Цензура Министерства императорского двора (или придворная цензура), одна из самых закрытых "ведомственных" цензур Российской Империи, возникла в рамках явления множественности ведомственных цензур, широко распространенного в царствование Николая I. Именной указ 2 января 1831 г.[1] о ее учреждении стал первой юридической нормой, введшей в российское законодательство этот институт. В качестве своеобразного рудимента николаевской эпохи она просуществовала вплоть до 1917 года. Что же вызвало ее к жизни? И какие на нее были возложены задачи?

Развитие капиталистических отношений и ускорившийся технический прогресс привели в первой трети XIX в. к появлению в России некоторого количества частных, независимых от государства источников информации – производителей печатной и изобразительной продукции: издателей газет и журналов, владельцев типографий и литографий. Быстро осознав коммерческий потенциал любой информации, содержащей упоминания государя императора и членов императорской фамилии, эти производители из коммерческих соображений начали публиковать в печати новости из придворной жизни и тиражировать различными способами изображения высочайших особ – т.е. по сути занялись репрезентацией образа верховной власти. Таким образом, к середине XIX в. монополия верховной власти на репрезентацию своего образа оказалась фактически утрачена.

Новые обстоятельства существенно расширили прежние возможности репрезентации верховной власти – ведь теперь пышные государственные церемонии, проходящие лишь время от времени, можно было дополнить постоянным выпуском печатных материалов о них, что многократно расширяло потенциальную аудиторию зрителей этих актов. Кроме того, систематическая публикация в печатных изданиях различной информации о конкретных высочайших особах весьма действенно способствовала упрочению их престижа в российском и европейском высшем обществе. В этом верховная власть была весьма заинтересована, и потому не стремилась к пресечению подобных частных инициатив. Но одновременно это поставило перед верховной властью проблему идеологического руководства этим новым информационным потоком, занявшим заметное место в ходе формирования информационного рынка в России в 60-70-е гг. XIX в. Процесс неконтролируемой репрезентации следовало упорядочить и поставить под идеологический надзор.

К середине XIX в. назрела необходимость в учреждении в России специального органа, занимающегося подобным надзором. Такой надзор мог быть осуществим только путем тотальной цензуры любой информации, содержащей упоминания о персонах государя императора и членов императорской фамилии. Цензурное ведомство, осуществлявшее общую цензуру в государстве, столь сложную идеологическую задачу решить было, видимо, не в состоянии. Цензура подобного рода была поручена только соответствующим специалистам – чиновникам Министерства императорского двора. В Российской Империи учреждением, в компетенцию которого входила придворная цензура, стала Канцелярия МИДв.

Таким образом, придворная цензура решала две важные идеологические задачи: она осуществляла надзор за соблюдением в печати уважения к императорскому дому, и вместе с тем регулировала процессы создания и репрезентации образа верховной власти частными источниками информации – производителями печатной и изобразительной продукции.

Данный доклад посвящен анализу одного из видов деятельности придворной цензуры – цензуре предметов широкого потребления с изображениями членов императорской фамилии. До самого последнего времени этот интереснейший идеологический феномен оставался совершенно вне поля внимания  исследователей. Между тем, на наш взгляд, он очень характерен для понимания феномена придворной цензуры в целом, и логики его внутреннего развития.

Долгое время предметы потребления поступали в страну исключительно из-за границы, но со временем этот поток уменьшился. С 80-х гг. эта группа появилась и во внутреннем потоке, и начала активно вытеснять зарубежного производителя с этого сегмента рынка. Произошло это, надо думать, из-за возросших технологических возможностей российской промышленности. Придворная цензура первых лет царствования Александра II в отношении к подобным материалам резко отличалась от последующих периодов: пропускалось абсолютно все, поступавшее на таможни, включая то, что не пропускалось никогда после этого. В позднейшие же периоды отношение придворной цензуры к товарам этой группы существенно различалось между двумя потоками: отношение к материалам, поступающим из таможен, было значительно более лояльным. Возможно, это объяснялось тем, что подобные предметы, приходящие из-за границы, в большинстве случаев поступали в одном экземпляре, для личного пользования, тогда как внутри страны такие товары производились исключительно на продажу. Кроме того, в случае поступления товара на продажу учитывалось, на какую группу потребителей он рассчитан: для высших сословий (среди товаров из таможен таких было большинство), или для низших (преимущественно внутренний поток). В последнем случае цензурный подход был более жестким. На практике из таможен зачастую выпускались в одном экземпляре такие вещи, какие никак не могли бы быть разрешены партиями на продажу во внутреннем потоке – сигарные этикеты с портретом наследника (1876 г.)[2]; шелковые платки (1894 г.)[3]; альбомы для марок (1894 г.)[4]; металлические брелоки (1894 г.)[5]; даже столь оригинальное изделие, как зеркальце, на котором «путем дыхания» воспроизводились портреты императоров Александра III и Николая II (1894 г.)[6]. Но вскоре такой подход сменился заранее жестко заданными условиями пропуска того или иного товара: субъективные вкусы уступили место идеологическим догмам.

Принципиальным для придворной цензуры стал вопрос, возможно ли будет использовать данный товар «в утилитарных целях», т.е. в быту. В этом случае однозначно следовал отказ. Этот запрет получил и нормативное подтверждение. Ему предшествовал очень характерный для того времени казус. Осенью 1894 г. Московским Цензурным Комитетом в Министерство Двора были представлены портреты наследника Николая Александровича и его невесты, Александры Феодоровны, предназначенные для печатания на платках Прохоровской Трехгорной мануфактуры. Как обычно, они были запрещены. Тем не менее, в апреле следующего, 1895 г. эти платки появились в широкой продаже в обеих столицах. На посланный из Канцелярии МИДа запрос, кто и когда разрешил эти платки, Московский ЦК сообщил, что они выпущены с личного разрешения московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича[7]. Дядя императора, одна из наиболее влиятельных высочайших особ – великий князь мог позволить себе не считаться с устоявшимися цензурными правилами. Министр двора не решился начать разбирательство и, не делая всеподданейшего доклада, приказал разрешить их дальнейшую продажу – в виде исключения. Однако, во избежание подобных проколов в дальнейшем, в МВД было представлено отношение о недопущении подобного в дальнейшем. Результатом стало циркулярное извещение МВД за № 2307 от 29 мая 1895 г., уведомляющее губернаторов «о недозволении к обращению в продаже, без соответствующего заключения Министерства, предметов, имеющих в домашнем обиходе утилитарное значение, с изображением на них портретов Их Императорских Величеств»[8]. Это правило формально оставалось в силе вплоть до 1917 г.

Проиллюстрировать действие данного постановления можно следующими примерами. Так, в сентябре 1895 г. в МИД был доставлен из МВД образец платка, представленный туда казанским губернатором. Установив, что этот образец идентичен разрешенному в свое время Сергеем Александровичем, министр двора приказал вновь пропустить его, в виде исключения[9]. В других случаях, в октябре 1895 г., представленные тем же путем, одновременно таврическим губернатором и штабом Кавказского военного округа («отобраны от торговцев в Евпатории и Пятигорске»), стеклянные стаканы с портретами, было приказано изъять из продажи.

Однако не всегда придворная цензура успевала принять надлежащие меры. Так, осенью 1895 г. в МИДв была получена информация о поступлении в столичную продажу стальных перьев фирмы «Myers&Son», с оттиском портрета императора Александра III, которые не были представлены в цензуру. В.Б. Фредерикс приказал запросить Канцелярию СПб градоначальника, в ходе переписки с которым был получен ответ, что эти перья были куплены в магазине купца Исакова (Гостиный Двор, № 25); выяснить же, где их закупил означенный купец, теперь «за давностью времени» не представляется возможным; что ранее они никем не разрешались и что теперь их в продаже уже нет – раскуплены. Дело не получило продолжения[10].

Принятое МВД постановление не сразу смогло изменить ситуацию. В июне 1896 г. от В.И. Белова, представителя Товарищества ткацкой мануфактуры в Москве, поступило прошение, в котором говорилось, что от покупателей постоянно поступают заказы на выпуск какого-либо предмета, напоминающего о короновании, и Товарищество остановилось на «изящной и богатой шелковой скатерти, которая было бы в состоянии сделаться украшением всякого стола в гостиной, с портретами…, ткаными по золоту»[11]. Здесь же отмечалось, что подобные платки уже выпускаются Шлиссельбургской и Даниловской ситценабивными мануфактурами. Вновь были посланы запросы столичным генерал-губернаторам, и в результате проведенного расследования установлено, что никаких разрешений их владельцы не получали. В итоге просителю был дан отказ, а уже выпускаемые изделия предложено изъять из продажи.

Однако скатерти и платки тогда действительно могли с большим основанием считаться «утилитарными предметами», и с этим нельзя было спорить.. Но вскоре ситуация усложнилась: поняв, что изготовление и продажа полезных в быту изделий с портретами высочайших особ (весьма, надо думать, коммерчески выгодное дело) встречается, тем не менее, с малообъяснимыми трудностями, чинимыми теми, от кого возможно бы было ожидать поддержку, производители попытались обойти этот запрет. В январе 1896 г. французский фабрикант Л. Бузон, владелец шелко-ткацкой фабрики в г. Клин Московской губ., подал прошение, чтобы ему был разрешен выпуск ткацких портретов их императорских величеств, предназначенных к всероссийской художественно-промышленной выставке в Нижнем Новгороде, в мае того же года. В нем он особо подчеркивал, что «хотя таковые и будут воспроизводиться на шелковых лентах, но не будут иметь утилитарного значения, т.к. в продажу они будут поступать лишь только разрезанными, в отдельности каждый, что им придаст значение фотографии»[12]. В справке, подготовленной делопроизводителем, отмечалось, что выпуск подобных изделий уже разрешался в марте 1895 г., при условии, чтобы эти портреты были выпущены в продажу в готовых рамках. На тех же условиях это было разрешено и вновь. Заметим, что прошение другого французского предпринимателя, Л. Равали, поданное одновременно с предыдущим, и просящего дозволения выпустить к той же выставке такие же портреты, но на стенных коврах, не было удовлетворено. Таким образом, можно предположить, что ковры тогда считались больше предметами обихода, чем предметами роскоши или произведениями искусства, как сейчас.

Интересно, что и из этого, казалось бы, однозначного цензурного условия бывали исключения. Так, в июне 1896 г. в Кабинет обратился владелец фабрики шелковых изделий С.А. Чаманский, которому еще в прошлом, 1895 г., были разрешены к производству портреты на шелковых лентах, заключенные в рамы. Теперь, на Нижегородской выставке, он встретил затруднения в их сбыте, поскольку «публику не всегда можно удовлетворить рамами известного образца при некотором даже разнообразии. Требуют портреты, рамы же покупающий оставляет своему собственному выбору и вкусу, тем более что портреты не всегда употребляют для украшения стен, частью для помещения в альбомах, как фотографические снимки, которые, как известно, продаются без рамок»[13]. В итоге портреты были разрешены к продаже и без рам, но при условии, что они будут продаваться только в виде отдельных портретов, а не лентами, и чтобы они «не служили для украшения предметов домашнего обихода». Это пример весьма, на наш взгляд, важен, поскольку показывает что, во-первых, цензурные правила могли отступать под влиянием запросов реальной жизни и, во-вторых, дает понять, до каких пределов это было возможно. Следует отметить, что портреты особ императорской фамилии, сделанные из самых оригинальных материалов, но заведомо не имевшие применения в быту, разрешались беспрепятственно. В качестве примера можно привести портреты из папье-маше, выпускаемые варшавскими фабрикантами С. Пружаном – в 1890 г.[14], и Л.Г. Зильбербаумом – в 1896 г. [15], разрешенные к выпуску при условии, чтобы портреты, взятые в качестве оригиналов, были ранее разрешены придворной цензурой, и чтобы представлялись  образцы каждой изготовленной партии.

Имели место и другие исключения, когда под влиянием особых обстоятельств придворная цензура была вынуждена отступать от своих правил. Так, в октябре 1896 г. германский фабрикант И. Беккер, во время пребывания Николая II в Дармштадте, добился поднесения императору перочинного ножа своего изготовления, с портретами и императорской символикой на ручке. За это он получил высочайшую благодарность и, в виде исключения, право на распространение подобной продукции в России[16]. Еще один интересный случай имел место в январе 1905 г., когда опять же германские фабриканты Бергер и Симятицкий обратились, через Канцелярию по принятию прошений, с предложением выпустить на их табачной фабрике в Вестфалии новый сорт папирос, с изображением портрета Николая II на этикетке, мотивируя это тем, что он состоит шефом местного 8 Гусарского Вестфальского полка. Решение принимал В.Б. Фредерикс. В резолюции по этому ходатайству говорилось, что “Г. Мр не встречает препятствий разрешить это ходатайство на обращение папирос таких заграницею, ввоз же таковых в Россию, не признает возможным разрешить”[17]. Данное решение министра очень зримо, на наш взгляд, иллюстрирует всегда существовавшую двойственность взглядов руководителей придворной цензуры на внешний и внутренний рынки: то, что допускалось для “заграницы”, не могло быть приемлимо для России. Таким образом, исключения из данного цензурного правила имели место под влиянием одного из двух обстоятельств: при личном утверждении товара императором (а это было возможно только посредством высокой протекции), или по политическим мотивам, в видах улучшения престижа России на международной арене.

Одними из материалов, неизменно запрещавшихся к выпуску, были портреты высочайших особ на этикетках различных товаров (духов, шоколада, конфет и т.д.). Но даже столь непреложный запрет при большом желании и упорстве возможно было обойти. Прекрасный пример такого упорства дало Товарищество парфюмерного производства «Брокар и К». Эта фирма неоднократно обращалась в МИДв в 1896 г. и всегда получала отказ: сначала на «этикеты» с портретами их императорских величеств, затем – на такие же портреты, но на платках, которые должны бесплатно выдаваться в виде премии покупателям, затем – запрет портрета на миниатюрном медальоне, прикрепленном к флакону с духами ленточкой…Выход был найден только в августе 1896 г., когда Товарищество получило долгожданное разрешение – на портреты, на атласной бумаге, предназначенные для бесплатной раздачи покупателям (надо думать, аналог современных флаерсов).

Как из всякого правила, из этого также существовали и официальные исключения. Так, во время последнего царствования воспитанницам учебных заведений, при посещении ими Эрмитажа и бесплатных спектаклей в императорских театрах, было принято в конце визита выдавать особый шоколад с изображением портретов императорской четы. Изготовлялся этот особый шоколад только кондитерской фирмой «Де-Гурмэ», в разрешении которой подчеркивалось, что «означенные обложки не должны быть употребляемы в виде этикетов для изготовленных на продажу изделий»[18]. Ради справедливости следует отметить, что нами был обнаружен и единственный случай неофициального исключения из этого цензурного правила: в мае 1896 г. казанскому кондитеру Маломеркову было разрешено, при соблюдении того же условия, помещать аналогичные портреты на коробках с «конфектами», предназначенных для раздачи учащимся средних учебных заведений в день коронации[19]. Как он этого добился, нам неведомо. Таким образом, можно заключить, что наиболее принципиальным моментом для руководителей придворной цензуры было даже не столько помещение портрета на этикетке, сколько именно факт продажи изделия с портретом за деньги.

В 1896 г. впервые в истории придворной цензуры возник прецедент уже не частного, разового отступления, но полного отказа – хотя и на определенное время - от одного из своих основных положений. Этот феномен получил наименование франко-русских предметов. Осенью 1896 г., вскоре после возвращения императорской четы из Франции, придворная цензура оказалась буквально завалена огромным количеством французских предметов ширпотреба, ввозимого из-за границы: всякого рода эмблемы, кокарды, значки, почтовые карточки с раскрашенными на них портретами Их Величеств, платки с двуглавыми орлами, стаканы, чашки, солонки, игрушки, бумажные веера, глиняные трубки и всякие другие предметы домашнего обихода

