Т.XIX. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1866-1867 годов. М., 1960.
С.58: «Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами».
С.62: «Мы глубоко убеждены, что полицейская мания – одна из самых крутых форм сумасшествия и что психиатры слишком мало обращают на нее внимания. Само собою разумеется, что эта болезнь развивается не у нормальных людей, а в особенно приготовленных и способных организмах, снедаемых завистью, самолюбием, самообожанием, желанием власти, ленты, места, мести. Все это так, но, однажды вытравив все человеческое в субъекте, для болезни удержу нет. Подозрительность, донос, клевета становятся потребностью, голодом, жаждой… Когда не на кого доносить, у больного делается тоска, он выдумывает Молодую Грузию, Молодую Армению…».
С.118: «Введение пошлого ханжества и лицемерной религиозной фразеологии – один из самых печальных, гадких и вредных плодов нынешнего царствования. К немецкой казарменности, к немецкому канцелярскому стилю [здесь и далее курсив автора. – Б.П.], к нравам конюшни и экзерциргауза мы еще заняли у немцев их обязательный, служебный пиетизм и превратили его в православное подьячество. Прежде были люди необразованные, как Николай, фанатики, как славянофилы, говорившие кстати и некстати текстами и молитвами, но в их словах могло быть неразвитие, смешение понятий, помешательство, но не было служебного притворства, в их словах слышалась искренность. Одни попы были обязаны по ремеслу к тяжелому слогу, славянским оборотам и обращениям к богу и всем святым… Теперь лицемерный язык Магницкого становится языком салонов и целой литературы. Для нас нет большего унижения русской мысли и русского разума, как это гессен-дармштадтское православие».
С.151: «Все совершающееся грязно, гнусно, гадко, глупо, и все имеет характер страшного однообразия: татарское раболепье, византийское ханжество, немецкая наука рабства – в обществе; татарское самовластье, византийское изуверство и немецки-канцелярское капральство – в правительстве. Между ними гады подкупной гласности – доносящие, превозносящие, клевещущие, лгущие, ползущие, сосущие и портящие государственное пищеварение – глисты-риторы».
С.151: «Меняться к лучшему – не то, что меняться к худшему».
С.152: «Россия – какое-то бесконечное поле, кой-где засеянное… и покрытое туком. Нарождающегося, будущего не видно… оно все в земле, все в зерне. Тук покрывающий состоит, как всегда, из догнивающего прошедшего. Великие агрономы, на немецкий лад, навалили такой пласт удобрения, что чуть зерно не задохло и теперь едва пробивается… Пока продолжалась зима, все казалось бело и гладко, а как пришла оттепель, верхний-то слой и сказался. Надобно помочь натуре, надобно стараться, чтоб он скорей сгнил и разложился, но копаться в нем руками и месить ногами, таскать из него по соломинке и всякий раз удивляться и плакаться, что она не пахнет розаном, - это скучно и нечисто».
С.168-169, об объединении Германии и в целом о процессе государственного устройства: «Люди по натуре беспечны, и не ударь гром, они и не перекрестятся, как говорит пословица. Человек завел сад и жену, развел цветы и детей, обманул всех соседей, продавая им втридорога всякую дрянь, обобрал всю мышечную силу окрестных бедняков и, благодаря прочному, законами утвержденном порядку, лег спать вольным франкфуртским купцом, а на другой день проснулся подданным прусского короля, которого всю жизнь ненавидел и которого должен любить больше жены и цветов, больше детей и денег. В доме его бражничают прусские драгуны, цветы его съели лошади, детей съест рекрутчина… Вот он и подумает теперь, что ему обеспечило государство и реакция, в пользу которых он платил деньги, кривил душой, без веры молился и без уважения уважал. (…) //(с.169) Правительства, сколачивающие единства и сортирующие людей и области по породам не для составления родственных групп, а для образования сильных, единоплеменных государств, знают, по крайней мере, что делают; но помогающие им если не руками, то криком и рукоплесканиями, революционеры и эмигранты – понимают ли они, что творят? (…)
Они мечтали о свободе, равенстве и братстве, ими взбудоражили умы, но дать их не умели и не могли: «Нельзя же все вдруг да разом, и Рим не в один день был построен», а потому, для постепенности, они помирились с реакцией на том, что, вместо свободы лица, будет свобода государства, национальная независимость, словом, та свобода, которой искони бе пользуется Россия и Персия. Все шаг вперед. Только жаль, что вместо равенства будет племенное различие и вместо братства – ненависть народов, сведенных на естественные границы.
(…) Освобождение национальностей от чужеземного ига, никак не от своего, сделалось общим бульваром враждебных начал».
С.174: «Хорош сумбур, к которому привела спасительная реакция наших западных стариков, зато:
Революция – побеждена,
Красные – побеждены,
Социализм – побежден,
Порядок – торжествует,
Трон – упрочен,
Полиция – сажает,
Суд – казнит,
Церковь – благословляет…
Радуйтесь и благословляйте в свою очередь!»
С.184: «Начало истории – непокорность лица поглощающей его семье, стремление стать на свои ноги и невозможность на них удержаться. Племенным безразличием замыкается животный мир. Мир человеческий в библии начинается грехопадением и убийством, разрушающим семейную связь, т[о] е[сть] постановлением своей воли выше заповеди и выше первого условия сожития.
Своеволье и закон, лицо и общество и их нескончаемая борьба с бесчисленными усложнениями и вариациями и составляют всю эпопею, всю драму истории. Лицо, которое только и может разумно освободиться в обществе, бунтует против него. Общество, не существующее без лиц, усмиряет бунтующую личность.
Лицо ставит себя целью.
Общество – себя.
Этого рода антиномии (нам часто приходилось говорить об них) составляют полюсы всего живого; они неразрешимы потому, что, собственно, их разрешение – безразличие смерти, равновесие покоя, а жизнь – только движение. Полной победой лица или общества история окончилась бы хищными людьми или мирно пасущимся стадом…
Руссо, говорящий, что человек родился быть свободным, и Гёте, говорящий, что человек не может быть свободным, - оба правы и оба неправы.
Личность не могла оторваться от общества, общество не могло закабалить лица, но притязания свои они подняли в высшую сферу – в сферу права».
С.220: «Грехи предков только тогда не падают на потомков, когда потомки не гордятся своим происхождением. Герб обязывает, напоминает; кто им дорожит, тот не может разорвать своей связи с преданием; на том иногда догорает луч прежней славы… и всегда выступают пятна прошлого позора».
С.226: «… С помощью будочников и полицейских вбивают не сваи будущего, а оцепляют место торговой казни.
Погодите освобождать других, начните с самих себя, попарьтесь хорошенько в бане, смените пару-другую веников: на вас слишком много петровщины и аракчеевщины».
С.236: «Оскорбление истины и разума, ложь, двойственность имеют свою границу, за которую ходить не поведет к добру…».
С.270: «Мы всегда относились довольно равнодушно к национальным болезням последнего времени, мы и не враждебны им. Они, вероятно, лежат в физиологическом пути развития; но мы не можем забыть, что ими заменялись вопросы революционные и социальные и затмились умы народов и людей… Против национальных стремлений так же не следует идти, как не следует горячиться за них. В них выражается низшая степень человеческого стремления к обобщению, к соединению с своими в противуположность чужим. Они сильны положительно и, как все страстное, но неразумное, еще сильнее отрицательно ненавистью, завистью, ревностью, властолюбием. Стихийное влечение группироваться по зоологическим признакам представляет собой ребяческую фазу, бороться против которой так же нелепо, как бороться против прорезывания зубов…».
С.289: «Природа и история не отличаются особенной чистоплотностью, они словно любят грязными руками делать чистую работу… а дело-то просто в том, что чистых сил слишком мало под руками… они и хватаются за все, не разбирая, лишь бы вышло на свет то, что на свет просится».
С.295: «Если уже реформирующее правительство не умеет похерить духовную цензуру, то пусть оно ограничит ее власть ее районом, т[о] е[сть] церковной литературой, а науку оставит от нее свободною. Духовная цензура - если за ней будет признана такая власть – может запретить всякий учебник астрономии, потому что по религии солнце останавливалось с приказа Иисуса Навина, а по математике оно останавливаться не могло. После этого ни одной научной книги нельзя будет ни переводить, ни писать. Дайте же наконец свободу – если не фантазии, то, по крайней мере, разуму».
Историки
распечатать
Смотри также:
