Т.XVIII. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1864-1865 годов. М., 1959.
С.9, примечание 1: «… Честные, но сбитые умы жалеют о том, что у правительства нет людей. Как же они не понимают, что у него не могут быть люди, не должны быть [здесь и далее – курсив автора. – Б.П.], что уничтожение взяточничества и пр, прежде уничтожения правительственного своеволья – величайшее бедствие, которое может постигнуть Россию».
С.10: «Пусть рухнет эта империя, выработавшая свой тип в Аракчееве, пусть пойдет по миру дворянство, отбивавшее два века кусок хлеба у народа, пусть пропадет, наконец, это мишурное образование, ложное, безнравственное, умевшее прежде ужиться с крепостным правом, а теперь с палачами и доносчиками… Народ русский не погибнет ни с петербургской династией, ни с Английским клубом в Москве…».
С.22: «Что народ русский вышел из своего видимого оцепенения, что Крымская война пробудила его и что с тех пор обнаружилось в нем какое-то движение, беспокойство в полях и городах, в дворцах и хижинах, что с тех пор что-то переделывают, к чему-то стремятся – это известно всем. Но чего хочет Россия, куда идет она? Хочет ли она восстановить свою свободу, свою независимость, возвратиться, как Польша, к славному прошлому? Нет. Народ русский никогда не был свободен и никогда не терял независимости, ему нечего восстановлять, ему нечего вызывать из угрюмой истории своей; что прошедшее завещало ему, то взошло в его плоть и кровь; это не воспоминания, не учреждения, а стихии, резко характеризованная народность, своеобразное понятие о праве на землю, вот и все – особенно если мы прибавим отвагу самонадеянности и дерзость веры // (с.23) в себя середь несчастий. Остальное – забор, подмостки искусственной, иностранной империи, пережившей свое время».
С.25: «Старообрядцы составляют самую энергическую, здоровую часть огромного земледельческого населения России. Закаленные вековым гонением, воспитанные с ребячества в борьбе с существующим порядком вещей, они никогда ничего не уступали, а приобрели вместе с строгими нравами железную волю. Из этой среды естественно выйдут действительные представители народных стремлений. Они никогда не признавали империи, которую они презирают как немецкую и которой гнушаются как нечистой».
С.38, из письма Дж.Гарибальди к А.И.Герцену: «Предрассудками национальности и религии всегда пользовались власти для своих видов, ими они отравляли дружескую связь народов. Но пока кровь льется, сильные должны бы иметь – если ничего другого – по крайней мере сожаление к слабому».
С.41: «Жестокости делались везде, жестокость вообще слишком общечеловеческая черта, чтоб принадлежать какой-нибудь // (с.42) стране, но мы обращаем внимание на особый характер жестокостей, совершаемых в России. Пугачев, вероятно, был бы казнен везде в Европе, но нигде не нашелся бы Панин, который бы ему, скованному, дал пощечину. Везде есть болтающие бабы, доносчики и полицейские преследования, но нигде не было, чтоб из столицы в столицу ездил Шишковский сечь барынь, статс-дам по высочайшему повелению… так, как нигде не было за последние два столетия следствия, подобного тому, которое делалось в Новегороде после убийства грязной любовницы Аракчеева.
Откуда же взялся этот характер?
Каким образом мы дошли до того, что какой-нибудь юноша, воспитанный на женских руках и на французском языке, делаясь офицером, хладнокровно сек солдат и бил их собственными руками; делаясь чиновником, крал, допрашивал под розгами и подавал шинель и калоши начальнику или требовал, чтоб другие чиновники подавали ему?
Все это выросло на том материке, на котором укрепилась, как говорит литератор крепостников, Российская империя.
Разве каждый господский дом не представлял полную школу рабства, разврата и тиранства, отсутствие всякого уважения к седым волосам, всякого сожаления к детскому возрасту, к девичьему стыду; гарантированный правительством, поддерживаемый полицией судом, войском, церковью, произвол, безгранично идущий до встречи с властью, перед которой секущий, гордый помещик делался вдвое большим холопом, чем его несчастный раб. Чему же дивиться, что окончившие курс воспитания в этих заведениях несут на всю жизнь следы его?»
