(Из дневника Анны Федоровны Смирновой-Тороповой)

Я родилась 30 декабря 1896 г. (11 января 1897 г.н.ст.) в уездном городе Варнавине бывшей Костромской губернии (ныне с. Варнавино, районный центр Нижегородской области). Мои родители были крестьянами.

В 1905 году я пошла учиться в школу. В то время мальчики и девочки учились раздельно. Окончив трехлетнюю начальную школу с отличием, я сдала экзамен в Варнавинскую женскую гимназию. В 1908 году тяжело заболел отец. 9 февраля 1909 года он умер. Нас у матери было семеро, непристроенных осталось четверо: две сестры и брат батрачили, а я, самая младшая, училась. Попечительский совет гимназии принял меня, как способную и бедную ученицу, на стипендию, то есть меня освободили от платы за право обучения. На прожитие необходимо было зарабатывать самой. Я, начиная с четвертого класса гимназии, в летние каникулы репетировала отстающих девочек, дочерей состоятельных родителей. На заработанные деньги – 5-6 рублей – приобретала необходимую одежду и обувь. Мама, по мере возможностей, мне помогала. Учебниками же со мной делились подруги.

В 1916 году я окончила восемь классов гимназии, получив специальное педагогическое образование, и была назначена учительницей в Красновскую школу Варнавинского уезда Благовещенской волости. К этому времени одна из моих сестер, Александра, вышла замуж, другая, Мария, уехала в С.-Петербург учиться на акушерку, брата взяли на военную службу, и мать осталась одна. Она распродала свое хозяйство и поехала со мной в деревню Красное.

Так с сентября 1916 года началась моя трудовая деятельность. Шла I Империалистическая война. Здесь, в Красном, я встретила Февральскую революцию, а затем и Октябрьскую. Через два года Красновская школа была переведена в деревню Пустыня, и стала именоваться Краснопустынской. Когда в 1919 году в деревне образовалась сельхозкоммуна, половина деревни вошла в нее. Я, как культурная сила, была в рядах первой коммуны, вместе со всеми налаживала жизнь.

22 мая 1920 года случилась беда. В деревне отмечали престольный праздник, его называли «гулящий праздник», потому что в этот день обычно не работали, «гуляли», но все коммунары выехали в поле на садку картофеля. День был жаркий. Жители Пустыни, не состоявшие в коммуне и молодежь из соседних деревень собрались на лугу на краю деревни и открыли гулянья. В самый разгар мальчишки, курившие у крайней избы беднячки-коммунарки, бросили спичку в кучу хвороста. Поскольку эта половина деревни была занята на работах, разгорелся страшенный пожар, все дома колхозников были уничтожены. Последней сгорела моя квартира.

Дом, в котором помещалась школа, был на отшибе и уцелел, только все запасы бумаги и письменные принадлежности растащили. С 1921 года пришлось учить детей без бумаги и книг. В классе писали на старых книгах и газетах, а знания пришлось давать на практике и работе: в наблюдении и рассказах, непосредственно в поле, у ручья, в кузнице, у верстака и на постройках.

Вообще три года - 1921, 22 и 23 – были самыми тяжелыми в жизни школ и в моей жизни. Ломку старого мира и перестройку школы пришлось вынести на своих плечах. Учеников было много, и у меня открылся второй комплект в школе. Назначили ко мне вторым учителем А.И.Замыслову, мою школьную подругу. Ломка всех школьных программ глубоко отразилась на дисциплине учащихся всех школ. В 1923 году в Горьком были организованы курсы лучших учителей района, которых после окончания перевели в такие школы, где они должны были укрепить расшатанную дисциплину.

И вот в 1924 году я была переведена в Богородскую школу в семи километрах от Варнавина. Зав. Школой был С.И.Белов, у меня практиканткой была А. Рождественская. Здесь пришлось много сил положить на ликвидацию неграмотности и культурно-массовую работу. Сколько было сделано докладов, выходов в деревни, организовано спектаклей, и всюду приходилось быть на первой линии.

Работая в Богородском, я встретила свою судьбу – В.М.Торопова, в 1926 году вышла за него замуж. Мама отдала мне все хозяйство и уехала к дочери Александре в Красные Баки. Он из Варнавина переехал работать в Бакопытлесхоз, который занимал усадьбу бывшего помещика Поливанова, в качестве счетовода, а потом бухгалтера. Меня назначили переводом во вновь организующуюся школу в деревне Сарафаниха Бзглядовского сельсовета. Здесь я, приехав, нашла только нанятое помещение под школу и приказ: оборудовать всем необходимым и начать занятия с учащимися. Сама я жила с мужем на его частной квартире.

Организация новой школы целиком захватила. Со второй четверти учебного года работа в школе потекла нормальным путем. Личная жизнь моя тоже изменилась. Перед новым, 1927, годом мы сняли новую квартиру в деревне Безглядово. К нам приехала мать мужа – свекровь. Муж мой жил, как и я, только с матерью. А вся ее многочисленная семья – 8 человек – к тому времени была при работе (муж умер в 1924 году). Четыре дочери из семи были замужем и жили своими семьями, другие, незамужние, разъехались.

Свекровь привезла с собой свое хозяйство: корову, коз, гусей, уход за которыми был возложен на меня. Свекровь моя – типичный человек старого уклада жизни, ее воля и слово были законом в семье. Не терпела никаких возражений с моей стороны. Я была принята ею в их дом как бесплатная работница и безропотная жена ее любимого сына. Она и моя мать были очень религиозны и настояли на том, чтобы мы обвенчались в церкви. Мы их волю исполнили и съездили в деревню Никитино, где работала в то время сестра мужа Таня. В ближайшем селе Богоявленье обвенчались – и стали перед людьми и матерями законными супругами. Мать моя отдала мне все имущество, которое у нас с ней было при совместной десятилетней жизни: посуду. Мебель, кровать. Перину, подушки, белье постельное и прочее – полотенца, салфетки, которые я своими руками связала, выстрочила в зимние вечера, живя в Пустыни. Сама она ушла жить к дочери, как я говорила, в Красные Баки.

 И так началась моя замужняя жизнь. Я, любя своего мужа, молча, терпеливо переносила все распоряжения и оскорбления его матери. Он, уважая мать, занял между нами нейтралитет. Шли годы укрепления советской власти и строения колхозов, по школе – перестройка методов обучения детей. Я вся была погружена в работу общественную и школьную. Для мужа я была друг и советчик во всех его общественных делах. Вместе мы ходили по деревням, проводили беседы, втягивали крестьян вступать в колхозы. Настали зимние каникулы 1927 года. Я приняла активное участие во всеобщей переписи населения. Каждый день, как учетчик, я, забрав материалы по переписи, уходила рано утром на порученный мне участок в деревни за 3 – 4 километра. Ходила из дома в дом целые дни и только ночью возвращалась домой.

В тот год приехали проводить каникулы к нам золовки, моя мама тоже первый раз приехала посмотреть на мою жизнь. Так что семья наша составилась из семи человек. Я, как работница, должна была встать раньше, вытопить печь, сготовить для всех пищу на день, устроить все по хозяйству, накормить корову, кур, гусей и с рассветом уйти на работу по переписи. В один из таких дней я заканчивала перепись в одной деревне километра за четыре, поздно пошла домой. Поднялась сильная метель, /я/ сбилась с дороги и по пояс в снегу бродила по полю, пока не набрела на огород поля. По огороду я решила добираться до ворот в деревню, свою или соседнюю. Ни огня нигде не видно, ни лая собак не слышно. Я. напрягая свои силы, вся мокрая, ползу по огороду и, наконец, услышала лай собак и вскоре добралась до ворот. Деревня вся уже спала. У нас тоже все спали, кроме моей мамы, которая встретила с тревогой меня. Муж готовился к постановке и ходил на репетицию в Здекино, там, очевидно, и заночевал. Я переоделась во все сухое. Посмотрела в кадку – ни капли воды, корова не доена, скамейка не убрана. Что делать? Колодец был в Безглядове в овраге, чтобы добыть воды, нужно было разгрести снег от дома до колодца. Я взяла фонарь, лопату и прогребала ход к колодцу. С большим трудом достала воды палкой с крючком, к которой привязывалось ведро. Наносила воды, убралась во дворе со скотиной. Измученная, едва добралась до постели, но спать не могла. Не спала, слышу, и мама ворочается на лежанке печи. Утром, в обычный час, я принялась за хозяйскую работу. Пришел муж. Все вместе позавтракали. Он ушел на работу, я принялась приводить в порядок листы по переписи, мама наблюдала за всеми и моей жизнью, вижу, что она тяжело переживает.

Прошел день, начала я уборку по хозяйству. Пошла доить корову новотельную. Подойник был замазан сургучом или варом, не упомню, он от тепла расплавился, и часть молока вытекла мне в передник. Я подхватила им подойник и бегу в кухню, говоря: «дайте мне скорее кринки!» Мама схватила с полки кринку, но она была заклеена, не выдержала тяжести, и в руках 3у мамы остался только примазанный краешек кринки, кринка разбилась. Кто-то из золовок засмеялся. Мама схватила другую, и та оказалась замазанной. Но поставила мне на залавок и стала в оправданье говорить, что всё у вас, я смотрю, замазано, пора бы уж выбросить, чай, есть уж у вас, на что купить новые. Тогда свекровь не выдержала, вбежала в кухню, схватила ухват и закричала на маму: «Вон отсюда, и не смей ей указывать, она под моей властью, я и должна ее поучать!» Мама вышла, глубоко оскорбленная, из кухни и молча легла на лежанку. Когда пришел муж с работы и стали ужинать, мама уже заболела и не могла встать. Просила меня сходить в деревню узнать, не поедет ли кто на базар (было воскресенье) в Баки и попросить увезти ее. Я сходила, нашла, и она наутро, распростившись со мною, уехала очень взволнованная. Сильно заболела и, когда слегла в постель, написала сыну Николаю в Варнавино, чтоб он взял ее к себе: хочет умереть в своем родном доме. Тот приехал и увез. К нам в Безглядово не заезжал, только сообщили мне, что мама плоха и хочет меня видеть.  Я узнала уже, что сама готовлюсь быть матерью.

В субботу, распустив учеников пораньше, пошла пешем в Варнавино. По дороге мне попался попутчики подвез меня почти до Варнавина. Ночь и день я провела с мамой. Она уже ничего не принимала пищи, кроме воды. Когда она узнала, что я беременна и хочу сделать аборт, а если не в силах буду жить с ними – уйду от них. Тогда она, благословляя меня, дала мне наказ материнский: «Живи, никаких абортов не делай, уважай мужа и богоданную мать как меня». И я дала слово выполнить ее завет, простилась, и - уже вечеряло – пошла обратно в Безглядово рекой. Всю ночь я шла, плакала, рыдала, попадала в ухабы дороги и вновь поднималась и шла.

На утре я пришла в Безглядово. Нужно было готовиться с учениками к проведению вечера в женский день 8 марта. Седьмого числа я с мужем ушла в школу проводить вечер. Сердце предчувствовало тяжелую потерю и разрывалось на части. Я, превозмогая боль, провела вечер. При выходе из школы я получила известие о смерти мамы. Тут же, в деревне Сарафанихе, порядила лошадей у Калинина и, сговорившись с сестрой из Баков, поехали 8 марта на похороны. И так 9 марта 1927 года я похоронила мою многострадальную любимую мать. Делиться личными переживаниями было уже не с кем, сестра Шура уехала из Красных Баков в  Воскресенское. Я все свои переживания изливала в дневник, начатый мной с первых днй моей учительской жизни. Слезами, бывало, поливала дорогу от Безглядова  до Сарафанихи, идя  в школу и обратно. С мужем  у нас тоже жизнь пошла колесом: я, погруженная в домашние дела и работу, уже не могла уделять ему большого внимания. Я замкнула свое сердце на замок и покорилась воле судьбы. Всю тяжесть своих чувств я выливала слезами, записывая в дневник (который я не смогла сохранить: когда я, из Варнавина уже, уезжала в Горький на операцию с пальцем, свекровь нашла часть дневника и уничтожила).

8 октября 1927 года я стала матерью. После декретного законного отпуска я приступила к работе. К нам приехала старая няня мужа Фекла Яковлевна. Она нянчила Сергея около года, потом уехала, и няней я взяла девушку из Сарафанихи Маруську Шушпетову. За услуги ей заплатила: отдала свое зимнее суконное пальто, девичье носильное хлопчато-бумажное на вате. Время было трудное, промышленных товаров не хватало, их с трудом можно было достать.

