Т. Цареградская. О религиозности Мессиана (17.11 Kb) 

Т. Цареградская

О РЕЛИГИОЗНОСТИ МЕССИАНА

[25]

Эта статья посвящена тому, что составляло, по мнению Мессиана, самую сердцевину его творчества — его религиозности. Отношение композитора к католической церкви было чем-то значительно большим, чем простая принадлежность конфессии. Это был сознательный выбор и добровольное служение, оказавшее влияние на все стороны компо­зиторской деятельности, начиная от выбора сюжетов и заканчивая тех­никой композиции. Свое отношение к церкви Мессиан описывал в раз­ных текстах и всегда поэтически. Например, во введении к «Технике моего музыкального языка»: «Чтобы выразить с жестокой мощью, как наши темные силы борются со Святым Духом, чтобы вознести на гору врата нашей плотской тюрьмы, чтобы дать нашему веку живой воды, которой он жаждет, нужен великий художник, который был бы в равной мере великим мастером и великим христианином»[1]. И здесь Мессиан вовсе не имел в виду себя. Он рассматривает свою деятельность как подготовку к тому, кто придет и создаст такое искусство. Для него музы­ка есть акт веры и здесь он стоит практически особняком, сознательно отгораживаясь от светской тематики. Понимание своей миссии в ис­кусстве как деятельности, прославляющей христианские ценности, оду­шевляет композитора и направляет его творческую фантазию.

Мы хотели бы обозначить несколько источников религиозной идей­ности, в которых Мессиан черпал аргументы для своей мировоззрен­ческой и богословской позиции. Помимо текстов Священного писания, это труды Франциска Ассизского и литература о нем, произведения Фомы Аквинского и работы Тейяра де Шардена, одного из знаменитей­ших богословов нашего времени, разработавшего, наряду с Н. Вернад­ским, учение о ноосфере.

Все эти источники необходимо иметь в виду для того, чтобы предста­вить себе, откуда берется у Мессиана этот дух удивительного, исключи­тельного оптимизма, который пронизывает его творчество. Ведь, в са­мом деле, в музыке Мессиана почти полностью исключена категория трагического. Несмотря на то, что он с редким постоянством обращает­ся к текстам из Апокалипсиса, эти тексты трактуются им в исключитель­но позитивном ключе, что кажется порой даже странным. Нам пред­ставляется важным взглянуть более пристально на эти источники мессиановского оптимизма с тем, чтобы яснее понять, что стоит за этим позитивом, какие идеи его питают.

[26]

Франциск Ассизский — самый любимый святой Мессиана, герой единственной оперы композитора. То, что Мессиан обращается имен­но к этому персонажу католической литературы, кажется вполне есте­ственным. Ведь именно Франциск проповедовал идеалы смиренной святости и того, что можно было бы назвать «религией любви». Образ святого Франциска странным образом становится привлекательным для многих художников XIX-XX веков. Мы находим огромный интерес к этому святому и в творчестве Листа, и в творчестве других компози­торов, а в XX веке вдохновенный текст о Франциске создает писатель Герберт Честертон. И можно понять, что за этим стоит весьма сложная смесь переживаний, присущих современному человеку: Франциск, судя по описаниям, обладает набором тех качеств, которые придают особенную живость и трогательность этому христианскому образу, и среди других католических святых он выделяется особой светлой энер­гией, позволяющей ему любить всех окружающих и все окружающее. Умиление — вот одно из чувств, которое начинаешь испытывать, читая тексты о святом Франциске. Вот это свойство, а также определенный эстетизм, склонность Франциска высказываться в художественной форме (недаром он сравнивал себя с трубадурами), могли привлечь Мессиана.

Основным свойством Франциска, как его описывают, было живое, отзывчивое чувство сострадания. Это чувство не привело его в состоя­ние мировой скорби; под влиянием жизнерадостной натуры и поэти­ческого чутья, чаявшего живую душу во всем живущем, сострадание преобразилось в нем в любвеобильное сочувствие, охватывавшее всю природу, одушевленную и неодушевленную, везде представлявшую ему, по словам его гимна, братьев и сестер. У Франциска мы можем найти эту радость бытия, которая выражается, прежде всего, в сдавле­нии всего сущего, и именно она отражена в произведениях Мессиана. Ликование, обилие радостных мотивов — вот что идет, по нашему пред­ставлению, от францисканской традиции у Мессиана.

