Редколлегия сайта «Открытый текст» продолжает публикацию мыслей и актуальных высказываний английского историка Джона Тоша о проблемах исторической науки и методологии истории. Тех, кому хотелось бы подробнее ознакомиться с его трудами, мы отсылаем к изданию: John Tosh. The Pursuit of History. Aims, Methods and New Direction in The Study of Modern History (3d ed., 2000), или к русскому переводу: Джон Тош.Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000, выпущенному издательством «Весь Мир» при содействии Института «Открытое общество» (номера страниц приводятся по этому изданию). На наш взгляд, переиздание этой книги достойным тиражом сделало бы ее доступной для многих специалистов (особенно в провинции) и стало бы хорошим подарком для русскоязычного читателя.

         В публикуемую подборку вошли выдержки из главы 7 «Границы исторического знания», где рассматриваются, в частности, проблемы исторической науки в свете постмодернистского вызова.

 

         С.152: «Центральный вопрос спора об истории как науке всегда заключался в том, следует ли изучать человечество таким же образом, как и дру­гие явления природы. Те, кто дает утвердительный ответ, являются сторонниками методологического единства всех форм систематического изучения человека и природы. Они утверждают, что история использует те же процедуры, что и естественные науки, и ее результаты следует оценивать с точки зрения научных стандартов. Между ними существуют разногласия относительно того, насколько история действительно удовлетворяет этим требованиям, но они едины в одном — историческое знание действительно лишь постольку, поскольку оно соответствует научному методу. В XX в. концепции природы науки претерпели радикальные изменения, но в XIX в. подход был довольно прямолинейным. Основой любого научного знания считалось тщательное наблюдение реальности со стороны незаинтересованного, «пассивного» наблюдателя, а результат неоднократных наблюдений одного и того же явления назывался обобщением или «законом», который соответствовал всем известным фактам и объяснял регуляр//(с.153)ность проявлений данного феномена. Этот «индуктивный» или «эмпирический» метод предполагал, что обобщения логически вытекают из имеющихся данных и что ученые выполняют свою задачу, не имея заранее сформулированной концепции или моральной причастности к предмету исследования.

          (…) Философия знания, выражающая этот подход в его классической, принятой в XIX в. форме, называется позитивизмом. Ее значение для практики исторической науки очевидно. Первостепенная обязанность историка состоит в сборе фактов о прошлом — фактов, подлинность которых устанавливается методом критического анализа первоисточников. Эти факты, в свою очередь, определяют характер объяснения или истолкования прошлого. Взгляды и ценности, исповедуемые историком, не имеют к данному процессу никакого отношения; он должен сосредоточиться только на фактах и обобщениях, которые из них логически следуют. Огюст Конт, наиболее влиятельный философ-позитивист XIX в., считал, что историки со временем откроют «законы» исторического развития. Заявления в поддержку ортодоксального позитивизма время от времени раздаются и сейчас, однако в наши дни более распространен его смягченный вариант. Современные позитивисты считают, что изучение истории само по себе не может «вычленить» ее законы; суть исторического объяснения связана скорее с правильным использованием обобщений, позаимствованных из других дисциплин, основанных, по их мнению, на научном методе — например, экономики, социологии и психологии.

          Вторая точка зрения, соответствующая другому философскому направлению — идеализму — отвергает основополагающий принцип позитивизма. Согласно этому взгляду, следует четко разграничить то, что связано с человеком, и природные явления, поскольку отождествление исследователя с изучаемым предметом открывает путь к более полному его пониманию, чем то, что возможно в естественных науках. Если природные явления можно постигать лишь извне, то дела людские имеют важное «внутреннее» измерение — намерения, чувства и менталитет действующих лиц. (…) Реальность прошедших событий можно понять лишь с помощью воображения, отождествляя себя с людьми прошлого, а это зависит от интуиции и эмпатии — качеств, которым нет места // (с.154) в классическом понятии научного метода. Идеалисты считают, таким образом, что историческому знанию присуща субъективность, и открываемая им истина ближе к художественному пониманию правды, чем к научному. Более того, историки занимаются отдельными, уникальными событиями. Законы общественных наук не годятся для изучения прошлого, а история не имеет собственных обобщений или законов.

          (…) В англоязычном мире самым оригинальным и утонченным выразителем идеалистической точки зрения был философ и историк Р. Дж. Коллингвуд. В посмертно опубликованной «Идее истории» (1946) он утверждал, что всякая история — это по сути история мысли, и задачей историка является воспроизвести в собственной голове мысли и стремления личностей прошлого. (…)

    …Значение нерешенного спора между позитивизмом и идеализмом куда шире, чем различие между традиционной политической историей и более новыми направлениями — экономической и социальной историей. Он помогает понять, почему среди историков существует столько разногласий о природе буквально каждого аспекта их работы — от оценки первоисточников и вплоть до окончательно сформулированных выводов».

         С.155: «Высокая профессиональная самооценка, свойственная новому поколению ученых-историков XIX в., во многом связана с выработан­ными ими жесткими правилами выявления и критики первоисточников. С тех пор установленные ими каноны остаются «руководством к действию», а все здание современного научного знания основано на тщательной оценке оригинальных документов. Но предписание «хранить верность своим источникам» не столь прямолинейно, как кажется, и скептики ухватились за ряд его проблематичных аспектов. Во-первых, доступные историку первоисточники отличаются неполнотой, и не только потому, что очень многие материалы были намеренно или случайно уничтожены. У этой проблемы есть и более фундаментальный аспект — многие события не оставили после себя никаких материальных свидетельств. Особенно это относится к духовным процессам, как сознательным, так и неосознанным. (…) Во-вторых, источники компрометируются не самыми благими намерениями их авторов и не столь заметным на первый взгляд влиянием стереотипов, характерных для времени и места их создания. (…) Строго говоря, исторические документы всегда «подтасованы» в интересах правящего класса, который во все времена являлся создателем подавляющего большинства дошедших до нас источников. В некоторых марксистских кругах это допущение привело к полному скептицизму относительно, возможности познать прошлое, и они отправили историю на интел­лектуальную свалку.

         В обоих вышеприведенных замечаниях есть доля правды, но доводить их до крайности — значит не понимать суть работы историков. Объем информации, который исследователь может извлечь изданного массива документов, не ограничивается их непосредственным содержанием; это содержание в первую очередь оценивается на предмет достоверности и лишь затем служит основой для выводов. При правильном применении критический анализ источника позволяет историку сделать поправку на преднамеренные искажения и неосознанные рефлексы автора…».

         С.168: «Историк должен проникнуться ценностями эпохи и попытаться увидеть события с точки зрения их участников. Только так он может сохранить верность предмету именования и своему призванию. Но подобные попытки «говорить голосом прошлого» не выдерживают проверки реальностью. На первый взгляд может показаться, что историкам вполне удается воспринять ценности тех, о ком они пишут: историки дипломатии обычно разделяют этику государственных интересов, господствующую в международных отношениях со времен эпохи Возрождения, а специалист по какому-либо политическому движению вполне способен выработать чувство сопричастности с взглядами и стремлениями его участников. Однако, как только ученый забрасывает сеть поглубже, чтобы охватить общество в целом, тезис о «ценностях эпохи» немедленно вызывает вопросы. Чьи ценности мы должны разделить — богатых или бедных, колонизаторов или угнетенных, протестантов или католиков? Было бы ошибкой предполагать, что историки, напрочь отвергающие «социальное значение» истории, тем самым обеспечивают объективность своих трудом. На практике их работа подвергается двоякой опасности. С одной стороны, они могут оказаться в плену приоритетов и представлений тех, кто создал используемые ими источники; с другой — их конечная продукция скорее всего испыта­ет — пусть даже неосознанное — влияние их собственных ценностей, которые трудно вычленить, поскольку они не заявлены».

