Мы продолжаем знакомить пользователей сайта «Открытый текст» с книгой Д.М.Буланина «Эпилог к истории русской интеллигенции» и приводим некоторые цитаты и фрагменты из этой книги.

            Имя Дмитрия Михайловича Буланина хорошо известно специалистам-гуманитариям, профессионально изучающим Древнюю Русь. Доктор филологических наук, автор фундаментальных исследований о сочинениях Максима Грека (см. статью «Максим Грек» в «Словаре книжников и книжности Древней Руси». Вып.2. Ч.2. Л., 1989, с.89-98; здесь же библиография), Д.М.Буланин на протяжении ряда лет был сотрудником Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук в Ленинграде (Санкт-Петербурге) и работал под руководством акад. Д.С.Лихачева. В постсоветский период он возглавил петербургское книгоиздательство, специализирующееся на издании научной литературы гуманитарного профиля и носящее имя своего владельца – «Дмитрий Буланин». Именно в этом издательстве вышла его остро-публицистическая книга «Эпилог к истории русской интеллигенции» (СПб.: Дмитрий Буланин, 2005, 256 с.). Книгу составили три очерка, написанные к юбилеям коллег Д.М.Буланина, ученых-филологов Д.С.Лихачева и О.В.Творогова, а также к двенадцатилетию издательства «Дмитрий Буланин», вследствие чего книга получила подзаголовок «Три юбилея». Содержанием очерков стали размышления автора о проблемах русской гуманитарной науки на фоне судьбы интеллигенции в России. Эти размышления, порой субъективные и полемически заостренные, написаны человеком вдумчивым и неравнодушным, приглашающим читателя к открытому обсуждению и со-размышлению о наиболее болезненных вопросах развития гуманитарной науки и, шире, российского общества. Поэтому, знакомя пользователей сайта «Открытый текст» с книгой Д.М.Буланина «Эпилог к истории русской интеллигенции», редколлегия сочла возможным поместить некоторые цитаты из этой книги, приобрести которую можно в самом издательстве или в книжных магазинах, сотрудничающих с издательством «Дмитрий Буланин».

 

С.78: «Еще одной чертой ученого-профессионала является ответственность за каждое свое высказывание, за каждый свой вывод — особенно за те, которые нашли отражение в печати. Жизнь человека конечна, поэтому невозможно написать много серьезных исследований в своей узкой области. Одна-две книги — таков предел, выход за который вызывает естественные со­мнения в основательности соответствующих трудов. Значение настоящего ученого определяется не количеством написанного, а фундаментальностью его исследований».

 

С.80: «…Между служением высокой науке и стремлением //(с.81) сделать ее достижения достоянием читающей публики — нет противоречия. Служители религии (я настаиваю на том, что наука и была подлинной религией для интеллигенции дореформенной России [автор имеет ввиду Россию «доперестроечную», до реформ кон.1980-нач.1990-х гг. – Прим.ред.]) должны не только отгонять от святилища профанов, но и обращать непросвещенных»

С.81: «Надобно заметить, что любовь к научно-популярной литературе, проявлявшуюся в годы «застоя» сословием ИТР, можно считать косвенным подтверждением здоровья самой науки — той, которая понятна лишь специалистам. В издательстве «Наука» выходила особая серия популярных книг, в которых рассказывалось в доступной форме о новейших достижениях всех наук — от математики до лингвистики. Сейчас серия прекратила свое существование. Это вполне закономерно, ибо из читательского реперту­ара исчез и сам жанр научно-популярной книги. Ведь жанр этот оправдан лишь в рамках бинарной оппозиции относительно ученых книг, // (с.82) отличаясь от них лишь по одному признаку — доступностью для широких масс читателей. Между тем теперь не существует критериев, позволяющих выделить действительно научные книги историко-литературной тематики из общей массы литературы, наводнившей книжный рынок. Эта масса состоит из околонаучных или даже псевдонаучных, но отнюдь не научно-популярных книг. Конечно, специалист всегда отделит зерно от плевел и отличит заслуживающее его внимания серьезное исследование. Однако мнение специалиста уже никого не интересует».

С.83: «Впрочем, оскорбленная Клио не замедлит с расправой: народ, лишенный памяти о своем прошлом, неизбежно покинет историческую арену».

 

С.101: «Все рассуждения на тему об интеллигенции относятся уже к области истории — социальной и культурной. Действительно, реформы, покончившие с «эпохой застоя», одновременно свели с подмостков истории русского интеллигента. (…) Суммируя размышления тех, кто писал о русской интеллигенции, отмечу, что своеобразие этого феномена заключается, с одной стороны, в его социальной размытости, с другой же стороны, в твердости культивируемого представителями интеллигенции нравственного императива. Такого рода сочетание могло возникнуть лишь в неправовом обществе, в котором на месте закона стоит религиозная заповедь. Объединяя людей, в большинстве своем нерелигиозных, «кодекс чес//(с.102)ти» русского интеллигента был функционально эквивалентен религиозной морали. Перечислять составляющие этого кодекса нет необходимости, ибо они более или менее точно воспроизводят ветхозаветные и новозаветные заповеди. Одним из постулатов морали интеллигентов, связывающих ее с религией, является восходящее к Платону представление о добродетельности знания. Поэтому, хотя людьми творческих профессий, в числе их академическими учеными, не исчерпывался состав русской интеллигенции, они образовывали ее ядро».

 

С.103: «Какие же метаморфозы произошли с нашей наукой в результате этого «углубленного» процесса [то есть перестройки, когда процесс надо было «углубить», и «процесс пошел». – Прим.ред.]? Если говорить о внешних формах, то не изменилось ничего, или почти ничего: места служения науке — институты, университеты, библиотеки остались стоять на прежних мес­тах, количество ученых-служителей культа не подверглось сокращению, нельзя даже сказать, что они голодают (хотя иным приходится нелегко). Изменилось самое главное — настроение общества, которое прежде признавало науку своей религией, а теперь в этой религии разочаровалось. (…) Рухнула существовавшая до того иерархия ценностей и как одна из главных ценностей — невос­требованными стали профессиональные качества людей творческих занятий. В рамках служения науке профессионализм — это знание лучших (из возможных) путей приближения к истине (поскольку постигнуть ее в полной мере челове//(с.104)ку не дано). Между тем, понятие истины органически чуждо массовой культуре, которая ценит лишь то, что полезно. Зачем адепту массовой культуры умозрительные чудеса, которые ему обещает наука, когда за деньги (единственный идол новой цивилизации) можно приобрести чудеса, вполне осязаемые? Профессионалы обрекаются на вымирание — вовсе не тем, что им предлагается нищенская зарплата (хотя для общества это далеко не последняя возможность определить ценность того или иного своего представителя), и не тем даже, что исчезают условия, необходимые для поддержания творческой деятельности (отсутствие технической базы, перерывы в комплектовании библиотек и проч.). Самый надежный способ уничтожить биологический вид — это лишить его потомства. (…) А настоящих преемников не будет, потому что массовая культура на каждом шагу показывает, что она не нуждается в мастерстве профессионалов».

С.105: «…Разрушение прежних ценностей (имеется в виду человеческий материал — девальвация профессионалов) происходит на наших глазах, а о реставрации можно говорить лишь в неопределенном будущем. Создать заново всегда труднее, чем сохранить существующее».

 

С.105: «Кто-то посчитал, что количество издающихся сейчас книг по их суммарному тиражу ни//(с.106)чуть не меньше того, что выходило в свет в «эпоху застоя», когда Россия была самой читающей страной. Весь вопрос в том, что выходило тогда и что выходит сейчас. Существенными являются не количественные, а качественные характеристики. Ситуация с людьми, трудящимися на той ниве, которую раньше принято было называть наукой, более или менее сход­на. Едва ли количество их сильно сократилось (число тех, кто предпочел сытую жизнь за границей или ушел в негоцианты, не столь уже велико — по крайней мере, среди гуманитариев). Едва ли меньше стало соискателей, защищающих кандидатские и докторские диссертации. Едва ли снизилось число сочиняемых ими (или их нетитулованными коллегами) статей и монографий (в действительности их стало больше — катастрофически много!). На самом же деле изменения налицо: имеющий очи да видит. Мало кто может позволить себе полностью отдаваться научным занятиям, подвизаясь, чтобы заработать на хлеб насущный, на двух, трех и более работах; поскольку немыслимо одинаково преуспеть на многих работах, наука теряет свои человекочасы и — главное — утрачивает свою уникальность. Это касается количества ангажированных в науке людей. Требования относительно представляемых к защите диссертаций неумолимо падают, так что средняя кандидатская диссертация сейчас эквивалентна прежнему студенческому диплому; о докторских диссертациях лучше вообще умолчим. Никто не станет заботиться о повышении требований, ибо успешная защита не приносит защитившее//(с.107)муся почти никаких благ. Кусок перестал быть лакомым, следовательно, нет нужды сдерживать тех, кто к нему допускается. Это касается ученых степеней. И, наконец, что касается статей и книг — значительная их часть суть скороспелые плоды самодеятельности недоучившихся дилетантов, изобилующие фактическими ошибками и обличающие незнакомство авторов с элементарными правилами русского языка. У каждого есть выбор — обмануть себя призрачным сходством или посмотреть правде в глаза».

 

С.107: «Коль скоро отношение к науке изменилось в обществе в целом, неизбежно меняется к ней отношение и отдельных представителей этого общества. Оказалось, что в числе развлечений, которые предлагает массовая культура вовлеченным в нее людям (не признающая духовных ценностей, фактически она исчерпывается развлечениями), могут найти свое скромное место и занятия, имитирующие научные труды прежней эпохи. Наука, бывшая прежде таинством, стала игрой, по законам которой она и //(с.108) продолжает свое существование. (…) Шансы сделать открытие — большего или меньшего значения — довольно велики. Однако открытие это не будет результатом многолетнего учения и неусыпных трудов, как то подразумевалось в классической науке. Это будет удача, которая, как в игре, может улыбнуться каждому, в том числе непро­фессионалу. Не будем при этом обольщаться, смешивая поэтическое вдохновение и научное творчество: счастливчику, вытянувшему козырную карту, едва ли будет по силам сделать из своего открытия все необходимые выводы. Для этого нужно стать профессионалом. Высшие проявления профессионального мастерства — это открытия, сделанные на общеизвестном материале, те, на которые не способен дилетант. Последний отличается от ученого примерно так же, как кладоискатель отличается от археолога».

 