С.43: «Революция 48 года [то есть Французская революция 1848 г. и последовавшие за ней революционные выступления в ряде европейских стран. – Б.П.] показала нам, что самые откровенные и последовательные демократы – те, которые по роду и воспитанию принадлежали к аристократии, как Дефлот, как граф Ворцель. Точно так же не было у нас свирепейших защитников дворянских прав, как их управляющие, которые обыкновенно не отличаются столбовым происхождением.
К тому же у нас между дворянством и народом развился не один дворовый человек передней, но и дворовый человек государства – подьячий. Бедная амфибия, мещанин без бороды, помещик без крестьян, «благородный» чернорабочий без роду и племени, без опоры, без военной посадки, сведенный, вместо оброка, на взятки, вместо «исправительной конюшни» на канцелярию и регистратуру, трус, ябедник и несчастный человек… подозреваемый во всем, кроме несчастности… Научите его думать, писать не на гербовой бумаге, и он сделается гигантом протеста или исполином подлости, Белинским или – вы его назвали…
Страшный опыт показал нам, опозоривши нас перед честными людьми всего мира, сколько грязи осталось от нашего материка на нас, сколько дикого, в самом деле, осталось под внешней цивилизацией… Пора нам в баню».
С.74: «Что женщина, занимающаяся эмбриологией, может быть очень смешна и очень противна, это правда; но и то правда, что в комедиях Островского вы найдете женщин еще смешнее и еще противнее, никогда не занимавшихся теоретической эмбриологией. (…)
Говорить о несвойственности эмбриологии для того или другого пола – безумно. Можно заниматься эмбриологией с чистотой пречистой девы и читать библию как Фоблаза. Грязен не предмет – грязен человек, и, разумеется, всего грязнее монах, боящийся чего-то развратного во всем телесном».
С.78: «Человек лжет по образу и подобию своему».
С.78-80: «Прошлый век – канцелярская тайна, мы его //(с.79) знали по официально-газетной риторике, и то чрезвычайно мало. Оттого-то нам и кажется, что Российская империя – какая-то стародавняя всегдашность, из-под векового гнета которой трудно выйти, что ее учреждения окрепли и поседели, распускаясь ветвистыми корнями в глубь глубины.
А все это еще не просохло и едва построено вчерне, все грубо, кое-как наброшено и очень недавно стало оседать и принимать почтенный вид правильного государственного организма.
В половине XVIII столетия империя представляет собой продолжающееся военно-гражданское занятие обширной и малонаселенной страны, мирно завоеванной какой-то петербургской лейб-компанией. [Так в тексте. Возможно, у автора игра слов: лейб-кампания – буквально придворная гвардейская рота, намек на роль «лейб-кампанцев» в дворцовых переворотах второй трети XVIII в.; в то же время намек на «компанию» – придворных, преследующих своекорыстные интересы. См. ниже: «военно-гражданская компания». – Б.П.] Тянутся еще дворяне-сетлеры расчищать леса, заводят пашни в степях, строят усадьбы, скупают рабов, сгоняют их на плантации, наполняют житницы хлебом, секут мужиков и баб, а иногда и собственных жен. Суд, земская полиция почти неизвестны, а в случае несчастья есть у них милостивцы в Петербурге. Плетутся еще чиновники на кормление службой, голодные и алчные, но с красным воротником и с пропорциональной долей царской власти, и оседают саранчой на города и уезды… тяжелеют и сливаются с общей массой помещиков, гибнут в грязи и бедности или вновь тянутся к источнику всех благ – к канцелярской родине своей на берега Невы, чтоб плестись оттуда в иные ведомства и края.
Закабаленные туземцы, отданные во власть военно-гражданской компании, еще не были окончательно сломлены и порывались сбросить с себя кучку пришлецов и пройдох. Но цивилизаторы побили диких; крамольный кацик наших православных индейцев – Пугачев замучен в Москве, и крепостной порядок мирно и невозмущаемо упрочился до 19 февраля 1861 года. Восстания были степные, сельские, полевые, которые иногда овладевали городами, но в самих городах все обстояло благополучно, и это потому, что они по большей части были выдуманы и существовали для администрации и чиновников-победителей.
Но что это за каста, что за народ, который побеждает и усмиряет, расчищает леса и пишет протоколы, водит солдат и подводит законы?