         С.169: «Существует и другая серьезная трудность, характерная для подхода с позиций «строгого историзма». Нам никогда не уловить подлинный «аромат» конкретного момента истории так, как его чувствовали люди того времени, ведь мы, в отличие от них, знаем, что произошло потом, и значение, которое мы придаем тому или иному событию, неизбежно обусловлено этим знанием. Это одно из самых существенных возражений против идеи Коллингвуда, что историки «заново передумывают» мысли людей прошлого. Хотим мы того или нет, историк глядит на прошлое «с высоты» — он уже знает, чем все это кончилось. (…) Именно наше положение во времени относительно объекта исследо­вания позволяет нам осмыслить прошлое — выделить предпосылки, о которых современники и не подозревали, и разглядеть подлинные, а не желательные с точки зрения участников событий последствия».

 

С.169: «…В последние 20 лет позиции скептиков существенно укрепились благодаря крупному интеллектуальному сдвигу в области гуманитар//(с.170)ных наук, отвергающему историзм в качестве базы для истории и дру­гих дисциплин, имеющих текстуальную основу. Речь идет о постмодернизме Его отличительной чертой является приоритет языка над опытом, ведущий к открытому скептицизму относительно способности человека к наблюдению и истолкованию внешнего мира, особенно человеческого мира. Постмодернизм имеет потенциально серьезные последствия для статуса профессии историка, и потому это явление следует тщательно проанализировать.

         Современные теории языка лежат в русле традиции, впервые сформулированной Фердинандом де Соссюром в начале нашего столетия. Соссюр заявил, что язык отнюдь не является нейтральным и пассивным средством выражения, но управляется собственной внутренней структурой. (…) Отсюда Соссюр сделал вывод, что язык является несвязанным явлением — речь и письмо следует рассматривать как лингвистическую структуру со своими собственными законами, а не как отражение реальности: язык — это не окно в мир, а структура, определяющая наше представление о нем. Такое понимание языка немедленно приводит к понижению статуса автора текста: если структура языка имеет такое влияние, то смысл тек­ста связан с формальными атрибутами языка не меньше, а то и больше, чем с намерениями автора. Любое утверждение, что автор может точно передать «свой» смысл читателю, повисает в воздухе. (…) Можно говорить и о смерти текстуальной критики в ее традиционном смысле, поскольку толкователи текстов обладают не большей свободой действий, чем их авторы. Объективный исторический метод, находящийся вне текста, просто невозможен, существует лишь интерпретационная точка отсчета, сформированная из лингвистических ресурсов, доступных толкователю. Историк (или литературный критик) теряет свое привилегированное положение».

 

     С.171: «Если соссюровское разделение означающего и означаемого возвести в абсолют, то в итоге не существует никаких ограничений спектра возможных прочтений. Творческий подход к интерпретации текстов — то шаловливый, то ироничный, то провокационный — является отличительной чертой постмодернистской науки.

       Однако, с точки зрения большинства выразителей лингвистического поворота, свобода «прочтения» текстов несколько ограничивается воздействием «интертекстуальности». Согласно этой точке зрения, I тексты прошлого не должны рассматриваться в изоляции, поскольку ни один текст никогда не создавался таким образом. Все авторы используют язык, который уже служил тем же целям, что ставят они, а аудитория, возможно, истолкует написанное ими в соответствии еще с какими-то другими правилами применения языка. В любой конкретный момент мир текстов состоит из разнообразных видов производства, каждый из которых имеет собственную культурную обусловленность, концептуальные категории и образцы использования. Короче говоря, каждый текст является частью «дискурса», или массива языковой практики».

 

       С.172: «Анализ дискурса, как и все критические процедуры, связанные с современной лингвистикой, основан на релятивизме. Его сторонники отвергают идею о том, что язык отражает реальность, как репрезентативное заблуждение. Языку, считают они, присуща нестабильность, его смыслы меняются с течением времени и оспариваются и любой конкретный момент. Подобная неопределенность, если принять ее за аксиому, имеет фатальные последствия для традиционных понятий исторического исследования. Бессмысленно искать различия между событиями прошлого и дискурсом, в котором они представлены...

(…) Историки ни в коей мере не считают свои первоисточники безупречными, и они привыкли выискивать в них скрытые смыслы. В основе их научной практики лежит убеждение, что из источников можно извлечь, хотя бы отчасти, тот смысл, который вкладывали в них авторы и первые читатели. «Деконструкторы» подвергают такой взгляд анафеме: по их мнению, никакой уровень технического мастерства не позволяет преодолеть субъективность и неопределенность, непременно присутствующие при прочтении текстов. Вместо этого они предлагают нам возможность находить в них любые смыслы, какие нам захочется, лишь бы мы не требовали признать их достоверными. Никакой объем исследовательской работы не способен поставить нас и привилегированное положение. Все, что нам позволено, — это свободное взаимодействие между читателем и текстом без общепринятых процедур и «апелляционного суда». Требовать большего — значит проявлять наивность, или, как без лишних церемоний утверждают некоторые постмодернисты, обманывать ни в чем не повинных читателем.

       Поскольку историки требуют намного большего, каждый аспект их деятельности оспаривается постмодернистами. Если подвергнуть сомнению обоснованность исторического метода истолкования текстов, то же самое произойдет и со всеми процедурами, воздвигнутыми на этом фундаменте. (…) Вместо исторического объяснения постмодернистская наука может предложить лишь интертекстуальность, имеющую дело с «дискурсивными» связями между текстами, а не причинными связями между событиями; историческое объяснение отвергается как пустая химера для утешения тех, кто не // (с.173) способен воспринять мир, лишенным смысла».

 

       С.173: «Максимум, которым они [историки. – Ред.] способны признать — это то, что прошлое можно систематизировать как множество рассказов, подобно тому, как отдельный текст открыт для множества прочтений.

       Столь радикальный пересмотр существующих взглядов имеет серьезные последствия для нашего понимания профессии историка. Постмодернисты привнесли сюда две важные идеи. Во-первых, подчеркивают они, исторические труды являются видом литературного производства, который, как любой жанр, функционирует в рамках определенных риторических правил».

       С.173: «В настоящее время с постмодернизмом больше связывают вторую идею, согласно которой историк рассматривается как вектор направленности диапазона политических позиций, связанных с текущим моментом. Поскольку документальные «остатки» прошлого подвержены столь многочисленным прочте//(с.174)ниям и поскольку историки используют идеологизированный язык, создание исторических трудов ни в коей мере нельзя считать невинным занятием. Поскольку история бесформенна, историки не способны «извне реконструировать ее и придать ей очертания. Истории, которые они рассказывают, и люди-субъекты, о которых они пишут, — лишь субъективные предпочтения, взятые из бесконечного множества возможных стратегий. Историки укоренены в хаотичной реальности, которую они стремятся представить, а потому всегда несут на себе ее идеологический отпечаток. Все, что они могут, — это скопировать господствующую или «доминантную» идеологию; или наоборот, отождествить себя с одной из многочисленных радикальных или подрывных идеологий; но все они одинаково уходят корнями в сегодняшнюю политику. Под этим углом зрения все варианты истории становятся «осовремененными», а не просто политически ангажированными. (…) Постмодернисты сделали большой шаг в направлении релятивизма, признав — и даже превознося — множественность одновременных истолкований, одинаково обоснованных (или необоснованных). (…) Говорят, что историки не раскрывают прошлое, они его выдумывают; в результате проверенная временем разница между фактом и вымыслом сходит на нет.

