Т.XV. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1861 года. М., 1958

С.7: «…Какая бы религия ни была, горе человеку, дозволяющему до нее дотрогиваться земским ярыгам и царским холопам».

С.23-24, о провинциальных университетах: «Сколько юной страсти к науке, негодования за скверное преподавание, как бьются эти молодые люди, чтоб заменить бездарных, тупых, отсталых преподавателей – людьми свежими и молодыми мыслию, как дружно протестуют они, как составляют свои братские круги для выписки книг, журналов! (…) Там, где жизнь круто завязывается, она чрезвычайно упорна, и, делай что хочешь, она найдет себе и //(с.24) щель к свету, и дорогу вперед, против нее ни преступная небрежность министерства, ни преступное внимание шпионства ничего не сделают. Университет учит столько же, или еще больше, аудиторией, сколько кафедрой, юным столкновением, горячим обменом мыслей. Если есть два-три доцента, умеющие возбудить вопросы, умеющие их ставить, умеющие указать, что делает наука на воле, то и довольно!»

С.28: «Странное свойство этой плющильной [здесь и далее – курсив автора] машины, называемой русским правительством; оно не правит, а все на свете делает плоским. Что бы ни попало под его вал, выйдет, по другую сторону передней Зимнего дворца, не только облеченное, но и сплюснутое в ленту».

С.48: «…У нас нет ни малейшего доверия к такту, к пониманью нравственных калек, пасущих Россию; а в их готовность наказывать, пытать, ссылать мы безусловно верим – они всю жизнь делали одно и то же».

С.66: «Видно, где есть в основе неправда, там ее трудно спрятать, и надобно ждать каждую минуту беды».

С.85: «А ведь как ни выкрадывайте истину, историю вам не украсть!».

С.119: «Вы думаете, что достаточно иметь чернильницу – так взял перо и пошел писать.

– Я думаю, что и без чернильницы даже можно писать – если есть карандаш».

С.120: «Львы же всегда ели людей, только прежде люди были умнее и не подходили к ним так близко».

С.125: «Какая-то непреклонная Немезида, или вознаграждающая и карающая Ирония, постоянно выводит из исторических злодейств, совершаемых бессмысленными и отсталыми правительствами, результаты совершенно противуположные тем, которых они ожидают».

С.158: «Отчего у нас все люди в силе так избалованы, отчего они грубят, кричат, ругаются, а в Англии никогда? Оттого что в Англии над ними стоглавый [вероятно, должно быть «стоглазый»? – Б.П.] аргус печатной гласности, а у нас все мерзости покрыты крышкой канцелярской тайны. Эти вещи стыдно повторять – а делать нечего. (…)

         Молчание кругом, подобострастное исполнение, подобострастная лесть приучают у нас самых дельных людей к страшной необдуманности, к безграничной самонадеянности и в силу //(с.159) этого вовлекают их в большие ошибки. По несчастию, они их не боятся; кто узнает о том, что делается в канцелярской мгле между генерал-губернатором и министром?».

С.197-198, о царствовании Николая I: «Все царствование его была ошибка. Ограниченный деспот, без образования, он не знал Европы, он не знал России. Свирепый больше, чем хитрый, он царствовал одной полицией, одним гнетом. Испуганный 14 декабрем [то есть восстанием на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., и движением декабристов вообще. – Б.П.], он отшатнулся от дворянства, от единственной среды, связанной на живот и на смерть с петербургским престолом преступной круговой порукой крепостного права. Он в нем хотел подавить те простые, необходимые стремления к гражданским правам, которые без ущерба себе им уступила бы каждая прусская и австрийская корона. Но отвязывая втихомолку императорскую барку от //(с.198) помещичьих плотов, он ничего не сделал для народа. Ему хотелось бы отнять у дворян крепостное право, для того чтоб ослабить их касту, но не давая воли крестьянам. Он на них смотрел с обыкновенной офицерской точки зрения, он не боялся их, народ не знал слова «конституция», не требовал прав, а считал только землю своей; впрочем, во всяком случае с ним было легче совладать, немые массы его можно было раздавить беззвучно, безотголосно».

         С.198, о царствовании Александра II: «Преемнику Николая доставалось наследье нелегкое: ненужная и бесславная война [то есть Восточная, или Крымская война 1853-1856 гг. – Б.П.], расстроенные финансы, общее воровство, ропот, недоверие и ожиданье. Ему предстояли, как в наших сказках, три дороги. Дать действительные права дворянству и попробовать уладить с ним лунную свободу представительного правления. Освободить крестьян с землею – и начать новую эпоху народного и экономического освобождения. Или, вместо того и другого, продолжать давить всякое проявление жизни до тех пор, пока лопнут мышцы у того, который давит, или у того, которого давят. По какой же дороге поехал наш Иван Царевич?

         По всем по трем…

         Эта шаткость, эта неуверенность человека спросонья – отличительная черта нового царствования. В нем есть что-то бесхарактерное, беспомощное, картавое и – в силу этого – всему уступки, всему измены».

От редколлегии сайта «Открытый текст». Ниже мы приводим текст одной из статей А.И.Герцена, написанной в 1861 г., полностью, с комментариями (по т.XV Собрания сочинений в тридцати томах. М., 1958. С.133-138; комментарии – с.378-380). Эту статью А.И.Герцен считал одной из наиболее удачных своих работ; к тому же она дает, на наш взгляд, хорошее представление о его мировоззрении и публицистическом стиле. Вся сила герценовского «открытого текста» здесь проявляется чрезвычайно ярко.

ИСКОПАЕМЫЙ ЕПИСКОП,

ДОПОТОПНОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

И ОБМАНУТЫЙ НАРОД[1]

Шесть часов до своей кончины, в декабре 1846, воронежский архиерей Антоний вспомнил, что за шестьдесят лет умер его предшественник Тихон, и «вменил себе в священный долг, по особому внушению, засвидетельствовать архиерейской совестью пред Николаем Павловичем о сладостном и претрепетном желании, да явлен будет пред очию всех сей светильник веры и добрых дел, лежащий теперь под спудом».

Затем все сделали свое дело: Антоний умер, Николай не обратил никакого внимания на предсмертный бред монаха — он же полагал, что Митрофаном отделался навсегда от мощей и воронежской епархии; покойник продолжал покоиться под спудом.

Настали другие времена — времена прогрессов, освобождений и обличений. Шесть лет после воцарения Александра II и в шестой (кажется) день святительства адмирала Путятина*, корчемствующего судно светского просвещения к брегам вечной и нетленной Японии, синод и государь, Бажанов и государыня нашли благовременным приступить к необходимым распоряжениям для обличения нетленности тела святителя Тихона. Эта палеонтологическая работа была поручена Исидору киевскому (ныне петербургскому), какому-то Паисию и другим экспертам. Думать надобно, что известный читателям «Колокола» крепостник и во Христе сапер Игнатий* заведовал земляными работами. Следствие вполне удалось, и ископаемый епископ, «во благоухании святыни почивший», пожалован государем в святые, а тело, его, за примерное нетление, произведено в мощи, с присвоением всех прав состояния, т.е. пользования серебряной ракой, лампадой, восковыми свечами и, главное, кружкой для сбора, коею иноцы будут руководствоваться по особому внушению божию и по крайнему разумению человеческому.

Мы останавливаемся перед этой нелепостью и спрашиваем: для чего эта роскошь изуверства и невежества, эта невоздержность идолопоклонства и лицемерия?

Может, инок Тихон был честный, почтенный человек — но зачем же эта синодальная комедия, не сообразная с нашими понятиями, зачем же тело его употреблять как аптеку, на лекарство? Ведь в врачебные свойства Тихона, несмотря на «сорок восемь обследованных чудес»[2], никто не верит: ни Исидор, прежде киевский, а теперь петербургский, ни Паисий, ни Аскоченский, ни Путятин, ни камилавки, ни ленты через плечо.

Да это и не для них делается — а ими!

Чудесам поверит своей детской душой крестьянин, бедный, обобранный дворянством, обворованный чиновничеством, обманутый освобождением, усталый от безвыходной работы, от безвыходной нищеты, — он поверит. Он слишком задавлен, слишком несчастен, чтоб не быть суеверным. Не зная, куда склонить голову в тяжелые минуты, в минуты человеческого стремления к покою, к надежде, окруженный стаей хищных врагов, он придет с горячей слезой к немой раке, к немому телу — и этим телом и этой ракой его обманут, его утешат, чтоб он не попал на иные утешения. И вы, развратители, ограбивши несчастного до рубища, не стыдитесь употреблять эти средства? Вы хотите сделать его духовным нищим, духовным слепцом, подталкивая его в тьму изуверства, — какие вы все черные люди, какие вы все злодеи народа!

А тут толкуют о старообрядцах, о раскольниках, об их изуверстве, об их обманах, пишут побасенки в клевету и уничижение гонимых, которые не могут ответ держать. Нет, ваша полицейская церковь не выше их образованием, она только ниже их жизнию. Их убогие священники, их иноки делили все страдания народа — но не делили награбленной добычи. Не они помазывали миром петербургских царей, не они проповедовали покорность помещикам, не они кропили войска, благословляя на неправые победы; они не стояли, в подлом уничижении, в передней бироновских немцев, они не совокупляли насильственным браком крепостных, они не загоняли народ в свою молельню розгой капитан-исправника, их пеших иерархов не награждали цари кавалериями!

...О, если б слова мои могли дойти до тебя, труженик и страдалец земли русской,— до тебя, которого та Русь, Русь лакеев и швейцаров, презирает, которого ливрея зовет черным народом и, издеваясь над твоей одеждой, снимает с тебя кушак, как прежде снимала твою бороду, — если б до тебя дошел мой голос, как я научил бы тебя презирать твоих духовных пастырей, поставленных над тобой петербургским синодом и немецким царем. Ты их не знаешь, ты обманут их облачением, ты смущен их евангельским словом — пора их вывести на свежую воду!

Ты ненавидишь помещика, ненавидишь подьячего, боишься их — и совершенно прав; но веришь еще в царя и в архиерея ... не верь им. Царь с ними, и они его. Его ты видишь теперь, — ты, отец убитого юноши в Бездне, ты, сын убитого отца в Пензе*. Он облыжным освобождением сам взялся раскрыть народу глаза и для ускорения послал во все четыре стороны Руси флигель-адъютантов, пули и розги.

А пастыри-то твои в стороне — по своим Вифаниям да Халкидонам. Вот оттуда-то мы и желали бы «претрепетно» явить перед очию всех добрые дела духовных светильников твоих.

После вековых страданий, — страданий, превзошедших всю меру человеческого долготерпения, занялась заря крестьянской свободы. Путаясь перевязанными ногами, ринулась вперед, насколько веревка позволяла, наша литература; нашлись помещики, нашлись чиновники, отдавшиеся всем телом и духом великому делу; тысячи и тысячи людей ожидали с трепетом сердца появления указа: нашлись люди, которые, как М.П.Погодин, принесли наибольшую жертву, которую человек может принести, - пожертвовали здравым смыслом и до того обрадовались манифесту, что стали писать детский бред*.

Ну, а что сделала, в продолжение этого времени, всех скорбящая, сердобольная заступница наша, новообрядческая церковь наша со своими иерархи? С невозмущаемым покоем ела она свою семгу, грузди, визигу; она выказала каменное равнодушие к народному делу, то возмутительное, преступное бездушие, с которым она два века смотрела из-под клобуков своих, перебирая четки, на злодейства помещиков, на насилия, на прелюбодеяния их, на их убийства ... не найдя в пустой душе своей ни одного слова негодования, ни одного слова проклятья!

Европа встрепенулась; в Англии, во Франции чужие приветствовали начало освобождения, показали участие. Укажите мне слово, письмо, проповедь, речь — Филарета, Исидора, Антония, Макридия, Мельхиседека, Агафатокла? Где молитва благодарности, где радостный привет народу, заступничество за него перед остервенелым дворянством, совет царю? Ничего подобного — то же афонское молчание, семга, визига, похороны, освящение храма, купеческие кулебяки да вино — благо гроздия винолозы постные суть. А тут, лет через двадцать пять, «претрепетное желание», и они выставят «во благоухании почившего» какого-нибудь Трифона или Тихона, с кружечкой для благодатных дателей! Что у вас общего с народом? Да что у вас общего с людьми вообще? С народом разве борода, которой вы его обманываете. Вы не на шутку ангельского чина, в вас нет ничего человеческого[3].

Новообрядческая церковь отделалась, на первый случай, острым словцом московского Филарета; в одной из своих привратных речей, которыми он мешает своим помазанникам входить в Успенский собор, он отпустил цветословие о том, что другие властители покоряют народы пленением, а ты, мол, «покоряешь освобождением»*.

Говорили, правда, речи архиереи после объявления манифеста, и то по губернаторскому наряду, т.е. так же добровольно являлись они за налоем, как жандармы являются к разъездам. Да и что же замечательного было ими высказано?

Медаль перевернулась скоро. Михаил Петрович еще бредил и не входил в себя от радости, а уж из обнаженной и многострадальной груди России сочилась кровь из десяти ран, нанесенных русскими руками, и согбенная спина старика крестьянина и несложившаяся спина крестьянина-отрока покрывались свежими рубцами, темносиними рубцами освобождения.

Крестьяне не поняли, что освобождение обман, они поверили слову царскому — царь велел их убивать, как собак; дела кровавые, гнусные совершились.

Что же, кто-нибудь из иерархов, из кавалерственных архиереев пошел к народу объяснить, растолковать, успокоить, посетовать с ним? Или бросился кто из них, как в 1848 католический архиерей Афр*, перед одичалыми опричниками, заслоняя крестом, мощами Тихона, своей грудью неповинного крестьянина, поверившего в простоте души царскому слову? Был ли хоть, один? Кто? Где? Назовите, чтоб я в прахе у него попросил прощения... Я жду!

А покамест еще раз скажу народу: нет, это не твои пастыри; под платьями, которые ты привык уважать по преданию, скрыты клевреты враждебного правительства, такие же генералы, такие же помещики; их зачерствелое, постное сердце не болеет о тебе. Твои пастыри — темные, как ты, бедные, как ты; они говорят твоим языком, верят твоим упованьям и плачут твоими слезами. Таков был пострадавший за тебя в Казани иной Антоний*; мученической, святою кровью запечатлел он свое болезное родство с тобою. Он верил в волю вольную, в долю истинную для русского земледельца — и, поднявши над головою ложную грамоту, пал за тебя.

Об открытии его мощей не попросит, за шесть часов, ни один архиерей и не дозволит ли один петербургский царь. Да оно и не нужно — он принадлежит к твоим святителям, а не к их. Тела твоих святителей не сделают сорока восьми чудес, молитва к ним не вылечит от зубной боли; но живая память об них может совершить одно чудо — твое освобождение[4].