В Варнавине образовался тоже колхоз, и мужа назначили туда работать. Мы переехали в Варнавино. В то время у меня было уже двое детей – 1 апреля 1929 года родился мой второй сын Валентин. Меня перевели работать заведующей Прудовской школой в десяти километрах от Варнавина. Там я работала год. Я квартировала в Прудовской школе. Домой я ходила на воскресенья – навестить ребятишек и иногда взять их с собой. Дома держали работницу. На следующий, 1932 год, весной освободилось место учителя в Варнавинской школе, и меня перевели туда. Там я и работала до 1942 года.

Несмотря на мою трудную семейную жизнь, школе и ученикам я отдавала все свои силы. Школа была у меня на первом месте. Подготовка к урокам, внешкольная работа отнимали у меня много времени. На домашнюю работу и детей я могла уделить только ночные часы, урванные у сна. Тридцатые годы были для меня тяжелые годы. Хозяйство было полное: корова, поросята, гуси, куры, всё с первого года было на мне. Свекровь ничего не делала, только следила за всем, но и это, конечно, была большая помощь – «надежный замок у дома». Приходилось держать работниц, которые под таким строгим контролем свекрови часто менялись. Зачастую по месяцу не могли подыскать другую, и мне еще туже приходилось жить.

В школе керосину не было, приходилось ребятам учить уроки с мигалочкой, если не успеют при дневном свете. Я, чтобы тщательней приготовиться к школе, проверить ежедневно 90 тетрадей, приготовить наглядные пособия, разработать планы-конспекты каждого урока, уходила к учительнице параллельного класса Н.Г.Смирновой, а потом к А.В Зайчиковой, где, сидя с лампочкой, готовились. Сколько часов  в сутки приходилось мне на отдых и сон, удавалось уделить своим детям – я затрудняюсь сказать. Хоть я и была в то время в расцвете сил и энергии, но немудрено, что я на собраниях учительских, слушая доклады, лекции, боролась с дремотой и домой приходила совершенно измученная. Голова была как бочонок с бурлящим в нем пивом.

В мае 39 года в одночасье умерла свекровь. Ночью ей стало плохо, муж  побежал за врачом и за сестрой. Я уложила ее, открыла форточку, чтоб дать свежего воздуха – дала ей пожить. Прибежала сестра мужа, Александра Михайловна. Не успела она открыть дверь из кухни, как мамаша вздохнула последний раз и скончалась. Александра Михайловна закрыла ей глаза и сняла с нее пояс с ключами от сундуков, который она всегда носила на себе.

В 1941 году, перед майским праздником, пришлось мне побывать в местах моей молодости – в деревне Пустынь. Ночевала в доме своей старой знакомой, бабы Тани. Как она мне обрадовалась! Я, обливаясь слезами и смеясь, вошла к ней, как, бывало, девчонкой, не чувствуя под собой ног. Баба Таня уже напекла пирогов, принялась угощать пирогами и всякой всячиной, которую она приготовила к празднику. Разговорам, расспросам не было конца. Ночь вся прошла, как один час, без сна, в разговорах.  Утром узнала вся деревня о моем приезде, и бывшие мои ученики или их матери приходили и упрашивали меня посетить их, посмотреть на их теперешнюю жизнь. Я два дня ходила из дома в дом, как, бывало, священник «со славой»: из дома провожали, а у другого встречали. Много волнующих встреч было, много слез радости пролито. На всю последующую жизнь этих встреч не забыть.

Потом началась война. В начале войны, в августе сорок первого года В Варнавино эвакуированы были три детских дома из Ленинграда. Детей привезли на пароходе и барже. Для них были приготовлены два помещения «напольных» школ. В одном из них я была назначена дежурной по приемке детей. Всех их разместили, накормили и уложили спать. В сентябре 1942 года они начали учиться в школе, я приняла в первый класс семилетних детей из Ленинграда. Я горячо их полюбила, и они меня. В 1944 году руководство детского дома упросило меня перейти к ним на работу воспитателя. Там я и работала до 1952 года, пока не ушла на пенсию.

О воспитании детей можно написать целую повесть, но они сами своей жизнью и работой должны быть примером своим детям: как жить, работать и уважать своих родителей, чтоб старость была спокойна.

1970 год.