       Как историки должны реагировать на этот натиск? Одна из задач, с которой они могут хорошо справиться — это поставить сам постмодернизм в исторический контекст, то есть признать, что он принадлежит конкретному культурному моменту. Как видно из самого названия, постмодернизм — явление реактивное. Понятием «модернизм» // (с.175) обозначаются главные убеждения, лежавшие в основе эволюции временного индустриального общества с середины XIX до середины XX вв. Наиболее важной из них была вера в прогресс и эффективна: дисциплинированного рационального исследования. Отбрасывая их, постмодернисты дают понять о своем стремлении к новизне и освобождении от сдерживающих начал предыдущего поколения. Но привлекательность постмодернизма лучше всего объясняется его созвучием с отдельными определяющими тенденциями современной мысли. Уже некоторое время назад получила распространение следующая точка зрения: те черты, что традиционно олицетворяли Запад, во многом зашли в тупик: его превосходство над остальным миром сходит на нет, технический гений превратился в бремя (например, в ходе гонки вооружений), рациональный подход, которым он столь похвалялся, как выясняется, не годится для решения многих проблем человечества — от понимания психики до сохранения окружающей среды. Холокост ныне рассматривается не как отклонение от нормы, а как мрачно иронический комментарий к традиционному отождествлению прогресса с Западной цивилизацией. Преимущества научного метода, ра­нее считавшиеся бесспорными, теперь вызывают большие сомнения. Теория постмодернизма — лучшая иллюстрация этой тенденции. Ставя под вопрос саму возможность объективного исследования, постмодернизм подрывает авторитет науки. Отрицая наличие в истории какой-либо упорядоченности и цели, он отдаляет нас оттого, с чем нам трудно смириться в прошлом, как и от того, чем мы привыкли гордиться. Если постмодернисты правы, и история действительно лишена смысла, то, следовательно, мы должны принять на себя всю ответственность за поиски смысла в нашей собственной жизни, какой бы печальной и трудной ни представлялась эта задача. История в ее традиционном понимании теряет не только практическое, но и вообще всякое значение.

       Это далеко не первый случай, когда «полномочия» истории как серьезной дисциплины ставятся под вопрос. Упор постмодернистов на неопределенный характер языка и превалирующий в их настроении культурный пессимизм — чисто современные явления, но в самом отрицании исторической правды пет ничего нового. В период религиозных войн в Европе в XVI—XVII вв. философы называли историков легковерными самозванцами, а столь почитаемые ими источники отметались как ненадежные. В XIX в. сторонники историзма, несмотря на всю жесткость их исследовательских стандартов, вскоре подверглись нападкам релятивистов, утверждавших, что полная историческая правда является химерой. Вообще, скептики появились одновременно с первыми историческими трудами Сомнения относи//(с.176)тельно статуса «реальности» и нашей способности ее познать, будь то в прошлом или настоящем, являются неотъемлемой частью западной традиции со времен античной Греции. Сами историки также принимали участие в этих спорах. Постмодернизм — далеко не столь новаторская теория, как порой утверждают его сторонники».

       С.176: «Как это часто случалось в прошлом, непримиримые критики истори­ческой науки часто воюют с ветряными мельницами. Историки всегда отличались способностью воспринимать некоторые аргументы критиков «правдивости» своей дисциплины. Они далеко не так привержены единому историческому субъекту, как предполагают некоторые критики; сейчас уже очень редко исследователи выстраивают концепции своих книг вокруг «нации» или «рабочего класса» без тщательного анализа меняющегося и противоречивого значения подобных ярлыков».

       С.177: «Историки также вполне сочувственно относятся к утверждению, что тексты содержат ряд смысловых уровней и что именно скрытый или неосознанный смысл придает тексту силу».