С.109: «Если описывать новое состояние науки в терминах игры, понятно будет, почему лишними стали… качества профессионала... Прежде всего, как с рулеткой, каждый игрок выступает от своего имени, ему нет дела до окружающих. Распалось научное сообщество — корпорация, представители которой могли объединяться, расходиться, распределять между собой работу, одним словом, выступали как коллектив, а не как случайное собрание одиночек. Теперь за­мыслы широкого масштаба, требующие от уча­стников координации планов и максимальной концентрации сил, стали невозможны. Никто не хочет браться и за черновую работу… Для нынешних игроков это слишком ничтожные ставки, несовместимые с их размахом. Было время, когда члены корпорации подвергали труды друг друга гласной и негласной оценке. Сейчас точка зрения коллеги уже не имеет значения. Ничем не обузданное самомнение оборачивается полным отсутствием уважения друг к другу. Читать написанное твоими // (с.110) предшественниками и современниками («знать литературу вопроса», как говорили прежде) — совсем необязательно. Люди, пишущие об одном и том же, походят теперь на детей, которые стремятся друг друга перекричать: сплошь и рядом повторяются как новые хорошо известные факты, источниковеды, не желающие считаться с творчеством коллег, независимо публикуют одни и те же тексты и т. д. Ответственность игрока за свои действия ограничивается его собственным кошельком. Аналогия прозрачна: в сложившейся ситуации не может идти речи об ответственности ученого перед кем бы то ни было за свои слова и за свои писания. Раз так, нет нужды проверять выводы или заботиться о чистоте слога — все, будь то заметка или внушительный том, следует как можно скорее предать тиснению. Научная (обычно псевдонаучная) графомания достигла чудовищного размаха. Теперь никому не известные новички дебютируют толстой монографией; их при этом ничуть не смущает, что они останутся единственными ее читателями. И поделом: если ты не читаешь и не уважаешь другого специалиста (чтение чужих трудов и есть в науке основа взаимного уважения), у тебя нет оснований рассчитывать, что кто-то прочтет, то есть с уважением отнесется к твоему собственному опусу. (…) Атмосфера вседозволенности, подогреваемая отменой цензурных ограничений, привела в науке к торжеству сло//(с.111)воблудия. Если в «эпоху застоя» Россия была самой читающей страной в мире, после реформ она превратилась в самую пишущую: чукча не читатель — чукча писатель».

 

С.111: «Представители сословия, бывшего совсем недавно интеллектуальной аристократией России, охотно участвуют в детских играх — своеобразных маскарадах. У нас нет больше скромных институтов и обществ — одни только университеты и академии. Причем, как грибы после дождя, появляются новые и новые. Теперь каждый волен создать свою академию и с ребячливой серьезностью называться ее академиком. Конечно, эта инфантильная вера в красивые слова — вполне невинное проявление игрового настроения, господствующего в науке. Гораздо опаснее то, что в игру вступают шулеры. (…) Неверная ссылка, непроверенная цитата, снисходительное отношение к опечаткам — таковы лишь первые // (с.112) признаки несерьезного подхода к науке. Дальше следует подтасовка фактов, не отмеченное кавычками воспроизведение чужих слов, а то и откровенное присвоение открытий, сделанных коллегой. И наконец, поскольку священнодействие сменилось игрой, отменено считавшееся прежде обязательным правило, согласно которому каждая научная работа должна быть новым словом в своей области. Основная черта науки последнего времени — это ее компилятивность, когда, за отсутствием своего нового слова, утилизуются мысли, статьи, книги предшественников, бывших учеными в первоначальном — подлинном смысле этого понятия. [Эти выводы Д.М.Буланина никоим образом нельзя считать преувеличением. Одному из членов редколлегии сравнительно недавно довелось услышать от бывшего замполита, ставшего членом местного отделения Союза писателей и возжелавшего заодно стать ученым-историком: «Кандидатскую диссертацию по отечественной истории написать несложно: это ведь не научное исследование, а компиляция из 10-15 работ предшественников». – Прим.ред.] Компиляции могут при этом быть разного вида — от перепечаток или даже репринтов (наиболее честная форма) до затейливого коллажа чужих идей и мыслей, выдаваемых за свои собственные».

С.112: «Заметное в последние годы увлечение историографией опознается как еще одна примета импотенции сегодняшней науки. Нужно конечно признать, что благодаря этому // (с.113) увлечению из архивов извлекли великолепные сочинения корифеев гуманитарной науки, которые в свое время не были доведены до печати. Но пристрастие к историографии как маркирующий признак вторичности теперешней науки от этого не меняется. Поскольку же выбор книг, подлежащих перепечатке, определяется обычно требованиями рынка (то есть носителями массовой культуры), во множестве воспроизводятся заведомо устаревшие работы».

 

С.113: «Массовая культура, заполнившая Россию с окончанием «эпохи застоя», питается, по-преимуществу, иноземными (в особенности американскими) источниками. Убеждение в том, что иностранное лучше своего, очень сильно во всех слоях общества. Отсюда — как еще одно проявление вторичности — предпочтение, которое оказывается переводной научной литературе перед классиками русской историко-филологической науки. Хотя большинство переводов осуществлено вопреки всем нормам русского языка, так что их точнее назвать не переводами, а подстрочниками, они успешно конкурируют с аналогичными работами русских ученых».

 

С.114: «Обман и ложь (или, если вновь воспользоваться образами игры, подтасовка карт) проникают в науку под благообразными личинами. Для людей того поколения,… которое к вопросам религии относилось довольно безразлично, диким должен представляться нынешний ажиотаж во­круг церкви, вновь породнившейся с государством и в союзе с ним успешно промывающей мозги «свободных» граждан России. Религиозный менталитет современного человека, в сознании которого сусальное православие соседствует с самыми примитивными суевериями, — отдельная тема для размышлений».

С.115: «Поскольку изучение древнерусской литературы, литературы насквозь религиозной, особенно страдало от запретов со стороны воинствующего атеизма, снятие этих запретов создало у специалистов ощущение эйфории от открывшегося перед ними горизонта. Теперь никто не препятствует разысканиям в области агиографии и гимнографии; возрождается библеистика и литургика. Однако, с одной стороны, разрушение корпоративных связей, позволявших прежним ученым ощущать себя самостоятельной единицей общества, и, с другой стороны, идеологический напор со стороны церкви ведут к тому, что на месте прежней лжи (антирелигия) воцаряется новая (псевдорелигия). Академическая наука медленно (иногда довольно быстро), но верно перерастает в апологию православия. В академических по своему предмету исследованиях, например, в исследованиях житий святых, появляется — без кавычек — лексика средневековых источников: герои произведений неизменно называются преподобными, они не умирают, а преставляются, мощи их не выкапывают, а обретают и т. д. Создается впечатление, что соответствующие ис­следования написаны в духовной семинарии, а цель их — не восстановление истории текста или его художественной структуры, а церковное прославление святого. Если медиевистика будет дальше развиваться в этом направлении, то вскоре от приступающего к ученым занятиям, вместо оценки его профессиональных знаний, будут требовать записи о принятии крещения. //(с.116) Свобода вероисповедания превратилась в засилие религии и обернулась отсутствием другой свободы — права быть независимым от религии. [Без комментариев. Впрочем, то, что Д.М.Буланин называет «засилием религии» - это даже не религия, а политика. Редколлегия сайта «Открытый текст» политикой не занимается. – Прим. ред.]

            Оценивая данную тенденцию, мы должны со всей решительностью подчеркнуть, что оцерковление науки о древнерусской письменности отнюдь не свидетельствует о прогрессе в ее интерпретации. Религия и наука подходят к историческим фактам с разных точек зрения — первая довольствуется верой, а вторая требует доказательств. Соблазнительная, на первый взгляд, мысль, будто проникнутый христианским духом ученый лучше может понять религиозную по своей сути древнерусскую культуру, не выдерживает критики. Средневековая религиозность не имела ничего общего с современным благочестием, а создаваемый в работах последних лет образ Древней Руси как только лишь Святой Руси, населенной одними праведниками, — насквозь ложный образ. На самом деле, современные исследования с семинарским душком — модификация романтических представлений о прошлом… Разница заключается лишь в выборе акцентов: если представители прежней романтической школы обращали внимание на те явления древнерусской литературы, в которых она расходилась с каноном христианства, то нынешние апологеты отождествляют конфессиональные основы этой литературы и собственную религиозную доктрину. Оба пути ведут к одному и тому же — к модернизации средневековой культуры».

С.117: «…Несовместимость предмета исследований и неоромантического к ним подхода — куда глубже, чем может показаться на первый взгляд. В самом деле, средне­вековью как эпохе насквозь религиозной национализм был чужд принципиально. Напротив, этот самый национализм (и тут уже разговор совсем не о науке) — в самых ужасных своих формах — составляет неотъемлемое звено в со­временной массовой культуре. Я хочу сказать, что поповщина, пустившая прочные корни в «послеперестроечной» медиевистике, — это не только симптом ее погружения в массовую культуру, а значит и внутреннего опустошения. Я хочу сказать, что исламский фундаментализм, пуританская мораль американцев и вивифицированное православие — вещи одного порядка. Разговор идет на равных. Впрочем, чаще гово­рят пушки, при звуках которых, как известно, музы молчат. В том числе муза истории».

 

С.117: «Присущее прежней интеллигенции представление об этичности знания зиждилось на уверен//(с.118)ности в абсолютном значении этого знания, в котором реализуются бесконечные возможности человека. В культуре, которая пришла на смену, любое знание имеет лишь прикладное (относительное) значение, так что вопрос о его этичности становится неактуальным. (…) Нравственные устои русских интеллигентов, выработанные в неправовом обществе, имели вес лишь благодаря архаическим культурным стереотипам этого общества (прежде всего, религиозного толка). Смена ориентиров могла бы поставить на место религиозной заповеди закон, если бы «отцы перестройки» не забыли облечь созданный их заботами социум в правовые формы. В результате их забывчивости в России утвердились в качестве законов инстинкты первобытного человека, не имеющие отношения ни к религии, ни к морали, ни к праву. Обидеть ребенка, толкнуть старика, оскорбить женщину — все это стало нормой жизни, где торжествует лишь грубая сила. Культурное пространство заселяется со­ответствующим его требованиям биологическим видом».

 

С.120: «На фоне набирающего силы варварства оставшиеся представители русской интеллигенции выглядят обломками прежней цивилизации, последними могиканами. И все же не забудем, что речь идет о людях творчества, что ars longa, vita brevis. Так что, если когда-нибудь (неисповедимы пути Господни!) в России задумаются о возрождении национального достоинства и будут искать культурные и нравственные модели, ищущие едва ли смогут обойтись без наследия русской интеллигенции, собравшей — в пору сво­его бытия — лучших представителей нации».

 

С.137: «Теперь в России представлен полный букет жанров китча, включая детективы, политические триллеры, женские романы, fantasy, комиксы, руководства по всему набору оккультных наук и проч. Причем, помимо переводных (главным образом, американского происхождения), более или менее успешно создаются свои собственные. Теперь в любом киоске можно купить недорогую книгу для разового употребления, удобного карманного формата (роскеt bоок). Теперь книжные прилавки заставлены обложками кричащих цветов, которые изобретаются художниками в условиях беспощадной конкуренции. Рядом с ними могут быть выставлены те же колбаса или носки — ведь уже нет принципиальной разницы между этими предметами продажи. Теперь в России преодолен книжный дефицит, как преодолен дефицит других товаров. Существенна, правда, и разница: книжный голод, столь чувствительный в «застойные» годы, не утолен, а вытеснен другими функциями общества».

 

С.138: «…Смысл науки как поиска истины не поддается определению в категориях потребительской культуры. Культ науки — это атавизм, сохранявшийся в тепличных условиях эпохи «застоя». Значение науки нельзя выразить в денежном эквиваленте, а потому для сознания послереформенного человека — это курьез, отношение к которому варьируется, сообразно ситуации, от неподдельного удивления до высокомерного пренебрежения. (…) // (с.139) Он, человек-потребитель, охотно прочтет книгу по истории, особенно с занимательными подробностями (книги по истории до сих пор пользуются спросом), но ему абсолютно безразлично, насколько сообщаемые в книге факты соответствуют подлинным событиям. Или: он, человек-потребитель, будет с увлечением решать математическую задачу, но правильность результата ничуть не трогает его сердца. Равнодушие к истине — один из главных атрибутов носителя массовой культуры, и этот атрибут нашел для себя подходящую форму выражения. Такой формой является Internet, попадая в который информация не подвергается фильтрации на предмет своей достоверности. Это организм, в котором живые клетки заражаются от умерших трупным ядом, так что всемирная паутина превращается в мировую помойку. Суть в том, что закончилась эпоха просвещения, исчезла уверенность во всесилии знаний, место которых заняли суеверия самого примитивного толка. Многие из них стадиально предшествуют монотеистическим религиям, будучи эквивалентны первобытным культам. Такова вера в чудеса, соответствующие духу времени, например, в пропагандируемые СМИ чудодейственные снадобья, превращающие старика в юношу, урода — в красавца, импотента — в полового гиганта».

 

С.159: «Непрофессионализм — одна из самых ярких черт послереформенной России — в полной мере отразился на книжном репертуаре. Репутация интеллектуального труда упала до такой степени, что в кастах, сохранившихся от советских времен, оказалось утраченным представление о различиях между хорошей и плохой книгой. Это касается как беллетристики, так и научной книги. В книге, отмеченной грифом солидного учреждения, сплошь и рядом содержится совершенно несолидная чепуха. Пережившие кризис дореформенные издательства, ничем уже не связанные с соответствующей кастой и выбирающие книги по своему собственному усмотрению, ори­ентируясь исключительно на коммерческий успех, окончательно утратили присущую им преж­де специфику. У них уже нет никакой репутации, и им нечем дорожить.

Мы исподволь возвращаемся к причинам упадка отечественной науки и к болезненному вопросу о том, кто виноват. Настало время сформулировать свою точку зрения: по моему разумению, причина кроется в самих ученых, которые, погруженные в затопившую Россию массовую культуру, утратили представление о смысле своей работы, заключенном в поиске истины. Поскольку среди параметров массовой культуры для истины не нашлось места, отмер и стремящийся к обре//(с.153)тению истины почти религиозный культ науки, который поддерживался тепличными условиями «застойных» лет. Ученые растеряли кастовую (или, если угодно, корпоративную) честь, которая растворилась в потребительских интересах, главенствующих в окружающем их обществе».

С.153: «То, что мы наблюдаем сейчас, можно сравнить с цепной реакцией: недополучивший своего жалования ученый произвел халтуру, следовательно, ему не следует повышать жалования, следовательно, он считает себя вправе халтурить еще больше, и так до бесконечности. Здесь-то и кроется секрет перепроизводства — //(с.154) прогрессирующей урожайности научных или выдающих себя за научные книг. Их издание отражает не движение мысли, а движение денег, необходимых для производства…».

 

С.154: «Сейчас С.-Петербург, со свойственной эпохе слабостью к кра­сивым словам, навязывают «культурной столицей России». А зря, между прочим, потому что назва­ние-то обидное, как его ни поворачивай. О какой вообще культуре идет речь? Или это культура, столицей которой был императорский Петербург, давно отошедшая в небытие, и тогда приклеившееся к городу определение следует переводить как «несуществующая столица несуществующей культуры». (Так — в уродливом штампе из вокабулярии ЮНЕСКО — возрождается миф о Петербурге как городе-призраке!) Или подразумевается нынешняя культура китча, а быть столицей его не очень-то почетно. Однако в этом последнем случае, называя столицей С.-Петербург, мы говорим вопиющую неправду. Столица теперешней безвкусицы, конечно же, - Москва, давно уже ставшая государством в государстве. В чем другом, а в данном аспекте китч не отличается // (с.155) от любых культурных новаций, которые столица усваивает прежде более консервативной провин­ции. Применительно к науке сие означает, что провинция в большей степени склонна удерживаться на прежних позициях, сохранять пиетет перед наукой как поиском абстрактной истины. Разрушительные веяния идут из Москвы. (Сказав это, я не чувствую себя виноватым перед весьма уважаемыми мной учеными столицы, кото­рых, т. е. уважаемых, увы, немного относительно массы людей, вовлеченных в конъюнктурную на­уку сегодняшнего дня.) Положение вещей, вообще говоря, обычное для Третьего Мира: разбухший от выпитой крови мегаполис, паразитирующий на остальной территории страны и сосредоточивший в себе все ее деньги. Понятно, что перед денежным мешком не устоять допотопным идеалам провинции, так что ей придется volens nolens принять новое видение мира, а провинциалу — в меру его возможностей — превратиться в «нового человека». Массовую культуру (прошу прощения за грубость сравнения) можно уподобить луже с нечистотами, причем поступают они туда из одного и того же источника (Москва), а расходятся концентрическими кругами по поверхности лужи. Содержание новых поступлений значения не имеет — будь это пиво, разлитое из одной бочки, но распространяемое под разными этикетками, или мобильные телефоны, произведенные по той же примерно схеме и навязываемые рекламой всем слоям населения. //(с.156) (…) Русская провинция обречена, потому что по мере удаления от центра мы сталкиваемся все с большей разобщенностью, а значит — взаимной отчужденностью и взаимной озлобленностью людей. (…) Автору не раз приходилось наблюдать, как в крохотной деревне, обитаемых всего два-три дома, жители, вопреки здравому смыслу, люто ненавидят друг друга: воруют дрова, портят сено, гадят в колодец, и на что еще способна мужицкая хитрость? Наверное, перед нами черта национального характера, она порождена, в конечном итоге, исторической географией России, рассредоточенностью ее населения на огромной территории, где людей, кроме языка, мало что связывает. Во всяком случае, еще древний летописец объяснял успехи татарского завоевания усобицами русских князей, неспособных к совместным действиям. Если же говорить о жизни научного мира, то зависть и интриги — вечные его атрибуты расцветают тем более пышным цветом, чем дальше мы погружаемся в «глубинку». Вместо того, чтобы сплотиться перед лицом внешней опасности, начинают сводить личные счеты. Сопротивляемость каждого из интриганов падает, уязви//(с.157)мость — растет. (…) Подгнившие конструкции их провинциальной науки легко размываются волнами массовой культуры, набегающими из центра. Итог ясен: один за другим оплоты традиции растворяются в ценностях обывателя.

            В процессе растворения ученых как единицы социальной структуры рука об руку идут разочарование в идеалах науки и утрата разочаровавшимися профессионального мастерства. Действительно, если стремление к истине подвергнуто сомнению, для чего нужно постигать сложный инструментарий, который обеспечивает это стремление реальными возможностями? С другой стороны, о каком стремлении к истине может идти речь, если это стремление не подкреплено знаниями, дающимися тяжким и многолетним трудом («корень учения горек, а плоды сладки»)? Резкое падение уровня знаний, каким доволь­ствуется современная гуманитарная наука, является мощным катализатором в процессе ее конечного растворения и исчезновения. Вместе с учеными, растерявшими свои идеалы, уходит //(с.158) в прошлое (растворяется в анналах истории, если мы будем придерживаться выбранного нами образа) то одновременно социальное и этическое явление, которое принято называть интеллигенцией и которое составляет одну из характерных особенностей русской истории Нового времени».

С.158: «Логика истории, того исторического периода, который переживает Россия, отодвигает русскую интеллигенцию в прошлое, куда отодвигаются одна за другой все культурные ценности «застойных» лет. Как то бывает в подобных случаях, на месте живых людей поселяются призраки, а действительные факты замещаются мифами. Первые годы «перестройки» были настоящим полигоном для мифов — мифогенным пространством. Освободившиеся от идеологических пут интеллигенты, особенно те, что чувствовали себя прежде ущемленными, решили, что им принадлежит будущее. Они не задумывались, что свободой, доставшейся всем даром (поскольку она не была завоевана, а дарована сверху), смогут воспользоваться далеко не все. И что в рядах тех немногих, кто этой свободой воспользуется, для интеллигенции места не предусмотрено».