Все они по существующим правилам никак не могли быть пропущены. Встал вопрос, имеющий международное значение: как поступать с такими предметами? В докладной записке по этому поводу подчеркивалось, что «изготовление этих предметов…рассчитано на популяризацию идеи франко-русского сближения"[20]. В итоге было принято взвешенное решение: разрешить обращение таких предметов в России, но только сроком на полгода. Данное решение стало зримым компромиссом между внешнеполитическими интересами (сближения России со стратегическим союзником – Францией) и идеологическими установками внутренней цензуры. Сам факт его принятия говорит об огромном значении, которое придавалось верховной властью российско-французскому сближению. Позднее, весной 1902 г., такое же решение было принято в преддверии ответного визита в Россию французского президента Лубэ. Следует отметить, что в обоих случаях решения принимал, по докладу министра двора, лично император. В описанные периоды все материалы, подпадающие под понятие «франко-русских предметов», пропускались без каких-либо ограничений. Более того, французское происхождение позволяло практически любым материалам из-за границы беспрепятственно проходить в это время придворную цензуру. Единственное оставшееся в силе ограничение касалось медалей и жетонов, не имеющих ушка и кольца. Они по-прежнему не пропускались, "ввиду некоторого сходства с российской монетой"[21].

В царствование Николая II появился ряд соверщенно новых форм репрезентации верховной власти, Одной из них стало разрешение придворной цензурой юбилейных кружек. Этот пример весьма характерен, на наш взгляд, как пример отхода (теперь уже не полного, но кратковременного – как в случае с «франко-русскими предметами» – а постепенного, но на постоянной основе) от установленных цензурных правил. Речь идет о юбилейных кружках с портретом императорской четы, подносимых в подарок чинам определенных полков, в дни юбилеев этих полков. Такие юбилейные кружки изготовлялись из фарфора, большей частью одними и теми же производителями – Товариществами М.С. Кузнецова (Рига) и И.Е. Кузнецова (Чудово Новгородской губ.). Все эскизы подобных кружек должны были утверждаться командиром данного полка, а количество изготовленных экземпляров не должно было превышать количество чинов полка. Разумеется, подобные кружки, как и раньше, не могли поступать в продажу. Дарение юбилейных кружек производилось всего несколько раз: в 1896 г. – чинам Егерского полка; в 1897 г. – чинам Кинбурнского драгунского и Кавалергардского е.в. государыни императрицы Марии Феодоровны полков; в 1897 г. – чинам Л.-гв. Московского полка[22]. В мае 1909 г. императрица впервые утвердила для помещения на юбилейных кружках портрет наследника (для 1 Уманского полка Кубанского казачьего войска).

Ситуация в этом вопросе радикально изменилась с началом Мировой войны. Уже 19 августа 1914 г. некому колпинскому мещанину Цереру, «ввиду военного времени и в виде исключения»[23], было впервые официально разрешено не только производить, но и продавать жестяные бокалы с портретом наследника (дозволение такого рода всегда давала исключительно лично императрица). В предреволюционные годы придворной цензурой был разрешен к выпуску еще целый ряд изделий с портретами особ императорской фамилии, пропуск которых ранее был бы немыслим. Это были металлические шкатулки; жестяные коробки для конфет; фарфоровые и стеклянные стаканы, кувшины, вазы; портсигары; платки (конечно, не носовые); настенные клеенки, и даже швейные машины (! – С.Г.)[24]. Следует отметить, что все эти предметы были разрешены и к продаже. Фактический отказ от одного из важнейших, идеологических цензурных правил, несомненно, не мог произойти без сильнейшего потрясения, которым стала для верховной власти начавшаяся война.

Другой постоянный запрет касался помещения портретов их императорских величеств на почтовой бумаге (удалось обнаружить только один факт разрешения такого рода: в марте 1864 г. Александр II лично разрешил обращение в России писчей бумаги с портретами императорской четы[25]). Позднее это всегда строго запрещалось (об этом неоднократно подавались прошения – например, от инженера путей сообщения Н.А. Демчинского в феврале 1896 г.[26], затем в декабре того же года[27]). Данный запрет обычно распространялся и на почтовые конверты. Так, в мае 1896 г. во Франции, в преддверии высочайшего визита, вышли почтовые конверты, украшенные государственным гербом России и портретом Николая II. В память о коронации на них было сделано специальное коллекционное гашение, после чего киевский журнал «Марки» представил в придворную цензуру объявление об их распространении в России. Однако это объявление не было разрешено, поскольку «конверты с изображением Императора Николая II не могут быть разрешены к обращению в России”[28]. То, что это не случайная оплошность, показывает такой факт: в декабре того же года не была разрешена публикация (тем же журналом «Марки») объявления о распространении в России открытых писем и конвертов французского производства с портретами российского императора и президента Франции. В справке по этому делу, составленной для руководства делопроизводителем придворной цензуры, было четко указано, что даже в высочайше утвержденный полугодовой срок (этот вопрос возник именно в это время) разрешение могут получать только отдельные конверты, приходящие как «франко-русские предметы» в страну из-за рубежа. Что же касается планируемого журналом «Марки» массового распространения на долгосрочной основе таких изделий внутри России, то это было признано нежелательным. В это же время, в ноябре и декабре 1896 г., к обращению в России были допущены французские открытые письма[29]. Интересно, что когда через несколько дней после этого на цензуру поступили другие иностранные открытые письма (не французского производства), с портретами российской императорской четы, они не были пропущены, поскольку, как было отмечено, "не составляют франко-русского предмета"[30]. Этот сюжет еще раз доказывает как двойственность подходов придворной цензуры, так и совершенно особое значение, придаваемое верховной властью в этот период отношениям с Францией.

Позиция верховной власти по отношению к открытым письмам с портретами высочайших особ изменилась в 1900 г., когда в сентябре, по личному ходатайству принцессы Е.М. Ольденбургской, последовало высочайшее разрешение Евгеньевской общине сестер милосердия (чьей покровительницей и была принцесса), на выпуск и распространение в России, на правах фактической монополии, открытых писем с портретами любых особ императорской фамилии[31]. При этом были установлены следующие условия: на них должен был помещаться знак Красного Креста и надпись "В пользу общины Св. Евгении". Кроме того, каждый проект таких писем должен был предварительно утверждаться МИДв. Эта монополия продлилась весьма долго, и была отменена только через десять лет. В мае 1910 г. император Николай II, по докладу министра двора, принял небывалое в цензурной практике решение – отменив существовавшую монополию общины Св. Евгении на выпуск таких писем, он не вернул status quo, возвратившись к монополии государства, а – упразднил ее вовсе, разрешив свободное обращение таких писем в империи (конечно, при прежнем условии предварительного утверждения их проектов МИДв[32]). Это высочайшее решение, принятое отнюдь не под революционным напором (как, например, цензурные изменения 1905 г.), но по собственной воле – не имело больше прецедентов в цензурной практике последнего царствования.

Нельзя не упомянуть и еще один любопытнейший, на наш взгляд, казус, имевший место уже в последние годы существования придворной цензуры – дело о выпуске юбилейных почтовых марок. 1 января 1913 г., в честь предстоящего празднования 300-летия Дома Романовых, была выпущена серия почтовых марок разного номинала с изображениями императоров династии, начиная с Петра I. Однако вскоре из разных концов империи в МИДв начали поступать прошения монархически настроенных чиновников, протестующих против подобного, как они считали, глумления над высочайшими особами. Так, в групповом рапорте почтово-телеграфных чиновников из Саратова от 15 января говорилось: “Как и всякие почтовые марки – эти марки также подлежат погашению штемпелем. Но это штемпелевание, допукаемое к маркам с изображением Государей уже в Бозе почившим,…вызывает в нас чувство сердечной боли в отношении марок с изображением ныне благополучно царствующего горячо любимого Государя Императора. Врожденное чувство высшего почитания Монарха угнетается в нас при операции наложения на Его изображение почтового штемпеля, каковое изменяет вид этого, Священного для каждого русского душою человека, изображение"[33]. Им вторил чиновник из Бессарабии З.М. Эрлих: “Сердце обливается кровью при виде этих марок…от всех слышен один и тот же вопрос: “Как это разрешают запачкать жирною краскою…” Приходили и анонимки. В одной из них, подписанной просто – “Патриот”, эмоционально восклицалось: “Доложите же Государю, как Его Образы обязательно подвергаются тягчайшему оскорблению на почтовых марках, равно и лики Царствовавших Предков Его…Что за безобразие происходит!”[34]. Через некоторое время в МИДв начали обращаться и по неофициальным каналам. Некто А.Н. Косич в частном письме начальнику Главного управления уделов князю В.С. Кочубею замечал: “Получая из провинции письма со штемпелями, наложенными на марки, при известной этике меня это смущает, тем более при общей у нас разрухе (это в 1913-то году! Впрочем, можно предположить, что такой взгляд был вполне типичен для тогдашней интиллигенции – С.Г.) это, – по меньшей мере неудобно”[35]. Наконец, в конце января поднялся шквал гневных статей в правой прессе; дальше молчать министерство не могло. К этому же времени (конец января 1913 г.) относится “Записка для памяти”, составленная делопроизводителем Н.И. Оприцем для министра двора, в которой все высказанные точки зрения были сведены воедино: “Соображения, по которым появление подобных марок [является] недопустимым, сводится к тому, что Царские портреты будут отправляться на языки гг. почтальонов и обывателей, пристукиваться кулаками и клеймиться почтовыми штемпелями. Под портретами помещены двусмысленные надписи: 7 коп. под портретом Государя Императора: распечатанные конверты с марками, где изображены Высокие Особы, будут валяться на полу и топтаться ногами…Приводимое в оправдание появления означенных марок указание на то, что и заграницею имеются в обращении подобные же почтовые марки с портретами иностранных Государей и правителей – представляется…неубедительным, ибо в России это не вяжется с народными понятиями о Царственных Особах и о почитании изображений Высочайших Особ, чтимых народом, как священные изображения”[36].

Для выяснения обстоятельств, почему проект марок в свое время не был согласован с МИДв, тогдашнему управляющему МВД Н.А. Маклакову был послан официальный запрос. В ответе сообщалось, что марки приравниваются к государственным ценным бумагам, а “изделия Экспедиции Заготовления Государственных Бумаг, на коих помещаются изображения Высочайших Особ, как например, на кредитных билетах, на цензуру МИДв названной экспедицией не представляются, а испрашивается в каждом случае Высочайшее соизволение Министром Финансов…В данном случае Высочайшее соизволение испрошено было…Министром Внутренних Дел Столыпиным, которым был повергнут на Высочайшее благовоззрение принципиальный вопрос, о допущении отпечатания портрета Его Величества на марках”[37]. При этом, как отмечалось, император лично выбрал и утвердил каждый портрет из представленных. Тем не менее, по последовавшему всеподданейшему докладу В.Б. Фредерикса, в этом же году марки с портретами были изъяты из обращения. Так закончился этот интереснейший, на наш взгляд, проект – вероятно, последняя попытка введения новых форм репрезентации образа верховной власти в российской истории. В очередной раз косность идеологических догм и стандартность традиционного мышления победили смелость, оригинальность и творческий подход – что для проблемы репрезентации верховной власти в России, возможно, и стало в конечном итоге фатальным… Отметим лишь непосредственное участие П.А. Столыпина в появлении и утверждении этого проекта (как показало данное исследование, он стоял у истоков и других смелых и перспективных идеологических проектов той эпохи – например, именно ему принадлежала идея о широком распространении кинофильмов с участием высочайших особ в 1907 г.)[38].

Таким образом, можно заключить, что идеологические установки руководителей придворной цензуры в отношении предметов потребления, оставаясь формально неизменными, на практике изменялись – в сторону смягчения требований и снижения цензурной нагрузки под влиянием вызовов времени. Как показало наше исследование, это было характерно и для других направлений ее деятельности. Причина этого заключалась в отсутствии вплоть до февральской революции каких-либо четких, однозначных и формально закрепленных идеологических установок в этой области цензуры, без чего она не могла эффективно функционировать.

 

[Сокращенная версия опубл.: Цензура и доступ к информации: история и современность. Тезисы докладов международной научной конференции. СПб. 2005. С.19-22.]

---