Какую бы методологическую позицию ни занимать, едва ли можно оспаривать то положение, что историческая наука приблизительно с середины прошлого века, особенно после 1848 года, все больше и больше уделяет внимания социально-экономическим процессам. Историография древней Греции, древнего Рима, средневековья, новой Европы, русская историография может констатировать один и тот же факт, как под влиянием обострения классовой борьбы в современном обществе, вопросов производства и распределения хозяйственных благ в текущей жизни последних десятилетий XIX и XX века, специалист-исследователь, при изучении близкого и отдаленного прошлого, ставит перед собой задания, навеянные крестьянским и рабочим вопросом, социальной борьбой и теми сдвигами в жизни и в образе мыслей, которые они производят. Стоит назвать имена Пельмана, Белоха, Ферреро, Эд. Мейера или Бюхера, Зомбарта, Макса Вебера, или Ключевского, Тугана-Барановского, Рожкова, М. Покровского, чтобы показать, что они могут отличаться друг от друга степенью таланта, методом работы, общественными взглядами, но их связывает единство основного интереса, который ими руководит, как исследователями. Так называемая, социальная история, с ее фундаментом, экономическими отношениями у них стоит всегда не только в поле их зрения, а можно сказать, занимает все поле зрения. Они — представители особого уклона историографии, какой она приняла в последние десятилетия, и вместе с тем так резко отличаются от историков старой школы, питавших исключительный интерес к государству, международным отношениям, к культуре. Если назвать имена Грота и Курциуса, Нибура и Швеглера, Ранке и Вайда, Соловьева и Чичерина, эти тени прошлого напомнят нам о былом увлечении историков государством и государственностью, культурой и ее поступательным развитием, Войнами и дипломатическими отношениями.

По мере того, как совершалось перемещение интересов исследователя из одной области в другую, должен был измениться и основной материал, над которым велось исследование. Социальные и экономические проблемы прошлого, разумеется, или совсем не могли или могли лишь в малой степени получить разрешение на основе изучения деятельности учреждений, текстов законов и конституций, международных трактатов и литературных произведений. Эпиграфика и папирусы для античности, монастырские, государственные и частные архивы для истории средневековой и новой Европы, частно-правовые акты, в роде недавно изданных Академией Наук грамот коллегии экономии, — вот материалы, которые должны были привлечь к себе внимание. Это был обильный и разнообразный материал, который все расширялся в меру интенсивности исследования; он открывал возможность заглянуть глубоко, в подлинное лицо прошлой действительности. Инертность, многообразие и ветвистость исторического процесса открывалась здесь впервые перед исследователем, сменяя прежние упрощенные схемы, пронизанные рационализмом и основанные на априорных предпосылках философского происхождения. Куланжевское выражение: «год анализа и день синтеза»[1], как нельзя более уместно здесь вспомнить, с добавлением, что анализ нового материала, поступавшего в научный оборот, мог разрушить результаты прежнего синтеза. О недолговечности исторических схем так убедительно недавно писал Тарле[2], приводя яркие тому иллюстрации. Однако, надо сознаться, что новое направление в исторической науке, выдвигавшее на первый план социально-экономический процесс, долго пользовалось унаследованными от прежней школы приемами работы. Схематизация и рационалистическое истолкование вновь привлеченного материала стояли на первом плане. Как историк государственных форм и политических отношений спешил отыскать в них проявление того разума, олицетворением которого должно было служить государство, так точно и историк-экономист, например, Бюхер, Зомбарт, историк, следивший за социальными отношениями, например, Ферреро, Лампрехт, Рожков, спешили рационалистически истолковать многообразие социальной жизни прошлого, модернизировать ее иногда и уложить в краткие формулы. Стоит вспомнить три бюхеровских фазы развития хозяйства, получившие осложненное истолкование у Зомбарта; ферреровскую формулу развития Рима, которая гласит, что на развалинах федерации земледельческих аристократий вырастает национальная и индустриальная демократия, в свою очередь разлагающаяся и разлагающая все, что было здорового в греко-латинской цивилизации; стоит вспомнить пёльмановскую борьбу классов античного мира, так модернизирующую его краткие формулы Ключевского, в которых больше всего видно диалектическое искусство их автора, чтобы сказать, что все это иногда заслоняло и искажало подлинное лицо былой действительности, являвшейся много сложнее. У Ключевского находили элементы гегельянства, но едва ли гегельянский метод, гегельянское устремление подчинить диалектике мысли диалектику исторического процесса было только одному ему присуще; это была черта и особенность мышления целой школы историков, работавших над новым материалом, но методами прежними; у научного мышления есть своя традиция. Недолговечность схем, их спорность, их разрушимость была результатом охарактеризованного метода, результатом того, что к новому материалу, к фактам экономической и социальной истории подошли с прежними методами работы, сложившимися на существенно отличном материале. Получилось некоторое запаздывание, некоторая отсталость методологии от новых научных запросов. Грандиозность и пестрота поступившего в научный оборот материала настоятельно требовала в сущности предварительных локальных обследований и лишь постепенной их сводки в общие выводы опять сначала местного, а потом уже и более широкого, общего значения. Требовалась планомерность в области изысканий социально-исторического характера, координирование работ отдельных лиц, обществ, институтов, своего рода последовательно проведенное разделение труда. Мы позволим себе привести несколько иллюстраций, показывающих безусловную необходимость перехода к локальному методу, вытекавшую из самого материала, над которым шла работа.

