Имя Дмитрия Михайловича Буланина хорошо известно специалистам-гуманитариям, профессионально изучающим Древнюю Русь. Доктор филологических наук, автор фундаментальных исследований о сочинениях Максима Грека (см. статью «Максим Грек» в «Словаре книжников и книжности Древней Руси». Вып.2. Ч.2. Л., 1989, с.89-98; здесь же библиография), Д.М.Буланин на протяжении ряда лет был сотрудником Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук в Ленинграде (Санкт-Петербурге) и работал под руководством акад. Д.С.Лихачева. В постсоветский период он возглавил петербургское книгоиздательство, специализирующееся на издании научной литературы гуманитарного профиля и носящее имя своего владельца – «Дмитрий Буланин». Именно в этом издательстве вышла его остро-публицистическая книга «Эпилог к истории русской интеллигенции» (СПб.: Дмитрий Буланин, 2005, 256 с.). Книгу составили три очерка, написанные к юбилеям коллег Д.М.Буланина, ученых-филологов Д.С.Лихачева и О.В.Творогова, а также к двенадцатилетию издательства «Дмитрий Буланин», вследствие чего книга получила подзаголовок «Три юбилея». Содержанием очерка стали размышления автора о проблемах русской гуманитарной науки на фоне судьбы интеллигенции в России. Эти размышления, порой субъективные и полемически заостренные, написаны человеком вдумчивым и неравнодушным, приглашающим читателя к открытому обсуждению и со-размышлению о наиболее болезненных вопросах развития гуманитарной науки и, шире, российского общества. Поэтому, знакомя пользователей сайта «Открытый текст» с книгой Д.М.Буланина «Эпилог к истории русской интеллигенции», редколлегия сочла возможным поместить некоторые цитаты из этой книги, приобрести которую можно в самом издательстве или в книжных магазинах, сотрудничающих с издательством «Дмитрий Буланин».

 

С.13-14: «Интеллигенция появилась на свет Божий, когда моральным устоям общества, точнее части общества, стало тесно в статьях катехизиса, утвержденного казенной религией. Когда, с другой стороны, эта же часть общества не имела возможности (или не считала нужным) придать своим моральным устоям статус юридической нормы. Одним словом, интеллигент — это уже не священник, облеченный благодатью свыше, но еще не законотворец правового общества. Свободный от социальных конвенций он — независимый нравственный арбитр окружающе­го мира. Правда, до той лишь поры, пока есть среда, признающая за этим арбитром его право на моральный вердикт. Отметив пограничный характер интересующего нас явления, мы поймем многое. То, прежде всего, почему интелли­генция (не только соответствующее явление, но и обозначающее его слово) оформилась именно в России. Также и то, почему наиболее последовательными приверженцами ее идеалов оказа//(с.14)лись ученые, занявшие ключевые позиции в интеллектуальном мире страны. Поймем и присущую интеллигенции всегдашнюю оппозиционность по отношению к официальной власти, в каких бы формах ни выражалась эта оппозиционность».

 

С.34-37: «Выход русской интеллигенции на историческую арену был вызван рядом причин, из которых не последнее значение имела многочисленность этого новообразованного слоя русского общества. Бурное развитие капитализма создало острую необходимость в значительном контингенте людей умственного труда, который формировался из разных сословий, способствуя тем самым ликвидации прежних социальных барьеров. Внесословный статус русской интеллигенции проявился и в том, что сам термин превратился в культурную и этическую, а отнюдь не социальную характеристику. Он же, этот внесословный статус, позволил интеллигенции сделаться одним из главных факторов историче­ского развития России.

            Многочисленное сообщество интеллигентов, включавшее особенно активную на первых порах техническую интеллигенцию, отказалось признать единственными выразителями национальной идеи прежних учителей жизни — русских писателей. Если воспользоваться оправдан­ным русской историей уподоблением писателей священнослужителям, можно констатировать, //(с.35) что пополнившийся новыми адептами приход был не удовлетворен прежней священнической церковью и заменил ее евангелической церковью. Важно, однако, что новоявленные реформаторы не собирались отменять существовавшую до них систему ценностей, на которой основывалось религиозное единомыслие творцов русской классической литературы и их читателей. Напротив, весь комплекс нравственных идей русской литературы, включая устоявшийся в ней нормативный образ писателя, заложен в том понятии «интеллигентности», которое при­дала ему русская история. Нормативный образ интеллигента рубежа веков [XIX-XX вв. – Ред.] мало чем отличается от нормативного образа писателя, каким его видели образованные слои русского общества предыдущих поколений. Вслед за писателем-наставником прежней эпохи интеллигент воспринимал свой труд как священнодействие, как тот, он го­тов был претерпевать гонения за свои идеи, а иногда даже, в соответствии с «комплексом мученичества», стремился стать жертвой этих гонений и т. д. Отсюда — из атрибутов, составлявших нормативный образ русского писателя, а если смотреть на них в исторической перспективе — из атрибутов средневекового духовника — сложилось собственно русское представление об интеллигенте как рыцаре без страха и упрека. Но этим дело не ограничилось: осознав себя наследницей прежних учителей жизни, интеллигенция не только приняла на себя их обязанности, она также заявила о своих претензиях на их право [здесь и далее выделено автором. – Ред.] — право учить современное общество. И что самое главное — русское общество при//(с.36)знало за интеллигенцией это право, право на нравственную проповедь.

            В каком-то смысле именно признание прежних прав за новыми учителями жизни явилось тем роковым шагом, который предопределил русскую историю двадцатого века. В интеллигенции видели наследников Толстого и Достоевского. Между тем времена изменились: право учить мир получило весьма неоднородное в социальном и культурном отношении сообщество людей, нравственное учение их с течением времени дробилось и мельчало. В исторической перспективе единство интеллигенции оказалось фикцией. Если одна ее часть использовала свое моральное право для утверждения моральных заповедей, то другая часть могла злоупотребить этим правом, могла затеять переделку реаль­ного мира в угоду своим абстрактным фантазиям. Не будем, впрочем, отвлекаться в сторону: для понимания культурной подоплеки, обусловившей общественное признание Д. С. Лихачева в конце двадцатого века, достаточно констатировать тот факт, что интеллигенция начала века обладала общепризнанным правом на нравственную проповедь.

            Вообще в рассуждениях о русской интеллигенции как культурном феномене давно уже пора отказаться от недифференцированных характеристик. В ее адрес бросали и бросают много обидных упреков, обвиняющих интеллигенцию в самоуверенности, лицемерии и трусости. Учитывая социальную и культурную неоднородность этого слоя дореволюционного общества, мы не можем не признать подобные упреки одно//(с.37)сторонними. Историку русской общественной мысли еще предстоит внести ясность в то, какова была универсальная аксиоматика русской интеллигенции и в чем проявилась эфемерность ее единомыслия. Для нас сейчас важно, что именно она, русская интеллигенция, отказалась отделять знание («интеллект») от нравственности и благодаря этому стала к началу двадцатого века носительницей национальной идеи. Мысль об этичности знания, лежащая в основе нравственного учения Д. С. Лихачева, связывает его учение с основным постулатом русской интеллигенции как исторического феномена. Беру на себя смелость утверждать, что именно эта связь гарантирует право Д. С. Лихачева на роль учителя жизни».

 

С.40: «Национальное самосознание признало Д. С. Лихачева учителем жизни, потому что за его спиной стоит русская интеллигенция как историко-культурный феномен. Пускай эту интеллигенцию обвиняют во всех смертных грехах. Может быть, на весах истории многие ее грехи будут искуплены одной и несомненной добродетелью: она, эта интеллигенция, не отдала вверенную ей русскую культуру на потеху третьего сословия и не снизошла до китча, — пожалуй, самого страшного порождения буржуазной цивилизации и города как среды обитания буржуа. Россия сохранила свою культурную девственность до конца двадцатого века во многом благодаря интеллигенции. Нужно, конечно, помнить, что Россия не дожила до подлинного капитализма, а потому соблазны его верного спутника — массового искусства были не столь сильны».

 

С.41: «От массовой культуры Россию уберегли не только глубинные крестьянские корни (ведь народная культура не знает китча), но и выросшее на этих корнях религиозное благоговение перед созданиями человеческого духа, прежде всего перед человеческим словом. Пиетет перед словом, понимаемым как учительное слово, который был присущ средневековой эпохе, унаследовала от нее русская классическая литература, а от этой последней явившаяся ей на смену русская интеллигенция. Правопреемником интеллигенции и выступает Д.С.Лихачев в русской культуре конца двадцатого века».

 

           На с.12 Д.М.Буланин так оценивает ситуацию в области науки и просвещения, сложившуюся в России на рубеже XX-XXI в.: «Сейчас для России настало время распрощаться с вечными странницами — науками-музами. Науки процветают там и тогда, где и когда есть вера в прогресс. В обществе, где она утрачена, воцаряются суеверия, и место ученых занимают попы всех мастей, рядом с магами, чревовещателями, экстрасенсами и другими шарлатанами, им же имя легион. Обижен­ные науки покидают Россию. Им предпочитают псевдонауки. Естественные науки подменяются технологиями. Гуманитарные науки замещаются чем-то и совсем странным. Какой-нибудь менеджмент. Или — того страннее — политология, которую можно определить как искусство скрывать за наукообразными фразами преступление и обман, присущие любой политике. Что же касается подлинных — классических наук, то их тщетно пытаются удержать красивыми словами, которые не могут скрыть общий упадок просвещения. Претенциозными названиями, вроде «Европейского университета в С.-Петербур­ге». (Название, имплицирующее убожество прежних, «доперестроечных» университетов. В каких, спрашивается, университетах учились, а потом блистали светила русской науки? И в каких учится русская молодежь сейчас? — в азиатских? в африканских?)».

         В этой связи примечательна приведенная Д.М.Буланиным (с.14-15) «довольно пространная цитата из О.Шпенглера, автора нашумевшей в свое время книги «Закат Европы»: ««Ибо опошлилось само время, и многие даже не знают, в какой степени это относится к ним самим. Дурные манеры всех парламентов, общая тенденция участвовать в не очень чистоплотных сделках, сулящих легкую наживу, джаз и негритянские танцы, ставшие выражением души самых различных кругов, дамы, раскрашивающие на манер девок лица и губы, мания писак под всеобщие аплодисменты высмеивать в романах и театральных пьесах строгие воззрения благородного общества, дурной вкус, проникший вплоть до высшей знати и старых княжеских домов и проявляющийся в сложении с себя всякой общественной обязанности и отказе от прежних нравов, — все это доказывает, что чернь стала задавать тон. Но пока здесь смеются над благородными формами и старыми обычаями, поскольку не несут их в себе как императив и даже не подозревают, что речь идет о быть или не быть, там, на противоположном конце, они разжигают ненависть, жаждущую их уничтожения, зависть ко всему, что не всякому доступно, что выделяется своим превосходством и оттого подлежит ниспровержению. Не только традиция и нравы, но и всякий признак утонченной культуры, красота, грация, умение одеваться со вкусом, уверенность в манерах, изысканная речь, сдержанная осанка тела, выдающая воспитанность и самодисциплину, смертельно раздражают низменные ощущения» [Окончание цитаты опущено. – Ред.].

 

С.52: «Сущность человека творческой профессии наиболее полно раскрывается в его творчестве, основной характеристикой ученого остается его научная деятельность — эти истины не подвергаются сомнению. Однако человек, будучи существом политическим, не теряя своих индивидуальных черт, вынужден функционировать на разных социальных уровнях — в своей семье как минимальной социальной ячейке, в профессиональной среде как ее представитель, наконец, как элемент больших общественных страт (сословие, этнос, раса и проч.), детерминированных во времени и в пространстве. Поэтому ученые разыскания — даже, казалось бы, самые специальные, занимают то или иное место не только в истории науки, они являются и продуктом общественной жизни своей эпохи. Мы имеем право рассматривать академические труды и их творца не только в рамках его специальности, но и как реализацию определенных культурных и социальных закономерностей».

 

С.53-55: «Условия, необходимые для развития науки, а соответственно — для жизни и деятельности ее творцов, несколько отличны от того, что требуется для существования представителей свободных профессий — писателей, художников, музыкантов. Бытие первых в большей степени зависит от внешних условий, нежели бытие вторых. Общество, признающее ценность науки, вынуждено идти на довольно значительные расходы: прогресс науки требует и бесперебойного воспроизведения высококвалифицированных кадров, и сложных, часто дорогостоящих приборов (особенно если речь идет об ученых технического профиля), и специально оборудованных помещений, и наличия библиотек по каждой из дисциплин. Ученый нуждается в своей специфической среде — среде единомышленников, которую нельзя создать мгновенно, даже если по//(с.54)местить этот экзотический биологический вид в особый питомник. Формирование ученой сре­ды — процесс, растянутый во времени, так как необходимо, чтобы каждый представитель вида чувствовал себя чьим-то преемником, а затем становился чьим-то наставником. Все перечисленное не является жизненно необходимым для существования изящных искусств, основное условие развития которых — это максимальная свобода творчества. Если служение науке обычно происходит в рамках службы, то служение музам не обязательно закреплено общественным договором. Искусство можно сравнить с зеленеющим лугом, на фоне разнотравья которого особенно ярко выделяются диковинные цветы, науку — с колосящейся нивой, которую распахивали многие поколения земледельцев. Наука — если определять предметы с социологической точки зрения — социально более структурирована, искусство — более аморфно. Эта большая социальная структурированность имеет как отрицательные, так и положительные стороны. С одной стороны, судьбы науки оказываются в зависимости от уровня развития общества, с другой стороны, служение науке, облеченное в форму службы, делает ее более открытой для всех людей, независимо от их природных дарований. Действительно, если среди представителей свободных профессий оказываются востребованными одни лишь таланты (как яркие цветы на лугу), среди находящихся на службе у науки все находят себе применение — от директора учреждения до привратника (как зрелые колосья на ниве). В этом // (с.55) смысле сословие ученых социально более однородно, нежели сословие художников. Для творчества художника нужен эмоциональный импульс (озарение, вдохновение и т. д.), эффективность творчества ученого определяется, прежде всего, его профессиональными навыками и трудоспособностью».

 

С.64: «…Духовное творчество по природе своей не поддается порабощению. Подобно тому, как городской воздух делал свободными крестьян, находившихся в феодальной зависимости, творческая атмосфера эпохи проникала за стены печально знаменитых «шарашек». В духовном смысле трудившиеся там ученые были свободнее тех, кто ходит на службу в нынешней «демократической» России. Если бы речь шла об одной только работе по принуждению, советская армия ИТР не удержала бы отечественную науку на том уровне, которого она достигла в «застойные» годы».

 

С.64-66: «…В свойственной человеку рассматриваемого времени иерархии духовных ценностей одно из первых мест принадлежало книге. Удивительный парадокс: книга как один из основных атрибутов христианства стала фетишем в стране, единственной казенной религией которой признавался «научный атеизм»; причем все это имело место в те самые годы, когда в остальной части мира книга неуклонно вытеснялась на периферию культуры. Этот парадокс, который едва ли могли предвидеть воинствующие безбожники, явился как компенсация искусственно ущемленных религиозных переживаний: новый культ — культ знания воспользовался атрибутом прежнего, придав новую жизнь книге как культурному феномену. Существенные черты русской жизни //(с.65) «эпохи застоя» останутся непонятыми, если не принимать во внимание преклонение перед книгой со свойственными этому преклонению ярко выраженными религиозными атрибутами. Сегодняшнему поколению, привыкшему к лживости всего, что не касается денег, трудно представить себе свойственную той эпохе веру в печатное слово. Через книгу осуществлялась связь с прошлым России, о котором ее понуждали забыть, с помощью книги удавалось иногда преодолеть и «железный занавес». В какой-то мере именно книга обеспечивала единство нации. С другой стороны, можно подтвердить многими примерами отношение к книге как к сакральной субстанции. Например, плохое с ней обращение признавалось кощунством. Или еще пример. В традиционной культуре священные вещи не могут быть предметом купли-продажи в общепринятом смысле. Поэтому в средние века книги, как и иконы, не продавали, а «меняли» на деньги. Отчасти на том же основании вполне законопослушные люди, которые никогда в жизни не украли бы у своего ближнего часы, легко могли присвоить («зачитать» — популярный тогда эвфемизм) книгу этого ближнего. Лишь учитывая религиозную значимость книги, мы можем объяснить страстное стремление людей к физическому ею обладанию. Квартиры и комнаты (ведь речь идет об эпохе «коммуналок») среднестатистического представителя ИТР были заполнены книгами. Хорошо известно, что в процентах к их общему доходу (обычно довольно скромному) русские тратили на книги больше денег, чем любой другой народ. Книги пе//(с.66)чатались миллионными тиражами, и все-таки их не хватало на всех желающих».