Невероятнейший сброд всего на свете составлял эту петер//(с.80)бургскую сечь, - сказали бы мы, если б нам не жаль было бедных запорожцев. Бритые русские князья и бояре, иностранная сволочь, шедшая на добычу, рейтеры и ланскене всех краев мира, пасторские дети и профессора, шулера и военнопленные, остзейцы, финляндцы, шведы, поляки, молдаване, сербы, греки, татары, немцы и немцы… (…) П.В.Киреевский говаривал, что рассадник великих фамилий, окружавший Петра I, представлял тот элемент в народе нашем, который он сам выразительно называет голью кабацкой; она-то – как нормандские бароны Англию – разделила Россию на ведомства и управления, провинции и округи и пошла володеть ею».
С.83: «…У казенной России – у России петербургского слоя – характеристична одна нахальная власть, и та принадлежит «не им, не им, а имени царскому», перед которым они холопы. От Казани и Рязани до Киева и Перми одна общеармейская и общеканцелярская физиономия чиновничьего дворянства, тот же кулак, обращенный вниз и та же выправка вверх… прямолинейная для военных, понурая для штатских.
Мы вовсе не кручинимся об этом, но заявляем факт, и факт для нас чрезвычайно утешительный. Там, где нет ни воспоминаний, ни традиций, ни своих нравов, ни своих верований, там, где не просвечивает историческая жизнь, а только формулярный список, не только легко сделаться злодеем, но и легче сделаться человеком».
С.83-84: «Наша аристократия – предрассудок, в который веровали отчасти выслужившиеся чиновники и богатые наследники; я говорю отчасти, потому что большинство никогда об этом не //(с.84) думало; оно пользовалось, не мудрствуя лукаво, тем, что казна уступала и дозволяла».
С.94: «Война – не ремесло, а несчастие, злая необходимость. …Для колоссальной войны вовсе не нужны постоянные армии, вечная опричнина всякого деспотизма, вечно раскрытая артерия, которой истекает государство деньгами в мир, кровью в войну…».
С.108: «Нравственное падение имеет свою неумолимую логику, свою геометрическую пропорцию быстроты и свой закон квадратов расстояний. Нравственное падение – один из видов помешательства, который гораздо чаще переходит в совершенное безумие, чем возвращается вспять в нормальное состояние. Мы с невольным ужасом глядим на быстроту, с которой несутся наши литературные Абадонны в бездонную пропасть черноты и бесстыдства.
Стоит сделать первый шаг, стоит немного спуститься по нежному склону, остальное пойдет как по маслу – что ни шаг, путь все глаже и кони неудержимее».
С.182: «История русского народа представляет, в самом деле, очень странное зрелище. В течение более чем тысячелетнего своего существования русский народ только и делал, что занимал, распахивал огромную территорию и ревниво оберегал ее как достояние своего племени. Лишь только какая-нибудь опасность угрожает его владениям, он поднимается и идет на смерть, чтобы защитить их; но стоит ему успокоиться относительно целости своей земли, он снова впадает в свое пассивное равнодушие, - равнодушие, которым так превосходно умеют пользоваться правительство и высшие классы».
С.214: «Любовь к отечеству, любовь к государству… как ни мудри над этими схоластическими различиями, одно ясно: это – не любовь к истине, не любовь к справедливости. Патриотизм всегда будет добродетелью, покоящейся на пристрастии; он приводит иногда к самопожертвованию и всегда – к завистливому вожделению, к скаредному и эгоистическому консерватизму. Любовь к ближнему недалека здесь от ненависти к соседу».
С.238: «Если б не было так больно замолчать, мы замолчали бы… Замолчать – значит отвернуться, позабыть на время, - это свыше наших сил. У нас слишком много осталось любви и веры, слишком много накопилось негодования и ненависти, чтоб молчать. В душе нет мира и покоя; нет ни безучастья, ни // (с.239) отчаяния, наконец, после которого человек опускает руки и ждет, скоро ли упадет завеса.
Прошлое обязывает. Мы имели довольно голоса и смелости, чтоб начать речь…мы ее продолжали середь рукоплесканий сверху и снизу – надобно иметь дух продолжать ее, пока пьяные отрезвятся. Продолжать для того, чтоб не умолк последний протест, чтоб не заглохло угрызение совести, чтоб не было вдвое стыдно потом, чтоб иной раз опять выжечь клеймо позора на узком лбе палачествующего правительства, обнищавшего дворянства и шпионствующей журналистики.
Итак, наш звон по-прежнему будет сзывать живых до тех пор, пока они придут или мы убедимся, что их нет».
С241, о России, пребывающей в шовинистическом угаре после подавления польского восстания 1863 г.: «Мы не можем привыкнуть к этой страшной, кровавой, безобразной, бесчеловечной, наглой на язык России, к этой литературе фискалов, к этим мясникам в генеральских эполетах, к этим квартальным на университетских кафедрах (…)
Ненависть, отвращение поселяет к себе эта Россия. От нее горишь тем разлагающим, отравляющим стыдом, который чувствует любящий сын, встречая пьяную мать свою, кутящую в публичном доме».
С.245: «Неужели мы не довольно страдали от московской глупости и от петербургского ума, от наших побед и от нашего величия?
Неужели нам недостаточно немцев, ненавидящих нас, и нужны еще немцы-союзники?».
(Эти строки написаны по поводу «Датской» войны 1864 г., в которой Россия оказала дипломатическую поддержку Пруссии в благодарность за оказание помощи в подавлении польского восстания 1864 г. - Б.П.)
С.251: «Самодержавие еще не есть право на безумие…»
С.280: «Матери не нужно ни религии, ни атеизма, чтоб любить своего ребенка; человеку вообще не нужно ни откровений, ни сокровений, чтоб быть привязанным к своей семье, своему племени и, если случится, вступиться за них; а кто вступается, тот иной раз ложится костьми – из ничтожных ли атомов они или из творческого вовсе ничего, это все равно».
С.281, из «Писем к противнику»: «Вы находите, например, непоследовательным, что человек, не верующий в будущую жизнь, вступается за настоящую жизнь ближнего. А мне кажется, что только он и может дорожить временной жизнию своей и чужой; он знает, что лучше этой жизни для существующего человека ничего не будет, и сочувствует каждому в его самохранении».
С.289: «Говорят, что Англия любит свободу, но не любит равенства, что Франция любит равенство, но не любит свободы. Россия их опередила: она равно не имеет ни пристрастия к равенству, ни емкости к свободе. Это так и ведет от аракчеевского императорства к императорству пугачевскому».
С.293: «Петербургское правительство всегда, во всем шло напролом, ломало все, что попадалось под ноги, лишь бы дорога была посыпана песком и, главное, была бы вытянута прямолинейно по шнуру. Оно ни разу не останавливалось ни перед чем и топтало без зазрения совести все дорогое и святое человеку. Человеческий оборот дела если и приходил изредка ему в голову, то всегда поздно. Во всем, везде сначала дикая сила, ломанье, и, когда дело вполовину погибло на корню, тогда принимаются залечивать. (…)
Человеческие пути дальше и сложнее, пути насилия коротки и казисты. Для того чтоб их употреблять, надобно иметь //(с.294) отсутствие сердца, очень ограниченный ум и совсем неограниченную власть, надобно иметь исполнителей, которые никогда не спрашивают, так ли это и почему так».
С.298: «…От великого так же близко к гадкому, как и к смешному».
С.299-300: «Польские и русские статьи и брошюры последнего времени неудовлетворительны, их грань мелка, им не дорога правда. В одних неукротимое раздражение, в других бесконечные пересуды, пустая болтовня праздных на месте несчастия, поли//(с.300)цейское следствие, процесс обеих сторон и скучные антикварные диссертации. Как будто дела в истории решаются судейскими приговорами и живые события ищут себе оправдания ex fontibus [В источниках (лат.) – Прим.изд.]. (…) Нельзя вечно оставаться плакальщиками на кладбище. Жизнь и сила не удовлетворяются ни плачем и сетованием, ни ненавистью и бранью, им надобно пониманье и дело. Искренняя слеза прошедшему и твердый взгляд вперед».
И это написано в 1864 г.! – Б.П.
С.300: «История не создается a priori, не творится из одной мысли. Разум не имеет столько власти над фактами, чтоб заправлять ими, не принимая постоянно в расчет событий свершившихся – они составляют необходимую базу его операций. Элементы не создаются ни в истории, ни в химии, их надо брать как они есть, им надобно подчиняться, для того чтоб над ними владычествовать. Только в этом сочетании фактического материала с сознательным идеалом и состоит историческое деяние».
С.337: «В жизни людской есть минуты грозно торжественные, в них человек пробуждается от ежедневной суеты, становится во весь рост, стряхает пыль – и обновляется. Верующий – молитвой, неверующий – мыслью. Минуты эти редки и невозвратимы. Горе, кто их пропускает рассеянно и бесследно!».
Историки
распечатать
Смотри также:
