Т.XIV. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1859-1860 годов. М., 1958.
С.16: «Понимать необходимость реформы и не противиться ей – это все, что можно требовать от правительства, остальное мы должны сами сделать, если хотим, чтоб было хорошо сделано».
С.17: «Демократическое православие так же не дает воли уму и жмет его, как киево-печерское. Тот, кто истину – какая бы она ни была – не ставит выше всего, тот, кто не в ней и не в своей совести ищет норму поведения, тот не свободный человек».
С.21-23: «Ну, если после всех наших рассуждений Украйна, помнящая все притеснения москалей, и крепостное состояние, и наборы, и бесправие, и грабеж, и кнут, с одной стороны, и не забывая, с другой, каково ей было и за Речью Посполитой с жолнерами, панами и коронными чиновниками, - не захочет быть ни польской, ни русской? По-моему, вопрос разрешается очень просто. Украйну следует в таком случае признать свободной и независимой страной. У нас, людей изгнания, свидетелей стольких неудачных сочетаний и распадений, не может, не должно быть и речи о том, кому должна принадлежать та или //(с.22) другая часть населенной земли. В Малороссии живут люди, - люди, подавленные рабством, но не настолько сломанные правительством и помещиками, что потеряли всякое чувство народности; совсем напротив, родовое сознание у них очень развито… что же это будет за шаг к их освобождению, когда, снимая московские цепи, им скажут, что они должны принадлежать Польше?
Развяжемте им руки, развяжемте им язык, пусть речь их будет совершенно свободна, и тогда пусть они скажут свое слово, перешагнут через кнут к нам, через папеж к вам или, если они умны, протянут нам обоим руки на братский союз и на независимость от обоих.
Вот почему я так высоко ценю федерализм. Федеральные части связаны общим делом, и никто никому не принадлежит (…).
(с.23) Если Россия, освободивши крестьян с землею, действительно взойдет в ту новую фазу жизни, о которой мы говорили, я не думаю, чтоб Украйна захотела отделиться от нее. Она тогда не будет иметь тех причин, которые заставляли ее в половине XVII столетия бросаться к татарам, к Москве от дворянско-католического ига Речи Посполитой, а при Петре I отдаться шведам.
Если же Россия, запнувшись на первом шаге, останется под розгой помещика, под палкой полиции, без суда, без прав, управляемая ординарцами и писарями, если все это движение окажется слабым и мы безропотно воротимся к николаевскому времени, тогда не только Польше, не только Украйне не следует оставаться с Россией, но следует им соединиться, идти на Москву и разгромить все это исполинское здание рабства.
Вот вам весь наш взгляд, и что бы ни сказали русские патриоты или ваши [то есть польские; статья представляет собой ответ поляку. – Б.П.], мы его не изменим и не изменим ему потому, что мы убеждены в его истине и сердцем и умом».
С.25, подчеркнув желательность федерализации в решении славянского вопроса и федеративных отношений между Россией и Польшей, Герцен далее пишет: «Если Польша хочет иного решения, да будет на то воля ее. Но, разрывая семью, пусть она короче узнает Русь – не служащую, не мундирную – а Русь, пашущую землю, притесненную мундиром, Русь мыслящую и едва начинающую высказываться; тогда она оставит нас без международной ненависти и без горьких слов. Оскорбление народа, с которым она так долго боролась и который имел такое тяжелое и продолжительное влияние на ее судьбы, отбросит на нее самое темную тень».
С.28: «Пора смотреть на историю с ее естественной, физиологической точки зрения, без всякой примеси религиозных и цивических символов веры и катехизисов».
С.31: «Казачеству, вы знаете, шляхетская свобода Речи Посполитой была так же ненавистна, как иго царя московского. Что за дикое, неслыханное явление какой-нибудь Стенька Разин! Это какое-то безумное метание барса, какие-то опыты мощи несознательной, но страшной – удаль, дерзость, злодейство, отвага. Прибавьте Стеньке Разину определенную цель, дайте ему вместо казацкой голи армию и посадите его на престол, вот вам Петр I.