 

            Несколько выше (с.59-60) Д.М.Буланин пишет о книге: «Книга – культурный феномен, появившийся в истории человечества вместе с христианством, которое справедливо называется религией книги. [Видимо, корректнее было бы говорить о появлении книги как культурного феномена одновременно с иудаизмом, который стал источником христианства и ислама. Напомним, что евреев с глубокой древности называли «народом книги». – Прим. ред.] Казалось бы, с сокращением сферы влияния поддерживающей ее религии (я имею в виду историческое христианство, а не те уродливые его мутации, с которыми мы встречаемся сейчас, книга должна была в некий момент уйти из культурного обихода. Действительность оказалась сложнее, так что книга, сохранив определенное место в жизни, одновременно утратила прису//(с.60)щее ей прежде сакральное начало. Книга осталась как полезное в некоторых ситуациях орудие, как набор инструментов для столяра, занимающегося предметом своего ремесла. Книга, бывшая по ряду признаков сродни иконе, теперь ничем не отличается от молотка или отвертки. Перестав быть предметом религиозного значения, т. е. изменив свое первоначальное содержание, книга в какой-то мере модифицировалась и с формальной точки зрения: лиш­ними стали атрибуты, способствующие долговечности кодекса (прочный переплет, шитье), перестала иметь значение его цельность (можно вырвать отдельные страницы), родилась невозможная прежде мысль о лишней — ненужной книге (сбор макулатуры) и т. д. Функциональным метаморфозам, которые произошли с книгой, много способствовало набиравшее новые и новые силы наступление массовой культуры — пожалуй, самого страшного и смертоносного порождения буржуазного общества. Ее духовное пространство ограничено бездуховным миром буржуа. Поскольку она порождена властью денег, массовая культура не признает, кроме денег, каких-либо иных ценностей — религиозных, эстетических или интеллектуальных. Вступив в новое тысячелетие, мы вынуждены с грустью констатировать, что иной культуры, кроме потребительской, на Земном шаре больше не существует. Последней решающей победой, которую она одержала на наших глазах, было покорение России».

 

С.68-69: «Человек будет с подъемом заниматься черновой работой, если он осознает, что эта работа нужна для какой-то высокой цели. В данном случае такой целью была наука, престиж ее в «эпоху застоя» был неслыханно велик. Наука являлась единственным божеством для многотысячной армии ИТР, поскольку в большинстве своем к историческому христианству представители этой армии были вполне равнодушны (для распространения атеизма — если, конечно, понимать условность данного термина — служение науке имело много большее значение, чем репрессии и малограмотная пропаганда безбожников). От науки ждали чудес, и она их действительно совершала. О тяге к науке позволяют судить и тогдашние конкурсы в высшие учебные заведения, и нехватка рабочих мест в исследовательских институтах, и огром//(с.69)ное количество научно-популярных книг и журналов, которые удовлетворяли любопытство непосвященных («Наука и жизнь», «Техника молодежи» и т. д.). То были счастливые времена, когда начальство не всегда скупилось субсидировать научные разыскания, поскольку рассчитывало на пользу, которую может принести научно-техническая революция развитию народного хозяйства, победе в холодной войне и проч. Справедливости ради нужно заметить, что все сказанное относится, прежде всего, к точным наукам и что служение божеству науки — это было преимущественно служение технике. То было время, когда к гуманитарным дисциплинам относились высокомерно-снисходительно (ср. спор «физиков» и «лириков»). В каком-то смысле это стало роковой ошибкой «технократов», забывших, что у науки и правительств, которые ее субсидируют, — разные цели: если наука занимается поиском истины и ничем больше, то вкладывающие в нее деньги хотят извлечь практическую выгоду из каждого научного открытия. Разочарованием в возможностях практического использования науки отчасти объясняется кризис, который она переживает во всем мире; в России этот кризис стал особенно острым, оставив без средств к существованию то самое сословие ИТР, которое несколько десятилетий назад рассчитывало покорить вселенную».

 

С.75: «Профессиональная работа ученого, даже если речь идет о специалисте-гуманитарии, относительно внеидеологична — это один из важных стимулов, способствовавших разработке таких маргинальных, в свете партийной идеологии, областей гуманитарного знания, как древнерусская литература».

 

С.75: «Ученый — не поэт, его готовность к работе не зависит от вдохновения или творческого упадка, служение науке реализуется в повседневной и неукоснительной службе».