примерами и разъяснениями, он отчасти оказывается сродни проповедям и речам Феофана Прокоповича.

             Возможно, видимо, говорить о том, что “указной жанр”  в петровское время еще не устоялся и не имел точного формуляра. Петр “лепил” указ, используя в нем и элементы письма, и распросных речей, и проповеди, и поучительной беседы, и исторической повести, и бытового острого слова. Встает закономерный вопрос о том, использовал ли Петр  примеры зарубежных указов. Думается, что несмотря на то, что Петр вникал в основы законодательства разных европейских стран и брал многое за образец, он знал суть, которую ему “изъясняли” переводчики, но мало был  знаком с формой указов зарубежных правителей. Впрочем, данный вопрос нуждается в дальнейшем изучении.

            Петр виден потомкам в первую очередь через свои указы. Его личность и его указы оказываются слиты воедино и разделить их невозможно. Поэтому их прочтение исследователями получается столь же противоречивым, сколь противоречивы оценки самого Петра и роли его реформ в Российской истории.  Недавно осуществленная публикация высказываний историков трех прошедших веков о Петре I и его деятельности[44] демонстрирует столь широкий набор взаимоисключающих друг друга суждений, что фиаско истории по созданию “объективного образа” императора и его царствования становится очевидным: созданные пером историков портреты Петра каждый раз оборачиваются зеркалом, отразившим лишь симпатии и антипатии автора. А.Кара-Мурза ставит верный диагноз “петрониане” : “Все говорит за то, что в основании спора о Петре лежат не исторические факты (факты можно подобрать любые), а тот или иной историософский концепт, некая надисторическая презумпция – в оценке, например, глубинной сущности русского народа”, Петр, таким образом в концепциях исследователей оказывается “лишь функцией от того или иного определения народа”[45].  Подобный вывод, однако, не должен обескуражить современного историка, а наоборот, призван оптимистически настраивать его на увлекательную перспективу поиска иных подходов и приемов к изучению наследия Петра. Возможно, к примеру, отвлечься от общих рассуждений о роли Петра в истории России и сконцентрироваться целиком и полностью на детальном рассмотрении его авторских текстов[46], тогда “иначе сделанный” образ императора начнет проступать через них.

            А.С.Пушкин, внимательно знакомившийся с текстами петровских указов для своей работы по “Истории Петра”, делал для себя пометки: “издан тиранский указ”, “…указ, превосходящий варварством все прежние”, “Указ…жестокий, тиранский, как обыкновенно”. Но в целом у Пушкина складывалось противоречивое впечатление, которое на него произвело указотворчество Петра I, и он дал ему точную характеристику : “Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или, по крайней мере для будущего, – вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика”. За этим противоречием Пушкин надеялся уловить ускользающий от однозначных оценок образ Петра и пометил для себя “NB (“Это внести в Историю Петра, обдумав)”[47].

            На противоречивую оценку указов Петра влияют не только  концептуальные построения исследователей, но и сама форма их публикации. В Полном Собрании Законов Российской империи (1830 г.)  тексты петровских указов размещены день за днем в хронологическом порядке, из множества подготовительных и черновых текстов выбран для публикации один окончательный вариант. В результате читатель получает впечатление некоего сумбурного потока сознания, одновременно  охватывающего множество никак не связанных друг с другом проблем. Недаром декабрист Н.Муравьев в 1839 г. записал: “Петр слывет законодателем России, но где же законы?…”[48]. Эта публикация 1830 г. по мнению Н.А.Воскресенского, взявшего на себя труд осуществить новое научное издание законодательного наследия Петра, “подавляла и дезориентировала исследователей”[49]. Сам Воскресенский представил тот же материал в тематической подборке, со всеми подготовительными бумагами, вариантами, правками, разночтениями. В результате получилась картина основательной и долговременной проработки Петром I каждого серьезного вопроса. Академическое издание “Писем и бумаг Петра”[50] везде отмечает руку императора, внимательно к его пометам, подбирает весь комплекс материалов, в том числе ответных, сохранившихся по тому или иному вопросу в его личном Кабинете, дает точные датировки и комментарии, показывая, таким образом, работу Петра совместно со своим секретариатом. В то же время издания, подготовленные юристами, такие как “Российское законодательство Х-ХХ веков” в 10 томах или “Законодательство Петра I” при публикации обычно отсекали вступительный “зачин” указов, приводя лишь только сам текст и давая им свои собственные редакторские заголовки: “указ от такого-то числа о том-то”.

             История каждого из указов не заканчивалась на завершении окончательной редакции: он поступал в руки исполнителей, которые и должны были воплощать его в жизнь. Указ, невозможный или нежелательный для выполнения, сначала бил по ним, а затем возвращался к Петру в виде ударной волны возражений и сопротивлений. Вместо ожидаемого от указа результата обычно возникала новая проблема. И то, что происходило дальше – это уже сюжет для другого, очень увлекательного, исследования. Это же завершим следующими соображениями.

            Р.Уортман доказывает, что роль, которую играл Петр Великий согласно своему “сценарию власти” – это роль Героя и Бога[51]. В указах этот “образ власти” не находит своего отражения, в них Петр выступает скорее как терпеливый и строгий учитель, не скрывающий перед “учениками” свои личностные, человеческие черты. Здесь нет противоречия – “образы власти” могли быть и были разными в разных дискурсах, их невозможно свести к одному общему знаменателю.

            Петр, однако, изменил традиционный образ российской власти, сделав это не только внешним образом – переменой одежды и манеры поведения – но и открыто декларировав прежде не свойственную власти функцию изменения окружающей действительности. Возможно, кто-то посчитает, что ни к чему ломиться в открытую дверь – и без рассмотрения указов ясно, что Петр Великий был приверженцем перемен и вводил везде и всюду новшества. Меня, однако, интересовала технология внедрения нового,  то, как это конкретно делалось через текст указа. Углубление в “поэтику указов” помогает увидеть стратегию использования властью определенных метафор и понятий, практику “игры в слова”, в которую власть играет с поданными.