Разрыв, сделанный Петром I в нашей истории, лишил нас народных преданий; у нас нет умилительных, светлых воспоминаний, идущих из рода в род; наши воспоминания не идут дальше господского дома – где секут, казармы – где бьют палками, канцелярии – где определяют удары кнутом, Зимнего дворца – перед которым вешают и хоронят живых в Алексеевском равелине.
Привитая нам западная традиция, несмотря на свое огромное влияние, не могла сделаться для нас тем кровным, обязательным, своим, как она выработалась на Западе и в высших слоях Польши».
С.35: «Неужели вы можете себе представить какое бы то ни было правительство, которое вдруг скажет своим народом: «Распадемтесь! Я вами неправо владею, ступайте на все четыре стороны и не поминайте лихом!» Вопрос совсем не в том, как присоединены части государства, а в том, сохранили они самобытность или нет?
Все государства в мире составились очень незаконно и очень насильственно, так что если передать дела приращения Франции и Англии на разбор гражданской палате, то мы сведем их на какую-нибудь галльскую деревушку и на англосаксонскую рыбачью слободу. (…)
Если мы будем раздроблять государства на основании незаконного роста их, один только и останется в своих границах Косьма Бессребреник, ничего не стяжавший, - республика Сан-Марино».
С.38: «Каждая граница, которая падает, уменьшает линию военной карты, т.е. ручей человеческой крови; каждая снятая застава растворяет дверь международному обмену и сближению».
С.46: «Мы не верим ни призванию народов, ни их предопределению, мы думаем, что судьбы народов и государств могут по дороге меняться, как судьба всякого человека, но мы вправе, основываясь на настоящих элементах, по теории вероятностей делать заключения о будущем».
С.55: «Ни одной ясной, последовательно проведенной идеи, юридической, административной, нет во всей России от Зимнего дворца до сибирских поселений, от Святейшего синода до греховнейшего земского суда. Нелепость в одну сторону приводится к некоторому равновесию – нелепостью в другую».
С.161: «Страх не совместен ни с свободой, ни с прогрессом. Противузаконный союз науки с властию сделал из нее схоластический доктринаризм во всем относящемся к жизни».
С.163: «…Уважая науку всем сердцем, и всем помышлением и отдавая ей все, что ей принадлежит, я не хочу создавать себе из нее кумира, а, совсем напротив, призвав ее логическое благословение, скажу, что безусловной науки нет (как вообще нет ничего безусловного). Наука в действительности всегда обусловлена; отражаемый мир явлений – в человеческом сознании, - она делит его судьбы, с ним движется, растет и отступает, постоянно находясь в взаимодействии с историей. Оттого в развитии ее тот же поглощающий, страстный интерес, та же поэзия и драма, те же страдания и увлечения, как в истории. Ее относительная истина всегда отклонена от прямой линии мозговым преломлением и подкрашена средой – и тем больше, чем предмет ближе к нам.
Западный мир, и это совершенно естественно, считал и считает свою науку абсолютной, свой путь – единым ведущим к спасению. Но так как магнитная стрелка его сильно отклонилась от прямого направления в продолжение долгого исторического плавания, то он наконец хватился об утес и, боясь потонуть, бросился на мель. Теперь все усилия, весь труд употребляется, чтоб неподвижному сидению на мели придать вид прогрессивного движения.
Для того чтоб в самом деле плыть дальше, надобно весь груз бросить в море, а его много и жаль. Жаль ученым не меньше банкиров, и они переходят на консервативную сторону. В самом деле, разве какому-нибудь юристу легко признаться, что все уголовное право – нелепая теория мести; что лучший уголовный суд – очищенная инквизиция; и что в лучшем кодексе – нет ни логики, ни психологии, ни даже здравого смысла?
К тому же теоретические убеждения упорнее всех на свете, упорнее религиозных верований, именно потому, что они имеют свое одностороннее логическое оправдание, свое диалектическое доказательство, основанное не на патологическом состоянии //(с.164) мозга, как в религии, а на относительной истинности. Средств переубедить человека, логически убежденного, никаких нет, это совершеннейший предрассудок. Логика не имеет такой силы над привычным складом ума, над застарелыми приемами его. Убедить вообще можно только того, кто или никакого мнения не имеет, или чувствует, что его мнение шатко. А западный ум, совсем напротив, убежден в непогрешительности своей методы и в истине своих истин».