Если францисканство проявляет себя в творчестве Мессиана пре­жде всего с эмоциональной стороны, то с точки зрения рациональной приоритет отдан Фоме Аквинскому. Ссылки на Аквината не оставляют сомнений в том, что Мессиан всей душой воспринял такое влиятель­ное религиозно-философское течение XX века, как неотомизм. Как и виднейший философ этого направления Жак Маритен, Мессиан осо­знанно принял и католицизм, и томистскую философию. Композитор прямо нигде не говорит о своем томизме, но постоянно опирается на Аквината — классика христианского богословия в части отношения Времени и Вечности. Мессиан пишет, ссылаясь на Фому Аквинско­го: «Вечность есть вся полная одновременность, а во времени есть до и после» (Св. Фома. Сумма теологии. «О вечности Бога», раздел 4).

[27]

Это утверждение — «первотолчок» мессиановского теоретического трактата[2], данный в его первых строках, свидетельствующий о том, что Мессиан не просто верующий католик, но и религиозный мыслитель, совмещающий глубокую веру с широкими познаниями. Вполне веро­ятно, что именно это обстоятельство — возможность сочетания веры как главной опоры человеческого духа и самых обширных знаний — привлекло Мессиана в томизме, поскольку подобная философия, как указывают исследователи, «признает полную познаваемость вещей и всех их, даже самых существенных, свойств»[3].

Для того чтобы точнее оценить смысл католичества и томизма Мес­сиана, наметим некоторые контуры той культурно-духовной ситуации, которая была характерна для Европы между Первой и Второй ми­ровыми войнами. С. С. Аверинцев оценивает ее так: «Неожиданное расширение “присутствия” католиков и в университетской, и в лите­ратурной жизни Запада — и впрямь один из сюрпризов первой поло­вины XX века»[4]. По мнению исследователя, «чтобы оценить контраст, мы должны вспомнить, насколько господствовало в XIX веке убежде­ние, что профессорская кафедра и приверженность католической вере — две вещи несовместные»[5]. Аверинцев считает, что это каса­ется всех стран Европы, даже католической Франции, где еще во вто­рой половине XIX века обращение в католичество среди мыслящей части населения воспринимается как экстравагантность (например, обращение Поля Верлена). Но проходит два-три десятилетия — и цер­ковь вновь занимает существенное место в университетской жизни. Именно это становится приметной чертой французской реальности 1920-х годов. Однако отношение отцов католической церкви к насле­дию Аквината не было однозначным: с одной стороны, в 1879 году в энциклике «Aeterni patris» папа Лев XIII объявил наследие св. Фомы главным оплотом католицизма. Это привело к тому, что расхожая клерикальная философия (масса преподавателей богословия в кол­леджах и университетах) безапелляционно объявляла все, что не сов­падало с учением св. Фомы, далеким от истины. Таким образом, на­следие Аквината применялось не столько для обсуждения проблем, сколько для ухода от их обсуждения. Людей мыслящих отталкивало от томизма то, что он был чересчур благополучен. Как же случилось, что Мессиан все же принял подобную доктрину? Вероятно, в этом ему

[28]

помогли труды Этьена Жильсона, которые придали совершенно иную окраску всему томизму.

Жильсон был знатоком истории и средневековой философии, доско­нально знал свой предмет, а потому его толкование св. Фомы сильно отличалось от «духовного провинциализма» большинства религиозных философов той поры. Как указывает Аверинцев, Жильсон «хотел <…> подарить Аквината именно современности, и притом таким образом, чтобы этот дар был не сковывающим обязательством, а залогом сво­боды»[6]. Вот позиция Жильсона: «И тут к томисту приходит блаженное со­стояние, которого не поймешь, пока не испытаешь: он ощущает себя свободным… Счастье томиста — в радостной свободе, с которой он при­нимает любую истину, каким бы ни был ее источник»[7]. Для Жильсона Фома Аквинский предпочтительнее всех других наставников потому, что «его доктрина не исключает их доктрин, но включает в той мере, в ко­торой каждая из них причастна истине». «Следовать св. Фоме — значит не лишать себя ни одной истины»[8]. Позволим себе привести еще одно высказывание Жильсона, проливающее свет на тот способ мышления, который избирает Мессиан: «Наше время внимало некоей непрерывающейся беседе между Эйнштейном, Планком, Гейзенбергом, Луи де Бройлем, Эмилем Мейерсоном и многими другими, когда каждый участник стремился определить в терминах собственного вклада в нау­ку столь фундаментальные и важные для философии понятия, как вре­мя, пространство, движение, причинность, детерминацию и отсутствие детерминации <…> Никакой прогресс христианской философии невоз­можен до тех пор, пока наши учителя продолжают обитать во вселенной Аристотеля»[9]. Стоит заметить, что и Эйнштейн, и Луи де Бройль также оказываются на переднем плане мессиановского внимания к совре­менной науке. Основной вывод Жильсона, формулирующий духовно­интеллектуальную интенцию томизма, может быть воспринят как девиз всего творчества Мессиана: «Веруй, и думай, что хочешь»[10]. Как не вспомнить в связи с этим почти безграничное любопытство Мессиана, его интерес ко всем или почти всем областям знания — ему интересны и физика, и геология, и астрономия, так же как и эстетика, философия, богословие, не считая искусствознания и мифологии.

Если оценивать влияние на Мессиана учения Тейяра де Шардена, то нам представляется, что именно здесь парадоксальным образом заложены корни мессиановского визионерства. Обращение к трудам этого философа выдает в Мессиане-католике незаурядную смелость

[29]

и независимость суждений, поскольку идеи Тейяра де Шардена были официально запрещены католической церковью. Большую часть жиз­ни он провел вне Франции (23 года в Китае и несколько лет в США). Мышление Мессиана и Тейяра в определенной степени синхронич­но. Так называемый «оптимизм Тейяра» — это то, что поражает нас и в Мессиане, который говорил: «Я не желаю изнурять свое время мучи­тельными сюжетами. Я музыкант радости»[11]. Знаменитый тейяровский оптимизм основывается на представлении о «конце света» как о «пе­ревороте равновесия, отделении сознания, в конце концов достигшего совершенства, от своей материальной матрицы, чтобы отныне иметь возможность всей своей силой покоиться в Боге-Омеге»[12]. Сливаясь в Омеге, человеческие существования получают «сверхжизнь». Это не­избежно, поскольку, по мнению Тейяра, в более или менее отдаленном будущем Земля прекратит свое существование, однако ноосфера за­мкнется и будет существовать в другом измерении. По всем признакам «конец Времени», о котором так часто говорил Мессиан, представлялся ему именно таким, каким Тейяр мыслил конец Земли. Естественно, что именно с этой точки зрения Апокалипсис становится той частью Свя­щенного Писания, которая обозначает точку трансформации, тот самый мистический переход к иному состоянию сознания, который призван вырвать все сущее из оков несовершенства и превратить в поток бли­стающей энергии, где нет скорбного человеческого времени, а есть одна лишь сияющая вечность. Таким образом, в учении Тейяра де Шар­дена Мессиан находит поддержку своим интуициям будущего.

И лишь единственный раз Мессиан изменяет своему оптимизму. В «Органной книге», сочинении 1951 года, в предисловии к пьесе № 2 он вдруг цитирует Шекспира, отрывок из «Макбета»: «Прекрасное есть безобразное, безобразное прекрасно»^[1]. «Руки бездны», одна из са­мых поэтичных пьес цикла, комментирована стихами из пророка Ав­вакума: «Увидевши Тебя, вострепетали горы, ринулись воды; бездна дала голос свой, высоко подняла руки свои» (пр. Аввакум, гл. 3, ст. 10). Это — видение гнева Господня и моление из глубины (De profundis) к милосердию Господню. Несмотря на то, что это в сущности тот же са­мый образ, что и в более раннем «Квартете на конец Времени», здесь он значительно более диссонантный, даже страшный. Эту пьесу мож­но считать одним из самых трагических сочинений Мессиана (редких у этого композитора), где он, комментируя технику композиции, указы­вал: «Длительности представлены обнаженными, трагическими, во всей

[30]

их неприкрытости»[13]. Однако это — лишь то самое исключение, которое подтверждает правило.

Не будем выдвигать версий по поводу того, отчего это трагическое сочинение появляется у Мессиана в 1951 году. Его творчество 1950-х годов отмечено появлением знаменитых «птичьих» сочинений: «Про­буждение птиц» (1953), «Экзотические птицы» (1955-1956), «Каталог птиц» (1956-1958). Возникает такое чувство, будто он в это время как бы устраняется от самостоятельного творчества, предоставляя «право голоса» Божьим посланникам — птицам. Заметим лишь, что оптимизм впоследствии возвращается к нему и до своих последних дней он оста­ется «музыкантом радости», прозревающим свет истины и красоты.

• Размещено: 26.09.2016
• Автор: Т. Цареградская
• Ключевые слова: католицизм в музыке, де Шарден, Мессиан, музыка и религиозность.
• Размер: 17.11 Kb
• © Т. Цареградская
• © Открытый текст (Нижегородское отделение Российского общества историков – архивистов)
  Копирование материала – только с разрешения редакции