В настоящее время, когда промышленный пролетариат сыграл свою решающую роль в ходе русской революции и организованный в коммунистическую партию встал у кормила правления Союза Советских Социалистических Республик, повышается интерес к происхождению, развитию и историческим судьбам этого пролетариата огромной страны. Чтобы исследовать подобный вопрос, следует привлечь такой колоссальный материал архивных фондов, что необходимость локальных ограничений диктуется условиями самой работы, поставленной в рамки ограниченной человеческой жизни. Опыт подобного исследования, еще незаконченного, по истории пролетариата нижегородского и других промышленных районов, делал автор настоящей статьи, и он убежден, что только этим путем можно выяснить процесс роста промышленного пролетариата в такой огромной стране, какой была Россия[3].

 

II

 

Локальный метод приходит в ту науку, которую мы называем социальной историей, не только через необходимость в виду обилия материала, с одной стороны, и запроса на точность описания явлений и выводов, с другой стороны, сузить область исследования, но и совершенно иным путем.

Наука, культивировавшаяся в университетах, являвшихся государственными учреждениями, должна была быть в связи с запросами государства. Последнее получило в идеалистической философии начала XX века очень высокую оценку. Государство, по Гегелю, оказывалось не результатом развития семьи и гражданского общества, а основанием последних, целью в себе, высшей из всех целей и конечной целью. «Государство есть единственное условие для достижения частных целей и благосостояния»[4]. Если Кант считал совершенное государственное устройство целью исторического процесса, Гердер — одним из моментов общего культурного развития, то Гегель соединил эти взгляды, признав совершенное государство за организацию, в которой общая культурная деятельность человека находит свою центральную организацию, а всемирный дух — внешнее осуществление. Таким образом существовала полная гармония между наукой, служившей государству, и идеалистической философией, ставившей науке общие, идеальные цели, истолковавшей мир с точки зрения единого принципа. Высокая оценка государства была унаследована немецкой идеалистической философией от французских рационалистов XVIII века, подходивших к проблеме с большей ясностью, но с меньшей теоретической обоснованностью.

Рядом с этим направлением в философии и в исторической науке существовало другое, отчасти являвшееся противовесом господствовавшему направлению. Не государство, а народ составляет основу развития культуры; не в государственных формах, а в особенностях народного духа надо искать ключ к разгадке исторических законов; наконец, государству, этому внешнему, а иногда и механическому объединению народов противостоит выросший из глубин исторической жизни народ, как некоторый организм. Государство — только форма; народ наполняет ее своим содержанием.

По выражению Ключевского[5], характеризовавшего эту раздвоенность внимания историков, одни наблюдатели обратились к рассмотрению политической конструкции, кладки разных обществ и изучению процесса, каким они складывались, тогда как другие сосредоточили свое вникание на свойствах этой почвы и того материала, который из нее извлекался для построения общества.

Революция 1848 года, в которой впервые в открытом бою столкнулись друг с другом две недавно выросшие общественные силы — промышленная буржуазия и промышленный пролетариат, показала, с одной стороны, слабость государственных связей, которые всюду рвались через классовую борьбу, а с другой стороны, силу и значимость социальных пластов, образовавшихся вне зависимости от той или иной государственной формы. «Теперь все изменилось», пишет в своих мемуарах Токвиль, «теперь на право собственности смотрят, как на последний обломок разрушенного аристократического здания; теперь оно торчит одиноким среди общества, в котором все права подводятся под один уровень; теперь для него уже не служат внешней охраной права более спорные и более ненавистные»[6]. Рассмотреть социальные пласты деревни и города, их зарождение и медленную эволюцию стало задачей Maypepа[7], одного из крупнейших исследователей социальной истории Германии. Первобытная марка, сельская община, городская, земская, наконец, государственная община — таков путь развития общественных организаций, который намечает этот исследователь. Для локального метода эта схема Маурера открывает широкие перспективы: на только потому, что здесь государство признается позднейшим образованием, но и потому, что здесь выявляется интерес к народу, к его социальному творчеству, к первичной социальной ячейке, от которой зависит жизнь целого организма. Выявить своеобразие этой жизни малого организма и показать трансформацию его можно только путем локальных обследований. Этим путем и шел, как известно, большой поклонник Маурера Павлов-Сильванский; когда он искал аналогии германской марке в России, он останавливался на волости и давал анализ Волочка Словенского, его территории и организации, признаваемых им аналогичными германским маркам.

Еще раньше Павлова-Сильванского, именно в 60-е годы XIX века, идею Маурера о значении общины усвоил его современник, русский историк Щапов, который, относясь отрицательно к все нивелирующей и обесцвечивающей государственности, подчеркнул своеобразие отдельных областей, без изучения которых было бы невозможно обойтись всякому, кто хочет понять прошлое России. Он считал старый, неумирающий, вековечный крестьянский мир твердыней всего русского мира. «Рядом, на одной земле и воде, в колонизационно-географической и общинно-бытовой связи, сами собой, без всяких указов устроялись, путем вольно-народного земского самоустройства, два первичных мира — городской и сельский, город и село»[8]. От него отделялись новые поселения, например, «на черном диком лесу поставлялся починок»; поселения объединялись в волости и уезды, образуя волостные и уездные миры и советы. Как известно, эти мысли Щапова впоследствии получили блестящее документальное подтверждение и вылились в отчетливую и вполне конкретную конструкцию в исследовании Богословского «Земское самоуправление на русском севере в XVII веке». Русская история представлялась Щапову в самой своей основе по преимуществу историей областей, разнообразных ассоциаций провинциальных масс народа; историческое же развитие, с его точки зрения, прошло у нас две фазы; первая фаза отмечена колонизационным устройством областных общин, стремлением их к особности, «к локализации», к «земскосоветию»; вторая фаза отмечена стремлением областей «быть в соединеньи», организовать федерацию[9]. Эта схема сама собой предопределяла и основной метод будущего исследователя. Сам Щапов этим методом не воспользовался, но у последующего поколения историков он нашел себе применение. Если ограничиться историками, изучавшими центр и север Московского государства, то здесь должны быть названы, в качестве представителей локального метода, такие историки, как Н. А. Фирсов, автор ряда работ об инородческом населении прежнего Казанского царства, Перетяткович, исследовавший историю среднего Поволжья за XVI—XVIII века, Корсаков, написавший исследование о Мере и Ростовском княжестве; Иловайский, автор истории Рязанского княжества; среди учеников Ключевского надо указать на Готье, автора работы о Замосковном крае XVII века, и Богословского, автора работы о земском самоуправлении Поморского края; среди учеников Довнар-3апольского мы встречаем целую группу, которая была занята изучением писцовых книг отдельных уездов Московского государства[10].