С.186: «Мы не западные люди, мы не верим, что народы не могут идти вперед иначе, как по колена в крови; мы преклоняемся с благоговением перед мучениками, но от всего сердца желаем, чтоб их не было».
С.206: «Людям так свойственно добираться до причины всего, что делается около них, что они лучше любят выдумывать вздорную причину, когда настоящей не знают, чем оставить ее в покое и не заниматься ею».
С.207: «Люди по большей части боятся того, чего не знают, потому что от него трудно защищаться».
С.212: «Неполное знание не дает права на произвольные предположения».
С.212: «…Вопрос «Может ли душа существовать без тела?» заключает в себе целое нелепое рассуждение, предшествовавшее ему и основанное на том, что душа и тело – две разные вещи. Что сказали бы вы человеку, который бы вас спросил: «Может ли черная кошка выйти из комнаты, а черный цвет остаться?» Вы его сочли бы за сумасшедшего – а оба вопроса совершенно одинакие».
С.217: «Финансы плохи, да ведь это обыкновенное русское хозяйство, вид пышный – и ни гроша за душой! Сверх того, реакцией финансам не поможешь…».
С.217: «Идти двумя путями невозможно».
С.275: «Роковая сила современной реакции в России – реакции бессмысленной, ненужной, - оттого так трудно сокрушима, что опирается на двух твердынях гранитной крепости – на тупоумии правительства и на неразвитости народа.
Тупость понимания – власть, сила, величайшая ирония над разумом и логикой. Неразвитие не так упрямо, но оно уступает только одному времени, долгому времени. Это-то нас и повергает в отчаяние, мы скорее готовы поступиться всем – достоянием, свободой, чем временем. “Time is money”, - говорят англичане, - как можно, гораздо дороже, гораздо больше: время – мы!
Но как бы ни была естественная досада, снедающая человека, когда он видит, что «счастие было так возможно, так близко», … - все же надобно смириться перед истиной и вместо упорства и траты сил в отстаивании своих путей, занесенных реакцией, идти той тропинкой, по которой можно дойти. В этой изменяемости при постоянном стремлении состоит все творчество природы, все многообразие ее форм при единстве и простоте начал и целей».
С.296: «Всякое правдивое сказание, всякое живое слово, всякое современное свидетельство, относящееся к нашей истории за последнее сито лет, чрезвычайно важно. Время это едва теперь начинает быть известным. Времена татарского ига и московских царей нам несравненно знакомее царствований Екатерины, Павла. История императоров – канцелярская тайна, она была сведена на дифирамб побед и на риторику подобострастия».
С.318-319: «Нечего повторять о том, как туго, тяжело развивалась Русь. Кнутом и татарами нас держали в невежестве, топором и немцами нас просвещали, и в обоих случаях рвали нам ноздри и клеймили железом. Петр I таким клином вбил нам просвещение, что Русь не выдержала и треснула на два слоя. Едва теперь, через полтораста лет, мы начинаем понимать, как раздвинулась эта трещина. Ничего общего между ними: с одной сто//(с.319)роны – грабеж и презрение, с другой – страдание и недоверие. С одной стороны ливрейный лакей, гордый своим общественным положением и надменно показывающий это; с другой – обобранный мужик, ненавидящий его и скрывающий это. Никогда турок, резавший, уводивший женщин в гаремы, не теснил так систематически и не презирал так нагло франка и грека, как шляхетская Русь – Русь крестьянскую. Нет примера в истории, чтобы единоплеменная каста, взявшая верх, сделалась бы до такой степени чужестранной, как наше служилое дворянство. Ренегат всегда доходит до крайности, до нелепого и отвратительного…».
С.323: «Всего безопаснее по опасным дорогам проходит человек, не имеющий ни чужого добра, ни своего».
С.324: «Тон не безделица».
Историки
распечатать
Смотри также:
