[2]

 

На книжном рынке несомненно остро ощущается если не полное отсутствие, то по крайней мере недостаток в литературе но вопросам техники исторического исследования. Имеются работы с краткими указаниями относительно огромного значения исторической критики, имеются специальные работы по наиболее важным вспомогательным историческим дисциплинам, существуют оформленные в виде печатных работ попытки классификации исторических источников, с указанием важнейших из них и важнейших их изданий, но специальных работ и систематических учебников по вопросам техники исторического исследования почти нет. Этот пробел почти не заполняется и библиотеками, так как и старых работ такого рода очень не много, качество же их довольно сомнительное, о чем можно легко догадаться по одним датам издания. Из работ на русском языке, не исключая переводных, наибольшего внимания заслуживает, из числа старых изданий, коллективный труд Ш. В. Ланглуа и Ш. Сеньобос «Введение в изучение истории», Пб., 1899 г. (перевод с франц.), который из числа дореволюционных изданий я ставлю на первое место. На худой конец заслуживает внимания и работа Э. Бернгейма «Введение в историческую науку»,изданная в 1908 г. в русском переводе М. Н. Прокоповича в Москве и В. А. Вейштока в Петербурге (Ленинграде)¹. Гораздо более робко называю обширный курс лекций А. С. Лаппго-Данилевского «Методология истории», Пб., ч. 1 1906 г., ч. 2 1913 г. и Ч. 3 1918 г.—-труд значи­тельный по своему объему в сравнении с двумя упомянутыми, но чрезвычайно засоренный не идущими к делу, бесполез-иыми в практическом отношении, более того, вредными рас­суждениями, идеалистическая основа которых вполне оче­видна. Из прочих работ по тем же вопросам известного внима-

_______________________________________________

¹ Этот труд представляет собою конспект более значительной работы Э. Бернгейма «Lehrbuch der Historischen Methode und Geschichtsphilosophie», Aufl. 3 und 4, 1903, русского перевода которой с немецкого имеется.

[3]

ния заслуживают соответствующие главы 1-й книги I тома капитального труда В. С. Иконникова «Опыт русской историографии», где, впрочем, вопросы критики и методики едва намечены; соответствующие параграфы труда В. Н. Перетца «Из лекций по методологии истории русской литературы», Киев, 1914 г., где В. Н. Перетц излагает приемы так называемой критики текста, далеко, однако, не сполна и без учета запросов собственно историка; небольшая брошюра С. Бугославского «Несколько замечаний по теории и практике критики текста», Чернигов, 1913 г.; Д. Багалея «Об элементарной методике истории» в Сборн. Харьковск. Ист.-Филологич. Общ., т. VI; Е. Щепкина «Вопросы методологии истории», Одесса, 1905. Едва решаюсь назвать И. И. Кареева «Теорию исторического знания», Пб., 1913 г., и решительно ничего не дающую работу Л. П. Карсавина «Введение в историю», Пг., 1920 г.

Об антимарксистской сущности всех упомянутых работ в части собственно методологии истории, разумеется, говорить не приходится. Но перечисленные работы названы не в прямой связи с методологией истории, достаточно разработанной в марксистской литературе по крайней мере в основных ее положениях, так что о работах буржуазных авторов, говоря об учебной литературе, можно было бы и не вспоминать. Все перечисленные работы названы в качестве реально существующих пособий по технике исторического исследования, так что, казалось бы, на первый взгляд вопроса об их антимарксистской сущности могло бы и не стоять. Такая точка зрения, однако, не может быть признана правильной. Вопросы техники исторического исследования тесно связаны с методологией истории. Более того, техника или методика исторического исследования, конечно, не может быть не обусловлена методологией истории. Но марксистски продуманной и проработанной методики исторического исследования еще не создано. Этой литературе еще предстоит быть созданной. Не подведен даже итог достижениям буржуазной исторической науки в критической марксистской проработке этих достижений. Пока имеются лишь небольшие симптомы начала такой работы. Имею в виду работы В. И. Пичета «Введение в русскую историю», М., 1922 г., А. М. Большакова «Вспомогательные исторические дисциплины», в 4 изд. П. П. Сойкина, Л., 1924 г. и особенно А. Шестакова «Методика исторического исследования», Воронеж, 1929 г., и Г. П. Саара

[5]

«Источники и методы исторического исследования», изд. АзГНИИ, Баку, 1930 г.

Не входя в критику двух последних работ, представляющих собою, конечно, определенное достижение, но в то же время не лишенных известных недостатков, я хотел бы настоящей работой продолжить попытки создания соответствующей литературы, заранее будучи уверен, что и моя работа не будет лишена некоторых промахов. Надо полагать, что и моя работа далеко не исчерпает всех вопросов, которые откосятся к области техники исторического исследования, хотя, в отличие от работ А. Шестакова и Г. П. Саара, она написана не столько на основании трудов «предшественников», сколько на основании проработки конкретных исторических и историко-литературных исследований исторических источников наиболее видных буржуазных авторов, с критическим к ним подходом, и соответствующих трудов виднейших марксистов. Свою роль, разумеется, играл и личный опыт автора.

Как специалист в области русской истории, я преимущественно основывался на русской исторической литературе. Этим же обстоятельством обусловлены приводимые мною в пояснение того или иного приема исследования выбранные иллюстрации. Этим же, наконец, объясняется и то, что при изложении вопросов так называемых вспомогательных исторических дисциплин я преимущественно и даже исключительно пользуюсь материалом из области русской истории. Пусть предупрежденный об этом читатель не поставит указанных особенностей моей работы мне в вину. Автор не мог совместить нескольких исторических специальностей и пользовался материалом ему более доступным и знакомым.

То обстоятельство, что прежние историки, достижения которых приходилось подытоживать, фиксировали свое внимание главным образом на материале до XIX века, не могло не отразиться и на моей работе. Этому способствовала и моя узкая, в пределах общей, специальность. Таким же образом, при подборе «образцов», приложенных в библиографических писках в конце моей работы, мне пришлось столкнуться с фактом почти полного отсутствия специальных работ, посвященных анализу исторических источников. Невольно пришлось называть в качестве таких «образцов» работы, относящиеся к более ранним эпохам. Называть монографии по конкретным историческим исследованиям в мои задачи не входило. Лишь в отдельных случаях я допустил необходимое

[6]

отступление, называя отдельные работы М. Н. Покровского, полный список работ которого читатель найдет в журнале «Историк-марксист» (юбилейный выпуск, посвященный М. Н. Покровскому).

Особых оговорок заслуживает и введение, в котором я касаюсь вопроса связи истории с политикой, и которое я считал не липшим предпослать изложению собственно «технических» вопросов. В соответствии с сознательно поставленной задачей подчинить изучение древних эпох познанию современности, в вводной части я также пользуюсь примерами из древней русской истории. Пользуясь терминологией В. И. Ленина: «партийность» в приложении к науке, должен напомнить, что уже такие темы, как «декабристы», «народники» и т. п., слишком заметно «партийны», чтобы лишний раз об этом напоминать. «Партийность» этих тем прекрасно вскрыта М. Н. Покровским, а следом за ним и молодыми историками-марксистами в специальных работах. По их широкой известности я не считал уместным повторять такие примеры вновь. Иное дело – эпохи, которые на первый взгляд кажутся «беспартийными» в их историографии. Правда, ошибочность этого взгляда вскрыта в специальной работе М. П. Покровского по истории историографии, но вскрыта преимущественно в аспекте прошлого. Казалось, не лишнее еще раз напомнить об увязке и тем «древности» с практикой классовой борьбы настоящего, показав на нескольких продуманных автором примерах, как конкретно проявляется эта связь и в чем за­ключается ее сущность.

Заранее, наконец, предупреждаю, что всюду, как в введении, так и в основных частях своей работы, я даю конкретный исторический материал только в качестве примеров, но не в виде систематического обзора эпох, проблем, ни даже отдельных сюжетов. В соответствии с общим замыслом работы, эти примеры расположены не в систематическом хронологическом порядке и не в порядке значения эпох и проблем, а только по степени яркости и выразительности их, в качестве материала, иллюстрирующего тот или иной прием исследования, то или иное теоретическое положение. Мое главное внимание было обращено на систематизацию технических приемов исследовательской работы, по преимуществу — приемов исторической критики.

При изложении материала передо мной стоял вопрос, как его излагать: в порядке ли приемов вообще, в порядке ли

[7]

приемов, применяемых в отношении каждого вида источников, в порядке ли вопросов, стоящих перед исследователем, или в хронологическом порядке применения приемов исследования, и т. д. Я выбрал первое, т. е. систематическое изложение приемов. Полагаю, что этого требует общий замысел работы, центр тяжести которой заключается в суммировании и критическом подытоживании достижений исторической науки в технической области. Изложение приемов по отдельным видам исторических источников, на мой взгляд, лишено основания, так как при различии в одних приемах и других – имеются совпадения. Повторения не имели смысла, пропуски нарушали бы систематичность в изложении. Но мало и этого. Исследователь не может не считаться с литературой предшественников, в целом ряде случаев исключающей надобность в применении в отношении тех или иных конкретных источников, тех или иных, теоретически возможных, приемов. Нельзя не считаться и с индивидуальными особенностями отдельных конкретных источников, принадлежащих к одному и тому же виду и в то же время опять-таки исключающих надобность в применении то одних, то других теоретически возможных приемов исследования. Примерно те же соображения можно было бы привести и против расположения материала в порядке вопросов, стоящих перед исследователем, равно и против расположения материала в вероятном или возможном хронологическом порядке применения тех или иных приемов. Практика не замедлила бы внести свои поправки в оба названных вида последовательности, вырывая из каждого ряда отдельные его звенья, меняя места звеньев и группируя их в различных случаях по-разному. Признавая заранее, что и избранный мною порядок расположения материала имеет свои недостатки, я дополнил свое изложение главой, в которой систематически изложены вопросы, стоящие перед исследователем, указав соответственные приемы их разрешения путем краткого их перечня. Особенности каждого вида источников и последовательность (возможная) в применении приемов указаны на своих местах в особых главах.

Ленинград, 1931 г.

 

 

[8]

 

О задачах историка и исторической науки. Научная разработка исторических тем и сюжетов требует от современного историка гораздо большего, нежели простое собирание, усвоение и изложение всякого исторического материала. К историку прежде всего предъявляется требование не только знать и описывать исторические факты, не только располагать фактические данные по времени и месту, но и давать им надлежащее толкование, т. е. объяснять факты, находить связь между историческими явлениями и событиями и тем самым, в конечном счете, конкретно выявлять характер исторической закономерности. Простое знание фактов не составляет еще науки. Не при всяких условиях исторически наблюденный факт становится научным фактом. Для этого необходимо уразумение смысла и значения факта, необходимо выявление его происхождения и роли в связи с другими историческими явлениями и событиями, к ряду которых он принадлежит.

Такой взгляд на задачи историка, собственно, далеко не новый. Уже ученые античного мира не только описывали исторические явления, но пытались давать им то или иное толкование. Так, еще «отец истории» Геродот в V веке до нашей эры делает ряд попыток к объяснению изучаемых им исторических событий и фактов, т. е. пытается, хотя и не совсем последовательно, дать так называемую «прагматическую историю», а не голое описание фактов. Любопытны и попытки других авторов древности, так называемого Псевдо-Гиппократа, объяснить замеченные им в жизни соседних народов явления из климатических, почвенных и др. условий. Сознательным представителем этого направления в истории считается Фукидид, живший между 470 и 400 гг. до н. э. У Полибия (210–127 гг. до н. э.) появляется и самый термин «прагматический» – «прагматическая история». Но, конечно, эти начинания глубокой древности имеют чисто стихийный характер. Во всяком случае сами древние авторы не дают никакого обоснования необходимости объяснять исто-

[9]

рические факты, не ограничиваясь их простым описанием. Древние ученые и не могли дать такого обоснования. Не находим мы его и много позднее, – строго говоря, вплоть до нашего времени, так как подлинное научное обоснование этой идеи дается только марксистским учением. На практике историческая наука, однако, уже давно не может обходиться без объяснения исторических фактов, и формулированный выше взгляд на задачи историка и исторической науки уже в буржуазном обществе пользуется среди историков большим распространением. Ниже будет указано, что в буржуазном обществе могут быть и иные взгляды, но практически это не мешает буржуазным историкам держаться почвы прагматической, а не описательной истории. Что же касается социалистического, пролетарского общества, то последнее возводит упомянутый взгляд на задачи историка и исторической науки в степень непреложного закона. Противоположная точка зрения и попытки практического проведения ее в жизнь лишили бы историческую работу всякой научной ценности. В самом деле, отказ от истолкования исторических явлений, последовательное проведение на практике исторической работы точки зрения простого описания событий – в действительности означали бы неприкрытый отказ от всестороннего и полного познания явлений. Простое описание представляло бы только чисто внешнее ознакомление с явлениями, но никак не их изучение, не их действительное познание. Ведь внутренний смысл явлений оставался бы вне поля зрения историка.

Методология исторической науки. Усвоение изложенного взгляда на задачи историка и исторической науки налагает на историка некоторые определенные обязательства. Они заключаются в необходимости усвоения приемов и способов изучения исторических явлений, в предварительном познании общего характера исторической закономерности, в познании основных особенностей течения исторического процесса. Тем отделом научного знания, задачей которого является установление этих основных особенностей течения исторического процесса, следовательно и приемов и способов изучения исторических явлений, служит методология истории, или, иначе, социология, или же, наконец, по неудачной старинной терминологии, философия истории. Ни так называемый здравый смысл, ни сообразительность, ни лич­ая талантливость исследователя не могут сами по себе га-

[10]

рантировать от разнообразных ошибок и промахов – последние могут быть иногда столь грубыми, что научная ценность работы пропадет вовсе. Без знания методологии исторической науки исследователь-историк рискует тем, что его суждения могут оказаться субъективными – результатом неправильных, поспешных обобщений, сделанных на основании немногих фактов; над историком могут господствовать мнения, освященные стариной и традицией лучших авторитетов прошлого и в действительности совершенно ложные и устарелые; историк, наконец, может оказаться во власти господствовавших в недавнем прошлом понятий и морали, исключающих заранее все несогласное с ними и в то же время составлявших достояние господствующих эксплуататорских классов прошлого. Гарантию против ошибок в историческом исследовании может дать только методология, которой исследователь и должен прежде всего овладеть. Конечно, методология гарантирует исследователя от ошибок постольку, поскольку исследователь вообще в состоянии воспринять и усвоить методологию без искажения ее основных положений. Классовые интересы, о чем мы будем говорить ниже, могут помешать правильному усвоению методологии, и этого нельзя не оговорить особо во избежание излишней переоценки и фетишизирования методологии.

Говоря общими словами, содержанием методологии является обобщенный опыт целого ряда поколений ученых, но опыт, конечно, не умозрительный, а такой, критерием которого является практика. Это значит, что методология исторической науки должна отражать действительные, а не воображаемые, «придуманные» законы явлений, должна отражать объективные, т. е. независимые от человеческого сознания законы общественного развития. Игнорирование коллективного опыта в деле познания объективной, реальной закономерности развития общества было бы равносильно отказу от всякой «школы», от всякой преемственности в деле научной разработки проблем. Это означало бы практический отказ от исторической науки вообще, так как каждому предоставлялось бы право «доходить до всего своим умом», т. е. строить историческую науку вновь и вновь, с тем, чтобы это строительство никогда не имело бы продолжения в будущем со стороны других. Исследователь был бы обречен на неизбеж­ное повторение таких ошибок, которые фактически уже вскрыты и исправлены его предшественниками. Ему пришлось

[11]

бы отказаться от учета этих ошибок, тратить лишнее время н энергию на отыскание своих промахов, т. е. идти путем извилистым и долгим, избегая прямой, проторенной другими дороги. Историк, вместе с тем, не имел бы никакого права пользоваться историческими трудами других, так как не знал бы, чему можно доверяться, чему нельзя. Ведь у него не выло бы никакой определенной меры в суждении о степени достоверности и справедливости заключений других историков. Именно методология позволяет каждому историку систематически проверять чужие заключения и выводы.

Методология исторической науки вооружает историка правилами научного мышления. Она уничтожает и ослабляет предвзятые взгляды предшественников и ложные представления самого исследователя, воспринявшего их иногда совершенно незаметно для самого себя от своих предшественников. Методология позволяет исследователю разобраться в степени значимости тех или иных аргументов, избегать ложных доказательств, на деле доказательствами и не являющихся, отбирать только веские доказательства и способствовать тем самым большей убедительности выводов и заключений. Методология, наконец, гарантирует исследователя от непонимания его построений другими историками.

О классовом характере исторической науки. Единой и единственной методологии исторической науки в практике работы различных историков, однако, не существует. Многие историки, пытаясь обобщить опыт своих предшественников, создавали свои собственные «школы», вырабатывали свои особые способы и приемы познания исторических явлений. В этих попытках, конечно, можно видеть и некоторую преемственность – в том смысле, что последующие историки уточняли и исправляли положения, выдвинутые их предшественниками, развивали и дополняли одни положения, отбрасывали другие. Но решающим моментом, который определяет различие «исторических школ», служит классовый интерес того класса, идеологом которого является данный историк как представитель той или иной «школы». История, как и всякая другая наука, в классовом обществе не может не иметь классового характера. В этом смысле история, как и всякая другая наука, по выражению В. И. Ленина, до конца «партийна», т. е. отражает те или иные политические интересы. Так называемой «беспартийной» истории, равнозначной «нейтральной», «свободной» науке, нет и не может

[12]

быть до тех пор, пока общество остается классовым. Но именно методология и наполняет, по сути дела, историческую работу тем или иным политическим содержанием. Методология предопределяет то или иное объяснение исторических событий, обусловливает ту или иную их оценку, методологией, наконец, определяется тот или иной подбор фактов, сокращение исторического материала в одних случаях или расширение в других. Методологией, следовательно, определяется также внимание к сюжету исторического исследования – к сюжету одного порядка, при невнимании к сюжету иного порядка. Говоря образно, именно методология «одухотворяет» историческую науку.

Откровенность античных историков. Античные историки в деле признания политического характера исторической науки были совершенно откровенны. Стихийные попытки объяснения исторических явлений привели их к первым попыткам практического создания методологии истории, хотя бы и без теоретического ее оформления в виде особой «науки». Уже эта бессознательная «методология» античных историков была классовой по своему характеру. Примером может служить «методология» философов древности Платона и Аристотеля. Уже Платон широко пользуется термином «политика» в приложении к истории, собственно к социологии. Его примеру в дальнейшем следует Аристотель, который еще более уверенно пользуется термином «политика». Но дело не ограничивается одной терминологией. Античные историки сплошь и рядом пользовались историческим материалом для собственно политических целей. В описании нравов и быта «варварских» соседних племен античные историки находили нужный им материал, служившей целям пропаганды тех или иных политических идеалов. Этот материал при одних политических интересах, определявших соответствующее освещение материала, служил им средством резче подчеркнуть «недостатки» собственного своего общества в сравнении с «идеальным» строем соседей, еще не знавших классовой борьбы на более высоких ступенях развития. При иных политических симпатиях, в ином, соответствующем этим иным симпатиям освещении тот же материал, напротив, восхвалял устройство собственного общества, противопоставляемого грубой жизни «варваров». Исторические работы античных историков тем самым сознательно и откровенно приспосабливались к задачам политической борьбы.

[13]

«Откровенность» античных историков имеет, конечно, свои основания. Припомним пресловутую «чистую» демократию рабовладельческих обществ, например, хотя бы древней Греции. Не держалась ли эта «чистая» демократия внутри собственно-эллинского населения на классовых противоречиях между греками-рабовладельцами и иноплеменниками-рабами? Не одна ли общая причина, коренящаяся в социальной структуре греческих рабовладельческих обществ, порождала демократию для собственно-эллинского населения и в то же время – «откровенность» идеологов господствующих классов в отношении роли политических интересов? «Демократизм» в области идеологии, конечно, определялся, в соответствии с политическим «демократизмом», именно этой структурой рабовладельческих греческих обществ.

Маскировка европейских феодальных историков. В эпоху европейского феодализма, под которым мы разумеем и раннюю стадию феодализма и поздний феодализм, чаще всего обозначаемый особым термином «крепостничество», откровенность античных историков уступила место особой форме маскировки политической сущности истории у историков европейского «средневековья». Типичным и наиболее ранним представителем этой «школы» можно признать «отца церкви» Августина (354–430 гг. н. э.). По учению Августина мир поделен на две части: царство божие и царство дьявола. Государство, как организация подчинения одних людей другим, имеет, по его мысли, назначение удерживать грешников от дальнейшего падения и от превращения человеческого общества на земле окончательно в царство дьявола. Отсюда – своеобразное понимание роли государя и всей государственной машины, как организации борьбы с религиозным «нечестием». Отсюда – идея подчинения политики интересам религии. Говорим, конечно, о формальной связи между упомянутыми идеями. Реальное основание комплекса данных идей Августина заключается в социально-экономическом строе «средневековой» Западной Европы. Общество этого времени уже знает противоречие классовых интересов, но господствующие слои населения еще не настолько сильны экономически, чтобы держать массы эксплуатируемого населения в подчинении всей суммой разнообразных методов, свойственных развитым буржуазным государствам. Главной опорой господствующих слоев населения становятся религия и. церковь, у которых эксплуатирующие группы ищут

[14]

защиты и поддержки. Церковь, более сильная к тому же экономически, проявляет тенденцию подчинить себе светских эксплуататоров. На этой почве и складывается учение Августина. На этой почве оно держалось и позднее, например, полностью еще во времена Ансельма Кентерберийского (1033–1109гг.), Фомы Аквината (1225–1274 гг.) и др. Представителем аналогичных установок в русской истории выступает уже первый русский летописец, составитель свода 1039 года. Ту же идеологию, вполне оформившуюся и окрепшую, мы наблюдаем и много позднее, например, во второй половине XV и в первой половине XVI в., когда оформилось и стало популярным «учение» о трех Римах, объяснявшее события мировой историй падением благочестия. В этих построениях политика выступает формально в качестве «прислужницы» религии, но на деле политика лишь маскируется в религиозные «одежды». Такой подход к историческим событиям маскировал действительные классовые интересы, и последние проводились в исторических сочинениях под видом религиозных уже без всяких опасений.

Маскировка буржуазных ученых. Наиболее совершенной формы маскировки политического характера истории достигает, однако, только буржуазное общество. Подобно тому как буржуазное законодательство не желает признавать классового характера буржуазного общества и грозит тяжелыми наказаниями за «искусственное» разжигание антагонизма между хозяином и рабочим, буржуазный историк не желает открыто признаться в классовом характере науки. Очень часто в самой категорической форме буржуазный историк заявляет, что история – только наука, что историком руководит только стремление к «объективной» истине. Но все эти декламации имеют невысокую цену. Историк может, субъективно и не замечая того, что служит определенным классовым интересам, проводить в своих работах определенные политические идеи. Судить, однако, надо по делам, а не по словам, как бы, красноречивы последние ни были. Сознательно или бессознательно, буржуазный историк всегда служит интересам буржуазии. В противном случае он не занимает университетской кафедры, а иногда ему готовится такое укромное местечко, которое могло бы ему поблагоприятствовать размышлению «на досуге» о «чистой науке». Декламации о «чистой» или «свободной» науке представляют собою не более, как маскировку буржуазных историков,

[15]

желающих скрыть свое действительное лицо идеологов буржуазии. Что стоят, например, в этом отношении заверения Н. М. Карамзина, как дворянского, придворного историографа, определяющего задачи исторической науки: «учредить порядок, согласить выводы людей и даровать им возможное па земле счастье», когда «порядок», о котором говорит Н. М. Карамзин, заключается в организованной охране эксплуататорских интересов; когда «правильным» мнением, с которым надо «согласить» выводы всех людей, является мнение эксплуататорского господствующего класса; когда «возможное на земле счастье» – «счастье» эксплуатировать других? Что стоят все упомянутые заверения старого историка, когда весь его труд является сплошной апологией монархического дворянского строя? Какое значение могут иметь декламации В. О. Ключевского о воспитательном значении истории, когда, как это будет показано ниже, весь изученный и собранный им материал подобран с точки зрения защиты буржуазных интересов?

Отрицание методологии. Иногда маскировка буржуазных историков принимает особые формы. Было сказано выше, что буржуазный историк на практике не обходится или почти не обходится без объяснения исторических фактов. Но так – на практике. В известные эпохи существования буржуазного общества те или иные из идеологов буржуазии «в теории» начинают отрицать необходимость такого объяснения, т. е., иначе говоря, высказываются против методологии науки вообще. Разновидностью этого отрицания методологии является деление наук на теоретические и описательные. В этом отрицании, нередко перекидывающемся и в область практики исторических работ, сказываются определенные классовые интересы, определенные политические настроения. Стоит вспомнить, что, устанавливая объективную закономерность в развитии общества, историк по существу теоретически обосновывает неизбежность гибели эксплуататорских классов. Таков, например, сбывшийся исторический прогноз К. Маркса. Таково, например, научное предвидение В. И. Ленина относительно неизбежности империалистической войны и о перерастании ее в гражданскую войну, в пролетарскую революцию. Классовый интерес буржуазии, конечно, не может допустить такого научного обоснования неизбежной собственной гибели буржуазного общества. Напротив, всякий раз, когда правильное понимание всего

[16]

хода исторического процесса грозит буржуазии этим научным предвидением неизбежности ее гибели, как господствующего класса, буржуазия с отвращением отказывается от объективного анализа исторических явлений, и ее классовый интерес толкает буржуазных историков в сторону искаженного понимания и объяснения истории. Отсюда, собственно, и идет всякая буржуазная методология. Но сам буржуа редко непосредственно разрабатывает вопросы истории. На то существует кадр историков, которые по своему происхождению и положению вовсе не обязательно должны быть буржуа. Чаще всего историк является представителем буржуазной интеллигенции, т. е. представителем того слоя интеллигенции, который, болтаясь между буржуа и пролетарием, «телом» и «душой» привязан к классу эксплуататоров и служит интересам последних. Гибель хозяина в революционной катастрофе страшит такого интеллигента так же, как и его хозяина. Панический страх перед грядущими событиями толкает такого историка – идеолога буржуазии – к защите интересов капитала, но к защите в особой ее форме. Познать явления общественной жизни до конца такими, какие они на самом деле, значит, для такого историка, обосновать неизбежность революции. Стать целиком на точку зрения более хищной, а потому более смелой буржуазии, для него тоже невозможно. В качестве наиболее приемлемого выхода остается отказ от проникновения в глубь вещей, отказ от какой бы то ни было методологии. В этом сквозит определенная трусость перед грядущими социальными кризисами, перед пролетарской революцией. Та или иная разновидность агностицизма в философии, отказ от методологии в области науки, и, следовательно, точка зрения чистого описания, социал-демократизм, равный социал-предательству, в области политики – все это различные конкретные воплощения одной и той же идеологии.

Отказ от методологии истории не означает, однако, как сказано выше, отказа от пользования той или иной методологией на деле. Отрицающий методологию буржуазный историк на практике без методологии не обходится никогда. Его тайная методология скажется и в подборе исторического материала, и в сюжетах исследований, и в объяснении исторических фактов.

Примеры классового подхода в исторических работах. Выше было указано, что историк не обязательно и не всегда

[17]

осознает свое служение определенным классовым интересам. На деле же стоит взять любую историческую работу, внимательно ее просмотреть, и классовый характер ее выступит со всей очевидностью. Приведем несколько примеров, иллюстрирующих это положение.

В самом начале своего известного курса по русской истории В. О. Ключевский говорит о воспитательном значении истории «вообще», о научном значении ее изучения «вообще». О классовом интересе здесь не говорится ни слова. Но уже беглый просмотр этого «курса» показывает, что воспитательные задачи исторического образования понимались В. О. Ключевским вполне своеобразно: материал тщательно отобран. Читатель напрасно будет искать в «курсе» В. О. Ключевского подробных описаний, характеристик и анализа народных движений, мятежей, бунтов, волнений, революций. Зато читатель найдет в этом «курсе» обстоятельные характеристики и биографии «великих людей» и царей, характеристики внешнего устройства государства и т. п. Достаточно сказать, что личности царя Алексея Михайловича отведено В. О. Ключевским 1 ½ десятка страниц, личности Петра I – несколько десятков страниц, а движению Разина – всего несколько строчек, о народных волнениях 1648 г. в Сольвычегодске, В. Устюге, Талицке, Козлове и др. городах только упоминается, при чем не указан даже характер этих волнений; о псковском и новгородском мятежах 1650 г. упомянуто вскользь, без намека на какой бы то ни было анализ. Очень хорошо выяснены образы «замечательных» личностей XVII века, но характеристика «века мятежей» отсутствуют, формы народных волнений и их идеология не интересуют В. 0. Ключевского. В характеристике Смуты, как это ни странно, не движение народных масс, а династический вопрос приковывает внимание В. О. Ключевского.

В качестве тем специальных исследований тот же историк избирает вопрос о Боярской думе, о роли житий святых в качестве исторического источника, о хозяйстве Соловецкого монастыря, о псковских спорах XV века, о земских соборах и т. п.

Часть этих тем явно связана с актуальными с точки зрения буржуазии политическими проблемами своего времени. Таковы, например, темы о государственной власти, с усиленным подчеркиванием роли последней в изменении общественного строя и всей жизни общества. Здесь наглядно

[18]

выявляется кадетско-буржуазное отношение к монархическому принципу. Часть тем, напротив, характеризует «пассивное» отношение В. О. Ключевского к политике, и классовый интерес, таким образом, находит себе, так сказать, отрицательное выражение.

Буржуазно-кадетское отношение к вопросу о верховной власти и государственном устройстве вообще продиктовало другому историку, М. М. Богословскому, повышенный интерес к реформам Петра I, к темам о земском «самоуправлении» и т. п. Буржуазный интерес, как известно, при определенных исторических условиях, толкал историков в сторону разработки взгляда на русский исторический процесс как на вполне аналогичный западноевропейскому. Отражение этого интереса можно видеть в работах Н. Павлова-Сильванского о феодализме. Буржуазный демократ сказывается в А. П. Щапове, В. В. Андрееве, И. Юзове и др. «идеализаторах раскола» в выборе и трактовке сюжетов работ по старообрядчеству. Те же политические интересы продиктовали А. П. Щапову повышенное внимание к вопросам земщины и земского начала в истории России.

«Партийностью» проникнуты и объяснения отдельных явлений у историков. Стоит напомнить объяснения. Н. М. Карамзина, Б. П. Чичерина, С. М. Соловьева и др. по вопросу о происхождении русского государства, монархии в частности. Как это отчетливо вскрыто М. Н. Покровским, политика заставила соответствующих историков выводить монархический строй из географических условий В. Европы и тем самым объявить этот строй вечным и неизменным. Классовые интересы заставляли ряд историков, в том числе В. О. Ключевского, С. Ф. Платонова и др., класть в основу объяснения Смуты начала XVII в. династический вопрос. Классовые интересы заставляли многих историков искать объяснения старообрядчества в приверженности русских людей XVII в. к обряду и в исправлении богослужебных книг патриархом Никоном. Дворянство XVIII в. в представлении ряда историков – и господствующий класс и в то же время подчиненный, закрепощенный государству, как будто возможно одновременно господствовать и подчиняться самому себе.

«Партийностью» проникнуты, наконец, и решения отдельных проблем. Как известно, в исторической науке существует ряд, так сказать, «непорешенных», т.е. спорных, вопросов, решение которых различными историками  преподносится

[19]

в форме гипотез, хотя сами авторы гипотез нередко называют свои построения в этих случаях «теориями». В подавляющем большинстве случаев такие спорные вопросы и гипотезы имеют самое тесное отношение к схеме исторического процесса. И это – не случайность. Именно схема исторического процесса того или иного историка является хорошим показателем классовых интересов, которым историк служит. Сюда, например, относятся споры о первобытном коммунизме, казалось бы, столь далекие от современности. Стоит вспомнить, что эти споры вспыхнули с особой силой уже к концу XIX в. и особенно обострились в обстановке Октябрьской революции. Возражения, направленные против идеи существования в прошлом человеческого общества первобытного коммунизма, превратились в бешеный вой в стане буржуазных ученых (не исключая «социалистов» типа Г. Кунова и К. Каутского), и, конечно, появление в Европе «красного призрака» коммунизма сыграло в данном случае свою роль. Но мере того как этот «призрак» превращался в реальную опасность для буржуазии, идеологи последней все в большей мере проникались слепой ненавистью к коммунизму в прошлом. Классовый интерес диктовал желание и необходимость найти в ряде аргументов и исторические доказательства и пользу мнения об извечном существовании «священной» частной собственности. Эти «доказательства» призваны были установить полное противоречие принципов революционного учения коммунизма «истинным», «вечным», «естественным» законам природы. Думали ли те ученые, которые отрицали первобытный коммунизм в прошлом, что они служат классовым интересам буржуазии? Имеются бесспорные данные к тому, чтобы признать в целом ряде случаев полное сознание такого служения классовому интересу. Но, несомненно, найдется среди историков не мало и таких, которые в своем отрицании первобытного коммунизма действовали вполне бессознательно.

Яркий политический характер носит и знаменитый спор в русской истории между славянофилами и западниками по вопросу о самобытности и самостоятельности русского исторического процесса. Классовая подоплека этого спора до конца выяснена М. Н. Покровским, так что нет надобности специально останавливаться на этом вопросе. Сюда же относится, например, и «схема» М. Грушевского, о которой много говорилось на  I Всесоюзной конференции истори-

[20]

ков-марксистов. Но сюда же принадлежат и решения «по частям», построения гипотез, на которых следует остановиться несколько подробнее. Это, например, гипотезы о дофеодальном строе, о феодализме и т. п.

Об исключительном своеобразии русского исторического процесса, пожалуй, со времен споров западников со славянофилами никто из историков прямо говорить и не решится. Тем не менее, в замаскированном виде проблема исключительного своеобразия существует и ныне. По вопросу о дофеодальном строе восточных славян среди историков единого мнения не существует. По Н. А. Рожкову, существует целых пять «противоположных» мнений: 1) родовой быт, как на Западе, 2) семейно-общинный быт, 3) задружно-общинный быт, 4) городская область, 5) племенной быт, – хотя на деле разногласия и не так велики. Вопреки мнению Н. А. Рожкова, не случайно «просмотревшего» политическую подоплеку соответствующих споров, четыре из числа названных форм надо считать различными ступенями одного и того же родового строя, существование которого, кстати сказать, отрицается для русской истории и самим Н. А. Рожковым. «Теория» городской области приписана Н. А. Рожковым В. О. Ключевскому, который на деле не отрицает родового строя у древнейших восточных славян, и идея «городской области» имеет у него несколько особое значение, о котором в данном случае пока умолчу. Итак, в сущности, серьезной почвы для споров как будто и не имеется. А все-таки спорили – спорили для того, чтобы подчеркнуть «известную», «относительную», «некоторую» степень своеобразия и самобытности русского исторического процесса. Что же? Абстрактно-научный спор? Нет, спор – политический, решается вопрос об одном из «кусков» схемы исторического процесса, и то или иное решение придаст тот или иной отпечаток всей схеме в целом.

Далеко не все историки принимают термин феодализм для соответствующего этапа русского исторического процесса. «Вопрос о феодализме в России настолько выдвинулся в нашей историографии, стал настолько модным, что некоторые молодые историки почитают уже неприличным называть XII–XV века русской истории «удельным» периодом, а заменяют этот термин термином «феодальный», говорит в одной из своих последних работ М. М. Богословский. В противовес этому можно было бы сказать, что многие «старые» историки «стыдятся» термина феодализм, чему не противоречит

[21]

мнение того же М. М. Богословского: «впрочем, хронологические грани оказываются здесь спорными, и тогда как одни говорят о разложении феодализма уже в XV веке, другие продолжают феодализм до революции 1917 года» (К вопросу но отношениях крестьянина к землевладельцу по Псковской судной грамоте, в Летоп. занят. Археограф. Ком., вып. 34, 1927 г., стр. 29). Законно и уместно говорить о феодализме еще в XVIII веке, законно и уместно говорить о пережитках феодализма накануне революции 1917 г., но продолжать феодализм вплоть до 1917 г. – это значит стереть всякие грани между различными общественными формациями, не понимать различия в феодальном и буржуазном способах производства, не признавать диалектического характера исторического процесса и т. д. По отношению к проблеме феодализма это значит отрицать существование феодализма и древней Руси. Так по существу поступает М. М. Богословский, будучи не в состоянии прямо отвергнуть термин «феодализм». Но в такую же неслучайную ошибку впадал и «марксист» П. А. Рожков. Разбираясь в исторических взглядах этого автора, А. Сидоров, между прочим, пишет: «никакого феодализма в России не было» – вот вывод, который надо было бы сделать Н. А. Рожкову («Историк-марксист», 1919 г., т. 13, стр. 199). И это совершенно справедливо. Н. А. Рожков не может прямо сказать: «на Западе феодализм был, а в России его никогда не было», но таково его действительное мнение, и получилась непоследовательность в изложении материала, расхождение в изложении и «выводах». Политическая подоплека этих противоречий и непоследовательности очевидны. Стоит вспомнить, каково было отношение II. А. Рожкова в первые годы Октябрьской революции к «азиатскому» социализму, «своеобразному», русскому «явлению», «невозможному» на западноевропейской почве. Само собою разумеется, если в России не было ни родового быта, ни феодализма, ни промышленного капитализма, ни империализма, словом – всех тех этапов, которые были пройдены Западной Европой; если Россия, следовательно, шла самобытным (не хватает плехановского крылатого словечка «азиатским») путем, то и пролетарская революция и диктатура пролетариата, надо полагать, вполне относятся к числу таких «самобытных» («азиатских») явлений, которым на Западе не быть. Такой именно вывод и делал Н. А. Рожков в определенный период своей жизни, делали такой вывод

[22]

другие историки, а некоторые стоят на этой точке зрения и доныне. Не ясно ли, что вокруг «абстрактно-научных» проблем упомянутого порядка шел и идет самый доподлинный классовый бой? Не ясно ли, что приведенные примеры диктуют нам зоркость и бдительность, в обеспечение того, чтобы «козыри» крапленых карт классовых врагов были биты конкретным историческим материалом историком-марксистом?

Гипотезы, связанные с схемой исторического процесса, – не единственный род гипотез с политической, т. е. классовой, подоплекой. В качестве другого примера аналогичной увязки истории с политикой и в прошлом и настоящем можно привести споры по земельному вопросу. В борьбе за буржуазную собственность «подделывались» исторические источники или изобретались «теории» исконного частного землевладения. Ярким представителем таких «случаев» является В. Сергеевич, «доказавший» с помощью писцовых книг XVI (!) века существование в древнейшей Руси частной собственности на землю. Накануне так называемой «великой реформы» 1861 г., которую, по ее историческому значению, с одинаковым успехом можно было бы назвать и «великим обманом», вопрос о формах землевладения решался «несколько иначе», чем его решал В. Сергеевич. Свою роль в данном случае играли дворянские интересы, с точки зрения которых необходимо было припугнуть буржуазию «язвой пролетариата». Не иначе обстояло дело и со смердами, которые, вопреки ясным показаниям источников, например, летописи и Русской Правды, огульно объявлялись исконными арендаторами земли, «принадлежавшей» «от века» фамилиям крупных землевладельцев XIX и XX веков. Не для того ли совершался исторический подлог, чтобы заранее объявить все крестьянские притязания на землю «незаконными», обосновывая это данными «современной науки». Не иначе должно обстоять дело увязки решения всех таких вопросов с задачами текущей политики и в наше время – с той лишь разницей, что историку-марксисту не понадобится подтасовывать исторические факты и замалчивать показания исторических источников.

Вопросы происхождения феодализма до сих пор не потеряли остроты политического значения, как и вопрос о смердах, как и вопрос о формах землевладения.- Не так невинен спор, возник ли феодализм на почве развития крупной частной

[23]

собственности на землю, или сама крупная частная земельная собственность являлась результатом военноорганизаторских, общественнополезных функций феодалов. Далеко не безразлично, сказать ли, что политическая власть феодала составляла атрибут частной земельной собственности, или, напротив, частная собственность на землю являлась некоторым «довеском» к политической власти феодала. Каждое второе решение этих двух однородных по своему значению проблем, тесно связанное, кстати сказать, с именем А. А. Богданова, непосредственно ведет в лагерь богдаиовщины, «блаженной памяти» Рабочей Правды и Рабочей группы, к махаевщине и к худшей разновидности анархо-синдикализма. Эта, с позволения сказать, «теория» происхождения феодализма является несомненным обоснованием известного извращения о «классе организаторов».

Особый интерес вызывают и споры о так называемом начале Руси. Уже вековая давность спора показывает, что за ним прячется какой-то более глубокий интерес, чем только чисто научный. Этим другим интересом мог быть, конечно, только классовый интерес, что стало особенно ясно с основанием в науке о языке яфетической теории Н. Я. Марром: к двум имевшимся гипотезам, тезису и антитезису, удалось получить третье построение, являющееся их синтезом. В основном так называемая норманская школа обнаруживает себя как дворянско-монархическая концепция, с подчеркиванием значения династического вопроса и с «обоснованием» прав Рюриковичей на царский престол. Еще С. М. Соловьев, говоря о правах Рюриковичей, аргументировал от их происхождения от «благородных норманнов», тех самых норманнов, которые, по А. Шлецеру, Н. М. Карамзину и др., положили начало русской культуре и государственности. Напротив, так называемая славянская школа, перенося центр тяжести на решение вопроса о происхождении самой русской народности, обнаруживает в своем основании буржуазный интерес. Она – плод экспансии торгового капитала, в интересах которого было объявить славянами даже греков и венгров. Пролетарской концепцией является мнение о происхождении русской народности из скрещения ряда племен, явившихся в других сочетаниях предками иных народов. Эта концепция, разрушая конкретным историческим материалом по­следние твердыни так называемой «расовой теории», дает обоснование права малых народностей на самостоятельное

[24]

культурное творчество. В полном согласии с выводами новейшей антропологии, заключающимися в установлении в составе всех народов представителей всех четырех известных групп химического состава крови, представитель этой новой исторической концепции может сказать, что в жилах разных народов течет реально одна и та же кровь. Идея братского единения народов получает в этой концепции свою новую опору.

Не приходится говорить, однако, что в действительности весь спор о начале русского исторического процесса имеет более сложные основания, чем они представлены в только что изложенных беглых замечаниях. Достаточно указать, что формально в числе норманнистов оказывается видный историк-марксист, глава русской марксистской исторической науки, М. Н. Покровский. Конечно, было бы смешно думать, что он попал на удочку дворянско-моиархической историографии. Но и позиция М. Н. Покровского не случайна. Интереса к династическому вопросу в таком направлении, как это обнаруживается у А. Шлецера, Н. М. Карамзина, С. М. Соловьева и др., уже нет. Резко подчеркнуто, что норманские князья были завоевателями, захватчиками, первыми насильниками над массами славянского населения В. Европы. Резко подчеркнуто, что никакого порядка приход норманнов на Русь не водворял: «в явную насмешку над рассказом летописи о том, будто первые князья были «призваны» из-за моря, чтобы «судить по праву», древнейший памятник русского права ни одним звуком не упоминает о судебной роли князя», – резко ставит вопрос М. Н. Покровский. По его характеристике, вся административная деятельность князей-норманнов выражалась в одних поборах с населения, в собирании с населения дани. И этот взгляд не случаен. Если он опирается на прочный исторический материал (здесь уместно будет напомнить, что самый приход норманнов в северо-западный край В. Европы, как это устанавливается археологическими данными, сомнению не подлежит), то внимание к этому историческому материалу продиктовано теми задачами политической борьбы, которые стояли на очереди в период исторических работ М. Н. Покровского по упомянутому вопросу. Но самый норманнизм, как его понимали прежние норманнисты, внимания М. Н. Покровского не приковывал. Напротив, М. Н. Покровским резко подчеркнуто, что не норманнизм создал общественность и культуру у восточных сла­вян, — эта культура гораздо более раннего происхождения.

[25]

И вот, на примере исторических работ М. Н. Покровского по данному вопросу видно, как одно и то же направление, под влиянием политических интересов, меняет свое существо и оказывается в состоянии, в зависимости от этих изменений, обслуживать интересы то одного, то другого класса. Политический интерес конкретно сказывается в том, что внимание историка фиксируется, в соответствии с этими интересами, то на одной, то на другой стороне дела. То же мы видели и на примере спора о русской общине. Эти примеры характерны тем, что вскрывают и самый механизм классового подхода к изучению исторических явлений.

Объективность теории исторического материализма. Приведенные примеры классовой обусловленности выбора исторического материала, его планировки, подбора сюжетов исторических исследований, решения отдельных исторических проблем ничего общего, на первый взгляд, с современностью и современными актуальными политическими задачами не имеющих, можно было бы пополнить бесконечным количеством других таких же примеров. Но и то немногое, что здесь отмечено, со всей очевидностью показывает связь истории с политикой. Историческая наука, можно сказать, оказывается родной сестрой политики. Отсюда возникает вопрос и о выборе определенной методологии, т. е. методологии единственно возможной и единственно приемлемой. Такая методология существует. Ею является для исторической науки теория исторического материализма.

С помощью теории исторического материализма историк оказывается в состоянии соответствующим образом подобрать исторический материал, разрешить вопрос о главном и второстепенном, выбрать самый сюжет исторического исследования, представить исторические явления в определенном освещении. Все это означает, что историк-марксист заранее систематизирует и обрабатывает исторический материал в определенном направлении.

Возможен вопрос, не надевает ли историк-марксист на глаза политические шоры, которые заставляют его видеть все исторические события и явления в особом свете, в превратном, так сказать, виде. Говоря словами Бэкона, не новому ли «идолу» поклоняется к пущему посрамлению истины историк, последователь марксистско-ленинского понимания исторической закономерности. Стоит сказать, что этот вопрос подсказан, собственно, классовым врагом пролетариата.

[26]

Практика революционного движения пролетариата давно решила вопрос о степени значимости и объективности марксистско-ленинского учения вообще. Вопрос, поставленный выше, формально представляет собою вопрос метафизика, неспособного смотреть на явления диалектически. В самом деле, все это равносильно наивному рассуждению, подобному тому: если буржуазный историк, мол, находится в плену своей буржуазной тенденциозности, так чем же лучше пролетарский историк, который оказывается в плену пролетарской тенденциозности; в обоих случаях историк тенденциозен. Итак, долой всякую тенденциозность! Итак, да здравствует «чистая», «свободная» наука история! Это – явное рассуждение именно метафизика, неспособного понять, «что к чему», неспособного понять глубокого различия условий «тенденциозности» пролетарского историка и тенденциозности буржуазного историка. Реально это, как сказано, идеология классового врага. Но откуда бы названный вопрос ни исходил, без ответа его оставлять нельзя. Окруженный сознательными и бессознательными, явными и тайными классовыми врагами и их идеологами, молодой историк-марксист находится под угрозой незаметных влияний классового врага. На идеологическом фронте эта борьба в некотором отношении гораздо труднее, чем где бы то ни было. Убитых и раненых физически здесь не бывает. Но враг наносит поражение тем легче, что действует скрытно, не сразу себя обнаруживая. Историк-марксист должен уметь отвечать на данный вопрос. И ответ на него не вызывает никаких затруднений. Политическая тенденциозность пролетариата является тенденциозностью особого рода. Пролетариат составляет такой класс, который не стремится своим приходом к власти создать новые формы эксплуатации. Победа пролетариата означает не установление новых форм зависимости человека от человека, а раскрепощение всех эксплуатируемых классов, уничтожение самого деления общества на классы. Эта черта стремлений пролетариата резко отличает его от всех прочих классов классового общества. Поэтому пролетариат ни в какой степени не заинтересован в искажении истины. Его действительный классовый интерес прямо противоположен тенденции обычного затемнения истины, наблюдаемой у идеологов эксплуататорских классов. Тем самым «тенденциозность» пролетарской методологии исторической науки, т. е. теории исторического материализма, превращается в

[27]

свою прямую противоположность – в высшую объективность. Она освобождает историка от всякой тенденциозности в дурном смысле слова, так как стремление к объективной истине и пролетарский интерес вполне совпадают.

Итак, пролетарский историк, каким должен быть современный историк-исследователь, прежде всего обязан вооружиться основательным знанием теории исторического материализма. Он должен научиться пользоваться этой теорией, не забывая ни на минуту о классовой сущности исторической науки, о связи последней с политикой.

 

[28]

 

Методика или техническая методология исторического исследования. В своем дальнейшем изложении вопросов исторического исследования мы будем исходить из предположения, что читатель достаточно знаком с методом исторического, материализма и достаточно хорошо знает литературу этого предмета. Специальной задачей настоящей работы поэтому будет являться не изложение основ теории исторического материализма, а освещение вопросов самой техники исторического исследования.

Напомнив об основной задаче современного историка-исследователя и указав на те обязательства, которые на него возлагаются в соответствии с этой задачей, мы должны ко всему сказанному добавить, что отсюда же вытекают и иные обязанности историка. В своем исследовании историк-марксист должен быть правдивым, что вовсе не равнозначно буржуазному представлению о нейтральной объективности, по существу невозможной. Историк-марксист не должен искажать исторических фактов – ни сознательно, ни бессознательно Он не должен упускать из виду или умышленно обходить молчанием такие факты, которые могли бы изменить постановку вопроса или привести к иному, чем им намеченное, историческому построению. Допустивший такие погрешности в своей работе историк не может претендовать на звание марксиста. Но если умышленные погрешности и отсутствуют, историк-марксист не при всех условиях гарантирован от случайных, неумышленных ошибок. Для достижения правдивости в своей исторической работе историк-марксист должен овладеть и техникой исторического исследования.

Теория исторического материализма является методологией исторической науки. Приемы и способы исследования, устанавливаемые теорией исторического материализма, обусловлены свойствами самого исторического процесса. Но историк имеет дело с историческим процессом, отраженным памятниками соответствующих исторических событий. Эти памятники имеют свои специфические особенности, которые

[29]

обусловливают совокупность особых технических приемов исследования. Теория исторического материализма с этими приемами дела иметь не может, так как особенности исторических памятников не имеют прямого отношения к закономерности исторического процесса, единственно составляющей предмет методологии истории. Такой научной дисциплиной, не являющейся в строгом смысле слова самостоятельным отделом научного знания, является методика исторического исследования. Поскольку она имеет дело преимущественно с техническими приемами исследования, ее можно назвать, в отличие от методологии исторической науки, технической методологией исторического исследования. В этом смысле она может быть названа вспомогательной исторической дисциплиной и составлять часть теории исторического материализма, понимаемой в широком смысле. Именно вопросы этой дисциплины и будут служить предметом всего последующего изложения.

Понятие исторического источника. Историку, намеревающемуся самостоятельно разработать какой-либо вопрос, или же пересмотреть вновь прежнее, существующее решение какого-либо вопроса, приходится иметь дело с историческими источниками. Историческим источником «вообще» или историческим источником в широком смысле служит всякий памятник прошлой жизни. В более узком и специальном смысле историческим источником следует считать памятник прошлой жизни, независимо и хронологически впервые, по сравнению с другими дошедшими до нас памятниками, отражающий тот или иной исторический факт, событие или явление, или же хотя бы какую-либо деталь исторического факта, события иди явления. Давая столь узкое определение исторического источника, мы отнюдь не исключаем возможности и необходимости отнесения к категории исторических источников всех тех памятников, которые далеко, по всем видимым признакам, не впервые свидетельствуют о том или ином историческом, факте, событии или явлении. Из двух или трех или нескольких памятников один может по времени возникновения относиться к более раннему, чем другой или другие. Казалось бы, с точки зрения формулированного выше определения исторического источника, историческим источником необходимо признать только первый памятник. Это не так. Другой или другие памятники позднейшего происхождения могут независимо от первого памятника

[30]

свидетельствовать о том же самом факте, событии или явлении. Ограничение формулировки, изложенной выше «независимо... по сравнению с другими дошедшими до нас памятниками», заставляет и этот другой или другие, если их несколько, памятники считать историческими источниками или на основании уже беглого ознакомления с их содержанием, или же в результате их критического исследования, о котором речь будет ниже. Точно таким же образом другой или другие, памятники, основывая свое свидетельство на первом, древнейшем дошедшем до нас памятнике, могут добавлять к свидетельству первого памятника и что-либо новое, почерпнутое откуда-либо еще, независимо от первого памятника. В таком случае другой или другие памятники будут добавлять и дополнять первый памятник какими-либо деталями, т.е. являться хотя бы в некоторой части памятниками, «хронологически впервые, по сравнению с другими дошедшими до нас памятниками... отражающими... какую-либо деталь исторического факта, события или явления». Отсюда следует, что и они должны быть признаны историческими источниками.

Предложенное определение исторического источника позволяет вполне безошибочно отличать исторический источник от источника исторической работы вообще. Источником «вообще» может быть любое историческое произведение или историко-литературное сочинение, далеко не впервые отражающее ту или иную деталь, тот или иной след или черту изучаемого события или даже целой эпохи. Произведения этого рода, в отличие от исторического источника, можно назвать историческим пособием.

Самое разграничение источников на исторические источники и исторические пособия безусловно необходимо. Во-первых, отсутствие этого разграничения лишало бы историка возможности определять, что из существующих памятников подлежит безусловному использованию, что представляет второстепенный интерес и даже может быть оставлено вовсе в стороне. Историк не имел бы в своем распоряжении критерия для определения границ между обязательным и ненужным. При значительном количестве источников «вообще», существующих по каждому вопросу, это далеко не маловажно. Отсутствие упомянутого критерия, при фактической невозможности использования всех источников «вообще» сполна, превращало бы исследователя в «кустаря». Во-вторых,

[31]

памятники отражают следы минувшего не подобно зеркалу или фотографической пластинке, а более или менее искаженно. Искажение стоит в связи с характером мировоззрения эпохи, класса и т. д., т. е. носит, следовательно, различный характер. Историк-исследователь не может не считаться с этим обстоятельством. Не подлежит сомнению, что в целом ряде случаев источники «вообще», относящиеся ко времени, значительно отдаленному от времени событий, которых они касаются, вносят, в сравнении с более ранними памятниками, целый ряд новых искажений. Поэтому далеко не безразлично, с какой категорией памятников имеет исследователь дело.

Приведенное выше определение исторического источника имеете с тем и достаточно широко для того, чтобы случайно не исключить из категории исторических источников какой-либо памятник, не являющийся историческим источником в одном случае, но играющий такую же роль в каком-либо другом случае. Как можно вывести из сказанного выше, одно и то же историческое сочинение в одних своих частях может являться историческим источником, в других частях – историческим пособием. Возможно и так, что одно и то же историческое произведение, в целом или в отдельных своих частях, в одном случае будет являться историческим источником, в другом случае – историческим пособием. Эти колебания зависят, во-первых, от характера самого произведения, во-вторых, от той задачи, которую будет себе ставить исследователь. Так, например, всякий документ, содержащий точный текст впервые изданного закона, может служить только в качестве исторического источника, но не исторического пособия. Исторические сочинения Н. М. Карамзина, Н. А. Полевого, Н. Г. Устрялова, С. М. Соловьева и других позднейших историков безусловно не являются историческими источниками для изучения эпох, описанных названными авторами и предшествующих времени их жизни и творчества. Но при разработке исторических тем, подобно теме «эпоха жизни» или «деятельность» любого названного историка, их сочинения, конечно, могут являться историческим источником. Сочинение Л. Троцкого «1905 год» в той части, где Л. Троцкий выступает в качестве современника и очевидца событий, является историческим источником для изучения революции 1905 года; то же произведение в части, содержащей рассуждения Л. Троцкого, не являясь истории-

[32]

ческим источником, ни даже историческим пособием по истории собственно революции 1905 года, будет служить в качестве исторического источника по истории оппозиционных течений; наконец, в части, построенной на основании других, самостоятельно сохранившихся памятников, то же самое сочинение может служить историческим пособием, с оговоркой, конечно, относительно качества.

Отсюда вытекает, что вполне точной границы между историческими источниками и историческими пособиями «вообще», т. е. раз навсегда для всех случаев, установить нельзя. Вопрос должен разрешаться в каждом конкретном случае самим историком. Изложенные выше указания позволяют разобраться в таком вопросе без особых затруднений, но, конечно, чтобы эти указания не остались пустым звуком, исследователь должен хорошо ознакомиться в каждом случае со всеми историческими памятниками и сочинениями, относящимися к предмету его исследования. Последнее замечание особенно относится к таким случаям, когда, например, те или иные сочинения современны изучаемой эпохе и в то же время не снабжены никакими указаниями относительно источников, на основании которых они написаны. Задачей исследователя в этом случае является установление всей полноты всех таких памятников, которые могли служить источниками данного сочинения, анализ и специальный разбор приемами исторической критики.

Основные группы исторических источников. По своему характеру источники могут быть подразделены на несколько основных групп. Обычно отмечают три группы или три категории разных исторических памятников: вещественные, устные и письменные. В зависимости от принципов классификации, существуют и иные подразделения. Не входя в критику существующих иных классификаций, вообще говоря крайне условных, мы вынуждены настаивать на большей пригодности приведенной выше классификации, добавив в ней, однако, пропущенную и безусловно существующую категорию исторических источников – пережитки, наличные в быте, нравах, учреждениях общества. Со времени Э. Тайлора, основательно разработавшего вопрос о пережитках, последние должны быть признаны немаловаяшым историческим источником, и на практике некоторые историки широко поль­зуются ими в своих научных построениях. Учитывая и другие недостатки приведенной классификации, мы могли бы

[33]

предложить деление исторических источников на следующие четыре основные их группы: 1) устная традиция (передача), 2) письменная (и печатная) традиция, 3) вещественные памятники и традиции в изображениях, 4) пережитки.

1. Устная традиция является древнейшей формой передачи пережитых очевидцами и свидетелями событий известий о последних. Она является вместе с тем нередко первой или начальной формой передачи исторических известий вообще. Такая передача могла совершаться конкретно в форме повествования или рассказа (проза), или в форме песни (поэзия). В короткое время известие очевидца о каком-либо событии могло обойти значительный круг лиц, которые сами не являлись очевидцами события, но продолжали распространять далее полученное ими от других известие. Такая форма устной традиции отличается от первой и может быть названа особым термином – «молвой». Существенной особенностью молвы являются вполне вероятные пропуски некоторых деталей первоначального известия, добавление новых, вымышленных деталей и вообще всякого рода искажения первоначального известия. Переданная благодаря интересу к событию, которого она касается, из поколения в поколение и претерпевшая при этой передаче ряд изменений, молва принимает характер легенды, сказания, предания, былины, саги, анекдота. Существенным признаком всех этих форм традиции является фантастический элемент, элемент вымысла, невероятного, противоречия действительности, противоречия действительным историческим событиям и даже здравому смыслу. Дословно «легенда» (от латинского 1еgenda) означает сообщение, подлежащее обязательной передаче («то, что должно быть рассказано»). В «средние века» этим термином в западноевропейских странах обозначали обычно жития святых, подлежавшие обязательному оглашению или прочтению в церкви в установленные дни. Так как жития святых обычно включают элемент чудесного и фантастического, то этот термин был в дальнейшем присвоен всем иным рассказам и повествованиям аналогичного характера. На практике термином «легенда» иногда не пользуются, и в приложении к повествованиям указанного рода применяют термин «сказание», являющееся в таких случаях синонимом «легенды». То же самое можно сказать и относительно «предания». Имея тот же характер фантастичности, «былина», в отличие от легенды, связана по сюжету с подви-

[34]

гами героев или богатырей. Синонимом ее явится «сага». «Анекдот», в отличие от былины, связан по сюжету обычно с реальными личностями, но передает о них или вообще фантастические вещи и вымысел, или же приукрашивает исторический факт доброй долей фантастики. Особой разновидностью молвы являются «пословицы» и «поговорки». Пословицей называется двухчленное изречение, употребительное в народной речи и сложенное по какому-либо случаю, иногда исторического характера. Поговорка, в отличие от пословицы, представляет собою самостоятельный элемент какого-либо произведения. Она представляет собою образный намек на основную идею произведения, откуда заимствована, но при том она не является отвлеченной формулой этой идеи. Выхваченная из произведения, в составе которого она находилась, поговорка приобретает самостоятельное значение и в качестве самостоятельного элемента обращается в народной речи. К устной традиции принадлежат также «прибаутки» или «присказки» (баить – говорить). Последние близки к пословицам и поговоркам и представляют собою ходячие шутки, состоящие иногда из короткого забавного рассказа, иногда из мало понятных смешных выражений, нередко рифмованных. К устной традиции относятся и «заговоры», отличающиеся особым своим сюжетом и назначением. Назначение заговоров – служить целям магии, колдовства, волхвования, волшебства. Традиция, окончательно потерявшая связь с историческими событиями, с забвением и пренебрежением ко всякой хронологии, превращается в «сказку». Из числа последних некоторое значение исторического источника имеют главным образом так называемые «народные сказки», поскольку они довольно ярко отражают какие-либо черты мировоззрения, неожиданно бросая свет на факты, не зарегистрированные другими источниками.

Устная традиция, в той или иной форме, в определенный момент могла быть записана. В такой записи она обычно и попадает в руки исследователя. Но от этого она не утрачивает особенностей, указанных для устной традиции выше. Само собою разумеется, что эти особенности происхождения «записанного» устного известия должны быть учтены исследователем, имеющим надобность привлечь такого рода источник при разработке своей темы. Исследователь обязан или самостоятельно «очистить» такой источник от элементов вымысла и фантастики и установить исторически-достоверное

[35]

ядро традиции, или же должен воспользоваться выводами специальной литературы, имеющей своим предметом такой анализ соответствующих произведений.

2. Письменная традиция составляет особенно важную для историка группу исторических источников. По своему выдающемуся значению этого рода источники могут быть названы историческими источниками в тесном смысле. О них далее и будет идти речь главным образом. К их числу относится всякое рукописное или печатное произведение, всякий рукописный или печатный документ, при чем, конечно, такое произведение или такой документ должны удовлетворять наложенному выше определению исторического источника. Такими источниками являются летописи или анналы, хроники или хронографы, биографии, автобиографии, записки пли мемуары современников, дневники, политические произведения, религиозные сочинения полемического характера, описания путешествий, письма современников, жития святых, наконец, всякого рода произведения современников-иностранцев, обычно объединяемые под общим названием «записок» или «сказаний» иностранцев. Сюда же мы находим нужным отнести и всякого рода юридические памятники. Содержанием последних является определенное юридическое действие (акт), и по той причине, например, Э. Бернгейм относит их к разряду «остатков» (Ueberreste, реликты). Но изложение юридических действий нередко находится в связи с письменной традицией исторических событий, так что нецелесообразно, на наш взгляд, выхватывать источники этого рода из группы письменных источников. Сюда же могут быть отнесены генеалогические таблицы древнерусских князей, бояр и проч., имеющие форму таблиц в собственном смысле, форму родословных книг, синодиков и т. п. Сюда же, наконец, должен быть отнесен и эпиграфический материал, т. е. надписи, сделанные на камне, дереве, металле, кости, роге и т. п.

Летописью принято называть погодный рассказ о событиях или погодную о них запись, где каждое описание некоторой группы событий приурочено к определенному году, и вся совокупность таких записей расположена в последовательности лет. В приложении к иностранным летописям нередко употребляется в качестве синонима летописи термин «анналы», происходящий от соответствующего латинского слова, со значением «год». Характерной особенностью

[36]

летописей является их сложный состав. Анализ летописей обычно показывает, что в их основании лежат старинные погодные записи, использованные позднейшими летописцами. К этим первоначальным записям постепенно были присоединены отдельные легенды (сказания, предания и проч.), жития святых, юридические памятники и т. п. Позднейшие составители продолжали записи своих предшественников своими собственными записями, делаемыми на основании личных наблюдений и на Основании чужих рассказов. Такой сложный состав летописей делает их отдельные части неравноценными и по значительности сообщаемых фактов, и по исторической достоверности последних.

К летописям примыкают хроники, или хронографы. Последние являются теми же летописями, но включают в себе обзоры всемирной истории, с прибавлением известий о пережитых их составителями событиях. Кроме сказанного, формальное отличие хроники, или хронографа, от летописи можно видеть в расположении материала, в хронологическом порядке главнейших событий города, области или страны. Сказанное о сложном составе летописей относится и к хроникам, или хронографам.

Биографией называется жизнеописание какого-либо лица, составленное на основании личных припоминаний составителя, устной традиции и т. п. Жизнеописание, составленное тем лицом, о котором повествуется, называется автобиографией. Последняя, по своему характеру, приближается к мемуарам, с тем только различием, что в автобиографиях исторические события группируются вокруг определенного лица и отмечаются лишь в той мере, в какой они имеют к этому лицу отношение.

Записки или мемуары современников представляют собою повествование о таких событиях, в которых автор мемуара (авт.) принимал непосредственное участие, или же о событиях, которые стали ему известны от очевидцев. В первом случае мемуар приближается к автобиографии, но на практике наблюдается широкое пользование в мемуарах материалом очевидцев, что и позволяет считать мемуары особой формой письменной традиции, отличной от автобиографии. Мемуары могут являться отражением современных автору событий, но могут содержать в себе сведения и о более ранних событиях, современником которых автор мемуара мог и не быть. По своему объему мемуары могут представлять собою в иных

[37]

случаях объемистые сочинения, в других – могут являться короткой запиской. В связи с объемом Чаще всего находится и состав мемуара. Так, при значительных размерах мемуара всегда заранее можно предполагать использование различных источников, в то время как незначительные размеры мемуара чаще всего сигнализируют о том, что записи составлены на основании личных наблюдений автора. Совокупность этих обстоятельств, как и в случае летописей, делает записки или мемуары современников неравноценными и по значительности описанных в них событий и по достоверности сообщаемого материала. Личный момент, как правило, отражается в мемуарах еще более значительно, чем в летописях, но слабее, чем в автобиографиях.

К мемуарам примыкают по формам дневники. Последние, однако, не только формально составляют особую разновидность литературного произведения этого рода, но, с точки зрения историка, отличаются от мемуаров и по существу. Представляя собою поденную запись, дневник, конечно, способен отразить регистрируемые факты более точно. Автор пишет «под свежим впечатлением», помнит наблюденный факт лучше, ярче и полнее представляет детали наблюдаемого факта. Напротив, мемуарист записывает известия о давних событиях, факты им припоминаются, восстанавливаются в памяти не без некоторого труда. Указанное различие между дневником и мемуаром заставляет историка придавать дневнику, как историческому источнику, большее значение, оценивать выше мемуара. При том не следует, однако, забывать, что в оценке дневника в качестве исторического источника играет роль и его содержание, которое может быть ничтожным, т. е. касаться вполне достоверных фактов, но маловажных для историка. Само собою разумеется, исследователем должен быть учтен и классовый момент, равно общий уровень мировоззрения автора дневника и другие особенности, всегда обусловливающие большую или меньшую степень искажения фактов при их передаче, какова бы ни была форма литературного произведения.

Политические сочинения должны быть признаны особой формой традиции по способу подбора исторического материала. Политическими настроениями, симпатиями и антипатиями, конечно, проникнуты и летописи, и биографии, и мемуары, и дневники. Как это теперь строго установлено, даже летописец никогда не являлся бесстрастным, беспри-

[38]

страстным дееписателем. Политические интересы сильно сказываются и в оценке и в подборе материала летописей. Но эти особенности сильнее выступают в собственно политических сочинениях. Отличительной чертой последних являются, однако, не эти признаки большей «насыщенности» политическими интересами, а способы подбора исторического материала. В летописи, так сказать, исторический материал – на первом плане. Так обстоит дело и с мемуаром. Напротив, в политическом сочинении на первом плане – определенная политическая идея, в соответствии с которой и подбирается исторический материал. Исторические события привлекаются и отмечаются в политическом сочинении лишь постольку, поскольку это отвечает главной цели автора такого произведения. При этом нет никакой надобности обязательно предполагать в каждом политическом произведении искажение фактов – последнее всегда будет стоять в связи с тем или иным политическим, т. е. классовым интересом. Но во всяком политическом произведении подбор исторических фактов в их описательной части будет не полон. Зато политические сочинения являются прекрасными памятниками мировоззрения и культуры своих эпох.

Отмеченное в отношении политических сочинений одинаково относится и к их разновидностям – политическим памфлетам и политической сатире.

То же можно сказать и относительно религиозных полемических произведений. В этом случае политика лишь выступает в оболочке религиозных интересов. Описания путешествий в большей мере отражают степень культурного развития общества своего времени, нежели повествуют о каких-либо исторических событиях. Последние занимают в таких описаниях второстепенное место и отмечаются авторами их лишь «по поводу».

Письма современников для некоторых эпох служат весьма существенным дополнением к мемуарам и даже к официальным известиям. Что иногда не высказывалось в мемуарах в предположении, что мемуары могут попасть в руки посторонних людей, или в официальном сообщении, специально рассчитанном на широкий круг читателей, нередко находит свое отражение в письмах. Это объясняется тем, что письма рассчитаны на узкий круг заранее известных читателей. В интимной беседе, какой поэтому является переписка, можно высказаться откровеннее и непосредственнее, нежели

[39]

в мемуарах, рассчитанных на посторонних читателей. Отсюда непринужденный тон писем. Отсюда более яркое отражение подлинных вкусов, запросов и интересов авторов писем. К тому же письмо, в отличие от мемуара, обычно касается непосредственно пережитого автором, традиция – свежее и современнее событию.

Жития святых, как правило, включают элемент фантастики и чудесного. Нередко в основании жития лежит легенда. Формально являясь биографиями, жития отличаются от обыкновенных биографий именно этими особенностями. При всем том жития нередко включают в свой состав и элементы исторической действительности, содержат драгоценные данные о современном быте, нравах, взглядах, понятиях. Выделение из житийной литературы ценного исторического материала составляет специальную задачу критики и анализа житий.

Нередко признается, что записки иностранцев составляют особенно важный и надежный по степени объективности и достоверности исторического материала источник. Во всяком случае многие охотно ставят записки иностранцев выше мемуаров современников отечественных. Это мнение основывается на том, что иностранцы не заинтересованы в сокрытии каких-либо теневых сторон жизни чужого для них общества, напротив, отечественные современники сплошь и рядом затушевывают невыгодные факты, а угодные и приятные им факты раздувают и преувеличивают. Это мнение справедливо только отчасти, т. е. в некоторых случаях записки иностранцев имеют названные преимущества. Однако это наблюдается далеко не всегда. Плохо зная чужой язык, мало понимая сущность и особенности чужой для них жизни, иностранцы могли невольно впадать в ошибки. Но и в тех случаях, когда они достаточно хорошо понимали язык страны и достаточно хорошо могли разбираться в событиях страны, где являлись сторонними наблюдателями, иностранцев нельзя считать вполне объективными наблюдателями. Дипломатические, религиозные политические и иные мотивы могли и иностранцев вести к тенденциозному извращению фактов. Достаточно напомнить о современных тенденциозных известиях заграничных газет о событиях в СССР. Эти соображения не позволяют сказать наперед, являются ли известия иностранцев всегда более объективным изложением исторического материала, по сравнению с записками и мемуарами отечествен

[40]

ных современников, или нет. Решение будет зависеть от индивидуальных особенностей того или иного памятника.

Юридические памятники, в сравнении с прочими формами письменной традиции, отличаются своей обычной достоверностью. Эта достоверность тем выше, чем меньше юридический памятник содержит в себе описательного материала. Юридический памятник, отражающий только юридическое действие, не нуждается ни в какой проверке содержания. В этом случае достаточно установить, является ли памятник подлинным. Но именно юридические памятники подвергались особенно часто подделке из корыстных и других целей (например, из дипломатических, религиозных и т. п. побуждений). Это заставляет исследователя особенно тщательно исследовать вопрос о подлинности юридического памятника, привлекаемого в качестве исторического источника. Но юридический памятник редко отражает только одно юридическое действие. Гораздо чаще сообщение о последнем переплетается с известиями исторического характера. Эти последние подлежат критике на общих основаниях, так как юридический памятник, вполне официальный и несомненно достоверный, может возвещать официальную ложь. Лживые сообщения особенно часто встречаются в дипломатических памятниках, в манифестах правительств дворянских и буржуазных государств, в донесениях и реляциях военных начальников, в свидетельских показаниях по судебным делам и т. п. Вообще, всякий раз, когда классовые, религиозные, дипломатические и иные интересы могли оказывать свое влияние на характер традиции, исследователь не должен слепо доверяться юридическому памятнику в его описательной части. Разумеется, от характера памятника и от сюжета исторического исследования будет зависеть и самый подход к такому памятнику.

Юридические памятники, в свою очередь, могут быть подразделены на основные свои виды, а эти последние могут иметь дальнейшее деление. Так, главными видами юридических памятников можно признать: 1) дипломатические документы, 2) памятники организации верховной власти, 3) памятники местного управления, 4) партийные документы, 5) законодательные памятники, 6) памятники гражданского права и процессуальные, 7) памятники финансово-экономические, 8) памятники церковного права, 9) документы военного характера. Каждая из этих групп юридических па-

[41]

мятников, по характеру документов, может быть разбита на более мелкие и дробные группы. Но вообще все это деление весьма условно и приблизительно. Исторический процесс отражался в различных памятниках вполне «стихийно», а потому различные по характеру юридические памятники одновременно отражают разные черты общественной жизни и могут быть одновременно отнесены к двум и более видам.

Генеалогические таблицы, составляя особую форму письменных сообщений, отличаются своим сюжетом. Это – родословные князей, бояр, дворян, частных лиц и т. д. Генеалогические таблицы могут иметь в своем основании легендарные сведения об отдаленнейших предках того или иного рода или фамилии. Они могут иметь и официальное происхождение. Во всех этих особенностях исследователь и должен разобраться, желая воспользоваться материалом генеалогических таблиц.

Эпиграфический материал, отличаясь главным образом материалом, на котором сделана историческая надпись, может быть официального и частного происхождения. В зависимости от содержания, он исследуется на ряду с иными формами письменной традиции, указанными выше.

Едва ли имеется какая-либо необходимость выделять в особую группу газету, которая лишь на первый взгляд кажется особой формой традиции. При первой же попытке дать истолкование содержанию газеты как особому виду письменной традиции мы столкнемся с фактом наличия в составе газеты статей политического содержания (политическое сочинение), не исключая из их числа фельетонов; далее неминуемо найдем ряд юридических памятников, ту или иную разновидность писем и т. д. Таким образом, газету приходится признать не особым видом письменной традиции, а лишь особой формой издания, что при анализе роли не играет.

3. Вещественными памятниками являются разные предметы, добываемые путем археологических раскопок, но также и всякие иные вещественные остатки прошлого, которые могут находиться и на поверхности земли. Таковы, например, развалины старых городов, погребальные усыпальницы, дома, ворота, надгробные плиты, одежда, утварь и т. п. В настоящей работе приемы исследования этой группы источников специально рассматриваться не будут. Отметим лишь, что с исследованием вещественных памятников ранее имел

[42]

дело главным образом археолог, а не историк в полном смысле этого слова. Особенности археологического изучения заключались в преимущественном применении формально-сравнительного метода, типологического изучения, которое не требовало ни учета мировоззрения, ни учета характера социально-экономических отношений. Поэтому датировки памятников, отнесение к той или иной народности и самая интерпретация прежними археологами не только вызывают сомнения, но в подавляющем большинстве случаев совершенно неприемлемы. Историкам материальной культуры еще предстоит переоценка прежнего археологического наследства и предстоит разработка системы приемов изучения вещественных памятников в марксистской установке.

К той же категории памятников можно отнести изображения исторических личностей, рисунков в живописи, скульптуры и т. п. предметов.

4. Пережитками являются более или менее ясные следы прошлой жизни в обычаях, нравах, учреждениях, равно и в живом разговорном языке. Эта группа источников тоже не будет являться предметом рассмотрения в настоящей работе со стороны приемов изучения. Кратко отметим лишь, что задачей исследователя, имеющего надобность в использовании этой группы источников, является проверка достоверности существования пережитка; установление, насколько сообщаемые сведения представляют факт и не составляют осмысления существующего факта; расположение фактов в генетический ряд. Последнее особенно важно, так как лишь получение генетического ряда гарантирует историка, что он действительно имеет дело с пережитком. Сумма фактов в таком генетическом ряде должна возрастать по мере удаления от современности в глубь истории. Констатируя это явление, исследователь имеет право заключить, что наблюденный им факт представляет собою пережиток такого явления, которое некогда существовало в полном своем виде. О полном виде явления исследователь судит по аналогии, наблюдаемой или наблюдавшейся в каком-либо ином обществе и месте.

О порядке привлечения исторических источников при исследовании. Особенности исторических источников, отнесенных нами к группам устной традиции, вещественных источников и традиции в изображениях, наконец, пережитков, делают перечисленные категории источников предметом из-

[43]

учения со стороны специалистов, для каждой категории особой специальности. То же можно сказать о письменной традиции, особенно относительно эпиграфических памятников (надписей). Устная традиция составляет предмет изучения со стороны историков литературы, по разделу фольклора и языка. Вещественные источники составляют предмет изучения истории материальной культуры по преимуществу. Традиция в изображениях – в значительной части материала – истории искусства. Пережитки служат предметом изучения этнографии, как одного из разделов социологии, и лингвистики (яфетидологии). Письменная традиция изучается как самими историками, так в значительной степени и историками литературы. Эпиграфический материал служит предметом изучения особой вспомогательной науки – эпиграфики. Во всех перечисленных случаях приходится предусматривать особые приемы изучения, составляющие, как сказано, предмет особых отраслей знания. Мало того, по каждой группе памятников приходится прибегать к помощи разнообразных вспомогательных дисциплин, устанавливающих свои особые технические приемы изучения, приспособленного к характерным особенностям памятников. От исследователя-историка невозможно требовать обязательного совмещения прямой специальности историка со специальностями историка материальной культуры, фольклориста, лингвиста, историка литературы, этнографа-социолога, эпиграфиста, палеографа и т. д. Поэтому пользование источниками некоторых названных категорий обычно возможно только косвенное, т. е. историк может ими пользоваться не в подлинниках, а при помощи исследований соответствующих специалистов. Такой способ привлечения целых категорий исторических источников во многих отношениях представляется более целесообразным, так как это позволяет историку сосредоточить все свое внимание на изучении материала в пределах своей прямой специальности, опираясь во всех смежных областях знания на выводы специалистов иных соответствующих специальностей. Совмещение нескольких научных специальностей на практике обычно ведет к универсальному дилетантизму и чревато плохими последствиями. Но относительно узкая специальность должна иметь широкую основу. Историк должен знать основную литературу смежных областей научного знания, должен иметь достаточное знакомство с приемами и выводами смежных областей научного знания. Ча

            [44]

стичное использование только одного рода источников тоже не обещает ничего хорошего, так как исторический процесс многогранен и различными своими сторонами отражается в различных видах источников. Например, в ряде случаев по одним письменным источникам нельзя правильно восстановить картины прошлой жизни. То же можно сказать о вещественных памятниках и прочих группах источников. Привлечение же специальной литературы смежных областей научного знания, без достаточного знакомства с специальными приемами изучения, применяемыми ими, грозит некритическим, т. е. ненаучным, использованием привлекаемой литературы.

Даже письменные источники, не говоря об эпиграфических памятниках, как сказано, составляют предмет изучения особой специальности – истории литературы, в сочетании со специальностями палеографа, сфрагиста, дипломатиста и т. д. Историк был бы крайне затруднен, если бы к тому же все письменные памятники ему приходилось бы читать в подлинниках, а не в научно изданных копиях-перепечатках. Само собою разумеется, что историк обязан считаться с выводами историков литературы, палеографов и т. п. специалистов, и часть своей научной работы строить на выводах этих специалистов. Но именно эта категория исторических источников является главным объектом внимания историка-исследователя, и последний не может быть освобожден от самостоятельной работы в этой области.

В силу сказанного в центре нашего внимания при последующем изложении будут находиться именно исторические источники в узком смысле слова, т. е. письменная традиция, с исключением лишь эпиграфического материала. Что касается устной традиции, вещественных памятников и традиции в изображениях и, наконец, пережитков, то эти категории исторических источников будут предусматриваться только по мере надобности, но специальные приемы их изучения нами рассматриваться не будут.

Особенности исторических источников в узком смысле слова. Пользование письменной традицией, т. е. письменными и печатными источниками, не составляет задачи вполне простой и разрешаемой без особых затруднений. На пути использования исторических источников перед исследователем стоит много трудностей всякого рода. Эти трудности заключаются в том, что источники доставляют исследователю материал по

[45]

большей части отрывочный, разрозненный, односторонний в лице каждого отдельного памятника и в то же время материал случайного происхождения – случайного по отношению к задачам научного исследования. Памятники возникали и возникают, конечно, не специально для того, чтобы в дальнейшем служить объектом научного исследования. Обычно исторический памятник отражает какую-нибудь ничтожную часть исторического процесса или даже какую-нибудь деталь того или иного исторического события. В каждом памятнике нашло себе отражение только то, что интересовало современников события, причем отраженная деталь может иметь для нас мало значения или вовсе не представлять никакого интереса. В то же время интересующие нас сведения могли вовсе не отразиться в памятниках. Наконец, многие памятники прошлой жизни вообще до нас не дошли.

В полном соответствии с этой особенностью исторических источников находится и дело их издания. Один и тот же памятник весьма часто встречается в разнообразных изданиях, иногда неодинаковой научной ценности. В различных же изданиях встречаются и однородные источники, подлежащие сравнению и одновременному изучению. Памятники печатались то в специальных, при том различных, изданиях Археографической комиссии (например, Акты Археографической экспедиции, Акты исторические; Дополнения к Актам историческим, Русская историческая библиотека, Летопись занятий Археографической комиссии и проч.), то в изданиях разных научных обществ (например, Сборник Русского исторического общества, отдельные издания Общества истории и древностей российских - Чтения, Временник, Достопамятности, Русский исторический сборник, - отдельные издания Общества любителей древней письменности, издания Русского археологического общества, и т. д.), то в сборниках частных лиц (например, Собрание государственных грамот и договоров Румянцева, Памятники российской словесности XII в. К. Калайдовича, Памятники старинной русской литературы Н. Костомарова, Сборник Хилкова, Сборник Муханова, хрестоматия М. Владимирского-Буданова, издания Сахарова, Устрялова и др.), то в различных периодических изданиях разных обществ, учреждений и частных лиц (несколько сотен различных журналов). С течением времени дело издания источников все совершенствовалось, отыскивались новые списки и редакции памятников,

[46]

и одно и то же учреждение или общество находило нужным выпустить новое издание памятников, однажды им уже выпущенное и находящееся до сих пор в обращении, если не в продаже, то в библиотеках. Достаточно, в качестве примера, указать, что виднейшими специалистами-археографами (А. А. Шахматовым, С. Ф. Платоновым и др.) было признано совершенно неудовлетворительным такое крупное издание, как Акты Археографической экспедиции, что заставило их возражать против простой перепечатки этого издания и предпринять совершенно новое издание, под новым названием, куда акты Археографической экспедиции попали только как часть. Летописи выдержали ряд изданий. Сравнение изданий одних и тех же летописей даже в одном только Полном Собрании Русских Летописей, принадлежащем одному и тому же издателю в лице Археографической комиссии, показывает, что в новых изданиях производились существенные изменения, подчеркивающие недостатки прежних изданий. Ипатьевская летопись в П. С. Р. Л. выходит 4-м изданием (1843, 1871, 1908 гг. и I вып. 4 изд. 1923 г.), Лаврентьевская летопись — 4-м изданием (1846,1872,1897гг. и 4-е издан. 1926–1927 гг., – первые 2 выпуска), 1-я, 2-я, 3-я и 4-я новгородские летописи – 2-м изданием и т. д. 5-я новгородская летопись вовсе не была опубликована в 1-м издании новгородских летописей, как и Рогожский летописец в 1-м изд. XV тома П. С. Р. Л. Во время печатания Археографической комиссией так называемой Львовской летописи неожиданно была найдена новая рукопись этой летописи, и Археографической комиссии пришлось уже в процессе печатания этой летописи (было напечатано около 2/3 текста) вносить в план ее издания существенные изменения. В мае 1915 г. Археографическая комиссия утвердила план издания памятников первых лет старообрядчества, а в феврале 1916 г. ей пришлось вносить в этот план изменения, так как выяснилось, что часть намеченных к печатанию материалов не только издана вполне удовлетворительно, но и имеется в продаже. По отзыву специалиста (А. Кабанова), ценные материалы по вотчинному хозяйству были разбросаны по разным изданиям (в томе Розыскных дело о Ф. Шакловитом; в 5-й, 9-й, 17-й и 21-й книгах Временника Общества истории и древностей российских; в 1-й кн. за 1888 г. Чтений в том же обществе; во 2-й книге за 1890 г. журнала Русская Старина), частью разбросаны по разным архивам и никем еще не изданы. Через

[47]

несколько лет после первого издания памятников Смуты начала XVII века, в XIII томе Русской исторической библиотеки Археографической комиссии пришлось предпринимать 2-е, а затем и 3-е новое издание этих памятников, так как было найдено несколько новых, ранее неизвестных произведений и ряд новых редакций сочинения современника Смуты Авраамия Палицына. Желая разработать историю Пугачевщины, исследователь должен будет иметь дело с новым изданием Центрархива (вышло 3 тома), с целым рядом выпусков Чтений в Обществе истории и древностей, с целым рядом номеров журнала Русская Старина, Русский Архив, с Сборниками Русского исторического общества, с томом Записок Академии наук и др. изданиями. Этими немногими примерами мы хотим показать, с какими трудностями приходится иметь дело исследователю при изучении источников. Поскольку неупорядоченность дела издания источников была связана с особенностями буржуазного строя, при котором частная инициатива разбрасывала памятники по отдельным архивам и затрудняла дело их собирания и издания, эта неупорядоченность ныне преодолена или преодолевается. Но исследователю все равно придется считаться с разнообразием прежних изданий, находящихся в обращении. Переиздание всех источников по одному плану было бы делом реально неосуществимым, по крайней мере в ближайшее время.

С той же разрозненностью источников приходится иметь дело исследователю и в архивах, т. е. в случаях пользования рукописями еще не изданными. Реформа архивного дела после Октябрьской революции и здесь улучшает весьма заметным образом положение, но упомянутая разрозненность памятников не может быть устранена совсем, – в тех случаях, когда причиной этой разрозненности являются особенности происхождения рукописей, не поможет никакая радикальная мера. Многие однородные памятники разбросаны по рукописным сборникам самого разнохарактерного состава. Строжайшая централизация архивов не в состоянии, конечно, объединить в одном месте такие памятники, и только научные описания рукописных сборников могут облегчить работу исследователя, избавив его от случайностей и лишней траты времени на просмотр отдельных собраний рукописей и отдельных рукописных сборников.

В связи с упомянутым состоянием памятников, их изданий

[48]

и архивов находятся и трудности несколько иного порядка. Исследователь должен помнить об опасностях повторного и потому излишнего решения таких вопросов, которые уже разрешены другими, при чем самое решение этих вопросов не вызывает сомнений и не нуждается в пересмотре. Между тем, пропуск каких-либо памятников, сообщающих те или иные факты, те или иные детали событий, может легко привести к упомянутой ошибке. Возможно и так, что какое-либо последующее событие проливает свет на предшествующее, или наоборот. Забывая об этом, исследователь опять-таки может случайно не найти в изучаемых им памятниках никаких указаний на такую связь событий, может не заглянуть в более ранние памятники или, наоборот, не обратить внимания на памятники более поздние, и исследование по этой причине потеряет в своей научной ценности. Само собою разумеется, историк должен сознательно избегать и этой опасности, будучи о ней заранее предупрежден.

Изучение исторической литературы. Описанные выше трудности в деле пользования историческими источниками накладывают на историка ряд обязательств, сущность которых заключается в безусловной необходимости предварительного изучения исторической литературы и той специальной литературы, которая может его ознакомить с состоянием исторических источников, с делом их издания, с существовавшими и существующими периодическими историческими изданиями, с устройством архивов и т. п. Оставляя в стороне вопрос о специальной литературе второго рода, остановимся только на вопросах изучения собственно исторической литературы.

Подлежит изучению не только литература предмета, намеченного к исследованию, или литература вопросов, имеющих с предметом исследования тесную связь. Методология исторической науки, теория исторического материализма обязывает историка изучать явления в их историческом развитии. Отсюда следует, что без предварительного обстоятельного знакомства с конкретными явлениями исторического процесса в его целом никакое научное исследование какой-либо его части совершенно невозможно. Всякий исследователь должен быть хорошо знаком с общим ходом исторического процесса, Что достигается специальным изучением исторических предметов в специальных высших исторических учебных заведениях, а по окончании таковых главным образом

[49]

опять-таки путем штудирования исторической литературы. Последнее составляет столь элементарную истину, что распространяться об этом сколько-нибудь подробно нет никакой надобности. Но напомнить об этом далеко не лишнее, во-первых, потому, что надо отметить самую обусловленность этого требования теорией исторического материализма (буржуазный историк выполнял и выполняет это требование стихийно, без достаточного научного обоснования), во-вторых, потому, что надо указать на необходимость постоянного штудирования исторической литературы, выходящей вновь и касающейся таких этапов исторического процесса, которые не составляют непосредственного объекта изучения данного историка. Задачу постоянного штудирования вновь выходящей литературы необходимо признать текущей и подлежащей разрешению на практике повседневной работы историка независимо от его специальных работ исследовательского характера.

Историческая литература даже по истории какой-либо одной страны или народности в наше время во всей своей полноте совершенно необъятна для изучения отдельного историка. Надо признать безусловно невозможным изучение всей существующей литературы. Это изучение в то же время совершенно бесполезно, так как историк во многих случаях найдет повторения, найдет в иных случаях уже отвергнутые ныне ошибки, а кроме того память человека имеет свои границы. Держать в памяти все изученное совершенно невозможно, особенно, если это касается мелких и второстепенных деталей. Наконец, поставив себе задачу изучить всю существующую историческую литературу, историк никогда не добрался бы до источников. Изучению подлежит только основная литература, при том преимущественно новейшая. В годы обучения в высшем учебном заведении соответствующие указания делаются руководителем. По окончании исторического образования историк должен самостоятельно разбираться в литературе и определять, что относится к основной и что – ко второстепенной литературе. Известную, но не безусловную роль в этом выборе литературы для изучения должны играть и имена авторов, т. е. степень их авторитетности и известности. Библиографические указатели, рецензии и специальные исторические издания (журналы) должны быть постоянным помощником историка в этом деле. Все это стоит в связи с текущей работой историка,

[50]

составляя общую и вполне необходимую предпосылку успешного осуществления любого задуманного исследования, какова бы ни была тема последнего.

Заранее необходимо сказать и иное. Нет никакой надобности в изучении всего исторического процесса по историческим источникам. Это – совершенно недосягаемый для отдельного историка идеал. Мало того, такой путь изучения истории был бы крайне вреден для развития науки. Во-первых, при таком способе работы источники были бы изучены безусловно поверхностно, без достаточного критического к ним отношения, без достаточного углубления в детали, изучение которых нередко способно решающим образом влиять на выводы. Во-вторых, это вело бы к вечному начинанию сызнова, к вечному пересмотру того, что давно решено другими. Помимо общей исторической специальности, в пределах которой историк изучает события и явления по исследованиям других историков, каждый ученый историк должен иметь более узкую специальность. Изучение источников и ведется в пределах последней.

Штудирование исторической литературы, производимое независимо от специальных работ исследовательского характера, не лишнее сопровождать библиографической работой.

Для осуществления последней историк должен запастись небольшого формата карточками из плотной бумаги, на которые заносятся со всеми подробностями названия работ и источников, т. е. должны быть указаны инициалы и фамилия автора, точное название работы или источника, год и место издания, наименование издательства, часть, том или выпуск издания. На обороте каждой карточки полезно помещать краткие аннотации, т. е. замечания относительно содержания и направления книги и т. п. Для большего удобства пользования этими карточками, с самого начала необходимо расположить карточки по заранее принятой системе классификации. Например, отдельно сосредоточиваются карточки с обозначениями каждого вида источников, отдельно – библиография вспомогательных исторических наук и т. д. Полезно вести одновременно и учет критической литературы источников. Для более удобного пользования соответствующие карточки с обозначениями литературы источников можно помещать непосредственно за карточками, содержащими на­именования источников.

[51]

Специальное изучение литературы в пределах узкой специальности. Текущего изучения основной исторической литературы оказывается совершенно недостаточно, коль скоро историк вплотную подходит к разработке той или иной конкретной исторической темы. В этом случае должны быть предприняты дополнительные шаги, подготовляющие историка к его специальной задаче исследователя. Знакомства и знания основной литературы мало для успешного осуществления такой специальной задачи. Возникает безусловная необходимость привлечения для штудирования ряда дополнительных работ, при том не только новейших, но и старых, не только по основным вопросам, но и по вопросам узкоспециальным. Речь идет, конечно, в данном случае о такой литературе, которая имеет непосредственное отношение к предмету намеченного исследования.

Для успешного осуществления такой дополнительной специальной подготовки к конкретно намеченному исследованию историк прежде всего должен позаботиться о составлении списка исторической литературы, касающейся или непосредственно избранной им темы, или же различных входящих вопросов, предусмотреть которые можно заранее. Входящие вопросы определяются характером намеченной темы на основе общего знакомства с ходом исторического процесса и в соответствии с требованиями теории исторического материализма. Составляемый таким образом список исторической литературы еще до начала изучения, до начала работы по этому списку должен исчерпать всю важнейшую литературу главных вопросов темы и безусловно всю новейшую литературу этих вопросов, за исключением явно популярной и компилятивной литературы, которая может быть оставлена без внимания. Составление такого полного списка литературы является, конечно, идеалом, к которому необходимо сознательно стремиться, но который не всегда осуществим вполне. Поэтому не исключена возможность и даже прямая необходимость пополнения списка названиями новых работ, которые станут известны уже в процессе штудирования намеченной литературы и будут признаны исследователем почему-либо важными и заслуживающими внимания.

Еще до начала штудирования литературы по упомянутому списку, параллельно с составлением этого списка, составляется предварительный перечень источников, подлежащих изучению в дальнейшем, а также перечень критической ли

[52]

тературы источников. В процессе штудирования литератур по первому списку эти два других списка должны непременно совершенствоваться, т. е. пополняться новыми на званиями источников и их критической литературы. Занесение в эти списки каждого нового названия должно сопровождаться краткими аннотациями, т. е. краткими пояснительными замечаниями относительно сведений, которые можно будет найти в памятнике или его литературе, замечаниями о характере в направлении этих сведений, о степени их достоверности, об известных уже в науке редакциях и списках памятников и т. п. Эти два списка по окончании штудирования литературы должны быть вновь пересмотрены и окончательно приведены в порядок при помощи специаль­ных указателей и другой справочной литературы.

При составлении всех трех списков надо взять за правило соблюдение аккуратности и точности с самого начала. Это должно выразиться в отметках о годе и месте издания, о названии издательства, о порядковом номере тома, части или выпуска, если издание на таковые подразделено, в точном указании инициалов и фамилии автора, названия памятника или работы и т. д. В отношении изданий памятников не лишнее делать отметки о названиях редакций и списков таковых.

Изучение литературы, занесенной в первый список, надо начинать только после того, как составление списка будет признано законченным. Это необходимо требовать потому, что изучение литературы должно производить систематически, постепенно подвигаясь от новейшей литературы к более старой. Такой порядок, изучения литературы имеет не только принципиальное, но и большое практическое значение. Новейшие работы резко отличаются от более старых более совершенными приемами изучения вопроса, которому они посвящены, а также более тщательной разработкой источников, откуда почерпнут фактический материал. К этим новейшим приемам изучения исследователь должен привыкать сразу, не «развращая» себя старыми работами, не отличающимися обычно достаточно критическим подходом к источникам. Кроме того, новейшие работы, обыкновенно учитывающие достижения прежних историков, позволят с большим вниманием отнестись к тем или иным спорным вопросам, которые обсуждались в литературе уже и ранее. Обратный порядок изучения литературы или несистематическое ее изучение сплошь и рядом могли бы вести иссле-

[53]

дователя к необходимости вновь обратиться к литературе, казалось бы, уже проработанной, так как та или иная деталь, тот или иной вопрос почему-либо мог не привлечь внимания, в то время как он этого внимания на деле заслуживает. Последнее обстоятельство может обнаружиться как раз в связи с изучением новейшей литературы. При этом надо помнить, что по разным вопросам литература может быть различной степени новизны. По одним вопросам могут существовать труды совсем недавнего происхождения, по другим – новой литературой может явиться труд, вышедший в свет сравнительно давно, поскольку разработкой того или иного вопроса никто позднее не занимался. Систематически подвигаясь от новейшей литературы к более старой, можно хорошо изучить и историю разработки того или иного вопроса, что во многих случаях имеет немаловажное значение.

Техника собирания материалов. Специальная подготовка к намеченному исследованию путем предварительного штудирования литературы не может быть ограничена простым, хотя бы и очень внимательным, прочитыванием работ и запоминанием их содержания. Серьезное отношение к исследовательской работе не позволяет целиком полагаться на память. Усвоение материала необходимо сопровождать конспектированием особо важных работ целиком, конспектированием соответствующих частей менее важных трудов, дословным цитированием отдельных мест изучаемых работ в особо важных случаях. Определение степени важности того или иного труда, той или иной части какой-либо исторической работы ложится, конечно, на самого исследователя и находится опять-таки в прямой зависимости от темы исследования, от особенностей исторического процесса в части, относящейся к сюжету исследования, и от основных требований теории исторического материализма. Особого внимания заслуживает и техника конспектирования и цитирования. Может быть рекомендовано два основных способа конспектирования и цитирования. Один из них состоит в занесении материала на заранее приготовленные для этих целей карточки, другой – в занесении материала в обыкновенные тетради. Возможна, конечно, в качестве третьего способа, и комбинация этих двух указанных способов. Самая техника работы в том и другом случае заключается в следующем.

При карточной системе прежде всего необходимо иметь достаточное количество заранее приготовленных карточек.

[54]

Материалом для последних одинаково может служить и обыкновенная писчая бумага и более плотная бумага, лишь бы она была удобна для письма. Формат карточек может быть неоднородный. В списке литературы заранее проставляется порядковый номер каждой отдельной книги. При конспектировании или цитировании порядковый номер соответствующей книги наносится на очередную заполняемую карточку в первую очередь. Затем, в процессе штудирования литературы, на карточку заносится соответствующая цитата или конспект той или иной части изучаемого труда. В каждом случае необходимо наблюдать, чтобы заносимый на карточку отрывок заключал в себе какую-либо цельную, вполне законченную мысль, так чтобы эту мысль можно было выразить в виде короткого заглавия всего отрывка. Это заглавие и выставляется перед текстом отрывка, в верхней части карточки. По заполнении карточки, в конце отрывка указываются страницы, откуда взята цитата, или где находится конспектируемое место. В тех случаях, когда цитата большая или соответствующий текст расположен в конспектируемой книге на двух и более страницах, в соответствующем месте карточки ставится какой-либо условный знак, например, большая вертикальная черта, или две параллельных черты, или звездочка и т. п., которые обозначали бы окончание одной и начало другой страниц текста книги. Тем самым получается возможность в нужном случае сразу определить, какой странице цитируемой книги соответствует та или иная часть текста карточки. Чтобы не сбиться при пользовании карточками и не принять конспекта за цитату и наоборот, полезно с самого начала принять какой-либо условный знак, который будет отличать одно от другого. Так, например, цитаты можно не отмечать никаким знаком, конспект – обозначать квадратной скобкой, проставляемой в начале текста, в левом углу. Если внутри конспекта встречается цитата, то ее следует отмечать обычным принятым способом, т. е. заключать в кавычки.

Почти все сказанное о системе карточек, за исключением изготовления последних и помещения на карточках порядкового номера книги и заглавия отрывка цитаты или конспекта, относится и к работе при помощи системы тетрадей. Однако здесь имеют место свои особенности, которые необходимо оговорить отдельно. Каждая тетрадь должна иметь свой порядковый номер, обозначаемый, например, римской

[55]

цифрой. Приступая к проработке той или иной книги, в тетрадь необходимо занести точное название книги, инициалы и фамилию автора, год и место издания, название издательства и прочие подробности, о которых речь была уже нише. Полезно и на обложке тетради кратко указывать фамилию автора и название книги, для быстрой справки. Затем в эту тетрадь последовательно вносятся цитаты или конспект, с соблюдением правил, указанных для карточной системы. Каждый отрывок, заносимый в тетрадь, должен иметь свой порядковый номер, обозначаемый, например, арабской цифрой (в отличие от порядковых номеров тетрадей). Номер каждого отрывка должен быть проставлен так, чтобы его можно было сразу, в случае надобности, найти без всякого труда. Нумерация отрывков может быть для каждой новой тетради своей, т. е. в каждой тетради начинаться с первого номера. Это избавит исследователя от больших цифр, которые иначе, при большом количестве отрывков, были бы неизбежны и затрудняли бы быстрое нахождение нужного отрывка. В конце отрывка, с соблюдением всех правил, указанных для карточной системы, проставляются страницы книги. По окончании всей работы, т. е. когда будет исчерпан весь список намеченной к проработке литературы, необходимо составить оглавление отрывкам, заключающимся в тетрадях. При составлении такого оглавления кратко обозначается главная мысль, заключающаяся в каждом отрывке, и проставляется номер тетради и номер соответствующего отрывка. Оглавление удобнее комбинировать на отдельных листах (или карточках), помещая на каждом листе (или карточке) заголовки однородных отрывков, относящихся к какому-нибудь одному вопросу. Если заголовок отрывка, по содержанию последнего, относится одновременно к двум или более различным вопросам, то этот заголовок проставляется на всех соответствующих этим вопросам листах. Такой способ составления оглавления позволит подобрать листы (карточки) в любом порядке, алфавитном или каком-либо другом. Из сказанного видно, что при цитировании или конспектировании выставлять заголовки отрывков в тетрадях, как на карточках или при карточной системе, никакой надобности не имеется.

Во избежание повторений в дальнейшем изложении, заметим, что оба описанные способа относятся в одинаковой

[56]

степени и к проработке источников, равно – литературы последних.

План исследования и размещение собранного материала. По окончании проработки литературы, охваченной первым списком, необходимо составить ориентировочный план исследования. Исследователь должен наметить основные и второстепенные вопросы, которые будут подлежать разработке в процессе исследования, и определить последовательность, в какой эти вопросы будут разрешаться. Самый характер вопросов и их последовательность определяются характером исторического процесса в части, относящейся к сюжету исследования, и основными положениями: теории исторического материализма. Схема этих вопросов и явится таким ориентировочным планом.

Исследователь, работающий при помощи системы карточек, вслед за окончанием работы по составлению ориентировочного плана, подбирает карточки в последовательности, соответствующей плану. Сказанное, однако, не следует понимать слишком буквально. Исследователь, конечно, может составлять план, одновременно подбирая в. соответствующей последовательности и карточки. В тех случаях, когда одна и та же карточка одновременно относится к разным частям плана, ее необходимо дублировать, или же заменять «справочной карточкой» во втором и следующих местах, по порядку плана. В «справочной карточке» отмечается название того материала, от лица которого «справочная карточка» представительствует, и обозначается место, где находится заменяемая ею основная карточка с текстом.

При системе тетрадей дело размещения материала обстоит несколько сложнее. В этом случае исследователь заносит свой ориентировочный план в особую тетрадь или на отдельные листы с таким расчетом, чтобы после каждого подзаголовка плана оставалось достаточное свободное место. Это свободное место заполняется номерами тетрадей и отрывков, соответствующих подзаголовку каждой части плана. Здесь же сразу должна быть предусмотрена и последовательность отрывков, в какой ими придется в дальнейшем пользоваться. Эта последовательность должна найти себе отражение в последовательности номеров тетрадей и отрывков, – номеров, которыми, как сказано, заполняется свободное место после каждого подзаголовка той или иной части ориентировочного плана. Самое составление ориентировочного

[57]

плана, при системе собирания материала в тетрадях, может быть произведено, конечно, только по памяти, которая освежается или просмотром оглавления, или просмотром собранного материала.

Сказанное относительно составления ориентировочного плана и размещения (систематизации) материала, собранного при штудировании литературы, относится и к составлению окончательного плана исследования и к размещению (систематизации) материалов, извлеченных из источников. Ориентировочный план касается, собственно, процесса исследования, окончательный план – изложения результатов исследования. Окончательный план составляется после проработки источников непосредственно перед началом письменного изложения результатов исследовательской работы.

Недостатки и достоинства разных способов собирания материала. Как видно из предыдущего, каждый из двух описанных способов собирания материалов имеет свои недостатки и достоинства. Пользование системой карточек позволяет быстро комбинировать материал и подбирать его в каком угодно порядке, т. е. располагать карточки в хронологической, алфавитной, тематической и т. п. последовательности. Зато самый материал в этом случае менее удобно хранить, и требуется ряд подготовительных мероприятий технического порядка. Система тетрадей менее гибкая. Непосредственный подбор собранного материала в той или иной последовательности становится совершенно невозможным, но хранение собранного материала гораздо удобнее и проще и не требует никаких затрат времени для подготовки работы. При конспектировании больших работ, конечно, удобнее система тетрадей. Впрочем, если аккуратно проделать работу по составлению оглавления материала, сосредоточенного в тетрадях, то указанные выше недостатки системы тетрадей почти не дадут о себе знать. Напротив, в этом случае можно будет подметить некоторые достоинства данного способа собирания материалов. Эти достоинства заключаются в том, что в процессе собирания материала исследователь не отвлекался чисто технической работой и, напротив, мог все свое внимание концентрировать на содержании изучаемого материала. При системе карточек приходится одновременно наблюдать за размером карточек, т. е. устанавливать предположительно, поместится ли данная цитата или конспект определенной части работы на карточке данного

[58]

размера, приходится следить за обозначением на карточке порядкового номера используемой книги, за правильным обозначением заглавия цитаты или конспекта, и т. д. Система тетрадей позволяет внести в работу исследователя как бы техническое разделение труда, т. е. выполнять различные части работы последовательно, переходя к каждой новой части работы, когда предыдущая уже закончена. Все это и позволяет в момент собирания материалов не разбрасываться на техническую работу.

Привлечение источников. По окончании проработки литературы, по составлении ориентировочного плана исследования и по размещении собранного материала, можно приступить к изучению источников, т.е. перейти к исследовательской работе в узком, собственном смысле. К этому моменту список источников и список той литературы, в которой дается специальный анализ источников или тех или иных отдельных частей источников, должен быть в основном исчерпан. Использование  источников предполагает предварительную проработку критической их литературы, с выписками и конспектированием по способам, указанным выше. Но это указание не следует понимать слишком буквально. Не лишним будет предварительное ознакомление с содержанием памятника путем непосредственного прочитывания текста. После этого можно переходить к изучению критической литературы памятника, а потом уже вновь обращаться к изучению памятника, к извлечению из него тех или иных сведений. Сплошь и рядом исследователь найдет нужную ему критическую литературу, и было бы нецелесообразно тратить энергию и время на новый критический разбор памятника. Но такой критической литературы может и не оказаться. В таком случае исследователю придется подвергнуть памятник самостоятельному разбору и исторической критике. Но и в том случае, когда соответствующая критическая литература окажется налицо, исследователю необходимо будет проверить методологические приемы автора такой работы, убедиться в правильности исходных точек разбора памятника, оценить в соответствии с этим выводы и заключения своего предшественника. Необходимо помнить, что наука не стоит на одном месте. Она непрерывно развивается, и методы исследования меняются и совершенствуются. Вполне понятно, что прежние критические работы могут устареть, и выводы авторов старых ис-

[59]

следований источников – потерять научное значение. Особой оговорки это заслуживает и потому, что подавляющее большинство исторических работ, именно, все прежние работы по анализу источников принадлежат авторам-немарксистам. Напоминая о связи исторической пауки с политикой, мы должны сказать, что эта связь обнаруживается и в работах по анализу исторических источников. Естественно, таким образом, что многие выводы старых авторов, не только второстепенные, но и основные, могут оказаться совершенно ошибочными. Во многих случаях все это может вести к необходимости нового анализа памятников.

Источники необходимо привлекать сполна. Выводы историка, который не привлек всей полноты источников, имеющих отношение к предмету исследования, не могут быть признаны вполне твердыми и непререкаемыми. Какой-либо оставленный без внимания источник может сообщать деталь, не имеющую отражения в прочих памятниках, но столь важную, это может решающим образом влиять на выводы. Равным образом, если какой-либо памятник дошел до нас в нескольких списках и редакциях, необходимо установить, нет ли какой-нибудь существенной разницы в их содержании. Если такое различие имеется, необходимо уста­новить причины этого различия и вообще критически обсле­довать такого рода списки и редакции. Под особой редакцией памятника разумеется такая переработка его текста, которая имеет характер определенной литературной работы, преследующей какие-либо определенные цели, например, политические, религиозные, какие-либо иные. Тексты списков, различающиеся лишь словарными, фонетическими и морфологическими особенностями, принято называть рецензиями или изводами. Вообще право на название редакции дает только крупная переделка, проходящая по всему тексту памятника. Простые пропуски случайного происхождения, вообще всякое изменение в тексте, произведенное переписчиком без особых целей, не превращает какой-либо список памятника в его особую редакцию. Если, как сказано, будут установлены разные редакции одного и того же памятника, то последний привлекается во всех своих редакциях. При наличии нескольких рецензий или изводов, привлекаются лучшие из них, но в случае каких-либо неясностей в отдельных местах памятника привлекаются и его рецензии или из-

[60]

воды, о чем подробнее мы будем говорить в разделе исторической критики.

Задача полного охвата источников при изучении той или иной темы, необходимость глубокого ж тщательного изучения источников не могут не вызывать известных затруднений. Выполнить эти требования не так просто, когда источников оказывается значительное количество. Отсюда возникает вопрос о максимальном сжатии круга источников, при полном их охвате в пределах этого круга. Это новое требование на первый, взгляд может показаться пустым парадоксом. На деле – это вполне разрешимое диалектическое противоречие. Выходом из положения является привлечение источников только по вопросам, составляющим самое существо темы исследования. Различные входящие и второстепенные вопросы, если их решение в ту или иную сторону не может существенным образом повлиять на главные выводы, могут быть изучены по специальной литературе этих вопросов, т. е. преимущественно по новейшим монографиям. Это замечание относится ко всем и более важным входящим для исследуемой темы вопросам, решение которых уже дано другими исследователями, считается общепризнанным и, по проверке его методологических оснований, явным образом не вызывает никаких сомнений. Во всяком случае, привлечение источников по второстепенным для темы вопросам, если оно и производится, не должно происходить в ущерб разработке основных для темы вопросов. Источники для изучения этих основных вопросов должны быть исследованы и разобраны со всей тщательностью, при полном внимании со стороны исследователя ко всем их особенностям. Напомним, что самое определение, какие вопросы являются основными, какие – второстепенными, ложится .на обязанности исследователя, который должен будет руководиться: 1) характером собранного им материала, 2) характером темы исследования, 3) особенностями исторического процесса в той его части, которая относится к теме исследования, 4) положениями теории исторического материализма.

Приобретение навыков исследовательской работы. Общей и вполне необходимой предпосылкой успешного выполнения исторического исследования является усвоение методологии исторической науки и технической методологии (методики) исторического исследования. В соответствии со сказанным

[61]

ранее необходимо напомнить, что речь идет не о формальных знаниях, в особенности в отношении методологии исторической науки. Формальных знаний в области теории исторического материализма мало, и фетишизировать эти знания не следует. Буржуазный историк, например, никогда не будет в состоянии владеть методом исторического материализма. То же самое следует сказать и относительно «советского» историка, оторванного от общественной жизни. Таким же образом овладение техникой исторического материализма без усвоения и без надлежащих предпосылок к усвоению методологии исторической науки ничего не даст. Предполагая, что все упомянутые предпосылки к овладению техникой исторического исследования имеются, далее можно сказать, что полное овладение всеми приемами исторического исследования наступает лишь в процессе практической работы по историческим источникам. Путем планомерного упражнения в этом деле исследователь все более совершенствуется и приобретает навыки избегать ошибок и строить прочные, твердо обоснованные выводы. Приступать к исследованию по источникам следует по выяснении, какие приемы являются более надежными, какие способы вообще существуют. Только тогда делается первый опыт практического исследования, за которым следует второй, третий и т. д., пока историк не почувствует полной уверенности в своих силах. Никогда не следует начинать с широких тем общего характера. Наиболее благодарными темами начальных исследований являются узкие темы, требующие привлечения небольшого количества исторических источников. Исследователь с самого начала должен приучить себя к полному охвату литературы и источников предмета исследования, к тщательной проработке критической литературы памятников, ко внимательному изучению исторических источников. Широкие темы, требующие привлечения большого количества литературы и источников не способствуют выработке упомянутых качеств. Исследователь рискует механическим приобретением привычки небрежно читать литературу своего предмета, пропускать важные источники, читать памятники «неспокойным взором», не вдумываясь в содержание памятника, относиться к памятникам без достаточной критики. От этой неряшливости в дальнейшем будет трудно отвыкать. Узкая тема – более подходящий объект первоначальных упражнений вообще. В

            [62]

качестве же первой темы исследования можно рекомендовать такую, которая уже подвергалась разработке со стороны опытных исследователей. По их следам молодой историк всего легче может осуществить свой первый опыт, привлекая уже использованный однажды материал источников, читая и разбирая памятники, уже однажды читанные и разобранные, критически вникая в существо приемов своих предшественников, проверяя их выводы и заключения. Этот опыт можно повторить не один раз, избирая для этих целей новые темы. Следующим шагом может служить узкая тема, которая еще не являлась предметом специальной разработки. Только повторив этот опыт несколько раз, обогатившись новыми знаниями и достаточно овладев приемами исследования, историк может переходить к более широким по своему объему темам.

Некоторые навыки исследователю необходимо приобрести и в изложении результатов исследования, т. е. в изложении исторического материала и выводов, на нем основанных. Обычным для начинающих исследователей является злоупотребление длинными цитатами из сочинений других авторов и из памятников, равно обилие цитат. Надо помнить, что частое цитирование не только не украшает работы, но, напротив, делает ее для других трудно понимаемой и неудобной для чтения. Материал источников, поскольку это требуется, в большей степени необходимо излагать своими словами, т. е. литературным языком, прибегая к дословному цитированию только в исключительных случаях, когда цитата особенно доказательна, мысль в ней выражена особенно ясно и метко. Длинных цитат вообще следует избегать. Если используемый источник не был еще опубликован или его издание труднодоступно, то необходимые для подтверждения положений тексты опубликовываются в конце исследования в виде отдельного приложения.

Исследование, т. е. изложение результатов исследовательской работы, необходимо снабжать «ученым аппаратом». Последний заключается в примечаниях, сносимых под текст, или же сосредоточенных в конце книги в одном месте. Ни одно из сообщений, на которых исследователь основывает свои выводы, не должно оставаться без точной ссылки на источник или пособие, откуда это сообщение заимствовано. Если сообщение основано на нескольких источниках, то по его изложении делается общая ссылка на все источники.

[63]

Если использованный материал черпается последовательно то из одного, то из другого и т. д. источников, то ссылка делается в своем месте последовательно то на один, то на другой и т. д. источники. Если принимаемый автором вывод принадлежит другим исследователям, то в примечании указывается работа, из которой этот вывод заимствован. Если то или иное высказанное автором положение является общепринятым в литературе, то делается ссылка на все важнейшие работы, в перечне которых первое место должна занимать работа историка, впервые высказавшего данное положение, или же новейшая специальная работа на данную тему. Ссылки на компилятивные работы, т. е. такие, которые основаны не на источниках, а чужих работах, как правило, не имеют значения. Вообще, ссылаясь на работы других авторов, необходимо помнить, что имеют значение при ссылках, как правило, оригинальные исследования, преимущественно монографии специального характера. Нелепо будет ссылаться по вопросам, например, искусства на исследования, посвященные вопросам экономики; по вопросам истории хозяйства – на работы по истории церкви, и т. д. Ссылка по тому или иному вопросу должна содержать указания или на источники, или на специальную литературу данных вопросов,

Что касается правил изложения материала, то таковых указано быть не может. Автор должен сам приобрести навыки наиболее удачного изложения материала практическим путем. Следует лишь предостеречь против загромождения изложения излишними подробностями, не идущими к делу. Излагать весь собранный материал вплоть до последней мелочи не только излишне, но и абсолютно вредно для ясности представления о существе предмета исследования. Для изложения необходимо отбирать важнейшее, непосредственно относящееся к делу. Мелочи, как бы они ни были сами по себе интересны, должны быть откинуты. Имея в своем распоряжении множество однородных фактов, на основании которых делается вывод, исследователь должен отобрать для изложения только немногие, более яркие из них; прочие могут быть кратко отмечены в примечании, или в последнем просто указываются источники, содержащие сообщения об этих других фактах. Отбираемые факты и сообщения должны быть типичны, характерны для эпохи, характеризовать которую они призваны. Иначе исследователь рискует тем, что его изложение сделается нудным своими бесконечными

[64]

перечислениями сходных фактов, а главная мысль буде затемнена и расплывется в груде фактического материала.

Небольшое исследование нет особой надобности разбивать на отдельные части и главы. Но более значительное по своему объему исследование обязательно должно быть на таковые подразделено. Это будет способствовать ясности представления о целом, представленном по важнейшим его признакам и частям. Необходимо, однако, позаботиться о том, чтобы самое деление на главы не было механически и чтобы это деление было подчинено какому-нибудь одном принципу.

 

[65]

 

О критике исторических источников вообще. Привлекаемый исследованием исторический источник подвергается со стороны исследователя всесторонней критике. Как сказано было выше, свидетельства о том или ином изучаемом событии или явлении должны быть привлечены сполна. Ни одно из них не должно ускользнуть от внимания исследователя. Но далеко не все исторические свидетельства имеют ценность вполне достоверных и надежных исторических свидетельств. Никаких прочных выводов нельзя строить на ненадежном материале, доброкачественность которого находится под сомнением. Исходной точкой научного исследования должно являться методологическое сомнение, хотя и не абсолютный скептицизм. Аргумент, который был бы основан на свидетельстве непроверенном, взятом на веру, в действительности вовсе не является аргументом. Прочный вывод может быть основан только на таких исторических свидетельствах, достоверность, и доброкачественность которых вполне установлены. Все это обязывает исследователя тщательно обследовать исторические источники со стороны их подлинности, достоверности и надежности заключающихся в них сведений. Такое обследование источников достигается путем применения методов исторической критики.

Обычно принято различать историческую критику источников двух родов: 1) формальную, внешнюю, или низшую, и 2) внутреннюю, или высшую. При всей употребительности этой терминологии и при всей ее широкой распространенности, она, однако, далеко не соответствует практике критического изучения источников. Последняя к нашему времени шагнула далеко вперед, и старая терминология ведет на деле к путанице, не давая возможности более точно разграничить разные приемы и способы критики. Строго говоря, эта терминология отражает преимущественно практику критики текста, а не исторической критики. Задачи последней шире и приемы сложнее. Это заставляет отказаться от старой терминологии – не потому, что плохи самые термины,

[66]

а потому, что они не соответствуют реальному различию между разными приемами исторической критики. В соответствии с существующими приемами критики, удобнее предложить деление ее на две основных категории, с подразделением каждой из них еще на две, следовательно, различать четыре вида критики исторических источников, требующих и соответственных обозначений.