По локальному методу шла работа мелких исследователей, группировавшихся вокруг губернских архивных комиссий, и работа земских статистических бюро, которая по своим заданиям, конечно, была лишена необходимой дозы академичности; в этих работах обычно отражалась текущая жизнь деревни; однако теперь, после пережитой социальной революции, земские статистические исследования конца прошлого и начала текущего столетия получили уже значение исторических документов сами по себе и исторических изысканий по тем явлениям, к которым они относились. Надобно заметить, что некоторые земские статистические исследования, являясь сами по себе очень ценными, снабжались интересными вводными историческими статьями, как, например, статистический сборник по Семеновскому уезду Нижегородской губернии.

 

III

 

Третий путь, которым локальный метод проникает в историческую науку, лежит через ту атмосферу напряженных споров о самой природе исторического знания, которые вели между собой сторонники и противники общенаучного метода в области истории. Осталась известная доля разочарования в тех надеждах, которые прежде возлагались на сравнительный метод, в основе которого лежала идея сближения наук о природе, и наук, изучающих человеческое творчество (Naturwissenschaft и Geisteswissenschaft). Нам нет необходимости входить в подробное освещение этой контроверзы, но мы бы хотели отметить некоторые ее моменты.

Сближение естествознания и социологии[11] обязывало последнюю пользоваться методом первого, идти от частного к общему, обращаться к сравнению. Большое усердие к защите сравнительного метода среди историков обнаружил, как известно, Карл Лампрехт, считавший сравнение за лучшее вспомогательное средство при исследовании исторических явлений. Через сравнительный метод окрепло среди историков убеждение, что тенденция развития у отдельных народов одинакова. Этому методу сравнения Лампрехт противополагал метод анализа источников и простого констатирования фактов, как метод низший[12]. Важно в конце концов для истории не то, что курьезно, своеобразно, а то, что может стать объектом сравнения, то, что типично. Из этих методологических предпосылок вырастали такие отрасли знания, как сравнительная история права и учреждений (Генрих Мен), сравнительная история хозяйственных форм (М. Ковалевский), сравнительная история индоевропейских языков (Шрадер), наконец, социальная динамика, этнология, социология.

Сравнительный метод, примененный к области исторического изучения, был своего рода переходным мостом от истории, как конкретной науки, к социологии, как науке абстрактной. Это направление научной мысли в области исторического знания совсем недавно встретило ряд очень тонких и остроумных возражений со стороны такого крупного немецкого историка, каким является Георг фон Белов, автора работы «Проблемы хозяйственной истории», где обнаруживается не только обычная эрудиция этого историка, но и сила его полемики и обобщающей мысли. Во вступительной главе, под названием «Краткая жизнь одной очень известной теории», Белов пересматривает вопрос об основных методах исторической науки. Изменчивая судьба учения о примитивных формах старинного землевладения заставила, его очень .осторожно отнестись к сравнительному методу и подчеркнуть необходимость анализа непосредственных известий и точного установления фактов[13]. Для него типичное еще не есть самое важное, для него дело не решается тем, что известный факт происходит много раз, для него сравнение скорее средство для оценки единичного факта, чем венец научной работы. Легкомысленно предполагать всегда существенное сходство в учреждениях разных народов и закрывать глаза на богатство и значительность различий. Противополагая задачу историка: изобразить развитие, его подъем или упадок, нарисовать общий фон и зависимость от него единичного явления, задаче систематика: схватить типичное и закономерное, понять и истолковать систему, которая лежит в основе явлений, Белов не ставит между ними непроходимой преграды; систематик может близко подойти к историку, если он не исключит из своего кругозора успехи развития. Опыт учит, что развитие народов может идти от общей основы к образованию особенностей, а равным образом при постепенном сближении от различий к сходству, к «универсальной системе». В полемике с Бюхером, возвращаясь к вопросу, что важнее для историка — нормальное или своеобразное, он высказывается более определенно, что исторически важное не идентично с типичным или нормальным, что ряды развития, как они получаются через односторонний подбор фактов, являются результатом некоторого насилия (Kampfresultate) и не ведут к тайникам исторической жизни[14]. Мы бы сказали, что двумя моментами представлен у Белова локальный метод. Исходя из соображений, продиктованных выставляемой им теорией исторического познания, он высказывается за то, чтобы в своеобразии явлений искать тайников исторических законов, и за то, чтобы конструктивной работе предшествовало точное установление фактов и надежная интерпретация источников, которые о них говорят.

Почти одновременно с Беловым, в 1919 году, русский историк Оттокар, тоже медиевист и тоже специализировавшийся на истории городов, выпустил в свет работу: «Опыты по истории французских городов в средние века»[15], где, подобно Белову, высказал ряд соображений методологического характера, имеющих прямое отношение к локальному методу. Исследование Оттокара — ряд этюдов об отдельных городах Франции, написанное с целью «преодолеть то неизбежно вырастающее между историком и изучаемою им действительностью средостение, которое слагается из привычных предпосылок, подходов, интересов и точек зрения»[16]. Свое построение исторического материала автор неоднократно называет индивидуально-синтетическим. Насколько можно видеть из отдельных, спорадически разбросанных отступлений в сторону методологии, Оттокар сторонник, как и Белов, внимательного и интенсивного использования источников, чтения в них того, что они действительно содержат, а не того, на что наталкивает предвзятая схема. «Индивидуализированное отношение к текстам должно убедить нас в том, что гораздо чаще они говорят о разном, чем утверждают разное об одном и том же»[17]. Изучаемая действительность представляется Оттокару всегда многообразной, не сводимой в схему, не укладывающейся в логические ряды. Самое разложение исторической действительности на ряды институтов и явлений есть только «бессильная человеческая попытка оторвать и зафиксировать частичные аспекты, неразрывно связанные с той массой и только в ней понятные и живые». Историческая действительность уподобляется автором расплавленной массе; в ней нет затвердевших материализованных явлений или тенденций. Однако этот поток действительности разрезается автором на части для изучения. Изучению подлежит индивидуальный образ французского города, например, Камбре, Суассона, Бовэ и т. д. Беда была в том, что прежняя историография не стремилась «осмыслить своеобразие данной исторической ситуации», «связать историю данного города в одно живое индивидуальное целое»[18]. Различия городов органически связаны со всею совокупностью реальных условий данного города и вместе с ними составляют его индивидуальное лицо. Отсюда в сущности вытекает недопустимость сравнений, схем, формул, социологизма. Задача исследователя выявить тонкую ткань прошлой действительности, а не насиловать ее «грубым прикосновением своей человеческой материализующей психики»[19]. Всякие попытки изолировать отдельные элементы этого целого и сравнивать их с другими такими же неотделимыми частями индивидуальных комплексов, способны только лишний раз обнаружить всю тщетность и пустоту обычных словесных обобщений я беспредметных квалификаций. Мы не хотим идти по следам Оттокара, становиться на его теоретико-познавательную позицию. Если нас интересовала его работа, то лишь с точки зрения того направления современной научной мысли, которое пролагает новый путь для локального метода и теоретически его оправдывает. Мы думаем, что нельзя освобождать историю от общенаучного, метода; но призыв к осторожности и точности выводов, к тщательным наблюдениям над исторической действительностью, который звучит у Белова и у Оттокара, и который возможен лишь пока при локальных изысканиях, заслуживает большого сочувствия. С призывом, который обставлен серьезными методологическими соображениями, изучать индивидуальный облик города выступил Ив. М. Гревс[20], как другой историк, Феноменов, выступил с аналогичным призывом в области изучения истории деревни[21].

 

IV

 

Итак, тремя путями проникает все более и более в историческую науку локальный метод. Что он дает, к  чему он приводит? Мы бы хотели на отдельных конкретных примерах показать те научные достижения, которые с ним связаны.

В изучении раннего средневековья аграрная проблема является центральной; от решения ее зависят наши представления и о темпе исторического развития Западной Европы, и о судьбах римской культуры, и о степени и силе германизации Европы. В последние 15–20 лет в решении этой проблемы получились новые, неожиданные результаты, о которых сравнительно мало писали в русской исторической . литературе. Эти результаты дало так называемое Каро-Допшевское направление, открывшее существование свободного мелкого крестьянства в пору, которая характеризовалась полным торжеством крупного землевладения. Последний процесс был отчетливо обрисован в известной обобщающей работе М. Ковалевского: «Экономический рост Западной Европы». Представители нового направления установили, далее, иную природу крупного землевладения, чем та, которая определялась прежними исследованиями, подчеркнув разбросанность, или лоскутность поместья, отсутствие в нем той замкнутости, которая предполагалась прежде[22]. Если мы спросим себя, как получились эти новые результаты, шедшие в разрез с господствующей теорией о поглощении свободного крестьянского землевладения феодальным и замкнутой обособленности последнего, то мы должны будем установить тот факт, что локальный  метод сыграл здесь свою предопределяющую роль.

Недавно заканчивая свою большую работу, посвященную происхождению древней Франции, известный французский медиевист Флак[23] писал, что чем более он углублялся в периоды, которые были делом его специального изучения, тем более ему выяснялась разница между отдельными странами Франции, как независимыми организмами, проходившими период роста, от этнических групп, различных по нравам и обычаям, чувствам и интересам до момента слияния их в одно королевство. Этим определялся его метод изучения и его основное стремление внутренно связать результаты локальных изучений и всего целого, вместе взятого. Но он хотел бы избежать часто встречающейся ошибки приписывать .целой стране то, что характерно только для ограниченного ее района. Так понимает роль и  значение локального метода один из крупных представителей современной исторической науки. О том, какие новые перспективы может открыть локальный метод и как его применение может влиять на сложившиеся схемы в области аграрной истории Англии, дает понятие современная историография этого вопроса[24].

Социальная история есть история классов, групп, сословий, основными моментами которой являются крупные сдвиги, перестановка в отношениях групп друг к другу, наблюдаемые в эпоху крупных реформ или революции. Что для нее может дать локальный метод? Новое время знает три великих революции — английскую XVII века, французскую XVIII века и русскую XX века, которая развивается на наших глазах и не может еще почитаться законченной. Когда мы обращаемся к изучению великой английской революции, мы имеем дело с таким сложным комплексом явлений, который все еще представляет много загадочного. В частности, до сих пор еще остается неясным, какие собственно реальные интересы стояли за отдельными конфессиональными группами, на которые распалось английское общество 40–50 годов XVII века и которые вели между собою борьбу. Эта проблема имеет, само собой разумеется, столько же историческое, сколько и методологическое значение. «Батрак, подмастерье, бродяга, даже йомен и мастер все еще редко показываются на страницах общих и специальных работ. Все еще недостаточное внимание привлекает к себе общинное поле, огороженная ферма, нарушающая цельность общинного уклада, придорожный кабак, где собирается в сумерках подозрительный люд, скромный дом городского мастера с еще более скромными пристройками. Для учеников, лавка скупщика, раздающего работу эту мастерам, просторный сарай молодой мануфактуры, лондонский док, стягивающий к себе все лишнее, что вырабатывается в смятенной стране»[25]. Эти замечательные, тонко обдуманные слова Саввина показывают на очередную задачу, стоящую перед исследователем истории английской революции. Разрешить эту задачу, при молекулярности хозяйственных и социальных процессов, возможно только через применение локального метода. На этот путь и встал Саввин в своих двух последних работах, посвященных английскому народу середины XVII века.

Но особый интерес представляет судьба локального метода в историографии французской революции. Хотя этим методом теперь пользуются при изучении французского города и промышленности, при изучении дехристианизации Франции в революционное время, роли парижских секций[26], мы в дальнейшем остановимся на применении этого метода к изучению аграрной истории Франции эпохи революции, потому что здесь особенно сказалась его плодотворность и методологическая обоснованность. Начиная с работы Токвиля «Старый порядок и революция», вышедшей в свет в 1856 году, изучение революции делается более объективным и глубоким, повышается интерес к фактам социальной, в частности, аграрной истории революции. Строй французский деревни старого порядка, судьбы этой деревни в эпоху революции, смена земельных собственников, ликвидация общинного землевладения, а в общем и целом — результаты великой революции для деревни, вот совокупность каких вопросов интересовала исследователей, продолжавших дело Токвиля. Среди последних видное место занимают наши соотечественники — историки Кареев, М. Ковалевский, Лучицкий[27]. Мы хотели бы остановиться на работах двух последних исследователей, чтобы показать, какие достижения дает локальный метод в вопросах аграрной истории. Как известно, М. Ковалевский и Лучицкий, изучавшие крестьянский вопрос в эпоху великой французской революции, разошлись в своих выводах как по вопросу о том, была ли старая Франция страной крупного или мелкого землевладения, был ли сельским пролетариатом класс manouvriers или он был классом мелких собственников, так и по вопросу о целях распродажи революционным правительством конвента национальных имуществ и о результатах этой распродажи, т. е. достался ли земельный фонд главным образом буржуазии или буржуазии и крестьянам. Нас сейчас интересует не самая эта проблема, о которой так интересно писала Глаголева-Данини в указанной выше статье, а метод, которым пользовался тот и другой исследователь. Читая «Происхождение современной демократии» М. Ковалевского, видишь, что в основе объяснений социальной борьбы эпохи революции лежит одна очень знакомая, навеянная марксизмом, конструкция: по Ковалевскому, в старой Франции в деревне и городе произошла концентрация богатств, т. е. земли и орудий производства, нарушившая «веками существовавшую систему имущественной солидарности рабочих и предпринимателей»[28]. В результате появление сельского и городского пролетариата; — в одном Париже пролетариев до 150 000, — городской рабочий или подмастерье в такой же мере перестал быть младшим товарищем мастера, в какой сельский батрак — совладельцем помещика. Отсюда революция в сфере социальных отношений приняла характер междуусобной борьбы невладельческих классов с владельческими[29]. В этом опять нельзя не видеть отражения марксового Zusammenbruch, преломленного, конечно, изучением французской действительности конца XVIII века.

Как добыт этот вывод, вокруг которого группируются все остальные? Какой материал служил посредником между исчезнувшей действительностью Франции конца XVIII века и исследователем? Этим материалом служили главным образом наказы, мемуары современников; непосредственный архивный материал, на основе которого строится историческая статистика, не введен в исследование, отсутствует идея локальности в изучении социальных и экономических явлений старой Франции; идея глубочайшего своеобразия отдельных ее областей, все более раскрывающегося в новейших работах. Конструкция М. Ковалевского грешит явным априоризмом.

Как известно, другой русский историк, занимавшийся французской революцией, Лучицкий, пришел к обратным выводам по вопросу о социальном строе Франции перед революцией. Он занимался состоянием одних лишь земледельческих классов, эволюцией аграрных отношений, и ему рисовалась старая сельская Франция страной, где крестьянство удержало значительную часть земель в своих руках и даже, особенно в последней четверти XVIII века, до некоторой степени увеличило количество собственной земли[30]. Нас не могут сейчас интересовать выводы Лучицкого сами по себе и его полемика с М. Ковалевским — этот вопрос был недавно рассмотрен Кареевым в указанной выше работе — мы обращаем внимание на метод Лучицкого, на прием его исследования. В основу работ Лучицкого лег архивный материал, róles de vingtièmes, de tallies, de centièmes, de dixièmes, подвергшиеся статистической обработке, и, как показывает само название исследования Лучицкого, «Крестьянское землевладение во Франции накануне революции, преимуществено в Лимузене», оно было построено по локальному методу. Этот метод позволяет исследователю сделать не только точные подсчеты земельной собственности разного размера, но и утонченные, обоснованные наблюдения над социальной действительностью прошлого. Ряд локальных исследований дореволюционной Франции дали ученики Лучицкого и Ардашева. Сравнивая по методу и достижениям работы Ковалевского и Лучицкого, можно определенно сказать, что историческое познание прогрессирует, и локальное исследование — необходимое условие для успешного разрешения сложных социально-экономических проблем прошлой действительности. В самом деле современная историческая литература по французской революции полна локальных изысканий. Видимо, уже сложилось убеждение, что только через них лежит путь к уяснению истинного облика революционной Франции, развернувшегося в ней тогда многообразного исторического процесса.

 

VI

 

В заключение нашей статьи мы хотели бы остановить внимание читателя на том, что в сущности представляет из себя локальный метод, применяемый к области изучения аграрной истории, истории промышленности, истории социальных групп, формирующихся классов истории революционной борьбы, и какие перспективы в работе он открывает.

Локальный метод предполагает сам собой, что для изучения собираются факты узкого района. Самый район может определяться людским поселением, бытованием определенной этнографической группы, административным делением, хозяйственными и географическими признаками, обособляющими район из ряда других. Такое выделение фактов узкого района предполагает их детальное обследование, их всесторонний охват исследующей мыслью. Затем уже следует введение новых установленных фактов в общий научный оборот, что обычно приводит, если новых фактов накопилось достаточно, к пересмотру старых схем и построению новых на основе вновь добытого материала. Допустим, например, что аграрный историк ставит перед собой вопрос о роли земства в проведении столыпинской реформы на местах в период между 1906 и 1914 г. Он, несомненно, введет новый материал в историю реформы, установит, чем облегчалось, помимо правительственного воздействия, насаждение сильных собственнических крестьянских хозяйств, как расходовались деньги, собираемые со всего населения, в интересах небольшой группы, как изменилась земская политика в отношении крестьянства в период между первой и второй революцией по сравнению с политикой конца XIX и начала XX века. Эти факты, вступая в научный оборот, повлекут за собой более отчетливое представление о роли крестьянской буржуазии, о ускоренно-лихорадочном процессе ее формирования. Еще более отчетливый образ дореволюционной деревни получится у того исследователя, который обратится к материалам землеустроительных комиссий, сохранивших в себе следы насилия над общинами, крестьянского протеста на сходах, столкновения с землемерами и землеустроителями. Локальное изучение этих и аналогичных процессов может получить определенное социологическое значение впоследствии. Не следует только спешить с общими выводами, чтобы не делать их похожими на карточный домик. Выявление своеобразия местного исторического процесса, характеризующего экономическую и общественную жизнь, имеет в свою очередь очень большое значение для исторической науки.

Для того чтобы применение локального метода дало наиболее благоприятные результаты, необходимо соблюдение некоторых условий. Работа должна вестись по определенному плану для каждого круга вопросов, выработанному специалистами. Вести работу должны не диллетанты, а люди вполне подготовленные, объединенные одинаковостью научных интересов, не одиночки, а работники, объединенные в научное общество или в секцию последнего, для своевременного обмена мнениями по вопросам, которые вытекают из процесса и результатов работы. При этих условиях нам кажется обеспеченным успех исторической науки и строящейся над ней эмпирической, а затем, и абстрактной социологии.

 

 

 

 

 

---