       С.178: «Однако большинство историков могут воспринять постмодернизм лишь до определенной степени. Многие приветствуют совершенство­вание методов текстуального анализа или рост внимания к культур­ной роли исторической науки. Но мало кто согласится с отрицанием исторической правды в ее общепринятом понимании. Испытав всю силу деконструктивисткой критики, историки лишь укрепляются и своем предпочтении опыта и наблюдений абстрактным принципам. В теории можно выстроить безупречную аргументацию в пользу пред­положения, что человеческий язык самодостаточен, а не репрезента­тивен. Но обыденная жизнь показывает, что язык прекрасно работает в тех ситуациях, когда требуется точная передача и правильное пони­мание смысла. Если исходить из любых других предпосылок, то взаи­модействие между людьми было бы просто невозможно. Но если язык, несомненно, выполняет эти практические функции в настоя­щем, то почему он не может восприниматься в том же духе, когда он зафиксирован в документах, дошедших до нас из прошлого? Конечно, всякий язык содержит элемент неопределенности; по прошествии времени она усиливается, и текст 300—400-летней давности, связанный с двумя-тремя дискурсами, поддается анализу с большим трудом. Историки зачастую признают свою неспособность выделить все смысловые уровни, заложенные в документе. Но утверждение, что ни в одном тексте из прошлого нельзя найти точного отражения событий или явлении, лежащих вне самого текста, опровергается опытом и здравым смыслом».

       С.179: «Смыслы, связывающие слова и предметы, отнюдь не являются произвольными, или бесконечно многозначными: они соответствуют установлениям, порожденным реальной культурой и реальными общественными отношениями. Задача исследования — выявить эти установления в их исторической специфике и полностью учитывать их в ходе интерпретации источников. И если сторонники лингвистического подхода рассматривают контекст как понятие, обозначающее лишь другие тексты, и проблема усложняется, поскольку они также предполагают, множество прочтений, то историки настаивают на том, чтобы тексты помещались в общий контекст своего времени. Это означает серьез­ное внимание не только к возможностям языка, но и к личности и про­исхождению автора, обстоятельствам создания текстов, предполагае­мой читательской аудитории, культурным взглядам того времени и социальным отношениям, в рамках которых существовали автор и читатели. (…) Уважение к «историчности» источника — фундаментальный принцип научной работы; там, где оно нарушается, пути историка и деконструктивистов расходятся. Историки не пре­тендуют на то, что их методика во всех случаях способна раскрыть все смысловые нюансы текста; для выполнения научной задачи исследо­вателю достаточно продемонстрировать, что часть первоначального смысла может быть воссоздана, и мы можем преодолеть рамки дис//(с.180)курса и взглянуть на материальный мир и социальную обстановку, в которых оставался текст Проверка фактом и строгое следование ис­торическому контексту означают, что исследователь может провести различие между подлинными событиями и дискурсом, в рамках кото­рого они представлены.

       Историки равным образом не согласны отказаться от претензий их собственных произведений на правдивость».

 

       С.180: «Настоящая демократичность [народность, в отечественной терминологии. – Ред.] заключается в создании исторических трудов, убедительных и вне пределов «своего круга», а значит, соответствующих научным методам, разделяемым историками независимо от их ориентации».

 

       С.180: «Суть постмодернистской критики состоит в том, что историзм мертв и его нельзя больше считать серьезным интеллектуальным явлением. Отражая эти атаки, историки указывают не только на сильное преувеличение слабостей исторического исследования, но и на куль//(с.181)турную значимость историзма в широком плане — как определенной позиции по отношению к прошлому Он является необходимой предпосылкой для социально-критической мысли, адресованной настоящему и будущему. (…) Осознание прошлого как «другого», набор нарративов, связывающих прошлое с настоящим, и объяснительная функция исторической науки — все это практически необходимые веши. Если мы полностью откажемся от стремления познать прошлое, мы никогда не поймем, как возникло настоящее. Социальную функцию истории нельзя отбросить с такой легкостью».

 

       С.181: «Подвергая сомнению достоверность исторического знания, постмодернизм вдохнул новую жизнь в традицию скептицизма, уходящую корнями еще л эпоху Возрождения. Погрешности (пли «неопределенность») источников, разрыв между подтвержденными фактами и придающими им смысл объяснениями, а также личностный и политический элементы, которые историки вносят в свою работу, уже давно являются заложниками фортуны. Позитивизм осуждал их как неприемлемые отступления от строго научного подхода; у постмодернистов они подпадают под общее отрицание рационального научного исследования».

       По утверждению Дж.Тоша, возражая постмодернистам, серьезные историки-аналитики (с.182) «понимают, что историческое знание не всегда включает в себя состязание прошлого и настоящего, где настоящее порой слишком давит на прошлое. Они знают, что источники ничего не «говорят» напрямую, что факты отбираются, а не просто выставляются для обозрения, что научное объяснение связано с ретроспективным мышлением и что каждая историческая работа в каком-то смысле формируется эстетическими и политическими предпочтениями автора. В основе выстраиваемой ими защиты лежит тезис, что если в теории все эти черты компрометируют работу историков, то на практике они могут быть сведены — и сводятся — к разумным пропорциям. История — не образец реализма, но и не жертва релятивизма. Она занимает промежуточное положение, при котором научные методы совершенствуются с целью, как можно больше приблизить уровень исследования к «реальности» и максимально удалить его от «относительности». Одной из главных функций профессии историка является внедрение научных стандартов исследования и ограничение интерпретационного своеволия. Оценка работы со стороны коллег служит мощным инструментом, гарантирующим, что в избранной ими сфере исследований историки будут, насколько возможно, точно придерживаться имеющихся свидетельств о прошлом.

       В этом плане можно выделить три главных требования. Во-первых, историк должен проанализировать собственные взгляды и убеждения, чтобы понять, как они соотносятся с проводимым исследованием. (…) Во-вторых, риск спутать ожидаемые и реальные открытия уменьшается, если направленность исследования выражена в виде ясной гипотезы, подтверждаемой, отвергаемой //(с.183) или модифицируемой в свете фактов — и автор должен первым искать прорехи в своей концепции. Целесообразное поведение для историка заключаемся не в «бегстве» от социальной обусловленное своей работы, а в полном осознании тою, почему его привлек именно этот отрезок истории в равном уважении к данным, соответствующим его концепции и противоречащим ей. Сторонние крити­ки часто забывают о том, как интересно бывает в ходе исследовании получать неожиданные результаты и «разворачивать» свою гипотезу и новом направлении. Наконец, в-третьих — и это самое важное, — исследователь должен помещать свою работу в строго исторический контекст».

       С.183: «Соблюдение этих трех предписаний позволяет во многом ограни­чить уровень искажений в исторических работах. Однако оно не спо­собно положить конец спорам и разногласиям. Было бы неверным полагать, что стоит историкам выработать высокий уровень самопознания, придать четкость своим рабочим гипотезам и скрупулезно соблюдать требования исторического контекста, и их научные суждения совпадут. Никому не дано полностью абстрагироваться от собственных убеждений или посторонних влияний; факты обычно можно истолковать в поддержку прямо противоположных друг другу гипотез; а поскольку источники никогда не передают прошлое во всей полноте, то чувство исторического контекста связано и с даром воображения, который зависит от проницательности и опыта каждого конкретного историка. Природа исторического исследования такова, что и при самом жестко профессиональном подходе остается плюрализм истолкований. Однако это надо рассматривать как его силу, а не слабость. Ведь прогресс исторического знания в равной мере зависит и от усилий отдельных исследователей, и от столкновения конкурирующих интерпретаций в ходе научных дебатов. Эти же дебаты, что так оживляют историческую науку, самым тесным образом связаны с противоположными взглядами на настоящее и будущее нашего общества. Не будь в истории конкуренции, она смогла бы дать материалы для критических споров о социальных проблемах сегодняшнего дня. Плюрализм исторических интерпретаций является необходимой, хотя и недооцениваемой, предпосылкой зрелого демократического политического процесса Прошлое всегда будет предметом разногласий, но это и к лучшему».