Во-первых, следовало бы различать приемы, употребительные при анализе отдельного памятника, изучаемого независимо от других. Такая критика могла бы быть обозначена термином «аналитическая».

Во-вторых, следовало бы различать особо приемы, которые применяются при совместном изучении целой группы исторических источников. Этот род критики мог бы быть обозначен термином «синтетическая».

В аналитической критике, в свою очередь, необходимо различать две группы приемов. С одной стороны возможно изучение чисто внешних, формальных особенностей какого-либо памятника, взятого со стороны внешних признаков, без отношения к внутреннему содержанию. Это – по преимуществу палеографическая критика, хотя и не во всем объеме последней, и не только она одна, но отчасти критика при помощи данных сфрагистики и геральдики. Эта группа приемов аналитической критики может быть обозначена термином «формальная» – формальная аналитическая критика. С другой стороны, возможно изучение содержания памятника, взятого независимо от других источников, при помощи главным образом данных вспомогательных исторических дисциплин, как лингвистика, палеография (палеография – в той мере, в какой предметом изучения последней является содержание памятника), дипломатика, хронология, метрология, нумизматика, сфрагистика, генеалогия, историческая география и проч. Соответствующая группа приемов аналитической критики может быть обозначена термином «текстуальная», так как имеет дело с текстом памятника, с его содержанием – текстуальная аналитическая критика.

В синтетической критике нельзя не различать также двух групп приемов. С одной стороны следует отметить группу приемов, применяемых для установления взаимных отношений различных памятников. С помощью этих приемов, сущность которых будет изложена в своем месте, определяются источ-

[67]

ники тех или иных сообщений, влияние одного памятника а другой, степень независимости памятников и т. п. Соответствующая группа приемов синтетической критики может .быть обозначена термином «предварительная» – предварительная синтетическая критика, – так как путем ее применения возможно предварительное суждение о степени достоверности фактов, чему, собственно, и служит совместное изучение целой группы памятников. С другой стороны нельзя не отграничить, по их особенности, группы таких приемов совместного изучения памятников, какие применяются для определения степени достоверности фактов, что требует сопоставления самих фактов, сообщаемых различными источниками. Совокупность приемов, применяемых для разрешения этой задачи, сверх которых никаких особых приемов предложено быть не может, заслуживает названия окончательной синтетической критики.

В соответствии с сказанным, оставляя в стороне частные вопросы и задачи критики каждого рода, главная задача аналитической критики должна быть определена как проверка подлинности памятников. Главная задача синтетической критики должна быть определена как выяснение степени вероятности и достоверности тех или иных сообщаемых историческими источниками фактов.

О последовательности в применении приемов исторической критики. Универсальной схемы последовательности в применении тех или иных приемов исторической критики дано быть не может. Отличаются рядом особенностей не только различные виды письменных источников, но и индивидуальные памятники, принадлежащие к одному и тому же виду. Ближайшим образом различия последнего рода обусловлены тем или иным содержанием и происхождением памятника. Но мало этого. Различная степень изученности разных памятников также индивидуализирует схему последовательности в применении приемов критики. По той или иной случайности памятник, например, может быть изучен со стороны подлинности. В то же время степень достоверности фактов, сообщаемых тем же памятником, почему-либо могла остаться неизученной. Дата памятника могла быть точно определена и не вызывает сомнения, – в то же время условия происхождения памятника, например, его автор или источники могли остаться без определения. Совершенно очевидно, что всех вариантов различных случаев

[68]

установить невозможно. Таким образом, универсальная схема последовательности в применении различных приемов исторической критики построена быть не может. Это не исключает возможности некоторых общих указаний, в каком порядке должно идти изучение исторических источников, предполагаемых к использованию в исследовании конкретной исторической темы.

Само собой разумеется, что нет никакой надобности в тщательном изучении памятника, если его содержание заключается в изложении исторически маловажных фактов, настолько незначительных, что они ничего не дают для исследования намеченной темы. Для того, чтобы не проделывать излишней работы и убедиться, что источник может дать что-либо важное, естественно начинать с общего ознакомления с его содержанием. За этим шагом должен следовать другой – определение подлинности самого памятника. Если памятник подложный, какие бы «факты» в нем ни заключались, дальнейшее изучение памятника ничего для темы исследования не даст. Итак, второй шаг – установление подлинности памятника. Эта задача решается с помощью приемов формальной и аналитической критики, комбинация которых и даст ответ. Частичные ответы, получаемые помощью каких-либо отдельно примененных приемов, прочного ответа не дают. Расхождение некоторых данных, что всегда необходимо иметь в виду, в ряде случаев указывает не на подлог, а на копию, которая, конечно, подлежит дальнейшему изучению. Совершенно очевидно, что в случаях изученности вопроса исследователь может ограничиться простой проверкой приемов своих предшественников, задаваясь вопросом, все ли правила критики выполнены, нет ли каких-либо ошибок. В ряде случаев изученности памятника со стороны подлинности исследователь имеет основание довериться выводам специалистов, даже не входя в их обследование. За установлением достоверности памятника следует уяснение его содержания. Исследователь не должен забывать, что имеет дело не с фактом или «фотографически» точным его отображением, а с чужим мнением, говоря образно, с отражением в кривом зеркале, кривизну которого в первую очередь необходимо установить, чтобы иметь возможность далее оперировать с показанием источника. За уяснением содержания памятника должно следовать восстановление правильного чтения текста, если такая

[69]

работа никем еще ранее не производилась, или проверка результатов такой работы, если она уже имела место. Конкретные вопросы, к которым сводится эта задача, возбуждаются работой по уяснению содержания памятника.

Следующим шагом является вопрос определения времени составления памятника, места его составления, имени автора или составителя, социального происхождения и положения шпора или составителя или определение социальных кругов, из которых вышел памятник. При разрешении всех этих вопросов, разумеется, опять-таки приходится считаться с степенью изученности вопроса и наличной литературой предмета.

По разрешении упомянутых вопросов разрешается группа вопросов, относящихся к составу памятника: не является ли он сложным по своему составу, не содержит ли он вставок (интерполяций) и пропусков. Вслед за этим вновь возбуждаются вопросы времени, места, авторства и т. п. в отношении частей памятника.

Лишь после достаточного изучения каждого одиночного памятника методами аналитической критики можно обратиться к совместному изучению группы памятников. Прежде всего должно быть точно определено взаимное отношение различных памятников, после чего необходимо вновь вернуться к вопросам, которые отчасти уже были разрешены методами аналитической критики. Так, может быть в случае надобности, еще раз проверен вывод о подлинности того или иного памятника; могут быть проверены выводы по уяснению содержания памятника; могут быть проверены выводы по восстановлению правильного чтения текста памятника, по датировке, по определению места составления, по определению сложного состава, вставок и пропусков. В особенности проверке подлежат выводы по сложному составу памятника, выводы относительно вставок и пропусков. Эта проверка является вместе с тем подготовительной работой по определению источников памятника или памятников, равно и по восстановлению, в соответствующих случаях, текста утраченных первоначальных редакций и первоисточников.

Заключительным звеном работы является проверка сте­пени достоверности фактов, сообщаемых памятниками. Ответы на эти вопросы подготовляются отчасти предшествующим изучением.

[70]

 

Объекты формальной аналитической критики. Формальная аналитическая критика заключается в изучении внешнего вида памятника, что достигается главным образом помощью применения правил палеографического изучения памятника. Сюда относятся установление и обследование: 1) почерка, каким написан текст памятника, или шрифта, каким он напечатан, 2) материала, на котором он написан или напечатан, 3) материала, которым он написан, 4) если материалом, на котором он написан или напечатан, является бумага, то обследованию подлежат также филиграни или водяные знаки, 5) в соответствующих памятниках, где это имеется, – орнамент, 6) другие особенности письма и печати, не предусмотренные предшествующими пунктами.

Если изучаемый памятник представляет собой юридический документ, снабженный печатью, то обследованию подлежит и печать.

Вспомогательными историческими дисциплинами, объектами изучения которых являются печати и тесно связанные с последними гербы, являются сфрагистика и геральдика.

В наши задачи не может входить подробное изложение существа упомянутых трех дисциплин, но для ориентировки в вопросах этих дисциплин и в целях выяснения тех возможностей, которые открываются помощью применения при изучении, памятников выводов палеографии, сфрагистики и геральдики, на этих выводах необходимо вкратце остановиться. Это даст возможность установить, в чем заключаются самые приемы такого изучения и в каких случаях возможно и необходимо применение их при критике памятника.

Почерк. При изучении почерка, каким написан текст памятника, надо иметь в виду существование в древности у славянских народов двух основных типов письма – глаголицы и кириллицы, резко различающихся между собою. Глаголические памятники – не древнее XII века, кириллица же просуществовала гораздо дольше, пока окончательно не трансформировалась в современный алфавит. С кириллическими памятниками и современным алфавитом исследователю главным образом и приходится иметь дело.

До XIV века кириллица отличалась той особенностью, что буквы писались особенно тщательно, «красиво», «стара-

[71]

тельно». Сложные буквы писались в несколько приемов. Каждая буква в этом письме, так сказать, выводилась или рисовалась. Буквы писались прямо, с правильными округлениями и линиями. Одна буква писалась отдельно от другой. Растояние между ними в каждой рукописи одно и то же. Высота и  средняя широта букв одинаковы, так что каждая буква легко «укладывается» в квадрат. Этот шрифт носит название древнейшего устава. Классическим примером или образчиком этого шрифта является кириллический памятник – Остромирово евангелие, написанное в 1056–1057 гг. для новгородского посадника Остромира.

С начала XIV века в уставном письме наблюдается все больше сжатие букв с боков, но буквы все еще «выводятся» и пишутся отдельно одна от другой. Эти новые особенности, которые можно объяснить более широким распространением письменности, стоявшим в зависимости от развития социально-экономического строя, составляют признаки позднего или нового уставного письма. Древнейший устав обычно встречается на пергаменных рукописях – о пергамене и бумаге скажем ниже.

С конца XIV века уставное письмо претерпевает новые изменения. В употребление входит более небрежное письмо, полуустав, представляющий собою дальнейшее упрощение устава. Буквы пишутся небрежнее, не поместившиеся в строке буквы выносятся между строк, слова пишутся часто сокращенно, под знаками титла. Окончание «ся» обычно не пишется: буква «с» выносится вверх и покрывается скобой. Появляются знаки ударения и придыхания. Геометрическая форма букв в полууставном письме нарушается. Прямые линии допускают некоторую кривизну и островерхость, кривые перестают совпадать с дугой. В форме букв допускаются закругления вместо углов (например, буквы «в», «ж», «з»), угловатость – вместо закругления (например, в буквах «м», «о», «р», «с» и др.). Расстояние между буквами увеличивается, письмо становится «размашистым» вследствие большей быстроты в письме.

В русском полууставе, как и в уставе, различаются старший и младший полуустав. Старший полуустав примыкает к уставу начала XIV века. Время его распространения – конец XIV и начало XV века. В старшем полууставе наблюдается йотованное «е»–к, также широкое, полулежачее, наклоненное влево «е», тогда как в младшем уставе, кроме обыч-

[72]

ного е, есть только длинное е, иногда наклоненное вправо. В старшем полууставе еще употребляются ау и у и вовсе нет у, распространенного в младшем полууставе. В старшем полууставе не встречается v и s, которые употребительны в младшем полууставе, и т. д.

С XV–XVI столетий в обращение входит скоропись, все более вытесняющая в дальнейшем уставное письмо. Древнейшая скоропись еще очень близка к полууставу, почему называется полууставной. Она отличается от полуустава меньшими размерами букв в высоту, при значительно большей, в сравнении с полууставом, ширине и размашистости их, крючковатостью некоторых букв, появлением новых начертаний в некоторых из них и т. д. Скоропись XVI и особенно XVII века отличается сильным взметыванием букв над строкой, слитностью в начертании букв, непропорциональностью и т. д.

В XVIII веке указом 1708 г. был введен гражданский шрифт, подготовленный распространением скорописи, при начертании букв сходный с соответствующими латинскими. В XIX веке гражданский шрифт окончательно перешел в современный.

Палеография позволяет различать гораздо большие тонкости, учет которых обусловливает возможность датировать памятники по соответствующим признакам иногда в пределах четверти столетия. Эти более точные признаки касаются особенностей в начертании отдельных букв, писавшихся в различное время по-разному. Из этого видно, что палеографическое изучение памятника со стороны почерка дает возможность датировать памятник, если он не датирован. Эти. возможности уже сами по себе имеют абсолютное значение, так как историку крайне важно знать время происхождения памятника, которым он пользуется в качестве исторического источника. Но возможность проверки даты памятника влечет за собою и другие важные последствия. Если данные, полученные описанным способом относительно времени происхождения памятника, расходятся с датой, которой памятник помечен, то это может указывать или на подложность памятника, или на то обстоятельство, что перед исследователем – не оригинал памятника, а копия. Окончательное решение вопроса, надо ли исправить датировку памятника, или исследователь имеет дело с подделкой, или яте он имеет дело с копией памятника, будет

[73]

зависеть от сопоставления данных, полученных описанным способом, с данными, полученными применением других приемов изучения памятника. Об этом мы будем говорить подробнее в своем месте.

Между уставом югославянских и русских рукописей существует некоторое различие в форме и употреблении некоторых букв. Так, в югославянском уставе части букв, состоящие из вертикальных линий, довольно тонки, горизонтальные части толсты. Русские рукописи почти вовсе не знают употребления некоторых букв, свойственных югославянским рукописям. Таким же образом различаются русские и западнославянские рукописи. Отсюда следует, что на основании палеографического изучения почерка возможно определение места происхождения рукописи, если это неизвестно и требуется по ходу исследования. Точно также возможна проверка данных о месте происхождения рукописи, если такие данные имеются. Само собой разумеется, в таких случаях, как и в случаях датировки, возможны выводы относительно оригинальности и подложности изучаемого памятника.

В некоторых случаях путем изучения почерка, каким написан памятник, можно установить и имя составителя памятника – автора или переписчика. Это возможно, конечно, только тогда, когда почерк такого лица известен из других источников.

Если памятник написан различными почерками (это обстоятельство также подлежит специальному изучению), то констатирование данного факта ведет к открытию сложного состава памятника, например, составления его по частям.

Из сказанного можно заключить, что изучение почерка, каким написан памятник, дает возможность: 1) датировать памятник, если он не датирован, 2) проверять даты датированных памятников, 3) определять место происхождения, 4) проверять данные о месте происхождения, 5) способствовать путем предварительных выводов обнаружению подложности памятника или обнаружению, что исследователь имеет дело с копией, а не с оригиналом, 6) способствовать установлению имени автора или переписчика памятника, 7) устанавливать сложный состав памятника.

Примерами применения данного приема формальной аналитической критики может служить обычная датировка многих рукописей древнейшего времени. Этим способом, между

[74]

прочим, обычно выявляется время составления тех или иных списков летописи. Так, Ипатьевская летопись отнесена по времени составления к самому концу XIV или начала XV века главным образом на основании изучения почерка, каким она написана. Несмотря на то, что Лаврентьевская летопись датируется, по времени составления, записью монаха Лаврентия 1377 годом, различные дошедшие до нашего времени списки Лаврентьевской летописи относятся, по почерку, к более позднему времени. Так называемая рукопись Филарета XVII в. получила свое название потому, что почерк внесенных в нее исправлений был признан сходным с почерком патриарха Филарета. Изучение почерка, каким написана автобиография Названного Димитрия, послужила одним из оснований считать Названного Димитрия русским по происхождению. Изучение почерка, каким написан Синодальный список 1-й новгородской летописи, привело к открытию, что он написан тремя различными лицами, т. е., следовательно, является памятником сложного состава: одно лицо писало до 1200 г., второе – между 1200 и 1234 гг., третье – между 1234 и 1333 гг.

Материал памятника. При изучении материала, на котором написан текст памятника, необходимо иметь в виду, что древнейшие русские и славянские памятники написаны не на бумаге, а на так называемом пергамене. Наименование «пергамен» ставят в связь с названием малоазиатского города Пергама, где, яко бы, впервые, во II–III вв. до н. э., он получил свое распространение. Пергамен представляет собою особым образом выделанную кожу животных: барана, осла, реже – теленка. В древней Руси пергамен обычно назывался «мехом», «кожей», «харатьей», «хартией», иногда – «телятиной». В отличие от Запада и Востока, русский пергамен чаще всего и выделывался из шкуры теленка, откуда и идет последнее из упомянутых русских его названий. В древней Руси главным образом и даже исключительно употреблялся белый пергамен, на Западе встречался и черный, у греков – пурпуровый и голубой. В виду сложности приготовления пергамена древняя Русь знала главным образом привозный пергамен, получая, его из Греции; Новгород Великий мог получать его и с Запада, имея тесные торговые связи с Ганзой. Древний привозный пергамен тоньше и глаже более позднего, местного изготовления.

В древней Руси пергамен употреблялся до XIV–XV вв.,

[75]

после чего его сменила бумага, хотя в крайне редких, правда, случаях пергамен употреблялся на Руси еще и в XVI–XVII вв. Древнейшим памятником, написанным на бумаге, пишется на Руси договор сыновей Ивана Калиты, князей Симеона Гордого с братьями Иваном и Андреем, 1341 года. Решительная замена пергамена бумагой произошла в XV веке. До XVI века бумага ввозилась в Россию из-за границы: в Западной Европе начало производства бумаги относится к XII веку. В XIV веке на Руси была распространена итальянская бумага, к концу XIV столетия все чаще стала появляться французская бумага, которая господствовала главным образом в XV и XVI столетиях. Но уже в конце XV века на раду с французской бумагой на Руси обращалась и немецкая, а с XVI столетия стала появляться и польская бумага. В XVII столетии в России преобладала голландская и французская бумага. Со 2-й половины XVI века в России была сделана попытка организовать собственное бумажное производство, основанное на применении ручного труда. Однако первые попытки удачи не имели. Столь же неудачны были попытки устройства бумажных «фабрик», так называемых бумажных мельниц, и много позднее, при патриархе Никоне, в XVII веке. Настоящее бумажное производство появилось в древней России лишь в 1-й четверти XVIII столетия, в петровское время. Первая бумажная машина была пущена в России в 1817 г.

Древнейшая собственная русская бумага очень груба. Она похожа на так называемую промокательную бумагу нашего времени. Чернила на ней плывут. Для письма она подготовлялась специальной полировкой при помощи «ножки» – костяшки с гладко отполированной поверхностью. Древнейшую русскую бумагу сменила клеевая, называемая так потому, что в состав ее входил клей. Она более прочна, тоньше, чернила на ней не расплываются. Неклеевая бумага, изготовляемая машинным способом, употребляется и в наше время – для печати, главным образом для газет и т. п. целей.

Считаясь с фактом первоначального привоза бумаги из-за границы, по внешнему виду бумаги можно сделать некоторые заключения о времени ее происхождения. Так, лакированная поверхность бумаги указывает обычно на XV и XVI столетия. Бумага XVII ст. более шероховатая и более матовая, преобладает сероватый цвет, тогда как для XV–XVII ст. преобладает желтоватый цвет. Бумага XVIII века

[76]

еще грубее, в ней заметны плохо отработанные куски папье-маше. В самом конце XVIII ст. появляется синеватая бумага, которая распространена и впервой четверти XIX века. Гербовая бумага появляется с 1699 г. и имеет даты. Бумага времени Николая I снабжена штемпелем.

Сказанное о материале для письма позволяет сделать выводы, что изучение этой особенности памятника может вести: 1) к датировке недатированных памятников, 2) к проверке даты датированного памятника, 3) к установлению подлинности или подложности памятника или к обнаружению, что памятник дошел в копии, а не в оригинале.

Материал, которым написан памятник. При изучении материала, которым написан текст памятника, необходимо иметь некоторые сведения о материале чернил и о характере инструментов для письма.

Чернила изготовлялись в древности кустарным и примитивным способом. В дело шли старые гвозди и вообще старое железо, вишневый клей и т. п. Тем не менее качество древних чернил было довольно высокое. Они глубоко проникали в пергамен, были густы и засыхали на поверхности пергамена густым слоем. Если письмо, написанное такими чернилами, смочить, то чернила не расплываются. Химический анализ этих чернил, однако, не производился, и строить какие-либо выводы на основании поверхностных наблюдений, разумеется, затруднительно.

Наряду с чернилами в определенных случаях употреблялась краска. Краской писались заглавия статей, начальные буквы, записи и т. п. Древнейшая краска, употреблявшаяся для этих целей, красная, приготовленная из ртути и серы. Она – огненно-красного оттенка. Вместе красной краски реже употреблялась для тех же целей синяя, голубая, зеленая. Чрезвычайно редко для тех же целей употреблялись золото и серебро.

Древнейший инструмент для письма на Руси – гусиное перо, употреблявшееся вплоть до второй половины XIX века. Некоторые писцы употребляли для письма и другие птичьи перья. Кисти для письма не употребляли, – ею раскрашивались лишь миниатюры, заглавные буквы и разного рода украшения. Стальные перья вошли в обращение не ранее XVIII века.

Материал, на котором писали, клался на колени, а не на стол. Особенности этих приемов древнего письма сказывают-

[77]

ся и на внешности памятника, что дает возможность соответствующего изучения последнего.

Из сказанного видно, что выводы о возможных результатах этого изучения могут быть сделаны те же, какие сделаны в отношении изучения материала памятника, хотя самое изучение значительно затруднено указанными выше обстоятельствами.

Филиграни. Бумага старинных писаных и печатных памятников, при осмотре ее «на свет», т. е. при простом просвечивании, обычно обнаруживает так называемые водяные знаки, или филиграни, представляющие собою фабричные клейма. Разная бумага различного времени имеет различные филиграни. Наблюдение показывает, что разница во времени от момента изготовления бумаги до момента ее употребления для письма редко достигает 10–15 лет. Таким образом, изучение филиграней позволяет сравнительно хорошо датировать памятник, зная, к какому, времени относится та или иная филигрань. Для этих целей служат специальные альбомы филиграней, в частности – альбом Н. Лихачева. Такие альбомы содержат в себе рисунки известных филиграней с указаниями относительно времени их происхождения и употребления.

Таким образом, изучение филиграней при помощи специальных альбомов позволяет опять-таки: 1) датировать недатированный памятник, 2) проверить дату датированного памятника, 3) установить подлинность или подложность памятника, или же обнаружить, что исследователь имеет дело с копией, а не с оригиналом.

Хорошим примером роли изучения филиграней при формальной аналитической критике памятников служит соответствующее изучение так называемой Степенной книги Хрущева, произведенное С. Ф. Платоновым. В Хрущевской Степенной книге содержится речь Ивана IV, сказанная им, якобы, на земском соборе 1550 г. С. Ф. Платонов установил по водяным знакам, что листы, на которых записана речь, снабжены такими водяными знаками, употребление которых относится к более позднему времени, чем составление книги Хрущева. Таким образом было выяснено, что соответствующие листы вставлены в книгу Хрущова позднее. Это значит, что речь Ивана IV на соборе 1550 г. не может быть признана достоверной; не может быть признан достоверным и самый факт собора в 1550 г., так как никаких

[78]

иных известий об этом событии не сохранилось. Сопоставление палеографического наблюдения, упомянутого выше, с другими данными позволило признать этот вывод бесспорным.

Орнамент. Многие древние рукописи, и книги снабжены орнаментом. В начале книги или статьи встречаются рисованные «заставки», т. е. раскрашенные узоры. Под заставкой обычно помещается таким же образом разрисованная заглавная буква. К статьям иногда прилагаются рисунки или на отдельном листе, или среди текста. Эти рисунки принято называть миниатюрами. Заставки, разрисованные буквы и миниатюры составляют разновидности орнамента. Изучение этих особенностей памятника позволяет строить некоторые выводы относительно датировки и подлинности.

Изучение стиля древних орнаментов приводит к заключению, что в XI–XII вв. преобладал геометрический орнамент. Он отличался геометрической правильностью линий и естественностью в изображении растений, животных и людей. С XIII века этот орнамент уступает место рисунку-мережке, представляющему собою ряд переплетенных между собою «ремней». В XIII–XIV вв. внутри такой «мережки» было принято помещать изображения фантастических животных-чудовищ (дракон, гриф, лев и т. п.), особенно в Новгородском крае. Этот рисунок носит название тератологического, или чудовищного, орнамента. На рукописях XV–XVI вв. вновь появляется геометрический орнамент, отличающийся, однако, от древнейшего. Он состоит преимущественно из кругов и квадратов, промежутки между которыми заполнены различными «вавилонами», стилизованными цветами и растениями. Этот орнамент носит название ново-византийского или южнославянского. С конца XVI и в XVII веке распространяется орнамент в виде изображений цветов и травы. Это – так называемый живописный орнамент.

Наблюдение над миниатюрой показывает, что она разнообразится по месту и времени. В этом разнообразии известную роль играют и иностранные влияния. Сначала миниатюра русских рукописей тесно связана с византийской, затем обнаруживается близость к западной миниатюре. В зависимости от школы миниатюристов наблюдаются и местные отличия. Последние заметны в манере изображать человека, здания, природу и т. д. Даже краски несколько разли-

[79]

чаются по времени и месту. При недостаточной степени изученности миниатюры широкое применение этого приема затруднено, но в отдельных случаях его применение возможно и способно дать существенные результаты.

Итак, изучение упомянутых особенностей старинных памятников, поскольку эти особенности в них встречаются, позволяет: 1) датировать недатированные памятники, 2) проверять даты датированных памятников, 3) способствовать выявлению подложности памятников, или способствовать обнаружению копий, 4) отчасти способствовать определению места происхождения памятников.

Другие особенности письма и печати. Что касается других особенностей письма, не предусмотренных при описании изложенных выше приемов, то мы разумеем главным образом способы пунктуации и особенности в употреблении некоторых букв.

Ко времени изобретения славянской азбуки и начала славянской письменности у византийцев, оказывавших большое влияние на славянскую письменность, уже существовала развитая интерпункция. Из всех греческих знаков в древнейших славянских рукописях, однако, употреблялась лишь точка и различные ее соединения. Кроме точки, в древнейших славянских, рукописях употреблялся крест, иногда несколько украшенный. Запятая до XV века в русских летописях не встречается, у южных славян она встречается гораздо раньше и вполне употребительна уже в XIV веке. На месте запятой в русских рукописях до XV века и позднее употреблялась точка. Неполнота знаков препинания, отсутствие запятых, восклицательного и вопросительного и т. п. знаков составляет первую особенность древнего письма. Другой особенностью является место знаков препинания. Хотя точка и ставилась в древних рукописях внизу, но чаще всего она встречается посредине и вверху. Третьей особенностью в пользовании знаками препинания в древнейшее время является их употребление не по правилам современного синтаксиса, а после нескольких слов, выговариваемых вместе. Встречаются точки даже в середине слов, особенно иностранного происхождения и вообще непонятных писцу. Прописные буквы ставились лишь в начале абзацев, внутри абзаца после точки употреблялись обычные буквы.

Некоторые особенности наблюдаются в древних русских

[80]

рукописях и в отношении надстрочных знаков. В древнейших рукописях нет ни знаков придыханий, ни знаков ударений, хотя встречаются и исключения. Знаки ударения встречаются в русских рукописях до XIV века лишь в тех случаях, когда рукописи эти списаны с южнославянских. Более регулярная и правильная расстановка ударений в русских рукописях встречается с XVI века.

Употребление знаков препинания и надстрочных знаков не исключало слитного начертания слов, которое держалось вплоть до XVI века, когда под влиянием начавшегося книгопечатания в некоторых рукописях установилось раздельное написание слов. Случаи раздельного написания слов в древнейших рукописях до XVI века крайне редки. Раздельное начертание слов прочно вошло в обиход лишь с конца XVII века.

Несколько иной особенностью является употребление тех или иных букв. Некоторые буквы с течением времени вовсе выходили из употребления. Другие – меняли свои формы. Так, с течением времени вовсе вышли из употребления старинные юсы, ранее произносившиеся с носовым оттенком. В древнерусском языке носовое произношение юсов утратилось очень быстро. В связи с этим оказались лишними и соответственные буквенные знаки. Уже в древнейших памятниках, какими являются памятники XI века, вместо юсов часто встречаются простые у, ю, а, я, заменившие собою древние юсы впоследствии окончательно. Но в рукописях XIV–XV вв. и даже позднее юсы вновь появляются в русских памятниках на месте упомянутых гласных, Чередуясь с последними. Это знаменовало собою не более, как вкусы писцов, испытавших влияние южнославянской письменности.

Несколько позднее вышло из употребления двойное обозначение звуков з, о, у и др. («зело» и «земля», «он» и «от» и т. д.) Почти на нашей памяти исчезли буквы «кси» и «пси», «ижица». После Октябрьской революции были выведены из употребления «и десятеричное» (с точкой), «ять», «фита», а в конце слов – «твердый знак».

Изучение этих особенностей позволяет: 1) датировать недатированные памятники, 2) проверять даты датированных памятников, 3) иногда устанавливать место происхождения памятника, 4) иногда обнаруживать подложность памятника, или определить, что памятник сохранился в копии.

[81]

Печать. Печать, которая обычно прикладывалась ко всем подлинным (оригиналам) юридическим памятникам, составляет, как было указано выше, предмет изучения сфрагистики. Печати различаются рисунком, на них изображенным, материалом, из которого они приготовлены, способом прикрепления и т. д. Так, древние княжеские печати обычно имели изображения, выражавшие отношение данного князя к татарской орде, к великому князю, и т. д. На печатях духовенства обычно находим изображение богоматери, святого, благословляющей руки и т. п. Городские печати часто имели изображение ключей, святого – покровителя города – и проч. С XIV века в древней России введены были великокняжеские гербы, которые заменили собою старые изображения на печатях. В широкое употребление вошли гербы во второй половине XVII века и у дворянства. Равным образом вошло в обычай и каждому городу иметь свой особый герб, при чем старинные города воспользовались рисунком старых печатей, новые города выработали себе новые гербы. Окончательное установление городских гербов относится к половине XVIII века. Государственный герб был введен в древней России в XIV веке, когда после Куликовской битвы 1380 г. Дмитрий Донской повелел ввести герб с изображением всадника с мечом. После брака Ивана III с Софьей Палеолог в 1472 г. государственным гербом сделался византийский герб – черный двуглавый орел. Этот герб, изменяясь в деталях с течением времени, просуществовал до Октябрьской революции. После Октябрьской революции государственным гербом социалистических республик нашего Союза и гербом всего Союза сделались серп и молот, помещаемые крест-накрест, в лучах солнца, на красном фоне. Изучение печатей, как видно из сказанного, переплетается таким образом с изучением гербов. Изучение последних составляет предмет особой вспомогательной исторической науки – геральдики. При изучении изображений на печатях целесообразно пользоваться данными и этой дисциплины.

Материал печатей был также различен. Золотые привесные печати появились у русских князей только в XVI веке, но зато митрополит Алексей еще во второй половине XIV века прикладывал к некоторым своим грамотам золотую печать. Позднее, до распоряжения Ивана IV в 1564 году, митрополиты пользовались печатями черного воска, после 1564 г. –

[82]

красного воска. В древнейшее время печати обычно прикладывались, затем входит в употребление вислая печать, прикрепленная шнурами, особенно на духовных завещаниях и на иных грамотах князей и высшего духовенства. Различен и материал шнуров, которые бывали то простыми, то шелковыми, и т. д.

Все эти признаки, тщательно изученные и сопоставленные с данными сфрагистики и геральдики, позволяют в соответствующих случаях: 1) датировать памятник, если он не датирован, 2) проверить его датировку, если дата имеется, 3) установить в некоторых случаях местность, откуда памятник исходит, 4) установить социальную среду, откуда исходит памятник, 5) обнаружить подложность памятника, 6) решить вопрос, с подлинником (оригиналом) или копией памятника имеет дело исследователь. По недостаточной разработанности сфрагистики и геральдики, правда, разрешение этих вопросов возможно не всегда, но это не исключает необходимости пользоваться данными упомянутых двух вспомогательных исторических дисциплин в тех случаях, когда они имеются и достаточно хорошо разработаны.

Приведем пример. При помощи данных сфрагистики Н. Лихачеву удалось доказать подложность пяти грамот XV–XVI вв. на кормление служилым людям Протасьевым. Из описания этих грамот было видно, что на подлинной, якобы, грамоте, по образцу которой, будто бы, были написаны и эти упомянутые грамоты, имелась печать красного воска с изображением орла, причем «подлинная» грамота, будто бы, была выдана великим князем Василием II. Но такая печать в действительности появилась только в самом конце XV века, так что Василий II ею пользоваться не мог. Точно такие же печати оказались и на грамотах Протасьевым от XV века, т. е. оказались фальшивыми и эти грамоты. Открытие Н. Лихачева опровергло гипотезы прежних историков относительно наследственности кормлений, так как именно на тексте грамот Протасьевым и были эти гипотезы построены.

Резюме и выводы. После всего сказанного можно определить частные задачи формальной аналитической критики и установить границы и общие случаи ее применения. Частными ее задачами являются: 1) датировка памятников, если время составления памятников неизвестно, 2) проверка даты памятника, если таковая обозначена в тексте, 3) обнаружение подделок или определение, в оригинале или копии

[83]

сохранился памятник. Эти частные задачи формальной аналитической критики следует признать важнейшими. Кроме того возможны случаи, когда помощью формальной аналитической критики устанавливается: 4) имя автора или переписчика памятника, 5) место происхождения памятника, 6) социальная среда, из которой исходит памятник, 7) сложный состав памятника. Применяя поочередно в отдельности каждый из описаниях выше приемов и разрешая одну или несколько из отмеченных задач, за исключением третьей (вопрос о подложности п подлинности, об оригинале и копил), исследователь получит в свое распоряжение те или иные данные. Если в каждом случае эти данные сойдутся с тем, что было известно о памятнике из каких-либо иных источников, то это будет указывать на вероятную подлинность памятника. Напротив, если получаемые данные будут расходиться с тем, что было известно о памятнике из иных источников, то исследователь должен будет заключить, что имеет дело или с подделкой, или с копией памятника, но никак не с его оригиналом. Более или менее определенный ответ в большинстве случаев не может быть получен путем применения описанных, приемов формальной аналитической критики по отдельности. Однако то качество, которое не было присуще каждому отдельному приему, немедленно появляется, если приемы изучения будут объединены как целое.

Рассмотрим два возможных случая: 1) исследователю заранее известно, что он имеет дело с копией, а не с оригиналом, 2) исследователю неизвестно, имеет ли он дело с копией, или с оригиналом. В первом случае данные, которые будут добыты приемами формальной аналитической критики, могут расходиться с тем, что известно о памятнике из других источников. Это будет иметь место всякий раз, когда копия более позднего происхождения, чем оригинал, когда копия исходит из иной местности, из иной социальной среды, и т. д. В подавляющем большинстве случаев упомянутое расхождение данных не будет свидетельствовать против подлинности памятника, т. е. нельзя будет предположить, что копия «снята» с никогда не существовавшего оригинала. Только явно нелепые расхождения позволят предположить подделку, – например, если выяснится, что копия старше своего «оригинала». Но если разойдутся между собою данные, полученные помощью формальной аналитической критики, – это будет служить несомненным признаком подделки.

[84]

Во втором случае дело будет обстоять сложнее. Во-первых, данные, добытые помощью формальной аналитической критики, могут совпасть между собою и с тем, что известно о памятнике из других источников. Такое полное совпадение данных делает вероятным, что исследователь имеет перед собою оригинал, но еще не исключает целиком возможности подделки. Необходимо будет вести изучение памятника другими способами исторической критики, т. е. продолжать изучение памятника. Во-вторых, возможно, что данные, добытые помощью формальной аналитической критики, сойдутся между собою, но разойдутся с тем, что о памятнике известно из других источников. Это может в одинаковой степени указывать на копию и на подделку. Исследователю также необходимо будет продолжать изучение памятника. В-третьих, могут разойтись между собою данные, добытые помощью формальной аналитической критики. Это будет несомненным признаком подделки, и памятник должен быть отвергнут как подложный.

Во всех случаях, когда изучение памятника приемами формальной аналитической критики не дало прочных оснований для заключения о подложности памятника, изучение последнего вообще надо продолжать.

Что касается границ приложимости приемов формальной аналитической критики, то, как видно из описания этих приемов, она должна иметь место преимущественно в тех случаях, когда исследователь имеет дело с древними рукописями. Изучение позднейших памятников почти не требует применения формальной аналитической критики. Новейшие памятники обычно датированы, в то же время происхождение их (в смысле подлинности) также по большей части известно. Но это не значит, что отдельные приемы данного рода критики вообще никогда не применимы к новейшим памятникам. Так, например, документы дипломатического и политического характера, как это показывают случаи фабрикации за границей разных фальшивок, могут являться предметом подлога и служить предметом изучения со стороны внешних признаков. Бумага, буквы, печать могут являться, в соответствующих случаях, признаками подлога. Всякий раз, когда новейший памятник вызывает какое-либо сомнение в подлинности, соответствующие приемы формальной аналитической критики должны быть применены к его изучению.

[85]

При изучении старинных памятников формальная аналитическая критика возможна, конечно, только в тех случаях, когда исследователь имеет дело с подлинниками, в крайнем случае – с их точными фоторепродукциями, которые воспроизводили бы со всей отчетливостью внешние особенности подлинников. В исключительных случаях возможно такое изучение на основании точных описаний всех особенностей внешнего вида памятника. В отношении простых перепечаток памятника эта критика иметь места не может. И этом последнем случае исследователь должен будет ограничиться указаниями тех специалистов, которые уже производили соответствующее изучение памятника, и положиться на их выводы. Да и вообще совсем не обязательно, что каждый исследователь именно лично должен произвести упомянутое изучение памятников, которыми он намерен пользоваться. Для того, чтобы это изучение было произведено образцово, необходимо быть хорошим палеографом, хорошо знать сфрагистику и геральдику. Мы уже говорили, что совмещение многих специальностей может на деле вести к дилетантизму. Поэтому историку в собственном смысле достаточно быть в курсе только важнейших выводов упомянутых вспомогательных исторических дисциплин, быть в курсе приемов исследования и тем самым иметь возможность проверить в каждом случае, все ли сделано специалистами при изучении памятника, на все ли возможные вопросы даны специалистами ответы. Иначе говоря, исследователю-историку необходимо знание приемов формальной аналитической критики не для самостоятельного и непосредственного изучения памятников, а для проверки выводов соответствующих специалистов. И лишь в крайних случаях, когда этого требуют обстоятельства, историк должен обратиться к самостоятельному изучению подлинников.

 

 

Объекты текстуальной аналитической критики. Переходя к текстуальной аналитической критике памятника, исследователь имеет дело с содержанием памятника. В своем целом содержание будет служить предметом изучения в той ме­ре, в какой это необходимо для установления рода намят-

[86]

ника. Но специальными объектами текстуальной аналитической критики являются: 1) слог и стиль, которыми написан памятник и его отдельные части; 2) язык памятника, поскольку он сказывается в употреблении тех или иных грамматических форм, в употреблении тех или иных слов, наконец, в самом начертании слов; 3) так называемая тайнопись, поскольку она встречается в памятнике; 4) так называемая напись, поскольку она встречается; 5) так называемая запись, поскольку она встречается; 6) следы автора или составителя памятника, если они имеются; 7) формуляр памятника, если он является юридическим документом; 8) обозначения времени, если они имеются; 9) обозначения мер веса, поверхности, если они имеются; 10) названия денег, если они встречаются; 11) собственные имена лиц, упоминаемые в тексте; 12) географические названия, упоминаемые в тексте; 13) отдельные исторические факты, о которых сообщается в памятнике; 14) политические, религиозные и какие-либо личные настроения или симпатии автора или составителя памятника.

Содержание памятника в его целом. Содержание памятника в целом служит предметом обследования прежде всего для установления рода памятника. Отнесение памятника к тому или иному роду их производится на основании классификации, изложенной нами выше. Напомним, что это определение рода памятника имеет большое значение потому, что отдельные разряды памятников имеют свои особенности, с которыми связаны и задачи их изучения. Тщательное ознакомление исследователя с содержанием памятника в его целом должно послужить основанием для отнесения памятника к тому или иному разряду их и способствовать определению, на каких именно сторонах содержания памятника необходимо сосредоточить внимание при его изучении. Это будет иметь немаловажное значение не только при последующей текстуальной аналитической критике, но и при синтетической критике.

Слог и стиль. Изучение слога и стиля, которыми вообще написан памятник, может вести к установлению времени написания памятника, равно, если памятник представляет собою чье-либо сочинение, то и к обнаружению имени автора. Так, древнерусский писатель охотно пользуется в своих сочинениях сравнениями, заимствованными из книг так называемого священного писания, нередко вставляя в

[87]

свое сочинение целые цитаты. Вообще, в древнее время не было принято писать «простой» речью, чаще писали длинными периодами, украшая свое писание «редкостными» словами. Но, в сравнении со слогом и стилем XVI–XVII вв., стиль XVIII века становится еще более запутанным и витиеватым. Петровский указ обычно написан периодами в десятки строк, так что с трудом улавливается смысл. С этого времени в русские произведения, а также в юридические памятники быстро проникает западноевропейская терминология. Особенно отличается этим именно XVIII век. Впрочем, запутанный период встречается и ранее XVIII века. Так, Временник дьяка Ивана Тимофеева написан в таких выражениях, что смысл написанного с большим трудом улавливается исследователем, а местами памятник совершенно недоступен пониманию. Длинными, но более изящными по построению периодами отличается и речь XIX века, особенно в первой его половине. В наше время речь становится более лаконичной, периоды почти не встречаются, преобладают короткие предложения. Другой особенностью старинных памятников в отношении строя речи является чрезвычайная конкретность излагаемых мыслей. В древнейших памятниках редко находим в соответствующих местах непосредственные обобщения. Речь резко отражала конкретность мышления, и вместо обобщения встречаем длинное перечисление ряда аналогичных случаев, фактов, явлений. Соображая такие особенности стиля и слога памятников, можно делать некоторые заключения о времени происхождения изучаемого памятника и о степени его достоверности. Несоответствие слога и стиля, каким написан памятник, эпохе, для которой данные слог и стиль являются типичными, будет указывать на подделку.

Изучение стиля и слога памятника в некоторых случаях может вести к обнаружению автора или составителя памятника. Если будет обнаружено, Что стиль и слог памятника характерны для какого-нибудь определенного автора соответствующего времени, то это будет являться одним из ос­нований для упомянутых выводов и заключений. В дру­гих случаях стиль и слог памятника могут выдавать социальную принадлежность автора, или же служить для обнаружения места происхождения памятника.

Различие в слоге и стиле разных частей памятника, поскольку это будет подмечено, может привести к открытию

[88]

сложного состава памятника. Так, изменение стиля и слога в тексте памятника может указать на смену одного автора другим или указать на факт контаминации; контаминацией называется механическое соединение отдельных сообщений двух или более памятников, когда составитель нового произведения списывает без изменения все подряд, что находит в своих источниках. Могут быть случаи, когда какой-либо автор присоединил к попавшим в его руки старым записям новые, свои собственные записи, а затем весь памятник попал в руки третьего лица, которое все переписало вновь; это могло сравнять почерки, но могло не уничтожить различий в стиле и слоге. Возможны и такие случаи, когда какой-либо компилятор, как сказано выше, механически соединил в одно целое несколько разных памятников, причем эта контаминация до нас дошла, а ее источники затерялись. Наконец, в том или ином памятнике могут быть сделаны вставки (интерполяции) или пропуски, которые выдают себя особенностями слога того места, где они имеются. Специальных правил для обнаружения таких вставок или пропусков указать нельзя. Речь может идти только о некоторых типичных признаках. Таковыми являются: 1) неясности в выражениях мысли в какой-либо части памятника, при общем ясном его чтении; 2) возвращение к прерванной изложением постороннего факта мысли, причем самый факт не вяжется логически с характером контекста; 3) повторение одного и того же выражения, разделенное изложением какой-либо мысли или сообщением о каком-либо факте, которые не имеют прямого отношения к предмету повествования в предыдущей и последующей части контекста; 4) повторение одной и той же мысли, одного и того над сообщения – в разных выражениях, причем это повторение является неожиданным по ходу рассказа; 5) внезапное прекращение рассказа о чем-либо и переход к иному предмету, оставляющие впечатление недоговоренного, недосказанного. Изменение в стиле может выразиться в замене одних оборотов речи, типичных для всего памятника, другими, для памятника в общем: несвойственными. Изменение стиля равным образом может выразиться в переходе от лаконических фраз к длинным, и наоборот.

Здесь уместно будет напомнить, что обнаружению сложного состава памятников будет содействовать и формальная аналитическая критика, направленная на изучение почерка.

[89]

В качестве особой задачи изучения стиля и слога памятника укажем уяснение смысла памятника, что особенно важно в тех именно случаях, когда изложение не отличается достаточной ясностью.

Итак, изучение слога и стиля памятника может служить к обнаружению: 1) времени, собственно – эпохи, происхождения памятника; 2) подложности памятника (в случаях установления несоответствия стиля и слога памятника той эпохе, к которой памятник относится); 3) имени автора или составителя памятника; 4) социальной принадлежности автора или составителя памятника; 5) места происхождения памятника; 6) сложного состава памятника, – случаи продолжения и контаминации; 7) вставок (интерполяций) и пропусков в тексте памятников; 8) это изучение может вести к уяснению содержания памятника.

Приведем для наглядности несколько примеров. Исследуя стиль и слог так называемого синодального списка 1-й новгородской летописи, И. П. Сенигов находит, что события до 1200 года описаны в нем одним лицом, события до 1234 г. – другим, а после 1234 г. – третьим. Это наблюдение подтверждается изучением почерка, каким написан синодальный список. Стиль новгородских летописей вообще во многих случаях обнаруживает записи людей, живущих торговыми интересами: записи сделаны сухо и кратко, без особенных подробностей, отличаются сухостью и деловитостью изложения материала. Иным характером отличается Киевская летопись, стиль которой приближается к поэтическому, что одновременно дает возможность обнаружить иную социальную принадлежность ее составителей и иное местное происхождение летописи. Но и в новгородских летописях, в иных местах, стиль меняется, становится более витиеватым, встречаются сравнения из так называемого священного писания – обнаруживаются записи церковных людей. Записи Псковской летописи под 1466–1470 гг. обнаруживают поучительный церковный слог, под 1471–1477 гг. – светское писание. Анализируя летописный рассказ о крещении Руси Владимиром I, А. А. Шахматов обратил внимание на несообразности отдельных выражений в различных местах этого памятника. Так, как будто бы убежденный поучениями христианского философа-проповедника, Владимир неожиданно отказывается от немедленного крещения в греческую веру. Неожиданный по ходу рас-

[90]

сказа переход летописца к изложению других событий убедил А. А. Шахматова в сложном составе памятника в данном месте, а поиски других таких же несообразностей окончательно убедили исследователя в сложном составе всего памятника. В дальнейшем А. А. Шахматов конкретно установил несколько самостоятельных памятников, скомпилированных позднейшим летописцем в одно целое произведение. Изучая памятники борьбы христианства с язычеством в древней Руси, Е. В. Аничков обратил внимание на некоторые странности слога в отдельных частях таких памятников. Устранение из текста памятников в соответствующих местах некоторых отдельных выражений давало ясное и гладкое чтение. Это привело Е. В. Аничкова к обнаружению целого ряда вставок в первоначальный текст памятников. Более того, путем такого анализа Е. В. Аничков восстановил первоначальный текст, самостоятельно до нашего времени не сохранившийся. Изучение стиля жития Александра Невского привело В. О. Ключевского к заключению, что вероятным составителем жития является Даниил Заточник, автор известного «моления».

Язык памятника. Изучение языка памятника возможно в силу различия наречий, диалектов и говоров одной и той же народности или народностей, близко родственных между собою, равно в силу изменения языка во времени.

Диалектические различия сказываются в памятниках в употреблении тех или иных грамматических форм, также в начертании некоторых звуков, отражающем их произношение. Так, в русском языке различают южнорусские и севернорусские говоры; к русскому языку близки украинский и белорусский языки.

Южнорусский говор отличается следующими особенностями: 1) неударяемые гласные, особенно «о» и «е» произносятся не вполне явственно. Безударное «о» произносится как «а» или «ы», или совсем неопределенно. По произношению с ним совпадает безударное «а». Безударное «е» произносится как «и» или неопределенно. В некоторых случаях безударное «е» произносится даже как «я». Если звук «е» стоит перед твердым согласным, то он переходит в «ё». 2) Большинству южнорусских говоров свойственно мягкое произношение «г»: «г» = «h». 3) В некоторых из южнорусских говоров согласный «в» смешивается с кратким «у», и «в» иногда переходит в краткое «у». 4) Многим из этих го

[91]

воров свойственно иметь сочетание «кя», «кю», «хю» вместо «ка», «ку», «ху». 5) Особенностью этих говоров является и мягкое «т» в спряжении глаголов, в 3-м лице единственного и множественного числа («ть»).

В отличие от южнорусских, севернорусские говоры: 1) сохраняют безударное «о» без изменения, или оно приближается в произношении к «у». Звук «ё» вместо «е» перед твердыми согласными сохраняется и под ударением и без ударения, а иногда произносится близко к «ю». На месте долгого «е» в большинстве севернорусских говоров под ударением появляется «и». 2) Часто наблюдается замена сочетания «ае», «ое», «ее» – соответственно через «а», «о», «е». 3) Многим севернорусским говорам свойственно так называемое цоканье, т. е. замена «ч» через «ц» и обратно – «ц» через «ч». 4) Эти говоры не знают мягкого «г»; «г» соответствует западноевропейскому «g». 5) Прилагательные в именительном падеже единственного числа и без ударения имеют окончания «ой» и «ей», вместо «ый и «ий». 6) Формы дательного и творительного падежей во множественном числе часто смешиваются. 7) В спряжении глаголов формы 3-го лица единственного и множественного числа имеют твердое «т». 8) Весьма распространено в севернорусских говорах употребление члена «от» и «то», прибавляемого к именам существительным в виде лишней частицы.

Главными особенностями украинского языка в отношении слов, которые могут быть отнесены к общим с русским языком корням, являются следующие особенности: 1) Вместо долгого «е» появляется «i», равный мягкому «и». 2) В начале слов перед «i» слышится «j», что в письме передается посредством «п». 3) Вместо обыкновенного русского «е» слышится «э». 4) Звуки «и» и «ы» не различаются и совпадают в среднем звуке, графически передаваемом посредством «и». 5) В закрытом слоге гласные «о» и «е» переходят в «i». 6) Украинскому языку свойственно мягкое «г», равное «h». 7) Находясь перед согласными, безударное «у» переходит в краткое «у» и даже в «в». 8) «в» перед согласными, в свою очередь, может превратиться в краткое «у». 9) После гласных в закрытом слоге, особенно в формах прошедшего времени глаголов, краткое «у» и «в» могут появиться также на месте «л». 10) Согласные, стоящие перед «j», удваиваются. 11) В спряжении глаголов форма 1-го лица множественного числа оканчивается нередко на «мо», хотя бывает и окончание на «м».

[92]

12) В 3-м лице единственного и множественного числа преобладает мягкое «т» – «ть».

Белорусский язык в тех же случаях имеет следующие особенности: 1) На месте мягких «д» и «т» появляются звуки «дз» и «ц». 2) На месте безударного «у», на месте предлога «в» и на месте «л», стоящего после согласного и в то же время перед согласным, особенно в формах прошедшего времени глаголов, – появляется краткое «у». 3) В большинстве говоров белорусского языка не имеется мягкого «р». 4) Перед «j» согласные удваиваются. 5) Сохранилась форма звательного падежа. 6) В спряжении глаголов формы 3-го лица единственного и множественного числа имеют окончание на мягкое «ц». 7) Вопросы в белорусском языке начинаются с «ци».

Отмеченные особенности, поскольку они находят себе отражение в изучаемых памятниках, позволяют делать заключения относительно места происхождения памятников. Эти особенности языка являются предметом изучения лингвистики, в частности диалектики.

Изложенные особенности, однако, касались общих слов, свойственных различным частям или классам одного и того же народа, никогда не представляющего собою по языку и культуре цельного массива, или даже различным по историческому происхождению народам, языки которых включают некоторое количество одних и тех же слов в силу особенности в развитии языка как надстроечного явления. Кроме этих общих разным частям одного и того же народа или различным народам слов, в языке отдельных групп народа и тем более разных народов могут быть свои особые термины. Наличие в памятниках тех или иных типичных терминов этого рода может послужить для ценных выводов относительно места происхождения памятника. Так, в русском языке существуют областные слова, встречающиеся особенно часто в определенных местностях. С помощью словарей областных слов можно делать некоторые заключения относительно происхождения памятника из той или иной местности.

Иностранные слова в тексте памятника могут указывать на иностранное влияние или даже на иностранное происхождение памятника. Однако при учете этих особенностей не следует упускать из виду злоупотребления индоевропейской (старой лингвистической) школы объяснениями путем заимствования. Индоевропеисты возводят эти объясне-

[93]

ния в степень лингвистического закона, усматривая заимствования там, где они не имели места. В таких случаях нельзя забывать, что язык является надстройкой, и одинаковые социально-экономические условия играли главную роль при образовании в разных языках сходных явлений;

Так как язык является надстройкой, словарь менялся и во времени, в зависимости от изменения в социально-экономических отношениях. Ряд терминов, употреблявшихся, например, в русской речи, ныне вышел из употребления? Равным образом менялось значение слов, обусловливаемое социально-экономическими отношениями. По мере развития последних, мировоззрение людей менялось, изменялось и значение отдельных слов. Изменялся и грамматический строй, обусловленный не расовыми или этническими особенностями той или иной группы, а опять-таки формой социалыю-экономических отношений.

Обнаружение в памятнике соответствующих особенностей может способствовать определению эпохи, к которой памятник принадлежит по времени происхождения.

В древности славянским языкам вообще и русскому в частности было свойственно существование носовых гласных, так называемых юсов, которые графически передавались при помощи особых знаков. В древнерусском языке носовое произношение юсов утратилось очень рано. Уже в древнейших памятниках XI века на их месте встречаются у, ю, а, я. Так называемый юс большой заменился через «оу» или «у», вместо юса большого йотованного стали писать «ю», вместо юса малого – «а», вместо юса малого йотованного – «я». В иных славянских языках судьба юсов была несколько иная. Так, в сербском языке юс малый, например, получил замену через «е». В болгарском языке юс малый иногда заменяется через «е», иногда чередуется с юсом большим. В болгарском же языке юс большой чередуется с юсом малым и с «ъ» (ер). Наличие соответствующих особенностей употребления юсов в старинных памятниках – чередование их и замена другими гласными – может указывать на русское, болгарское или сербское происхождение памятника, или, как принято говорить, на русский, болгарский или сербский изводы (рецензии). Другими признаками одного их этих изводов будет являться употребление «ъ» и «ь» (ер и ерь) в сочетании с плавными согласными «р» и «л». В русском изводе «ъ» и

[94]

«ь» будут предшествовать плавным согласным, в южнославянском (болгарском и сербском) – следовать за плавными согласными. Кроме того, в иных случаях «ъ» и «ь» в русском языке чередуются соответственно с «о» и «е», в сербском же языке «ъ» и «ь» одинаково сливаются в «ь». Украинский и белорусский изводы будут во всех упомянутых случаях совпадать с русским. Изложенные особенности в том или ином случае позволяют установить место происхождения памятника, или же указать на происхождение его автора или переписчика. Все эти особенности также составляют предмет изучения лингвистики.

В звуковом (фонетическом) отношении так называемые славянские языки отличаются в отношении слов, происходящих от общих этим языкам корней, также некоторыми особенностями. К числу славянских языков относят: 1) церковно-славянский, 2) сербохорватский, 3) словинский, 4) русский, 5) украинский, 6) белорусский, 7) польский, 8) кашубский, близкий к польскому, 9) чешский, 10) словацкий, близкий к чешскому, 11) верхне- и нижнелужицкие, 12) вымерший полабский, известный по небольшому количеству слов, записанных немцами в XVII–XVIII вв. Церковно-славянский, сербский и словацкий языки характеризуются типичными для них группами «ра», «ла», «рѣ», «лѣ» вместо «ор», «ол», «ер», «ел»; отсутствием западнославянского смягчения «д» и «т»; переходом «j» иногда в «л»; смягчением «г» и «к» в словах «звезда», «цвет» и т. п.; окончанием форм родительного падежа единственного числа женского рода, именительных и винительных падежей множественного числа женского рода и винительного падежа множественного числа мужского рода на «юс большой йотированный». Польский, чешский, лужицкие, полабский языки характеризуются наличием свистящих «дз» или «з» и «ц» вместо «дj» и «тj»; отсутствием типичного для русского, украинского и белорусского языков полногласия («оро», «оло», «ере», «еле»); отсутствием «л» вместо «j»; сохранением «г» и «к» в словах «гвезда», «квет»; окончанием родительного падежа единственного числа женского рода на «ѣ». Русский, украинский и белорусский языки сближаются с первой (так называемой южной) группой переходом «j» в «л»; смягчением «г» и «к» в словах «звезда» и «цвет»; отсутствием западнославянского смягчения зубных согласных; со второй группой (так называемой западнославянской) они сближаются сохранением звуков «о» и «е» в «оро», «оло», «ере», «еле», «ро», «ло», вместо «ор», «ол», «ер», «ел»; окончанием родительного

[95]

падежа единственного числа на «ѣ». Отличительной чертой русского, украинского и белорусского языков является полногласие и «ж», «ч» вместо «дj» и «тj». Надо, однако, помнить, что эти звуковые особенности объединяют по группам славянские языки только в отношении упомянутых особенностей. По другим звуковым особенностям возможны иные группировки. Например, «ч» вместо «тj» свойственно русскому, украинскому, белорусскому, словинскому, отчасти польскому языкам; «ц» вместо «тj» – польскому, чешскому, лужицкому, полабскому языкам; «ра» вместо «ор» – церковно-славянскому, сербскому, словинскому и чешскому, и т. д. Учет этих особенностей позволяет определять соответствующие изводы, или же влияния.

Морфологических особенностей, в виду сложности вопроса, мы здесь не касаемся.

Особого внимания заслуживают ошибки в памятниках. При всей случайности ошибок последние могут быть подразделены на несколько групп: 1) замена одних букв другими под влиянием соседних (следующих) начертаний; 2) перестановка букв, искажающая или меняющая смысл; 3) пропуск букв по рассеянности или вследствие неразборчивого начертания соответствующих слов в оригинале или источнике; 4) недописка части буквы; 5) пропуски целых слогов; 6) повторение одного или нескольких слогов; 7) недописи слов; 8) пропуск слов; 9) повторение одних и тех же слов; 10) неправильное разделение слов; 11) пропуск целых предложений; 12) механическое повторение написанных предложений. Изучение и тщательная регистрация ошибок играют большую роль при изучении взаимных отношений списков одних и тех же памятников и разных памятников, о чем мы будем говорить ниже. Но учет этих ошибок должен быть произведен заранее.

Изучение языка памятника и ошибок, в нем встречающихся, должно преследовать и некоторые особые цели, не менее важные, чем изложенные выше.

Так как язык представляет собою надстроечное явление, он изменяется во времени. Употребительные в древности слова могут оказаться малопонятными в наше время. Изменение социально-экономических отношений, следовательно и мировоззрения, могло произвести в значении слов существенные изменения, так что знакомые нам слова могут означать совсем не то, что мы с ними связываем ныне. Суще-

[96]

ствование различных местных особенностей в языке тоже может вызвать затруднения и недоразумения при чтении текста памятника. Свою роль в этом отношении играют и ошибки авторов и переписчиков памятников. Таким образом, перед исследователем встает задача точно уяснить смысл и содержание памятника, которые могут быть крайне затемнены всеми указанными обстоятельствами. Эта задача распадается на две связанных между собою части: уяснение смысла и содержания памятника и восстановление правильного чтения текста. Эти две части одной и той же задачи так тесно связаны, что нельзя указать и определить, что должно быть выполнено сначала. Формально-научный подход к тексту памятника, с учетом, казалось бы, всех правил формальной лингвистики, ничего дать не может. Исследователь может рисковать тем, что исказит текст древнего памятника, поправляя воображаемые ошибки применительно к современной грамматике. При исправлении действительных ошибок правильное понимание содержания памятника играет огромную роль. С другой стороны, без исправления действительных ошибок бывает затруднительно понять содержание памятника. Таким образом, необходимо рекомендовать, притом категорически, производить работу по уяснению содержания памятника и по исправлению его текста одновременно.

При восстановлении правильного чтения текста памятника не следует, конечно, упускать из виду необходимости тщательного сравнения и сличения различных списков памятника, если эти различные списки имеются. Эту задачу можно отнести к числу частных задач текстуальной аналитической критики, считая различные списки памятника простыми его копиями. Но в неясных случаях, когда беглый просмотр разных списков подсказывает исследователю, что он имеет дело с разными редакциями или рецензиями памятника, разрешение этой задачи следует отложить до синтетической критики памятников. В более ясных случаях, когда текст списков обнаруживает достаточное сходство, чтобы считать списки простыми копиями, сличение неясных и темных мест можно производить немедленно, руководствуясь правилами лингвистики и общим смыслом текста памятника, в частности контекстом, включающим неясные выражения. Наличие таких списков-копий значительно облегчит задачу исследователя.

[97]

В некоторых случаях все списки памятника оказываются испорченными, или же может быть, Что сохранился только один список памятника. При таких обстоятельствах восстановление правильного чтения производится с помощью правил лингвистики и на основании общего смысла текста памятника. Этот последний способ восстановления правильного чтения памятника, относимый нами к задачам текстуальной аналитической критики носит название конъектуральной критики текста. Конъектуральная критика не исключается и при наличии нескольких списков памятника, как видно из сказанного. Большое число одинаковых чтений часто ничего не говорит в пользу правильности этих чтений – они все могут быть испорченными и неверными.

Из сказанного видно, что помощью изучения языка памятника преследуется важная, с точки зрения историка, задача восстановления правильного чтения и уяснения текста памятника.

Итак, изучение языка памятника при помощи данных лингвистики, а также путем привлечения соответствующих словарей, может вести к следующим заключениям: 1) относительно места происхождения памятника, 2) относительно места происхождения автора или переписчика памятника в его целом или в отношении отдельных частей памятника, 3) в некоторых случаях возможны выводы относительно времени происхождения памятника или его отдельных частей, 4) различный язык разных частей памятника может указывать на его сложный состав, т. е. на написание несколькими авторами, 5) несоответствие языка времени и месту происхождения памятника, устанавливаемым на основании других данных, может указывать на подлог, 6) помощью изучения языка памятника преследуется задача восстановления правильного чтения текста памятника и уяснения содержания ее.

Иллюстрациями к описанному приему текстуальной аналитической критики могут служить следующие примеры. Тщательное изучение языка договоров X века русских с греками привело Д. Мейчика к твердому установлению факта сильного влияния византийского права на ряд статей данных договоров, что делает данные договоры непригодными к изучению особенностей собственно русского права данного времени. Архаичность терминологии так называемого Царского устава Владимира, несмотря на то,

[98]

что данный памятник признается поддельным, делает его пригодным для изучения особенностей древнерусского быта соответствующего времени. Изучение языка сообщений Константина Багрянородного о плавании русских по Днепру, в той части сообщения, где византийский автор передает в греческой транскрипции славянские и русские имена, привело С. Гедеонова к заключению, что информатором К. Багрянородного был западный славянин. Язык переводной полемической литературы против «латинства» в северо-восточной Руси XIII–XIV вв. приводит к выводу, что эта литература не местного, а южного происхождения. Это позволяет установить факт отсутствия местного интереса к полемике в XIII–XIV веках. Чтение и понимание древнерусского памятника XII века «Слова о полку Игореве» немыслимо без тщательного изучения его языка.

Тайнопись. Тайнописью, или криптограммой, называется шифрованная запись автора или переписчика памятника. Иногда шифровался весь памятник, но гораздо более распространены случаи, когда тайнопись состоит из немногих слов или нескольких строчек, встречающихся среди текста памятника, написанного обычным способом. Тайнопись сплошь и рядом может скрывать имя автора или переписчика или же содержать в себе какие-либо иные сведения о памятнике или об исторических событиях. Употребление тайнописи было известно на Руси еще в XII–XIII столетиях, когда в качестве шифра употреблялась глаголица. К концу XIII века этот способ тайнописи вышел из употребления. Возникновение тайнописи в северо-восточной Руси падает на XV–XVI столетия. Различные способы тайного письма заключались: 1) в замене букв условными цифрами; 2) в замене русских букв греческими или какими-нибудь другими; 3) в замене букв условными значками; 4) в неполном написании букв, 5) в писании вязью, 6) в писании слева сзади наперед; 7) в употреблении так называемой литореи, или «тарабарской грамоты»; сущность этого способа заключалась в следующем: все согласные алфавита делились на две равные части и писались в две строки так, чтобы одна буква одной строки соответствовала другой букве другой строки; в письме каждая согласная одного ряда заменялась соответствующей ей согласной другого ряда; 8) в употреблении так называемой пермской азбуки, т. е. кириллицы, переделанной, по преданию, Стефаном Пермским для коми (зырян)

[99]

в XIV веке; эта азбука употреблялась в качестве шифра в XV–XVI вв. Дешифровка тайнописи может вести к обнаружению автора или переписчика памятника или к установлению каких-либо иных данных, например о месте и времени происхождения памятника, и проч. Тайнопись и ее различные виды составляют предмет изучения палеографии.

Роль описанного приема текстуальной аналитической критики может быть иллюстрирована следующими примерами. Дешифровка тайнописи на русском переводе апокрифического памятника «Лаодикийское послание» обнаружила участие дьяка князя Федора Курицына в движении так называемых жидовствующих в XV веке. Дешифровка тайнописи на соловецком списке сочинений Исаака Сирина (рукопись XIV века) обнаруживает имя переписчика – некоего Геннадия.

Напись. Написью, или припиской, называется заметка, сделанная автором или читателем на полях рукописи или книги. Напись также должна служить объектом внимания исследователя, так как иногда проливает свет на личность автора памятника, заказывает судьбу памятника и т. д.

Так, пометка на полях летописного сборника XV века, так называемого Архивного сборника, против слов: «к нему же и аз приидох худый» — имени Нестора позволила археографу Малиновскому найти один из аргументов в пользу мнения об авторстве Нестора по отношению к Повести временных лет. Написи (пометки) на так называемой книге «Евхологий», сохранившейся в Синодальной типографской библиотеке, позволили Н. Ф. Каптереву установить, что именно эта книга употреблялась для «справы» богослужебных книг, предпринятой патриархом Никоном в середине XVII века. Из приписки, сделанной на грамоте великого князя московского Василия Васильевича византийскому императору Константину Палеологу, узнаем, что эта грамота по назначению отправлена не была.

Запись. Иногда в тексте памятников встречается так называемая запись. Записью называется заметка, которая делалась автором или переписчиком в конце произведения и содержала указания относительно имени автора или переписчика, относительно времени и места написания произведения. Запись может оказаться и внутри какого-нибудь памятника и тем самым указывать на его сложный состав, т. е. на то обстоятельство, что данный памятник был про-

[100]

должен новым лицом или кем-либо скомпилирован с другим или даже с целым рядом других памятников самостоятельного происхождения. Запись служит верным признаком сложного состава таких памятников, когда источники такого рода памятников отдельно не сохранились.

Из сказанного видно, что изучение записей может вести к открытию: 1) имени автора или переписчика памятника, 2) времени происхождения памятника, 3) места происхождения памятника, 4) сложного состава памятника и отдельных его составных частей.

Примером могут служить записи в конце Лаврентьевской летописи и в конце Повести временных лет. Запись монаха Лаврентия в конце Лаврентьевской летописи позволила установить имя составителя, место составления и время составления летописи. Запись игумена Сильвестра, читаемая под 1116 годом в Лаврентьевской и Никоновской летописях, послужила одним из признаков для установления факта отдельного существования Повести временных лет.

Следы автора памятника. С записью, которая сама представляет следы автора или составителя памятника, сходны другие заметки автора или составителя памятника, сделанные от первого лица. Такие «обмолвки» служат иной формой следов автора и очень часто ведут к обнаружению времени составления памятника, места составления и даже личности автора. Иногда они ведут к обнаружению сложного состава памятника. Обнаружение такого рода заметок имеет большое значение для определения степени современности соответствующих записей тем событиям, которые в этих записях описаны. Последнее особенно важно в случаях сложного состава памятников.

Приведем примеры. Ряд отдельных замечаний летописца от первого лица в летописных записях под 1064, 1093, 1096 и др. с годами позволяет твердо сказать, что эти записи велись в XI веке и современны описанным в них событиям. Некоторые заметки в тексте так называемого «Иного сказания», памятника эпохи Смуты, позволили С. Ф. Платонову определить социальную среду, из которой вышел автор одной из частей этого памятника; автор ее был монахом Троице-Сергиевского монастыря, на что указывает заметка автора: «а инии братия наша иноцы еще в живых осташася и тим ныне вкупе с нами содетельствуют во обители пресвятая и животворящая Троицы» и т. д.

[101]

Формуляр. Если изучаемый памятник представляет собою юридический документ, то изучению подлежит и формуляр памятника. Признаками того или иного формуляра является порядок расположения в юридическом памятнике тех его частей, которые отражают действия сделки, по поводу которой и был составлен юридический документ. Такие документы составлялись, так сказать, по определенному шаблону. Однородные акты включали одни и те же части сделки, следующие в определенной последовательности. Это обстоятельство отражалось и в памятниках: однородные памятники состоят из одних и тех же общих формул, расположенных в определенной последовательности. Схема расположения формул и подбора их по содержанию и составляет формуляр юридического памятника. Однородные юридические памятники одной и той же эпохи имеют одинаковый формуляр. Тщательное изучение формуляра может содействовать установлению подлинности или подложности памятника, указывать на то или иное его происхождение. Специальной вспомогательной исторической наукой, в задачи которой входит изучение формуляра, является дипломатика.

Примером применения данного приема критики может служить дело Шевригина, изученное Н. Лихачевым. В 1581 г. русский посол Шевригин передал венецианскому дожу Николаю да-Понте, яко бы, царскую грамоту, доселе еще хранящуюся в Венеции. Изучив формуляр этой грамоты, Н. Лихачев установил, что грамота эта – подложная, т. е. была изготовлена самим Шевригиным. Другим примером применения данного приема критики может служить соответствующее издание древнерусского памятника законодательного характера – Русской Правды. Сторонники происхождения этого памятника из частных кругов указывают, между прочим, что изложение статей Русской Правды носит каузальный характер. Это наблюдение служит одним из аргументов в пользу мнения о происхождении памятника из частных кругов общества. Но формуляр всех древнерусских юридических памятников феодального времени имеет точно такой же характер. Отсюда следует, что упомянутый аргумент неверен и должен быть из числа доказательств исключен. Примером применения того же приема критики к современным юридическим документам может служить разоблачение подложности целого ряда документов, изго-

[102]

товленных белоэмигрантскими авантюристами за границей в целях борьбы с советской властью.

Обозначения времени. Обозначения времени, поскольку они встречаются в памятниках, также подлежат изучению со стороны исследователя. В древней Руси счет времени отличался той особенностью, что до начала XVIII века считали «от сотворения мира». Для перевода соответствующих дат на современный счет в таких случаях из числа, служащего для обозначения старинной даты, вычитается 5508. Но этим далеко не исчерпываются все особенности старинного русского счета времени. До XV века в большом употреблении был так называемый мартовский год, т. е. новый год начинали с 1 марта. Позднее новый год стали считать, по примеру Византии, с 1 сентября. Необходимо оговориться, что и это указание, однако, является приблизительным, но не абсолютно точным. Так, в древних летописях местам» встречается и в очень раннее время сентябрьский год, а не мартовский. Более последовательно держался мартовского года до 70-х годов XV века один Новгородский край. Одним из исследователей вопроса о старинном русском календаре, Н. В. Степановым, кроме того, установлено, что в древности мартовский год не начинался точно 1 марта, а его начало колебалось около этой даты в обе стороны. Бывало так, что новый год начинался в феврале, а в следующем году даже в апреле, а не в марте. Такие колебания начала нового года были связаны с явлениями в природе. Начало весны в природе определяло и начало нового года. Н. В. Степанов назвал такой передвижной мартовский год circa-мартовским, т. е. околомартовским годом. Тем же исследователем было установлено, что летописный год иногда опережает действительную дату на одну единицу, причем это бывает связано не с ошибкой, а с определенной системой счета. Такой год Н. В. Степанов назвал ultra-мартовским (сверхмартовским) годом. Все это вносит, как видно, некоторые коррективы к сказанному выше. В частности, в случае установления мартовского года, из соответствующего числа, служащего для обозначения даты «от сотворения мира», число 5508 вычитается только для месяцев от 1 марта до 31 декабря (обе даты – включительно), а для времени с 1 января по 28/29 февраля вычитается 5507. При установлении сентябрьского года 5508 вычитается только для месяцев с 1 января по 31 августа (обе даты – включительно), а для

[103]

времени с 1 сентября по 31 декабря включительно 5509. Специальные таблицы Н. В. Степанова позволяют сделать поправки для circa-мартовского и ultra-мартовского годов.

С изменением начала нового года в 1700 г. старообрядцы продолжали вести счет «от сотворения мира». Мало того, их счет лет расходится с древнерусским счетом на 8 единиц, что они сами объясняют убеждением, будто бы от так называемого «сотворения мира» до так называемого «рождества Христова» прошло только 5500, а не 5508 лет, как считала официальная церковь. В некоторых древнейших летописных записях имеется тоже колебание между 5500 и 5508, т. е. на 8 единиц. В католической Западной Европе, где соответствующие вычисления времени предполагаемого христианами «рождения» Христа производились в VIII веке англичанином Бэдой и дали несколько иной «результат», вместо чисел 5500 и 5508 обращаются цифры 3983 и 3949. Последней даты придерживался и знаменитый путешественник Адам Олеарий, посетивший Россию в 1-й половине XVII века.

До 1918 г. в России употреблялся так называемый юлианский календарь. По юлианскому календарю каждый 4-й год считался високосным, т. е. состоящим из 366 дней, остальные три года – простыми, по 365 дней. С 1918 г. по всему СССР был введен грегорианский календарь, или так называемый «новый стиль», более соответствующий длине тропического года. Юлианский календарь накапливал разницу по сравнению с астрономическим временем в течение 128 лет в 1 сутки; грегорианский календарь – разницу в 1 сутки в течение 4240 лет. Поэтому «старый стиль» отставал от «нового стиля» в разное время на неодинаковое число суток. В XVII веке, в эпоху Смуты, разница была в 10 суток, ко времени реформы календаря – уже в 13 суток.

С изменением юлианского календаря на грегорианский в 1918 г. так называемые «тихоновцы», последователи патриарха Тихона, остались при «старом стиле», т. е. при юлианском календаре.

В древнее время имело свои особенности и наименование месяцев в году, и дней недели, и частей суток. Так, в качестве наименования месяцев встречаем, кроме обычных для нашего времени: для января – генварь, иануарий, ануарий (в Остромировом евангелии – еноуар); древнерусское – просинец; украинское – сечень; польское – стычень; вендское – новолетник, первник, зимец, прозимец; чешское и сло-

[104]

вацкое – ледень, грудень; кроатское – просинёц, малибожняк; для февраля – февруарий, фебруарий; древнерусское — бокогрей, сечень (по тексту харатейного Вологодского евангелия), снежен (по тексту Полоцкого евангелия); украинское и польское – лютый; кроатское – свечен и сечень; вендское – свечник, сечень, друиник (т. е. второй); чешское и словацкое – унор; для марта — древнерусское – сухый, сухий; украинское – березозол; чешское и словацкое – бржезень; польское – марзец; вендское и кроатское – сушец, третник, грегурчак; для апреля – априллий; древнерусское – березозоль; украинское и польское – кветень, цветень; чешское и словацкое – дубень; вендское – чтерник (т. е. четвертый), мал-травен; кроатское – травен, джюджревчак (юрьев); для мая — маий; древнерусское – травень, травный; чешское и словацкое – кветень и цветень; кроатское – розоцвет, розняк, велик травен, шебой, швибан; вендское – майник, пятник, желто-пушник, цветичнек; июнь – иуний; древнерусское – изок; польское – червец; чешское и словацкое – червень; кроатское – розенцвет, иванчак, клисень; вендское – шестник, ирашник, кресник; для июля – иулий; древнерусское – червень; украинское и польское – липец; чешское и словацкое – червенец, сечень; вендское – седмник, серпан; для августа – древнерусское – зарев, зорничник; украинское, польское, чешское, словацкое – серпень; вендское – осемник (т. е. восьмой), госпожник; кроатское – великомешняк, кимовец; для сентября – септемврий; древнерусское – рюин, рюен, ревун; украинское – вресень; польское – вржесень; чешское – заржи; словацкое – грудень; вендское – деветник, лесеник, косаперск; кроатское – маломешняк, михолчак, рюян; для октября – октомврий; древнерусское – грязник; украинское и польское паздерник; чешское и словацкое – ржиень; вендское – оброчник, десетник, косоперц; кроатское – листопад; для ноября – ноемврий; древнерусское – грудень; украинское, польское, чешское, словацкое – листопад; вендское – гнилец, еднаистник (т. е. одиннадцатый); кроатское – вшешвечак; для декабря – декемврий; древнерусское – студен; украинское – грудень; польское – грудзень; чешское и словацкое – просинец; вендское – грудень, дванаистник (т. е. двенадцатый); кроатское – грудень, великобожничак.

Недели и дни обычно именовались по имени «святых», которым они были посвящены, и в честь которых совершалось богослужение.

[105]

Особым образом обозначалось и время (части) суток. Так, в древнейшее время слово «час» являлось синонимом выражения «в это время»,«в этот момент», но не обозначением времени в нашем смысле. Слово «днесь» обозначало текущие сутки, т. е. в том числе и ночное время. Эти обозначения времени, т.е. частей суток, между прочим, должны служить предметом внимания со стороны исследователя особенно потому, что нередко указывают на степень современности соответствующих записей тем событиям, которые в них описаны. Очень точные обозначения времени в частях суток, т. е., например, обозначение часов, минут и проч. аналогичные подробности, могут указывать на принадлежность записей самовидцам событий; обозначение дней недели и т. п. – на принадлежность записей современникам событий. Последнее имеет значение потому, что современники и самовидцы событий, как правило, лучше осведомлены о событиях, чем люди, которые писали по воспоминаниям других.

Помимо обозначения времени в обычных единицах его измерения, памятник может иметь в своем тексте какие-либо косвенные данные для датировки, в частности, содержать известия о каких-либо астрономических явлениях, например, о солнечном затмении, о комете и т. п. Такие сообщения дают возможность определить время составления памятника или время описанного в нем события путем, независимым от хронологии памятника. Это возможно сделать на основании специальных астрономических таблиц или на основании специальных работ, посвященных соответствующим вопросам. Такая работа проделана для летописи, например, Д. Святским, который точно определил часы, дни и месяцы астрономических явлений, отмеченных летописцами под теми или иными годами. Это дало возможность точнее датировать события, записанные под соответствующими годами в летописи, и вместе с тем проверить летописный счет годов.

Изучение и регистрация всех особенностей прежних способов счета времени составляет задачу особой вспомогательной исторической науки – хронологии. Как показывают приведенные особенности счета и обозначения времени в прошлое время, изучая эти особенности с помощью хронологии, исследователь может: 1) точнее определить даты памятников, переводя их на современный счет; 2) способствовать лучшему уяснению содержания памятника; 3) при несоответствии дат памятника и их обозначений данным хро-

[106]

нологии, устанавливать подложность памятника; 4) устанавливать в некоторых случаях, из каких социальных кругов вышел памятник (церковных, светских, старообрядческих, тихоновских и т. д.); 5) устанавливать в некоторых случаях место происхождения памятника (новгородский, московский и проч.); 6) обнаруживать сложный состав памятника (на последнее может указывать смена системы счета времени); 7) устанавливать степень современности известий памятника тем событиям, которые в них отмечены.

Примерами применения данного приема изучения источников могут служить следующие различные случаи такого изучения. Как уже было упомянуто, Д. О. Святским по астрономическим таблицам и сообщениям об астрономических явлениях в летописи проверена хронология целого ряда летописных записей. Н. В. Степановым проверена хронология начальной части летописей, где встречается circa-мартовский и ultra-мартовский год. Мелочные подробности о времени событий, отмеченные в тех или иных записях летописи, привели во многих случаях к установлению современности таких записей событиям, описанным в этих записях. Смена мартовского года сентябрьским в новгородских летописях служит одним из признаков перехода летописного дела в Новгороде в руки московских дьяков. Последнее известие памятника Смуты начала XVII века, так называемого «Иного сказания», о венчании на царство Алексея Михайловича показывает, что этот памятник возник не ранее 1645 г. При помощи данных хронологии точно датирован второй договор русских с греками X века – сентября 911 года.

Меры веса, поверхности и проч. В некоторых памятниках встречаются указания на меры веса, поверхности, жидких и сыпучих тел, и т. п. Вспомогательной исторической дисциплиной, которая имеет своей задачей изучение прежних мер и их обозначений, является метрология.

В древний период русской истории, до XIII века, в качестве основной весовой единицы служила гривна, весом в 96 золотников. Для этого периода известна также меньшая единица – гривенка, весом в 48 золотников. С течением времени, в отличие от гривенки-денег, за весовой единицей утвердилось название скаловой гривенки. К XVI веку постепенно утвердились весовые единицы, употреблявшиеся у нас до введения метрической системы мер, но кроме них – скаловая гривенка весом в 1/2 фунта, «старый ансырь», рав-

[107]

ный 1 1/3 фунта, и вощаная четверть, равная 12 пудам. «Старый ансырь» позднее был приравнен по весу 96 зол., и самый термин «ансырь» уступил место новому названию – фунт. Надо, однако, заметить, что показанный вес упомянутых весовых единиц до 1747 г. на практике сильно колебался и только приближался к показанному весу, так как гирьки изготовлялись частными лицами и точно не выверялись. «Правильные» меры – пуд, фунт и проч. – были введены лишь по указу 1747 г. Декретом Совнаркома от 1918 г. была введена метрическая система мер, хотя и не сразу. Согласно упомянутому декрету, в 1924 г. развеска некоторых товаров уже производилась на килограммы и его доли, но даже и до сих пор кое-где можно наблюдать применение старых мер.

Что касается измерения поверхности, то в древнее время, и XV веке, встречаем единицы измерения: соха, сошка, обжа, четь или четверть, позднее – выть, десятина и проч. Соха обычно приравнивается, на основании летописного рассказа, 3 обжам. Но здесь имеется явное недоразумение: в летописи, очевидно, речь идет о размерах в сравнении с обжой – сошки. Соха равнялась 10 сошкам, сошка – 3 обжам. Обжа представляла по своим размерам пространство земли, равное площади запашки, производимой одним пахарем при помощи одной лошади. Все эти единицы измерения поверхности одновременно являлись и единицами обложения. При классовой структуре русского общества, наметившейся уже в XV веке, при обложении применялся классовый подход, обратный нашему. Отсюда различное значение этих единиц на разных землях. Так, соха на черных (крестьянских) землях была равна 250 десятинам в так называемой доброй земле, 300 – в средней и 350 – в худой; в дворцовых и монастырских землях соха соответственно равнялась 300, 350 и 400 десятинам; в поместных землях 400, 500 и 600 десятинам. В новгородских землях встречаем в XVI веке соху, равную всего только 150 десятинам. Пытаясь объяснить, как могла возникнуть упомянутая классовая мера раскладки налогов, можем предположить, Что на землях более обеспеченных хозяев возможно было в один и тот же срок распахать более значительную площадь, чем на землях мало обеспеченных крестьян. Впоследствии классовый интерес возвел эту первоначальную практику в обычный принцип. Четь или четверть, как единица измерения поверхности и как единица обложения, была

[108]

в большом распространении в XVI–XVII вв. Она равнялась 1/2 десятины. Выть в добрых землях составляла 6 десятин, в средних – 7, в худых – 8. Чети или четверти разделялись на более мелкие части по системе 2 и 3. По системе 2 подразделениями являлись: осмина — 1/2 чети, полосмина – 1/4 чети, Четверик – 1/8 чети и т. д. По системе 3 подразделениями чети были: третник – 1/3 чети, полтретник – 1/6 чети и т. д. Десятина имела разное значение. Из Уложения царя Алексея Михайловича 1649 г. видно, что так называемая государева десятина равнялась 80 саж. Ч 30 саж., т. е. 2400 кв. саж., при 1 саж. равной 3 арш.; владельческая десятина определялась в 80 саж. Ч 40 саж., т. е. в 3200 кв. саж. Но нередко государевы земли измерялись владельческой десятиной, а частновладельческие земли – десятиной государевой. В отдельных областях были и свои меры. Так, в Двинском крае существовала мера «веревка», равная 2/3 десятины. В районе Архангельска, где также употребительна была «веревка», она равнялась приблизительно 3/4 десятины (1850 кв. саж). В районе Вологды в употреблении был «плуг», равный московской выти. В Новгородском крае была в употреблении «коробья», соответствовавшая одной десятине.

Из линейных мер, употреблявшихся для измерения расстояния, с глубокой древности известна сажень. Ею пользовались для измерения расстояний уже в XI веке. Но до XVII в. сажень не была строго определенной единицей. Например, различались косая и маховая сажень. Лишь Уложение царя Алексея Михайловича определило сажень в 48 вершков или в 3 аршина. Кроме сажени в древности была известна и верста. О последней упоминает в описании своего путешествия в XII веке игумен Даниил. В XVII веке известна «великая» верста, в 1000 саж., но наряду с ней и обыкновенная верста в 500 саж. Из линейных мер, употреблявшихся в торговле, в XVI веке известен «локоть», равный приблизительно 10 2/3 верш.

Ряд упомянутых единиц измерения поверхностей и линейных мер просуществовал до самой Октябрьской революции, и только декретом 1918 г. старые меры были в течение нескольких лет заменены метрической системой мер, употребляемой в настоящее время по всему Союзу.

Меры емкости для жидких и сыпучих тел для древнейшего времени не имеют никакой определенности. Из этих мер

[109]

для более древнего времени известны кадь, ведро, лукно, корчага. В XVI–XVII вв. встречается подразделение ведра на кружки и чарки. В одном ведре насчитывали 10 или 12 кружек, в кружке 10 чарок. 2 1/2 ведра составляли насадку, 40 ведер – бочку. Но что-либо определенное о размерах ведра, как и других единиц этого измерении, сказать невозможно. Кадь, иначе бочка или оков, содержала 2 половника, или 4 четверти, или 8 осмин. Считая на рожь, вместительность кади можно определить в 16 пудов 13 фунтов, с приближением. Но все эти. меры вполне устойчивыми не являлись и в XVII в. Так, кроме обычной четверти, в XVII веке существовала еще четверть таможенная, равная по весу приблизительно 6 пуд. ржи. Так называемая государева раздаточная четверть составляла в это время половину таможенной. Со второй половины XVIII в. меры жидких и сыпучих тел приобретают определенность, с которой они просуществовали до их замены в 1924 г., по декрету 1918 г., метрической системой мер. Для измерения объема сыпучих тел основной мерой служил четверик, вмещавший 64 ф. воды при 16 2/3° С и давлении 760 мм. 8 четвериков = 2 семинам 1 четверти; 1 четверик = 8 гарнцам. Основной мерой объема жидкостей служило ведро, вмещавшее 30 фунтов воды при 16 2/3° С и давлении 760 мм. Ведро приравнивалось 10 штофам, 1 штоф – 1 кружке или 10 чаркам, I чарка – 2 шкаликам. Кроме этих мер, употреблялась винная бутылка, равная 1/16 ведра, и водочная или пивная бутылка, равная 1/20 ведра, или 5 чаркам.

Изложенные замечания по вопросам метрологии позволяют установить значение соответствующего приема текстуальной аналитической критики. При помощи данных метрологии соответствующие памятники, т. е. такие из них, в которых встречаются наименования мер веса, поверхности и проч.: 1) лучше уясняются, 2) в некоторых случаях возможно выяснение времени происхождения памятника, 3) в некоторых случаях возможно определение места происхождения памятника, 4) иногда возможна проверка подлинности памятника. По неопределенности мер древнейшего времени и по неразработанности метрологии, основной задачей приходится признать первую из упомянутых задач, но для более позднего времени приобретают большое значение и все остальные задачи.

Примером применения описанного приема критики может

[110]

служить обычное изучение всех финансово-экономических памятников. Понимание этих памятников совершенно невозможно, если не иметь ясного представления о древних мерах. Таков древнейший русский законодательный памятник Русская Правда, где встречается ряд древних мер. Такова уставная грамота новгородского князя Всеволода Мстиславовича, выданная церкви Иоанна на Опоках около 1135 г. Таковы все договоры новгородцев с немцами. Важным памятником торговли XVI–XVII вв. является Торговая книга, изучение которой невозможно без учета данных метрологии. Того же требует важнейший источник по экономической истории  XVI–XVII  вв. – писцовые книги.

Обозначения денег. Что касается обозначения денег, то изучение их имеет примерно то же значение, что и изучение мер веса, поверхности и т. д. Древние деньги составляют предмет изучения со стороны особой археологической науки – нумизматики. В то же самое время, как мерило ценности, деньги составляют предмет изучения метрологии.

В древнейшее время на Руси и у славян вообще, как и у иных народов, в качестве денег обращались – скот, ткани, куски металлов, меха, утварь, рабы.

Употребление скота в качестве денег зарегистрировано многими древнейшими памятниками и оставило свой след, в виде пережитка, в практике XVI–XVII веков, в лице обычных приписок в купчих грамотах этого времени: «а пополыка боран», «пополыка мерин рыж», и т. п.

Договоры русских с греками от X века упоминают об употреблении в качестве денег драгоценных тканей и рабов.

Но уже в IX веке в большом распространении были деньги в более определенном смысле – меха, которые комбинировались в более крупные денежные единицы и дробились на более мелкие. Вопрос о реальном существовании таких денежных единиц в древней Руси окончательно решен новейшими исследованиями нумизмата В. К. Трутовского. Известная меховая денежная единица «ногата» составляла цельную шкурку куницы. Ногата приравнивалась 3 кунам, а 2 ногаты – 5 кунам, что, следовательно, дает колебание от 3 до 2 1/2. Синонимами куны признается «долгея» и «резана», из чего выводят, что куна представляла собою мех куниц продолговатой формы (долгея), обрезанный с боков (резана). Более мелкими единицами являлись лбец и белка, или векша. Лбец представлял собою, по подсчету

[111]

некоторых нумизматов, 1/5 часть куницы, белка – около 1/9 куны.

Одновременно обращавшиеся в качестве денег слитки металлов постепенно вытеснили меховые деньги, усвоив прежние названия меховых денег, отчасти придав последним свои собственные названия. Древние металлические деньги носили название гривен. Первоначально гривны имели форму обруча и служили попеременно то деньгами, то украшением, которое носилось на шее. Отсюда, как предполагают, произошло и самое название «гривна»: гривна – одного корня с словами грива, загривок. Вес древних гривен различен. Так, черниговская гривна на Украине весила 1/3 фунта, новгородская гривна – до 1/2 фунта. Вес гривны менялся и во времени. Вес новгородской гривны во второй половине XII века упал, например, с 1/2 фунта до 1/4 фунта. Дополнением к собственной металлической системе денег в древней Руси и на Украине служила привозная монета – для древнейшего времени главным образом восточного происхождения. Такой привозной монетой служили в V–VI вв. персидские, а в VIII–X вв. – арабские диргемы. Диргем представлял собою серебряную монету величиною, приблизительно, с современный полтинник. С IX века в обращении появилась монета западноевропейского происхождения, известная под названием «шляг» или «шелег». В Новгородском крае западноевропейская монетная система оказала особенно сильное влияние. В Новгородском крае еще в XV веке в большом употреблении были «гроши литовские» и «артуги немецкие».

Чеканка монеты на Украине началась, по видимому, еще при Владимире I, хотя некоторые нумизматы приписывают начало чеканки монеты времени Владимира Мономаха. Во всяком случае, не позднее XII в. на Украине была своя собственная чеканка монеты, но в связи с экономическим запустением Украины к концу XII в. эта чеканка прекратилась.

Что касается северо-восточной Руси, то начало собственной чеканки монеты необходимо отнести к концу XIV века. Нет надобности говорить здесь о «возобновлении» чеканки монеты после, якобы, некоторого перерыва, вызванного нашествием татар. У большинства историков встречается именно это последнее утверждение, но оно основано на неправильном объединении истории Украины и истории северо-восточной Руси в одно целое. Северо-восточная Русь в социально-экономическом отношении не представляла

[112]

собою непосредственного продолжения Украины: и та и другая составляют в национальном и в социально-экономическом отношении самостоятельные культурные единицы, имевшие каждая свою собственную историю. Итак, начало, а не «возобновление» собственной чеканки монеты в северо-восточной Руси относится к концу XIV века, даже несколько ранее. Как показывают исследования В. К. Трутовского об алтыне, последний, имея татарское название (от «алты» и «тыйин», что значило «6 мордок»), был русской монетой, впервые упомянутой в договорной грамоте Дмитрия Донского с тверским князем Михаилом, от 1368 г. При первом своем появлении алтын имел валюту, среднюю между 1 и 2 деньгами – 1 1/2 деньги.

В XV веке началась самостоятельная чеканка монеты в Новгородском крае, отдельно в Новгороде и Пскове. Самостоятельно чеканилась в феодальное время монета и в отдельных феодальных княжениях В. Европы вообще – в Тверском, Рязанском, Суздальском и др. княжениях. Это обусловливало различие в местных монетах, как в их наружном виде, так и в весе. Московский великий князь Иван III в конце XV в. предпринял первые, документально засвидетельствованные, попытки к преодолению феодального разнобоя в деле чеканки денег, но эта раздробленность не была вполне преодолена до 1535 г., когда московское правительство сделало распоряжение о чеканке «копейных» денег для всего Московского государства только на Москве. До этого времени Тверь, Новгород и Псков сохраняли в деле чеканки монеты самостоятельность.

Одним из прежних нумизматов, Д. И. Прозоровским, сделана была попытка составить сравнительную таблицу значения разных денежных единиц древнего времени. Но эта таблица, конечно, дает только очень приблизительную картину соотношения разных денежных единиц. Многие вопросы исчерпывающим образом не разрешены и до настоящего времени, и нумизматы продолжают вести свои исследования таких вопросов до наших дней. Монета изменялась по весу и стоимости и во времени. Попытки определить стоимость рубля в разное время его существования были сделаны В. О. Ключевским, Н. А. Рожковым и И. И. Кауфманом.

Примерами значения данного приема текстуальной аналитической критики могут служить те же случаи, которые отмечены нами по предшествующему разделу. Понимание

[113]

всех финансово-экономических памятников, к числу которых в данном случае можно отнести еще приходо-расходные книги XVI–XVII вв. и многочисленные памятники финансово-экономического содержания XVIII–XIX вв., не могут быть поняты и уяснены без учета данных нумизматики.

Собственные имена лиц. В большинстве памятников в ■I г кете содержатся имена тех или иных действующих лиц. Эти имена также должны быть объектом внимания исследователя. Имена лиц в узком смысле вызывают интерес потому, что они во времени претерпевали некоторые изменения, равным образом некоторые имена постепенно выходили из обращения, другие вводились вновь. Лингвистический анализ некоторых имен иногда может дать указания относительно тех или иных иноземных влияний. Фамилии исторических лиц требуют внимания потому, что сведения о той или иной фамилии могут пролить свет на социальное происхождение тех или иных действующих лиц, или же могут указать на место происхождения памятника. Понятно, что только местный наблюдатель мог перечислить со всеми подробностями имена местных жителей. Наконец, как и собственные имена лиц, фамилии могут в известных случаях служить предметом лингвистического анализа.

Вопрос о степени распространенности тех или иных личных имен разрешается при помощи специальных словарей. Специальная разработка вопросов, относящихся к истории той или иной исторической фамилии, составляет предмет особой вспомогательной исторической науки – генеалогии.

Из сказанного видно, что изучение памятника со стороны встречающихся в нем личных имен и фамилий исторических лиц содействует: 1) установлению времени происхождения памятника, т. е. той эпохи, к которой он относится; 2) установлению места происхождения памятника; 3) установлению иноземных влияний; 4) установлению подлинности или подложности памятника; 5) социального происхождения лиц, с которыми связаны известия памятника; 6) кроме того, содействует уяснению содержания памятника.

Иллюстрациями применения описанного приема критики могут служить следующие примеры. Анализируя житие Александра Невского, В. О. Ключевский заметил, что в нем нет обычного для новгородских летописей перечня павших в бою новгородцев. Это послужило одним из оснований для утверждения, что житие не было составлено новгородцем.

[114]

Упоминание в том же житии имени митрополита Кирилла III, с эпитетом «господин», применявшимся только к живым митрополитам, позволило В. О. Ключевскому датировать памятник временем до 1281 г., когда Кирилл III скончался. Установление имени Антас в древнеэллинских списках жрецов IV в. до н. э. и в древнеэллинских мифах опровергает предвзятое мнение А. Л. Погодина об иранстве племени антов, которых вслед за А. Л. Погодиным готов был считать иранцами и академик А. И. Соболевский. Данные о фамилии Шуйских позволяют лучше уяснить участие Василия Шуйского в событиях Смуты начала XVII века и послужили одним из оснований характеризовать В. Шуйского в качестве буржуазно-посадского царя. Протоколы XVIII века Верховного тайного совета, служащие важнейшим памятником для изучения деятельности этого органа, не могут быть поняты надлежащим образом без учета родословной членов Верховного тайного совета.

Географические термины. Географические термины, поскольку они встречаются в памятниках, не могут не быть предметом самого глубокого внимания со стороны исследователя, так как их изучение способствует разрешению целого ряда важных вопросов. Во-первых, географические термины с течением времени изменялись. Достаточно, для примера, напомнить о переименовании ряда городов, а внутри городов – районов, площадей, улиц – после Октябрьской революции. Точно такие же изменения, по иным причинам, происходили и ранее. Причины возникновения новых названий в древнейшее время по большей части связаны с изменением племенного состава населения. Во-вторых, изменялось и районирование в пределах нашей страны, как и ее внешних границ. Специальная разработка вопросов, относящихся к области географического прошлого, составляет задачу особой вспомогательной исторической науки – исторической географии; поскольку изучение географических имен может быть связано с лингвистическим анализом соответствующих терминов, эта задача разрешается с помощью лингвистики.

Изучение географических терминов, встречающихся в тексте памятника, способствует: 1) уяснению содержания памятника, так как исследователь получает возможность наглядно представить себе пространственное размещение событий; 2) датировке памятника; 3) обнаружению места

[115]

происхождения памятника (по обилию местных наименований незначительных пунктов и проч.); 4) обнаружению подделок; 5) выяснению вопросов колонизации края, к которому принадлежат соответствующие термины.

Значение данного приема критики могут иллюстрировать следующие примеры. Изучая события Смуты начала XVII столетия, С. Ф. Платонов вынужден был предпослать основной части исследования очерк исторической географии данной эпохи, так как без этого очерка не может быть ясного представления о событиях. Ни один памятник эпохи движения Разина или эпохи движения Пугачева не может быть понят надлежащим образом без учета данных исторической географии. Изучая состав «Иного сказания», памятника эпохи Смуты, С. Ф. Платонов установил, что первая часть памятника не могла происходить из Углича, но только из Троице-Сергиева монастыря, несмотря на то, что рассказывает о событиях в Угличе: подробности относительно Углича отсутствуют, зато местные особенности района Троице-Сергиевской лавры отражены очень хорошо. Опираясь на некоторые данные географии, А. А. Шахматов, а за ним С. Ф. Платонов отнесли Артанию, о которой сообщают некоторые арабские писатели X века, к району Старой Руссы. Пересмотр этого мнения в свете данных исторической географии (см. мою работу «К вопросу о трех древнейших центрах Руси») заставляет приурочить Артанию к району Таманского полуострова. Обилие местных подробностей о городе Владимире в житии Александра Невского заставило В. О. Ключевского признать автором этого жития местного жителя города Владимира.

Исторические факты. Тщательное изучение упоминаемых в памятнике исторических фактов также составляет один из приемов текстуальной аналитической критики. Речь идет здесь не о том изучении, которое ставит своей задачей установление взаимной связи фактов. Правда, изучение их и в данном случае должно способствовать уяснению содержания памятника. Но не это – главная задача данного приема критики. Тщательное выяснение взаимных отношений и связей исторических фактов, с учетом данных целого ряда памятников, будет составлять задачу конкретного исторического исследования, т. е. работы над темой. Пока речь идет об изучении этих фактов, подчиненном задаче изучения самого памятника. Ряд таких фактов, отмеченных в памят-

[116]

нике, может быть заранее известен исследователю со стороны их датировки и последовательности. Это – те факты, которые вообще признаются твердо установленными и не вызывают никаких сомнений ни относительно степени достоверности, ни относительно датировки. В таких случаях исследователь может ограничиться приемом текстуальной аналитической критики, не прибегая к изучению каких-либо иных исторических источников. Зная время, к которому относятся упоминаемые факты, исследователь в состоянии датировать и самый памятник. Если факты относятся к разному времени, то возможна датировка «от» – «до», т. е. промежутком времени от наиболее раннего факта до наиболее позднего из числа упомянутых в памятнике. В других случаях возможна приблизительная датировка «не позднее», или «не ранее». Обилие каких-либо деталей, которые могли быть известны не всякому современнику, может иногда выдавать очевидца события, описанного в памятнике, а следовательно и место происхождения изучаемого памятника, равно время происхождения памятника. Но в таком случае детали должны быть достаточно ярки и выразительны, чтобы на все это указывать непререкаемо. Напротив, некоторые несообразности в описании событий могут выдавать неместное происхождение памятника, иногда – несовременное событию. Упоминание в памятнике о таких событиях, которые должны быть датированы более поздним временем, чем то, к которому должен памятник принадлежать, может указать на подложность памятника. Конечно, чем лучше историк знает фактическую историю событий, тем более широко он может пользоваться данным приемом текстуальной аналитической критики. В помощь исследователю можно, правда, рекомендовать труды других историков, в частности энциклопедические словари, где можно найти ту или иную фактическую справку. Но к этому средству надо прибегать с некоторой осторожностью и при малейшем сомнении лучше оставить разрешение вопроса до совместного изучения исторических источников приемами синтетической критики.

Итак, применение данного приема критики может содействовать: 1) датировке памятника, 2) определению места его происхождения, 3) обнаружению подложности памятника, 4) уяснению содержания памятника.

Приведем примеры, которые будут содействовать уяснению описанного приема критики. Так называемая Псков-

[117]

ская судная грамота датирована в тексте 1397 годом. Между тем в ней упоминается о целом ряде фактов, из которых позднейший относится к 1462 г. Отсюда явствует, что дошедший до нас текст этой грамоты не мог возникнуть ранее 1462 г. Таким образом, приходится признать, что памятник или подложный, или дата 1397 г. – ошибочна, или же, что всего вероятнее, Псковская судная грамота была составлена в несколько приемов, т. е. несколько раз переделывалась. Текст дошедшего до нашего времени летописца Переяславля Суздальского оканчивается записью под 1214 г. Очевидно, ранее 1214 года он не мог быть составлен. Возникает вопрос, позже какого года он не мог быть составлен. Ответ на этот вопрос дается сообщением о молитве летописца о ниспослании потомства князю Ярославу Всеволодовичу. Из заметки этой видно, что в момент составления летописи князь Ярослав еще не имел детей. Но известно, что первый сын родился у него в 1219 году. Отсюда следует, что летопись составлена не позднее 1219 года. Точная дата старинного памятника борьбы христианства с язычеством, так называемого Слова о посте к невежам, нам неизвестна. Памятник сохранился в рукописи XVI века, но это – очевидная копия, а не оригинал. Упоминание в этом памятнике о некоторых событиях позволяет его датировать. В этом памятнике упоминаются половцы. Последние впервые появились на Руси около 1054 г. Отсюда следует, что этот памятник не мог возникнуть ранее второй половины XI века? В памятнике не упомянуты татары, о которых составитель памятника имел хороший повод упомянуть. Так как татары появились на Руси в 1-й половине XIII века, то памятник, очевидно, был составлен не позднее начала XIII века. Упоминание в памятнике правил, соответствующих так называемому Иерусалимскому уставу, который стал распространяться на Руси в XIII веке, делает вероятной датировку памятника началом XIII века. Время составления памятника Смуты начала XVII века, так называемой Повести о честном житии царя Федора Ивановича, неизвестно. Разбирая эту повесть, С. Ф. Платонов обращает внимание, что в повести содержатся указания относительно смерти царя Федора. Это видно из слов: «се днесь благочестивый государь... оставив земное царство, восходит в вышнему, отселе же... престол великия Росия вдовствовати начинает». Федор Иванович умер в 1598 г. Следовательно, повесть составлена не ранее 1598 г. В повести ничего не гово-

            [118]

рится о появлении Названного Димитрия, слухи о котором в Московском государстве появились уже в 1601 г. Таким образом, повесть составлена в первые годы царствования Бориса Годунова. Исследуя автобиографию Названного Димитрия, Пирлинг обращает внимание на перечисление ряда мелочных, малоизвестных фактов, которые могли быть достоянием только придворных кругов. Это – гибель сына Ивана IV в Белоозере, сватовство Ивана IV к английской принцессе Марии Гастинг, название уделов, полученных Димитрием Ивановичем при ссылке в Углич. Это наблюдение позволило Пирлингу высказаться в пользу мнения о былой близости Названного Димитрия к царскому двору и подтвердить участие в выдвижении Димитрия придворных кругов (опричного боярства).

Настроения и симпатии составителей. Во многих памятниках резко сказываются политические, религиозные и иные настроения и симпатии авторов или составителей памятников. Памятник может от начала до конца отражать одни и те же настроения и симпатии. При сопоставлении этого наблюдения с другими данными можно заключить о принадлежности всего памятника одному составителю. Напоминаем о необходимости такого сопоставления с иными данными потому, что автор или составитель памятника, компилируя несколько источников, мог изгладить следы различных настроений и симпатий, отраженных его источниками, т. е. мог проделать определенную литературную работу. Таким образом, единство настроений и симпатий внутри памятника, взятое независимо от других данных, не может служить порукой простого состава памятника. Но возможен обратный случай. В различных частях памятника могли отразиться разные настроения, симпатии и вкусы. Это будет несомненным признаком сложного состава памятника, хотя бы никаких других данных для такого заключения не имелось. Но настроения и симпатии составителя памятника, или различные настроения и симпатии, нашедшие себе отражение в разных частях памятника, могут являться предметом изучения с иной точки зрения. Бывает необходимо взвесить показания памятника и оценить степень их правдоподобности. Разрешению такой задачи и будет содействовать названное изучение настроений и симпатий разных авторов сообщений. Например, политические, религиозные или какие-нибудь другие интересы могли вести составителя

[119]

памятника к искаженному освещению событий. Соответственную оценку должны найти и сообщения такого автора. Напротив, исследователь мог в иных случаях установить, что составитель памятника не был заинтересован в тенденциозном извращении фактов. Очевидно, в таком случае, что записи могут быть приняты в качестве объективного изложения действительных событий. В более редких случаях не исключена возможность решения помощью того же приема критики еще двух задач: определения времени написания памятника и определения места его возникновения.

Как видно из сказанного, данный прием текстуальной аналитической критики содействует: 1) установлению сложного состава памятников, 2) оценке степени вероятности событий, описанных в памятнике, 3) определению времени составления памятников, 4) определению места составления памятников. Применение данного приема критики к решению второй по счету из упомянутых задач получает особенно большое значение в тех случаях, когда изучаемое событие освещено только в одном из сохранившихся памятников.

Иллюстрациями, поясняющими сущность описанного приема, могут служить следующие примеры. В летописях, обычно являющихся памятниками сложного состава, сплошь и рядом заметна смена точек зрения и взглядов. Так, например, в софийских летописях ярко сказывается смена новгородских и московских летописателей, освещающих новгородские события со своей точки зрения, новгородской и московской. Изучение соответствующих записей летописи позволяет обнаружить, где оканчивается работа одного автора и где начинается работа другого. Анализируя состав так называемого «Иного сказания», памятника эпохи Смуты начала XVII в., С. Ф. Платонов обратил внимание на резкое различие настроений, отразившихся в послесловии той части памятника, где описаны события эпохи царствования Бориса Годунова и Димитрия Названного, и в последующих частях памятника. Послесловие упомянутой части памятника проникнуто радостью по поводу окончания смуты и воцарения Василия Шуйского. Последующие части памятника проникнуты сознанием осуждения современников за грехи. Благожелательный по отношению к В. Шуйскому тон первой части памятника, радостное настроение автора этой части показывают, что соответствующая часть памятника возникла в первые дни царствования В. Шуйского. Сообщения автора

[120]

этой части памятника относительно убийства Борисом Годуновым царевича Димитрия не могут заслуживать никакого доверия потому, что эти сообщения проникнуты определенной тенденцией содействовать Шуйским во всех их начинаниях. По наблюдениям М. Н. Покровского, в Извете Варлаама, составляющем часть только что упомянутого «Иного сказания», заметны следы настроений 1) в пользу Годунова и не в пользу Шуйского, 2) в пользу Шуйских. Это позволило установить, что Извет был составлен первоначально шпионом годуновского правительства, а затем подвергся неудачной переработке в интересах Шуйского. «Жестокое обращение» к псковичам со стороны составителя жития Александра Невского заставило В. О. Ключевского категорически высказаться против возможности составления жития псковитянином.

Резюме и выводы. Резюмируя сказанное о приемах текстуальной аналитической критики памятников, можно, таким образом, сказать, что исследователю приходится широко пользоваться данными целого ряда исторических дисциплин, знание которых особенно нужно при изучении более древних памятников, но играет роль и при изучении источников истории более близких к нашему времени и отдельных событие Помимо знакомства с вспомогательными историческими дисциплинами, в интересах успешности текстуальной аналитической критики от исследователя требуется достаточная осведомленность в области исторических фактов. Чем шире и разностороннее будут в этой области знания историка, тем плодотворнее будут и результаты критического изучения памятников. Первым шагом исследователя при текстуальной аналитической критике памятников должно явиться определение рода изучаемого источника. Разрешение этой задачи обусловит характер всей дальнейшей работы по анализу памятников, в частности позволит исследователю определить, какими из приемов текстуальной аналитической критики он должен особенно пользоваться. Далее должна быть проделана работа по применению соответствующих приемов критики, в результате которой исследователем будут получены те или иные выводы. Заключительный момент текстуальной аналитической критики должен выразиться в сопоставлении полученных выводов. Помощью этого сопоставления исследователь должен будет построить итоговые выводы по решению следующих задач:

[121]

1) уяснение содержания памятника, 2) восстановление правильного чтения испорченных мест памятника, 3) установление времени составления памятника, 4) установление места его происхождения, 5) установление имени автора, если памятник представляет собою произведение какого-либо лица, 6) установление социального происхождения, и положения автора памятника или определение социальных кругов, из которых памятник вышел, 7) установление сложного состава памятников и отдельных частей таких памятников, 8) установление имеющихся вставок (интерполяций) или пропусков, 9) установление, степени современности отдельных частей памятников сложного состава или вставок, имеющихся в памятнике, тем событиям, которые описаны в соответствующих частях памятника или отмечены в вставках, произведенных в памятнике, 10) установление места происхождения частей сложного памятника или вставок, 11) установление авторов частей сложного памятника или социальной среды, в которой возникли отдельные части сложного памятника, 12) установление подлинности или подложности памятника, 13) установление судьбы памятника. В качестве побочных задач текстуальной аналитической критики могут быть еще названы: 1) установление степени вероятности и достоверности сообщаемых в памятнике исторических фактов, 2) установление социального происхождения действующих лиц, 3) разрешение вопросов колонизации края, описанного в памятнике. Мы считаем эти последние три задачи побочными потому, что первая из них, собственно, составляет задачу синтетической критики, две других – задачу конкретного исторического исследования. Но, поскольку помощью приемов текстуальной аналитической критики могут быть разрешены и эти проблемы, исследователь мимо них проходить не должен.

Некоторые из числа тех задач, которые разрешаются путем применения текстуальной аналитической критики, могут быть разрешены и помощью формальной аналитической критики. Само собою разумеется, в таких случаях выводы, добытые помощью применения одних приемов, должны быть сопоставлены с выводами, полученными путем применения других приемов. Заметим также, что выводы, получаемые путем применения приемов текстуальной критики, обычно касаются самого памятника, в крайнем случае – различных его редакций пли рецензий (изводов), в то время

[122]

как выводы, получаемые помощью применения приемом формальной аналитической критики, будут в большинстве случаев касаться только разных списков памятников и только иногда – самих памятников.

Может возникнуть вопрос, не целесообразнее ли, применяя различные приемы текстуальной аналитической критики, сосредоточивать внимание на одной, затем на другой и т. д. проблеме, т. е. не лучше ли сначала решить одну задачу, применив все приемы, затем – другую, третью и т. д. Вообще говоря, мы не исключаем этой возможности в тех именно случаях, когда исследователю необходимо специально решить одну или две таких проблемы. Но при полном исследовании памятника целесообразнее практиковать последовательность приемов, а не последовательность проблем. Первый путь может быть рекомендован предпочтительнее перед вторым потому, что он в большей мере ограждает исследователя от предвзятых мнений и от влияния на каждый из последующих выводов – предшествующих заключений. Тем эффектнее и прочнее итоговые выводы, чем более самостоятельно получен каждый из частных выводов, подготовляющих окончательное заключение.

В частности, необходимо напомнить, что датировка памятника окончательно производится на основании сопоставления отдельных частных выводов. Чем более независимо каждый частный вывод получен от других таких же частных выводов, тем прочнее будет датировка памятника при окончательном разрешении этой задачи. Исследователь может в иных случаях иметь целый ряд приблизительных датировок, когда точная дата памятника неизвестна. Сопоставляя частные выводы, можно будет установить наиболее тесные границы для датировки памятника – в пределах времени, ранее которого памятник не мог возникнуть, и позднее которого его составление было невозможно.

Как и в случае формальной аналитической критики, мы должны, наконец, заметить, что применение всех ее приемов исследователем далеко не обязательно во всех случаях исторического исследования. Если критический разбор тех или иных памятников уже существует, нет надобности такое исследование повторять вновь. Исследователю достаточно проверить работы своих предшественников, все ли сделано последними, все ли задачи разрешены, все ли возможные приемы находили себе применение. Убедившись в том, что

[123]

соответствующий разбор  источников произведен  предшественниками вполне удовлетворительно, исследователь имеет право воспользоваться их выводами и тем облегчить свою работу.

 

 

Общие задачи. По завершении формальной и текстуальной аналитической критики отдельных памятников, исследователь переходит к синтетической критике целой группы памятников, относящихся к одному и тому же предмету конкретного исторического исследования. Первые шаги синтетической критики должны быть направлены на выяснение взаимных отношений самих памятников, на установление разных редакций и рецензий одних и тех же памятников, на выяснение влияний одного памятника на другой, на установление возможных источников каждого памятника. Разработка этих вопросов и составляет первую (предварительную) задачу предварительной синтетической критики. Второй (основной) задачей предварительной синтетической критики явится предварительная оценка степени достоверности сообщений памятников о тех или иных событиях. Как будет показано ниже, в разделе окончательной синтетической критики, эта предварительная оценка степени достоверности сообщений памятников о тех или иных исторических фактах может явиться, вместе с тем, вполне достаточной в целом ряде случаев, так что критическая работа но изучению памятников на этом может быть и закончена. Наконец, путем применения приемов предварительной синтетической критики могут быть решены некоторые побочные для нее задачи, не решенные почему-либо приемами аналитической критики. Последнее относится к тем случаям, когда аналитическая критика почему-либо прочных выводов не дала, и эти выводы нуждаются в дальнейшей проверке. Такие случаи могут касаться особенно датировки памятника, но также места его происхождения, подлинности памятника, иногда – уяснения его содержания.

Имея дело с целой группой памятников, исследователь встречается конкретно или с различными редакциями и рецензиями (изводами) одного и того же памятника, или с различными памятниками. Изучение рецензий имеет много

[124]

сходства с изучением разных списков. Если расхождения между разными рецензиями более значительны, то изучение рецензий будет сходствовать с изучением разных редакций памятника. Поэтому нет никакой надобности отдельно рассматривать случай изучения рецензий. Что касается изучения разных редакций одного и того же памятника и разных памятников, то, при некоторых чертах сходства, здесь будут иметь место и свои особенности в каждом из этих двух случаев. Изучение редакций значительно упрощается тем, что связь между произведениями или документами, составляющими разные редакции одного памятника, уже заранее известна, или же ее нетрудно установить в самом начале изучения. Связь между памятниками, по существу различными, еще подлежит установлению. Задачей явится найти эту связь и выяснить, в чем она конкретно заключается, или же, напротив, придется констатировать и доказать, что в таком-то конкретном случае никакой связи между памятниками не имеется. Имеется различие и в возможных выводах. Установление взаимных отношений между редакциями не дает исследователю никаких оснований считать все изложенные в различных редакциях факты вполне достоверными. Между тем, если будет доказано отсутствие всякой связи между различными памятниками, это обстоятельство будет служить одним из оснований считать исторические факты, одинаково обобщаемые такими памятниками, вполне достоверными. Именно в этих случаях исследователь обычно получает право ограничиться в изучении памятников приемами предварительной синтетической критики и не прибегать ни к каким новым дополнительным приемам. Сказанное о различиях в деле изучения редакций одного и того же памятника и в деле изучения разных памятников заставляет рассматривать дело изучения разных редакций и разных памятников отдельно.

Задачи критики в случаях разных редакций. Имея ряд сходных по содержанию памятников, исследователь путем их сличения должен убедиться, являются ли они в самом деле редакциями одного и того же памятника. Признаками могут служить: 1) одинаковое название памятников (этот признак не обязательный, и разные названия не будут служить признаком разных памятников); 2) значительное сходство в содержании; 3) одинаковое расположение материала; 4) частое повторение одних и тех же выражений в сравниваемых памятниках; 5) одинаковые ошибки в сравниваемых па-

[124]

мятниках. Когда на основании этих признаков будет признано, что исследователь имеет дело с редакциями одного и того же памятника, необходимо будет приступить к выяснению взаимных отношений редакций между собою. Иными словами, исследователю необходимо будет установить, какая редакция является более ранней, какие – более поздними, какая – последней по времени возникновения.

При решении вопроса о взаимных отношениях редакций некоторую роль будет играть возраст списков, которыми представлены разные редакции. Однако необходимо помнить, что возраст списка далеко не всегда определяет и возраст редакции. Так, древнерусский законодательный памятник Русская Правда дошел до нас в нескольких сотнях списков и в трех редакциях. Древнейшим по возрасту списком является так называемый синодальный список конца XIII века. Древнейшей редакцией признается так называемая краткая редакция. Но синодальный список ее не представляет, и краткая редакция дошла до нас в списках не ранее XV века. Из сказанного следует, что древность списков иметь решающего значения в деле определения древности той или иной редакции памятника не может. Вопрос о соотношении между редакциями, таким образом, должен быть решен на основании целого ряда данных, а не только на основании сравнительной древности списков. Ряд таких данных должен быть получен приемами аналитической критики, главным образом – текстуальной. В процессе дальнейшего изучения редакций помощью методов синтетической критики должны быть получены окончательные выводы. Речь идет в данном случае о методе сравнения. Исследователю необходимо будет произвести сравнение текста различных редакций, установив особенности каждой из них.

Особенности разных редакций могут заключаться в следующем: 1) в умышленно сделанных вставках в отдельных местах; 2) в таких же пропусках; 3) в умышленном развитии всего текста, т. е. в целом ряде дополнений разнообразного характера; 4) в таком же сокращении; 5) в ином освещении излагаемого материала; 6) в ином расположении материала; 7) в наличии ошибок в одной или нескольких редакциях, при отсутствии их в других или во всех прочих редакциях. Напомним, что последний признак, взятый в отдельности, сам по себе не является достаточным признаком отдельной редакции. Но при изучении взаимных отношений разных ре-

[126]

дакций он должен быть принят во внимание, так как позволяет устанавливать характер этих отношений.

Более типичным случаем, т. е. всего чаще встречающимся на практике, является наличие двух или трех редакций какого-либо памятника, при том находящихся между собою в таком отношении, что одна из редакций служит оригиналом для другой, другая – оригиналом для третьей. Но известны случаи существования и большего количества редакций. Так, например, Н. В. Шляков различает 8 редакций жития митрополита Алексея. При значительном количестве редакций отношения между ними могут быть более сложными, – например, одна редакция служит оригиналом для двух или нескольких новых, или несколько первых редакций одновременно служат оригиналом для последующих. Как бы ни было велико число редакций, при их изучении необходимо предусматривать, однако, только два основных случая: 1) редакции находятся между собою в таком отношении, что каждая новая редакция последовательно возникала из предшествующей, т. е. первая служила оригиналом для второй, вторая – для третьей, третья – для четвертой и т. д.; 2) редакции находятся между собою в таком отношении, что все последующие редакции возникали не из одной, а из нескольких предыдущих. В обоих случаях метод изучения – сравнение по две всех изучаемых редакций. Обозначив изучаемые редакции какими-либо условными знаками, например, I, II, III, и т д., или А, В, С, и т. д., исследователь сравнивает попарно изучаемые редакции и определяет для каждой пары, какая редакция в пределах данной пары является старшей, какая – младшей. В первом из упомянутых случаев все редакции легко расположатся в определенный ряд, по возрасту каждой редакции. Во втором случае, при изучении взаимных отношений некоторых пар возникнут затруднения, которые и будут сигнализировать относительно сложности взаимных отношений редакций. В каждом случае, когда некоторые особенности какой-либо редакции не будут находить себе объяснения только из одной какой-нибудь другой редакции, они, очевидно, будут указывать на зависимость такой редакции от двух или большего количества предшественников. Главную роль в изучении и в выяснении этих более сложных, чем в первом случае, отношений между редакциями будут играть уже не признаки различия, а признаки сходства, в частности –однородные ошибки.

[127]

Но и признаки различия в этом выяснении не утратят своего значения вполне.

Предположим, что имеем каких-нибудь три редакции, которые обозначим X, Y, Z. Предположим, что отношения между этими редакциями нам совсем неизвестны, и мы даже не знаем, какая из редакций являлась начальной. Допустим, что, сравнивая X и Y, мы нашли:

в отношении X, по сравнению с Y: вставки а, b, с, d; пропуски k, 1, т; освещение событий R вместо Q; последовательность материала А, С, D, В вместо А, В, С, D; ошибки q, г, s, t;

в отношении Y, по сравнению с X: пропуски а, b, с, d; вставки k, l, m; освещение событий Q вместо R; последовательность материала. А, В, С, D вместо А, С, D, В; ошибок нет.

Предположим, что мы пришли к выводу о младшем возрасте X в сравнении Y.

Производим сравнения X и Z. Допустим, что выводы будут такие:

в X, по сравнению с Z, имеются: вставки а, b; пропуск k; освещение материала R вместо Q; последовательность материала А, С, D, В вместо А, В, С, D; одинаковые ошибки q, r, s, t;

в Z, по сравнению с X, имеются: пропуски а, b; вставка k; освещение материала Q вместо R; последовательность материала А, В, С, D, вместо А, С, Д, В; одинаковые ошибки q, r, s, t.

Одинаковые ошибки, очевидно, будут указывать на связь между X и Z. Отсюда видно, что или X служило оригиналом для Z, или Z – оригиналом для X.

Сравниваем редакции Y и Z. Пусть мы имеем:

в Y, по сравнению с Z: пропуски с, d; вставки в b, l, m; одинаковое освещение материала Q; одинаковую последовательность материала А, В, С, D; отсутствие ошибок;

в Z, по сравнению с Y: вставки с, d; пропуски l, m; одинаковое освещение материала Q; одинаковую последовательность материала А, В, С, D; ошибки q, r, s, t.

По наличию сходного освещения материала – Q, по одинаковой последовательности в расположении материала – А, В, С, D, находим, что непосредственная связь между Y и Z также имеется, так как в X освещение и расположение материала – совсем иные.

Так как на основании первого сравнения мы нашли, что

[128]

Y старше X, а на оснований второго сравнения было установлено, что X и Z между собою связаны непосредственно (одинаковые ошибки в X и Z при их отсутствии в Y), то, следовательно, Y старше и Z. Отсюда окончательный вывод: Y – самая старшая, первоначальная редакция; Y служила оригиналом для X; Y и X одновременно служили оригиналом для Z, которая является самой младшей редакцией.

Проверим наш вывод. Z могла получиться из X путем пропусков a, b; вставки k; иного освещения материала – Q вместо R; перераспределения материала А, С, D, В — в А, В, С, D; но такому предположению противоречат: аналогичные «вставки», а, b – в Y; аналогичный «пропуск» k – в Y; особенно же – аналогичные с Y освещение материала Q и расположение материала А, В, С, D, так как все эти случаи сходства не могут быть простым совпадением. Но Z не могла получиться и непосредственно из Y, так как в X и Z мы находим одинаковые вставки с, d; одинаковые пропуски l, m; одинаковые ошибки q, r, s, t. Простое совпадение также приходится исключить. Итак, кроме X, влияла и Y, и таким образом могла сложиться редакция Z. Возникает, однако, вопрос: не могла ли существовать еще какая-нибудь редакция, которая почему-либо не сохранилась, но играла роль промежуточной редакции между, например, X и Z, т. е. не могло ли быть так, что была составлена по Y и еще какой-нибудь редакции, для которой оригиналом служила X? В нашем примере это невозможно, так как Z не имеет никаких особенностей, которых не было бы или в Y или в X. Но если бы такие особенности для Z имели место (например, вставки, которых нет ни в Y, ни в X), то существование еще одной редакции было бы вполне вероятно.

На практике работы историка установление и восстановление текста какой-нибудь утраченной средней редакции не имеют существенного значения. Это могло бы интересовать историка литературы, которого мы в данном случае в виду не имеем. Но случай, когда не сохранилась старшая, т. е. первоначальная редакция, имеет для историка выдающийся интерес. Различные затруднения и несообразности, обнаружившиеся при сравнении редакций и при определении их взаимных отношений, будут служить признаком существования такой утраченной редакции. В таком случае историк должен будет принять меры к восстановлению текста утраченной первоначальной редакции памятника. Приемы этого

[129]

восстановления сводятся к тщательному учету данных текстуальной аналитической критики и к учету выводов, получаемых на основании сравнения текста разных редакций по две. Помощью всего этого исследователь должен будет установить характер всех встречающихся «вставок» и «пропусков» и определить, какие из них связаны с первоначальной редакцией.

До сих пор мы не касались вопроса, каким образом может исследователь определить сравнительный возраст разных редакций, если предшествующим изучением ответ на этот вопрос не получен. Точных правил на этот счет указать мы не можем. Но нельзя сказать, чтобы, решение этого вопроса производилось только интуитивно и не могло бы опираться на какие-либо наблюдения, приемы которых можно было бы предусмотреть заранее. Во-первых, большую роль в решении данной задачи будет играть выяснение тех возможных причин, которые привели к различиям внутри разных редакций. Эти причины, как указывалось выше, могут быть установлены предположительно, в соответствии с характером изменений, наблюдаемых в различных редакциях. В иных случаях могут существовать какие-либо исторические сведения, позволяющие прямо или косвенно определить эти причины. Во-вторых, разрешение этой задачи могло бы содействовать установлению степени соответствия особенностей каждой редакции условиям, при которых каждая редакция возникала. При этом должны быть предусмотрены конкретные исторические факты, совокупность которых находится в соответствии с той или иной редакцией памятника. В-третьих, содержание самих изменений (исторический факт, данные о месте, лицах и проч.), подвергнутое изучению при помощи методов аналитической текстуальной критики, может в ряде случаев привести к положительным результатам. В-четвертых, непосредственность и живость изложения, большая ясность в понимании событий, больший интерес к ним – все это могло бы указывать на первоначальность соответствующей редакции. Напротив, сбивчивость в изложении, противоречия, подозрительное нагромождение мало вероятных фактов и проч. – могли бы указывать на поздние редакции.

Причинами различий разных редакций могут быть: 1) политические, религиозные или какие-либо иные взгляды, симпатии и настроения составителя или нового редактора па-

[130]

мятника; 2) большая осведомленность начального составителя или, напротив, позднейшего или позднейших редакторов относительно каких-либо фактов; например, первоначальный составитель мог быть менее осведомлен относительно каких-либо событий, о которых позднейший редактор узнал от более сведущих людей; 3) различие в мировоззрении двух эпох, что могло обусловить непонимание позднейшим редактором таких явлений или событий, которые хорошо были, понятны начальному составителю памятника; 4) возникновение ко времени нового редактирования памятника каких-либо новых фактов, проливающих новый свет на описанные ранее события; 5) материальная порча подлинника, которая заставила нового редактора существенным образом переработать текст памятника в целом или в отдельных его частях. Выяснение причин, какие в том или ином конкретном случае привели к установленному исследователем изменению в тексте памятника, т. е. к новой редакции памятника, возможно 1) путем изучения характера самих изменений, которые должны быть рассмотрены в связи с характером соответствующей эпохи и на основе положений теории исторического материализма, и 2) если известны автор и редакторы памятника, путем тщательного изучения биографий их, опять-таки в связи с эпохой жизни автора и редакторов и на основе положений теории исторического материализма.

Выяснение степени соответствия особенностей каждой редакции условиям, при которых каждая редакция возникала, в значительной мере предвосхищается решением вопроса о причинах различий разных редакций. Но здесь могут быть приняты во внимание и некоторые другие обстоятельства, например, соответствие той или иной эпохе языка памятника, обозначений времени, обозначений мер веса и т. п., географических названий и т. д., – словом, тех особенностей, которые служат предметом изучения при текстуальной аналитической критике.

Получив конкретные ответы на упомянутые вопросы, исследователь сможет определить взаимное отношение редакций памятника, в частности – выяснить, какая из редакций является первоначальной. Получение правильных ответов требует, однако, достаточной осведомленности исследователя в вопросах истории. Знание тех или иных, подчас незначительных фактов позволит понять действительное значение

[131]

установленных исследователем изменений, наблюдаемых в отдельных редакциях памятника.

Примерами изучения редакций памятников могут служить различные работы исследователей по вопросу о редакциях Русской Правды, Судебника Федора Ивановича, житий святых, сочинений Авраамия Палицына, и проч. Классическим примером этого изучения и попыток восстановления первоначальных редакций, не дошедших до нашего времени, служат особенно работы А. А. Шахматова в области изучения русских летописей. Необходимо, однако, оговориться, что все эти работы страдают тем недостатком, что социально-экономические условия эпох возникновения различных редакций одних и тех же памятников совершенно не приняты во внимание. С этой оговоркой техника работы соответствующих исследователей заслуживает внимания, как образец изучения редакций. Не имея возможности привести значительное количество таких примеров, которые детально вскрыли бы существо приемов изучения различных редакций, и отсылая читателей за этими примерами непосредственно к работам соответствующих исследователей (см. раздел библиографии), мы ограничимся двумя небольшими примерами установления возраста редакций.

Древнейший русский законодательный памятник, Русская Правда, дошел до нас в трех редакциях: краткой, пространной и сокращенной переделке пространной редакции. В краткой редакции, по так называемому академическому списку XV века, в самом начале текста читаем, что в числе мстителей за убийство мог быть сын сестры убитого. В пространной редакции, по синодальному списку конца ХШ века, в соответствующем месте читаем: «братню сынови». Известно, что матриархат (когнатический род) предшествовал патриархату (агнатическому роду); следовательно, обычай выдвигать в числе мстителей родственников по материнской линии должен быть древнее обычая выдвигать мстителей из числа отцовской родни. Таким образом, упомянутое различие между краткой и пространной редакциями Русской Правды может служить одним из признаков большей древности краткой редакции.

Одним из памятников борьбы христианства с язычеством в древней Руси служит вставка в русский перевод Слова Григория, дошедшего в списках XIII, XIV и др. веков. Анализируя этот памятник, Е. В. Аничков установил в нем ряд

[132]

вставок более мелких. В этих мелких вставках оказались имена древнерусских языческих богов. Следует ли устранить все эти мелкие вставки из текста памятника для восстановления первоначальной редакции? Е. В. Аничков находит, что в эпоху возникновения памятника имел место такой этап борьбы христианства с язычеством, когда имена языческих богов христианин боялся произносить. Отсюда следует, что характер мест, заподозренных в качестве вставок, не соответствует психологии эпохи возникновения памятника. Очевидно, все соответствующие места дошедшего до нас текста, действительно, являются вставками и должны быть исключены из текста для получения первоначальной редакции.

Изучение редакций памятника приемами синтетической критики, с учетом данных, полученных помощью аналитической критики, позволяет обнаружить и источники изучаемого памятника, если он имеет сложный состав. Анализ изменений и отличий одной редакции от другой, в связи с учетом причины таких изменений, имеет своей задачей дать и оценку этих изменений, т. е. выяснить, насколько тому или иному добавлению, вставке и проч. особенностям отдельных редакций можно доверять и в какой степени ими можно пользоваться при изучении конкретных исторических явлений, которых они касаются. Эти задачи не составляют особенности изучения редакций и будут рассмотрены ниже, отчасти в разделе об изучении разных памятников, отчасти в других разделах, посвященных этим вопросам.

Изучение различных памятников. Имея перед собою группу памятников, взаимное отношение которых не совсем ясно, но которые заведомо не являются разными редакциями одного и того же памятника, исследователь прежде всего должен расположить эти памятники в хронологическом порядке. Датировка памятников должна быть произведена заранее приемами аналитической критики. Лишь в редких случаях некоторые из изучаемых памятников не могут быть датированы достаточно точно помощью этих приемов. В таком случае задача изучения будет несколько затруднена. Необходимо будет сделать попытку датировать такие памятники путем применения методов предварительной синтетической критики, о которых мы ниже будем говорить специально. Если и это окажется невозможным, датировку соответствующих памятников придется произвести в самом процессе совместного изучения памятников. Имея дело с этим послед-

[133]

ним случаем, исследователь должен будет расположить памятники в какой-нибудь иной последовательности, хотя бы даже в произвольной. После этого можно будет приступить к сравнительному изучению памятников.

В отличие от работы по сравнению разных редакций одного и того же памятника, исследователю в этом изучении придется сравнивать только отдельные места памятников, т. е. такие части памятников, которые содержат сообщения об одних и тех же событиях или явлениях. Исследователю при этом придется иметь дело с двумя возможными случаями. Перед ним могут оказаться памятники сложного состава, что должно было быть выяснено приемами аналитической критики, но могут оказаться памятники простого состава или такие, которые видимым образом не обнаруживают объединения нескольких отдельных памятников в одно целое. В первом случае работа по сравнению памятников будет несколько облегчена: каждую составную часть сложного но составу памятника можно будет непосредственно сравнивать с подходящим по характеру другим отдельным памятником. В простейшем случае дело сведется даже к задаче сравнения разных редакций. Во втором случае для облегчения работы памятники необходимо будет разбить на отдельные части искусственно. Величина таких искусственно полученных частей памятников – произвольна, но каждая отдельная часть должна заключать в себе какую-нибудь цельную мысль и в то же время не быть слишком значительной по объему, так как большие размеры частей памятников будут затруднять сравнение. В целях облегчения работы по сравнению памятников можно далее рекомендовать изложение на отдельных листах содержания памятников, так чтобы возможно было предварительное сравнение памятников по их содержанию. Для этих целей можно, например, перечислить факты, содержащиеся в памятниках или, озаглавив каждую часть памятника, перечислить эти заглавия. При незначительных размерах памятников можно практиковать первый способ, при более значительных размерах памятников – второй, с переходом при изучении отдельных частей памятников опять-таки к первому способу. Все это облегчит работу по сравнению памятников – в том отношении, что исследователь предварительно выяснит, какие части памятника надо сравнивать более тщательно, какие части такого тщательного сравнения не требуют. Сравнение памятников, также как

[134]

и в случае редакций, производится по два, т. е. поочередно сравниваются каждые два памятника.

При сравнении необходимо будет выяснить, насколько разные памятники одинаково описывают один и тот же исторический факт, насколько однородны самые выражения, в каких дается описание, насколько сходны обороты речи и даже отдельные термины, например, эпитеты, примеры, сравнения и т. д., не встречаются ли одинаковые ошибки, одинаковые оценки и проч. Если будет признано значительное сходство отдельных памятников в тех или иных отдельных частях, то с известной степенью уверенности можно будет предполагать, что памятники или влияли один на другой, или в их основании в соответствующей части лежит общий источник. Обнаружение такого общего источника, самостоятельно сохранившегося, сразу решает вопрос. Но часто не исключена возможность, что такой общий источник мог не сохраниться. Если время возникновения сравниваемых памятников различно, т. е. один памятник значительно старше другого, то вероятность существования общего утраченного источника будет меньше; напротив, если изучаемые памятники современны, то эта вероятность будет значительнее. Восстановление утраченного общего источника производится на тех же о снованиях, как и восстановление утраченной первоначальной редакции. С восстановлением источника оперируют как с открытым вновь свидетельством, т. е. его подвергают текстуальной аналитической критике для датировки, определения места происхождения и т. д.

При сравнительном изучении взаимных отношений источников следует помнить о различии самих эпох и о различиях в понимании авторского права. Ранним этапам феодальной эпохи в большей мере соответствует контаминация, т. е. механическое соединение нескольких памятников в одно целое. Более позднему времени в большей мере соответствует компиляция, при которой заимствованиям у других авторов придается своя новая форма. В первом случае взаимные отношения между памятниками определяются гораздо легче и проще, чем во втором. Но это указание не следует понимать слишком буквально. На практике наблюдаются и значительные уклонения. Так, уже в древнейших частях летописи можно найти следы компиляции и, напротив, встречаются памятники XVII века с заметными следами простой контаминации.

[135]

В дополнение к указанным выше приемам сравнительного изучения памятников можно указать особый прием, практикуемый некоторыми исследователями при установлении взаимных отношений между памятниками. Сущность этого приема заключается в определении какой-либо руководящей главной мысли нескольких памятников, налагающей свой отпечаток на содержание всех их и в противопоставлении этой мысли другой руководящей идее, красной нитью проходящей через содержание другой группы памятников. Таким приемом пользуется при исследовании древнегреческих и латинских памятников, содержащих известия о Скифии, М. И. Ростовцев. В одной группе источников он усматривает идею идеализации образа жизни скифов, в другой – реалистического их изображения. В соответствии с этим, М. И. Ростовцев устанавливает взаимозависимость отдельных групп памятников. Не говоря о методологической ошибке М. И. Ростовцева, заключающейся в игнорировании им социально-экономических условий, с которыми, конечно, связывается та или иная политическая, религиозная и т. п. идея, этот метод не может быть признан вполне достаточным и надежным средством для разрешения вопроса о взаимных связях между памятниками. Даже учет, безусловно необходимый, особенностей социально-экономических условий, при которых находили свое распространение те или иные идеи, не сможет, по такому общему признаку, позволить определение, зависит или не зависит один памятник от другого. Прочные заключения могут основываться только на внимательном и тщательном сравнении текста памятников, и формальное их изучение в данном случае будет играть значительно более важную роль. Не сходство руководящих идей, а сходство деталей будет указывать на заимствования. Сходство и даже тождество руководящих идей в подавляющем большинстве случаев объясняется непосредственно из сходства социально-экономических условий, из социальной принадлежности авторов к одному и тому же общественному классу. Никаких научных оснований для заключения о зависимости одного памятника от другого по признаку наличия в них одной и той же руководящей политической, религиозной и т. п. идеи, во всяком случае не имеется. Указанный прием может быть использован лишь в качестве вспомогательного приема, полезного для предварительного суждения о взаимных связях памятников, при отборке их для дальнейшего изучения путем детального сравнения.

[136]

Установление связи между памятниками, передающими сообщение об одном и том же историческом событии, обязывает исследователя рассматривать в качестве первоисточника старший памятник или тот из двух современных памятников, который лучше передает сообщение утраченного общего им источника. Все остальные памятники привлекаются на правах второстепенных источников.

Если будет признано, что два или несколько памятников, при передаче одного и того же сообщения, находятся в той или иной взаимной связи, не исключена возможность передачи некоторыми памятниками каких-либо деталей, не содержащихся в прочих памятниках. Например, возможно, что старший памятник не сообщает некоторых подробностей, имеющихся в младших памятниках, или, наоборот, старший памятник сообщает подробности, пропущенные в младших памятниках. Это обстоятельство может указывать или на иную редакцию сообщений, или на привлечение каких-либо новых источников. Для обнаружения причин изменений следует руководствоваться правилами, указанными для изучения различных редакций одного и того же памятника.

Сравнение соответствующих частей памятников может в иных случаях привести к заключению, что один и тот же факт изложен в разных памятниках совершенно различно. Это может указывать, что памятники независимы один от другого, но считать вопрос решенным окончательно можно только в том случае, когда различие в описаниях достаточно значительно и в то же время это различие заметно и во всех остальных частях сравниваемых памятников. Большим подспорьем при решении этого вопроса послужили бы исследователю достаточные подробности из биографий авторов памятников. Если в биографиях авторов имеется материал, указывающий на полную невозможность влияния одного на другого, то это, в соединении с другими аналогичными: данными о различии памятников, послужит достаточной гарантией от ошибок в делаемом заключении. При влиянии одного автора на другого, в памятниках нередко можно найти соответствующие указания со стороны самих авторов. Но таких указаний в памятниках может и не быть. Они могут быть с умыслом опущены автором, испытавшим на себе влияние другого автора. В затруднительных случаях, когда взаимные отношения памятников не совсем ясны, и когда категорический ответ не может быть получен, лучше предпола-

[137]

гать наличие этого влияния, и во всяком случае никаких положительных выводов на этом выводе не строить. Надо помнить правило, что спорное на основании спорного не решается. Спор может быть разрешен в ту или иную сторону только на основании таких данных, из которых каждое в отдельности никаких сомнений не вызывает и само по себе является бесспорным.

Если исследователем категорически будет признано, что данные изучаемые им памятники не находятся ни в какой степени зависимости один от другого, то все такие памятники привлекаются на правах первоисточников. Мало того, исследователь получает возможность заключить о полной достоверности тех фактов, которые сообщены разными независимыми памятниками. Понятно, что такой возможности не имеется в тех случаях, когда памятники связаны взаимными влияниями, например, когда один памятник оказывал влияние на другой, или же памятники были связаны наличием общего источника. Из этого видно, какое огромное значение имеет вывод о независимости памятников, об открытии какой бы то ни было связи между ними. Этот вывод позволяет судить о степени достоверности сообщаемых памятниками фактов. Тем тщательнее должно быть произведено изучение взаимных отношений памятников, тем осторожнее должен быть исследователь в своих выводах, тем прочнее должен быть этот вывод обоснован.

Приходя в соответствующих случаях к выводу, что памятники не зависят один от другого и не имеют в интересующем исследователя сообщении общих источников, исследователь может встретиться с фактом противоречия между источниками. Противоречия могут касаться; 1) времени события, 2) места события, 3) отдельных деталей в описании события, 4) оценки события, 5) утверждения факта одним памятником и отрицания его другим памятником. В таком случае перед исследователем естественно возникнет вопрос, какому памятнику отдать предпочтение, т. е. какому памятнику можно больше доверять. Исчерпывающее решение этого вопроса относится к задачам окончательной синтетической критики. Но предварительный ответ может быть получен применением приемов предварительной синтетической критики. Для этого необходимо будет выяснить причину различных показаний памятников. Причина различий может заключаться: 1) в политических, религиозных или каких-либо иных взглядах,

[138]

симпатиях и настроениях авторов или составителей памятников; 2) в большей осведомленности составителя соответствующего памятника; 3) в возникновении таких новых фактов, которые проливают новый свет на описанные ранее события; 4) в простой ошибке составителя или автора того или иного из памятников. Характер различий и противоречий, с учетом данных о составителях памятников, позволит в ряде случаев получить надлежащий ответ. Так, например, различные даты летописных сообщений, касающихся одних и тех же событий, часто вызваны пользованием разными календарями. Различие в датировке одних и тех же событий эпохи Смуты начала XVII века в русских и иностранных записках объясняется пользованием авторами записок различным стилем. В тех случаях, когда расхождение в датировке не может быть объяснено ничем иным, очевидно, можно предполагать ошибку в одном из памятников. Преувеличенное описание нечистоплотности славян в сочинении арабского писателя Инб-Фадлана объясняется тем, что автор описания – мусульманин, брезгливость которого обусловлена его религиозными убеждениями. Политические интересы Василия Шуйского заставили его первоначально подписать официальный акт о случайном самоубийстве царевича Димитрия, сына Ивана IV; с изменением обстоятельств, личные интересы Шуйского заставили его свидетельствовать, Что Димитрий жив; когда обстоятельства вновь изменились, Василий Шуйский дал третье показание: что Димитрий погиб от руки убийц, подосланных Борисом Годуновым.

В тех случаях, когда материала для решения вопроса, какой из памятников вернее освещает событие, будет недостаточно, не лишнее будет принять во внимание следующие дополнительные правила критики: 1) в спорных случаях преимущество остается за юридическим памятником перед всяким иным памятником неофициального происхождения; 2) если памятники однородны, то преимущество остается за тем из них, который более современен событию; 3) в таких же случаях преимущество остается за тем памятником, который происходит из местности, где происходило изучаемое событие. Но эти правила могут быть приняты во внимание только тогда, когда никаких других данных для решения вопроса вообще не существует. Официальный юридический памятник, достоверность и подлинность которого находится вне сомнения, обычно передает факт правильно. Но это

[139]

«обычно» не означает «всегда». Известны случаи, когда именно официальные памятники освещают факты тенденциозно. О таких общих случаях мы упоминали в разделе классификации исторических источников. Такое же замечание можно сделать Относительно двух других указанных правил, хотя и в меньшей степени. Поэтому решение вопроса на основании одних формальных соображений, как сказано, может иметь место только в крайних случаях.

Исследователь может, наконец, встретиться со случаем, когда то или иное событие отмечено только одним памятником, в то же время другие памятники об этом событии совершенно умалчивают. Надо твердо усвоить, что такого рода молчание абсолютного большинства памятников – не равносильно отрицанию факта, сообщаемого хотя бы одним памятником. Некоторые историки охотно пользуются аргументом «от молчания» (ex silentio). Но во многих случаях необдуманное пользование таким аргументом составляет грубую логическую ошибку. Ведь памятники могут умалчивать о чем-либо вовсе не потому, что какой-нибудь данный факт не имел места, а по причинам, быть может, совершенно иного характера. Ссылка на молчание памятников фактически предполагает сплошь и рядом признание факта нереальным заранее. Только в тех случаях, когда доказано, что памятники не могли молчать о таком-то и таком-то факте, но на деле о нем не упоминают, возможно пользоваться упомянутым аргументом.

То же замечание относится и к способу «количественного» доказательства, т. е. к способу предпочтения показаний многих источников показанию немногих. Десятки памятников могут на деле освещать факт совершенно неверно, – один или немногие памятники могут передавать факт правильно. Забывать об этой возможности никогда не следует, и только всестороннее исследование вопроса может дать правильный и непререкаемый ответ.

Датировка памятников приемами синтетической критики. Совместное изучение группы различных памятников может в некоторых случаях содействовать датировке памятников не датированных или содействовать проверке даты датированного памятника. Простейший случай заключается в учете времени фактов, описанных в каком-либо недатированном памятнике. Этот прием составляет особое видоизменение соответствующего приема текстуальной аналитической кри-

[140]

тики, описанного нами в своем месте выше. Из каких-либо современных событию источников мы можем знать точную дату этого события. Другой памятник может случайно упоминать об этом событии и тем самым предоставлять исследователю некоторые возможности для датировки памятника. Так, например, среди памятников эпохи Смуты имеется «Новая повесть о преславном Российском царстве». Точная дата этого памятника неизвестна. Из текста памятника видно, что его составитель знал о событиях в октябре – декабре 1610 г. Но он ничего не сообщает об освободительном движении городов, напротив, он упрекает города за их бездействие. Он ничего не сообщает и о мероприятиях Гермогена, которые должны были бы его интересовать, судя по теме его сочинения. Но со слов польского современника Маскевича и русского современника Катырева-Ростовского видно, что Гермоген начал решительно действовать уже в декабре месяце 1610 г., а в январе 1611 г. уже откликнулся Нижний Новгород. Автор «Новой повести» мог, конечно, умолчать относительно деятельности Гермогена из боязни ему повредить, но таких оснований у него не было для молчания относительно движения городов. Напротив, ему было бы выгодно сказать о начавшемся движении городов. Соображая все это, С. Ф. Платонов находит, что «Новая повесть» была составлена во второй половине декабря 1610 г. или в начале января 1611 г.

Другой прием заключается в учете цитат, встречающихся в памятнике, дата которого подлежит проверке или вовсе неизвестна. Обнаружив в изучаемом памятнике цитаты из другого или других памятников, даты которых хорошо известны, можно таким способом определить, ранее какого времени не мог быть составлен изучаемый памятник. Иными приемами (помощью аналитической критики) могло быть выяснено время, позже которого памятник не мог быть составлен. Сопоставляя такие данные, можно еще более точно датировать памятник или проверить его датировку.

Третий прием заключается в подыскании такого датированного памятника, который является ответом или откликом на содержание данного недатированного памятника, или, напротив, такого датированного памятника, который мог вызвать ответ или отклик, содержащийся в недатированном памятнике. Таким способом, например, возможно датировать письмо, содержащее ответ на другое письмо, дата ко-

[141]

торого известна; равно – указ, являющийся ответом на челобитную или прошение, даты которых известны, и т. д.

В связи с этой возможностью датировки памятников приемами синтетической критики, обнаруживается также возможность проверки подлинности памятников. Например, цитата из книги, которая по всем признакам должна быть моложе памятника, ее содержащего, конечно, указала бы на подложность такого памятника.

Резюме и итоги. В качестве общего итога по вопросу о предварительной синтетической критике можно, таким образом, заметить, что предварительная синтетическая критика имеет дело с различными редакциями одного и того же памятника и с разными памятниками самостоятельного происхождения. Важнейшим методом предварительной синтетической критики является сравнение текста редакций или разных источников. Целью этой критики является: 1) установление взаимных отношений редакций одного и того же памятника или различных памятников; 2) восстановление текста старших редакций, почему-либо не сохранившихся; 3) определение источников памятников; 4) восстановление текста утраченных источников изучаемых памятников; 5) установление сущности и характера различий и противоречий в памятниках, если таковые имеются; 6) предварительная оценка степени достоверности сообщений памятников о тех или иных исторических фактах; 7) датировка памятников недатированных и проверка дат датированных памятников, а в связи с этим – обнаружение подложных памятников.

Само собой разумеется, что предварительной синтетической критике надо иметь в виду и задачу уяснения исторических фактов, что будет служить подготовкой к выполнению основной задачи конкретного исторического исследования этих фактов, т. е. выполнению разработки темы.

Как видно было из сказанного выше, предварительная синтетическая критика должна учитывать и опираться на данные, добытые помощью текстуальной (отчасти и иногда также формальной) аналитической критики.

 

 

Случаи применения и сущность. Имея дело с памятниками, независимость которых доказана и сообщения которых

[142]

об одних и тех же исторических фактах в основном сходны, исследователь может на практике смело удовольствоваться данными, полученными с помощью аналитической и предварительной синтетической критики. Это допустимо в том случае, когда изучаемые исследователем исторические факты не вызывают сомнений в степени их вероятности и правдоподобности, т. е. не относятся к области так называемых чудес или к области явлений, совершенно нелепых с точки зрения обычной человеческой практики. Доверяя, таким образом, показанию разнородных самостоятельных исторических источников, исследователь невольно руководствуется на деле методологическими соображениями, выступающими в таких случаях в наиболее элементарной своей форме – в форме так называемого здравого смысла. Было бы излишним педантизмом требовать в таких случаях обязательной проверки фактов путем сознательного применения каких-либо новых методов критики, фантазировать и видеть ложь и искажения во всех показаниях источников. Однако не следует проявлять и чрезмерной доверчивости. Полагаться на показания независимых источников можно только в том случае, если независимость их одного от другого находится вне всяких сомнений и доказана самым решительным образом. При малейшем сомнении в излишнюю доверчивость впадать не следует. Сходство показаний нескольких источников, независимость которых лишь вероятна, или даже более чем вероятна, может быть признано убедительным доказательством достоверности фактов, когда оно не заключается в полном совпадении двух или трех рассказов, как могло бы казаться на первый взгляд. Не полное совпадение различных свидетельств, а сходство, ограниченное небольшим количеством совпадений, является доказательством достоверности фактов. В сомнительных же случаях, повторяем, критику необходимо продолжать. Напротив, если тот или иной факт явно противоречит так называемому здравому смыслу, было бы совершенно напрасным делом пытаться собирать новые данные, которые липший раз подтвердили бы нелепость и без того нелепого факта. Сообщение о чуде какого-либо святого не нуждается в специальных опровержениях, так как понятие чуда отвергается всеми данными науки. Излишний педантизм, выражающийся в поисках новых аргументов для опровержения явной нелепости, ведет к лишней, никому ненужной работе. Излишний педантизм при проверке фактов превращается в

[143]

абсолютный скептицизм, который вовсе не тождествен с научной исторической критикой памятников. В виде афоризма можно было бы сказать: в какой мере продуктивна критика памятника, в такой же мере бесплоден чрезмерный скептицизм.

Но малейшее действительное сомнение относительно достоверности факта обязывают историка продолжать свои критические изыскания. Они должны быть безусловно продолжены в тех случаях, когда предварительная синтетическая критика дала, как сказано выше, сомнительный результат, т. е. когда ответ не имеет твердого обоснования. Непрочные ответы или полное отсутствие ответа возможны в тех случаях, когда сообщение о каком-либо факте заключено только в одном памятнике или хотя бы в нескольких, но так или иначе, «по-видимому», между собою связанных. Дальнейшее изучение таких памятников возможно в форме окончательной синтетической критики. Сущность последней заключается в определении степени вероятия того или иного факта путем сопоставления его с целой группой фактов и явлений, к которым он относится. Не трудно заметить, что этот прием, распадающийся на ряд разновидностей, представляет собою частный случай одного из основных положений и требований теории исторического материализма – изучать явления в их историческом развитии и во взаимной связи.

Возможные случаи основания для сомнений. Научное сомнение в достоверности фактов, сообщаемых источниками, должно иметь научные основания, т. е. предполагать возможность предусматривать такие случаи заранее и не руководствоваться простым «обывательским» недоверием. Возможные случаи основания для сомнений могут быть предусмотрены по двум группам: 1) относительно наблюдения фактов, 2) относительно передачи или изложения фактов.

В первой группе, в свою очередь, могут быть предусмотрены следующие отдельные случаи:

1. Трудная наблюдаемость или полная невозможность наблюдения фактов по их природе, например: действие большой армии, не поддающееся прямому наблюдению отдельного лица; обычаи, свойственные целому народу или эпохе; интимный разговор, и т. д.

2. Классовая принадлежность, принадлежность к той или иной политической партии, религиозной организации или

[144]

какой-либо иной корпорации, особенности которой препятствуют правильному восприятию фактов.

3. Слишком молодой или слишком преклонный возраст наблюдателя, исключающие правильное восприятие фактов.

4. Недостаточная подготовленность или низкий уровень умственного развития, препятствующие правильному восприятию каких-либо сложных явлений, требующих специальной подготовленности и высокого умственного развития – по их сложности.

5. Личные отрицательные свойства наблюдателя, постоянные или временные, например, какая-либо болезнь, состояние раздражения или гнева, состояние испуга, трусость, тщеславие, какие-либо предрассудки, страх за совершенное преступление и т. п.

6. Необходимость действовать во время наблюдения, что отвлекало внимание наблюдателя.

7. Слабый интерес к факту в момент наблюдения, что ослабляло внимание наблюдателя.

8. Неудобное место наблюдения, что препятствовало хорошо видеть или слышать.

Во второй группе могут быть предусмотрены следующие случаи оснований для сомнения:

1. Недостаточное или неточное наблюдение фактов, объясняемое одной из причин, предусмотренных в первой группе.

2. Классовая, политическая, религиозная или какая-либо иная корпоративная принадлежность автора, составителя или редактора памятника, по особым свойствам своим и свойствам факта препятствовавшая описывать факт правильно и точно, вынуждавшая замалчивать какой-либо факт или вымышлять небывалый факт.

3. Значительный разрыв во времени между наблюдением факта и его описанием, вследствие чего многое могло быть забыто.

4. Недостаточная подготовленность автора, составителя или редактора, неумение по этой причине правильно описать факт.

5. Действие господствующей морали, заставляющее автора, составителя или редактора памятника искажать, измышлять или замалчивать факты, хотя бы классовая, партийная или какая-либо иная корпоративная его принадлежность к этому и не принуждала бы.

6. Действие господствующего представления о красоте, подобное действию господствующей морали.

[145]

7. Личные отрицательные свойства автора, составителя или редактора памятника, постоянные или временные, например, болезнь, состояние раздражения или гнева, состояние испуга, трусость, тщеславие, какие-либо предрассудки, страх за совершенное преступление и т. и

8. Слабый интерес автора, составителя или редактора памятника к описываемому факту.

9. Какое-либо особенное положение, заставляющее лгать, например, протокол заседания, подписанный председателем, по составленный секретарем; акт о приемке и сдаче дел, подписанный без фактической проверки, «по доверию», и т. п.

Возможные случаи исключения сомнений. В такой же мере, в какой возможно предусмотреть случаи основания для сомнений в достоверности фактов, возможно предусмотреть и случаи, исключающие основания к сомнению.

Возможно предусмотреть следующие случаи:

1. Утверждаемый факт, по своим свойствам, поддавался легкому наблюдению, и искажение его без особого умысла было невозможно.

2. Утверждаемый факт был настолько широко известен, а проверка его была настолько проста, что автор, составитель или редактор памятника не мог бы его замолчать или исказить, если бы даже имел такое желание.

3. Факт был отмечен случайно и не мог иметь такого характера, что заинтересовывало бы в его искажении с точки зрения класса, партии, религиозной группы или какой-либо корпорации, к которой принадлежал автор, составитель или редактор памятника или наблюдатель.

4. Факт был настолько элементарно прост для правильного наблюдения и точного описания, что всякие искажения исключаются при любом возрасте и при любой степени подготовки и умственного развития.

5. Утверждаемый факт находится в видимом противоречии с тем впечатлением, которое желал произвести на читателя автор, составитель или редактор памятника, следуя классовым, политическим, религиозным или каким-либо иным корпоративным интересам.

6. Утверждаемый факт находится в видимом противоречии с тем впечатлением, которое желал произвести на читателя автор, составитель или редактор памятника, находившийся под воздействием каких-либо своих отрицательных свойств, постоянных или временных, как состояние раздражения или

[146]

гнева, состояние испуга или страха за совершенное преступление, трусость, тщеславие и т. п.

7. Факт находился в противоречии с господствующей моралью, и с точки зрения морали о нем не следовало бы говорить, автору памятника об этом известно, и он сам делает соответствующую оговорку.

8. Факт находился в противоречии с господствующими представлениями о красоте, и с этой точки зрения о нем не следовало бы говорить, автору памятника об этом было известно, и он сам делает соответствующую оговорку.

9. Факт находился в противоречии вообще с привычками наблюдателя или автора, автор высказывает явное недоумение, не находит объяснения факту.

10. Совпадение в одном лице наблюдателя и автора и немедленная регистрация факта «под свежим впечатлением» в значительной степени ослабляют сомнения.

Прием методологических соображений. Условия для устранения возникающих сомнений могут быть в тех или иных случаях столь недостаточны, что исследователю необходимо прибегнуть к применению более сложных приемов проверки. Одним из таких приемов является прием методологических соображений.

Как известно, целый ряд явлений общественной жизни не составляет исключительного достояния какой-нибудь одной народности и какой-либо одной эпохи в жизни того или иного народа? Таковы, например, явления классовой борьбы, если отвлечься от конкретных форм ее выражения, таковы формы государственного строя, развитие ремесла, организация крупной промышленности, та или иная система землепользования, та или иная система земледелия, экономические кризисы и. т.п. Такие явления наступают в жизни различных народов и в различные определенные эпохи исторического существования одного и того же народа при одинаковых определенных условиях благодаря действию одних и тех же причин. Зная об этом, можно оценивать степень вероятности того или иного факта даже на основании одних методологических соображений, т. е. на основании положений теории исторического материализма. Понятно, например, что классовая борьба не может иметь места в условиях преобладания системы натурального хозяйства, республика не может возникнуть в крепостническом обществе, трехполье не может существовать при родовом быте, машинное производство не может

иметь места при феодализме и т. д. Зная, что при таких-то определенных условиях такой-то данный факт может являться следствием такого-то другого факта, исследователь может по наличному факту-причине определить степень вероятности факта-следствия, или наоборот, по такому-то наличному факту-следствию определить степень вероятности факта-причины. Если факт-причина – налицо, то факт-следствие не вызывает сомнения, как и наоборот. Равным образом, если факт-причина отсутствует, и в то же время памятник сообщает о существовании факта-следствия, то такое сообщение приходится отвергнуть как недостоверное; если памятник сообщает о существовании факта-причины и в то же самое время факт-следствие несомненно отсутствует, то сообщение памятника должно быть отвергнуто. Не вдаваясь в дальнейшие подробности, заметим, что конкретизация этих положений дается теорией исторического материализма в части учения о базисе и надстройке, о классовой борьбе, о роли географической среды и т. д.

Примером пользования данным методом может служить оценка летописного сообщения о большом государстве при первых Рюриковичах. Как известно, прежние историки целиком доверяли этому летописному сказанию. Проверить достоверность этого сказания методами предварительной синтетической критики невозможно, так как все летописные сообщения этого рода восходят в конечном счете к одному общему источнику. Между тем, имеются основания для сомнений в достоверности этого сказания. Странным кажется, что большое древнее государство Рюриковичей затем распалось на самостоятельные части, и понадобились вековые усилия для того, чтобы вновь «собрать» самостоятельные части в одно целое. Исследуя приемами аналитической критики упомянутое сообщение летописи, находим, что летописцем в данном случае могли руководить политические интересы. Последние, вопреки старинным представлениям о «беспристрастном» и «бесстрастном» летописце, вообще резко сказываются в летописи. Можно догадываться, что и в данном случае исторический материал подобран тенденциозно, лишь бы обосновать право киевской династии на земли уже приобретенные и земли намеченные к захвату. Оценивая факт существования большого государства первых Рюриковичей с точки зрения методологической, мы должны признать его недостоверным: в условиях преобладания натурального хо-

[148]

зяйства большого государства существовать не могло. Этот вывод заставляет отвергнуть и летописную версию о 12 сыновьях Владимира. В рассказе об этом обращает на себя внимание подозрительно круглая цифра 12, любимое число многих сказок и легенд. Считая невозможным существование обширного государства при Владимире I, необходимо будет заключить, что многие из приписанных летописцем этому князю сыновей на деле таковыми не являлись и к династии Владимира I не принадлежали. Этот вывод, сопоставленный с иными данными, становится несомненным. Отсюда видно, что оценка общего факта помощью данных теории исторического материализма может привести в некоторых случаях к решению весьма частного вопроса.

Иностранцы, современники Смуты начала XVII в., в один голос утверждают, что при поднятии так называемых мощей Димитрия тело последнего было заменено трупом другого мальчика. Официальный акт утверждает, что при вскрытии гроба Димитрия было найдено нетленное тело. Элементарные методологические соображения заставляют сомневаться в достоверности сообщения официального акта. Сопоставляя это общее соображение с известием о том, что в первую половину XVII в. на Руси бальзамирования трупов не производилось, приходится сообщение иностранцев признать правильным.

От конца XVI века и начала XVII века сохранилось несколько указов о так называемых заповедных летах. Этими указами отменяется старый закон о Юрьеве дне, о выходе крестьянском. Срок действия упомянутых указов точно неизвестен. Возникает вопрос, были ли данные указы срочными, или же навсегда отменяли закон о Юрьевом дне. Исходя из соображения о диалектическом характере исторического процесса вообще, приходится считать вполне достоверным, что указы имели срочный характер, т. е. действовали в течение определенного времени, а затем вновь восстанавливались права крестьянского выхода около Юрьева дня.

Прием исторической аналогии. Решение некоторых вопросов по оценке степени достоверности того или иного факта, сообщаемого источниками, не всегда возможно помощью приложения одних только чисто теоретических соображений. В более сложных случаях бывает полезно прибегать к методу исторической аналогии. Сущность этого метода заключается в точном определении условий, при которых,

 

[149]

яко бы, данный факт имел место, и в поиске такого же факта, при таких же условиях, в истории иных народов или в истории иных эпох того же самого народа, в жизни которого, яко бы, данный факт имел место. Если аналогия будет найдена, это повысит степень вероятности факта. Напротив, если аналогии найдено не будет, степень вероятности факта, понизится. При этом, однако, надо помнить, что характер условий, при которых мог иметь место заподозренный факт должен быть установлен с достаточной степенью точности. Известно, что одна и та те причина при различных условиях, при которых она действует, может приводить к различным следствиям. Поэтому исследователь должен быть достаточно внимателен в определении условий и достаточно осторожен в своих выводах.

Сущность данного метода может быть иллюстрирована следующими примерами. Известное сказание о возникновении Киева называет в числе первых насельников Киевской земли трех братьев: Кия, Щека и Хорива. Новгородское предание называет для Новгородской области трех братьев, Рюрика, Синеуса и Трувора. Сравнивая эти два предания с аналогичными скифскими, финскими, литовскими и другими сказаниями, находим, что сюжет сказаний во всех случаях совпадает в значительной степени. Условия, к которым приурочены эти сказания, тоже аналогичны. Зная, что данное сказание в других случаях представляет собою не более как легенду, мы должны признать и русское сказание легендой, не связанной ни с реальным Новгородом, ни с реальным Киевом.

Исследуя вопрос об обстоятельствах появления племени полян в районе Днепра, В. А. Пархоменко приходит к выводу, что поляне появились на Днепре с востока, из Подонско-Азовской области. В числе аргументов в пользу этого мнения В. А. Пархоменко приводит историческую параллель – движение Мстислава из Тмутаракани в XI веке.

До нашего времени сохранилось до 80 междукняжеских договорных грамот. Изучение формуляра их убеждает, что это – не мирные договоры, а нечто иное. Находим, что обозначения родства, встречающиеся во всех этих грамотах, не соответствуют действительным отношениям между лицами, в данных грамотах упомянутыми. На основании методологических соображений догадываемся, что эти грамоты являются феодальными договорами между сюзеренами

[150]

и вассалами. Привлекая соответствующие западноевропейские феодальные договоры, находим, что последние, за исключением формул аммажа, вполне аналогичны русским междукняжеским договорам. Отсюда делаем заключение, что русские междукняжеские договорные грамоты представляют собою феодальные договоры.

Метод сопоставления. До сих пор речь шла, однако, о таких явлениях и фактах, которые представляют собою категории социальные, т. е. встречаются и случаются в жизни разных народов и в разные эпохи исторического существования одного и того же народа. Иначе говоря, речь шла об «общем» в истории. Конкретные формы соответствующих явлений во внимание мы не принимали. Но «общее» не исключает «индивидуальное». Если те или иные социальные явления имеют место на соответствующих ступенях культурного развития в жизни каждого народа, то история каждого отдельного народа имеет в то же время свой индивидуальный облик. Исторические и географические условия существования того или иного народа накладывают на аналогичные по своей главной сущности явления свой особый отпечаток, и конкретные формы таких явлений приобретают относительное своеобразие. Имея дело с «индивидуальным» в истории, исследователь, очевидно, будет уже не в состоянии проверить тот или иной факт этого порядка помощью одних теоретических соображений и помощью исторической аналогии. В этом случае, как правило, приходится обращаться к такой группе фактов, с которой данный проверяемый факт связан. Исследователю приходится устанавливать, насколько данный факт соответствует прочим фактам своей группы, насколько он с ними гармонирует, насколько он им не противоречит. В зависимости от того или иного ответа, очевидно, возможна и оценка степени вероятности такого факта. Данный метод оценки степени достоверности и вероятности изучаемых фактов будет представлять собою новую разновидность метода методологических соображений.

Покажем сущность этого метода, как это делалось и в других случаях, на конкретных примерах его применения.

Известно, что следственное дело о смерти сына Ивана IV, царевича Димитрия, называет причиной его смерти нечаянное самоубийство. Огромное большинство других памятников считает виновниками смерти Димитрия царя Бориса Годунова, бывшего в момент смерти Димитрия опекуном

[151]

его сводного брата – царя Федора Ивановича. Прежние историки браковали официальное следственное дело и придерживались второй из названных версий. Иначе смотрит М. Н. Покровский. Он обращает внимание на то обстоятельство, что смерть царевича Димитрия последовала как раз в такое время, когда Борис Годунов особенно сильно укрепил свое положение. Никаких признаков недовольства им в народных массах еще не было. Все это делает преступление Годунова невероятным. Ему не было надобности рисковать и пускаться на авантюру в то время, когда царского престола, казалось бы, он мог добиться простым и спокойным способом. С другой стороны, М. Н. Покровский обращает внимание на характер памятников противоположной версии. Чем дальше от события, тем с большими подробностями эти памятники, придерживающиеся второй версии, рассказывают об убийстве Димитрия. М. Н. Покровский видит в этом типичный случай развития легенды, что делает вторую версию неправдоподобной.

Анализируя рассказ Повести о времени Бориса Годунова и Названного Димитрия (1-ая часть так называемого «Иного сказания») о тех же событиях, С. Ф. Платонов, со своей стороны, замечает, что автор рассказа не обнаруживает близкого знакомства с местностью и обстановкой преступления. Так, подчеркивается участие в этом преступлении Михаила Битяговского. Между тем последний приехал во дворец уже после смерти Димитрия. Автор повести сообщает, что для погребения Димитрия и следствия был послан патриарх Иов. На самом же деле в Углич ездил митрополит Геласий. Сопоставление всех этих фактов не позволяет верить автору повести.

Об одном из видных участников движения Болотникова эпохи Смуты, об Истоме Пашкове, сохранились два противоположных известия. Официальный документ гласит, что Пашков изменил движению. Неофициальное сообщение рисует дело так, что он был захвачен в плен. Какому из этих двух известий следует отдать предпочтение? На основании целого ряда сохранившихся правительственных информации о движении Болотникова устанавливаем, что правительство Василия Шуйского пользовалось всяким малейшим успехом для того, чтобы деморализовать участников движения. Вполне очевидно, что добровольная сдача в плен Пашкова или его измена была бы, с точки зрения интересов

[152]

господствующих классов, чрезвычайно выгодным политическим фактом. Это сильно деморализовало бы участников движения и отбило бы охоту принять участие в движении у других, кто еще не успел присоединиться к восставшим. Таким образом, к правительственной информации приходится отнестись с подозрением. Теперь сопоставим судьбу Болотникова, Пашкова и Ляпуновых. Как известно, двое первых одинаково поплатились жизнью. Напротив, действительно изменившие движению Ляпуновы не только не были казнены, но получили всякие награды. Прокопий Ляпунов получил чин думного дворянина. Сопоставляя эти факты, приходим к выводу, что Пашков не был изменником. Как это рисуют неофициальные сообщения, он был вынужден после неудачного боя сдаться в плен.

Никоновская летопись сообщает о мятеже в Новгороде в 1436 году. Новгородские летописи об этом событии совсем умалчивают. Что в середине 30-х годов XV века в Новгороде мятеж имел место, это подтверждается житием Михаила Клопского. Житие при этом сообщает и любопытную деталь, будто бы восставшие народные массы обвиняли новгородских «бояр» в желании отложиться к Литве. Можно ли доверять сообщению жития? Из описания новгородских мятежей 70-х годов XV века мы знаем, что точно такие же обвинения были выдвинуты против бояр и в 70-х годах XV в., при чем официальным актом засвидетельствован договор бояр с Казимиром. Обращаясь к событиям 1436 г., находим, что под соответствующим годом в новгородских летописях отмечено соглашение новгородцев с Сигизмундом. Таким образом, житие Михаила Клопского передает нам вполне правдоподобную деталь.

Повесть о митрополите Митяе сообщает, что во время путешествия в Константинополь Митяй скончался и что был пущен слух, будто бы его убили епископы, метившие на его место. Можно ли доверять данному сообщению? Нам известно, что Митяй был любимцем московского князя Димитрия Донского, который прилагал все усилия к продвижению Митяя в митрополиты. Невероятно допустить, чтобы упомянутый слух о насильственной смерти Митяя не дошел до князя Димитрия. Но никаких известий о расследовании этого слуха Димитрием нет, равным образом нет никаких известий о наказании какого-либо из вернувшихся из поездки епископов. Отсюда заключаем, что слух был не-

[153]

правдоподобным и Митяй умер в пути от какой-либо болезни.

Метод привлечения данных вспомогательных исторических дисциплин. Особым видоизменением метода сопоставления является привлечение данных некоторых вспомогательных исторических дисциплин. Мы имеем в виду данные, служащие объектом изучения археологической науки и различных ее отделов (нумизматики, сфрагистики, геральдики, эпиграфики и проч.), антропологии, лингвистики и политической экономии. Какой-либо материальный памятник, например, монета, печать, герб, надпись и т. д., может, конечно, в ряде случаев подтвердить тот или иной факт, сообщаемый письменными памятниками. Равным образом, сопоставление данных антропологии с показаниями о соответствующих фактах письменных источников дает надежную проверку этих последних. То же можно сказать о лингвистических данных, равно о данных политической экономии. Какая именно вспомогательная историческая дисциплина может доставить такой материал для сопоставления, это зависит, конечно, от характера проверяемого факта.

Приведем для ясности несколько примеров.

Письменные источники дают очень смутное и сомнительное представление о формах производственных отношений в Киевской Руси. В частности, их показания о техническом разделении труда крайне недостаточны для надежных выводов. Палеографическое исследование так называемого Остромирова евангелия, произведенное Н. М. Каринским, показало, что отдельные части работы по написанию Остромирова евангелия были выполнены различными мастерами. Это позволяет признать существование в Киевской Руси мастерских письма, с наличным в них разделением труда (техническим). Аналогичный вывод о существовании таких мастерских получил М. И. Артамонов, исследовавший миниатюры Кенигсбергского списка летописи.

По сообщениям древних авторов, скифы заселяли южные части Восточной Европы по преимуществу. Анализ названия скифов и обследование географических названий с яфетидологической точки зрения обнаруживает гораздо более значительные границы распространения скифов, оказывающихся в глубочайшей древности не племенным объединении, а тотемической производственной группировкой.

[154]

Лингвистический (яфетидологический) анализ названий кимеров и скифов, а также названий славян, западных финнов (суоми) и целого ряда других народов, в соединении с данными этнографии и археологии, обнаруживает связь упомянутых древних групп с современными народами.

Письменные памятники сообщают нам о существовании в глубокой древности на Руси меховых денег. Несмотря на обилие этих известий, в вопросе о существовании таких денег оставалось много неясного. В. К. Трутовский недавно указал на новый источник для изучения упомянутого вопроса. Этим новым источником являются изображения на некоторых старинных иконах «с деяниями и чудесами», миниатюры некоторых житий и рукописей Царственного летописца и Царственной книги XVI века. Все эти иллюстрации при сопоставлении их с данными письменных источников окончательно решают ряд вопросов, связанных с пробле­мой древних меховых денег.

Летописные известия о Тмутараканской Руси не давали достаточно убедительных сообщений о местоположении Тмутараканской Руси в районе Таманского полуострова. Обнаружение Тмутараканского камня с надписью: «в лето 1068 Глеб князь мерил по леду от Тмутараканя до Корчева 14 000 саже (н)», – позволило решить вопрос в пользу мнения о местонахождении Тмутаракани на Таманском полуострове.

Метод пережитков. В качестве особого варианта все того же метода сопоставления можно, наконец, назвать метод пережитков. Сущность последнего заключается в том, что по наличным пережиткам какого-либо явления прошлого в настоящем – устанавливается какая-либо соответствующая черта прошлого. Заключение при этом будет тем прочнее, чем более тщательно исследователю удастся проследить характер изучаемого пережитка в различные эпохи. Если выяснится, что чем далее от настоящего к прошлому, в глубь седых времен, пережиток становится все более и более заметным, все более и более принимает характер, так сказать, «полнокровного» явления, то это будет достаточным основанием для установления в прошлом проверяемого факта. Мы имеем при этом в виду пережитки каких-либо социально-экономических явлений, главным образом. Но к числу пережитков следует отнести и некоторые явления в языке. Материалы первого рода связаны с этнографической наукой, второго рода – с лингвистикой.

[155]

Для уяснения сущности этого метода приведем опять-таки примеры. Пережитки аграрного коммунизма в позднейшее время на Руси указывают на существование в более глубокой древности первобытного коммунизма. Изучая эти пережитки несколько пристальнее, убеждаемся, что они тем заметнее и значительнее, чем больше мы подвигаемся от настоящего к прошлому. «В дворищном землевладении, – говорит М. Н. Покровский, – мы имеем перед собою остаток подлинного коммунизма: первоначально все обитатели северо-русского «дворища», иногда несколько десятков работников обоего пола, жили вместе под одной кровлей, в той громадной двухэтажной избе, какие встречаются и теперь еще на севере, в Олонецкой или Архангельской губерниях», – «характерно, что «печище» как раз и уцелело там, куда не проникло крепостное право, на далеком севере, в нынешней Архангельской губернии».

М. Н. Покровскому принадлежит прочное обоснование вывода о том, что древнейшей формой религии является культ покойников. Это обоснование дано тщательным подбором пережитков данного культа в позднейшем религиозном быте восточных славян.

Некоторые данные письменных источников заставляют видеть в лице древних тавров, некогда населявших северное побережье Черного моря, одного из предков славян. По другим данным, известно, что тавры имели своим тотемом быка или вола. Пережитки культа быка в позднейшем быте русских и славян вообще подтверждают этот вывод полностью.

Резюме и общие итоги. Как видно из сказанного, можно установить пять методов окончательной синтетической критики памятников: 1) прием методологических соображений; 2) метод исторической аналогии; 3) метод сопоставления; 4) метод привлечения данных вспомогательных исторических дисциплин; 5) метод пережитков. Все эти методы, по существу, представляют собою видоизменения одного и того же метода, обоснованием которого является теория исторического материализма. Характер изучаемого и проверяемого исторического факта должен указать исследователю, каким из перечисленных методов удобнее и целесообразнее будет произвести проверку. Основная задача окончательной синтетической критики заключается в установлении степени достоверности того или иного сообщения о том или ином факте. Применяется окончательная синтетическая критика

[156]

в тех случаях, когда иные виды критики не дают надежного и окончательного ответа, т. е. когда предварительная синтетическая критика  оказывается недостаточной.

Ко всему сказанному, наконец, мы должны добавить, что, пользуясь методами окончательной синтетической критики, исследователь, между прочим, должен в надлежащих случаях ставить перед собою задачу окончательного уяснения фактов, им изучаемых.

 

 

Общеметодическое замечание. Описывая различные приемы исторической критики и задачи, стоящие перед исследователем, критиком памятников, мы расположили весь материал в последовательности приемов, но не задач исторической критики. Последовательность самих приемов, нами принятая, конечно, вполне условная. Мы не можем настаивать на том, чтобы изучение памятников производилось каждый раз именно в той последовательности различных приемов исторической критики, которая нами была принята в данной книге. Понятно, что от характера памятника, от особенностей его содержания будет зависеть применение тех или иных методов; некоторые могут отпадать вовсе. Но нам представляется более целесообразным практиковать при исследовании источников изучение последних с точки зрения возможных методов, а не с точки зрения последовательного разрешения тех или иных задач критики На наш взгляд, предлагаемый путь изучения более надежен, потому что исследователь в большей мере гарантирует себя от возможных влияний предвзятых мыслей Если бы исследователь стал на путь последовательного разрешения задач критики, немедленно применяя один за другим каждый из возможных приемов такого изучения памятников, опасность влияния каждого предшествующего вывода на каждый последующий вывод, несомненно, возросла бы в значительной степени Путь критического изучения памятников, предлагаемый нами, конечно, тоже не гарантирует вполне от предвзятых идей, но, повторяем, эта опасность становится меньше.

Что же касается самого порядка изложения генеральных выводов, основанных на сопоставлении в каждом случае, частных выводов, то порядок изложения должен быть, на

[157]

наш взгляд, иной. Генеральные выводы должны быть изложены не в последовательности приемов, а в последовательности задач, стоявших перед исследователем и им разрешенных.

Задачи исторической критики и соответствующие приемы их разрешения. Последнее соображение, равно возможная потребность в решении какой-либо одной или некоторых из числа задач, стоящих при всестороннем изучении памятников, заставляют нас в заключение нашего изложения дать такую таблицу задач и приемов исторической критики, где последовательно перечислены все задачи и указаны те приемы, которые каждой задаче соответствуют и при помощи которых каждая задача решается.

1. Определение, является ли памятник подлинным или подложным.

Методы формальной аналитической критики: почерк; материал памятника; материал, которым написан текст памятника; орнамент; другие особенности письма; печать.

Сопоставление выводов формальной аналитической критики.

Методы текстуальной аналитической критики: слог и стиль; язык; надпись; запись;. следы автора памятника; формуляр; обозначения времени; меры веса, поверхности и проч.; обозначения денег; собственные имена лиц; географические термины; исторические факты.

Сопоставление выводов текстуальной аналитической критики.

Сопоставление выводов формальной и текстуальной аналитической критики.

Методы предварительной синтетической критики: учет времени и места фактов, описанных в изучаемых памятниках; обнаружение цитат; подыскание памятников, являющихся ответом на другие или, напротив, обусловивших ответ.

Сопоставление всех выводов.

2. Определение, является ли изучаемый список оригиналом или копией.

Методы изучения те же.

3. Уяснение содержания памятника.

Методы текстуальной аналитической критики: слог и стиль; язык; обозначения времени; меры веса, поверхности и проч.; обозначения денег; собственные имена лиц; географические термины; исторические факты.

[158]

Методы предварительной синтетической критики.

Методы окончательной синтетической критики, преимущественно – метод привлечения данных вспомогательных исторических дисциплин.

4. Задача восстановления правильного чтения текста.

Методы: сравнение различных списков одного и того же памятника; применение методов текстуальной аналитической критики, главным образом изучение языка памятника, с учетом данных лингвистической науки, в меньшей мере изучение слога и стиля. Поправка некоторых фактических данных производится помощью методов текстуальной аналитической критики: обозначения времени, мер веса, поверхности и проч., денег, собственных имен лиц, географических терминов. Из методов формальной аналитической критики возможно изучение почерка.

5. Определение времени составления памятников (датировка недатированных памятников; проверка даты датированных памятников).

Методы текстуальной аналитической критики: слог и стиль; язык; тайнопись; напись; запись; личные следы автора; обозначения времени; обозначения мер веса, поверхности и проч.; обозначения денег; собственные имена лиц; географические термины; исторические факты; настроения и симпатии .

Сопоставление выводов текстуальной аналитической критики.

Методы предварительной синтетической критики: датировка.

Сопоставление выводов текстуальной аналитической и предварительной синтетической критики.

Методы формальной аналитической критики: почерк; материал памятника; материал, которым написан текст памятника; филиграни; орнамент; другие особенности письма; печать. Методы формальной аналитической критики применяются только в том случае, если изучаемый список является оригиналом.

Сопоставление всех выводов.

6. Определение места составления памятника.

Методы текстуальной аналитической критики: слог и стиль; язык; тайнопись; напись; запись; личные следы автора; обозначение времени; обозначения мер веса, поверхности и проч.; собственные имена лиц; географические названия;

[159]

исторические факты; настроения и симпатии составителя.

Методы формальной аналитической критики: почерк.

Сопоставление выводов текстуальной и формальной аналитической критики.

Методы предварительной синтетической критики.

Методы формальной аналитической критики: орнамент; другие особенности письма; печать.

Сопоставление всех выводов.

7. Установление имени автора памятника.

Метод формальной аналитической критики: почерк (установление имени автора, если список – оригинал, имени переписчика, если список представляет собою копию).

Методы текстуальной аналитической критики: слог и стиль: тайнопись; напись, запись; личные следы автора.

Сопоставление всех выводов.

8. Социальное происхождение и положение автора памятника или определение социальных кругов, из которых вышел памятник.

Методы текстуальной аналитической критики: слог и стиль; язык; тайнопись; напись; запись; личные следы автора. Метод формальной аналитической критики: печать.

Сопоставление выводов.

9. Установление сложного состава памятников. Метод формальной аналитической критики: почерк. Методы текстуальной аналитической критики: слоги стиль; язык; запись; личные следы автора; обозначения времени; настроения и симпатии.

Методы предварительной синтетической критики.

Сопоставление всех выводов.

10. Установление вставок (интерполяций) и пропусков. Метод текстуальной аналитической критики: слог и стиль. Методы предварительной синтетической критики.

11. Установление степени современности частей сложных памятников и вставок тем событиям, которые отмечены в памятниках и вставках.

Методы датировки памятников. См. § 5.

12. Установление места происхождения частей сложных памятников.

Методы определения места происхождения памятников. См. § 6.

13. Определение имени автора частей сложных памятников.

[160]

Методы определения имени автора памятника. См. § 7.

14. Определение взаимных отношений редакций одного и того же памятника.

Методы предварительной синтетической критики с учетом данных аналитической критики, по разделу редакций.

15. Определение взаимных отношений разных памятников.

Методы предварительной синтетической критики, с учетом данных аналитической критики, по разделу разных памятников.

16. Определение источников памятника.

Методы те же.

17. Восстановление текста утраченных первоначальных редакций и утраченных источников памятника.

Методы предварительной синтетической критики.

18. Определение степени вероятности фактов, сообщаемых памятниками.

Метод текстуальной аналитической критики – настроения и симпатии.

Методы  предварительной  синтетической критики. Методы окончательной синтетической критики. Сопоставление всех данных и выводов.

19. Разрешение побочных задач: а) определение социального происхождения действующих исторических лиц: метод текстуальной аналитической критики – собственные имена лиц; б) разрешение вопросов колонизации края, описанного в памятнике: метод текстуальной аналитической критики – географические термины; метод окончательной синтетической критики – привлечение данных вспомогательных исторических дисциплин  (лингвистика, антропология); с) определение иностранных влияний: метод текстуальной аналитической критики – главным образом собственные имена лиц и вообще язык.

20. Установление судьбы памятника.

Метод текстуальной аналитической критики: напись.

Методы предварительной синтетической критики.

21. Классификация памятников.

Текстуальная аналитическая критика – знакомство с содержанием памятника в целом.

 

            [161]

 

Приводя ниже перечень работ по исследованию исторических письменных источников, мы не собираемся исчерпать списка обширной специальной критической литературы различных письменных источников вообще. Кроме специальной критической литературы источников, в полном библиографическом указателе необходимо было бы указать едва ли не все исторические монографии, написанные на конкретные исторические темы. Такой задачи мы себе не ставим. Мы полагаем, что овладению методологией исторической критики в значительной степени будет содействовать изучение специальных работ по анализу того или иного вида источников. Наш список, таким образом, представляет собою не исчерпывающую библиографию критической литературы источников, а только список образцов критического анализа источников. При составлении списка мы руководствовались следующими принципами: 1) указать работы наиболее крупных специалистов; 2) указывать только специальные работы но анализу источников; 3) дать образцы анализа каждого из существующих видов источников. Заранее оговариваемся, что марксистской литературы такого рода нет. Поэтому необходимым дополнением к нашему списку явится список работ М. Н. Покровского, у которого читатель найдет немало классических образцов марксистской критики источников разного рода. Перечень работ М. Н. Покровского мы здесь не воспроизводим. Он напечатан в журнале «Историк-марксист» за 1928 г.

Летопись. А. А.Шахматов, Разыскания о древнейших русских летописных сводах, отд. изд. 1908 г. и в Летоп. Занят. Археограф. Комиссии, 1908 г., вып. XX (важна как образец всесторонней критики летописи, определения источников, восстановления утраченных редакций и источников). А. А. Шахматов, Повесть временных лет, т.1, 1916 г. и в Летоп. Зан. Археогр. Ком., т. XXIX, 1917 г. (важна как опыт восстановления утраченных редакций). А. А. Шахматов, Сказание о призвании варягов, в Извест. Отдел. русск. яз. и словесн. Акад. Наук, т. IX, кн. 4, 1904 г. (Полный перечень работ А. А. Шахматова см. в Извест. отд. русск. яз. и слов. Акад. Наук, в; XXV, 1920 г.). В. М. Истрин, Замечания о начале русского летописанья, в Изв. отд. русск. яз. и слов.

[162]

Акад. Наук, 1921 г., т. XXVI и 1922 г., т. XXVII (важна возражениями А. А. Шахматову и критикой метода последнего). Н. К.Никольский, Повесть врем, лет как источн. нач. периода русск. письм. и культ., Л. 1930. С. А. Корф, Заметка об отношениях древнерусского летописца к монархическому принципу, в Жури. Мин. Нар. Просв., 1909 г., июль. А. И. Кирпичников, К литературной истории русск. летописи, сказан., в Изв. отд. русск. яз. и слов. Акад. Наук, 1897 г., № 1. Ф. А. Гиляров, Предания русской начальной летописи, М., 1878 г.

Летопись Авраамки. В. Карский, Особенности письма и языка рукописного сборника XV в., имен. летоп. Авраамки, 1899 г. И. А. Тихомиров, Летописный сборник, имен. летоп. Авраамки, в Журн. Мин. Нар. Просв., 1890 г., № 7.

Воскресенская летопись. А. Шахматов, Общерусские летописные своды XIV–XVI вв., в Ж. М. Н. Пр., 1900 г., №№ 9 и 11 и 1901 г., № 11. И. А. Тихомиров, Обозрение состава Моск. летописн. сводов, в Ж. М. Н. Пр., 1895 г., № 8 и в Летоп. Зан. Арх. Ком., вып. X, 1895 г. А. Е. Пресняков, Мелкие заметки о Воскресенской летописи, в Летоп. Зан. Арх. Ком., вып. XIII, 1902 г.

Ермолинская летопись. А. А. Шахматов, Ермолинская летопись и Ростовский владычн. свод, в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1903 г., т. VIII, кн. 4 и 1904 г., т. IX, кн. 1.

Ипатьевская летопись. А. С. Орлов, К вопросу об Ипатьевской летописи, в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1926 г., т. XXXI. А. А. Никольский, О языке Ипатьевской летописи, в Русск. Филологич. Вестн., 1899 г., №№ 1–4.

Лаврентьевская летопись. Е. Ф. Карский, Из синтаксических наблюдений над языком Лаврент. летоп., в Сборн. статей в честь А. И. Соболевского, Л. 1928 г. Его же, Наблюдения в области синтаксиса Лаврент. летоп., в Извест. отд. русск. яз., т. 2, вып. 1, 1929 г. И. А. Тихомиров, Исслед. о летоп. Псковск. и Лаврент., в Журн. М. Н. Пр., 1884 г., № 10. Я. К. Эрбен, Объяснение и исправление некоторых темных и испорченных мест древнейшей русской летописи, в Сборн. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. VI, № 5, 1870 г.

Литовская летопись. Е. Карский, О языке так наз. Литовской летописи, 1894 г.

Лицевой свод. А. Е. Пресняков, Заметка о лицевых сводах, в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1901 г., т. VI, кн. 4.

Никоновская летопись. С. Ф. Платонов, К вопросу о Никоновском своде, в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1902 г., т. VII, кн. 3 (см. также Воскрес. летоп.).

Новгородская летопись. И. Сеиигов, О древнейшем летописном своде В. Новгорода, в Летоп. Зан. Археогр. Ком., VIII, 1888 г. И. А. Тихомиров, Несколько заметок о Новгор. летоп., в Ж. М. Н. Пр., 1892 г., сент. Е. Р. Истрина, Синтаксические явления Синодального списка I Новгор. летоп., в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1919 г., т. XXIV, кн. 2, и т. XXVI, 1921 г.

Переяславля-Суздальского летописец. М. Оболенский, предисловие к упом. летописцу, изд. 1851 г. и в Временнике Общ. Истор. и Древн., т. IX.

Псковская летопись. И. А. Тихомиров, Исслед. о Псковск. летоп., Ж. М. Нар. Просв., 1883 г., № 10.

[163]

Русский Хронограф. А. А. Шахматов, К вопросу о происхождении хронографа, в Сборн. отд. русск. яз. и слов. А. Н., т. LVI, 1900 г. И. Г. Васенко, Заметки к статьям о Смуте, включенным в Хронограф; ред. 1617 г. в Сборнике статей по русск. истории, посв. С. Ф. Платонову, 1922 г. А. С. Орлов, О хронографе и повести о Казанском царстве, в Сборн. стат. в честь акад. А. И. Соболевского, 1927 г.

Степенная книга. П. Г. Васенко, Заметки к Никоновскому списку Степ. книги, в Сборн. в честь С. Ф. Платонова, 1910 г. П. Г. Васенко, Книга Степенная царского родословия, Птб. 1904 г.

Тверская летопись. И. А. Тихомиров, О сборнике, именуемом Тверской летописью, в Ж. М. Н. Пр., 1876 г., декабрь.

Царственная книга. А. Е. IIресняков, Царственная книга, ее состав и происхождение, в Зап. Истор.-Филол. ф-та Птб. Ун-та, т. XXXI, 1893 г.

Мемуары русских современников. С. Ф. Платонов, Древне-русские сказания и повести о Смутном времени XVII в., как исторический источник, 1-е отд. изд. Птб. 1888 г. и 2 отд. изд. Птб. 1913 г. П. Г. Васенко, Забелинская редакция первых шести глав истории Авраамия Палицына, в Сбор. стат. в честь А. И. Соболевского, 1927 г. П. Г. Васенко. Две редакции первых шести глав сказания Авраамия Палицына, в Летоп. Зан. Археограф. Ком., вып. XXXII,1923 г. П. Г. Васенко, Дьяк Иван Тимофеев, автор временника, в Ж. М. Н. Пр. (1908 г., № 3 и отд. А. И.Маркевич, Григорий Карпович Котошихин и его сочинение о Московском государстве в половине XVII в., Одесса, 1895 г. Ясинский, Сочин. А. Курбского, как исторический источник. К. 1890 г. Брикнер, Иван Посошков, Птб. 1876 г.

Политические сочинения. С. Ф. Платонов. Древне-русские сказания и повести о Смутном времени XVII в. как исторический источник, отд. изд. 1888 и 1913 гг. В. Н. Малинин, Старец Елизарова монастыря Филофей и его послания, Киев, 1901 г. Н. Павлов-Сильванский, Проекты реформ в записках современников Петра Великого, Птб., 1897 г. В. Ф. Ржига, Пересветов, публицист XVI в., М. 1908 г. 10. А. Яворский, К вопросу об Ивашке Пересветове, публицисте XVI в., К. 1908 г. М. Н. Покровский, Очерк истории русской литературы, раздел – политич. идеологии. Н. М. Дружинин, Конституция Н. Муравьева, в Трудах Моск. и Лен. секции по изучению декабристов и их времени, т. I, изд. Всесоюз. общ. полит, каторжан.

Религиозные полемические произведения. Е. В. Аничков, Язычество и древняя Русь, в Зап. Истор.-Филол. ф-та Птб. Ун-та, ч. CXVII, Птб. 1914 . В. Н. Малинин, Старец Елизарова м-ря Филофей и его послания, К. 1901 г. А. Павлов, Критические опыты по истории греко-русской полемики против латинян, Птб. 1878 г. А. Попов, Историко-литературный обзор полемических произведений против латинян, М. 1875 г.

Описания путешествий. М. В. Рубцов, К вопросу о хождении Трифона Коробейникова, в Ж. М. Н. Пр., 1901 г., № 4. Д. Ф. Кобеко, Опыт исправления текста беседы о святынях Царьграда, в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. Н., т. 2, 1897 г. И. Минаев, Старая Индия, заметки на хождение за три моря Афанасия Никитина, в Ж. М. Н. Пр., 1881 г. №№ 6 и 7.

[164]

Письма. Д. А. Архангельский, переписка в. кн. Екатерины Алексеевны и английского посла сэра Чарльза Гембюри Уильямса как исторический памятник, Русск. Старина, 1910 г., ноябрь и декабрь.

Автобиографии. Пирлинг, Из Смутного времени, Птб. 1902 г. (автобиография Названного Димитрия). Летопись Занятий Археограф. Комиссии, вып. 24 (автобиограф. Аввакума, разб. Барскова).

Записки иностранцев. Е. Е. 3амысловский, Герберштейн и его историко-географические известия о России, 1884 г. С. М. Середонин, Сочинение Дж. Флетчера как исторический источник, Птб. 1891 г. С. М. Середонин, Известия англичан о России, в Чтен. в Общ. Истор. и Древн., 1884 г., кн. IV. М. Г. Рогинский, Послание И. Таубе и Эл. Крузе как исторический источник, в Русском Историч. Журн., кн. 8, 1922 г. Изюмов, Об источниках Льва Диакона и Скилицы, Визант. Обозр., 1918 г., т. 2, вып. 1, В. М. Истрин, Книгы временьныя и образныя Георгия Мниха, изд. Акад. Наук, т. 2, 1922 г. С. Шестаков, К критике текста хроники Г. Амартола, Визант. Врем., IV, 1895 г. М. И. Ростовцев, Скифия и Боспор, изд. Акад. Истор. Матер. Культуры, Л. 1925 т.

Жития святых. В. О. Ключевский, Древне-русские жития святых как исторический источник, изд. К. Солдатенкова, М. 1871 г. А. А. Шахматов, Корсунская легенда о крещении Владимира, в Сборн. стат. в честь В. И. Ламанского, ч. 2, Птб. 1908 г. С. А. Бугославский, К вопросу о первоначальном тексте жития вел. кн. Александра Невского, в Извест. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1914 г., т. XIX, кн. 1. П. Г. Васенко, Житие Михаила Клопского, в Изд. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1903 г., т. VIII, кн. 3. И. Некрасов, Зарождение национальных литератур в северн. Руси, ч. 1, Одесса, 1870 г. Н. В. Шляков, Житие Алексея митрополита, в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1914 г., т. XIX, кн. 3. П. Кадлубовский, Очерки по истории древне-русских литер. житий святых, Варшава, 1902 г. Д. И. Абрамович, Исследование о Киево-Печерском Патерике как историко-литер. памятнике, в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1901 г., т. VI, кн. 3 и 4 и 1902 г., т. VII, кн. 1–4.

Законодательные памятники. Н. А. Рожков, Очерки юридического быта по Русской Правде, в Историч. и Социологич. Очерках, ч. 2, М. 1906 г. П. Мрачек-Дроздовский, Исследование о Русской Правде, М. 1855 г. М. М. Богословский, К вопросу о судебнике 1589 г., в Ж. М. Н. Пр., 1905 г., ч. 362, декабрь. М. М. Богословский Еще к вопросу о судебнике 1589 г., в Ж. М. Н. Пр., 1915 г., ч. 60, декабрь. А. И.Андреев, О происхождении и значении судебника 1589 г., в Сборнике стат. по русск. истории, посвящ. С. Ф. Платонову, Птб. 1922 г. А. И. Андреев. Судебник 1589 г. и его описки, в Изд. Росс. Акад. Наук, VI сер. 1924 г., №№ I–II. С. Б. Веселовский. К вопросу о составе и источниках XXV главы Уложения царя Алексея Михайловича, в Русск. Историч. Журн., кн. 1–2. М. Владимирский-Буданов, Отношение между Литовским статутом и Уложением, в Сборн. госуд. знан., IV, 1887 г.

Акты организации верховной власти. Н. Н. Дебольский, Духовные и договорные грамоты Моск. кн. как историко-географ. источник, в Зап. Русск. Археологич. Общ., т. XII, вып. 1 и 2; т. VI. В. О. Ключевский, Состав представительства на земских соборах, Опыты и исслед., сб. 1, М. 1912 г. и Птб. 1919 г.

[165]

Памятники местного управления. А. И. Андреев, О подложности жалованной грамоты Печенгскому м-рю, в Русск. Истор. Журн., 1920 г., кн. 6. Л. Сомов, Опыт систематического изложения материала уставных грамот, К. 1914 г. М. М. Богословский, Новые данные для коммент. Псковск. Судн.Грам. в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. Н., т. XVIII, кн. 2, Птб. 1913 г. П. П. Соколов, Подложный ярлык Узбека митр. Петру, в Русск. Историч. Журн., 1918 г., кн. 5

Процессуальные памятники. В. Клейн, Угличское следственное дело, в Зап. Моск. Археол. Инст., т. XV. В. Н. Нечаев, Следственные допросы кн. А. Меньшикова, в Русск. Историч. Журн., 1922 г., кн. 8.

Памятники дипломатические. Г. Барац, Критико-сравнительный анализ договоров Руси с Византией, восстановление текста и сравнение другими переводными памятниками, Киев, 1910 г. Д. Мейчик, Русско-византийские договоры, в Ж. М. Н. Пр., 1915 г., июнь, октябрь, ноябрь; 1916 г., март, ноябрь; 1917 г., май. А. Шахматов, Несколько замечаний о договорах с греками, в Зап. Неофилологич. Общ., в. VIII, 1914 г., И. Е. Андреевский, О договоре Новгорода с Немецкими городами и Готландом, 1855 г. В. Кордт, Очерк сношений Московского государства с Республикой Соедин. Нидерланд., в Сбор. Русск. Истор. Общ., т. 116. Ю. Толстой, Обзор первых сорока лет сношений между Россией и Англией, 1533–1593 гг., Птб. 1875 г. Г. В. Форстен, Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях, т. I, Птб. 1893 г. М. Н. Покровский, Дипломатия и войны царской России в XIX стол., изд. Красная Новь, 1924 г.

Финансово-экономические памятники. А. М. Андриашев, О необходимости предварительного изучения текста писцовых книг, в Русск. Историч. Журн., кн. 1–2. А. Кауфман, К вопросу о приемах историко-экономического изучения писцовых книг, в Русск. Истор. Журнале, 1917 г., кн. 3–4. Н. А. Рожков, К вопросу о достоверности писцовых книг, Историч. и Социологич. Очерки, т. 2, М. 1906 г. Е. Сташевский, Опыт изучения писцовых книг Моск. государства. 1907 г. Тищенко, Торговые книги как исторический источник,1916 г.Б. Д. Греков, Что такое обжа, в Извест. Акад. Наук, 1926 г.

Устная традиция. Е. Барсов, Слово о полку Игореве как художеств. памятник Киевской дружинной Руси, 1887–1889 гг. А. Орлов, Об особенностях формы русских воинских повестей, 1902 г. В. Н. Перетц, К изучению Слова о полку Игореве, в Изв. отд. русск. яз. и слов. Акад. Наук, 1924 г., т. XXVIII. А. И. Лященко, Этюды о Слове о полку Игореве, там же, 1926 г., т. XXXI. И. Н. Жданов, Русский былевой эпос, Птб. 1895 г. Де-Витт, Повесть о новгородском посаднике Шиле, в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1913 г., т. XVIII, кн. 2. С. К. Шамбинаго, Песни времени края Ивана Грозного, Сергиев посад, 1914 г. А. В. Рыстенко, Легенда о св. Георгии и драконе в византийской и славяно-русской литературе, в Зап. Новороссийск. Ун-та, 1909 г. Е. Аничков, Весенняя обрядовая песня на Западе и у славян, 1903 г. М. И. Михельсон, Меткие и ходячие слова; Птб. 1893 г. А. Потебня, Из лекций по истории словесности (басня, пословица, поговорка), Харьков, 1894 г. А. Н. Пыпин, Подделки рукописей и народных песен, Птб. 1898 г. Н. Ф. Сумцов, Заговоры, Харьков, 1892 г. В. П. Щекин, Песни разных народов, М. 1898 г.

Н. Я. Марр, Иштарь, в Яфет. Сборн., т. V, 1927 г.

[166]

 

Д. Н. Анучин, Отдел доисторических древностей на антропологической выставке 1879 г. М. 1879. Его же, О деформированных черепах, найд. в России, в Протокол, антропол. отд. Общ. Любит. Естеств., Аитропол. и.Этногр., т. XLIX, вып. 4, 1881 г. Его же, О черепах из курганов Смоленск, губ., Поречьского у., близ о. Сабшов, в Древн., Трудах Моск. Археол. Общ., т. IX, в. 2, 1883 г. Его же, По поводу раскопок В. И. Сизова, там же, т. X. Его же, О черепах с оригинальными бронзовыми украшениями и проч. из раскопок села Биа-Сала, там же, т. X. Его же, О черепах из раскопок в Екатеринославской губ., там же, т. XI. Его же, О черепах кавказских, в Труд. V Археол. съезда, 1887 г. Его же, Краткое сообщение о брошюре Мунро о находке трепанир. черепа эпохи бронз. века, в Древн., Тр. М. Арх. Общ., т. XVII, 1900. Его же, О черепах из органов и могильников Изюмского у., в Тр. XII Арх. съезда, т. I, М. 1905 г. Его же, О черепах из курганов Дмитр. у., в Древн., Тр. М. Арх. Общ., т. XXII, в. I, 1903 г. Н. Ф. Беляшевский, Следы первоб. человека на берегах реки Днепра, близ Киева, в Тр. VIII Арх. съезда, т. 3, 1897 г. А. Бобринский, Курганы и случ. находки близ м. Смелы, три тома. А. П. Богданов, Материалы для антропологии курганного периода в Моск. губ., в Извест. Общ. Люб. Ест., Антр. и Этн., т. IV, 1867. Его же, Курганные черепа Тарского округа Тобольск, губ., в Извест. О-ва Люб. Ест., Антр. и Этн., т. XXXI и в Труд, антропол. отд. того же общ., т. IV, М. 1878–79 гг. Его же, О черепах из скифских могил Херсонеса и Инкермана из курганов Войска Донского, в Извест. Общ. Люб. Естест., Антр. и Этн., т. XLIX, в. 1, 1886 г. Его же, О краниологическ. признаках жителей Северянок, земли, жителей древн. Болгар и доисторич. тиверцев, в Тр. V Археол. Съезда, 1887 г. Его же, Меряне в антропологич. отношении, в Извест. Общ. Любит. Ест., Антроп. и Этн., т. XXXV. Его же, Курганное племя Моск. губ., в Унив. Извест. Моск. Ун-та, 1886. Его же, О черепах с Ладожской стоянки, в кн. Иностранцева «Доисторич. человек». Птб. 1892 г. Его же, Суджанское длинноголовое население по р. Полу, в Антропол. Выст., т. 2. Его же, О могилах скифо-сарматской эпохи и краниология скифов, там же, т. 3. Р. Вирхов, Об антропологии Кавказа, в Тр. V Археол. Съезда, 1887 г. Его же, О древнейших жителях сев. Европы и Ливонии, в Тр. V Археол. Съезда, т. 3, 1900 г. Б. Н. Вишиевский, К антропологии древн. населения Вост. Туркестана, Каз. Муз. Вестн., 1921 г., № 1–2. Его же, Матер. для антропологии зап. славян, в Извест. Северо-вост. Археол. и Этнограф. Казанск. Ин-та, т. 2, 1921 г. Его же, Доисторический человек близ Одессы, в ж. Природа, 1926 г., № 3–4. Его же, Доисторический человек в России, в прилож. к кн. Г. Ф. Осборна «Человек древн. каменного периода» Л. 1924 г. Его же, Происхождение и давность человека, Л. 1928 г. А. П.Волкенштейн, Несколько слов об антропологии жальников Валдайск. у., в Труд. V Археол. Съезда, т. 2, 1881 г. Ф. К. Волков, Человеческие кости из субургана в Хара-Хото, в Матер. Этногр. Муз. Алекс. III, т. 2, 1914 г. П. Ф. Высоцкий, Новая антрополо-

[167]

гич. находка в с. Болгарах, в Извест. Каз. О-ва Археол., Ист. и Этногр., I VII, 1889 г. А. А. Гатцук, О древнеславянских черепах, в Труд. III Арх. Съезда, т. I, 1878 г. Ф. К. Гинкулов, Черепа из древн. могил южного берега Крыма, в Извест. Общ. Любит. Ест., Антропол. и Этн., т. LXXI, в Трудах антропол. отд. того же О-ва, т. XIII, и др. Н. Головкинский, Древние остатки человека в Казанск. губ., в Труд. I Съезда русск. естеств., т. I, 1867–1868 гг. В. А. Городцов, К докладу А. П. Павлова о предполагаем. остатках древнего Человека, в Древн., Тр. Моск. Арх. О-ва, т. XXII, в. I, 1903 г. М. А. Гремяцкий, Подкумская черепная крышка, в Русск. Антр. Журн., т. XII, кн. 1–2, М. 1922 г. М. И. Грязнов, Опис. костей Человека из древн. могил на р. Урале, в Матер. Особ. Ком. по Исслед. Союзн. и Автон. Респ. Акад. Наук, вып. 1, 1927 г. Его же и С. И. Руденко, Инструкция для измерения черепа и костей человека, в Матер. по методол. археол. технол. ГАИМК, в. V, 1925 г. Г. Ф. Дебец, Энеолитич. черепа Иркутского края, в ж. Северн. Азия, № 4 (16). Его же, Черепа из финск. могильников, в Сборн. Музея Антроп. и Этн., VIII, 1929 г. Ф. Ф. Коврайский, О черепах скифо-сарматск. эпохи, в Труд. Общ. Любит. Ест., Антр. и Этн., т. LXVII. В. П Коншин, Умрихинский мамонт и следы человека палеолитич. эпохи, в Труд. Курск. Археол. Ком., т. I. М. Н. Комарова, Черепа бронз. эпохи из могил по левым притокам р. Урала, в Матер. Особ. Ком. по Иссл. Союзн. и Автон. Респ., вып. II, 1927 г. В. В. Морковников, Сведения о черепах из сталактитовой пещеры на Четырдаге, в Изв. Общ. Любит. Ест., Антр. и Эти., т. XX, 1876 г. Г. Осборн, Человек древнего каменного века, 1924 г. М. А. Попов, Анатомич. исследов. костей, найд. при раскопк. курганов в Харьк. губ., в Труд. Харьк. Предв. К-та XII Арх. Съезда, т. I, Харьк., 1902 г. Н. Э.Радлов, Два черепа с о. Березани, в Извест. Археол. Ком., вып. 37. В. П. Ренгартен, О возрасте отложений, закл. в себе остатки подкумск. человека, в Р. Антр. Журн. т. 12, кн. 1–2, 1922 г. Г. Н. Сорохтин, Черепа черкасских курганов Широкой балки, в Извест. Кавказск. отд. Р. Геогр. Общ., т. XXIII, 1915 г., №3. П. Д. Талько-Гринцевич, Опыт физической характеристики древне-вост. славян, в Статьях по славяновед., вып. 3, 1910 г. А. Н. Xарузин, Древние могилы Гурзуфа и Гугуша, в Извест. О-ва Любит Ест., Антр. и Эти., т. LXIV и в Труд, антроп. отд. того же О-ва, т. XI, в. I, 1890 г. Его же, Череп с Кудеярова обрыва, в Дневн. Антр. отд., в. 3, 1890 г. Его же, Черепа из курганов Троицкого-Кайнарджи, там же, в. 5,1890 г. Его же, О влиянии тюркской крови на иранский тип осетин, там же. Его же, Черепа из раскопок у с. Дьякова и дер. Котлякова Моск. губ., там же, в. 6, 1890 г. Его же, Черепа из раскопок В. И. Сизова в Моск. уезде, в Тр. IX Археол. Съезда, т. 2, М. 1897 г. Г. Н. Чучкало, Верхне-Салтовские черепа, в Труд. Психо-Невр. Ин-та, т. 2, 1928 г. В.М.Шмидт, О краниолог. признаках жителей Северянск. земли, болгар и тиверцев, в Трудах V Арх. Съезда, 1887 г.

А. Н. Абрамов, Башкиры, в Русск. Антр. Журн., № 3–4 (кн. XXVII–XXVIII), 1908 г. Д. Н. Анучин, О географ. распред. роста мужского населения, в Зап. Р. Геогр. Общ., 1889 г. А. А. Арутинов, К антропологии кавказск. племени удин, в Труд. Антр. Отд. Общ. Люб. Естеств., Антр. и Этногр., т. XVIII, в. 1–3, 1897 г. Его же, Удины, там же, т. XXIII, 1905 г. и в Русск. Антр. Журн., № 1–2

[168]

(кн. XXI–XXII), 1905 г. С. Ф. Баронов, К изучен. конституц. особ. казаков, в Матер. Особ. Комит. по Иссл. Союзн. и Автон. Республ., вып. II, 1927 г. П. А. Бельский, К антропологии молдаван, в Р. Антроп. Журн., № 1–2 (кн. XXV–XXVI), 1908 г. Р. Вирхов, Методы и задачи антропологии, в Научн. Обозр., 1895 г., Б. И. Вишневский, Раса и кровь, в ж. Природа, 1927 г., № 1. Его же, О расовом значении изоагглютинации крови, в Изв. Акад. Наук, 1927 г., № 1–2. Его же, Антропология за 10 лет, в Сборн. Акад. Наук за 10 лет, 1917–1927 гг. Его же, Расовый биохимич. указат. чуваш и калмыков, в Тр. 2 Съезда зоологов, анатомов и гистологов. Его же, Эволюция человека, 1928 г. Его же, Антропологич. изучение чуваш, в Матер. Ком. Экспед. Исслед., вып. 10, 1929 г., и др. В. В. Воробьев, Матер. к антропол. великор. населения некоторых уездов Ряз. губ., в Труд. Антроп. Отд. Общ. Люб. Ест., Антр. и Этн., т. XIX, 1899 г. Его же, Великоруссы, в Р. Антроп. Журн., кн. 1, 1900 г. Его же, О соотношении между главн. размерами головы и лица человека с его ростом, в Р. Антр. Ж., кн. 3, 1900 г. Его же, Об антропологич. изучении славянск. насел. России, там же, № 1 (кн. IX), 1902 г. Его же, Астраханские калмыки, там же, № 1 (кн. XIII), 1903 г. Его же, Несколько данных по антропологии великор. женщины, там же, № 3–4 (кн. XV–XVI), 1903 г. Вышогрод, Материалы для антропол. кабардинского народа, Птб. 1895 г. Я. Д. Галай, Антропол. данные о великоруссах Старицкого уезда Тверск. губ., в Труд. Антр. Отд. Общ. Люб. Ест., Антр. и Этн., т. XXV, 1905 г. Его же, Великоруссы Стар, у. Тверск. губ.,в Р. Антр. Журн., № 1–2 (кн. XXI–XXII), 1905 г. Н. А. Геккер, К характеристике физич. типа якутов, в Изв. Вост. отд. Р. Геогр. Общ., т. 3, в. 1, 1896 г. Н. В. Гильченко, Матер. для антропол. Кавказа (осетины), Птб. 1890 г. Его же, Кубанск. казаки, в Труд. Антроп. Отд. Общ. Люб. Ест., Астр, и Этн., т. XVIII, в. 2, 1895 г. К. И. Горощенко, Матер. по антропол. Сибири (сойоты, бельтиры, койбалы, сагаи, кизильцы и др.), в Зап. Красноярск. подотд. Вост. Сибир. Отд. Р. Географ. Общ. по этногр., т. 1, в. 2, 1905 г. Н. П. Данилов, К характеристике антропол. и физиологич. черт соврем. населения Персии, в Труд. Антроп. отд. Общ. Люб. Ест., Антр. и Этн., т. XVII. А. Н. Джавахов, К антропологии карталинцев, в Р. Антроп. Журн., 1905 г., № 3–4. Его же, К антропол. Грузии: грузины Кахетии, там же, 1907 г., № 3–4. Его же, Антропология Грузии: картал. и кахет., в Труд. Антроп. Отд. Общ. Люб. Ест., Антр. и Этн., т. XXVI, 1908 г. Его же, К антропологии Грузии: грузины Мингрелии, в Р. Антр. Журн., 1913 г., № 1–2, и др. А. Л. 3дроевский, Белоруссы Дисненского у. Виленск. губ., там же, 1906 г., №3–4 (кн. XXIII–XXVI). Д. Н. 3олотарев, Кольские лопари, в Матер. Ком. Экспед. Исслед. Акад. Наук, вып. 9, 1928 г. Его же, Карелы СССР, там же, вып. 24, 1930 г. Н. 3еланд, Киргизы, в Зап. Зап.-Сиб. отд. Р. Геогр. Общ., 1885 г., кн. VII, вып. 2. А. П. Иванов, Матер. к антропол. Пермск. края, в Труд. Каз. Общ. Естеств., т. X, вып. I, 1881 г. А. А. Ивановский, Об антропологическом составе насел. России, 1904 г. А. А. Ивановский, К антропологии Закавказск. великор., в Р. Антроп. Журн., № 1–2 (кн. XXI–XXII), 1905 г. Его же, Сургутские остяки, там же, № 3–4 (кн. XXIII–XXIV), 1906 г. Его же, Енисейские инородцы, там же, № 1–2 (кн. XXV–XXVI), 1908 г., и др. К. Н. Иков, Заметки по кефаломет-

[169]

рии белоруссов сравн. с великоруссами и малоруссами, в Дневн. Антропол. отд. Р. Геогр. Общ., т. IV, 1890 г. Д. Л. Иохельсон-Бродская, К антропологии женщин северо-востока Сибири, в Р Антр. Журн., № 1–2 (кн. XXV–XXVI), 1908 г. А. Н. Краснов, Об антропол. наблюден. и измерен. в Харьк. и Валковск. уездах, там же, 1900 г. Его же, Матер. для антропол. русск. народа, там же, 1902 г. К. М. Курдов. К антропологии лезгин (табасаранцы), там же, № 1–2, 1905 г. Его же, Горские евреи Дагестана, там же, № 3–4, 1906 г. Его же, Таты Дагестана, там же, № 3–4, 1908 г. Его же, Таты Шемах. уезда Бакин. губ., там же, № 1–2, 1913 г., и др. Н. И. Лыжин, Антрополог. Наблюден. над таврич. татарами, в Извест. Общ. Любит. Ест., Антр. и Этн., т. XIII. В. Майнов, Результаты антрополог. исслед. среди мордвы-эрзи, в Зап. Р. Геогр. Общ. по отд. Этн., т. XI, 1883 г. Н. М. Малиев, Матер. для сравн. антропологии, в Тр. О-ва Естеств. при Казанск. Ун-те, т. IV, 1874 г. Его же, Антропологич. очерк башкир, там же, 1876 г. Его же, Антропол. очерк племени пермяков, там же, 1887 г. К. Н. Малинин, К антропол. кабардинцев, Р. Антр. Журн., № 3–4,1906 г. Его же, Терские казаки, там же, № 1–2, 1908 г. Назаров, К антропологии башкир, Дневн. Антроп. Отд. Общ. Люб. Естеств., Антр. и Эти., вып. 1, 2 и 9, 1890 г. Д. П. Никольский, Башкиры, Птб. 1899 г. М. Н. Никольский, К антропологии лаишевских татар Каз. губ., в Р. Антр. Журн., № 3–4, 1913 г. И. И. Пантюхов, Ингуши, в Извест. Кавк. отд. Р. Геогр. Общ., т. XIII, Его же, Антропологич. наблюден. на Кавказе, там же, т. XV. А. А. Пионтковский, Белоруссы Гомельск. у. Могилевск. губ., там же, № 3–4, 1906 г. К. Г. Прохоров, Исслед. великор. по отнош. к показателю Пинье, там же, № 1–2, 1905 г. Его же, К антропологии насел. (великор. и малор.) Коротоякск. у. Воронеж, губ., там же, № 1–2,1907 г. В.Я. Рубaшкин, Кровяные группы, 1929 г. С. И. Руденко, Антрополог. исследов. инородцев Северо-Зап. Сибири, 1914 г. Его же, Башкиры, 1926 г. Его же, Пропорции тела западн. казаков, Матер. Особ. Ком. по Иссл.. Союзн. и Автон. Респ., вып. II, 1927 г., и др. П. О. Свидерский, Материал для антропол. Кавказа (кумыки), Птб. 1898 г. П. Ф. Свидерский. К антропологии арчинцев, в Р. Антроп. Журн., № 3–4, 1913 г. А. А. Спиридонов, Великоруссы Переясл. у. Владимирск. губ., № 1–2, 1907 г. Ю. Д. Талько-Грынцевич, Матер. к антропол. и этногр. Центр. Азии, в Зап. Акад. Наук, 1927 г., т. XXXVIII. И. К. Тварьянович, Матер. к антропологии армян, Птб. 1897 г. А. Н. Харузин, Татары Гурзуфа, в Извест. Общ. Любит. Естеств., т. LXVIII. Его же, Заметки о татарах южного берега Крыма, там же, и др. М. М. Хомяков. Материалы по антропологии востока России, в Извест. Каз. Общ. А., И. и Э., т. XXIV, вып. 6, 1909 г. Его же, Деформ. черепа Казанск. колл., там же, т. XXVI, в. 1–2, 1910 г. Его же, Матер. по антропологии востока России, там же, т XXVI, вып. 3, 1910 г. Его же, Этнологич. история Поволжья, там же, т. XXVII, в. 1, 1910 г. Его же, Задачи антропологии на востоке России, там же, т. XXVII, в. 2, 1910 г. Его же, К вопросу о краниологич. типе бессермян Вятск. губ., в Матер. по изучен. Вятского края, т. 1, в. 1, Каз. 1910 г. Е. М. Чепурковский, Географич. распределение формы головы и цветности крест. населения преимущ. Великороссии, М. 1913 г. П. Чубинский, в Труд. Этн.-Стат.

[170]

Экспед., т. VII. С. Чугунов, Матер. для антропологии востока России, 1879 г. Его же, Матер. для остеологии остяков, в Извест. Томск. Ун-та, т. VI. А. IIIийк, Расовая проблема и марксизм, 1930 г. В. М. Шмидт, К антропологии айсоров, в Изв. Кавк. отд. Р. Геогр. Общ., т. XXIII, 1915 г. И. С. Щукин, Матер. для изуч. карачаевцев, Р. Антр. Журн., 1913 г., № –2. А. Д. Элькинд, Евреи, в Труд. Антр. Отдел. Общ. Люб. Ест., Антр. и Этн., т. XXI, 1903 г. Э. В. Эриксон, К антропологии грузин, Р. Антр. Журн., № 3–4, 1905 г. Его же, К антропол. армян, там же, № 3–4, 1908 г. Р. Ф. Эркерт, О малороссах Харьк. губ., в Извест. Кавк. Отд. Р. Географ. Общ., т. VII, 1882–83 г. Его же, Антропол. измерения кавказских народов, там же, т. VIII, 1884 г., и др.

Журналы и сборники. Русский Антропол. Журнал; Ежегодник Русск. Антропол. Общества; Труды Общества Любит. Естеств., Антропологии и Этнографии. Известия того же Общества; Протоколы того же Общества; Дневник того же Общества; Записки Русск. Географич. Общества по отд. этногр. (разн. отд.); Природа; Человек; Известия Акад. Наук; Матер. Особ. К-та по Исслед. Союз. и Автон. Респ. Акад. Наук; Бюлл. Постоянной Комиссии Акад. Наук по изучению групп крови; Врачебное дело; Сборн. Музея Антропол. и Этногр. Акад. Наук; Матер. Ком. Экспед. Исслед. Акад. Наук; Финно-угорский сборник Акад. Наук; Труды Археологич. Съездов; Извест. Казанск. Общ. Археол., Ист. и Этн.; Древности, Труды Моск. Археол. Общ.; Известия, Записки и Труды местных научно-иссл. ин-тов и вузов.

 

 

В. И. Равдоникас. За марксистскую историю матер. культуры в Извест. Акад. Ист. Мат. Культ., т. VII, в. 3–4, 1930 г.

В. А. Городцов, Бытовая археология, 1910 г. Его же, Археология, 1925 г. В. К. Никольский, Очерк первобытной культуры, 1924 г. Его же, Очерки первобытного человечества, 1926 г. И. И. Мещанинов, Палеоэтнология и Homo sapiens, в Извест. Акад. Ист. Матер. Культ., т. VI, в. 7, 1930 г.

Обермайер, Доисторический человек, 1912 г. Г. Осборн, Человек древнего каменного века, Л. 1924 г. Г. Мортилье, Доисторическая жизнь, 1903 г. Ж. Морган, Доисторическое человечество, 1926 г. Л. Нидерле, Человечество в доисторические времена, 1898 г. А. С. Уваров, Археология России, 1881 г. В. Данилевич, Курс русских древностей, 1908 г. Д. Я. Самоквасов, Основания хронологической классификации. Варш. 1892 г. Д. Багалей, Русская история, 1914 г. Ю. В. Готье, Очерки истории матер. культуры В. Европы, 1925 г. Его же, Железный век, 1930 г. С. А. Жебелев. Введение в археологию, 2 тома. М. И. Ростовцев, Эллинство и иранство на юге России, 1918 г. Его же, Скифия и Боспор, 1925 г.

В. А. Городцов, Руководство для археологических раскопок, М. 1914 г. А. Спицын, Производство археологических раскопок, Птб. 1895 г. Его же, Археологические разведки, 1908 г. Его же, Разбор, обработка и издание археолог. материала, Зап. Р. Археол. Общ., т. X, 1898 г. С. У. Флях, Руководство для археологич. раскопок и обработки добытого раскопками материала, 1910 г. Н. Л. Эрнст,

[171]

К технике вырезки древних погребений, Тр. секц. археол., IV, 1928 г. Статьи в «Сообщениях ГАИМК», 1931 г., № 4–5.

Периодические издания и сборники: Труды археологич. съездов; Отчеты археологич. комиссий; Материалы по археологии России; Записки Русск. археолог. общества; Древности, Труды Моск. археол. общества; Известия Госуд. Акад. Истории Матер. Культуры; Сообщения Академии Истории Матер. Культуры; Труды секции археологии Ин-та археологии и искусствознания при Ранионе; Вестник археологии и истории; Записки Одесского Общества Истории и Древностей; Известия Археологич. Комиссии; Известия Историко-Археол. Ин-та Безбородко (Воронеж); Известия Кавказского Историко-археологического Ин-та Акад. Наук СССР; Известия Казанского Общества Археологии, Истории и Этнографии; Известия Русского Археологич. Ин-та в Константинополе; Киевская Старина; Живая Старина; Тверская Старина; Вестник Европы; Русский Антропологический Журнал; Материалы Комиссии Экспедиц. исследований Акад. Наук СССР; Археологические Известия и Заметки; Известия Таврической Ученой Архивной Комиссии; Известия Таврич. О-ва Истории, Археологии и Этнографии; Чтения в обществе Истории Нестора Летописца; Человек; Природа; Археологич. Летопись Южной России; Записки Русск. Географ. О-ва по отд. этнографии; Бюллетени, Записки, Известия, Материалы, Сборники и Труды местных, губернских, краевых, национ. науч.-иссл. ин-тов, архивных комиссий, обществ и проч.

 

 

Азбучный указатель имен русских деятелей ч. 1 и 2, в Сборн. Русск. Ист. Общ., тт. 60 и 62. Алфавитный указатель фамилий и лиц в Боярских книгах, М. 1853 г. Биографич. словарь уроженцев Рязанск. губ., изд. Ряз. Уч. Арх. Ком. Арсеньев, Словарь писателей древнего периода русск. литер. IX–XVII вв., 1882 г.; то же, среднего и нового периода русск. литер. XVII–XIX вв., Птб., 1887 г. А. П. Барсуков, Обзор истории и литературы русского родословия, 1887 г. А. П. Барсуков, Списки воевод гор. Воронежа и Двинской области за XVII ст., в Летоп. Зап. Археогр. Ком., в. XI, 1913 г. С. Белокуров, Выписка о писцах и воеводах, бывших в Кольском остроге и в Кайгородке, 1608–1682 гг., в Чтен. в Общ. Ист. и Др., 1887 г., кн. 1. А. С. Белокуров. Списки дипломатич. лиц русских за границей и иностранных при русск. дворе, в. 1, М. 1893 г. Д. А. Булатов, Матер. для генеалогии и истории дворянских родов Ростовск. уезда Ярославск. губ. 1783–887 гг., ч. 1, Ростов, 1887 г. С. Васильевич, Титулов. роды Российск. империи, 1909 г. К. Б. Газенвинкель, Матер. для справочно-биографич. словаря сибирских деятелей. Деятели XVI и XVII ст., в Ежегоднике Тобольского Губ. Муз., в. 1–3, 1893–1895 гг. Геннади, Словарь справочный о русских писателях и ученых, умерших в XVIII и XIX ст., тт. 1–3. П. Долгоруков, Российский Родословный Сборник, 4 тома, 1840–1841 гг.; Российская родословная книга, 1855–1857 гг. Н. Н. Каликин, Родословные разведки, т. I, Птб. 1912 г. В. Д. Корсакова, Список начальствующих лиц в городах теперешней Казанск. губ.. Изв. Каз. Общ. Арх., Ист. и Этн., т. XXIV, в. 5, 1908 г. и отд. П. Лихачев, Летописи и записи в рукописях и на книгах, как

[172]

генеалогический материал, Птб. 1900 г. Н. П. Лихачев, Родственные связи княжеских фамилий с семьями дьяков, Птб. 1900 г. Н. Лихачев, Государев родословец и Бархатная книга, в Изв. Русск. Генеалогич. О-ва, в. 1. Н. Лихачев, Государев родословец и род Адашевых, в Летоп. Зап. Археогр. Ком., в. XI, 1903 г. Н. Лихачев, Площадные подьячие XVI ст., в Сборн. статей, посвящ. С. Ф. Платонову, Птб. 1922 г. Н. Лихачев, К вопросу о послухах на актах XVI ст., в Изв. Р. Генеалогич. Общ., кн. 2. А. И. Маркевич, Ярославские князья в Моск. государстве, в Труд. VII Археол. Съезда, т. 2, М. 1891 г. Московское дворянство, алфавитный список родов, 1910 г. II. А. Мурзанов, Список сенаторов (22 февр. 1711 г. – 15 янв. 1911 г.), в Истории Правит. Сената, 1911 г., т. V. И. Ф. Павловский, Полтавцы иерархи, государственные деятели и обществ. деятели. Опыт биограф. словаря Полтавск. губ. с пол. XVIII в., Полтава, 1914 г. П. А. Пономарев, Потомки нормандских герцогов на Каме, в Истор. Вестн., 1881 г., № 4 (сравн. возраж. Н. Сорокин, Старая церковь в с. Богородском Каз. у., в Изв. Казанск. Общ. Археол., Ист. и Этн., т. VII, 1889 г.). С. Порфирьев, Списки воевод и дьяков по Казани и Свияжску, сост. в XVII ст., в Извест. Каз. Общ. А., Ист. и Этн., XXVII. Родословная книга, в Временнике Моск. Общ. Ист. и Др., т. X, 1851 г. В. В. Руммель и В. В. Голубцов, Родословный сборник русских дворянских фамилий, 2 тт., 1887 г. Л. М. Савелов, Библиографический указатель по истории, геральдике и родословию российск. дворянства, 1 изд. 1893 г., 2 изд. 1898 г. Его же, Донские роды, 1902 г. Его же, Библиограф. указат. по истории, геральдике и родословию Тульского дворянства, 1904 г. Его же, Родословные записи, тт. 1–3, 1906–1909 гг. Его же, Статьи по генеалогии и истории дворянства, 1898 г. Его же, Воронежское дворянство, 1898 г. Его же, Московское дворянство в 1812 г., 1912 г. Его же, Донское дворянство, в Летоп. Истор.-Родосл. О-ва, 1905 г. Его же, Лекции по русской генеалогии, М. 1908–1909 гг. П. П. Семенов, Биографические очерки сенаторов, по материалам, собр. П. И. Барановым, в Чтен. в Общ. Ист. и Др., 1886 г., кн. 2. А. А. Спицын, Воеводы на Вятке в нач. XVII в., в Вятск. Губ. Вед., 1889 г. №№ 101–103. И. И. Срезневский, Родословное дерево русских князей и царей, 1863 г. В. Н. Сторожев, Материалы для истории русского дворянства, в. 1, М. 1891 г. Его же, Тверское дворянство XVII в., 1891–1895 гг. Его же, Состав рязанского дворянства по десятням 17 в., Рязань, 1891 г. В. И. Троицкий, Словарь, мастера-художники золотого и серебрян. дела, алмазники и сусальники, работ. в Москве в XVII в. при Патриаршем дворе, Изв. Моск. Археол. И-та, т. XXXVI, 1914 г. Н. М. Тупиков, Словарь древнерусских собственных имен, Птб. 1903 г. Е. Тураева-Церетели, Французск. генеалогия XVI–XVII вв. о русских государях, в Сборн. статей, посв. С. Ф. Платонову, Птб. 1911 г.

Периодические издания и сборники: Извест. Русск. Генеалогич. О-ва; Летопись Истор.-родосл. О-ва; Извест. Казанск. Общ. Археол., Истор. и Этн.; Историч. Вестник; Труды Археол. Съездов; Древности, Труды Моск. Археол. О-ва; Летоп. Зап. Археограф. Ком.; Чтен. в О-ве Ист. и Древн.; Труды, Записки и Известия различн. местн. научн. организаций, особенно губернских архивных комиссий.

[173]

 

Ю. В. Арсеньев, Геральдика, 1908 г. Его же, О геральдических знаменах в связи с вопросом о госуд. цветах древней России, в Журн. Мин. Юст., № 3, 1910 г. Его же, Несколько дополнит. замечаний по вопросу о морских национальных флагах, там же, № 4, 1910 г. К. В. Болсуновский, Родовой знак Рюриковичей, велик. князей Киевских, К. 1908 г. Его же, Сфрагистические и геральдические памятники Юго-зап. края, 6, 3 вып. Винклер, Гербы городов, губерний, областей и посадов Российск. ими., внес, в Полн. Сборн. Законов с 1649 по 1900 г. Птб. 1899 г. Гербы городов Самарской губ., в Самарск. епарх. ведом. 1875 г., № 11. А. Н. Кубе, О происхождении герба Сицилии, Сообщ. Гос. Акад. Ист. Мат. Культ., 1926 г., в. 1. А. Локнер, Русская геральдика, кн. 1–2, Птб. 1855 г. В. Лукомский и Н. А. Типольт, Русская геральдика, 1915 г. В. Лукомский и С. Тройницкий, Списки лиц, пожалованных на дворянское достоинство, 1910 г. Их же, Указатель к высочайше утвержденному гербовнику, 1910 г. А. И. Некрасов, О гербе Суздальских князей, в Сбор. отд. русск. яз. и слов., т. CI, № 3,1928 г. Портреты, гербы и печати Большой госуд. книги 1672 г., Птб. 1903 г. В. И. Савва, Откуда двуглавый орел на деньгах Тверского вел. кн. Михаила Борисовича, Тр. XIII Археол. съезда, т. 2, М. 1908 г. Л. М. Савелов, Библиограф. указатель по истории, геральдике и родословию российского дворянства, 1 изд. 1893 г., 2 изд. 1898 г. Его же, Библ. указ. по ист., геральд. и родосл. Тульск. дворянства, 1914 г. Д. Л, Самоквасов, К вопросу о государственн. цветах древней России, М. 1910. С. Н. Тройницкий, О гербе Смоленском, Извест. Гос. Акад. Ист. Матер. Культуры, 1921 г., в. 1. В. К. Трутовский, К вопросу о русских национальных цветах и о типе гос. знамени России, М. 1911 г. Н. Н. Харузин, Знамена у мордвы в XVI–XVII вв., в Юбил. сборн. в честь В. Ф. Миллера, 1900 г.

 

 

С. Н. Валк, Грамоты полные, в Сбор, стат., посвящ. С. Ф. Платонову, Птб. 1922 г. С. Н.Валк и Г. М. Котляров, реценз. на книгу А. С. Лаппо-Данилевского «Очерк русской дипломатики частных актов», в Русск. Ист. Журн., кн. 8, 1922 г. Ф. Высоцкий, Уставные, судные и губные грамоты, 1860 г. Данилович, О русской дипломатике, Моск. Вед., 1829 г., № 3. М. А. Дьяконов, Сводный текст крестьянских порядных XVI в., 1910 г. В. Ерлыков, Сличенный текст губных трамот XVI–XVII вв., 1847 г. Н. Иванчин-Писарев, Сличение двух великокняжеских несудимых грамот, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1845–1846 гг., т. IV. В. Клейн, Угличское следственн. дело, в Зап. Моск. Археол. Ин-та, XV. А. С. Лаппо-Данилевский, Очерк русской дипломатики частных актов, 1920 г. Лаптев, Опыт по древней русской дипломатике, 1824 г. Н. П. Лихачев, О разрешительных грамотах восточных патриархов, Древности, Труды Моск. Археол. О-ва, т. XV, в. 2, 1894 г. Его же, Антоний Поссевин и Истома Шевригин, Птб. 1900 г. Н. Лихачев, Дипломатика, Птб. 1901 г. Его же, Дело о приезде в Москву папского посла Антония Поссевина, в Летоп. Зап. Археогр. Ком., в. XI, 1903 г. Его же, Из

[174]

лекций по дипломатике, 1905–1906 гг. Д. М. Мейчик, Грамоты и другие акты XIV и XV вв. Моск. Арх. Мин. Юст., в Описан. докум. и бумаг, хран. в Моск. Арх. Мин. Юст., кн. IV, М. 1884 г. Сборник статей, посвящ. А. С. Лаппо-Данилевскому, 1916 г. А. Е. Пресняков, рец. на книгу А. С. Лаппо-Данилевского «Очерк дипломатики частных актов» в журн. Дела и Дни, 1920 г., кн. 1. А. Сомов, Опыт систематич. изложения материала уставн. грамот, 1914 г. А. Станиславский, Об актах укрепления прав на имущество, Каз. 1842 г. А. А. Шахматов, Исследование о двинских грамотах XV в., Птб. 1903 г. С. Шумаков, Обзор грамот коллегии экономии, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн. 1899 г., кн. 3; 1900 г., кн. 3; 1917 г. М. Н. Ясинский, Уставные земские грамоты в Литовском государстве.

 

 

Д. И Багалей, Что желательно для русской исторической географии, в Труд. VII Археол. Съезда, т. 1, 1890 г. Н. П. Барсов, Очерки русской историч. географии, Киев 1885 г. и Варш. 1873 г. И. Беляев, О географич. Сведен. древней Руси, Зап. Русск. Географич. Общ., т. VI, 1852 г. С. К. Кузнецов, Русская историч. география, в. 1, М. 1910 г. (меря, мещера, мурома, весь). С. К. Кузнецов, Русская историч. география, М. 1912 г. (мордва). М. К. Любавский, Историческая география России в связи с колонизацией, 1909 г. Л. Н. Майков, .Заметки по древней географии России, 1874 г. Н. Надеждин, Опыт исторической географии русского мира, в Библ. для Чтения, 1837 г., т. 22. А. А. Спицын, Русская историческая география, Птб. 1917 г. С. М. Середонин, Историческая география, 1916 г. Э. Фриман, Историческая география Европы, т. 1, М. 1892 г. А. А. Шахматов, рец. на кн. С. М. Середонина «Историч. география», в Русск. Историч. Жури., кн. 1–2. А. А. Введенский, рец. на кн. А. А. Спицына «Русская истор. география», в Русск. Истор. Жури., кн. 7 за 1921 г.

А.Андреев, Историч. и гидрографич. очерк р. Ижоры, Морской Сборник, 1864 г., № 4. А. М. Андриашев, Материалы по исторической географин Новгор. земли. Шелонская пятина по писцовым книгам 1498–1514 гг., ч. 1. Списки селений, М. 1914 г. В. Антонович, Сборник матер. для исторической топографии Киева и его окрестностей (извлеч. из летоп., русск. и иностр. зап., грамот до XVIII в. включит.).В. Б. Антонович, О местоположении летописных городов Шумска и Пересопницы, Тр. XI Археол. Съезда, т. I, М. 1891 г. Н. Аристов, О земле Половецкой, К. 1877 г. В. Аркас, Описание Ираклейского полуострова и древностей его, в Зап. Одесск. Общ. Ист. и Древн., т. 2, 1828 г. Д. И. Багалей, Очерки из истории колонизации и быта степной окраины Моск. государства, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1886 г., кн. 2 и 4, 1887 г., кн. 1 и 3; отд. т. I, М. 1887 г. Д. И. Багалей, Колонизация Новороссийского края и первые шаги его по пути культуры, отт. из Киевской Старины, 1889 г. В. В. Бартольд, Историко-географический обзор Ирана, Птб. 1903 г. В. В. Бартольд, К вопросу о впадении Аму-Дарьи в Каспийское море, в Зап. Вост. отд. Р. Археол. Общ., т. XI–XIV. Беккер, Берег Понта Евксинского от Истора до Борисфена в отношении к древним ко-

[175]

лониям, в Зап. Одесск. Общ., т. 3, 1851 г. И. Беляев, О сторожевой, станичной и полевой службе, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1846 г., № 4. И. Беляев, О северном береге Черного моря и прилегающих к нему степях до водворения в этом крае монголов, в Зап. Одесск. Общ., т. 3. В. Н. Бенешевич, Новые данные для историч. географии Ближнего Востока, в Извест. Кавказск. Истор.-Археол. И-та, в. 2, 1927 г. И. Н. Березин, Путешествие по Дагестану и Закавказью, Каз. 1850 г. И. Бларамберг, О предполагаемом местонахождении Дианина храма в Тавриде, Одесск. Альманах, 1831 г. Его же, Замечания на некоторые места древней географии Тавриды, в Зап. Одесск. Общ., 1848 г., т. 2. В. Борисов, Карта Сарматии но 2 веке по p. X. (матер, по греч. географии Птолемея), Ковно, 1912 г. Ф. Браун, Разыскания в области гото-славянских отношений, 1899 г. (рец. Ю. А. Кулаковский, в Ж. М. Н. Пр., 1901 г., №№ 2 и 5). Ф. Браун Несколько слов о "Υλαια и "Αχιλλέως δρόμος в Commentationes Philologicae, в Сборн. стат. в честь И. В. Помяловского, Птб. 1897 г. С. Броневский, Новейшие географические историч. известия о Кавказе, 2 тома, 1879–1888 гг. Г. К. Бугославский, О восточном торговом пути, пролегавшем в великокняжескую эпоху через Смоленск и его область, Труды XI Археол. Съезда, т. I, М. 1901. А. И. Бунин, О месте битвы русских с немцами, бывш. 5 апр. 1242 г., в Труд. 10 Арх. Съезда, т. I, М. 1899 г. А. И. Бунин, Где находились города Липецк и Воргал, а также и другие места, упоминаемые в летописях под 1283–1284 гг., в Труд. XI Археол. Съезда, т. 2, М. 1902 г. П. О. Бурачков, О местоположении древнего города Каркиншнеса, в Зап. Одесск. Общ., т. IX, 1874. г. Его же, Заметки по историч. географии южно-русских степей, Киевск. Стар., 1886 г., апрель. И. Бутков, О местности г. Танаиса, Древн., Тр. Моск. Археол. Общ., т. 3, в. 2, 1871 г. П. Е. Ваденюк, Где надо искать ту реку, па берегу которой 1 мая 1185 г. был разбит Игорь Святославович Новгород-Северский, в Труд. 3 Археол. Съезда, т. 2, Киев, 1878 г. В. М. Ведров, Об итальянских колониях в XII в. в Хозарии, в Труд. I Археол. Съезда, т. 2, М. 1871 г. П. Н. Вечеславов, К вопросу о преданиях относительно занятия русскими Казанского края и борьбе их с туземцами, в Труд. 4 Археол. Съезда. Взгляд на историю Черного и Азовского морей, Ж. М. Вн. Дел. 1835 г.. № 11. В. К. Виноградов, Феодосия, Историч. очерк, Феод. 1884 г. А. В. Вознесенский, Изменение уровня Каспийского моря, ж. Природа, 1927 г., № 10. А. X. Востоков, Пять предисловий, не вошедших в описание чертежной книги Ремезова, Архив Н. Калачева, 1860–1861 гг., № 4. Гавриил, Переселение греков из Крыма в Азовск. губ. и основание Готфийской и Кафийской епархий, в Зап. Одесск. Общ., т. I. Его же, Отрывок повествования о Новороссийском крае, 1751–1786 гг., в Зап. Одесск. Общ., т. 3, 1851 г. Его же, Очерк повествования о Новороссийском крае, в Зап. Одесск. Общ., т. 5 и Тверь, 1857 г. А. Я. Гаркави, Крымский полуостров до монгольского нашествия в арабск. литер., в Труд. 4 Археол. Съезда, т. 2, Каз. 1891 г. Его же, Некоторые данные по историч. географии и этнографии России, в Труд. 4 Археол. Съезда, т. 1, 1884 г. В. А. Городцов, Волжские моллюски в окрести, г. Ярославля, в Труд. Яросл. Ест.-Ист. Общ., 1902 г., т. I. Его же, Несколько геологич. наблюдений, произвед. в пределах Ярославск. губ., в Труд. Яросл. Ест.-Ист. Общ., 1902 г., т. I. Его же, Рост и убыль

            [176]

чернозема в южно-русских степях, в Труд. Яросл. Ест.-Ист. Общ., I, 1902 г. Его же, Определение юго-восточных границ домонгольской Руси нач. XIII в., в Труд. XIII Археол. Съезда, т. 2, 1908 г. Его же, Маршруты атамана Волошенинова в 1770 г. по пути к китайск. границе, Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., XXIII, в. 2, 1914 г. Ю. Готье, Матер. по историч. географии Моск. Руси, 1906 г. Его же, Заметки о ранней колонизации Ростово-Суздальского края, в Труд. секции археол., IV, 1928 г. Б. И. Григорович, Что значит Россовлахия в греч. документах, в Труд. III Археол. Съезда, т. 2, Киев, 1878, г. В. Григорьев, Об исследовании вопроса, текла ли когда Аму-Дарья в Каспийское море, «Волга», 1864 г., № 40. Его же, Местоположение Сарая, в Ж. М. Вн. Дел, т. IX и X, 1845. В. И. Дебольский, Духовные и договорные грамоты Моск. кн. как историко-геогр. источн., Зап. Р. Археол. Общ., т. V и VI, 1901–1903 гг. С. Дмитрюков, Река Локня, Харьк. губ. в Этнограф. Сборн., т. V. Б. Дорн, Каспий, 1875 г. Думшин, О реках Скифии по Геродоту, в Труд. студ. Ришельевск. музея, Одесса, 1852 г. Д. Европеус, О народах средней и северной России до славян, в Ж. М. Н. Пр., 1868 г., кн. VII. Его же, Об угорском народе, в Трудах II Археол. Съезда, т. I, 1876 г. М. Едемский, О старых торговых путях на севере, Зап. Археол. Общ., IX. И. Е. Забелин, Изыскание о древнейшем первоначальном поселении Москвы, в Труд. XIII Археол. Съезда, т. 3, М. 1897 г. Н. П. 3агоскин, Русские водные пути и судовое дело в допетровской Руси, Кав. 1910 г. Е. 3амысловский, Герберштейн и его историко-географич. известия о России, 1884 г. П. И. 3аринский, Топография Казани в 1852 г., в Труд. IV Археол. Съезда, т. I, 1884 г. П. 3арудный, Записка к докладу о положении границ между Азовск. губ. и Изюмск. провинцией 1731 г., Харьк. губ вед. 1861 г., № 8. Исследование о городах Русских, Ж. М. Вн. Дел. 1844 г., № 2 и 9. Н. Калинин, Казань XVIII в., в Извест. Каз. Общ. Ист., Археол. и Этн., XXXIV, в. 3–4. Л. Каптерев, Заселение Тагильского края, Матер. по изучен. Тагильск. округа, т. 2, 1929 г. Л. П. Колли, Из средневековой географии, в Извест. Таврич. Учен. Архивн. Ком., № 44, 1910 г. Колосов, Стерженский и Лопастицкий кресты в связи с древними водными путями в верхн. Поволжьи, Тверь, 1890 г. Г. И. Комиссаров, К этнографич. карте Козьмодемьянского, Цивильск., Чебокс. и Ядринск. уу. Каз. губ., в Изв. Каз. Общ. Ист., Археол. и Этн., XXVIII, в. 4–5. Красноперов, Новые данные по географии Смоленск, земли и Тверск. края, Ж. М. Н. Пр., 1901 г., июль. Д. Кузнецов, Границы Колыванского наместничества, бывш. в конце прошл. стол., Томск, губ. вед., 1864 г., № 23. С. К. Кузнецов, К вопросу о Биармии, Этнограф. Обозр , кн. LXV–LXVI, 1905 г. Ю. А. Кулаковский, Заметки по истории топографии Крыма, Археол. Изв. и Зам., т. IV, 1896 г. Его же, Где находилась Вагинская епархия Констант, патриархата, Виз. Врем., 1897, IV. Его же, Где был построен имп. Юстинианом храм для авазгов, Археол. Изв. и Зам., т. V, 1897 г. Его же, Аланы по сведен, классич. и визант. писателей, в Чтен. в Общ. Нестора Летоп., Киев, 1899 г., XIII и отд. Ю. Кулаковский, Карта Европейской Сарматии по Птолемею, Киев, 1899 г. (рец. В. В. Латышев, в Филологич. Обозр., 1899 г., XVI, в. 2 и Ποντιχά, 1909 г.; Ответ Ю. А. Кулаковского, в Филолог. Обозр., XVII, в. 1, 1899 г.; Ответ В. В. Латышева, Филологич. Обозр., XVII, в. 2, 1899 г.

[177]

и Ποντιχά, 1909 г.). 10. А. Кулаковский, Греческие города на Черноморском побережьи, в Русск. Истор., под ред. Довнар-Запольск., т. I, 1904 г. Его же, Где начинается территория славян по Иордану, Ж. М. Н. Пр., 1905 г., № 3. Его же, Прошлое Тавриды, Киев, 1906 г. и 2 изд. 1914 г. М. Лаптев, Материалы для географии и статистики России, Каз. Губ. Птб. 1861 г. В. Ламанский, Роспись чертежу Зап. Двины, 1901 г. Этнограф. Сборн., в. 5. М. К. Любавский, Образование основной государственной территории великорусск. народности, Л. 1929 г. В. Г. Ляскоронский, О местоположении летописного города Родни, Ж. М. Н. Пр., 1904 г., № 6. Н. Г. Любомиров, Торговые связи др. Руси с Востоком в VIII–IX вв., 1913 г., Саратов. Макшеев, Описание Аральского моря, Зап. Географ. Общ., V, А. И. Маркевич. К вопросу о народах, живших в древнее время в Черномории, Тр. IX Археол. Съезда, т. I, М. 1895 г. Его же, Переселения крымских татар в Турцию в связи с движением населения в Крыму, в Извест. отд. гуманитарн. наук, № 4–7, 1928 г. А. Мартюшев, К истории заселения Ижмы, в ж. Комi-Му (Коми Край), 12, 1928 г. Мельгунов, О южном береге Каспийского моря, Зап. Акад. Наук, т. 3. П. Н. Милюков, Где был город Бездеж, Древн., Тр. Моск. Археол. Общ., т. XIII, в. I, 1889 г. И. Минаев, Старая Индия, Ж. Мин. Н. Пр., 1881 г., июнь–июль. И. Ф. Молодых, Пути сообщения Якутии, Якутия, 1927 г. Д. И. Мушкетов, Географический и геологический очерк Туркестана, 1927 г. Н. Надеждин, О местоположении древн. города Пересечина, Зап. Одесск. Общ., т. I. К. Неволин, О пятинах и погостах новгородских в XVI в., в Зап. Р. Геогр. Общ., кн. VIII, 1853 г. О начале гор. Ирбити, Заволжск. Муравей, 1832, № 1. Оглоблин, Обозрение историко-географич. материалов XVII и пол. XVIII в., заключ. в книгах Разрядного приказа, М. 1884 г. Н. Озерецковский, Обозрение мест от Петербурга до Стар. Руссы в 1765 г., 1808 г. Описание дороги от Царицына до Новохоперской крепости, сост. в 1766 г. Д. Мордовцевым, Сарат. губ. вед., 1859 г, .№№ 5–6. Описание Екатеринбурга и его окрестностей, Заволжск. Муравей,. 1834 г., т. 3. Павлович, Материалы для географии и статистики Екатериносл. губ., Птб. 1862 г. В. А. Пархоменко, У истоков русск. государственности, 1924 г. Г. Перетяткович, Поволжье в XV–XVI вв., М. 1877 г. Его же, Поволжье в XVII и нач. XVIII ст., Одесса, 1882 г. С. Ф. Платонов, О топографии Угличского кремля в XVI–XVII вв., в Статьях по р. ист., изд. 2 и отд., М; 1902 г. Его же, Очерки по истории Смуты, 1910 г. И. М. Покровский, Окраины гор. Казани в XVI–XVII вв., в Изв. Каз. Общ. Арх., Ист. и Этн., XXI, в. 3, 1905 г. П. А. Пономарев, Данные о городах Камско-Волжской Булгарии, в Изв. Каз. Общ. Арх., Ист. и Этн., т. X, в. 3, 1892 г. X. И. Попов, Где находилась хазарская крепость Саркел. Тр. IX Археол. Съезда, т. I, М., 1895 г. М, Г. Попруженко, Из матер. по истории славян. колонизации в России, в Зап. Одесск. Общ., XXVIII. П. Райский, Сведения по историч. географии Оренбургск. края, Тр. Оренб. Арх. Ком., XXV. Роспись, что по осмотру стряпчего Ив. Коломнина... около р. Самары... каких лесных угодий и проч., в Летоп. Зан. Археогр. Ком., в. 1. Свидетельства китайск. и арабск. писателей о Туркестане, в Изв. Каз. Общ. Арх., Ист. и Этн., т. XII, 1895 г. А. Сгибнев, Описание пути от Анадырской крепости до Гижинской, 1765 г., в Зап. Геогр. Общ.,

[178]

т. VII, А. Соколов, Очерки северо-восточной части Каспийского моря, Сев. Пчела, 1844, № 6. А. Соколов, Очерки Каспия, Сев. Пчела, 1844 г., №№ 54–56. Е. Т. Соловьев, Где был древний булгарский город Керманчук. Изв. Общ. Арх., Ист. и Этн., VII, 1889 г., Казань. Его же, Топография древн. города около с. Русск. Киригеней, в Труд. IV Арх. Съезда, т. 2, 1891 г. Г. Спасский, О местоположении гор. Каркинита, в Арх.-Нумизм. Сборн., 1850 г. Его же, О местоположении древн. города Каркенита, в Зап. Одесск. Общ., т. 2, 1848 г. Его же, Геническ. и арабатская стрелка, там же. А. Спицын, К вопросу о местоположении Старого Сарая Золотой Орды, в Зап. Вост. отд. Р. Археолог. Общ., т. XI. Его же, Расселение древне-русских племен по археол. данным, Ж. М. Н. Пр., VIII, 1899 г. Его же, Торговые пути Киевской Руси, в Сбор, стат., посв. С. Ф. Платонову, Птб. 1911 г. И. И. Срезневский, Русское население степей и южного поморья в XI–XIV вв., Изв. Акад. Наук, т. VIII, кн. 4. Стемпковский, Исследования о местоположении древних греч. поселений на берегах Понта Евксинского, Птб. 1826 г. Терещенко, Очерки Новороссийского края, Птб. 1854 г. Титов, Ростов Великий, Путеводитель по гор. Ростову Яросл. губ., М. 1883 г. Топографич. описание Владимирск. губ., сост. в 1784 г. Владимир, 1906 г. Ф. И. Успенский, Византийск. владения на северном берегу Черного моря, Киевск. Стар., 1889 г., т. 25. Ф. А. Ушаков, Псковский Городец и Мирожь, как места первых псковских поселений, Зап. Р. Археол. Общ., т. XII, в. 1–2, 1901 г. Ф. Ф. Чекалин, Мещеры и буртасы по сохранившимся о них памятникам, Тр. VIII Археол. Съезда, т. 3, 1897 г. Л. IIIабельской, Историческое описание р. Северного Донца близ Св. гор, Зап. Одесск. Общ., т. 2. А. А. Шахматов, Древнейшие судьбы русского племени, 1919г. Шмидт, Материалы для географии и статистики Херсонск. губ., I. Э. Штерн., О местоположении древнего Херсонеса, 1908 г. А. А. Штукенберг, О прежних границах Касп. моря, Протоколы Каз. Общ. Естеств., 1877–1878 гг. А. Яковлев, Засечная черта Московск. государства в XVII в., с картой, М., 1916 г.

Аделунг, О древних иностр. картах России с 1700 г., Ж. М. Н. Пр., т. XXVI. Адлер, Карты первобытных народов, 1910 г. А. М. Андриашев, Матер. по историч. географии Новгородской земли. Шелонская пятина по писцовым книгам 1498–1514 гг. П. Карты погостов, Птб. 1913 г. А. С. Багров, Матер. к историч. обзору карт Каспийск. моря, Птб. 1912 г. С. А. Белокуров, Древне-русская картография, М. 1898 г. П. В. Голубовский, Историческая карта Черниговск. губ. до 1300 г., Тр. XIII Археол. Съезда, т. 2, М. 1908 г. Б. Д. Греков, План части Новгорода конца XVII в., 1927 г. Картографические материалы, в. I. Карта России 1614 г., Птб. 1901 г. Книга Большой Чертеж, в изд. Г. Спасского, М., 1846 г., Языкова, Птб. 1838 г., Новикова, в Древн. руссийск. идрографии, М. 1775 г, В. Кордт, Материалы для истории русской картографии, 3 в., Киев, 1899 г., 1906 и 1910 гг. И. П. Корнилов, Старинные дорожники, в Архиве Н. Калачева, № 4, 1860–61 гг. К. В. Кудряшов, Русский историч. атлас, 1928 г. В. И. Ламанский, Стар. русские карты, Вести. Географ. Общ., т. 27. Материалы для историко-географич. атласа России. Птб. 1871 г. Е. Огородников. К книге Больш. Чертежа, в Зап. Географ. Общ. по отд. этн., т. 2, 7–9. План XVII в. части гор. Москвы, в Чтен. в Общ. Ист. и Др., 1896 г., кн. 3. Сборник чертежей Москвы и

[179]

ее окрестностей и гор. Пскова XVII в., в прилож. к Зап. Славяно-русск. отд. Археол. Общ., т. 2. Сергий, Карты Водской пятины и ее погостов в 1500 г., Птб. 1905 г. Чертежная книга Сибири, 1701 г. Птб. 1882 г. Д. И. Эварницкий, Карты Украины и Запорожья и планы р. Днепра, в Труд. XIII Археол. Съезда, т. 2, 1908 г.

Н. П. Барсов, Материалы для историко-географич. словаря, Вильна, 1865 г. И. И. Васильев, Опыт географич.-статистич. словаря Псковск. губ. 1882–1884 гг. Е. Г. Вейденбаум, Матер. для истор.-геогр. словаря Кавказа, в Сборн. матер, по описан. мест. и племен Кавказа, Тифл., 1894 г., т. XX. Я. Ф. Головацкий, Географич. словарь зап.-слав. и юго-слав. земель и прилежащих стран, Вильна, 1884 г. И. А. Износков, Список насел. мест. Мамадышск. у., в Труд. IV Археол. Съезда, т. I, Каз. 1884 г. Л. Максимович, Новый и полный географ. словарь Российск. государства, 6 чч., М. 1788–789 гг. Л. Максимович и А. Щекатов, Географ. словарь Российск. государства, 1 изд. 6 частей, 1788–89 гг., 2 изд. 1801–1809 гг., 7 частей. П. Л. Маштаков, Список рек Днепровского бассейна, Птб. 1913 г. Его же, Список рек бассейнов Днестра и Буга, 1917 г. Его же, Схема и шифр бассейнов вн. вод В. Европы и С. Азии, Л. 1929 г. А. Н. Минх, Историко-географич. словарь Саратовск. губ., т. I, в. I, Сарат. 1898 г., Аткарск, 1902 г. К. Неволин, Общий список русских городов, Собр. соч., т. VI. Ф. Полунин, Географич. лексикон Российск. государства, М. 1773 г. Д. И. Рихтер, Географический словарь. П. П. Семенов, Географич. статист, словарь Российск. империи, т. 1–5, 1863 г., 1865, 1866, 1868 гг. Списки населенных мест Российск. империи, изд. Центр. Стат. К-та Мин. Вн. Дел. А. Титов, Старинные волости и станы в Костромск. стороне, 1909 г. И. Я. Строгис, Географ. словарь древней Жомоитской земли XVI ст. Вильна, 1880 г. Н. К. Чупин, Географ.-стат. словарь Пермск. губ., Пермь, 1876 г.

В области лингвистич. географии (топонимика) необходимо использование в 1-ю очередь яфетидологической литературы. См. раздел Лингвистика – яфетическая теория. Из индо-европеистских работ отмечаем: А. И. Бунин, О значении слова «пожар» в смысле названия местности в старину, Археол. Извест. и Зам., т. VI, М. 1898 г. Б. Н. Вишневский, К топонимике Коми-Пермяцкого края, в Сборн. в честь А. И. Соболевского, 1928. К. Ф. Ган, Опыт объяснен. кавказских географич. названий, в Сборн. Матер. для описан. местн. и племен Кавказа, кн. 40, Тифл., 1909 г. А. Я. Гаркави, О происхождении некоторых географических названий на Таврич. полуострове, Изв. Географ. Общ., 1876 г., т. XII. А. П. Глаголева, Топонимика Обонежья, Бюлл. Ленингр. Общ. Изуч. финно-угорск. нар., т. 2, 1929 г. В. А. Егоров, Два финских имени, в Сборн. стат. по русск. истории, посв. С. Ф. Платонову, Птб. 1922 г. П. И. 3олотницкий, О селениях с названием «тархан», в Труд. IV Археол. Съезда, т. I, Каз. 1884 г. Его же, Лингвист. заметка о названиях Булгар, Биляр и Моркваши, Извест. Каз. Общ. Археол., Ист. и Этн., т. 3, 1884 г. Л. А. Износков, Какие могут быть сделаны выводы из названий населенных местностей, Тр. 3 Археол. Съезда, т. 2, Киев, 1878 г. Его же, О хорографических мерянских и черемисских названиях, Тр. VII Археол. Съезда, т. 2, 1891 гг. Его же, Ответ на запрос г. Рамзевича «Названия рек в Вологодской и Астраханск. губ.», там же. Мартин Коляр,

[180]

О топографическом словаре всех славянских земель, Тр. 3 Археол. Съезда, т. 2, К. 1878 г. Ю. А. Кулаковский, К вопросу об имени г. Керчи, в Сборн., посв. Ф. Коршу, 1897 г. К. Я. Лукс, О названиях туземных народностей севера, о Сов. Севере, т. 2, 1930 г. А. С. Мaцев, Из области топографической ономастики Южного Поволжья, в Сборн. стат. в честь А. И. Соболевского, Л. 1928 г. А. Орлов, Происхождение названий русских и некоторых западно-европейских рек, городов, племен и местностей, Вельск, 1907 г. N…. Ф. Несколько слов о названии Таврич. полуострова Крымом, Таврич. Епарх. Вед., 1870 г., № 12. А. Свирелин, Опыт исследования номенклатуры сел, селец, деревень и пустошей Переяслав. у. Владим. губ., Тр. III Археол. Съезда, т. 2, К. 1878 г. М. И. Смирнов, Истор.-географ. номенклатура Переясл.-Залесского края, Переясл.-Залесск. 1929. А. И. Соболевский, Несколько этнографич. названий, Русск. Филолог. Вестн., т. LXIV, 1910 г. Его же, Названия озера Селигера в связи с вопросом о праславянской родине, там же и в Труд. Тверск. Област. Археол. Съезда, 1904 г. Его же, Лингвистические и археологические наблюдения, в. I, Варш. 1910 г. Его же, Как исследовать местные названия, в Извест. Отд. р. яз. и слов. АН., XXIII, кн. 1. Его же, Русско-скифские этюды, там же, тт. XXVI, XXVII, XXXI. Его же, Названия рек и озер русск. севера, там же, т. XXXII. А. Ф. Теплоухов, О фамилиях и географич. названиях бывш. Кунгурск., Красно-уфимск. и Осинск. уездов, Кунгурско-Красноуфнмск. Край, 1925 г., № 11–12. Его же, Фамилии и географич. названия Пермяцк. края в этнографич. и историч. отношениях, Комi-му, 1925 г., № 10–11. Его же, Связь Пермяцкого края с севером и западом по историч. данным, географич. названиям и фамилиям жителей, Чердынск. Край, т. 2, 1927 г. К. Ф. Тиандер, О происхождении имени Пермь, Ж. М. Н. Пр., 1901 г., янв. Ю. Трусман, Этимология местных названий Псковского уезда, Ревель, 1897 г. П. П. Филевич, О разработке географич. номенклатуры, Тр. X Археол. Съезда, т. I, М. 1899 г. Г. А. Халатьянц, О некоторых географич. названиях древней Армении, Древн., Тр. Вост. Ком., т. 2. П. О. Юрченко, О происхождении названия Лядских ворот в Киеве, в Труд. III Археол. Съезда, т. 2, Киев 1878 г.

 

 

а. Яфетическая теория. Краткие элементарные сведения о яфетидологии дает статья Н. С. Державина, Новое направление в истории культуры и языка, в журн. Звезда, № 4 (10), 1925 г. Более подробно – И. И. Мещанинов, Основные начала яфетидологии, Баку, 1926 г. Его же, Введение в яфетидологию, Л. 1929 г. О кризисе в лингвистике см. статью Р. Шор, в Яфетич. Сборнике, т. V, 1927 г. и сборн. Языковедение и материализм, Л. 1929 г. Критика индоевропеизма в статьях Н. С. Державина, Яфетич. теория Н. Я. Марра, Научное Слово, 1930 г., № 1 и 2 и упоминаемый сборник. Об основных этапах в развитии яфетидологии см. В. Б. Аптекарь, От яфетидологии к марксистской лингвистике, Ученые Зап. Ранион, т. 1.

Перечень работ Н. Я. Марра см. в Яфетич. Сборн., т. VI, 1930 г. Позднее вышли: Язык и письмо, в Извест. ГАИМК, т. VI, в. VI, 1930 г. Готское слово guma "муж", в Извест. АН СССР, 1930 г. Яфетидология в Гос. Ун-те, Известия ЛГУ, 1930 г. Родная речь – могучий рычаг куль-

[181]

турного подъема, в изд. Ленингр. Вост. Ин-та им. А. С. Енукидзе, 1930 г. Борьба классов в грузинских версиях евангельского текста, в Доклад. АН СССР, сер. В, 1930 г.

Важнейшие из работ Н. Я. Марра, необходимые для понимания яфетической теории: Сборник По этапам развития яфетич. теории, .1926 г. Яфетическая теория, Баку, 1928 г. Актуальные проблемы и очередные задачи яфетической теории, 1929 г. Язык и письмо, 1930 г. Яфетидология в Ленинградском Ун-те, 1930 г. Родная речь – могучий рычаг культурного подъема, 1930 г.

См. также И. И. Мещанинов, Введение в яфетидологию, Л. 1929 г. (рец. В. Б. Аптекаря, Шаг назад, в Нов. Востоке, кн. 26–27); Палеоэтнология и Homo sapiens в Извест. ГАИМК, т. VI, в. VII, 1930 г.; К вопросу о стадиальности в языке и письме, там же, т. VII, в. 5–6.

См. также статьи в Больш. Сов. Энциклопедии.

б. Словари (материалы к библиографии). Dr. Lokotsch, Etymologisches Wörterbuch der europäischen.... Wörter orientalischen Ursprungs, Heidelberg, 1927. П. С. Паллас, Сравнительные словари всех языков, чч. 1–2, Птб. 1789 г. А. и В. Поповы, Словарь на семи языках, Варш., 1902 г. Ф. И. Янкович-де-Мириево, Сравнительные словари всех языков и наречий в азбучном расположении, Птб. 1790 — 91 гг.

Абхазский: Н. Я. Марр, Абхазско-русский словарь, изд. Акад. абх. яз. и литер, в Сухуме, Л. 1926 г.

Адыгэ (черкесск.): Люлье, Словарь русско-черкесский, Одесса, 1846 г.

Аинский: М. М. Добро творений, Аинско-русский словарь, в Извест. и учен. зап. Казанск. Ун-та, №№ 1–4, 1875 г.

Алтайский: В. В. Вербицкий, Словарь алтайск. и аладанского наречий тюркск. яз., Каз. 1884 г. П. П. Тыдыков, Русско-алтайск. словарь, М. 1926 г.

Английский: А. Александров, Полный англо-русский словарь, Птб. 1883 г. и 2 изд. 1891 г. Я. Банкс, Русско-англ. словарь, М. 1838 г. Его же, Англо-русск. словарь, М. 1838 г. П. Р. Богданов, Маленький англо-русский словарик, Л. 1930 г. В. Брей, Англо-русский словарь, Птб. 1885 г. Н. Грамматин, Новый англо-росс. словарь, 1808–1817 гг. Рейф, Англо-русск. и русско-англ. словари (неск. изд.). М. Добротворский, Англо-русский словарь, Каз. 1876 г. П. Жданов, Новый словарь английский и российский, Птб. 1784 г. К. Флемминг, Народные словари новейших языков – нем., франц. и англ., Птб. 1864 г. Шмидт, Русско-англ. и англо-русск. словарь, Лейпц. 1854 г., и др.

Арабский: М. О. Аттам, Арабско-русск. словарь, М. 1913 г. J. М. Ве1оt, Vocabulaire arabe-i"ran ais a l"usage des etudiants. Beyrouth. 1899. E. W. Lane, Arabic-english dictionary, London 1863–1893. В. Гиpгас, Арабско-русск. словарь, Каз. 1881 г. R. Dоzу, Supplement aux dictionnaires arabes, Leiden 1881. П. Жузe, Русско-арабск. словарь, Каз. 1902 г. Казимирский, Dictionnaire arabe-frangais. Paris 1846–1860 гг. Mенинский, Lexicon Turcico-arabico-persicum, В. 1780–1802 гг. Ричардсон, Persian-arab.-engl. dictionary, London 1806, дополн. изд. Ф. Джонсона, L. 1826. G. Fгеutag, Lexicon arabico-latinum, Halle, 1830–1837,

[182]

J Th. Denker, Dictionnaire turc-arabe-persan, Leipzig 1866–1876.

Армянский: А. Дагбагиан, Полный русско-армянск. словарь, Тифл. 1927 г. Ирицпухов, Русско-армянск. словарь, Тифл. 1876 г.

Балкарский: В. П. Антонов-Саратовский, Русско-балкарский разговорный справочник, Нальчик, 1930 г.

Башкирский: В. В. Катаринский, Краткий башкирско-русский словарь, 1900 г. А. Старчевский, Проводник-переводчик по окраинам России, П.

Белорусский: М. Байкоу i М. Гарэцкi, Практъчный расийска-беларусы слойнiк, Менск 1924. г. И. И. Носович, Словарь белорусского наречия, Птб. 1870 г. Е. Р. Романов, Катрушницкий лемезень, условный язык Дрибинских Шаповалов, в Сборн. отд. р. яз, и слов., т. 71, 1902 г.

Бурятский: И. А. Подгорбунский, Русско-монгольск.-бурятск. словарь, Иркутск 1909 г.

Готский: Leo Meyer, Die Gotische Sprache, Berl. 1869. M. II. Jellinek, Die gotische Bibel, 2 Theil. Gotisch-griech.-deutsch. Wor-terbuch, Heidelb. 1910. S. Feist, Etymologiscnes Worterbuch der gotischen Sprache, 2 Aufl., Halle 1922–1923.

Греческий: А. Д. Вейсман, Греческо-русский словарь (неск. изд.). Du-Cange, Glossarium ad scriptores mediae et infimae graecitatis Lugd. 1688. A. Thumb, Handbuch der neugriechischen Volitssprache, Strassb. 1910. Papes, Worterbuch der griech. Eigennamen (неск. изд.) Синайский, русско-греческий словарь, и др.

Грузинский: С. Орбелиани, Толковый словарь грузинск. яз., 1884 г. Д. Чубинов, Грузино-русско-франц. словарь, Птб. 1840. Его же, Грузино-русский словарь, Птб. 1887 г. Его же, Русско-грузинский словарь, Птб. 1886 г. и Тифлис 1901 г. И. Чкония, Грузинский глоссарий (слова, не вошедш. в словари С. Орбелиани и Д. Чубинова). В. Беридзе, Грузинский (картский) глоссарий по имерскому и рачинскому говорам, Птб. 1912 г.

Датский: Словари Бреземана (Копенгаг. 1884), Гельмса (Лейпц. 1887), Гренберга, Копенг. 1852–1855), О. Калькара (древне-датск. яз. 1880–1892), Капера (Копенг., 1889), Мольбеха (1833–1841), X. Педерсена, и др. Н. Fа1к und А. Тоrp, Norvegisch-danisches etymologisches Wörterbuch, В. 1–2, Heidelb. 1910–11.

Джагатайский: В. В. Вельяминова-3ернова, Словарь джагатайско-турецкий.

Зендский: Geiger, Handbuch der Awestasprache, Erlang. 1879. К. Коссович, Четыре статьи из Зендавасты (со словарем), Птб. 1861 г. Justi, Handbuch der Zendsprache, Leipz. 1864.

Иранский: Bartholomae, Handbuch der altiranischen Diajek-te, Leipz. 1883. F. Justi, Iranischcs Namenbuch, Marb. 1895.

Испанский: Академич. словарь 1726–1739 гг. С. С. Игнатев, Испанско-русский словарь, М. 1930 г.; Куэрво (Мадрид 1887 г.), Буттура (на франц.), Валентини (на нем.).

Итальянский: И. И. Гливенко, Итальянско-русск. словарь, М. 1930 г.

Кабардинский: Л. Г. Лопатинский, Русско-Кабард. словарь, Тифл. 1890 г. Его же, Кабард. словарь, в Сбор, матер, для описан.

[183]

местн. и племен Кавказа, в. 12, Тифл. 1891 г. Н. Ф. Яковлев, Материалы для кабардинского словаря, М. 1927 г.

Калмыцкий: Голстунский, Русско-калмыцкий словарь, Птб. 1860 г.

Кельтский: Holder, Alt-Celtischer Sprachschatz, Bd. I, Leipz. 1896, С. П. Mикуцкий, Сравнение корней и слов кельтск. с славянскими, Варш. Унив. Изв., № 2, 1876 г. A. Fiсk, Vergleichendes Worterbuch der indogerman. Sprachen, 4 Aufl., 2 Theil, Wortschatz der kelt. Sprach., Gotting., 1894.

Киргизский: А. В. Васильев, Киргизско-русский словарь, 1903 г. П. И. Ильминский и В. В. Катаринский, Киргизско-русск. словарь, 1897 г. Краткий русско-киргизс. словарь, Оренб. 1893 г. К. К. Юдахин и X. Карасаев, Киргизско-русск. словарь, Фрунзе.

Китайский :П. С. Попов, Русско-китайск. словарь, Птб. 1879 г.

Коми: Н. Рогов, Пермяцко-русск. и русско-зырянск. словари, Птб. 1869 г. П. Савваитов, Зырянско-русский и русско-зырянский словари, Птб. 1850 г. Н. Шахов, Коми-русск. словарь, Усть-Сысольск 1924 г.А. А.Цембер, Ру"сско-зырянский словарь, Усть-Сысольск 1910 г.

Кумыцкий: М. В. Мохиер, Кумыцко-русский словарь, в Сбор. Матер. для описан. местн. и племен Кавказа, в. 17, 1893 г.

Курдский: A. Jaba, Dictionnaire kurde-francais. Ptb. 1879.

Латинский: Русско-латинск. и латинско-русск. словари Макарова, Мусселиуса, Петрученко и др.

Латышский: Латышско-русск. и русско-латышек, словари Вольдемара и И. Сирогиса (Птб. 1873 и 1890 гг.).

Лонгобардский: Bruckner, Die Sprache der Longobarden, Strasb. 1895.

Марийский: В. M. Васильев, Мариймутэр, Маро-русск. словарь, Краснококшайск, 1924 г. Дамаскин, Словарь русско-татарско-мордовско-чувашско-черемисский, в Нижегор. епарх. вед., 1866 г. В. П. Троицкий, Черемисско-русский словарь, Каз. 1895 г. (Извест. Каз. Общ. Археол., Ист. и Этн., т. XIII, в. I и след. и отд.). В. С. Шорин, Маро-русский словарь горного наречия, Каз. 1920 г.

Монгольский: Баранов, Словарь монгольских терминов, в Матер. по Манчж. и Монголии, Харб. 1907 г.

Мордовский: Дамаскин. Словарь русско-татарско-мордовско-чувагаско-черемисский, в Нижегор. епарх. вед., 1886 г.

Немецкий: Anzeiger fur deutsches Altertum, вых. с 1876 г. Немецко-русск. и русско-нем. словари Макарова, Кронберга, Несслера, Павловского, Рейфа, Флемминга, и др. Е. Forstemann, Altdeutsches Namenbuch, Nordhaus, 1851. Schade, Altdeutsches Worterbuch, 2 Aufl., Halle, 1872–1882.

Норвежский: Stephens, Handbok of the old Northern runic Monuments, Koppeng. 1884.

Осский (осетинск.): В.Ф.Миллер и А. А. Фрейман, Осетинско-русский-немецк. словарь, 1848–1913; 1927 г.

Персидский: Берже, Dictionnaire persan-francais, Lpzg. 1869, Вуллерс, Lexicon Persico-Latinum, Bonn 1855–1864. Менинский, Lexicon Turcico-arabico-persicum, В. 1780–1802. В. Наливкин, Русско-персидск. словарь, Каз. 1889 г.; Ричардсон,

[184]

Pcrsian-arab.-engl. dictionary. Lond. 1806; дополн. изд. Ф. Джонсона, L. 1826. J. Th. Zenker, Dictionnaire тигс-arabe-persan. Leipz. 1866–1876.

Полабский: С. Mикуцкий, Остатки языка полабск. славян, в Зап. Р. Географического общества по отд. Этногр., IV и Варш. Унив. Изв., 1873 г., IV В. А. Францев, Остатки языка славян полабских, в Сборн. отд. р. яз. и слов. т. 70, 1902 г.

Половецкий: Vocabulaire latin, parol et coman de la bibl. de Francesco Petrario, у Клапрот а, в Memor. relat. a 1"Asie, III.

Польский: Словари Дубровского, Линде, Потоцкого и др.

Русский: Азбуковник, сост. в XVI–XVII вв., в Сказ. русск. народа, Н. Сахарова, ч. 2,1849 г. А. И. Андреев, Терминологический словарь актов Московск. государства, 1922 г. Я. Безруков, Материалы для словаря местных технических выражений по Красноуфимск. уезду (Мельничное дело), в Зап. Уральск. Общ. Бстеств., Екатеринбург, т. XV, в. 1. В. Г. Богораз, Областной словарь кольмск. русск. наречия, в Сбор. отд. р. яз. и слов. АН, т. 68, в. 4, 1901 г.

П. И. Богоявленский, Перечень местных народных слов и выражений в Верхотурском уезде, изд. Оренбургск. отд. Р. Географ, об-ва. Е. Ф. Будде, О говорах Тульск. и Орловск. губ. (местн. слов.), в Сборн. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. 76, 1904 г. С. К. Булич, Материалы для русского словаря, Птб. 1896 г. Н. К. Васнецов, Материалы для объяснит, словаря вятского говора, Вятка (Костромск. губ.), в Извест. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. XX, кн. 1. В. Волоцкий, Сборник матер. для изучения Ростовского (Ярославск. губ.) говора, в сборн. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. 72,1903 г. М. К. Герасимов, Словарь уездного череповецкого говора, там же, т. 87, 1910 г. Н. В. Горяев, Сравнительный этимологический словарь русского яз., Тифлис, 1896 г. А. Грандилевский, Родина М. В. Ломоносова (в прилож. – местн. словарь), в Сборн. отд. р. яз. и слов А. Наук, т. 83, 1907 г. В. Даль, Толковый словарь живого русского языка (неск. изд.). Н. Я. Данилевский, Дополнение к опыту областного великорусского словаря (Архангельск. губ.), в Сборн. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. 7, 1870 г. В. Н. Добровольский, О дорогобужских мещанах и их шубрейском или курбацком языке, в Извест. отд. р.. яз. и слов. А. Н., т. 2, кн. 2. Его же, Некоторые данные условного языка калужских рабочих, там же, т. IV, кн. 4. И. М. Дуров, Опыт терминологического словаря рыболовного промысла Поморья, в Матер., изд. Соловецким О-вом Краеведения, в. XIX, 1929 г. А. Д. Жилин, Материалы для русского словаря (слова, имеющие особ, знач. в говоре жителей с. Великоречья Яранск. у.), в Извест. Каз. О-ва А. И. и Э. т. VI, вып. 2. М. А. Караулов, Материалы для этнографии Терской области (словарь гребенских казаков), в Сборн. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. 71, 1902 г. М. О. Коген, реценз. и поправки к этимол. словарю А. Преображенского, в Извест. отд. русск. яз. и слов. А. Наук, т. XVII, кн. 4; XIX, кн. 2; XXIII, кн. 1. А. Краузе-ван-дер-Коп, К вопросу о голландских терминах по морскому делу в русском языке, там же, т. XV, кн. 4. И. Д. Кузнецов, Рыбопромышленный словарь Псковского водоема, Птг. 1915 г. Г. И. Куликовский, Словарь областного олонецкого наречия, 1898 г. А. Б. Карпов, Сборник слов синонимов и выражений, употребляе-

[185]

мых амурскими казаками, в Сборн. отд. р. яз. и слов А. Наук, т. 87. 1910 г. Лексикон Памвы Берынды XVI ст. в Сказ. р. народа Н. Сахарова, ч. 2, 1849 г. В. М. Ляпунов, Поправки, дополн. и рецензии к этимологическому словарю Преображенского, в Изв. отд. р. яз. и слов. Акад. Наук, 1926 г. т. XXX и XXXI. Д. А. Марков, Слова, запис. в Ветлужск. у. Костромской губ., в Изв. Каз. Общ. А., И. и Э., т. XXIII, в. 2,1907 г. С. П. Микуцкий, Материалы для корневого и объясн. словаря русск. яз. и всех слав, наречий, в Варш. Унив. Изв., 1880 г. №№ 1–5. С. П. Неустроев, Словарь волжских судовых терминов, Н.-Новгород, 1914 г. Новгородские словари XIII и XV вв. в Сказ. р. народа Н. Сахарова, ч. 2,1849 г. И. П. Новицкий, Словарь для объясн. юридич. терминов старого актового языка. П. Певин, Словарик Заонежья, Петрозаводск, 1896 г. А. Подвысоцкий, Словарь областного архангельск. наречия в его бытовом и этнографическом применении, Птб. 1885 г. А. Преображенский, Этимологический словарь русск. яз., М. 1910 г. и след. А. И. Сахаров, Словарь крестьян Ильинск. вол. Болховск. уезда Орловск. губ., Сборн. отд. р. яз. и слов А. Н., т. 68, 1901 г. Словарь русск. яз., изд. Акад. Наук. И. Т. Смирнов, Мелкие торговцы гор. Кашина Тверск. губ. и их условный язык, в Извест. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. VII, кн. 3, Его же, Кашинский словарь, в Сборн. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. 70, 1902 г. Н. А. Смирнов, Слова и выражения воровского языка, выбранные из романа В. С. Крестовского, в Извест. отд. русск. яз. и сл. А. Наук., т. IV. А. И. Соболевский, реценз. на книгу С. П. Неустроева, Словарь волжских судовых терминов, там же, т. XXIII, кн. 2. А. И. Соколов, Русские имена и прозвища в XVII в., в Извест. Каз. Общ. Археол., Ист. и Этн., т. IX, в. 1, 1891 г. Его же, Особенности языка и правописания грамот XVII в. (содерж. Словарь древн-русск. слов), там же, т. XII, в. 5,1895 г. В. Ф. Соловьев, Особенности говора донских казаков в Сборн. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. 68, 1901 г. И. Срезневский, Материалы для Словаря древне-русск. яз., Птб., 1893 и след. Н.М. Тупиков, Заметка к истории древне-русских личных имен, Птб., 1892 г. Его же, Словарь древне-русских собственных имен, Птб., 1903 г. Н, Н. Xарузин. К вопросу о древне-русских некалендарных именах, Этнограф. Обозр. XVI, В. И. Чернышев, Список слов портновского языка, Извест. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. 3. Его же, Сведения о народных говорах некоторых селений Моск. уезда, в Сборн. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. 68, 1901 г. П. В. Шейн, К вопросу об условных языках, в Извест. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. IV. Ф. Шимкевич, Корнеслов русск. языка, Птб., 1842 г. Е. И. Якушкин, Матер. для словаря народного языка, в Ярославск. губ., Ярославль, 1891–1896 гг.

Сербский: Вук Стеф. Кара, Српски рзечник, 1852. П. Лавровский, Сербо-русск. словарь, Нтб. 1870 г.

Скандинавский: Sr. Еgi1ssоn, Lexicon poeticum antiquae linguae septentrionalis, Kopenh. 1860.

Славянские: языки. А. Будилович. Первобытные славяне в их языке, быте и понятиях по данным лексикальным, Киев, 1878 г. Морошкин, Славянский именослов,-Птб. 1867 г.

Талышский: Б. Миллер, Талышские тексты (при них словарь), М. 1930 г.

Татарский: Дамаскин, Словарь русско-татарско-мордовско-

[186]

чувашско-черемисск., в Нижегор. епарх. вед., 1886 г. Н. П. Остроумов, Татарско-русск. словарь, 1894 г. (см. турецк.).

Тунгусский: Е. И. Титов, Тунгусско-русск. словарь, Иркутск, 1926 г.

Турецкий. Л. Будагов, Сравн. словарь турецко-татарских наречий, Птб. 1868–1874 гг. Н. Катанов, Алфавитн указатель собств. имен, встреч. в 1 и 2 тт. Образц. народной литер, тюркск. племен, собр. В. Радловым, Птб. 1888 г. А. Лазарев, Турецко-татарско-русск. словарь, М. 1864 г. Менинский, Lexicon Turcico-arabico-persi-cum, В. 1780–1802. Pavet de Courteille, Dictionnaire turc-oriental, 1870.

В. Pадлов, Словарь тюркских наречий, Птб. 1893 и сл. годов. J. Redhouse, A turkish and english lexicon, 1890. J. Th. Zenker, Dictionnaire turc-arabe-pesan, 1866–1876.

Удмуртский: П. Д. Горохов, Справочн. вотско-русск. словарь, Ижевск, 1929 г. С. Жуйков, Практич. вотско-русск. словарь, Ижевск, 1930 г. В. Д. Крылов, Словарь глазовск. наречия вотяков, Вятка, 1919 г. Мункачи Вернгард, Votjak Sz6tar, Budap. 1890. Список вотск. языч. имен, в Изв. Каз. Общ. А., И. и Э., т. VIII, в. 2, 1890 г. И. В. Яковлев, Сравн. словарь вотск. наречий, Каз. 1920 г.

Узбекский: М. Богданова, Карманный словарь узбекско-русский, Ташк. 1920 г. В. Наливкин и М. Наливкина, Сартовский словарь, Каз. 1884 г. Их же, Русско-сартовск. словарь, 1899 г. К. К. Юдахин, Краткий узбекско-русск. словарь, Ташк. 1927 г.

Украинский: Афанасьев-Чужбинский, Словарь малоросс, наречия, Птб. 1855 г.Б. Д. Гринченко, Словарь украинок, яз. Желеховский, Малорусско-шмецк. словар, Львов 1886 г. Левченко, Опыт русско-украинского словаря, Киев 1874 г. Партицкий, Словарь нем.-русск.-украинок. Львов, 1867. Пискунов, Словарь живого народного, письм. и актового яз. русских южных Российск. и Австро-Венгерск. империй, 2 изд., Киев 1882 г. Л. Савченко, Практичний украiнсько-росiйський словник, 5 изд., 1926 г. Тимченко, Русско-малоросс. словарь. Шейковский, Опыт южно-русск. словаря, Киев, 1861 г.

Финский: О. Dоunег, Vergleichendes Worterbuch der Finnisch-Ugrischen Sprachen Helsingf. 1874–1888.

Французский: Словари Godefroy, Littre, Larousse, A. Thomas и др. Франц.-русск. и русск.-франц. – Макарова, Флемминга, Рейфа и др.

Церковно-славянский: А. X. Востоков, Словарь церковно-слав. языка (см. слав, языки).

Чешский: J. Vайa, Slovnik cesko-rusky, Praha 1895. И. Р а и к, Русско-чешский словарь, Прага 1874 г. Его же, Чешско-русск. словарь, Прага 1902 г. Его же, Novy slovnik kapesni, Praha. J. Jungmann, Slovnik cesko-ilemesky, Praha, 1835–1839.

Чувашский: H. И. Ашмapин, Словарь чувашск. яз., Каз. 1929 г. и след. Дамаскин, Словарь русско-татарско-мордовско-чувашск.-черемисск., в Нижнегор. епарх. вед., 1886. Н. И. 3олотницкий, Корневой чувашско-русский словарь, 1875 г. В. К. Магницкий, Чувашск. языч. имена, в Извест. Каз. Общ. А., И. и Э., т. XXI, в. 2–4, 1905 г. Н. В. Никольский, Краткий чувашско-русский словарь, Каз. 1919 г.

[187]

Шведский: И. Корнет, Шведско-русск. словарь, Лейпц. 1874 г. Шведско-русск. словарь, Гельсингф. 1846 г.

Якутский: Э. К. Пекарский, Словарь Якутск. яз., Птб. 1907 г. и след.

в. Индо-европеистская школа. В. А. Богородицкий, Очерки по языковедению и русск. языку, 1910 г. Его же, Лекции по общему языкознанию, 1913 г. И. А. Бодуэн-де-Куртенэ, Введение в языкознание, 1917 г. Его же, Об отношении русск. яз. к русск. письму, 1912 г. Е. Ф. Будде, Лекции по истории русск. яз., 1907 г. Его же, Очерк истории соврем. литер. русск. яз. (XVII–XIX вв.), в Энциклоп. слав, филологии, в. 12, 1908 г. Его же, Основы синтаксиса русск. яз., в Русск. Филологич. Вестнике, 1910 г. LXIV. Д. Н. Кудрявский, Введение в языковедение, 1912 г. В. Поржезинский, Введение в языкознание, 1916 г. Его же, Элементы языковедения и истории русс. яз., 1910 г. А. Л. Погодин, Основной курс общего языкознания, 1897 г. А. Потебня, Мысль и язык, 1892 г. А. И. Соболевский, Лекции по истории русск. яз. М. 1907 г. Его же, Древний церковно-слав. яз., Киев, 1910 г. Его же, Общеславянские изменения звуков, Русск. филол. вестник, 1889 г. т. XXII. А. И. Томсен, Общее языковедение, Одесса 1910 г. Д. Н. Ушаков, Краткое введение в науку о языке, 1922 г. М. Р. Фасмер, Лекции по языкознанию, 1912–13 гг. Ф. Ф. Фортунатов, Лекции по фонетике старослав. яз., 1919 г. Его же, Краткий очерк сравнительной фонетики индо-европейских языков, Акад. изд., 1922 г. А. А. Шахматов, Очерк древнейшего периода истории русск. яз., в Энциклопедии слав. филологии, 1915 г. А. А. Шахматов, Синтаксис русск. яз., акад. изд., 1925 г. Шрадер, Сравнительное языковедение и первобытная история, Птб. 1886 г. Шрадер, Индо-европейцы, Птб. 1913 г. А. Мейе, Введение в сравнительную грамматику индо-европ. языков, Юрьев 1914 г.

Кроме того, см. специальные работы в Русском Филологическом Вестнике, в Записках Неофилологич. Общ., в Известиях отд. русск. яз. и слов. Акад. Наук, в Известиях отд. гуманитарных наук по русск. яз. и слов. Акад. Наук, в Сборн. отд. русск. яз. и слов. Акад. Наук, в Сборн. отд. гуманитарн. наук по русск. яз. и слов. А. Наук и др.

г. Диалектология. Кроме указ. в предшеств. разделе, см. Н. Н. Дурново, Н. Н. Соколов и Д. Н. Ушаков, Опыт диалектолог. карты русского языка, в Труд. Моск. Диалектологич. Ком., вып. 5, 1915 г. Н. Дурново, Очерк истории русск. языка, 1924 г. С. А. Еремин и И. А. Фолев, Русская диалектология, ГИЗ, 1928 г. Е. Ф. Карский, Этнографич. карта белорусского племени, Птг. 1917 г. Е. Ф. Карский, Белорусская речь, 1917 г. Е. Ф. Карский, Русская диалектология, Л. 1924 г. Е. Ф. Карский, Очерк научной разработки русского яз. в пределах СССР, Л. 1926. Г. Нидерле, Этнографич. очерк Сибири, 1921 г. А. К. Сержпутовский, Грамматический очерк белорусского языка, Птб. 1910 г. А. И. Соболевский, Опыт русской диалектологии, Киев 1910 г. А. А. Шахматов, Материалы для изучения великорусских говоров, в Изв. Отд. русск. яз. и слов. Ак. Наук, 1896 г., т. 1, кн. 2, 3 и 4. Труды Постоянной Комиссии по диалектологии русск, яз., акад. изд. (выходит выпусками), и др.

[188]

 

 

И. И. Кауфман. Русский вес, его происхождение и развитие, 1911 г. С. К.Кузнецов, Древне-русская метрология, 1913 г. Ф. И. Петрушевский, Общая метрология, 1848 г. П. Тубков, Исследование о линейных мерах, в Ж. Мин. Вн. Дел, 1844 г.

М. А. Веневитинов, Материалы для истории ценностей в России в конце XVII в., в Чтен. в Общ. Ист. и Др., 1898 г., кн. 2. С. Б. Веселовский, Понижение веса монеты при ц. Вас. Шуйском, в Нумизм. Сборн., т. 2. Его же, Сошное письмо, 1915–1917 гг. П. С. Воронов, Роспись полевой меры XVII в., в Изв. Археол. Общ., т. V. А. М. Гневушев, Новгородская выть в землях дворцовых в XVII в., в Киевск. Унив. Изв., 1912 г., №№ 8 и 11. Б. Д. Греков, Что такое обжа, в Изв. Акад. Наук, 1926 г. С. Ефременко, Движение цен на крестьянские души и на хлеб с 1689 г., в Извест. Курск. Общ. Краевед, 1929, № 3 (9). М. 3аблоцкий, О ценностях в древн. Руси, 1854 г. А. И. Маркевич, К истории екатерининских миль, в Изв. Таврич. Учен. Арх. Ком., 1891 г., № 13. А. И. Никитский. К вопросу о мерах в древн. Руси, в Ж. М. Н. Пр., 1894 г., № 4. Д. И. Прозоровский, Древние русские меры жидкостей, Ж. М. Н. Пр., 1854 г., март. Его же, Монета и вес в России до конца XVIII в., 1865 г. Его же, О размерах Болын. Чертежа. А. М. Сементковский-Курилло, О мерах и весах, употребл. в Витебск, губ., в Пам. кн. Витебск, губ. 1878 г. Г. Спасский, Книга Больш. Чертежу, 1846 г. (см. разд. Нумизматики).

 

 

И. Д. Беляев, Очерк истории древней монетной системы на Руси, Чт. в Общ. Ист. и Древн., кн. 3, 1846 г. А. П. Бутковский, Нумизматика или история монет древних, средних и новых веков, 1861 г. А. Вершинин, Русские монеты со времени их появления до наших дней, М. 1926 г. В. Е. Данилевич, Значение нумизматики в изучении русской истории, Зап. Харьк. Унив., 1903 г., кн. 4, А. А. Ильин, Топография кладов серебр. и золотых слитков, в Труд. Нумизмат. Ком. Росс. Акад. Ист. Мат. Культ., 1921 г., в. I. Его же, Топография кладов древних русских монет X–XI вв. и монет удельного периода, там же, в. V, 1924 г. А. А. Кауфман, Серебряный рубль в России от его возникновения до нач. XIX в., в Зап. Нумизмат, отд. Р. Археол. Общ., т. 2, в. 1, 1910 г. В. О. Ключевский, Русский рубль XVI–XVIII вв. в его отношении к нынешнему, в 1 сборн. статей, 1912 г. Н. Костомаров, История торговли в Московск. государстве XVI–XVII вв., в Историч. Монограф. (неск. изд.). И. М. Кулишер, История русского народного хозяйства, т. 1 и 2. Н. А. Лебедев, О деньгах, обращавшихся в России с 862 до 1659 г. Птб. 1876г. И. Лучицкий, Возникновение денежных знаков и мерило их веса, в ж. Мир Божий, 1894 г., кн. 12. Т. Мальчин, Опыт исторического исследования о древности монет в Росс, государстве, 1810 г. А. К. Марков, Древняя нумизматика, Птб. 1899–1900 гг. Его же, Русская нумизматика, Птб. 1905 г. А. В. Орешников, Русские монеты удельного периода как археологический материал, Труды Нумизмат. Общ., 1899 г. Его же, Задачи русской нумизматики древ-

[189]

нейшего периода, в Извест. Тавр. Архивы. Ком., 1918 г., т. 54. Его же, Значение нумизматики как вспомогательной дисциплины истории, в Труд, секции Археологии, Ранион, IV, 1928 г. Д. И. Прозоровский, Монета и вес в России до конца XVIII ст., 1865 г. (Зап. Русск. Археол. Общ., т. XII). Н. А. Рожков, Сельское хоз. Моск. Руси в XVI в., М. 1899 г. В.Святловский, Примитивные деньги и эволюция древне-русских денежных систем, в журн. Нар. Хоз., 1900 г. Его же, Примитивно-торговое государство, Птб. 1914 г. Его же, Происхождение денег и денежных знаков, 1923 г. В. К. Трутовский, Нумизматика, 1909 г. (рец. А. В. Орешникова в Древностях, Труд. Моск. Археол. Общ., т. XXIII, в. 1, 1911 г.). С. Шадуар, Обозрение русских и иностранных монет, 3 тома, 1837–1841 гг. Шуберт; Описание русских монет и медалей, т. 1–2, 1842–43 гг.

Г. П. Алексеев, О редких херсонских монетах времени Владимира I (2 изд.). Его же, Историко-нумизматич. исследование о херсонской монете кн. Владимира и проч., Птб. 1886 г. Амфилохий, О древней гривне, в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. 3, в. 2,1871 г. В. Б. Антонович, О новонайденных монетах серебр. с именем Владимира, в Труд. III. Археол. Съезда, т. 2,1878 г. Его же, О монетных кладах, найденных в Киеве и его окрестностях, в Чтен. в Общ. Нестора Летописца, кн. 2, 1888 г. М. И. Антонов, Наглядное описание разновидности монет России преимущ. XIX в. Птб. 1910 г. Н. Арцыбашев, О древних русских деньгах, в Труд, и Летоп. Общ. Истор., И. Н. П. Бауер, Древне-русский чекан конца X и нач. XI в., в Извест. Акад. Ист. Матер. Культ., в. V, 1927 г. П. М. Бекетов, Краткое обозрение древних ходячих монет под названием кун, бывш. в употреблении в России, в Труд. и Летоп. Общ. Ист., VI. И. Д. Беляев, Были ли на Руси монеты до XIV ст., в Зап. Русск. Археол. Общ., т. V. Его же, Догадка об отношении гривны XII в. к рублю XVI в., в Врем. О-ва Ист. и Древн., XXIII. О. М. Бодянский, Письмо к графу С. Г. Строганову о древних русских и слав. монетах, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1885 г., кн. 1. К. В. Болсуновский, Русские монетные гривны, их форма и происхождение, в Археол. летописи Южн. России, 1903 г., №№ 3–4. Его же, Монеты киевских князей XIV ст., Киев, 1904 г. А. Брикнер, Медные деньги в России, 1864 г. П. И. Булычев, Опыт классификации мелких медных монет царя Алексея Мих., 1910 г, А.В.Васильев, Тяжбердинский клад, в Извест. Общ. Археол., Ист. и Этн., Каз., т. XXXIV, в. 1–2. Ф. Т. Васильев, Медные русские монеты 1701–1899 гг., там же, т. XXII, в. 1, 1906 г. Его же, Серебр. рубль Суздальского Нижегородского кн. Вас. Кирдяпы, там же, т. XXVI, в. 4, 1910 г. Его же, Редкая медная монета 10 коп. Александра I, там же, т. XXVII, в. 1, 1910 г. Я. Я. Волжинский, Описание древних монет, принадл. минц-кабинету ун-та Владимира, из числа найд. близ Нежина в мае 1852 г., Киев, 1853 г. Л. Н. Гагарин, Определение трех неизвестных русских денег. Древн., Тр. Моск. Археол. Общ., т. 2, в. 1, 1869 г. В. А. Городцов, Древние рязанские монеты собрания Д. П. Иванова, в Вест. Рязанск. Краеведов, № 4 (8), 1925 г. Его же, Боспорские монеты на берегах р. Оки Рязанск. губ., там же, 1927 г. Т. А. Горохов, Монетные клады Курской губ., в Извест. Курск. Губ. О-ва Краеведения, 1927 г., № 4. В. Григорьев, О псковских монетах, в Зап. Арх. Нумизм. Общ., 1860 г., т. 2. Л. В. Даль, Заметка о медных грив-

[190]

нах XII в., в Древн., Тр. Моск. Археол. Общ., т. 4, в. 2, 1874 г. В. В. Данилович, Монетные клады Киевской губ. до 1 чтв. XV в., н Труд. IX Археол. Съезда, т. 1, М. 1895 г. Его же, Карта монетных кладов и находок отдельных монет Харьковск. губ., в Труд. XII Археол. Съезда, т. 1, 1902 г. М. А. Дружинин, Находка в г. Туле монетного клада, Тульск. Край, 1927 г., № 1 (4). Евгений, Замечания о черниговской гривне, в Труд, и Летоп. Общ. Ист., VI. А. К. Жизневский, О тверских монетах, в Труд. Моск. Нумизм. Общ., т. I. Б. 3айковский, Из монетной летописи Нижне-Волжской области (топография монетных кладов до XIII в.), в Тр. Нижне-Волжск. Обл. Научн. Общ. Краевед., в. 35, ч. 1, 1926 г. Ю. Б. Ивенсон, Об отдельн. буквах на копейках и денежках до Петра I, в Труд. IV Археол. Съезда, т. I, 1884 г. Его же, О кладах с монетами, в Труд. V Археол Съезда, т. I, 1887 г. Его же, О монетных кладах 3-х последних лет, в Труд. VI Археол. Съезда. А. А. Ильин, Русские монеты, чекан. с 1801 по 1904 гг., Птб. 1904 г. Его же, Девять неизвестных монет царствования Екатерины I и Петра I, Птб., 1908 г. Его же, Русские монеты, чекан, с 1725 по 1801 гг., Птб. 1910 г. Его же, Русск. медная монета 1700–1725 гг., Птб. 1918 г. Его же, Монеты вел. княж. Черниговского конца XIV в. и Монетный двор в Ярославле, в Извест. Акад. Ист. Матер. Культ., т. 1, 1921 г. Его же, Две монеты кн. Андрея, там же, т. I, 1921 г. Его же, Пять неизданн. монет Екат. II, в Сборн. Гос. Эрм., в. 2, 1923 г. П. Казанский, Исследование о древне-русск. монетной системе в XI–XIII ст., в Зап. Р. Археол. Общ., т. 3, 1851 г. Его же, О русской гривне в XI–XII вв., там же, т. VI. Карецкий, Некоторые замечания о гривне, в Тр. и Лет. Общ. Ист. и Древн., т. IV. М. Т. Каченовский, Два рассуящения о кожаных деньгах, М. 1849 г. Б. В. Кене, Описан. европ. монет X–XII вв., в Зап. Археол. Общ., т. IV, 1852 г. Н. Я. Киприянович, Древние русские монеты времени Ивана IV и Федора Ивановича, Юрьев, 1910 г. Колодей, О тверских монетах, в Сбор. Тверск. Общ. Любит. Ист. Тверь, 1903 г., т. 1. П. П. Кондаков, Русские клады, Птб., 1896 г. Ф. Круг, Критич. разыскания о древних русских монетах, 1807 г. А. А. Куник, О русско-визант. монетах Ярослава I, Птб. 1860 г. М. С. Левшиновский, Спорные вопросы русской нумизматики, Птг. 1915 г. А. Ф. Лихачев, Описание части клада русских монет XV в., в Изв. Каз. Общ. Арх., Ист. и Эти., т. 2. Н„ П. Лихачев, Московский золотой, в Археол. Извест. и Заметках, т. V, 1897 г. Е. Е. Люценко, Статьи в Труд. Ярославск. Стат. К-та, т. 2 и 5. А. И. Маркевич. О чеканке русских монет в Кокенгузене в пол. XVII в., в Тр. X Арх. Съезда, т. I, М. 1899 г. А. К. Марков, О типах русских монет XV в., в Зап. Нумизм. Общ., 1910 г., т. I, в. 4. Е. Л. Марков, Клады старой Северщины, в Пам. кн. Воронежск. губ. на 1902 г. К. Медокс, К заметке «О загадочной надписи на монете в. кн. Тверского Ив. Мих.», в Археол. Изв. и Зам., т. 3, М. 1895 г. И. Н. Мрочек-Дроздовский. Опыт исследования по вопросу о деньгах Р. Правды, в Зап. Моск. Унив., 1881 г. Муравьев, Описание древней новгор. гривны и ее рублей, 1826 г. А. Орешников, Русские монеты до 1547 г., в Описан. пам. Р. Истор. Музея, в. 1, М. 1896 г. Его же, Две древне-русские деньги, в Археол. Изв. и Зам., 1897 г., т. V. Его же, Материалы по русской нумизматике до царск. периода, в Труд. Нумизм. Общ., 1899 г. Его же, Бежецкие монеты, в Труд. Нумизмат. Общ., 1905 г., т. 3. Его же, Памятник XV в.,

[191]

наход. в Белой Палате в Ростове, в Археол. Изв. и Зам., 1908 г., № 2. Вго же, Материалы по русской нумизматике, Нумизм. Сборн., 1911 г., т. I. Его же, О кладе русск. монет, найд. в с. Окулове Нижегор. губ., в Извест. Археол. Ком., 1911 г., в. 27. Его же, Орнистотель, денежник Ивана III, в Стар. Москве, 1914 г., т. I. Его же, Замечания на статьи И. И. Толстого о монетах вел. кн. Московского, Нумизмат. Сборн., 1915 г., т. 2. Его же, Росс. Общ. Нумизматов, там же. Н. И. Петров, Монеты вел. кн. Киевского Изяслава Ярославовича, в Тр. IX Археол. Съезда; т. 1, 1895 г. Д. И. Прозоровский, О кунных ценностях, в Сборн. Арх. Ин-та, т. IV, Его же, О деньгах Ж. Безина, в Древн., Тр. Моск. Археол. Общ., т. VIII, 1880 г. М. В. Рубцов, Деньги вел. кн. Тверского, в Тр. 2-го Области. Тверск. Археол. Съезда, 1906 г. В. К. Савельев и Н. А. Толмачев, Описание русск. монет клада 4 сент. 1878 г., в Извест. Каз. Общ. Археол., Ист. и Этн., т. 1, 1879 г. В. К. Савельев, Описание русск. сер. копеек из клада 1881 г., там же, т. 3, 1884 г. Н. Сахаров, Деньги Моск. удельн. князей, в Зап. отд. р. и слав. археологии, т. 1. Его же, Летопись русск. нумизматики, ч. 1, изд. 1842 и 1851 гг. Д. Сонцев, Деньги и пулы Древней Руси, М. 1860 г. и Прибавл., М. 1862 г. Его же, О монетах с именем Афанасий, в Древн., Тр. Моск. Археол. Общ., т. 1, 1865–1867 гг. Его же, Монеты с надписью Вас. и Ив. Ивановичей, Древн., Археол. Вести. 1867 г. Его же, Деньга Андрея Ив. сына Калиты, там же. Его же, Деньга с надписью кн. Симеона, в Древн., Тр. Моск. Археол. Общ., т. 4, в. 2, 1874 г. Его же, О деньгах Конст. Всеволодовича, там же, т. 2. Его же, Сравнение изображений древне-русск. денег с типами древних монет польск. и чешск., 1862 г. Его же, Нумизматич. исследов. славянских монет, 1865–1867 гг. Его же, Дополнения к исследованиям, М. 1872 и 1873 гг. А. Спицын, Белогостицкий клад 1836 г., в Зап. р. отд. Р. Археол. Общ., т. VII, в. 1, 1905 г. Его же, Два клада из Киевск. губ., в Отчет. Археол. Ком., 1906 г. Его же, Бородинский клад, в Сборн. статей в честь П. С. Уваровой, 1916 г. И. И. Толстой, Древнейшие русск. монеты в. княж. Киевского, Птб. 1882 г. Его же, Русская допетровская нумизматика, монеты В. Новгорода, Птб. 1884 г. и монеты псковские, Птб. 1886 г. Его же, Случай применения визант. сфрагистики к вопросу по русск. нумизматике, Тр. VII Археол. Съезда. Его же, О монете Конст. Мономаха, в Зап. Р. Археол. Общ., нов. сер., т. 3,1888 г. Его же, Клад куфич. н западно-европ. монет, заключ. в себе обломок монеты Владимира I, там же. Его же, Три клада русск. денег XV и нач. XVI века, там же, IV, 1890 г. Его же, О древнейших русских монетах X и XI вв., там же, VI, 1893 г. Его же, Деньги вел. кн. Дм. Ив. Донского, в Зап. Нумизм. Общ., т. 1, в. 4, 1910 г. Его же, О пятаках Екатерины II, в Зап. Нумизм. Общ., т. 1, в. 4, 1910 г. Его же, Монеты в. кн. Вас. Дмитриевича, там же, т. 2, 1913 г. В. К. Трутовский, Новый взгляд на происхождение загадочного знака на монете Владимира I, Древн., Тр. Моск. Археол. Общ., т. XVII, 1900 г. Его же, К истории чеканки иностр. монет в России, Тр. Моск. Нумизм. Общ., т. 1. Его же, Русские меховые ценности и техника чеканки монет по миниатюрам XVI в., там же. Его же, Что такое ногата, в Тр. Моск. Предв. К-та XV Археол. Съезда, в. 1, М. 1911 г. Его же, Ногата, ее происхождение и ее место среди ценностей древней Руси, Древн., Тр. Вост. Ком., т. IV, 1913 г. Его же, Новые первоисточники для истории ценностей до-петровской России, в Труд. Отд. археологии, Ранион, т. 1, М. 1926 г. Его же, Ря-

            [192]

занские пломбы, в Отчете Этногр .-Археол. Музея 1ГМГУ, 1926 г. Его же, Белка, веревица и бела, Труд. Этногр.-Археол. Музея I МГУ, 1927 г. Его же, Алтын, его происх., история и эволюция, в Труд, секции археол., Ранион, т. 2, 1928 г. В. А. Уляницкий, О загадочной надписи на монете вел. кн. Тверского Ив. Мих., в Археол. Изв. и Зам. 1894 г., т. 2. Его же, Древнейшие русск. монеты X–XI вв. И. И. Толстой, там. же, т. 1, 1893 г. Е. А. Усов, О древних русск. деньгах по Русск. Правде, в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. IX, в. 2–3, 1883 г. А. Ф. Федоров, Монетные клады Рязанск. губ., в Тр. Спасск. отд. О-ва Исслед. Рязанск. края, в. 1, 1928 г. Б. И. Фитингоф, Описание медного полтинника ц. Алексея Мих., в Труд, и Летоп. Общ. Ист. и Др., т. 1. Э. К. Чапский, Удельные деньги древней Руси, Птб. 1875 г. А. И. Черепнин, О гривенной денежной системе по древним кладам, М. 1900 г. Его же, Опыт перевода древних денежных един. на соврем. деньги, в Труд. Рязанск. Учен. Арх. Ком., т. XX, вв. 1 и 3, 1905 г. Его же, О киевских денежных гривнах, Тр. XI Арх. Съезда, т. 2, 1902 г. Его же, О гривенной денежной системе в России, М. 1910 г. А; Д. Чертков, О пяти русск. деньгах XV в. в Тр. и Летоп., VII. Его же, Описание древних русск. монет, М. 1834 г. С. И. Чижов, Азовский клад, в Труд. Моск. Предв. К-та XV Арх. Съезда, в. 1, М. 1911 г. Его же, Бородовые знаки, в Тр. Моск. Нумизм. Общ., т. 3, 1905 г. Его же, Заметки по русск. нумизматике, в Нумизм. Сборн., т. 1, 1910 г. Его же, Неприуроченная монета удельн. периода, там же. Его же, Деньга вел. кн. Дм. Юрьевича Галицкого, там же. Его же, Первые русск. госуд. ассигнации, там же, 1911 г. Его же, О весе копеек царя В. Шуйского, там же, т. 2, 1912 г. Его же, Монеты Моск. государства, в Русск. Ист., под ред. М. Довнар-Запольского, т. 3, 1912 г. Его же, Дроздовский клад русск. денег времени в. кн. Вас. Дм. Московского, Тр. Нумизм. Ком. Акад. Ист. Мат. Культ., т. 3, 1922 г. Ф. Шуберт, Псковские монеты, в Чтен. в Общ. Ист. и Др., 1847–8 гг., т. IV. В. Шугаевский, До грошового o6iry Чернигiвщини XVII в., Чернигiв i пiвнiчне левобережжя, 1928 г. Его же, Мвдяний змiевик Черниг. Музею, там же. Его же, Монета и денежный счет в левобер. Украине, Чернигов, 1918 г. Эрдман, О слове гривна, в Труд, и Летоп. Общ. Ист. и Др., IV, кн. 1.

Булатов, Древне-еврейские монеты, Киев, 1886 г. А. К. Марков, Топография кладов вост. монет сассанидских и куфических, Птб. 1910 г, г. А. В. Орешников, Материалы по древней нумизматике Черноморского побережья, М. 1892 г. П. С. Савельев, Мухаммеданская нумизматика в отношении к русск. истории, Птб. 1847 г. Его же, Монеты Джучидов, Птб., 1857 г. И. И. Толстой, Византийские монеты, 8 в. Р. Р. Фасмер, Завалишинский клад куфических монет VIII–IX вв., в ИГАИМК, т. VII, в. 2, 1931 г.

Периодическая литература и сборники см. по отделу археологии. Кроме того, статьи по нумизматике, особенно восточной и проч., см. в нумизматическ. сборниках, в Записках Нумизматических отделений Р. Археол. О-ва, в Зап. Археол. Нумизмат. Общ., в трудах Нумизматическ. Ком. Акад. Ист. Матер. Культ., в Херсонесск. сборнике, в Сборнике в честь С. А. Жебелева, 1926 г., в Сборнике в честь В. В. Бартольда, 1927 г. и др.

О бумажн. деньгах – Е. И. Ламанский, Исторический очерк денежного обращения в России, 1650–1877 гг., в Сбор, статистич.

[193]

сведен. о России, кн. 2, Птб. 1854 г. П. Л. Никольский, Бумажные деньги в России, Каз. 1892 г. Г. Я. Сокольников, Денежная реформа, М. 1925 г. И. А. Трахтенберг, Бумажные деньги, 1924 г.

 

 

Р. Ф.Брандт, Лекции по слав.-русск. палеографии, 1910 г. Е. Ф. Карский, Очерк слав. кирилл. палеографии, 1901 г. Его же, Славянская кирилловская палеография, Л. 1928 г. П. А. Лавров, Палеографич. обозрение кирилловского письма, Птг. 1915 г. Д. Прозоровский, Чтения по истории славяно-русск. палеографии, Вести. Археологии и Истории, 1892 г. А. И. Соболевский, Славяно-русская палеография, 2 изд. 1908 г. И. И. Срезневский, Славяно-русская палеография XI–XIVвв., 1885 г. П. С. Тихонравов, Русская палеография, 1889 г. И. А. Шляпкин, Русская палеография, 1913 г. В. II. Щепкин, Учебник русской палеографии, М. 1920 г. (см. реценз. в Русск. Истор. Журн., 1920 г., кн. 6, П. А. Лаврова).

Амфилохий, О влиянии греческой письменности на славянск., с IX по нач. XVI в., в Труд. I Археол. Съезда, т. 2, М. 1871 г. И. С. Беляев, Практический курс изучения древне-русской скорописи XV–XVIII ст., 1907 г., 2-е изд. 1911 г. А. М. Бодянский, Московские глаголические отрывки, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1859 г., кн. 1. А. Е. Викторов, Не было ли в Москве опытов книгопечатания прежде первопечатного Апостола 1564 г., в Труд. III Археол. Съезда, т. 2, Киев, 1878 г. Владимиров, Начала славянск. и русск. книгопечатания, К. 1894 г. А. А. Гераклитов, Один из бумажных водяных знаков XVII в., в Сбор. стат., посв. С. Ф. Платонову, Птб. 1922 г. А. Дмитриевский, Способы определения времени написания рукописей, без определенных дат, в Правосл. Собеседн., 1884 г., яяв. В. Г. Дружинин, Несколько автографов писателей-старообрядцев, Птг. 1915 г. Г. Есинов, Азбука и скоропись XVII в. для наглядного изучения, М. 1875 г.; то же, второе изд., под названием «Самоучитель чтения рукописей XVII в.», 1892 г. И. М. Каманин и А. И. Витвицкая, Водяные знаки украинских бумаг, 1899 г. Н. П. Лихачев, Бумага и древнейшие бумажные мельницы в Московском государстве, Птб. 1891 г. Его же, Палеографическое значение бумажных водяных знаков, 3 тома, 1889 г. Его же, К вопрооу о подписях думных людей на постановлениях Боярской думы, в Летоп. Занят. Археографич. Ком., в. XVII, 1907 г. С. Ф. Платонов, Речи Грозного на Земском соборе 1550 г., Ж. М. Н. Пр. 1900 г., март; в отд. изд. 1902 г. и в Статьях по русск. истории. А. Пыпин, Подделки рукописей и народных песен, в Памяти. Древн. Письм., CXXVII. П. Симони, Переплетное мастерство, Птб. 1897 г. И. И. Срезневский, Древние русские книги, в Христ. Древностях Прохорова, 1864 г., кн. 2 и 4. Его же, Палеографические исследования русской древности, в Извест. Акад. Наук, VI. Его же, Обзор материалов для изучения славянорусской палеографии, Ж. М. Н. Пр. 1867 г. (ч. 133), 1881 г. (ч. 213), 1882 г. (ч. 222). Его же, О русском правописании, Птб. 1867 г. (в Ж. М. Н. Пр., ч. 134). Ф. И. Титов, Очерки по истории книгописания и книгопечатания, в. 1, Русское книгопечатание XI–XVIII ст., Киев, 1910 г. К. Тромонин, Изъяснение знаков, видимых на писчей бумаге, 1844 г. М. И. Трусевич, Свод 260 азбук и образцов древних ру-

[194]

кописей X–XVIII вв., вып. 1–2, Птб. 1905 г. Ю. Н. Щербачев, Подписи царей Бориса Годунова и Алексея Михайловича, 1602 и 1656 гг. в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1894 г., кн. IV. В. О. Эйнгорн, О распространении в Москве в 3-ю четв. XVII в. книг Киевской и Львовской печати, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1895 г., кн. 2. И. В. Ягич, Глаголическое письмо, Птб. 1911 г.

Д. В. Айналов, Очерки и заметки по истории древне-русского искусства. А. А. Бобринский, Киевские миниатюры XV в., в Зап. Р. Археол. Общ., XII. Г. К. Бугославский, Замечательный памятник древней смоленской письменности и имеющийся в нем рисунок символико-политич. содержания, в Древн., Труд. Моск. Арх. Общ., т. XXI, в. 1, 1906 г. Ф. И. Буслаев, Исторические очерки по русскому орнаменту в рукописях, Птг. 1917 г. В. И. Бутовский, История русского орнамента с X по XVI ст., М. 1869–1872 гг. Ф. К. Волков, Отличительные черты южно-русской народной орнаментики в Тр. 3 Археол. Съезда, т. 2, К. 1878 г, Г. Г. Гагарин, Славянские и византийские орнаменты. К. К. Герц, Геометрическая орнаментация и ее происхождение, в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. VIII, 1880 г. Н. П. Кондаков, Изображения русской княжеской семьи в миниатюрах XI в., Птб. 1906 г. А. Некрасов, Очерки из истории славянского орнамента (челов. фигура в тератологич. орнам. XIV в.), в Памяти. Древн. Письменности, № CLXXXIII, 1913 г. Его же, Ориентализмы в первоначальном моск. орнаменте, в Труд. секции археологии, Ранион, IV, 1928 г. В. В. Стасов, Славяиск. и восточный орнаменты, Птб. 1884–1887 гг. Его же, Русский народный орнамент, 1872 г. Его же, Картины и композиции, скрытые в заглавных буквах древних русск. летописей, 1886 г. Его же, Миниатюры некоторых рукописей, визант., болгарск., русских, джагатайск. и персидских, Птб. 1902 г. Н. П. Сычев, Инструкция для описания миниатюр, изд. Гос. Акад. Ист. Матер. Культ., 1922 г. А. И. Успенский, Древне-русский букв. орнамент, в Труд. Церк.-археологич. Л. Др. Пр., 1, 1910 г. Е. Р. Шнейдер, Кавказск. орнаментика, в Матер. Особ. Ком. по Исслед. Союзн. и Автон. Республ., в. II, 1927 г. В. Н. Щепкин, Вязь, Древн., Тр. Моск. Археол. Общ., т. XX, в. 1, 1904 г. Его же, К истории русской миниатюры, там же, т. XIX, в. 2, 1901 г. Его же, Болгарский орнамент эпохи Иоанна Александра, Харьк. 1904 г.

П. А. Лавровский, Старо-русск. тайнописанье, в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. 3, в. 1, 1870 г. А. Н. Попов, Дипломатич. тайнопись времен царя Алексея Мих., в Зап. Р. Археол. Общ., т. V. И. И. Срезневский, Замечан. о русск. тайнописании, в Сборн. Акад. Наук, VIII, 1871 г.

А. Н. Лебедев, Надписи на старинных книгах, в журн. Книговедение, 1896 г. А. И. Яцимирский, Записи на старопечатных книгах из собр. П. И. Щукина, 1600–1712 гг., в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1899 г., кн. 2. Н. М. Карийский, Образцы письма древнейшего периода истории русск. книги, 1925 г. П. А. Лавров, Альбом снимков с югославянск. рукописей болгарского и сербского письма, Птб. 1916 г. В. В. Майков, Памятники скорописи 1600–1699 гг., Птг. Палеографич. снимки с рукописей XII–XVII вв., под ред. А. И. Соболевского, Птб. 1901 г. Палеографич. снимки с югослав. рукописей болгарского и сербского письма, в. 1, XI–XIVвв., Птб. 1905 г. (под ред. П. Лаврова). Палеографич. снимки с русск.

[195]

грамот преимущ. XIV в., Птб. 1903 г. (под ред. А.И.Соболевского и С. Пташицкого). С. Пташицкий, Сборник снимков с слав.-русск. печатн. изданий, Птб. 1895 г. Савва, Палеографич. снимки, 1863 г. Сборник снимков с русск. письма XIII–XVIII вв., М. 1908 г. (под ред. К. А. Маркса и И. Ф. Колесникова). А. И. Соболевский и Г. Ф. Церетели, Образцы греческого уставного письма IX–XI вв., Птб. 1913 г. А. И. Соболевский и В. Калужняцкий, Альбом снимков с кирилловских рукописей румынского происхождения, Птг. 1916 г.

См. также отделы геральдики, дипломатики, сфрагистики, эпиграфики.

 

 

А. Лаимер, Русская геральдика, 1855 г. Н. Лихачев, Из Лекций по сфрагистике, Птб. 1905–1906 гг. Его же, Материалы для истории византийск. и русск. сфрагистики, Л. 1928 г. А. Орешников, Материалы по русской сфрагистике, М. 1903 г. Ф. Радзевич, О русской сфрагистике, в Вестн. археол. и истории, 1886 г., в. VI.

Абрамов, Сибирские печати, в Тобольск, губ. ведом., 1858 г., № 47. А. Барсуков, Правительственные печати в Малороссии, в Киевской Старине, 1887 г., № 9. К. В. Болсуновский, Свинцовые печати (пломбы) с условными знаками церковных праздников, М. 1892 г. Его же, Сфрагистические и геральдические памятники Юго-зап. края, 3 вып., Киев. Ф. Бюлер, Снимки древних русск. печатей, 1882 г. П. Иванов, Сборник снимков с древних печатей, 1858 г. Ю. Б. Иверсен, Словарь медальеров, 1874 г. Его же, Медали в честь русских государственных и частных лиц, 3 вып., 1874–1896 гг. А. Лаппо-Данилевский, Печати последних галичско-владимирских князей и их советников, 1906 г. А. Лихачев, Дело о приезде в Москву Антония Поссевина, Птб. 1903 г. Н. П. Лихачев, Земская печать Моск. государства в Смутное время, М. 1914 г. Портреты, гербы и печати Болын. госуд. книги 1672 г., Птб. 1903 г. Д. Прозоровский, Собран. польских и других печатей Акад. Худож., 1881 г. Снимки древних русск. печатей царских, областных, городских, присутственных мест и частн. лиц, М.1882 г. Собрание русских медалей, 5 вып. 1840–46 гг. Д. П. Сонцов, О древне-русских печатях до XVI ст., в Древн., Труд. М. Археол. Общ.,т. 1,1865–67 гг. И. И. Толстой, Случай примен. визант. сфрагистики к вопросу по русск. нумизматике, в Труд. VII Археол. Съезда, т. 2, 1891 г. В. А. Уляницкий, О смоленских вислых печатях, в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. XVIII, 1901 г. Ф. А. Ушаков, По поводу псковских древних печатей, в Зап. Р. Археол. Общ., т. XII, в. 1–2, Птб. 1901 г.

Периодич. изд. см. по отд. археологии и нумизматики.

 

 

И. Д. Беляев, О хронологии Нестора и его продолжателей, в Чт. в Общ. Ист. и Древн., 1846–47 гг., кн. 2 и 1847–48 гг., кн. 3. Его же, О хронологии Хавского, там же, 1847–48 гг., кн. 4. Его же, Ответы на хронолог. вопросы С. Соловьева о годе Ведрошск. битвы и из первой литовск. войны с кн. Вас. Ив., в Врем. О-ва Ист. и Древн., XXI. И. Беневолин, О русском счислении времени, в Северн. Пчеле, 1859 г. № 12. О. М. Бодянский, Нужно ли нам преобразование

[196]

календаря, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1863 г., № 2. А. И. Бунин, О времени основания г. Владимира на Клязьме, в Археол. Изв. и Зам., VI, 1898 г. В. Г. Васильевский, Заметка о годе смерти Святослава, в Соч., т. IX, 1916 г. и Зап. Акад. Наук, т. 28, 1876 г. Вспомогательные таблицы по времяисчислению, М. 1859 г. Н. Горбачевский, Календарь археографич. на 2 тысячи лет, 1869 г. Григорий, О «летах» П. В. Хавского, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1875 г., кн. 4. Д. Д. Замечание П. В. Хавскому на его хронологич. таблицы, в Русск. газете, 1859 г., № 57 (5). И. И. Докукин, Вечный календарь православной церкви в таблицах, Рязань, 1914 г. Древние русские пасхалии на 8-ую тысячу лет от сотворения мира, в Правосл. Собеседн., 1860 г., № 11. Д. Дубенский, О некоторых годах Несторовой летописи, в Временнике Общ. Ист. и Древн., т. XXI. Историч. очерк новолетия и летоисчисления в церкви христианской, в Тульских епарх. вед., 1862 г., № 1. И. Ф. Колесников, Хронологическая дата 2-го договора Руси с греками, в Труд. секции археологии, Ранион, IV, 1928 г. Л. Крушинский, Простонародная пасхалия, в Волынск. губ. вед., 1860 г., № 18. А. Куник, Доказательство, что Великий Индиктион начинается 1 марта 6917-го мартовского и сент. года в пятницу, в Ж. М. Н. Пр., 1857 г., кн. 12. А. Куник, Хронологич. ошибка Нестора вследствие неясности системы, 1864 г. А. Куник, Известен ли нам год и день смерти вел. кн. Ярослава Влад., в Летоп. занят. Археограф. Ком., т. XI, 1903 г. Медлер, Еще о реформе календаря, в Ж. М. Н. Пр., 1864 г., № 3. В. Надеждин, Вторая статья о современном нашем вопросе, Северн. Пчела, 1859 г., № 57. П. В. Г., Письмо Хавскому, в Моск. Губ. ведом., 1859 г., № 301. Е. Л. Пацановский, Определение дня недели любой хронологич. даты, в журн. Природа, 1929 г., № 2. М. П. Погодин, О хронологии в русск. летописях, Истор. исслед., т. IV, 1850 г. Его же, Хронологический запрос П. В. Хавскому, в Русск. Газете, 1859 г., №№ 41 и 43. Его же, Хронологический указатель древн. русск. истории, в Учен. Зап. 2 отд. Акад. Наук, кн. VII, в. 2. Перевощиков, Правила времясчисления, принятого правосл. церковью, 1850 г. Д. И. Прозоровский, О старинном русском счислении часов, в Труд. 2 Археол. Съезда, т. 2, 1881 г. Его же, О славяно-русском дохристианском счислении времени, в Труд. VIII Арх. Съезда, т. 3, 1897 г. А. Б. Салтыков, Хронология битвы при Калке, в Учен. Зап. Ин-та Истории, IV, 1929 г. В. Л. Ранцов, Хронология всеобщей и русской истории, Птб. 1905 г. Д. О. Святский, Астрономические явления в русских летописях с научно-критической точки зрения, в Извест. отд. р. яз. и слов. Ак. Наук, 1915 г., т. XX, кн. 1 и 2. Н. Синявский, Хронологич. сведения о городах Смоленск. губ., в Нам. кн. Смол. губ. на 1862 г. и в Смол. губ. вед., 1862 г., № 47 и. 48. И. Соловьев, Объяснение календаря, церковных вычислений и летосчисления древних и новых народов, Птб. 1863 г. С. Соловьев, Два хронологич. вопроса из XVI в. (о годе Ведрошской битвы и из первой литовской войны с кн. Вас. Иван.), в Врем. Общ. Ист. и Др., XXI. В. В. Стасов, История попытки введения грегорианского календаря в России. Н. В. Степанов, Новый стиль и православная пасхалия, 1907 г. Его же, Таблицы для решения летописных задач на время, в Изв. отд. русск. яз. и слов. А. П., 1908 г., т. XIII, в. 2. Его же, Единицы счета времени до XIII в. по Лврент. и 1 Новгор. летописям, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1909 г.

[197]

кн. 4. Его же, К вопросу о календаре Лаврент. летоп., там же, 1910 г., кн. 4. Его же, Заметка о хронологии, статье Кирика, XII века, в Извест. отд. р. яз. и слов. А. Наук, т. XV, кн. 3, 1910 г. Его же, Летописец вскоре патр. Никифора в Новгор. Кормчей, там же, 1912 г., т. XVII, в. 2. Его же, Календарно-хронологич. факторы Ипатьевск. летописи до XIII в., там же, 1915 г. т. XX, кн. 2. В. М. Ундольский, Альманах, в Арх. ист.-юридич. свед., кн. 1, 1850 г. П. В. Хавский, Хронологич. замечания, в Чтен. в Общ. Ист. и Древн., 1846–47 гг., кн. 1. Его же, Примечан. на русск. хронологическ. вычисления XII в., там же, 1846–47 гг., кн. VI. Его же, Хронология вообще и в особенности Нестора, там же, 1847–48 гг., кн. III. Его же, Хронологич. таблицы, 3 тома, 1848 г. Его же, Сокращенные хронологич. таблицы, 1853 г. Его же, Извест. о хронологич. трудах Ив. Алекс. Голицына, в Временнике Общ. Ист. и Др., XXIII. Его же, Русское летоисиисление, древнее и новое, по кругам годов, и проч., М. 1859 г. Его же, Месяцесловы, календари и святцы русск. М. 1860 г. Его же, О тысячелетии госуд. Российского и о способах проверки и исправления времяисчисления русск. летоп., М. 1861 г. Его же, Русское времяисчисл., древнее и новое, М. 1862 г. Его же, Опыт исправления недостатков в русск. летописях, и проч., М. 1862 г. Его же, Валаамский миротворный круг на 7980 лет, и проч., М. 1864 г. Его же, Хронологич. ответ М. П. Погодину, в Русск. Газ., 1859 г., №№ 42 и 59 (7). Его же, Исследование о времени крещения кн. Владимира, в Зап. Одесск. Общ. Ист. и Др., т. III. Хронология достопамятных событий г. Иркутска, с 1652 г., в Памятн. кн. Иркутск. губ. на 1861 г. Хронологич. таблица замеч. событий в Тамб. губ. с 1198 г., в Памятн. кн. Тамбовск. губ. на 1861 г. Хронологич. показание достопам. событий в Кавказском и Закавказском крае, в Кавказск. календаре на 1863, 1864 и 1865 гг. Н. И. Черухин, Календарь для хронологич. справок, Русск. старина, 1873 г., № 7. А. А. Шахматов, Исходная точка летоисчисления Повести врем. лет, Ж. М. Н. Пр., 1897 г., № 3. Его же, Разыскания о древн. русск. летоп. сводах, в Летоп. Занят. Археографич. Ком., 1908 г., т. XX. Н. В. Шляков, Легкий способ определения дня, недели и Пасхи в любом году, в Извест. отд. р. яз. и слов. Акад. Наук, 1905 г., т. X, кн. 3.

А. Е. Алекторов, Год «зайца» у киргизов, в Моск. Вед., 1891 г., № 313. Н. И. Ашмарин, Несколько слов о труде I. I. Mikkola, Хронология дунайских болгар, в Извест. Каз. Общ. Археол., Ист. и Этн., т. XXXII, в. 2, 1923 г. А. А. Диваев, Исчисление времени года по киргизскому стилю, в Туркестанск. Ведом., 1892 г., № 5. Его же, Месяца по киргизскому стилю, в Извест. Каз. Общ. А., И. и Э., т. XIII, в. 4, 1896 г. В. Н. 3латарский, Болгарское летоисчиссление, в Извест. отд. русск. яз. и слов. А. Наук, т. XVII, в. 2, 1912 г. Ю. Казбеков, Цикловой год у киргизов и др. народов Ср. Азии, в Туркест. Ведом., 1875 г., № 6. Н. Ф. Катанов, Сагайские (минус татар) названия 13 месяцев года, в Изв. Каз. Общ. А., И. и Э., т. XIV, кн. 2. Его же, Восточная хронология, в Извест. Северо-вост. Археол. и Этнограф. Ин-та в г. Казани, т. 1, 1920 г. Ю. А. Кулаковский, Римский календарь, в Киевск. Унив. Извест., 1883 г., № 2. Emile Lacoine, Tables de concordance des dates des calendriers arabe, copto, gregorien etc. Paris, 1891. В. В. Латышeв, О календарях Ольвии, Тиры и Херсониса Таврического, в Труд. VI Археол. Съезда, т. 2, 1888 г. М. Лямешь, Времяисчисление христ. и языческого мира, 1867 г. I. I.

[198]

Mikkolla, Хронология дунайских болгар, в Извест. Каз. Общ. Арх., Ист. и Этн., т. XXIX, в. 4, 1916 г. А. В. Орешников, Об эре на монетах Пифодориды, царицы Понта, М. 1885 г. А. М. Поздеев, Монгольск. летопись Эрдэниин-эрихэ, Птб. 1883 г. П. Сабатье, Керчь и Воспор, Птб. 1851 г. И. Спасский, Исследование библейской хронологии, Киев, 1857 г. М. А. Терентьев, О мусульманском летоисчислении, Ташкент, 1896 г.

 

 

А н. С, К вопросу о доисторических письменных знаках, в Археол. Изв. и Зам., т. VII, М. 1899 г. А. Адрианов, Писаницы на р. Мане в Зап. Р. Археол. Общ., т. IX, 1913 г. О. Акчокраклы, Татарские тамги в Крыму, отд. оттиск из Извест. Крымского Пединст., кн. 1, Симф., 1927 г. А. Бобринский, О некоторых символических знаках, общих первобытной орнаментике всех народов Европы и Азии, в Труд. Яросл. Областн. Съезда, М. 1902 г. Г. Виноградов, Из экскурсий по Тулунск. у., Завальская писаница, в Этнограф. Бюллет. Вост.-Сиб. Отд. Р. Географ. Общ., 1923 г., № 3. Б. Н. Вишневский, Искусство кам. Века – скальные рисунки, в ж. Наука и Техн., 1924 г., № 19 (63). Краевед, Новые скальные изображения в Карелии, в Карело-Мурм. Крае, 1927 г., № 7–8. Г. В. Ксенофонтов, Изображение на скалах р. Лены в пределах Якутск. округа, Бурятоведение, 1927 г., № 3–4. А. Линевский, Петроглифы Карелии, в Карело-Мурм. Крае, № 12, 1928 г. Б. Л. Личков, Неолитич. стоянка Глозель, в ж. Природа, 1928 г., № 2. Его же, еще о Глозельской стоянке, там же, 1929 г. № 2. Ф. М. Морозов, Изображения на скалах вост. берега Онежск. озера, в Экон. и Стат. Карелии, 1927 г., № 1–3. Г. Спасский, Сибирские надписи, Птб. 1822 г. А. Спицын, Шаманские изображения, в Зап. Р. Археол. Общ., VIII, в. 1, 1906 г. В. И. Филоненко, Тамги татарских кладбищ в г. Евпатории, в Извест. Крымск. Пединст. т. 2, 1928 г. В. Н. Чепелев, О плите с загадочными знаками из Керчи, в Тр. секции археол., Ранион, IV, 1928 г.

Письмена скифов: в Зап. Одесск. Общ. Ист. и Др., т. 3, 8 и 9; в Отчетах археол. ком. за 1864, 1867, 1874 и 1883 гг.; в Трудах III и VI Археол. Съездов.

Рунич. надписи: Ф. А. Браун, Шведск. рунич. надпись, в Извест. Археол. ком., XXIII. П. О. Бурачков, О памятниках с рунич. надписями, наход. на юге России, Зап. Одесск. Общ. Ист. и Др., т. IX. F. Вuгg, Die alteren nordischen Runeninschriften, Berl. 1885. И. Лeциевский, Рунич. надписи на александровских урнах, в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. XIX, в. 2, 1901 г., и проч.

Греч. и лат. надписи: Г. Алексеев, Неизд. статер Херсонеса Таврического с именем скифского царя, Киев, 1874 г. А. Амиранашвили, Греч. надписи музея Грузии, в Bulletin du Musee de Georgie, 1928, t. IV. Его же, О греч. надписи из окрестн. Мцхета, в Извест. ГАИМК, 1927, т. V. А. Ашик, Описание надписи, найд. в Керчи, в Одесск. Вестн., 1833 г., № 46. Его же, Воспорское царство, Одесса, 1848–49 гг. Вöсkh, Corpus inscriptionum graecarum, 4 vol., 1828–1877 гг. П. Бeккep, статьи в Зап. Одесск. Общ. Ист. и Др., тт. V. VII, XI и др. Его же, Замечания о неизд. греч. надписях, Одесса, 1862 г. А. Бертье-Делагард, Надпись времен имп. Зенона

[199]

в связис историей Херсонеса, Одесса 1893 г. Его же, Надпись времен имп. Зенона, в Извест. Археол. Ком., 1903 г. Б. Н. Граков, Статьи в Труд. Гос. Ист. Музея, в. 1 и др. Его же, Древне-греч. керамические клейма с именами астиномов, М. 1928 г. Греческ. и латинск. надписи, найд. в Ю. России в 1888–1891 гг., в Матер. по археол. России, в. 3; то же, в 1895–98 гг., там же, в. 23. Corpus inscript. latin., Berol. 1863 и след. О. О. Крюгер, Статьи в Извест. ГАИМК. Ю. А. Кулаковский, Статьи в Ж. М. Н. Пр., 1866 г., № 3; 1891 г. № 5, и др.; в Матер. по археол. России, № 9, 23 и др.; в Филолог. обозрении, тт. 3, 12, 16 и проч. В. В. Латышев, Inscriptions orae septentrionalis I"nnli Euxini, vol. I, Petrop. l885 и 2 изд. 1916 г., vol. II, 1890; vol. IV, 1901 (3-й том не выходил). Его же, Дополнения и поправки к собр. Inscriptions orae sept. Ponti Euxini, в Зап. P. Археол. Общ., IV, 1890, V, 1891 г.; VII, в. 1–2,1894; Извест. Археол. Ком., в. 10,1904 г. Его же, Греч. и латинск. надписи, найд. в южн. России, в Матер. по археол. России, №№ 9, 17, 23 и в Извест. Археол. Ком., в. 2 и 3. Его же, этюды по византийск. эпиграфике, в Визант. Врем., т. 1, 1894 г.; т. 2, 1895 г.; т. 6, 1899 г. Его же, Сборник греч. надпис. христ. времен из южн. России, 1896 г. Его же, Эпиграфич. новости из южн. России, н Инвест. Археол. Ком., в. 10, 14, 18, 23, 27, 33, 47 и 65. Его же, Заметки о кавказских надписях, в Извест. Археол. Ком., в. 10, 1904 г. Его же, Ποντιχά, изборн. научных и критич. статей, Птб. 1909 г. (здесь же перечень работ до 1908 г.). Его же, Статьи в Зап. Одесск. Общ. Ист. и Др., в Извест. Таврич. Учен. Архивн. Ком., в Извест. ГАИМК, X. Лепер, Херсонесские надписи, в Изв. Археол. Ком., в. 45. В. Миллер, Осетинские этюды, 1887 г. Его же, Эпиграфич. следы иранства на юге России, в Ж. М. Н. Пр., 1886 г., № 10. Его же, Об эпиграфич. следах иранства на северн. берегу Черн. моря, в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. XII. Его же, К иранскому элементу в припонт. греч. надписях, в Извест. Археол. Ком., в. 47, 1913 г. Н. И. Новосадский, Греческая эпиграфика, 1915 г. Его же, Статьи в Тр. Секции археол. Ранион, т. 1, 1926 г., и др. А. Л. Погодин, К вопросу о варварск. именах на южно-русск. греч. надписях, в Извест. отд. русск. яз. и слов. А. Н., 1901 г. И. В. Помяловский, Сборн. греч. и латинск. надписей Кавказа, 1881 г. М. И. Ростовцев, Новые латинск. надписи из Херсонеса, в Извест. Археол. Ком., в. 23, 1907 г. Его же, Новые латинск. надписи с юга России, там же, в. 27 и 33. Его же, Надпись на золотом сосуде из Мигулинск. станицы, там же, в. 63, 1918 г., и др. Я. И. Смирнов, Визант. надписи из Кади-Кей, в Визант. Времен., т. V, 1898 г.; его же, Якут о греч. надписи в больш. мечети Дамаска, в Зап. Вост. отд. Р. Арх. Общ., т. XIII; его же, Статьи в Сообщ. Палестинск. О-ва, и т.д. В. Шкорпил, Боспорские надписи, найд. в 1913 г., Птб. 1914 г. В. Юргевич, Статьи в Зап. Одесск. Общ. Ист. и Др. См. также периодич. изд., указ. по отд. археологии.

Вост. надписи: Г. Айвазовский, Армянские надписи, наход. на юге России, в Зап. Одесск. Общ. Ист. и Др., IV. О. Акчокраклы, Старо-крымские и отузские надписи XIII–XV вв., в Извест. Таврич. Общ. Археол., Ист. и Этн., т. 1, 1927 г. А. И. Ашмарин, Болгарские надписи, найд. ок. с. Тукмакла, в Извест. Общ. обслед. и изуч. Азерб., 1928 г., № 5. В. Н. Бенешевич, Три анийские надписи XI века, Птб. 1921 г. Б. Я. Владимирцев, Статьи в Извест. Акад. Наук и Докл. Акад. Наук, об орхонских надписях. X. И. Ку-

[200]

чук-Иоаннесов, Работы по армянск. эпиграфике, в Древ., Труд. Моск. Археол. Общ., т. 2, в. 1 и 3, в Матер, по археологии Кавказа, в. 3; в Труд. Востн. Ком. Моск. Археол. Общ.; в Извест. Таврич. Учен. Архивн. Ком., и др. Marquardt, Die Chronologie der altturkischen Inschriften, Leipz.1898. H. Я. Mapp, Заметка о двух армянск. надписях, найд. в Херсонесе, в Изв. Арх. Ком., в. 10. Его же, Археологич. экспедиция в Ван 1916 г., Птг. 1922 г. И. И. Мещанинов, Раб. по халдским клиноп. надписям, в Зап. вост. отд. Р. Археол. Общ., т. XXV, 1920 г.; в Яфетич. Сборн., т. 1,2,3, 4; в Докладах Акад. Наук, 1924, 1928, 1929, 1930 гг.; в Извест. Акад. Ист. Матер. Культ., 1925 г.; в Извест. Общ. обслед. и изучен. Азербайджана, 1926 г.; в Зап. Коллегии Востоковед., 1930 г. Его же, Халдоведение, Баку, 1927 г. М. В. Никольский, Статьи по клинообразн. надписям из Вана и др.;1 в Древн. Вост., Труд. Вост. Ком. Моск. Археол. Общ., т. 1, 2 и др.; в Матер, по археол. Кавказа, в. V; в Археол. Извест. и Заметк., т. IV и др. И. А. Орбели, Статьи по армянск и арабск. эпиграфике, в Христ. Востоке, Извест. ГАИМК, и проч. С. С. Слуцкий, Статьи по турецк. эпиграфике, в Древн. Вост., Труд. Вост. Ком. Моск. Археол. Общ. W. Thomsen, Deehiffrement des inscriptions de 1"orkhon etc., Copenh. 1894, Его же, Turcica, etudes concernant l"interpretation des inscriptions turques de la Mongolie, Helsingf. 1916. В. К. Tpутовский, Статьи в Древн. Вост., Труд. Вост. Ком. Моск. Археол. Общ. Д. А. Xвольсон, 18 еврейск. надписей из Крыма, Птб. 1865 г. Его же, Сборн. еврейск. надписей, Птб. 1884 г. В. К. IIIилейко, Вотивные надписи гаумерийских правителей, Птб. 1915 г. Его же, Статьи по семитич. эпиграфике в Извест. ГАИМК.

Русск. надписи: Н. Арцыбашев, О Тмутаракани, в Труд. и Летоп. Общ. Ист. и Древн., т. IV, кн. 1. А. Л. Бертье-Делагард, Заметки о Тмутараканском камне, в Извест. Таврич. Уч. Арх. Ком., 1918 г., № 55. А. Вершинский, Надпись XVII в. на стене Вознес, церкви в г. Старица, Тверск. Старина, 1910 г., № 5. Н. И. Весоловский, К истории открытия Тмутарак. камня, в Вести. Археол. и Ист., 1917 г., в. 22. Я. Ф. Головацкий, Открытие слав.-русск. надписи в здании Виленского театра, в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. 4, в. 2, 1874 г. А. М. Дондуков-Корсаков, Вновь открытая русская старина (Смоленск. камень с надп.), там же, т. 4, в. 3, 1874 г. Д. Дубенский, О трех надписях, относящ. к царств. Алекс. Мих., в Чтен. Общ. Ист. и Др., 1847–48 гг., кн. 3. В. З. Завитневич, О кресте, которым Сергий благословил кн. Дмитрия, в Труд. VIII Археол. Съезда, т. 3, М. 1897 г. Н. М. Каринский. Русская надпись XVI в. с именем Марка, в Труд. секции Археол., IV, 1928 г. Кеппен, Нечто о Тмутараканском камне, в Труд. и Летоп. Общ. Ист. и Древн., т. V. М. С. Кусцинский, Надгробный камень над павш. в сражении 1568 г. в Витебск, губ., в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. IV, в. 2, 1874 г. Н. Лихачев, Владимирская эпиграфич. запись XIV в., Птб. 1901 г. Е. Люценко, Сообщение о надписи с именем Тмутараканск. князя Всеволода, в Труд. Киевск. Археол. Съезда, т. 2. М. Я. Морошкин, Исслед. акад. Буткова о Тмутаракани и Тмутарак. камне, в Извест. Русск. Археол. Общ., т. 2, в. 5–6. А. И. Мусин-Пушкин, Исслед. о местоположении древнего Тмутараканск. княжения, Птб. 1794 г. Одна из неизд. надписей Троицкой Сергиевой Лавры, 1657–1660 гг., в Чтен.

[201]

в Общ.. Ист. и Др., 1896 г., кн. 2. Н. Оленин, Письмо к Мусину-Пушкину о камне Тмутараканском, Птб. 1806 г. Г. Прозрителев, К истории Тмутараканск. камня, в Труд. Ставроп. Учен. Арх. Ком., Ставрополь, 1914 г. Н. И. Репников, О древностях Тмутаракани, в Труд. секц. археол., Ранион, IV, 1928 г. Л.Е.Румянцев, Надгробные надписи в Моск. церкви Николая в Башмачках, в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. VII, в. 1,1877 г. Б. Д. Смирнов, Что такое Тмутаракань, в Визант. Врем., XXIII, 1923 г. С. К. Смирнов, Древние надгробные надписи, открытые в Троицкой лавре, в Труд. I Археол. Съезда, т. 2,1871 г. Г. Спасский, Исследов. Тмутараканск. камня, в Отеч. Зап., 1844 г., т. X. Его же, Защитники Тмутараканск. камня, там же, 1847 г., т. 54. А. Спицын, Тмутараканск. камень, в Зап. Русск. Археол. Общ., 1915 г., т. XI. И. И. Срезневский, Надпись в Нередицкой церкви близ Новгорода, 1863 г. Е. Томиловская, Кост. пластинка 1-й пол. XVIII в. с надписью, в Труд. Этногр. Археол. Музея I МГУ, 1927 г. И. А. Шляпкин, Двинский камень, и др., в Труд. отд. слав, и русск. археол. Р. Археол. Общ., кн. 5, 1901 г. В. Н. Щепкин, Новгородские надписи, graffitti, в Древн., Труд. Моск. Археол. Общ., т. XIX, в. 3, 1902 г.

См. также перечень русск. надписей в раб. по палеографии И. А. Шляпкина, Е. Карского и др.

 

 

См. указатели: В. Xарузина, Материалы для библиографии этнограф. литературы, Птб. 1904 г., (в прилож. к этнографии П. Харузина, т. IV, 1905 г.). Д. К. 3еленин. Указатель русской этнографич. литературы, Птб. 1913 г. Кроме того см. указания в труде В. Харузиной, Этнография, т. 2, 1914 г.; D. Zelenin, Russische (Ostslavische) Volkskunde 1927, в журн. Этнография, изд. Главнаукой; в Etlmologischer Anzeiger (подробные указат. выходящей литер.).

 

 

По всем вопросам, относ. к изданию историч. журналов, сборников и др. изданий, содержащих матер. по русск. истории, по вопросам об архивах и арх. фондах и т. п. до 1908 г. обращаться в первую очередь к труду B.C. Иконникова, Опыт русской историографии.

Указатель работ по русск. истории – С. Вознесенский, Русская история (указ. литер.), Птг. 1923 г.

Для справок о новейших изданиях – Книжная Летопись, вых. с 1907 г. Аналогичн. издания имеются в УССР, БССР и др. респ. Союза. Периодич. печать (систем. указатель статей) в Журнальной Летописи, вых. с 1926 г. Кроме того см. библиограф, списки в журн. Историк-Марксист.

Для справок по различным вопросам – Большая Сов. Энциклопедия; Больш. Энциклопед. словарь Брокгауз-Ефрон; Новый Энциклопед. Словарь Брокгауз-Ефрон; Энциклопед. Словарь Граната; Энциклопед. Словарь Изд-ва «Просвещение», и др.

Библиографич. указатели, списки периодич. изданий, указатели к периодич. изданиям см. в Энциклопедич. словарях и у В. С. Иконникова, Опыт русск. историографии.

Важнейшие описания рукописей отмечены у Е. Карского, в работе по палеографии. См. также спец. изд. по архивоведению.

 

[202]

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

 

                                                                                                                Стр.

О задачах историка и исторической науки ……………………………8

Методология исторической науки……………………………………..9

О классовом характере исторической науки………………………….11

Откровенность античных историков…………………………………..12

Маскировка европейских феодальных историков…………………….13

Маскировка буржуазных ученых………………………………………14

Отрицание методологии………………………………………………..15

Примеры классового подхода в исторических работах……………..16

Объективность теории исторического материализма………………..25

 

ТЕХНИКА ИСТОРИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

 

Методика или техническая методология исторического исследования.........28

Понятие исторического источника……………………………………………..29

Основные группы исторических источников………………………………….32

О порядке привлечения исторических источников при исследовании………42

Особенности исторических источников в узком смысле слова………………44

Изучение исторической литературы…………………………………………….48

Специальное изучение литературы в пределах узкой специальности………..51

Техника собирания материалов………………………………………………….53

План исследования и размещение собранного материала……………………..56

Недостатки и достоинства разных, способов собирания материала…………..57

Привлечение источников…………………………………………………………58

Приобретение навыков исследовательской работы…………………………….60

 

ИСТОРИЧЕСКАЯ КРИТИКА

 

О критике исторических источников вообще………………………………….65

О последовательности в применении приёмов исторической критики………67

Формальная  аналитическая  критика источников:

Объекты формальной аналитической критики…………………………………70

[203]

Почерк……………………………………………………………………………..70

Материал памятника………………………………………………………………74

Материал, которым написан памятник………………………………………….76

Филиграни…………………………………………………………………………77

Орнамент…………………………………………………………………………..78

Другие особенности письма и печати……………………………………………79

Печать………………………………………………………………………………81

Резюме и выводы………………………………………………………………….82

Текстуальная аналитическая критика памятников:

Объекты текстуальной аналитической критики…………………………………85

Содержание памятника в его целом………………………………………………86

Слог и стиль…………………………………………………………………………86

Язык памятника…………………………………………………………………….90

Тайнопись…………………………………………………………………………...98

Напись……………………………………………………………………………….99

Запись………………………………………………………………………………..99

Следы автора памятника…………………………………………………………..100

Формуляр……………………………………………………………………………101

Обозначения времени………………………………………………………………102

Меры веса, поверхности и проч. …………………………………………………..106

Обозначения денег………………………………………………………………….110

Собственные имена лиц…………………………………………………………….113

Географические термины……………………………………………………………114

Исторические факты………………………………………………………………..115

Настроения и симпатии составителей……………………………………………..118

Резюме и вывод………………………………………………………………………120

Предварительнаясинтетическая критика памятников:

Общие задачи……………………………………………………………………..123

Задачи критики в случаях разных редакций……………………………………124

Изучение различных памятников………………………………………………..132

Датировка памятников приемами синтетической критики…………………….139

Резюме и итоги…………………………………………………………………….141

Окончательная  синтетическая критика

Случай применения и сущность………………………………………………….141

Возможные случаи основания для сомнений…………………………………..143

Возможные случаи исключения сомнений……………………………………..145

Прием методологических соображений…………………………………………146

Прием исторической аналогии……………………………………………………148

Метод сопоставления………………………………………………………………150

Метод привлечения данных вспомогательных исторических дисциплин………153

Метод пережитков………………………………………………………………….154

Резюме и общие итоги……………………………………………………………..155

Некоторые итоговые замечания о задачах и приемах исторической критики вообще:

Общеметодическое замечание………………………………………………………156

Задачи исторической критики и соответствующие приемы их разрешения………157

[204]

Образцы кpитичeского изучения памятников……………………………………….161

Литература вспомогательных исторических дисциплин:

1. Антропология………………………………………………………………………..166

2. Археология……………………………………………………………………………170

3. Генеалогия…………………………………………………………………………171

4. Геральдика…………………………………………………………………………173

5. Дипломатика………………………………………………………………………..173

6. Историческая география…………………………………………………………..174

7. Лингвистика: а. Яфетическая теория (180). б. Словари (181). в. Индо-европеистская школа (187). г. Диалектология (187)…………………………………………………………180

8. Метрология………………………………………………………………………….188

9. Нумизматика…………………………………………………………………………188

10. Палеография…………………………………………………………………………193

11. Сфрагистика…………………………………………………………………………195

12. Хронология…………………………………………………………………………..195

13. Эпиграфика………………………………………………………………………….198

14. Этнография…………………………………………………………………………..201

15. Указатели……………………………………………………………………………201